Ребекка Эльканъ.
Ребекка Эльканъ.
Новелла Софіи Гехштеттеръ.
Пер. съ нм. З. Н. Журавской.
* * *
* * *
* * *
Конни.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
‘Русское Богатство’, No 4, 1913
Ребекка Элькан, Гехштеттер София, Год: 1913
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Пегницъ — рка некрасивая, хоть она и протекаетъ черезъ старинный городъ Нюрнбергъ и въ былыя времена по имени ея даже былъ названъ цлый орденъ поэтовъ. Пегницъ клубится подъ каменными мостами, а потомъ катитъ свои невеселыя воды по уклону дальше, къ еврейскому городу Фюрту, гд рка точно крадется мимо срыхъ улицъ, подмачивая трухлыя стны скучныхъ домовъ, въ которыхъ отъ этого заводится сырость, и избитыя ступени каменныхъ лстницъ.
Что-то жуткое, недоброе есть въ этой рк, за городомъ она сливается съ другой ркой и об он, словно опозоривъ прежнія свои имена, принимаютъ третье, совсмъ новое имя.
Поднявшись отъ берега въ городъ, вы попадаете въ самую старинную часть его. Здсь стоятъ дома съ аристократическими фронтонами, видавшіе лучшіе дни. Красивая синагога высится, словно шотландскій замокъ Тюдоровъ, окруженная дворами, пристройками и обнесенная высокой стной — твердыня вры, занесенная изъ далекой восточной страны. Ратуша, построенная въ стил дворца Дожей, кажется такъ не у мста въ маленькомъ франконскомъ городк. Одна изъ стнъ ея выходитъ на коротенькую, круто идущую въ гору улицу, которая зовется Бранденбургской, въ честь Гогенцоллерновъ, которые всего какихъ-нибудь сто нтъ тому назадъ владычествовали надъ этой страной.
Но довольно воспоминаній! Въ этомъ старинномъ еврейскомъ городк немало слдовъ, дающихъ почувствовать ходъ культуры, исторіи новыхъ временъ и, когда вы впервые попадаете въ эти узкія улицы, съ скученными домами, вамъ кажется, что здсь судьба научилась не просто идти, а красться вдоль стнъ и никогда уже больше не выйдетъ гордой красавицей къ людямъ.
Желтый свтъ мартовскаго вечера уже погасъ на горизонт и раннія сумерки окутали городъ.
На одномъ изъ оконъ дома сестеръ Эльканъ на Бранденбургской улиц, откуда открывался дивный видъ на палаццо Дожей, перенесенный въ еврейскій городокъ, вислъ билетикъ съ надписью печатными буквами: ‘Отдаются въ наймы меблированныя комнаты’. Внизу рукой было приписано: ‘Роскошная гостиная и спальня’. Передъ билетикомъ стоялъ въ нершимости молодой человкъ, высокій, худой, весьма арійскаго типа. Онъ бросилъ еще одинъ взглядъ на палаццо Дожей и вошелъ въ домъ сестеръ Эльканъ. Комната, въ которую онъ попалъ, представляла собою нчто врод конторы, однако тамъ сидла женщина и шила.
То была фрейлейнъ Сабина Эльканъ, одна изъ составныхъ, частей фирмы ‘Сестры Эльканъ’. Ей было на видъ лтъ пятьдесятъ и на пришедшаго она произвела пріятное впечатлніе, такъ какъ у нея еще сохранились зубы и волосы.:
Относительно комнатъ они скоро сговорились. Мебель въ нихъ была старинная, краснаго дерева сороковыхъ годовъ съ круглыми ножками, и диванъ въ вид раздвинутой въ ширину лиры, на которой вмсто струнъ натянута была зеленая репсовая обивка.
Фрейлейнъ Сабина Эльканъ, худощавая, съ умными глазами и рзкими движеніями, освдомилась наконецъ у постителя:
— А позвольте узнать, съ кмъ имю честь?..
— Фонъ-Розенкрейцъ,— былъ отвтъ.
Фрейлейнъ Сабина Эльканъ удивилась и обрадовалась этой частиц ‘фонъ’, но скрыла и радость, и изумленіе.
— Вы, по всей вроятности, нигд не служите?— тонко спросила она.
Потому-ли, что господинъ фонъ-Розенкрейцъ не понялъ значенія этихъ словъ, потому-ли, что онъ хотлъ разъ навсегда положить конецъ разспросамъ, онъ отвтилъ:— Я ученый, изучаю исторію французскихъ эмигрантовъ въ Франконіи. Меня направили сюда изъ Эрлангена, такъ какъ отсюда всего удобне посщать старинныя селенія. Я пребуду здсь нсколько недль и часто буду узжать. Плату за мсяцъ впередъ я готовъ внести хоть сейчасъ же.
Фрейлейнъ Сабина Эльканъ вначал учтиво отнкивалась, но затмъ охотно взяла деньги. Они обмнялись еще нсколькими фразами, подсказанными положеніемъ, но она все не уходила. Ей хотлось сейчасъ же отплатить новому жильцу откровенностью на его откровенное заявленіе о времени и цли его пребыванія здсь.
— Извините, господинъ баронъ,— какъ это все удачно вышло!— къ намъ какъ разъ приходитъ обдать — я это длаю ради его покойной матери: ей бдняжк-таки порядочно трудно было пробиваться на свт одинокой — одинъ молодой человкъ, онъ себ учится въ гимназіи, ну, тутъ нашлись добрые люди, которые платятъ за него. Его зовутъ Рензсъ, онъ изъ Вильгельмсдорфа…
— А, изъ Вильгельмсдорфа! Значитъ, потомокъ французскихъ поселенцевъ.
— Вотъ-вотъ. Я это и хотла сказать господину барону. У Конрада гордость въ крови. Хотя — гордиться ему собственно нтъ причины. Отца у него не было вовсе, да и мать такая жалкая, Богъ съ ней! Ну, все-таки она кое-что скопила для Конрада. Онъ живетъ у г. учителя въ Бургфарнбах — тутъ нашлись люди, взяли мальчика на свое попеченіе. Мы тоже его жалемъ. Онъ способный, пробьетъ себ дорогу, если возьметъ себя въ руки. Я всегда говорю: отъ гордости пользы мало, нечего носъ драть передъ людьми. Но если г. баронъ приметъ его, онъ суметъ оцнить эту честь.
— Я бы предпочелъ, чтобы это было попозже: денька черезъ два,— ласково сказалъ Розенкрейцъ.— Сейчасъ у меня много работы.
— У насъ домъ спокойный — я всегда говорю, что нашъ домъ самый спокойный въ Фюрт — у насъ тутъ тишина…
За окномъ заливался звонокъ электрическаго трамвая, но фрейлейнъ Сабина Эльканъ не видла въ этомъ никакого противорчія со своимъ утвержденіемъ.
Оставивъ новаго жильца, фрейлейнъ Сабина пошла въ одну изъ заднихъ комнатъ. Здсь сидли ея родственницы: тетка, фрау Сара Эльканъ, урожденная Шарлахъ, и племянница, семнадцатилтняя Ребекка Эльканъ.
Тетка, которой было далеко за шестьдесятъ, выполняла, хоть и неофиціально, обязанности одной изъ плакальщицъ при мстной религіозной общин. Ея почтенное призваніе состояло въ томъ, чтобы являться въ семьи, облачившіяся въ трауръ вслдствіе смерти кого-либо изъ ихъ членовъ, и помогать имъ читать молитвы надъ усопшимъ и изливать свою скорбь въ громкихъ жалобахъ и причитаніяхъ. У фрейлейнъ Сабины Эльканъ было свое занятіе: она мастерски шила ‘заргенесъ’ — смертные саваны на всхъ членовъ общины, изъ первосортнаго, чудеснйшаго, нердко шелкомъ отливающаго полотна. Нельзя сказать, чтобъ это была печальная работа, потому что саваны ей очень рдко заказывали для покойника. Добрый еврей, какъ только онъ переходитъ въ положеніе полноправнаго члена общины заказываетъ себ саванъ и надваетъ его каждое десятое число мсяца тишри (октября) на праздникъ очищенія. Точно также и каждая порядочная еврейка. Такъ что значеніе савана очень почетное. Онъ по большей части знаменуетъ собою наступленіе возмужалости и вступленіе въ бракъ.
А вотъ братъ ея, Гиршъ Эльканъ, тотъ занимался торговлей, скупалъ хлбъ и скотину, даже и на мст, въ имніяхъ, если ему удавалось запопасть какого-нибудь мужика. Въ контор всегда висла табличка съ расписаніемъ дней аукціоновъ и сроковъ платежей по заложеннымъ недвижимостямъ его окрута, и сама фрейлейнъ Сабина кое что смыслила въ этихъ длахъ, такъ какъ ей приходилось помогать брату, который былъ все время въ разъздахъ по дламъ, то въ Гунценгауаен, то въ Фейхтванген, Динкельсбюл, Трейхтлинген, Росшталл, Лейтерсгаузен, Цирндорф и какъ тамъ они еще называются, вс эти маленькіе торговые городки.
