Развитие политических учреждений, Спенсер Герберт, Год: 1882 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 301 минут(ы)

Герберт Спенсер

Развитие политических учреждений

Обрядовые учреждения

Печатая перевод нового сочинения Герберта Спенсера, мы считаем нужным познакомить читателя в изложении с предыдущей работой этого замечательного мыслителя. Эта предыдущая работа пояснит и дополнит многое в его теперешнем труде.

Прежде, чем явилось правительство в том смысле, в каком мы понимаем его теперь, отношения людей в обществе регулировались (управлялись) разного рода и вида обычаями, обрядностями. Этот вид контроля над поведением можно поэтому считать одним из первобытных зачатков правительственного элемента в обществе. Что ограничение лица, вытекающее из обычая, нравов и т.п. контроля, предшествует религиозным и политическим ограничениям, доказывается уж тем одним, что этот род отношений существует даже у животных. У них есть известные приемы умилостивления, подчинения, выражающиеся в соответственных движениях. У дикарей, не знающих никакого правительства, кроме вождя на время войны, как, например, у тасманийцев, имеются определенные правила для выражения мира или вражды. Расспросы, поздравления, соболезнования, которыми обмениваются арауканцы при встрече, столь выработаны, что на исполнение этой формальности требуется не менее 10 или 15 минут. В то же время ограничения этого рода самые распространенные. Каждый из нас постоянно соблюдает в общественных отношениях с людьми сумму формальностей, нарушить которые почти никто не решится открыто. Другим доказательством того, что обрядовые учреждения предшествовали всяким другим, служит интересный факт, который можно наблюдать до сих пор в странах застоя, как, например, в Китае: ‘несоблюдение форм обращения, предписываемых относительно каждого особого класса чиновников, считается равносильным отрицанию их власти’. То же мы видим и во многих переходных стадиях государственного развития, как, например, в Европе в средние века. Теперь на островах Тонга, хотя еще не имеется ни твердо установленного закона, ни прочного контроля со стороны власти, но внешние знаки почтения к власти считаются до того обязательными, что нарушение их есть преступление. Столь же строго карается нарушение религиозных церемоний. Так, на Сандвичевых островах в день праздника Табу (буквально: ‘посвященный богам’) всякий, произведший какой-нибудь шум, подвергается смертной казни. Источник религиозных церемоний лежит первоначально в умилостивлении умершего предка, в воспоминании о нем и его приказаниях, в покаянии, если их не исполняют. Египтяне и евреи до Моисея видели тоже наибольшую важность в соблюдении обрядов умилостивления, количество быков, принесенных Рамзесом в жертву отцу его Аммону, служит основанием для Рамзеса просить отца помочь в битве. По мнению Кюнена, ‘величайшая и важнейшая заслуга’ Моисея заключается в том, что он дал в религии преобладание нравственному элементу. ‘В религии, преобразованной Моисеем, Иегова отличается от других богов тем, что он желает, дабы ему служили не только посредством жертв и празднеств, но также, или, скорее, главным образом, посредством соблюдения его нравственных заповедей’ в христианстве религиозно-нравственный элемент в начале развивался даже в ущерб обрядовому, но, когда потом христианство разрослось всюду, то нравственный его элемент в средневековой Европе до того был сужен, что, например, в правилах св. Бенедикта, к нравственным и общим обязанностям братии относятся 9, а к обрядам — 13. Что даже невольное несоблюдение обряда считалось преступлением, видно из правил св. Колумбина, которые назначают 10-20 дневное наказание тому, у кого вследствие расстройства желудка или болезни будет выкинута невольно просфора, и до 12 ударов плети за непроизнесение вовремя amen, за разговор во время еды и т.п. Если мы теперь припомним, что с дальнейшим развитием религии обрядовая форма утрачивает свое значение, уступая нравственному элементу, как, например, в европейском протестантизме, то мы поймем, что преобладание обрядности характеризует религию на ее низшей ступени, т.е. и здесь обряды являются предшествующим началом. Если, как мы видели, христианство в средние века временно ушло в обрядность, то это надо приписать влиянию языческой обрядности и вообще низкому развитию той среды, в которую попала высшая религиозная идея.

Мы видим, что подобно тому, как в зоологии, общие признаки нескольких близких типов надо считать более древними, чем те признаки, которые их различают, потому что эти последние, т.е. различия, должны образоваться позднее, — также точно и в общественных формах: обрядовый контроль мы находим и в политических, и в религиозных формах, значит, как общий элемент, он должен быть древнее и религиозного, и политического контроля. Это различие должно было образоваться впоследствии. Это доказывается и тем, что формы выражения почтительности, подчиненности, вообще умилостивления, почти всегда более или менее одинаковы по отношению, как божества, так и светской власти, и частных лиц или родителей: например, у нас снимание шапки, падение ниц и т.п.

Но откуда явились эти формы? Обыкновенно думают, что они были выдуманы сознательно. Но это мнение также ошибочно и вытекает из того же заблуждения, из которого вытекает мнение, что первобытные дикари имели сознательный общественный договор, сознательно выдумали символы, составляющие язык и буквы азбуки. Это мнение есть плод ошибочного перенесения цивилизованных развитых идей в неразвитую среду. Если мы выдумываем знаки для стенографии по своему произволу — мы полагаем, что и первобытный человек следовал по тому же пути. Исследуя различные формы и символы отношений, как, например, поцелуй, аплодисменты и т.п., Спенсер полагает, что они вовсе не были выдуманы искусственно, а явились сперва естественным выражением или рефлекса, или эмоциональных движений. Так, поцелуй появился из обнюхивания, которое и до сих пор практикуется среди многих народов, как знающих, так и не знающих поцелуя (у монголов, у племен Читтагонга, у бурмезов, эскимосов, новозеландцев). Обнюхивание же и лизание было результатом развитого обоняния и вкусовых ощущений: оно постоянно практикуется животными. Аплодисменты представляют рефлекс, который можно постоянно наблюдать в естественном состоянии у детей, которые, чувствуя радость, делают ‘ладушки’. Обычай носить зеленые ветви в знак мира вызван, вероятно, необходимостью показать неприятелю, приближаясь к нему издали, что в руках нет оружия, и т.п. Только впоследствии, когда причина, породившая обычай, забылась, они сделались символами, знаками. Спенсер утверждает, что обрядовое правительство имело, и во многих местах имеет до сих пор, свою организацию, но мы ее мало замечаем, потому что в наиболее цивилизованных государствах она отошла на задний план, уступив место организации политической и религиозной. Лица, заведовавшие обрядами, выражавшими политическую субординацию, занимали первоначально второе место после управлявших религиозными обрядами, но тем не менее они были совершенно однородны с жрецами религиозными. Это объясняется тем, что первоначально люди почти не разделяли живого политического владыку от мертвого, которому они поклонялись, как Богу. Те же самые обряды, благоговение и церемонии, совершались и совершаются до сих пор во многих странах и тому, и другому. У многих народов и теперь простой смертный приговор с владыкой не иначе, как при посредстве других лиц, совершенно подобных в этом случае жрецам, передающим молитвы Богу. В иных местах за один взгляд на монарха следовала смерть, и т. д. При многих властителях у диких народов имеются постоянные ораторы и даже целые хоры, поющие им гимны и восхваления. В недавнее время в Англии герольды, говорившие от имени короля, надевали короны, королевские одежды и говорили о себе ‘мы’, до какой степени имело силу это правительство обрядов — видно из того, что одно время в Англии нельзя было похоронить дворянина без согласия герольда. Почему умилостивление живых политических владык постепенно вырождалось, а умерших, наоборот, развивалось, — Спенсер объясняет тем, что живой владыка, хотя и имел своих представителей в разных пунктах страны, тем не менее был локализован, тогда как после смерти страх перед его привидением-двойником распространялся по всей стране, и потребность умилостивления умножала повсюду жрецов религиозного характера, служащих посредниками между народом и духом умершего. С развитием политической жизни, герольды, эти жрецы светской власти, исполняли роль судей над преступлениями, совершаемыми между дворянами (Франция), в Англии они до 1688 г. посещали и ведали те дела, которые теперь перешли к судам, в том числе записи рождений, браков, смерти дворян.