Итакъ, фрейлейнъ Сабина пошла къ своимъ родственницамъ и, такъ какъ она была женщина умная, то тетушк разговоръ съ новымъ жильцомъ она для формы передала въ такомъ вид, какъ будто это дло было еще нершенное. Ибо тетушка была обидчива и надо было, хотя для виду, обставлять все такъ, чтобъ окончательное ршеніе принадлежало ей.
— Ребеккочка,— сказала она — ты бы пошла себ немножко погулять. Можешь кстати захватить у Шиммеля пачку свчей за 75 пфенниговъ. Теб надо побыть на воздух, а у него свчи дешевле, чмъ у нашего сосда.
Ребекка Эльканъ послушно встала и поспшно вышла изъ комнаты. Она надла свободную синюю суконную кофточку и маленькую шапочку на голову.
Часы на башн палаццо Дожей показывали уже больше шести.
Ребекка Эльканъ торопилась.
На окраин стараго города, на улиц, которая ведетъ уже за городъ, въ Бургфарнбахъ, она остановилась. На мосту стоялъ, видимо дожидаясь ея, молодой человкъ съ велосипедомъ. Онъ все время вглядывался въ темноту и, какъ только показалась молодая двушка, поспшилъ ей на встрчу. Они молча поздоровались и поцловались, какъ будто долго были въ разлук, хотя разстались всего нсколько часовъ тому назадъ.
— Я зналъ, что ты придешь,— не безъ пафоса объявилъ молодой человкъ.— Видишь-ли, намъ никогда не удается поговорить, мы остаемся наедин только урывками. И потому я изложилъ теб письменно вс мои планы. Возьми съ собою письмо, прочтешь его сегодня ночью. А на завтра ты отпросись у тетки. Я принесу теб на завтра приглашеніе на кофе въ Бургфарнбахъ, отъ старушки Горндашъ. И я тоже буду. Мы уйдемъ пораньше, будто для того, чтобъ не опоздать на поздъ, и я провожу тебя пшкомъ домой. Тогда все и обсудимъ.
Ребекка Эльканъ безъ малйшихъ признаковъ удивленія взяла отъ него толстое письмо. Они часто писали другъ другу.
— Конни, а мн все-таки что-то страшно,— выговорила она тихонько, глухимъ, какъ будто немного усталымъ, низкимъ голосомъ.
Конни Ренэсъ предусмотрительно оглядлся вокругъ, — нтъ ли людей. По близости никого не было. Онъ нагнулся и снова поцловалъ блдныя уста Ребекки Эльканъ.
Это была славная парочка,— оба молодые и красивые. Большіе голубые скорбные глаза Ребекки теперь свтились и сіяли. Она любила Конрада Ренэсъ. И юноша тянулся всей душой къ этой худенькой, замкнутой еврейской двушк. Но объ этомъ никому не надо было знать, потому что изъ христіанина и еврейки, по воззрніямъ той среды, гд они жили, никогда не можетъ выйти пары. И вообще молодому человку, который еще не кончилъ гимназіи, не время думать о двушкахъ.
Конрадъ Ренэсъ нагнулся еще ниже къ Ребекк. Сквозь его нжность теперь пробивалась страсть, поцлуи перемежались словами: ‘Потерпи немного… скоро, скоро… все будетъ иначе… совсмъ по другому’…
Ребекка Эльканъ поспшила вернуться домой и, какъ всегда, сла ужинать вмст съ теткой и бабушкой. И за ужиномъ было все, какъ всегда. Ей казалось, что у нихъ въ дом всегда говорятъ одно и то же, хотя бы рчь шла о самыхъ различныхъ событіяхъ.
— Что скажутъ Фарнтроги? что подумаетъ г. Апфельбаумъ?
Ребекка сообразила наконецъ, что рчь идетъ о христіанин-квартирант, съ которымъ, противъ ожиданія, примирить тетю Сару оказалось не такъ то легко.
— Да вдь я же изъ-за Конрада. Вдь я же теб говорила, что г. баронъ интересуется эмигрантами.
Сабина и тетя Сара переглянулись. Тайна, окутывавшая происхожденіе Конрада, была извстна только имъ. Он-то знали, кто его отецъ — еврей, спутавшійся съ христіанкой, одинъ изъ Элькановъ, который потомъ ухалъ въ Америку и пропалъ тамъ безъ всти — потому-то въ дом Элькановъ и относились съ такимъ участіемъ къ судьб Конрада.
У Ребекки Эльканъ была своя собственная маленькая комнатка, обособленная отъ всхъ прочихъ и помщавшаяся въ мансард лицевого фасада. Въ этой мансард, кром Ребекки, спала еще только служанка-христіанка…
На башн пробило уже полночь.
Теперь только могла Ребекка прочесть письмо Конрада Ренэса. Оно занимало много страницъ, такъ какъ буквы у Конрада были такія же требовательныя, какъ и самъ онъ: он не хотли умщаться въ отведенномъ имъ тсномъ пространств, но господствовали надъ нимъ, какъ мысли Конрада стремились господствовать надъ всмъ окружающимъ.
‘Ребекка,— такъ начиналось письмо — моя любимая и мужественная Ребекка! Ты знаешь, что я не могу стерпть всего того, что со мною длаютъ и намрены длать. Ты сама презирала бы меня за безхарактерность и безволіе, еслибъ я покорился и позволилъ сдлать изъ себя мелкаго чиновника, который свою силу и молодость рабски отдаетъ на служеніе малымъ дламъ.
‘Мой планъ — иной. Я хочу бжать во Францію, въ вольный край, который не только колыбель моихъ предковъ, но и мое духовное отечество. Тамъ, гд могъ возникнуть Наполеонъ, гд и сейчасъ еще человкъ изъ народа можетъ сдлаться министромъ, найдется мсто и для меня. Сынъ, не знающій отца, возвращается въ отеческій домъ. Франція въ наши дни — страна духовной свободы, первая въ Европ, если не въ цломъ мір. Я сдлаюсь журналистомъ и, если тамъ, откуда я ухожу, будутъ издваться надо мной, то вдь издвались и надъ Генрихомъ Гейне.
‘Обдумай все это, моя Ребекка, и пойми меня. Ты читала мою статью, которую я долженъ былъ отдать въ анархистскій журналъ, къ сожалнію, подъ всевдонимомъ. Ты знаешь, что свобода и самоопредленіе личности — великое дло. Мое мсто во Франціи. Языкомъ я владю. У меня не можетъ быть ни въ чемъ недостатка.
‘А теперь слушай дальше: намъ придется разстаться. Но разлука не убиваетъ любви, наоборотъ, усиливаетъ ее. Мы будемъ тосковать, но такая тоска и создаетъ самое великое въ мір, ибо вс великія дла на свт творились во имя любви. Если я останусь здсь и не добуду славы, намъ придется ждать и ждать безъ конца. Будемъ храбры. Ребекка. Лучше перенести краткое, жгучее горе, чмъ долгую жизнь врозь, какъ чужіе. Потому что вдь наша разлука не затянется, и я добьюсь возможности взять тебя къ себ.
‘Ты знаешь, на Пасху — въ этомъ году она ранняя и почти совпадаетъ съ вашей, еврейской, — мой товарищъ по классу, Гюснеръ, пригласилъ меня погостить къ своимъ родителямъ, въ Вюрцбургъ. Здсь уже ршенный вопросъ, что я ду къ нему на вс дв недли. Но Гюснеру я общалъ пробыть у него всего только одинъ день и, такъ какъ я не настолько друженъ съ нимъ, чтобы поврять ему мои тайны сказалъ ему, что хочу постранствовать немного. Такъ что до начала занятій въ школ меня не хватятся, а когда хватятся, я уже давно буду въ Париж. Денегъ у меня собрано достаточно, чтобы прожить тамъ, пока я не пристроюсь гд-нибудь въ редакціи — что будетъ для меня первой ступенью. На счетъ того, куда я буду писать теб до востребованія, мы еще условимся.
‘До моего совершеннолтія остается еще больше года. Такъ долго я не выдержу. Я не могу больше выносить этого убогаго существованія. И для нашего будущаго это совершеннолтіе не иметъ значенія — оно ничего не принесетъ, кром того же томительнаго ожиданія втеченіе нсколькихъ лтъ какого-то жалкаго мста канцелярскаго чиновника.
‘А мы не хотимъ ничего будничнаго и банальнаго. Я хочу необычайнаго, ибо только это можетъ быть великимъ, я хочу этого для насъ.
‘И электрическій токъ сужденной намъ рокомъ любви свяжетъ насъ неразрывнымъ союзомъ, которому не страшна будетъ и рана недолгой и необходимой разлуки. Я знаю, ты и вдали будешь чувствовать жаръ моей любви, будешь чувствовать меня, какъ и я буду чувствовать тебя, въ ожиданіи часа, который соединитъ насъ навсегда.
Не забудь завтра надть твой шейный платочекъ, совершенно такой же, какъ у меня — мы помняемся ими’.
Ребекка Эльканъ сидла въ мансард, выходившей окнами на палаццо Дожей. Было уже за полночь. Съ другого конца улицы, изъ пивныхъ ‘Бранденбургеръ-гофъ’ и ‘Три волхва’, еще доносился шумъ и пніе. Но. мысли молодой двушки были далеки отъ окружающей ее дйствительности.
Мысли ея были полны тмъ, у кого было такъ много мужества, не только мужества гордыхъ словъ, о которыхъ Ребекка знала, что они его собственныя, — но и мужества смлыхъ поступковъ. Она была истой дочерью своего города, изъ котораго столько сыновъ его выселились въ Америку — правда, идя по проторенной дорог, къ опредленной цли, съ рекомендательными письмами, связями и знакомствами. Поэтому ей не казалось неслыханнымъ и страннымъ, что человкъ хочетъ искать счастья и строить свою жизнь въ чужой стран, а не въ той, гд онъ родился.
Самъ по себ, такой планъ былъ даже ближе ей, чмъ Конраду. Она даже не вполн сознавала, какъ онъ самъ ошеломленъ смлостью своего ршенія.
Семиты раньше созрваютъ, раньше становятся взрослыми и добытчиками. Ребекк Эльканъ казалось вполн понятнымъ и естественнымъ, что Конни не хочется остаться въ ихъ городк, довольствоваться тсными рамками жизни, вчной зависимости мелкаго чиновника. Вдь у него не было даже семьи, которая бы заботилась о немъ, сглаживала ему путь и поддерживала его. Чужіе люди — школьный учитель, доброжелательная старая два — хлопотали о будущемъ Конрада, хотли втиснуть его въ узкія рамки, въ которыхъ ему было бы мучительно жить. Быть можетъ, они надялись, что найдутся стипендіи, благотворители,— и изъ него можетъ выйти пасторъ, проповдникъ слова Божія въ какой-нибудь старинной деревушк, въ той стран, гд нкогда нашли себ вторую родину выходцы изъ Франціи.
Ребекка была еврейка, и ей такія перспективы сулили только отреченіе.
Да, Конни надо хать. Вдь онъ детъ въ Парижъ и, когда онъ называлъ Францію своимъ духовнымъ отечествомъ, слова эти находили какой-то откликъ въ ея душ.
Въ чердачную комнатку Ребекки Эльканъ вошла Судьба и поцловала ее въ блдныя уста. У Судьбы было мрачное, замкнутое лицо юнаго Ренэса, душа котораго была открыта только для Ребекки Эльканъ. И Ребекка тосковала по горячимъ губамъ своей Судьбы, и въ тревожныхъ грезахъ одинокой ночи представляла себ, какъ это будетъ, когда она прідетъ въ огромный чужой городъ нонъ, такъ долго ждавшій, приметъ ее въ свои жаркія объятія.
Разбросанные по столу листки письма творили обты и смлые подвиги — стны маленькой комнатки раздвигались — и шумы стараго города вплетались въ сонныя грезы Ребекки шумомъ большой рки, которой мы ввряемъ себя, чтобы плыть въ страну чудесъ.,
Желтый свтъ мартовскаго вечера еще горлъ на горизонт, когда Ребекка Эльканъ и Конрадъ Ренэсъ оставили позади себя, селеніе Бургфарибахъ и направились къ Фюрту. Юный авантюристъ, которому не исполнилось еще и двадцати лтъ, самъ упиваясь чарами своего голоса и своей красоты, говорилъ о гордыхъ планахъ на будущее.
Ребекка Эльканъ молча шла съ нимъ рядомъ. Она не владла, какъ онъ, даромъ слова.
Пока онъ говорилъ, она уходила мыслью и чувствомъ въ прошлое, къ тмъ днямъ, когда оба они впервые сознали, что они любятъ другъ друга. Она долго сердилась на Конни, на его властный тонъ и неуважительное къ ней отношеніе — пока случайно не убдилась, что онъ относится къ ней такъ только потому, что думаетъ, что она его не любитъ.
— Странно!— думала Ребекка.— Съ этого дня ни разу онъ не далъ ей почувствовать, что онъ — христіанинъ, иной вры, сынъ иного народа.
И всегда было въ ней такое чувство, какъ будто его и ея кровь давно уже пульсируютъ родственнымъ ритмомъ и оба они, чуждые всмъ другимъ людямъ, принадлежатъ одному и тому же міру.
Пока Конрадъ говорилъ, она смотрла на него со стороны. Что-то темное и необъяснимое сквозило порой въ его красивомъ лиц, немного римскаго типа. И осанка у него была гордая и свободная — казалось Ребекк — не смотря на то, что жилъ онъ бдно и выросъ въ зависимости отъ другихъ. Онъ могъ носить неуклюжее платье, плохо сшитое деревенскимъ портнымъ, и какую попало шапку — это не вредило ему.
Дорога была безлюдна. Конни и Ребекка шли подъ руку. Втеръ слегка разввалъ волосы молодой двушки.
— Это мартовскій втеръ, — говорилъ Конни — весенній втеръ, опрокидывающій все устарлое, и мартовскій втеръ мысли, анархистскій втеръ индивидуальной свободы опрокинетъ когда-нибудь вс старые законы и глупые предразсудки.
Двушка изъ старо-еврейской семьи, въ которой прочно укоренились вс эти предразсудки, немного испугалась такихъ словъ.
Но любящая двушка сказала съ улыбкой, немного сверху внизъ:
— Ну, Конни, нашихъ старыхъ устоевъ, я думаю, не сдуть и мартовскому втру.
Молодой человкъ схватилъ ее въ свои объятія и осыпалъ жаркими поцлуями.
Съ трудомъ переводя духъ, пошли они дальше.
Теперь вокругъ нихъ былъ мракъ узкихъ улицъ. Крутолобые ночные дома стараго города въ своей недвижности, казалось, таили угрозу. И на Ребекку Эльканъ напалъ какъ бы страхъ передъ жизнью, страхъ передъ будущимъ, которое должно сойти съ рельсовъ привычнаго, безопаснаго, налаженнаго заране…
Послдній кварталъ Ребекка прошла одна. Маленькой, едва замтной тнью скользила она по тротуару.
Дома она ждала упрековъ за позднее возвращеніе, но застала въ цломъ дом одну только служанку-христіанку, сообщившую, что и тетка, и бабушка ушли и неизвстно, когда вернутся, такъ какъ у Грюнталей ‘бабенька помираетъ’.
Ребекка Эльканъ больше ни о чемъ не спрашивала. Только кивнула головой. Она хорошо знала бабушку Грюнталь. Старуха часто бывала добра къ ней и ласкова, и вотъ, она умираетъ.
Мысль о смерти въ эту минуту не была чуждой для Ребекки Эльканъ. Вдь смерть и любовь — сестры, и, такъ какъ она любила, всть о смерти не испугала ея,— скоре показалась ей необходимой.
Сосредоточившись снова на себ, она даже обрадовалась, что передъ нею цлый вечеръ, который она проведетъ въ одиночеств, не слыша разговоровъ тетушекъ, и можетъ безъ помхи отдаться своимъ мыслямъ.
Еще взволнованная послднимъ разговоромъ съ Конни, она прошла въ большую комнату, выходившую окнами на улицу — въ ‘парадную комнату’, какъ ее называли. Тамъ стояла мебель и вещи, которыя тетушки не ставили въ комнатахъ для жильцовъ, но которыми он и сами пользовались очень рдко.
Тамъ хранилась пасхальная посуда въ старомъ шкафу въ стил барокко, который тетушки берегли, какъ драгоцнность. Политура его блестла чуть-ли не ярче мдныхъ украшеній на немъ, по стнамъ развшаны были старинныя гравюры въ гладкихъ коричневыхъ рамкахъ, тутъ же стоялъ длинный диванъ съ кучей подушекъ, говорятъ, привезенный изъ Деберндорфскаго замка. Въ шкатулк съ письменнымъ приборомъ, выдвижная стнка которой открывалась только, когда нажимали потайную пружину, тетки хранили свой семейный архивъ. Дядюшка входилъ въ эту комнату почти исключительно только на Пасху, когда здсь подавали праздничный обдъ, посл котораго онъ читалъ изъ ‘Книги’ объ исход евреевъ изъ Египта.
При вид шкафа съ пасхальной посудой Ребекка Эльканъ вдругъ сообразила, что еврейская Пасха, а вмст съ тмъ и христіанская, совпадавшая съ ней въ этомъ году, уже недалеки.
И испугалась. Вдь на Пасху Конни удетъ.
До сихъ поръ она думала объ этомъ только, какъ о план, осуществленіе котораго — дло будущаго, а это такъ близко…
Въ дверь постучали. Машинально и равнодушно Ребекка сказала: ‘Войдите!’
Передъ нею стоялъ высокій, незнакомый мужчина. Комната была до извстной степени освщена свтомъ газоваго фонаря на улиц.