Мы видим, таким образом, что обряды предшествуют закону и правительствам, что они вырастают из личного (индивидуального) поведения ранее, чем создаются общественные порядки, контролирующие это поведение. С появлением политического вождя он сперва сам является своим церемониймейстером, а затем это отправление его дифференцируется в особую организацию чиновников, заведующих политическими церемониями, которая затем мало-помалу вырождается с развитием организаций, усиливающих гражданские законы и провозглашающих нравственные правила. Прежде этот класс чиновников был вполне сходен с тем, который руководил делами умилостивления усопших и божественных правителей и был одним из важнейших элементов общественного строения.

Перейдем теперь к частным проявлениям обрядового правительства, и начнем с происхождения трофеев. Они, собственно, не относятся прямо к обрядам, но тесно связаны с другим классом явлений, понимание которого невозможно без их обозрения. Трофеи возникли из потребности иметь наглядные доказательства своей храбрости и военных подвигов. Когда человечество было обставлено постоянной нуждой в кровавой борьбе с окружающими, то наглядное доказательство храбрости и силы в военном деле, естественно, должно было служить источником страха для окружающих и до известной степени ограждало личность храбреца и, кроме того, возвышая его в глазах своего племени, давало ему некоторые преимущества, например, у мундруков обладание десятью черепами неприятелей дает человеку право быть избранным в вожди, и т.п. В более развитых обществах, где уже установилась власть, обилие воинственных трофеев служило точно тем же целям: оно устрашало врагов, как, например, пирамиды и башни из голов, воздвигнутые Тимуром в Багдаде и Алеппо, с другой стороны, оно внушало самим подданным владыки больший ужас перед его особой, окруженной такими трофеями. Так, например, опочивальня драгомейского короля вымощена черепами соседних вождей и князей с той целью, чтобы король мог попирать их ногами. Так как очевидно, что подобные трофеи составляют естественное выражение могущества и силы по понятиям окружающей среды, то нет ничего удивительного, что могилы умерших вождей и царей украшались ими, а где не было голов или других членов тела неприятелей, там их рубили у рабов ( на Целебесе и у Дайнаков). Для того, чтобы эти трофеи было легко носить с собой, а в то же время, чтобы и обмана не могло быть, головы заменялись рукой правой или левой, челюстями или ртом врага, и из таких ртов делались браслеты (Южная Америка), из зубов делались ожерелья, волосами покрывали целые щиты и одежды, нос, как вещь довольно поместительная и не допускающая обмана, был всегда в большом ходу. Известно, что Чингис-Хан наполнил ушами в Польше девять мешков. Черногорцы и до сих пор приносят домой носы убитых турок. При Константине V поднесение кому-либо блюда с носами считалось большой любезностью. Кожа побежденных служила также трофеем, а так как с нею было много возни, то достаточно было иметь гожу с волосами с темени врага для доказательства убийства. И вот откуда развилось скальпирование.

Кроме этой главной причины, трофеи имели еще и другую, побочную: ликари верят, что свойства человека разлиты в нем и даже в его палате в виде особой силы, так что если человек храбр, то, поевши мяса, можно и самому сделаться храбрецом, то же самое бывает, если обладать какой-нибудь частью тела этого лица. Сверх того, они верят, что обладание частью тела дает силу над таким человеком по смерти, в будущей жизни. На этом основании стали предавать смерти жен, лошадей и собак известного лица, так как они должны ему служить в будущей жизни. Мы уже видели, что поднесение трофеев начальнику выражает покорность. Отсюда понятно, почему трофеи стали приносить также и умершим начальникам и, наконец, богам. Не только у дикарей, как, например, Хондов, существует такое приношение, но и у греков, и римлян трофеи складывались в храмах. Фламандцы, после победы над французами при Куртрэ, сняли сотни шпор с враждебных рыцарей и отдали их в местный храм. У французов и многих других цивилизованных народов трофеи до сих пор хранятся в храмах. Что этот обычай имеет источником старину и язычество, Спенсер доказывает тем, что такие жертвы не имеют отношения к ‘Богу любви и милосердия’, но наоборот, языческие боги-людоеды могли служить источником подобных приношений. В первобытные времена люди не отделяют раба от врага, врага от преступника. Мщение за какую-нибудь обиду распространяется не только на виновного, но и на невинных членов его семьи и даже племени. Теперь это странное понимание вещей осталось только в военных отношениях наций. Этим можно объяснить, что вместо врагов при смерти какого-нибудь вождя приносили в жертву рабов. Этим же объясняет Спенсер выставление голов и трупов казненных преступников.

Итак, трофеи во всяком случае имели важное значение в человечестве: будучи, как мы сказали, наглядным выражением силы, храбрости и прочих достоинств, они послужили средством для выделения своего рода военной аристократии и закрепления власти, как в наше промышленное время изобилие бриллиантов на дочери или жене банкира свидетельствует о промышленной силе главы семьи, так в то время ожерелье из зубов или украшение из скальпов на жене какого-нибудь героя служило источником уважения, сообразного понятиям того времени. значение военных трофеев, теряющееся в наше промышленное время, имело связь с другим явлением — изувечением живых людей, к которому мы и перейдем теперь.

Во многих странах существует и теперь обычай, передавая во владение другого лица какой-нибудь предмет, который нельзя вручить в целом составе, например, землю, — отдавать в виде символа часть этого предмета. Отсюда понятен и обряд изувечения людей. На о. Фиджи данники, приближаясь к своему владыке, должны были обрезать свои tobe (локоны волос, висящие сзади на подобие хвостов). Может казаться, что это просто символическая церемония, придуманная искусственно для выражения подчиненности. Но Спенсер доказывает, наоборот, что обряд этот только со временем обратился в церемонию, выражающую символически подчинение, а первоначально он был вызван потребностью: с одной стороны отметить чем-либо людей, взятых в рабство, для чего их скальпировали, а с другой стороны иметь при себе вещественные доказательства своего могущества, для чего скальпы носятся при себе вождем. Эти явления мы и теперь видим и чичимеков. В истории евреев мы находим повествование, что когда Наас осадил Иавис и жители согласились ему подчиниться, он предложил им выколоть у каждого один глаз. Одним словом, это было то же, что клеймо или тавро у современных коннозаводчиков.

Понятно, что наложение клейма для отметки рабов и вообще изувечения с целью отметки переживают то время, когда из отнятых членов или частей вожди делали себе трофеи, точно так же, как изувечение, с целью иметь трофеи, пережило убивание пленных и отрезывание у них таких трофеев. Изувечение, значит, есть уже прогресс, когда побежденных стали ценить, как рабов, и потому перестали убивать их, а напротив, старались сохранить. Этим же принципом руководилось человечество, смягчая самые изувечения. Так, на некоторых памятниках и теперь можно видеть изображение пленных с отрубленными руками, но это было не выгодно, стали отрубать пальцы, примеры чему видим в ‘книге судей’. У фиджийцев же находим уже этот обычай поднесения отрубленных пальцев разгневанному владыке, — в качестве умилостивительного обряда, смягчающего как живых владык, так и умерших. Этот обряд умилостивления умерших посредством членоповреждения (отрубания пальца или его части) находим, кроме фиджийцев, у чарруасов, манданов, у дакотов и разных американских племен. Пальцы же приносили в жертву умершему духу, для чего, например, у манданов, предварительно произносится речь Великому Духу, с поднятым вверх мизинцем, а затем мизинец отрубали* (* Не имеет ли соотношение с этим и наш русский обычай — при клятве поднимать кверху пальцы?). у австралийцев, готтентотов этот обычай практикуется над женщинами. У древних евреев, в Египте и Японии преступники лишались одной или обеих рук, тут, очевидно, не принимались в расчет их полезность, как рабов, а потому пережил более ранний и грубый обычай. В некоторых восточных государствах, а также у некоторых древних племен Центральной Америки отмечали побежденных, отрезая им носы, в других местах уши и даже губы, что в древней Мексике и у гондурасов служило также формой наказания за ложь, воровство, прелюбодеяние. На востоке был обычай отмечать рабов, только прокалывая им уши, что интересно сопоставить с обычаем хондов хватать себя за уши в знак покорности и с обычаем бурмезов, которые, все без исключения, прокалывают себе уши, празднуя этот день с особой торжественностью. Читателю известно, что у многих народов есть обычай продевать кольцо в нос, а на ассирийских скульптурных памятниках мы видим, что пленники изображены так, как будто их ведут на веревках, привязанных к кольцам, продетым сквозь ноздри [Интересно сопоставить с этими фактами верование нашего народа в целебную силу ношения серьги, а также вообще ношение серег женщинами. Не было ли это теперешнее украшение также символом рабства и подчинения, аналогичным с приведенными выше?].

Подобное же смягчение мы видим в замене человеческой челюсти, как такого трофея, который можно взять только убив врага, трофеем менее зверским, а именно — зубами, выбивание которых служит сразу и знаком рабства, и дает их новому обладателю вещественное доказательство победы и власти. Обычай, сохранившийся и у нас, — обрезывать локоны — был прежде видом наиболее безвредного изувечения, причем локоны или вообще волосы приносятся в жертву вождю, например, в древней Британии. С этими изувечениями интересно сравнить также наш давний русский обряд отрезать косу у согрешившей женщины и девушки, а также вырывания ноздрей, наложения клейма и бритья головы у преступников. У дакотов мужчины бреют головы, оставляя клочок на макушке, совершенно подобный локону скальпов (чуб у наших малороссов?), а евреи делали искусственную плешь на голове, что играло у них роль похоронного обряда. Бритье головы у еврейских женщин, — которые и доныне считаются чем-то низшим у мужчины, и даже не допускаются в то место храма, где молятся мужчины — указывает, очевидно, на переживание того же обычая — обрезать волосы в знак порабощения. Это даже прямо осталось обычаем на Самоа, где мужчины носят длинные, а женщины короткие волосы в знак порабощения. Тоже у танна, лифу, тасманийцев и некоторых других. Во многих местностях России крестьяне выстригают макушку (в Костромской губернии это делают, кажется, только раскольники). Некоторые места у Эврипида показывают ясно, что обрезание волос женщинами совершалось ради умилостивления духа какого-нибудь умершего лица, или предка, а отсюда понятно, что где предки эти обратились в божество, там обрезание волос превратилось в форму поклонения или жертвы божеству. Это и было у греков, не говоря уже о том, что у них, в случае смерти популярного лица, например, главнокомандующего, целая армия стригла себе волосы. У евреев и арабов отрезание волос составляло богослужебный обряд. В Перу этот обычай явился в форме вырывания ресниц и бровей и сдувания их с своих пальцев по направлению к идолу или солнцу или вообще к предмету, который они хотели почтить, а при входе в храм они просто подносили руки к бровям и затем дули на них. Образчик того, как переродился обычай в церемонию. Итак, когда вы дарили волосы своей возлюбленной, думали ли вы, что этот обычай выродился из скальпирования? А это происхождение весьма вероятно.

Необходимо еще упомянуть о кастрировании. Перуанцы кастрировали пленных. У фригийцев кастрация юношей служила жертвой богине Аммо (Агдистис). У финикиян кастрировались жрецы, у готентотов и австралийцев — дети. Отсюда произошла более мягкая форма того же изувечения — обрезание, практикующееся во всех частях света, на Таити, на Тонга, Мадагаскаре, среди африканских и американских народов и т. д. То же и в древности. Спенсер полагает, что вовсе не потребности гигиены произвели этот обычай, как думают некоторые, а именно то, о чем мы уже говорили ранее, т.е. что некогда эти обрезанные части, у пленных и убитых, например, в Абиссинии, подносились вождю, как трофей. Это могло перейти затем в отметку для порабощенных, оставленных в живых, потом просто в форму умилостивления живого владыки, а затем умерших и, наконец, в жертвоприношение и религиозный, умилостивительный обряд. Это весьма ясно подтверждается тем, что у многих племен, где нет обрезания, хотя они принадлежат к расам, употребляющим его, не было и правительства. Спенсер перечисляет несколько таких племен. Затем этот обычай становится выражением религиозного подчинения. Это подтверждается фактами. Обрезание у евреев было выражением подчинения Иегове, на что указывают многие библейские рассказы. Старый духовный вождь Тонга не подвергается обрезанию, тогда как все остальные туземцы подвергаются. Замечательно также, что именно у евреев был обычай из этих же обрезанных частей делать трофеи.

Особенно интересен обряд кровопускания, происшедший, вероятно, от обыкновения, имеющегося и теперь у каффров аманонда, лакомиться кровью врага. У евреев, гуннов, турок пускали кровь при похоронах. Известен обычай, бывший еще недавно даже в Европе — меняться кровью, для установления особой взаимной, таинственной связи. Отсюда понятен обряд нанесения себе ран и увечий для выражения верноподданничества и печали (Гунны на похоронах Аттилы, турки на похоронах султана). Македоняне, после смерти царя, сходились толпой и при помощи игл или булавок вырывали взаимно друг у друга кусочки мяса со лба для умилостивления духа умершего. В иных местах такие насечки становятся национальными знаками. Весьма вероятно, что отсюда произошла и татуировка, которая, начинаясь с простых надрезов и шрамов, без всяких красок, как, например, у жителей Танна, — доходит потом до способа украшения и щегольства рисунками, узором, красками.

Весьма важен и интересен, по связи с современными формами жизни и отношений, обычай ‘подарков’. Спенсер находит, что этот обычай стоит в связи с изувечениями. Как прежде подчинение выражалось поднесением владыке какой-нибудь части своего тела, не имеющей, конечно, никакой ценности, кроме символической, выражающей подчиненность, так в подарках, иногда совершенно бесценных, выражается подчинение, почтение. Но подарки могут быть и ценные, и в таком случае они сразу удовлетворяют и жадность, и властолюбие. Спенсер указывает факты, поясняющие это символическое значение подарков, там, например, где за неимением другого, приносятся в подарок не только волосы, но даже кусочки дерева, соломинки, камешки, из которых иногда образуются целые кучи (приношения богу Пачакамак). Подарки обращаются со временем в обязательные дани и контрибуции, приносимые единовременно или периодически, а затем из них же вырабатываются подати и повинности. Этого мало: обычай принимать подарки от низших влечет другой обычай — часть этих подарков раздаривать обратно своим подчиненным, выказывая тем свою щедрость и прикрепляя к себе сильнее своих приближенных. Множество фактов доказывает, что этот обычай предшествовал тому, что в наше время является, как определенная рабочая плата или жалованье. Впрочем, и теперь награда к праздникам и подарки прислуге, а также за различные мелкие услуги — ‘на водку’ или ‘на чаек’, указывают на переживание этого обычая.

Но наряду с развитием этого обычая в области политических отношений подданных к владыке, он должен был развиваться и в области религиозных отношений. Так как первоначальные религиозные поклонения обращались к духам умерших предков и вождей, то им считалось нужным приносить такие же подарки и съестные материалы, как и живым. За исключением того, что потреблялось на жертвоприношения, остальное шло жрецу или жрицам, делившим эти приношения между своими сотрудниками. Тут точно также, мало-помалу, из приношений развилось обязательное содержание религиозных служителей.

Надо еще прибавить один важный факт: многие народы еще и до сего времени не имеют ни малейшего понятия о торговле и у них можно получить что-либо в обмен только посредством взаимного дарения. Белль, говоря об остяках, снабжавших его в ‘изобилии рыбой и дичью’, замечает: ‘Дайте им маленькую щепотку табаку и рюмку водки, и они не спросят у вас ничего более, так как они не имеют ни малейшего понятия об употреблении денег’.