— Фрейлейнъ Эльканъ?— спросилъ незнакомецъ.
— Да, я — Ребекка Эльканъ.
— А я — вашъ новый жилецъ. Нельзя ли мн побесдовать съ вашей тетушкой?
Ребекка отвтила, что сегодня никакъ нельзя, но если г. Фонъ-Розенкрейцу что-нибудь нужно, можетъ быть, она можетъ служить ему?
Г. Фонъ-Розенкрейцъ, вниманіе котораго привлекъ кроткій голосъ Ребекки, съ интересомъ взглянулъ на нее и нашелъ, что это узкое личико, обрамленное изсиня-черными, слегка растрепавшимися теперь волосами, странно напоминаетъ юношескіе портреты Людвига Второго баварскаго. И подумалъ: ‘какъ попала сюда эта двушка?’
Онъ слъ на поданное ему кресло и началъ:— Ваша тетушка,— не правда-ли, вдь это ваша тетушка?— разсказывала мн, что у васъ въ дом часто бываетъ молодой человкъ, который хорошо знаетъ здшнія окрестности и происходитъ отъ французскихъ rfugis.
Ребекка въ первый моментъ испугалась.
Но г. Фонъ-Розенкрейцъ продолжалъ: — По словамъ вашей тетушки, это очень образованный молодой человкъ. Потому мн и хотлось бы повидаться съ нимъ. Дло въ томъ, что я, по порученію французской Академіи, пишу исторію этихъ изгнанниковъ. Но въ сосднихъ деревняхъ я не нашелъ никого, кто могъ бы дать мн какія-нибудь свднія.
— Конрадъ Ренэсъ, конечно, можетъ дать ихъ,— теперь уже безъ всякаго смущенія и даже съ нкоторой гордостью отвтила Ребекка Эльканъ.— Случайно мн извстно, что онъ очень интересуется старинными родами. Одинъ разъ — давно уже — въ Вильгельмсдорф былъ страшный пожаръ. И вс церковныя книги съ именами и записями сгорли. Но Конрадъ Ренэсъ собралъ вс надписи на старыхъ могилахъ, разспрашивалъ старыхъ людей, и у матери его тоже было много записей…
— Это именно то, чего я ищу,— сказалъ обрадованный Розенкрейцъ.— И вы думаете, что г. Ренэсъ разршитъ мн заглянуть въ собранный имъ матеріалъ?
Ребекк Эльканъ пришла новая мысль.— Что, еслибъ этотъ чужой господинъ, который говоритъ о французской Академіи и самъ, видимо, очень ученый и знатный, поговорилъ съ Конни о его планахъ? Можетъ быть, онъ могъ бы что-нибудь посовтовать?.. И она убжденно отвтила:
— Конрадъ Ренэсъ, разумется, будетъ очень счастливъ узнать, что и другіе интересуются вещами, которыя такъ близки его сердцу. Здсь никому уже нтъ дла до прошлаго. Изгнанники были бдны. Кормились тмъ, что вязали чулки и вышивали шелками. Можетъ быть, этому они научились уже на чужбин. Но добиться чего-нибудь высшаго они не могли — вдь они все оставили тамъ, на родин. И языкъ свой ихъ потомки забыли. Сохранились только отдльныя слова, галлицизмы, врод, какъ евреи вставляютъ въ свою рчь слова изъ Талмуда.
Г. фонъ-Розенкрейцъ ршилъ, что она принимаетъ участіе въ юномъ Ренэс и, быть можетъ, говоритъ немножко съ его словъ.
— Тогда, можетъ быть, вы разршите Конраду Ренэсу придти къ вамъ завтра вечеромъ?— спросила Ребекка.
Фонъ-Розенкрейцъ съ благодарностью принялъ предложеніе.
— Г. Ренэсъ часто бываетъ у васъ?
Улыбка скользнула по блдному лицу Ребекки.
— Уже много лтъ. У него здсь нтъ никого близкаго — т. е. я хочу сказать: родныхъ. И онъ всегда былъ здсь не ко двору, хоть онъ и здшній уроженецъ.
Г. фонъ-Розенкрейцъ сталъ восхищаться мебелью. Ему хотлось еще немного побыть съ этой двушкой, которая казалась ему до странности неподходящей къ этой обстановк.
Онъ указалъ на готическій ларь и освдомился о его назначеніи.
Ребекка Эльканъ слегка покраснла. Въ этомъ лар хранились ‘саваны’ тетки и бабушки. Въ ‘Судный день’ он надвали ихъ и шли въ нихъ по улиц въ ‘школу’ — въ синагогу, прикрывъ саваны длинными плащами, въ какихъ ходятъ въ театръ. Сосдскія ребятишки при этомъ хвостомъ бгали вслдъ за ними, такъ какъ въ ихъ городк не часто можно было увидть такое курьезное зрлище, и почтенныя тетушки, помимо этого ничмъ не примчательныя, въ эти дни вызывали жадное любопытство.
— Здсь мы хранимъ пасхальную посуду и другія религіозныя вещи,— отвтила Ребекка.
Когда г. фонъ-Розенкрейцъ ушелъ къ себ, Ребекка почувствовала, что въ ея обычную жизнь вошло что-то новое. Она хотла радоваться — вдь это очень хорошо для Конни, что нашелся человкъ, который можетъ лучше понять его и умне посовтовать ему, чмъ его друзья въ Бургфарнбах, которые заботились о немъ. Этотъ господинъ пришелъ изъ далекаго ‘міра’, куда стремился Конни, въ сущности, онъ будетъ первымъ соприкосновеніемъ его съ этимъ далекимъ міромъ. Она хотла радоваться — и не могла. Какое-то смутное предчувствіе шептало ей, что изъ этой встрчи можетъ выйти для Конни недоброе. А между тмъ самъ г. фонъ-Розенкрейцъ казался ей и значительнымъ, и симпатичнымъ. Онъ былъ совсмъ иной, чмъ другіе мужчины, которыхъ она знала — кром Конни. Какая-то доброта была въ немъ, хоть онъ и пришелъ къ ней съ просьбой. И манеры у него были иныя, чмъ у всхъ окружающихъ, и утонченность ихъ, боле инстинктивно, чмъ сознательно, внушала довріе Ребекк Эльканъ.
На заднемъ план жизни Ребекки Эльканъ въ эти дни шло медленное приближеніе къ смерти старушки Грюнталь, старой пріятельницы Элькановъ. И это умираніе гд-то вдали, затянувшееся на много дней, эта цпкость отживающей, медлившей войти въ послднія врата, быть можетъ, вліяла на судьбу другихъ.
Умирающему надлежитъ думать о Бог и о вчности, и потому врующіе по старин евреи стараются отдалить отъ него близкихъ, чтобы уже земное не смущало души отходящаго.
И потому Сабина и старая фрау Эльканъ почти цлые дни проводили у Грюнталей. И по профессіи, и вслдствіе дружественнаго своего отношенія къ этой семь, он охотно оказывали бабушк Грюнталь эту послднюю услугу — проводить ее изъ жизни и затмъ устроить плачъ по ней, который долженъ былъ продолжаться нсколько дней.
И потому он проводили цлые дни далеко отъ маленькаго домика на Бранденбургской улиц, напротивъ палаццо Дожей — въ старомъ город, въ дом съ причудливо расписаннымъ фронтономъ, въ стил барокко. Только иногда фрейлейнъ Сабина забгала домой распорядиться длами и по хозяйству, да изрдка прізжалъ дядя Эльканъ, чтобы тотчасъ же вслдъ затмъ ухать въ Гунценгаузенъ, Динкельсбюль, Гейльброннъ, Трейхтлингенъ, и какъ они тамъ еще называются — вс эти маленькіе торговые городки.
За то тмъ больше времени проводилъ въ дом Элькановъ Конни Ренэсъ. Онъ былъ гостемъ столько же Ребекки, сколько и господина фонъ-Розенкрейца, которому онъ дйствительно оказался полезнымъ и который заинтересовался живымъ, способнымъ и пылкимъ юношей. А за сценой медленно умирала старуха.
И ея медлительность передъ послдними вратами, смерти быть можетъ, вліяла на судьбу другой женщины.
Потому что Ребекка Эльканъ теперь подолгу оставалась одна съ Конни Ренэсомъ и онъ проводилъ такъ много времени въ домик на Бранденбургской улиц, лучшія комнаты котораго занималъ г. Фонъ-Розенкрейцъ. Всего этого могло бы и не быть, еслибы старая бабушка Грюнталь не вздумала умирать въ это время.
Еврейскія лавки въ город были закрыты. Рзкій апрльскій втеръ начисто вымелъ улицы, колючее яркое солнце набло выблило камни. Городокъ смотрлъ праздничнымъ и полнымъ ожиданія.