В глубине далеких губерний России, еще недавно трудно было ‘купить’ хлеба или молока: вас просто ‘угощали’, конечно, иногда, быть может, и не ожидая подарка, если вы человек видимо бедный, но, в большинстве случаев, даже странники и странницы считают своим долгом что-либо подарить за это: образок, крестик и т.п.

Здесь, по-видимому, подарки указывают и на иной источник своего происхождения: на первобытный, безденежный обмен услуг.

Однако следует заметить важный факт: у дикарей, не знавших подчинения, почти не замечается и обычая подарков.

Во всяком случае, вероятнее допустить, что обряд подарков возник ранее власти просто из желания приобрести расположение, почему-либо нужное или интересное. Так что обряд предшествовал и здесь политическому или религиозному контролю. При установлении же этих последних он был сильнее там, где страз, внушаемый владыкой или божеством, был сильнее. Это доказывается даже современными обществами: типы и формы правления, равно как и характер религиозных воззрений на божество, чрезвычайно влияют на объем этого обряда: лучшим доказательством последнего положения может быть сравнение огромного количества церковных пожертвований, например, у католиков, с незначительными жертвоприношениями англиканской церкви, и еще меньшим числом, или полным их отсутствием с давнего времени, у квакеров и диссидентов.

Спенсер находит, что даже в среде общественных отношений у современных европейских народов обычай подарков сильнее там, где была более сильная воинственная организация. Так, у немцев подарки друг другу и родственникам очень распространены, у французов они даже разорительны, а у англичан, наоборот, этот обычай развит очень мало.

Таким образом, подарки, столь услаждающие наше современное сердце, вытекли из желания или задобрить высшего и сильного, или подчинить себе низшего и слабого. Подкупы лиц служащих не были прежде преступными, а считались и теперь считаются в неразвитых обществах естественным способом вознаграждения, так что, например, во многих местах судьи получали подарки или вознаграждение от обеих сторон. Теперь часто нас возмущает обычай угощения крестьянами своих судей, но это, после того, что сказано, является весьма понятным переживанием древнего обычая, когда еще не было понятия об определенном вознаграждении или жалованье должностным лицам.

В тесной связи с подарками стоит обычай визитов. Обязательное принесение подарка или дани требовало и обязательного посещения. Затем это посещение обращается уже в самостоятельный обычай, в известную, довольно тяжелую, нравственную дань: так, некоторые береговые негры, например, иолаффы, являются ежедневно на поклон к своим старшинам. В сложном обществе, состоящем из подчиненных одному лицу завоеванных племен, является обряд периодического выражения верноподданнических чувств. Это требуется не одним честолюбием, но и необходимостью удостовериться, не составляется ли вождями покоренных племен заговор и т.п. Такие обязательные обычаи мы видим в Перу, Мексике и мн. Др. Наоборот, визит правителя даже важнейшему сановнику, например, в Дагомее, считается, как и следовало ожидать, позорным. В империи Великого Могола все придворные должны были, под страхом наказания, два раза в день являться на поклонение.

В монархической Франции, особенно в XVII в., этот обычай послужил средством удерживать дворянство при дворе и отделить его от народа, способствуя этим устранению возможной непокорности властителям. Как не появление с визитом, так и удаление от дворов, в таких случаях есть знак неповиновения.

Визиты к живым тесно связаны с визитами к умершим. И здесь отправляются первоначально с дарами, в Японии в дни праздников визиты делаются не только важным лицам, но и божествам в их храмах. Японцы верят, что умершие kamis или боги страны обязательно посещают в известный месяц живущего kami, т.е. микадо, и прислуживают ему невидимо. Посещение кладбищ в Европе, пилигримства, например, столь далекие, как в Палестину, имеют связь с этими обычаями. В основе религиозных визитов лежит, очевидно, верование, что божество присутствует преимущественно в том месте, куда ему приходят поклоняться.

Этот общий обычай, как и предыдущие, спускается постепенно из сферы высших отношений, религиозных и политических, в сферу обыденных отношений между равными. Но и здесь младший должен сделать первый визит старшему, а более важные лица даже вовсе не делают визитов низшим лицам, ожидая их у себя дома. (У ваггабитов, персов, унианиемби, у нас в Европе — во многих странах и т. д.). спенсер замечает, что и здесь обязательность визитов имеет связь с политическими формами. Визиты преобладают в странах сложных, составленных из подчиненных групп и с преобладающей военной организацией.

Наши приветствия имеют подобный же источник: до сих пор во многих странах приветствие выражается падением на землю на спину ( у батока) или ниц, т.е. выражением полной отдачи себя в распоряжение другого. В древности являлись к лицу, имеющему власть, связав свои руки или надев на шею или голову веревку ( 3 кн. Цар. ХХ, 32, также у перуанцев) или (как у перуанцев же), навалив себе на спину тяжести. Кроме этого, в приветствии должны входить и выражения радости. Припадение к ногам заменилось более сокращенным падением на колени. Эта форма, при встрече и разговоре с властителями, весьма употребительна во многих местах у дикарей, а также в Китае, где, впрочем, существует 8 поклонов разных оттенков, ее можно встретить и у нас. Эта форма является у многих народов и формой религиозного клонения.

В Лоанго мы уж видим, что и домашние, например, жены частных лиц, не смеют говорить с домохозяином иначе, как стоя на коленях. Переход от этой формы мы видим в обычае приближаться к королю или идти за ним не иначе, как на четвереньках или ползком (Дагомэ). У дагомейцев колени делаются такими же твердыми, как и пятки.

Из стояния на коленях выродилось обыкновение сгибать колено (у японцев и китайцев), отсюда наше шарканье ногой и приседания наших бабушек, состоявшие в сгибании ноги в колене и движении ее назад. Наши поклоны, выражающиеся наклоном головы, есть лишь первая ступень той формы, которая на крайней ступени выражается падением ниц.

Обычай складывать вместе две руки во время молитвы, находимый нами еще в древнем Египте, судя по изображениям, находимым в храмах, объясняется отчасти тем приветственным движением, которое и ныне мы видим у племени Конго. Вступая в разговор с высшим лицом, они падают на колени, наклоняют голову и, вытягивая руки к тому лицу, с которым говорят, ударяют ими друг о друга.

Но возможно и другое объяснение. Мы видели, что, являясь к владыке, иные племена связывают себе руки: вытягивание рук со сложенными ладонями могло быть выражением подчинения и согласия дать себе связать руки.

Хлопание в ладоши вообще, как уже сказано, выражает радость, и члены племени батока, о которых говорилось выше, что они падают на спину, еще катаются по земле и хлопают себя по бедрам в знак удовольствия. Здесь знаки подчинения соединяются с радостью. Хлопанье в ладоши выражает, как сказано, естественный рефлекс радости у детей, но мы его видим, как обычай, у Лоанго, в Дагомэ, при приближении к королю. Иногда к этому прибавляются прыжки, пляска и т.п. [Один очевидец передавал нам, что в Цетинье, столице Черногории, во время одного празднества по случаю победы, народ собрался перед дворцом князя и делал огромные прыжки, выражая свою радость]

Обычай целовать руки и ноги в иных местах является просто лизанием рук (Малагази) и ног, быть может указывающим на происхождение поцелуя. В странах с сильно развитой деспотической властью целуют землю около владыки (Эбоэ, Мексика) или следы его и его лошади, или же окружающие предметы (Шоа).

Нужно ли говорить, что и обычай целования и пляски является и в некоторых религиях выражением почтения (Давид, Пипин, поклонение Аполлону).

Посыпание головы песком, землей или пеплом или вообще пачкание себя — есть также выражение почтения, происшедшее, вероятно, от земных поклонов и катаний по земле, пачкавших лицо и голову землей. Этот обычай скоратился в простое движение, имитирующее пачкание или посыпание песком и пылью. Говорят, что в Турции офицеры, при появлении начальника, даже сидя на лошади, делают вид, что посыпают себя чем-то.

Но откуда берется наш обычай снимать шляпы при поклоне? У многих племен есть обычай в знак почтения обнажаться, а в Судане женщины, даже дочери, не смеют иначе явиться перед королем, как нагими. В других местах это смягчается обнажением лишь до пояса или приподыманием края одежды, или ее сдвиганием с одного плеча, или обнажением груди. В источнике лежит все одно и то же, а именно — обнажение, происшедшее, вероятно, от обнажения, которому подвергались завоеванные и пленные. Что обычай снимать шляпы связан с обнажением — доказывает совместное существование обоих обычаев в Дагомэ, на Таити и т.п. В связи с этим является и обычай снимания обуви, распространенный во многих странах. Этот обычай существовал еще в 1467 г. во Франции, где пленных привели в одних рубахах, босиком, с открытыми головами. Снимание одежды заменялось во многих местах надеванием грубой и рабской одежды, при входе в жилище властителя.

Этот обычай отразился и в религиозных обрядах, например, у евреев, надевающих вретище, снимающих обувь и пр., а также в наших траурных костюмах, которые первоначально были просто грубыми, серыми и дешевыми, т.е. малоцветными, а потом перешли в белые и черные, как наиболее близкие по виду.

Обычай раздирания одежд, встречающийся в древности, произошел также от обычая обнажения.

Из области отношений религиозных и политических обычай обнажения головы, ног и т.п. перешел и в частные отношения. Как в Африке обнажение плеча, так в Испании передвижение плаща на плече служит приветствием. Японцы снимают обувь даже при входе в лавку.

Наше пожатие руки происходит, кажется, от обычая, заменившего во многих местах целование рук. Арабы, встречаясь друг с другом, делают вид, что хотят поцеловать руки друг у друга, поднося соединенные руки на высоту груди. Спенсер полагает, что это движение порождено стремлением встретившихся не дать друг другу поцеловать своих рук из вежливости и некоторой борьбы из-за этого, что могло затем обратиться в обычное телодвижение — браться за руки при встрече, потрясая их вверх и вниз.

Думали ли вы когда-нибудь, читатель, что значит слово ‘челобитчик’, употреблявшееся в наших старых судах? Оно произошло от слова ‘бить челом’ (о землю) и выражает на словах то, что делалось, конечно, ранее в действительности. Польское выражение благодарности: ‘Upadam do nog’ (падаю в ноги) служит другим образцом выражения в словах того, что когда-то было действием. Эти-то слова, эти ‘формы обращения’ к лицам власть имущим мы теперь и рассмотрим. Например, подпись под письмами ‘ваш покорный слуга’, ‘всегда готовый к услугам’ и т.п., даже самое начало писем: ‘Милостивый Государь’, хотя бы писали к лицу совершенно незнакомому, показывают, как в словах, обращаемых теперь частным лицом к частному лицу, сохранились формы обращения, имевшие место между слугой или рабом и его властителем. В таком же роде сохранились и многие религиозные формы обращения: ‘твой раб’, ‘отче’ и т.п.

Спенсер приводит множество примеров, где и в обыденной речи нельзя было назвать что-либо своим, например, свой дом, жену, детей, а говорилось: ‘Это твой дом, твоя жена и проч.’. точно также, говоря о своем сыне, житель Индии назовет его вашим сыном, а себя вашим рабом. В средние века менее могущественные правители отдавали себя в усыновление более могущественным и отсюда, конечно, добивались названия ‘сын’, выражая этим и свое сыновнее подчинение, которое в старину было громадно.

Все вышеописанные выражения имеют источником сильное политическое военное подчинение, ибо они гораздо менее льстивы и напыщенны или не встречаются вовсе в странах, менее испытывавших его. Спенсер приводит массу примеров, которые мы пропустим, упомянув лишь об особенно курьезных. Как у нас при встрече спрашивают о здоровье, так у Ориноко утром говорят: ‘как вас кушали москиты’, а у египтян: ‘как вы потели?’.

Даже грамматические формы в некоторых странах подчиняются тому почтению, какое люди стараются выразить в языке. В разговоре с важными лицами употребляются особые окончания для их имен (у абипонов) или особые выражения и даже особый язык для разговора с ними (японцы, самоа). В иных странах подданный не смеет называть властителя по имени, а жена не смеет произносить имени мужа (каффры), в таких случаях ему дают названия в роде ‘господин жизни’, ‘господин земли’ (в Сиаме). Точно также избегают личных местоимений, так, сиамцы не говорят: ‘вы оказали мне услугу’, а ‘господин или доктор ( т.е. вы) оказал услугу своему нижайшему слуге’ и т.п.

Вообще, не всякий имеет право употреблять одинаковые местоимения. В Японии каждый класс имеет свое особенное личное местоимение первого лица, (т.е. ‘Я’) и, например, 8 местоимений второго лица: особое для микадо, для детей, женщин и т. д. В старину в германии с низшими говорили в третьем лице, т.е. называя его не ‘ты’, а ‘он’, т.е. как будто он не присутствовал при разговоре.

Мы не можем здесь не припомнить, что и у нас в России, во время крепостного права, часто приходилось слышать вместо: ‘позовите’, — ‘позвать’, вместо: ‘сделайте’ — ‘сделать!’ и т.п., то есть неопределенное наклонение, вместо второго лица. И наоборот, о 3-м высшем лице, как у нас, так и в Германии, говорят ‘они’, т.е. во множественном числе. Если припомним, что в Англии даже местоимение ‘ты’ вовсе не употребляется, а заменилось всюду ‘вы’, то легко поверить Спенсеру, что и формы обращения имеют связь с формами общества. Между прочим, интересно упомянуть, что в Самоа вождя называют не только во множественном числе, но даже вдвойне, т.е. говорят, например, ‘пришли вы оба’ или ‘идите вы оба’ и т. д. У племен, не знавших подчинения, нет и этих церемонных извращений языка и местоимений. В частную жизнь они пришли из высших сфер и отношений. Китаец и к частному лицу обращается с льстивыми и рабскими фразами. Например, желая узнать ваше имя, он скажет: ‘могу ли я взять на себя смелость спросить: каково ваше благородное имя и ваша знаменитая фамилия’. А отвечать нужно не иначе, как с величайшим унижением, например: ‘подлое имя моей бедной фамилии такое-то’. ‘Наибольшее извращение языка и местоимений встречаем в Японии, где хронические войны породили издавна деспотизм, усвоивший истинно божеское обаяние и значение’. Наименьшее извращение видим в Англии, стране промышленной, и особенно среди промышленных классов, где обмен услуг и продуктов за плату давно устранил преувеличения прославления и рабские самоунижения.

В связи с формами обращения стоят титулы, которыми люди возвеличивают своих глав, властителей и владетелей, и которыми сами главы и владетели любят украшать себя. Мы не будем, однако, долго останавливаться на этой части человеческих обычаев, имеющих первоначальный источник точно также в войне и деспотизме, из нее проистекающем. Мы ограничиваемся только приведением титулов бирманского короля, как они записаны корреспондентом английской газеты ‘Daily News’:

‘Его светлейшее превосходнейшее величество, Властелин Ишадана, Царь Слонов, Господин многих белых слонов, владетель золотых и серебряных рудников, копей амбры, рубинов и серпентина, Государь империй Тунапаранта и Тамнадина и др. великих империй и стран, и всех вождей, носящих зонты, опора религий, Монарх-потомок солнца, Владыко жизни, великий, праведный Царь, — Царь Царей и обладатель безграничных владений и верховной мудрости,,,’

Происхождение титулов, по мнению Спенсера, описательное, т.е. оно выражало какое-нибудь свойство или подвиг.

Наряду с титулами идут одежды и знаки отличия. Одежды произошли первоначально, кажется. не столько из потребности защищать себя от непогоды и холода, сколько из потребности поразить своей одеждой, например, из звериной шкуры, как трофеем, напоминающим победу над зверем, храбрость и пр. Мы видели ранее, что трофеи служили первоначально для показания силы и могущества, потом они заменяются искусственными моделями трофеев и переходят в украшения и знаки отличия.