Гимназистовъ распустили на пасхальныя вакаціи — въ вербную пятницу. И съ этимъ роспускомъ совпалъ канунъ еврейской пасхи. Въ домик на Бранденбургской улиц все было прибрано, вымыто, вычищено. Дядя Эльканъ сидлъ въ своей комнат и молился. Никто не мшалъ ему молиться и онъ ни во что не вмшивался. Обособившись отъ всего вншняго міра, онъ сидлъ и бормоталъ старыя, быть можетъ, и ему самому лишь наполовину понятныя плова молитвы.
Бабушка Грюнталь опочила въ мир. Теперь тамъ ‘сидла’ фрау Эльканъ: обычай требовалъ, чтобы втеченіе недли посл смерти все время вс близкіе сидли на полу. А такъ какъ у евреевъ былъ праздникъ, покойницу нельзя было вынести изъ дому. Фрейленъ Сабина поспшила вернуться домой. На стол въ парадной комнат стояла старинная пасхальная посуда, лежали груды мацы — опрсноковъ. Свчи горли въ шабашевыхъ канделябрахъ, на кухн жарился ‘агнецъ’ и по всему дому пахло горлымъ.
Ребекка Эльканъ стояла на лстниц. Вчера вечеромъ, тамъ внизу, у рки, въ тихомъ уныломъ мстечк, гд въ сумерки или же рано, чуть свтъ, когда сосди вс еще спятъ, мыли въ проточной вод пасхальную посуду, — она простилась съ Конни Ренэсомъ. Прощанье было тяжелое, страстное.
Теперь Конни сидлъ наверху у г. фонъ-Розенкрейца. Онъ принесъ ему еще какую-то запись. Г. фонъ-Розенкрейца не было дома, но Конни сказалъ, что онъ оставитъ ему записку. И Ребекка ждала его на лстниц. Завтра утромъ Конни удетъ въ Вюрцбургъ. А сегодня вечеромъ, въ канунъ праздника, ей уже нельзя будетъ выйти изъ дому.
Нжное слово, мимолетный поцлуй тутъ же на лстниц будутъ послдними.
Она ждала. Сердце ея тяжело колотилось въ груди. Наконецъ пришелъ Конни. Онъ былъ такъ блденъ. И шелъ на цыпочкахъ — чтобъ никто не услышалъ его, не укралъ у нихъ послднихъ минутъ.
Конни шепнулъ ей:— Не говори никому, что я былъ здсь! Я лучше напишу ему объ этомъ изъ Вюрцбурга.
Ребекка кивнула головой, не-понимая, зачмъ онъ проситъ объ этомъ. Ну, конечно, она не скажетъ теткамъ, что Конни приходилъ еще разъ прощаться.
Смуглое лицо юноши склонилось къ лицу Ребекки.
— Черезъ три дня я въ Париж. Я напишу теб до востребованія. Ты знаешь, куда. Въ главномъ почтамт въ Нюрнберг никто не обратитъ вниманія на это письмо. И ты никому не говори, гд я, пока я не устроюсь. А когда я получу мсто, я самъ напишу органисту и нашему ректору. Ты и виду не показывай, что знаешь о моемъ отъзд. Органистъ ждетъ отъ меня только открытки съ извщеніемъ о прізд. Это я пошлю ему. Въ моемъ распоряженіи дв недли. И до тхъ поръ ты не заикайся о моихъ планахъ.
Она волновалась не меньше его, но иначе. Разлука, какъ огнемъ, жгла ея сердце. ч
Наверху хлопнула дверь.,
Конни Ренэсъ еще разъ поцловалъ двушку въ губы, вырвался изъ ея объятій и, перебжавъ черезъ недлинныя сни, исчезъ въ сумеркахъ пасхальнаго вечера.
Наступила суббота. Посл ранняго обда вс пошли прогуляться. У дяди Элькана былъ на голов цилиндръ, слегка сдвинутый на затылокъ, на тет Сабин новое весеннее манто, сшитое совсмъ по-модному и Ребекка должна была пойти съ ними до старой крпости и обратно, и потомъ по Нюрнбергской дорог, подъ окнами богатыхъ единоврцевъ, которые тоже ‘прогуливались’ по этой улиц и въ день субботній учтиве отвчали на поклонъ Гирша Элькана, чмъ въ будніе дни.
Ребекка машинально шла и машинально отвчала на вопросы. Ея близкіе всегда видли ее ласковой и почтительной. Такой же была она и теперь, хотя мысли ея блуждали далеко. Она еще не чувствовала пустоты въ сердц вслдствіе отъзда Конни, ибо прощанье какъ-будто еще тсне сблизило ихъ. Она была твердо убждена, что Конни пробьется и достигнетъ желаемаго. Ибо онъ былъ одной изъ тхъ натуръ, которыя внушаютъ довріе къ себ, вру въ способность постоять за себя. Что Конни, не смотря на вс свои разговоры, не изъ особенно щепетильныхъ — это хорошо было извстно Ребекк. Но она не знала, какъ иногда поступаютъ нещепетильные люди. Да и откуда же это было знать такой молоденькой двушк?
Ребекка думала: ‘Когда-нибудь мы прідемъ сюда. Изъ Парижа. Вмст съ Конни прідемъ опять въ этотъ городъ. И тогда тетки обрадуются, хотя до этого и будетъ многое, что не порадуетъ ихъ.’
Вечерами Ребекка сидла одна. И тогда въ ней просыпалась тоска. И она начинала дрожать мелкой дрожью, вспоминая пережитое.
Она нсколько разъ принималась писать Конни. Но, такъ какъ у нея не было адреса и она боялась, какъ бы письмо случайно не попало въ чужія руки и посторонніе не узнали о бгств Конни, она сжигала написанное. И, какъ сердце иной разъ превращается въ пепелъ, такъ ея слова любви превращались въ маленькія облачка сроватой пыли.
Снова сидла Ребекка Эльканъ одна въ празднично убранной комнат. Въ цломъ дом никого не было, кром нея и г. фонъ-Розенкрейца.
Въ дверь постучали и вошелъ г. фонъ-Розенкрейцъ. Онъ спросилъ тетушку Эльканъ. Ребекка отвтила, что ея нтъ дома — об старухи все еще справляли поминки у Грюнталей.
— А г. Ренэсъ ухалъ на праздники, не правда ли?— спросилъ г. фонъ-Розенкрейцъ.
— Разв онъ еще не написалъ вамъ?— въ свою очередь спросила Ребекка и сейчасъ же испугалась, вспомнивъ, что она общала хранить въ тайн все, что говорилъ ей на прощанье Конни.
Къ счастью, г. фонъ-Розенкрейцъ не придалъ значенія необдуманнымъ словамъ молодой двушки. Онъ только спросилъ:
— Но завтра-то вдь, наврное, можно будетъ переговорить съ вашей тетушкой?
— Я могла бы и сейчасъ сходить за ней, если у васъ спшное дло,— отвтила Ребекка.
Г. фонъ-Розенкрейцъ стоялъ передъ ддовскимъ шкафомъ, какъ бы въ задумчивости положивъ руку на одну изъ витыхъ колонокъ.— Я почти готовъ просить васъ объ этомъ,— сказалъ онъ — потому что мн хотлось бы переговорить съ фрейлейнъ Эльканъ. А г-на Эльканъ тоже нтъ дома?
— Нтъ, дядюшка пробылъ дома только первый день праздника и сегодня уже ухалъ по дламъ.
Ребекка вышла изъ комнаты и послала служанку къ Грюнталямъ, за тетей Сабиной. Вернувшись, она нашла г. фонъ-Розенкрейцъ все у того же шкафа.— Не правда ли,— спросилъ онъ — на праздникахъ вдь у васъ въ дом или въ контор не было никого чужихъ? И, во всякомъ случа, никого чужого не было здсь, наверху?
— Здсь наверху? Нтъ! Были у насъ въ гостяхъ двое бдныхъ евреевъ, но они ночевали внизу, въ комнат, что напротивъ конторы, тамъ они и кушали. Наверхъ, въ хорошія комнаты, тетушки ихъ не звали.
— Почему?— машинально спросилъ г. фонъ-Розенкрейцъ.
— Это чаще всего бываютъ польскіе евреи, а они неопрятные. Вдь они сюда заходятъ съ богомолья.
— Чтобы отпраздновать Пасху здсь въ город? Это интересно! Разскажите мн объ этомъ.
Ребекка преисполнилась важности. Евреи любятъ разсказывать о своихъ обычаяхъ. Они дорожатъ ими и радуются, когда иноврцы серьезно интересуются ими.
— Дядя часто вдь узжаетъ въ сосдніе маленькіе городки по дламъ, и потому наша религіозная община нердко бываетъ не въ полномъ состав. Чтобъ отпраздновать въ школ Пасху или Судный День, нужно собрать десять взрослыхъ мужчинъ. А иной разъ бываетъ, что въ цломъ город есть только пять-шесть мужчинъ и все же они хотятъ держать школу. Тогда на праздникъ вызываютъ евреевъ-богомольцевъ — это такіе старые люди, у которыхъ нтъ постояннаго мста жительства, они себ бродятъ по всей стран. На Пасху и осенью кто-нибудь изъ нихъ всегда ужь зайдетъ сюда къ дяд спросить, не понадобятся-ли они гд-нибудь, потому что онъ ужь знаетъ, гд и что кому надо. Иной годъ ихъ приходитъ слишкомъ много, иной годъ слишкомъ мало. Въ ныншнемъ году оказалось двое такихъ, которыхъ некуда было двать. Ну, мы и оставили ихъ у себя на праздники.