Как одежды, так и эти знаки отличия служат для отличия разных классов и подразделений общества, причем во многих странах только известный ранг людей может носить одежды известного цвета и покроя, тогда как другому рангу это строго запрещено.

Разнообразие костюмов и знаков, строго отличающих ранги, увеличивается по мере того, как мы спускаемся от более развитых, и менее воинственных наций к более воинственным. Так, в Англии даже военные и моряки носят в обыкновенное время общий штатский костюм. Рабочие, прислуга и вообще отдельные классы не отличаются костюмом друг от друга. Не то уж во Франции, где даже рабочий выдается своей блузой, а горничная — чепчиком. Англичанин уж поражается страстью немца к чинам, мундирам и орденам, но от нас, русских, даже немцы приходят в ужас по этому поводу. Наши четырнадцать классов чиновников описываются Спенсером, как нечто необычайное. Описывая один званый обед в России, немец, д-р Мориц Вагнер, говорит: ‘более двухсот звезд и крестов красовалось на груди тридцати пяти военных гостей, на платье многих гостей было больше орденов, чем пуговиц’. Нужно ли говорить о более отдаленных временах, когда, как, например, при Филиппе Августе, даже длина сапог была строго определена по рангу. Спенсер указывает, что во Франции еще в XVII в. ранг определялся длиною шлейфа: ему, вероятно, неизвестно, что у нас длина шлейфа и траурного вуаля до сих пор определяется для разных рангов, а еще недавно ранг определял число лошадей, каким имел право пользоваться каждый по чину. Однако, у нас едва ли доходило до того, чтобы даже моралисты жаловались на ‘вредное смешение рангов’, производимое вычурными костюмами, и чтобы даже женщин десятками сажали в тюрьмы, за одежку ‘не по чину’, как было во Франции в XIV, XV и XVI в.

Однако из этого правила, в некоторых, хотя и весьма немногих, первобытных обществах существуют исключения. Так, у дакотов и у абипонов высшие чины отличаются бедностью и даже оборванностью одежд’. За этими исключениями, даже раскрашивание хорошими красками и намазывание тела ценными мазями и маслами (первоначально, вероятно, в защиту от насекомых, что практикуется дикарями и теперь, и даже иногда просто при помощи грязи), выражало богатство и силу, и стало потом даже обрядом ‘помазания’, на которое имели право лишь исключительные лица. Но кроме одежды и украшений, для отличия рангов служили и самые жилища. В древней Мексике, под страхом смертной казни, определялась высота жилищ для обыкновенных смертных. Тоже и в Дагомэ, в Японии, Бирмании, где определяется даже архитектура и материал постройки по рангам: так, шпицы не дозволяются на частных жилищах, камень и кирпич, золочение, раскрашивание и лакировка дозволяются лишь во дворцах и лишь иногда, как исключение, могут быть разрешены частному лицу.

Как у нас на Руси ранг определял число лошадей, так во многих странах, в Африке, на Мадагаскаре, в Японии ранг определяет форму и величину носилок и число носильщиков. В Риме только сенатора и знатные женщины могли ездить на носилках, в Турции и Сиаме отличаются не носилки, а лодки. Но интереснее всего то, что во многих странах, например на Фиджи (Сомо-Сомо) и Конго, обыкновенные смертные не имеют даже права носить зонтики. От Индии до Абиссинии зонт служит знаком царского достоинства. Число зонтиков и балдахинов, а также их цвет, определяются в свою очередь рангами (Ява и древняя Америка).

Даже циновки и подушки, покрывала от москитов и разные роды пищи составляют привилегию то монархов, то высших классов, то мужчин, а иногда только взрослых мужчин. Законы о пище по классам существовали в прошлые времена и во всей Европе.

Как у нас тщеславятся белизной и малым размером рук, доказывающими отсутствие ручного труда, так на островах Товарищества, на Суматре, на Фиджи высшие лица, короли, жрецы отличают себя необыкновенно длинными ногтями. Отчасти тот же обычай, с присоединением уродования женских ног, мы видим и в Китае, все это вызвано стремлением показать свое богатство и ненужность личного труда. подобное этому мы видим в обычае добиваться непомерной тучности. В Индии, Китае, Африке тучность есть признак богатства и весьма уважается. В Парагвае невестка короля была чудом тучности: она не могла стоять иначе, как на четвереньках. Здесь ожирения старались достигнуть даже посредством розог, так как оно составляет ‘первую и главную обязанность фешенебельной женской жизни’. Чем это хуже наших корсетов? Даже болезни, порождаемые роскошью, как, например, подагра или особый струп у полинезийцев, производимый напитком ава-ава, служа признаком богатства и дворянского достоинства, вызывают даже искусственные подражания в простом народе. Замечательно при этом, что стремление к подражанию высшим, строго караемое, легло в основание моды. Но так как первоначально подражание строго каралось, то это стремление нашло себе лазейку, и люди стали сперва подражать лишь недостаткам и уродствам важных лиц, находя в этом даже средства их умилостивить. Так у фиджи, когда однажды король, взбираясь по горной тропинке, упал, упали и его придворные, чтобы сделать ему удовольствие. В Африке, у Дарфура, если султан упадет с лошади, то валятся и приближенные, чтобы показать, что они не лучше его ездят верхом. В 1461 г., когда Филипп Бургандский должен был вследствие болезни стричь свои волосы, он издал эдикт, предписывающий стричься всем дворянам. В 1665 г., когда Людовику XIV сделали операцию фистулы, масса придворных доходила до безумия, желая болеть той же болезнью и подвергнуться операции. Надевание королем темного галстука, чтобы скрыть золотушную шею, тотчас вызывает подражание, которому, конечно, не препятствуют, ибо приятнее, чтобы у всех шеи казались золотушными, и т. д. Но начавшись с этого, мода развивалась уже иным путем, при большем развитии свободы в промышленных обществах промышленные классы и даже прислуга стремятся добыть себе право подражать дворянству, чтобы сгладить внешние черты различия. И действительно, мода является орудием и признаком уничтожения внешних ранговых и классных различий и уравновешивает людей, по крайней мере во внешнем отношении. Но это уже победа.

В заключение Спенсер говорит о будущности обрядового правительства. Начавшись ранее религиозного и правительственного контроля, что, как уже сказано, доказывается тем, что многие одинаковые обряды вошли и в ту, и в другую область, оно клонится к постепенному ослаблению и даже уничтожению, с развитием промышленного характера обществ. Унизительные обряды и обычаи, выражающие льстивое, лживое и приниженное подобострастие одной стороны, — становятся все более и более антипатичны даже тем самым лицам, для которых они назначаются. Уж Гамлет Шекспира досадует, когда перед ним стоят без шляпы и подобострастно льстят и лгут: развитое нравственное чувство уже не выносит в нем лжи и унижения других и само оскорбляется неравенством, а не только не получает от него удовольствия.

Таким образом, развитие более свободных политических форм, развитие высших альтруистических чувств, на место прежнего эго — альтруизма в высших классах, и в то же время развитие большего чувства достоинства и самоуважения в массах, — все это одновременно клонится к постепенному низложению обрядового правительства и к замене его правовым порядком, господством договора, закона и справедливости.

I. Вступление

Мысль и чувство не могут быть вполне разделены. Каждое чувствование имеет более или менее ясную идейную основу, и каждая группа идей более или менее носит отпечаток чувствований. Однако существуют большие различия между степенями участия и того, и другого в их соединениях. Мы имеем некоторые чувствования, которые смутны, благодаря недостатку умственного определения, и есть другие, которым ясный вид дан умственными понятиями, с ними ассоциировавшимися. Иногда наши мысли извращаются чувствами, влияющими на них, в других же случаях трудно отыскать в них след удовольствия или неудовольствия. Совершенно очевидно, что в каждом частном случае эти составные элементы душевного состояния могут изменяться в своих пропорциях. Если идея остается одной и той же, то чувствование, связанное с нею, может быть больше или меньше, известна истина, что точность суждения зависит если не от отсутствия чувствования, то от того равновесия чувствований, которое бы уничтожило избыток какого-нибудь из них.

Эта истина является особенно важной, когда дело идет о вопросах, касающихся человеческой жизни. Есть два пути, которыми можно рассматривать человеческие действия личные или общественные. Мы можем рассматривать их или как группы явлений, которые подлежат анализу и в законах зависимости которых мы желаем удостовериться, или же мы можем, рассматривая их, как производящие удовольствия и страдания, связывать с ними одобрение и неодобрение. Обсуждая их с интеллектуальной точки зрения, мы можем рассматривать поведение, как результат известных сил, рассматривая же их с нравственной точки зрения, мы определяем их последствия, в одном случае как хорошие, в другом, как дурные, и замечаем, что они наполняют наше сознание то восхищением, то негодованием. Очевидно, что должна происходить огромная разница в выводах от того, рассматриваем ли мы в одном случае человеческие деяния, как будто бы они были деяниями чуждых существ, относительно которых дело идет только о том, чтобы их понять, или же, в другом случае, мы их рассматриваем, как деяния подобных нам созданий, с жизнями которых связаны наши собственные жизни и поведение которых возбуждает в нас, — прямо или вследствие симпатии к другим, — чувства любви или ненависти.

В сочинении ‘об изучении социологии’ я описал подробно различные извращения, производимые в человеческом суждении чувствованиями. Выставленные там примеры доказывают, как опасения и надежды приводят нас в ошибочным оценкам, как нетерпение подсказывает несправедливый приговор, как симпатия и антипатия извращают наши верования. Истина, что склонности, привитые воспитанием, и склонности, обусловленные патриотизмом, различным образом колеблют убеждения людей, была подтверждена там многими иллюстрациями. Было указано, что более специальные формы склонностей — сословные, политические, — теологические — производят каждая резкое предрасположение к тому или другому взгляду на общественные дела. Теперь позвольте мне сделать особое ударение на выводе, что совершая наши социологические изыскания, особенно те, в которые мы теперь вступаем, мы должны, насколько это возможно, исключить какие бы то ни было чувства, возбуждаемые перечисленными фактами. Существуют многие группы людей, при обсуждении которых помимо воли возникают то удовольствие, то отвращение, то негодование, но эти чувства необходимо сдержать.

Вместо того, чтобы обойти суеверия первобытного человека, как не имеющие значения, или смотреть на них, как на исключительно зловредные, мы должны исследовать, какую роль они играли в общественной эволюции (развитии), мы должны приготовить себя, если это понадобится, к признанию их полезности. Мы видели прежде, что верование, которое побуждает дикаря хоронить вместе с трупами ценности и класть на могилу пищу, имеет естественное происхождение, что умилостивление растений и животных, ‘поклонение пням и камням’ не суть беспричинные нелепости, что рабы были приносимы в жертву при погребениях ради идеи, которая казалась разумной необразованному уму. Теперь мы должны рассмотреть, каким путем теория духов действовала в политической области, и если бы мы нашли основание заключить, что она оказала неоспоримую помощь общественному развитию, мы должны приготовиться к принятию этого вывода.

Знание о несчастьях, которые в течение бесчисленных веков причинялись антагонизмом (враждой) обществ, не должно отвращать нас от признания всемогущей роли, которую играл этот антагонизм в цивилизации. Содрогание, которое мы должны испытывать от канибализма (людоедства), бывшего в ранние дня во всем мире последствием войны, ужас, который мы чувствуем при мысли о тех принесениях в жертву пленников, которые, иногда десятками тысяч, следовали за войнами между дикими племенами, негодование, которое нас гнетет, когда мы читаем о пирамидах из голов и белеющихся костей избитых народов, оставленных как памятники завоевателем-варваром, ненависть, которую мы чувствуем к воинственному духу, побуждающему даже и теперь среди нас к низким вероломствам и грубым нападениям, — все это, тем не менее, не должно позволять нашим чувствам делать нас слепыми к доказательства, с которыми мы встретимся, что междуобщественные столкновения подвигали развитие общественных структур.

Кроме того, нерасположение к правительственным формам того или другого рода не должно мешать нам рассмотреть их соответствие с условиями. Хотя бы мы отвергали вульгарную идею о славе и отказывались соединять, как солдаты и школьники, эпитет ‘великий’ с деспотизмом победителя, протестуя против такого деспотизма, хотя бы мы смотрели на принесение в жертву каким-нибудь деспотом собственных и побежденных народов с целью всемирного господства, — как на гигантское преступление, — мы должны, однако, признать выгоды, иногда возникавшие от объединения обществ, которое достигалось этим путем. Ни кровопролитные избиения подданных, которые совершались по повелению императоров Рима, ни убийства родственников, столь обычные у владык востока, ни обеднения целых наций излишними взысканиями не должны нас предубеждать до такой степени, чтобы воспрепятствовать оценке тех выгод, которые, при некоторых условиях, были результатом безграничной власти владыки (supreme man). Воспоминание об орудиях пытки и oubliettes (подземные тюрьмы), о страдальцах, замуравленных в стены, не должно отвращать нашу мысль от очевидности, что отвратительное порабощение слабого сильным, хотя бы путем бесчестного насилия, было в известное время и в известном месте необходимо.

Точно также и с другим спутником войны — собственностью человека над человеком. Необходимо удержаться от абсолютного осуждения рабства, даже если мы поверим преданию, повторенному Геродотом, что постройка Большой Пирамиды потребовала сотни тысяч рабов, томившихся в течение двадцати лет, или даже если мы сочтем правдой рассказ, будто бы из крестьян, принужденных работать при постройке Петербурга, погибло триста тысяч. Хотя мы и знаем, что не занесенные в историю страдания мужчин и женщин, захваченных в рабство, превышают всякое воображение, мы должны, тем не менее, сохранить наше умственное состояние восприимчивым к тому доказанному факту, что рабство в некоторых случаях имело благодетельные последствия.

Говоря короче, правильное истолкование общественного устройства требует наиболее бесстрастного сознания. Однако чувства не могут и не должны быть исключены из мысли, когда общественные порядки обсуждают иным образом, чувства должны быть устранены тогда, когда эти порядки исследуются, как естественные явления, с целью понять их причины и результаты.

Это душевное состояние можно поддержать, если не терять из виду той истины, что в человеческих действиях абсолютно дурное может быть относительно хорошим — и абсолютно хорошее может быть относительно дурным.

Хотя становится общим местом, что учреждения, среди которых одна раса процветает, могут не соответствовать другой, однако признание этой истины никоим образом нельзя считать достаточным. Люди, потерявшие веру в ‘бумажные конституции’, тем не менее защищают государственное устройство для низших рас, увлеченные верой, что цивилизованные общественные формы могут с успехом быть наложены на нецивилизованные народы, — что учреждения, которые кажутся недостаточными для нас, кажутся и им такими же, что они достигнут блага от учреждений семейных, промышленных и политических — близких к тем, которые мы находим благодетельными. Однако признание той истины, что тип общества определяется природой составляющих его единиц, вынуждает нас к выводу, что режим (управление, правление) действительно самый низший может быть, однако, возможно лучшим при первобытных условиях существования, иными словами, не следует смешивать нашего развитого кодекса поведения, имеющего главным своим предметом частные отношения, с неразвитым кодексом поведения, содержащим преимущественно публичные отношения. В настоящее время, когда жизнь главным образом поглощена мирными отношениями между согражданами, нравственные идеи относятся главным образом к действиям людей относительно друг друга, но в ранние эпохи, когда жизнь людей проходила в борьбе с соседними нациями, те нравственные идеи, какие могли существовать, имели предметом почти исключительно междуобщественные отношения, — действия людей обсуждались по их прямому влиянию на процветание племени. А так как охранение общества предшествовало охранению индивидуума, будучи условием этого последнего, то мы должны, при изучении общественных явлений, понимать добро и зло скорее в первобытном смысле, чем в позднейшем, следовательно, — рассматривать как относительно хорошее все то, что помогло переживанию (survival) общества, как бы ни были при этом велики страдания, выпавшие на долю индивидуума.