— И приходятъ всегда одни и т-же?
— Этого я въ точности не знаю. Но, когда ихъ приходитъ слишкомъ много, дядя оставляетъ у себя такихъ, которыхъ онъ уже знаетъ. Теперь у насъ былъ Леви Виттельсгеферъ и мосье Максъ.
— Мосье Максъ?— Должно быть, это молодой человкъ, если вы называете его только по имени?
— Нтъ! Я просто не знаю, какъ его фамилія. Онъ всегда живетъ гд-нибудь въ этихъ мстахъ и приходитъ помочь, когда надо. Онъ тоже кое-что смыслитъ въ древностяхъ. Дядя говоритъ, что ему нравится нашъ городъ, оттого онъ часто и приходитъ сюда.
Г. Фонъ-Розенкрейцъ задумался.— О чемъ? Вдь не можетъ его интересовать мосье Максъ?— думала Ребекка.— Что можетъ быть банальне мосье Макса? Онъ даже не похожъ на паломника, который скитается по разнымъ странамъ — на тхъ бездомныхъ всегда есть какая-то особенная печать, а въ мосье Макс нтъ и слда чего нибудь необычайнаго.
Въ комнату вошла тетя Сабина. Она торопилась, быстро шла и сейчасъ еще ‘отдувалась’, за что и извинялась усиленно передъ жильцомъ.
— Мн жаль, что я васъ побезпокоилъ,— извинился въ свою очередь г. фонъ-Розенкрейцъ — но дло такое, что времени терять нельзя. Вы знаете, что утромъ въ канунъ вашей Пасхи я ухалъ въ Эрлангенъ и вернулся только сегодня. Вы мн сказали, что въ мою комнату никто входить не будетъ, а запереть ее я не могъ, такъ какъ тогда-у меня еще не было убрано. Скажите, за эти дни кто-нибудь чужой былъ въ моей комнат?
Фрейлейнъ Сабина Эльканъ была смтлива и соображала быстро. Она сказала:— Дайте минуточку подумать, г. баронъ… Нтъ, никого чужого не могло быть. Это я знаю наврное. У насъ было много работы по хозяйству — а гостей у насъ не было. Подъ вечеръ я сама заперла вашу комнату, посл того какъ двушка убрала ее. И сама удостоврилась, что комодъ, письменный столъ и шкафъ заперты вами на ключъ. Ключъ отъ комнаты все время былъ у насъ. Ребекка только сегодня дала его служанк, чтобъ она снесла вамъ въ спальню свжей воды.
Г. фонъ-Розенкрейцъ кивнулъ головой. Отвтъ былъ обдуманный и явно правдивый.— А въ пятницу? вдь я ухалъ въ 11 часовъ утра, а вы говорите, что двушка убирала мою комнату и вы заперли ее только подъ вечеръ — въ пятницу днемъ у васъ въ дом не было никого чужого?
— Никого! Наши гости-богомольцы весь день провели у Апфельбаумовъ, тамъ и кушали, и только на ночь пришли къ намъ.
Ребекка Эльканъ подошла къ окну. Она знала, что Конни былъ наверху, что онъ входилъ ненадолго и въ комнату г. фонъ-Розенкрейца. Но сказать этого она не смла. Конни настоятельно просилъ ее. Никто не долженъ знать, что онъ еще разъ приходилъ къ ней прощаться.
— Ребекхенъ!— услыхала она голосъ тетки,— ты же въ пятницу, весь день была дома. Вдь къ намъ же не заходилъ никто чужой? И кто же могъ зайти? Передъ праздникомъ вдь евреи не длаютъ никакихъ длъ. Разв отъ знакомыхъ могла зайти служанка спросить на счетъ мацы. Такъ и то она зашла бы въ кухню, а не въ хорошія комнаты.— Фрейлейнъ Эльканъ невольно перешла на жаргонъ, какъ это всегда бывало съ ней, когда она говорила съ друзьями, или съ кмъ-нибудь изъ домашнихъ.
Ребекка Эльканъ чуть-чуть повернула голову къ ней и сказала:
— Никого чужого въ дом не было.— Въ буквальномъ смысл она не лгала, такъ какъ Конни не былъ чужимъ, но знала, что, по существу, отвтъ ея все-таки лживъ, и взяла эту ложь на свою совсть.
Г. фонъ-Розенкрейцъ наконецъ объяснилъ:— Я спрашиваю не изъ любопытства. Прошу васъ, зайдите сами въ мою комнату. Въ правомъ ящик письменнаго стола сломанъ замокъ, онъ былъ старый и еле держался. Должно быть, просунули въ щель стамеску и приподняли доску.
Фрейлейнъ Сабина Эльканъ вскрикнула отъ испуга и поспшила за г. фонъ-Розенкрейцемъ въ его комнату. Дйствительно, на политур видны были слды ножа или стамески и верхняя доска стола была немного приподнята.
— У васъ чего-нибудь не хватаетъ, г. баронъ?
— Не хватаетъ моего паспорта, моего университетскаго диплома и еще не хватаетъ 300 марокъ.
— Боже правый!— это въ нашемъ-то дом, — съ ужасомъ воскликнула фрейлейнъ Сабина.
Фрейлейнъ Сабина Эльканъ заперлась у себя въ комнат. Ей нужно было подумать въ тишин и на досуг. Она еще разъ допросила Ребекку. Еще разъ допросила служанку, старую Ганну. Никого чужого въ дом не было. Можетъ быть, кто-нибудь влзъ въ окно? Но предположить, что въ Фюрт, на Бранденбургской улиц, ночью-ли, днемъ-ли, кто-нибудь могъ приставить лстницу къ окну и забраться во второй этажъ, не повредивъ запертыхъ ставень, было совершенно невозможно. Служанка-христіанка служила у нихъ ужь шестнадцать лтъ. Заподозрить ее, набросить такую тнь на ея незапятнанную репутацію было по мннію фрейлейнъ Сабины, по меньшей мр, подлостью. Она понимала, что это значитъ для стараго человка, который весь вкъ жилъ, въ чужихъ людяхъ, работалъ, не покладая рукъ, изъ-за куска хлба, и медленно, съ трудомъ, марку за маркой, копилъ себ деньгу на черный день. Старые слуги тоже дорожатъ своей честью. Фрейленъ Сабина устыдилась бы набросить даже тнь подозрнія на старую Ганну. Объ этомъ не могло быть и рчи. Мелькомъ она вспомнила о Конрад — слава Богу, этотъ распрощался еще въ четвергъ и больше не показывался. Оставалось только двое захожихъ евреевъ: Виттельсгеферъ и мосье Максъ. Но разв правоврный еврей въ шабашъ, въ праздникъ Пасхи, дотронется до денегъ? Боже избави! Да еще не только дотронется, а еще и украдетъ! Что же осталось бы отъ старой вры, еслибъ такое могло случиться въ древнемъ еврейскомъ город Фюрт? Посл этого нельзя было бы врить, что есть еще на свт правда и честь. Ни одна семья, ни одна община не запомнятъ, чтобы когда-нибудь еврей на Пасху взялъ деньги.
Мосье Максъ? Лицо фрейлейнъ Сабины омрачилось. Мосье Максъ вчно сидитъ безъ гроша. И вообще человкъ легкомысленный. Чего, стоитъ уже одно его христіанское имя!— Нтъ, я несправедлива къ нему,— спохватилась она.— И, если даже такъ случилось, надо сдлать такъ, чтобы какъ будто этого не было — чтобы ни еврей, ни гоимъ не узнали никогда о такомъ позор.
Фрейлейнъ Сабина высчитывала и прикидывала. Сколько савановъ надо ей сшить, чтобы заработать на нихъ триста марокъ — святые прадды сколько!— цлую уйму. Но, тмъ не мене въ сердц фрейлейнъ Сабины зрло ршеніе и съ этимъ ршеніемъ она пришла къ г. фонъ-Розенкрейцу. Но онъ отклонилъ предложеніе. Онъ вовсе не желаетъ взыскивать эти деньги съ фрейлейнъ Сабины — чмъ же она виновата? Онъ и такъ видитъ, какъ ей непріятна вся эта исторія. Нтъ, если она такъ ужь проситъ, онъ не станетъ заявлять въ полицію о пропаж. Но частнымъ образомъ онъ все-таки пригласитъ сыщика. Потому что паспортъ и дипломъ украсть можно только для того, чтобъ использовать ихъ — мало ли для какихъ цлей.
Это на время успокоило фрейлейнъ Сабину. Потому что ни старику Виттельсгеферу, ни мосье Максу не могло и въ голову придти выдать себя за барона фонъ-Розенкрейца. Это совершенно немыслимо. Потомъ ей пришло въ голову, что воръ могъ впопыхахъ случайно захватить эти ненужныя ему бумаги, а потомъ бросить ихъ, какъ ни на что не годныя.
Въ тотъ же день изъ Нюрнберга явился хорошо одтый господинъ съ пріятными манерами, готовый разыграть въ дом Элькановъ Шерлока Холмса. Прежде всего онъ установилъ, что доска письменнаго стола была приподнята стамеской, притомъ стамеской, уже раньше бывшей въ употребленіи, такъ какъ поверхность ея была зазубрена. Онъ, какъ и фрейлейнъ Сабина, былъ того мннія, что ни евреи-богомольцы, ни старая Ганна и никто изъ Элькановъ не стали бы выдавать себя за барона фонъ-Розенкрейцъ и красть съ этой цлью его паспортъ и университетскій дипломъ.
Въ кожаномъ портфел г. фонъ-Розенкрейца, откуда были похищены деньги, было еще второе отдленіе, въ которомъ лежала чековая книжка и нсколько банковыхъ билетовъ. Очевидно, воръ не искалъ тамъ или не хотлъ искать. Триста марокъ лежали между паспортомъ, дипломомъ и другими, не имющими значенія бумагами. Сверху всего лежалъ паспортъ.
Очевидно, онъ-то и былъ всего нужне вору, остальное онъ взялъ, не глядя, и деньги захватилъ на случай — могутъ, молъ, пригодиться.
— Кто у васъ здсь бывалъ въ гостяхъ?— допытывался сыщикъ.— Уврены ли вы, что въ пятницу утромъ паспортъ и деньги еще лежали въ стол?
Нтъ,— въ этомъ г. Фонъ-Розенкрейцъ не могъ бы поклясться. А въ гостяхъ у него никто не бывалъ, кром гимназиста Ренэсъ.
Сыщикъ записалъ это имя въ свою записную книжку. На другой день онъ узналъ, что гимназистъ Рензсъ ухалъ на праздники къ товарищу въ Вюрцбургъ. И въ тотъ же вечеръ сыщикъ выхалъ въ Вюрцбургъ.
Душа Ребекки Эльканъ была далека отъ какихъ бы то ни было подозрній. Она ждала только удобнаго случая създить въ Нюрнбергъ, чтобы взять на почт письмо до востребованія отъ Конни. Но раньше завтрашняго дня письмо не можетъ прійти.
Уже два дня тетка ломаетъ себ голову, строя догадки, кто бы могъ украсть эти деньги.— Стоитъ ломать голову надъ этимъ?— думала Ребекка,— Очевидно, въ домъ съ вечера забрался воръ, переждалъ ночь на чердак, а утромъ, улучивъ минуту, когда наверху никого не было, взломалъ замокъ и взялъ деньги. Въ газетахъ каждый день пишутъ о подобныхъ кражахъ — вольно не читать. Если ужь въ Фюрт стало вдругъ такъ небезопасно, слдовало бы завести собачку,— думала Ребекка
Хорошо одтый господинъ, профессія котораго оставалось Ребекк неизвстной, снова постилъ г-на фонъ-Розенкрейпа. И привезъ ему новость, которая не была новостью для Ребекки, а именно — что юный Ренэсъ пробылъ только одинъ день въ гостяхъ у товарища въ Вюрцбург, а затмъ ухалъ постранствовать. Ну, черезъ недлю въ гимназіи начнутся занятія — тамъ видно будетъ. Кром того, хорошо одтый господинъ случайно узналъ отъ прачки, которая стирала на г-на фонъ-Розенкрейца — до сихъ поръ о прачк никто и не вспомнилъ,— что въ эту самую пятницу, стоя насупротивъ дома Элькановъ и болтая съ сосдкой, она видла, какъ изъ дому вышелъ молодой Ренэсъ. Какимъ образомъ онъ добрался до прачки и до ея наблюденій — это осталось тайной хорошо одтаго господина.
Случилось такъ, что г-ну фонъ-Розенкрейцу удалось-таки остаться на нсколько минутъ наедин съ Ребеккой, чего онъ искалъ все время со дня возвращенія хорошо одтаго господина изъ Вюрцбурга. Тетки все еще пропадали по полдня у Грюнталей.
Ребекк поручено было тетками въ этотъ вечеръ непремнно сходить на рку съ старою Ганной и вымыть пасхальную посуду. По Моисееву закону, посуду, которая употреблялась на Пасху, обязательно мыть въ проточной вод, и правоврный еврей никогда не смшаетъ рки съ водопроводомъ. Въ Фюрт это длается обыкновенно рано утромъ или подъ покровомъ сумерекъ, чтобы не навлекать на себя насмшекъ гоимъ и уличныхъ мальчишекъ. Потому что Пегницъ — рка не изъ красивыхъ, и вода въ ней темная, мутная. Дома, понятное дло, приходится перемывать всю посуду сызнова. Ее накладываютъ горкою въ корзинку съ ручкой, подвшиваютъ корзину на желзный крюкъ, вбитый въ доску, и погружаютъ въ рку. А когда вода немного стечетъ, несутъ корзину обратно домой. Нести можетъ и служанка-христіанка, но погружать въ воду долженъ еврей или еврейка. И это было поручено Ребекк. Но передъ тмъ она хотла създить въ Нюрнбергъ, гд на почт должно уже было лежать письмо отъ Конни. Если хать по желзной дорог, это возьметъ часа полтора, не больше. И, разумется, теткамъ незачмъ знать объ этомъ.
Г. фонъ-Розенкрейцъ сразу заговорилъ о пропаж. Ребекка немного волновалась — ей вдь надо было похать въ Нюрнбергъ и теперь, посл обда, было самое удобное время: въ это время она часто уходила гулять, такъ что и старая Ганна не удивится ея отсутствію. Спокойно и внушительно г. фонъ-Розенкрейцъ говорилъ:— Я не придавалъ бы такого большого значенія этому случаю, еслибъ не думалъ что онъ можетъ пасть огромной тяжестью на душу того, кто это сдлалъ. Бываетъ иногда, что человкъ поступитъ такъ по легкомыслію, а потомъ пойметъ, что сдлалъ, и стыдится, и ужь не можетъ освободиться отъ сознанія своей вины. Такая случайность можетъ надолго отравить человку его душевное спокойствіе, если онъ не найдетъ въ себ мужества очистить свою совсть откровеннымъ сознаніемъ..
Говоря это, г. фонъ-Розенкрейцъ не смотрлъ на Ребекку Эльканъ. И, когда опять заговорилъ, тоже не глядлъ на нее.
— Вамъ, можетъ быть, покажется страннымъ, что я такъ говорю объ этомъ, но, право же, меня не столько занимаетъ моя пропажа, сколько душевное состояніе неизвстнаго мн ея виновника. Въ большинств случаевъ о такихъ поступкахъ судятъ слишкомъ строго. По моему, никогда нельзя знать, не сдлалъ ли этого человкъ случайно подъ вліяніемъ навязчивой мысли, какъ бы внушенія извн, заставляющаго его сдлать то, что собственно вовсе не въ характер. Такому человку слдовало бы облегчить свою душу, доврившись другому, или же другому человку, который знаетъ объ его проступк, помочь ему высказаться.
Теперь г. фонъ-Розенкрейцъ смотрлъ въ лицо Ребекк. Но въ ея чертахъ онъ ничего не могъ прочесть, кром легкаго изумленія.
Она судила иначе: кража есть кража и воръ есть воръ. И находила, что г. фонъ-Розенкрейцъ, должно быть, очень добрый человкъ, если онъ судитъ съ такой непонятной снисходительностью, когда его же обокрали.
— Я такъ охотно сказалъ бы этому человку, что я готовъ все простить и забыть,— продолжалъ г. фонъ-Розенкрейцъ.— Онъ, наврное, сдлалъ это безъ умысла, помимо воли, и теперь мучается мыслью, что его считаютъ негодяемъ. Вдь есть люди, которые о такихъ вещахъ судятъ совсмъ иначе.
Ревекка Эльканъ не знала, что отвтить. И г. фонъ-Розенкрейцъ ушелъ. Ушелъ немного грустный.
Ребекка Эльканъ похала въ Нюрнбергъ. Сперва по одной дорог, потомъ пересла на другую и, наконецъ, съ бьющимся сердцемъ стала передъ окошечкомъ, у котораго выдавали письма до востребованія.
Посл тягостнаго ожиданія, во время котораго она уврена была, что вс, и ужь наврное, почтовый чиновникъ, знаютъ, отъ кого и откуда она ждетъ письма, ей дали, на конецъ, письмо. Адресъ на конверт былъ надписанъ измненнымъ почеркомъ и латинскими буквами.
Ребекка Эльканъ похала домой. Она не могла распечатать письма на улиц. И въ вагон тоже не могла. Для этого ей надо было сперва укрыться въ своей тихой двичьей комнатк.
Полубезумными глазами пробгала она страницы, исписанныя знакомымъ почеркомъ… Отдльныя слова врзывались въ мозгъ, но общій смыслъ оставался неуловимымъ ‘…Посчастливилось… оказалъ услугу въ пути знатной дам… получилъ отъ нея приглашеніе… Полезное знакомство… взялъ, чтобы перебраться черезъ границу и здсь, для полиціи, нужно было… c’est la guerre… the struggle for life… положи незамтно въ его комнат — между бумагами’…
Безумные глаза вглядывались въ эти строки. Рядомъ лежалъ паспортъ г-на фонъ-Розенкрейцъ. Университетскаго диплома и трехсотъ марокъ не было. Но за то были красивыя слова о великой любви, о великихъ планахъ и цляхъ.
Ребекка Эльканъ не плакала. И, какъ раньше у нея не было подозрній, такъ теперь не было сомнній. И, какъ раньше — нсколько часовъ тому назадъ — ей были непонятны снисходительность и гуманное отношеніе г-на фонъ-Розенкрейца, такъ и теперь она осталась при своемъ прежнемъ взгляд: для своихъ великихъ замысловъ и благородныхъ цлей Конни понадобилось украсть чужія деньги и документы. Что ему уже больше не нужно, то онъ прислалъ назадъ.
Можно простить врагу. Можно быть снисходительнымъ къ друзьямъ. И тотъ, кто долго жилъ и знаетъ жизнь, вообще не судитъ слабыхъ…
Но молодость не уметъ прощать. Когда молодое существо убждается, что тотъ, кто былъ для него полубогомъ,— только человкъ и даже слишкомъ человкъ, оно этого снести не можетъ.
Въ сумерки Ребекка Эльканъ снесла въ комнату жильца запечатанный конвертъ, въ которомъ лежалъ паспортъ и записка: ‘Остального у меня нтъ. Это несчастье. Ребекка Эльканъ’.
Какъ условлено было, Ребекка Эльканъ пошла, вмст съ старой Ганной, въ старый городъ, за рку, мыть пасхальную посуду.
Пошла на мрачную площадку, подъ унылыми деревьями, на то самое мсто, гд у нихъ съ Конни былъ послдній разговоръ передъ его отъздомъ — сюда пришла она, чтобы вымыть пасхальную посуду въ проточной вод, согласію предписаніямъ закона Моисеева.
Старая служанка поставила корзину на землю.
— Я сама снесу ее домой,— сказала Ребекка.
Старух надо было еще въ городъ за покупками и она отвтила, что, если рано управится, зайдетъ сюда, за фрейленъ Ребеккой.
Оставшись одна, Ребекка Эльканъ повсила тяжелую корзину на желзный крюкъ, вбитый въ доску.
Темная вода булькала и плескалась о борта корзины.
. Ребекка Эльканъ сла на доску. Она такъ устала, такъ озябла. Холодъ шелъ изнутри, какъ будто ей ужь никогда не удастся согрться. Мыслей не было, никакихъ. Что-то умерло, разбилось, запачкалось и, посл этого, уже нельзя было врить въ правду и красоту. Нтъ, никогда!
Ей хотлось разсказать объ этомъ Конни. Но связь между ними вдругъ порвалась. Все умерло. Ушло куда-то далеко. Черезъ такую пропасть нельзя перекинуть моста.
Для юнаго сердца Ребекки Эльканъ не могло быть объясненія нечестному поступку. Это было клеймо, котораго ничмъ нельзя изгладить.
И вдругъ Ребекка подумала: — Какъ же мн вернуться домой? Вдь этотъ чужой господинъ теперь знаетъ. Какъ я посмотрю ему въ глаза?
Но сейчасъ же сообразила:— Онъ думаетъ, что это я украла. Моя записка такая, что онъ долженъ былъ это подумать.— И это ее успокоило. Ну, скажетъ: дрянная еврейская двчонка. А это не такъ важно. Не такъ важно.
Нкоторое время она сидла тихо, почти успокоившись. На Конни не подумаютъ — кто же можетъ подумать на Конни.
Темнло. Ребекка Эльканъ вся дрожала, такъ ей было холодно.— Словно осенью,— думала она — когда посл Суднаго дня выходишь на улицу — поглядть на луну. Луны не было на неб въ этотъ предвесенній день. Втеръ шумлъ въ вершинахъ деревьевъ и они шептались, какъ живыя.
Ребекка Эльканъ крпче стянула шейный платочекъ. Это былъ платочекъ Конни, который онъ носилъ на ше. Безсознательно она погладила его рукою. Страхъ и уныніе медленно заползали въ ея душу, сковывали волю…
Какъ она вернется домой? Что она скажетъ? Ее спросятъ, откуда она взяла паспортъ? Придется солгать. А лгать она не уметъ. И въ глаза людямъ взглянуть не-можетъ. Нтъ, никогда больше она не сможетъ прямо смотрть людямъ въ глаза!
И страхъ передъ ближайшими часами и днями, передъ тми людьми, которыхъ она увидитъ прежде другихъ, овладвалъ ея душой. Ршенія въ ней еще не было. Было лишь тупое ожиданіе — вотъ-вотъ что-нибудь произойдетъ, что сниметъ съ ея души эту тяжесть.
Но ничего не случилось. Только показалась вдали, на откос, фигура старой служанки.
И тутъ Ребекк Эльканъ стало ясно, что она не сможетъ посмотрть въ глаза старой Ганн — и не надо этого длать. И эта мысль была какъ бы избавленіемъ. Она подошла къ самому краю доски, сняла съ крюка корзину, подняла ее и перегнулась корпусомъ впередъ…
И тяжелая корзина съ пасхальной посудой, которая уже успла наполниться водой, потянула за собой соскользнувшую съ доски маленькую фигурку въ темную воду рки.
Ее вытащили въ ту же ночь.
Когда г-нъ фонъ-Розенкрейцъ прочелъ ея бдныя строки, она была уже мертва.
Хорошо одтый господинъ привезъ г-ну фонъ-Розенкрейцъ всть о бгств за границу молодого Ренэса, но г-ну фонъ-Розенкранцъ уже не нужно было этого подтвержденія: изъ маленькой записочки Ребекки Эльканъ онъ уже зналъ, какая бда обрушилась на нее.
Онъ расплатился съ хорошо одтымъ господиномъ и сказалъ, что больше не нуждается въ его услугахъ.
Тетки плакались ему на свое несчастье — на то, что Ребекка, бдненькая, утонула, силясь удержать въ рукахъ тяжелую корзину съ пасхальной посудой, соскользнувшую съ крюка. И онъ слушалъ ихъ и сочувствовалъ. И тетя Сабина шила теперь саванъ для Ребекки, которая была еще такъ молода, что у нея даже не было ‘заргенесъ’.
Г. фонъ-Розенкрейцъ, подъ предлогомъ, что его призываютъ дла, съхалъ съ квартиры, хотя за нее было заплачено впередъ за мсяцъ.
Ему нестерпимо было оставаться въ дом, гд бдная Ребекка пережила свое великое горе разбитаго юнаго счастья.
Но, когда хоронили Ребекку Эльканъ, г. фонъ-Розенкрейцъ былъ на кладбищ. Возл несчетныхъ древнихъ высокихъ и однообразныхъ памятниковъ угасшихъ поколній нашлось мстечко и для Ребекки Эльканъ. Старое еврейское кладбище въ Фюрт лежитъ на холм, съ котораго открывается видъ на франконскіе луга.
У г-на фонъ-Розенкрейцъ были полны руки фіалокъ и онъ положилъ ихъ вс на могилу. Провожатые почему-то заволновались, потомъ подошелъ одинъ изъ мужчинъ и снялъ цвты. Какъ вжливый человкъ, онъ счелъ долгомъ подойти къ г-ну фонъ-Розенкрейцъ и шопотомъ пояснить, что правоврному еврею не полагается класть цвтовъ на могилу. Г. фонъ Розенкрейцъ усмхнулся. Но усмшка была горькая. Да, на ея послднемъ пути не должно быть цвтовъ. Ребекка Эльканъ пошла крутымъ каменистымъ путемъ — взяла на себя чужую вину, и эта убогая чужая вина возвысилась до трагизма, потому что она взяла ее на себя и молча ушла изъ жизни.
Маленькая Ребекка умерла. Но одинъ изъ стоявшихъ у ея могилы зналъ, что душа у нея была не маленькая и что душа эта не могла пережить разочарованія въ любимомъ человк.
Евреи монотонно бормотали надгробныя молитвы. Раввинъ сказалъ рчь.
Г. фонъ-Розенкрейцъ дрожалъ отъ холода. Онъ зналъ, что еще долго онъ будетъ думать о Ребекк Эльканъ, которая не умла идти на компромиссы, какимъ постепенно научаемся вс мы, со стыдомъ и грустью, съ горькой усмшкой. Прошло уже нсколько лтъ со дня смерти двушки, но еще долго онъ будетъ думать о Ребекк Эльканъ.