Прежде чем получим возможность правильно истолковать политическую эволюцию, мы должны значительно расширить одну из наших обыкновенных идей. Слово дикий и цивилизованный должны употребляться совсем в другом значении, чем это было до сих пор. Общее убеждение, состоящее в том, что обыкновенно приписывают все преимущества людям, составляющим передовые нации, а несовершенства людям, образующим простые группы, не выдерживает натиска более полных знаний. У грубых народов находятся особенности, выдерживающие сравнение с самыми лучшими особенностями культивированных народов. С небольшими знаниями и зародышевым искусством, дикари обладают иногда добродетелями, могущими посрамить тех между нами, чье воспитание и вежливость вполне совершенны.

В Индии существуют остатки некоторых первобытных рас, которые обладают такой нравственностью, что правдивость кажется органически врожденной у них. Они не только выше в этом отношении соседних Индусов, стоящих на более передовой ступени умственного и культурного развития, но они выше и европейцев. Относительно некоторых из этих горных народцев замечено, что их слова могут быть принимаемы с совершенным доверием, но можно ли то же сказать о дипломатах, которые обманывают умышленно, или о министрах, делающих ложные сообщения о делах кабинета. Между этими народцами можно назвать Санталов, о которых Гюнтер говорит, что они ‘самые правдивые из людей, каких он когда-либо встречал’, затем идут Суры (Sowrahs, Sourahs), о которых Шорт рассказывает, что ‘приятная черта их характера заключается в абсолютной правдивости. Они не знают, как сказать неправду’. Несмотря на то, что отношения полов у Тодасов принадлежат к первобытному и низшему типу, даже у них, как описывают, ‘лживость считается ужаснейшим из всех пороков’. Хотя Метц рассказывает, что они практикуют притворство относительно европейцев, но и он признает, что эта черта есть последствие торговли с нами же самими. Это суждение оказывается согласным с тем, которое высказано мне одним гражданским чиновником в Индии относительно других горных племен, также точно известных своей правдивостью, но которые делаются менее правдивыми от соприкосновения с белыми. Ложь так редка у туземных народов Индии, которых не испортили цивилизованные, что Гюнтер из всех племен Бенгала называет Типперов (Tipperas) ‘единственным племенем, в котором встречается этот порок’.

Точно так же, что касается честности, некоторые из племен, относимых к низшим, могут поучить в этом случае высших. О Тодасах, уже упоминавшихся нами, как они ни невежественны и ни развращены, Гаркнесс говорит: ‘что он никогда не видел народа, цивилизованного или дикого, который имел бы более религиозное почтение к праву на мое и твое’. Мариасы (Гонды) ‘обладают, как и многие другие дикие расы, особенной способностью правдивости и честности’. У Кондов (Khonds) ‘отрицание долга есть нарушение этого начала, считающееся величайшим преступлением’. Они говорят: ‘пусть человек отдает все, что имеет, своим кредиторам’. Сантал, который ‘никогда не подумает взять денег с чужестранца’, предпочитает ‘совсем не заговаривать о рассчетах со своим гостем, но если этот последний сам подымет об этом вопрос, он рассчитается с ним так честно, как поступил бы с членом собственного племени… он сразу назначает настоящую цену’. Лепхи (Lepchas) ‘удивительно честны, воровство почти неизвестно у них’. Бодо и Дималы ‘честны и правдивы в действиях и словах’. Полковник Диксон распространяется о ‘верности, правдивости и честности Карнатских туземцев, которые проявляют крайнее и часто поразительное самопожертвование, когда полагаются на их честность’. Гюнтер уверяет о Чакмасах (Chakmas), ‘что преступления редки среди этого первобытного народа… Воровство почти неизвестно’.

То же самое можно сказать о добродетелях общих, как этим племенам, так и некоторым другим диким народам. Санталы ‘обладают счастливыми наклонностями’, они до крайности общественны’, ‘вежливы’, но ‘в то же время тверды и чужды угодливости’, и хотя ‘оба пола чрезвычайно стремятся к обществу друг друга’, женщины ‘чрезвычайно целомудренны’. Бодо и Дималы ‘исполнены дружелюбия и совсем почти не имеют свойств противоположных’. Лепхи (Lepcha) веселы, любезны и терпеливы, ‘а по словам доктора Гукера (Houker) они прекрасные собеседники’. Доктор Камбель сообщает пример того, ‘какое глубокое влияние имеет чувство долга на этих дикарей’. Точно так же, из рассказов о некоторых Малайо-Полинезийских и папуасских обществах и некоторых других можно извлечь примеры, доказывающие существование высших степеней таких свойств, которые мы привыкли связывать лишь с человеческой природой, подвергшейся долгому влиянию дисциплины цивилизованной жизни и давлению высшей религии. Один из последних очевидцев, Альберти, описывает некоторые Ново-Гвинейские племена (около острова Юля), которые он посетил, — как чрезвычайно честные, ‘очень добрые и мирные’: после споров, возгоревшихся между деревнями, ‘они оставались так же дружелюбны, как и до того, и не проявляли никакой злобы’. Но W. G. Lawes, комментирующий отчет Альберти, в своем сообщении Colonial Institut’у говорит, что их доброе отношение к белым разрушается дурным обращением с ними белых. Обыкновенная история!

Наоборот, в различных частях света люди, принадлежащие к различным типам, дают основание убеждаться, что сравнительно передовые цивилизации, — в смысле организации и культуры, — могут, однако, быть чисто варварскими — в своих идеях, чувствах и обычаях. Фиджийцы описываются д-ром Пиклерингом как наиболее интеллигентные из народов, не имеющих письменности, но в то же время и самые свирепые. ‘Характер фиджийцев отличается глубокой злостью и мстительностью’. Ложь, предательство, воровство и убийство вовсе не считаются у них преступными действиями, а наоборот — признаются почетными, детоубийство практикуется в широких размерах, удавление больных вещь самая обыкновенная, иногда они режут на куски совершенно еще живые человеческие жертвы, собираясь их есть. Между тем фиджийцы имеют сложную и заботливо проводимую систему управления, хорошо организованные военные силы, выработанные укрепления, развитое земледелие с переменными полями и орошением, разделение труда замечательно, существует особый распределительный орган, а также начала денежных знаков, наконец, промышленность настолько развита, что строятся лодки, выдерживающие триста человек. Посмотрим еще на одно африканское общество, Дагомею. Мы находим в нем полную систему сословий, числом шесть, сложные правительственные учреждения с чиновниками, являющимися всегда в двойном числе, армию, разделенную на батальоны, которым делаются смотры и маневры, тюрьмы, полицию и законы против роскоши, земледелие с употреблением удобрения и возделыванием двадцати растений, с городами, окруженными канавами, мосты и дороги с заставами. Однако рядом с этим общественным развитием, сравнительно высшим, существуют факты, которые можно назвать организованными преступлениями. Войны начинаются с целью добыть побольше черепов для украшения царского дворца, умерщвляют сотни подданных, когда умирает король, ежегодно убивают пятьсот человек, отправляя курьерами на тот свет. Они жестоки, кровожадны, лживы и хитры, ‘как будто самой природой лишены симпатических чувств и признательности, даже относительно членов своего собственного семейства’, до того, что ‘не существует даже наружных выражений чувства между мужем и женой или родителями и детьми’. Новый Свет в эпоху своего открытия представлял подобные же явления. Мексиканцы имели город с 180.000 домов, но обожали богов-людоедов, а их идолов они кормили человеческим мясом, еще теплям и дымящимся, которое проводили к ним в рот, они начинали войны с целью добыть жертвы, которые бы можно было отдать этим богам, они умели строить столь величественные храмы, что десять тысяч человек могли танцевать в их дворах, но они ежегодно приносили в жертву две тысячи пятьсот человек в Мексике и ближайших городах, не говоря уже о том, сколько приносилось в жертву во всей остальной стране. Подобным же образом в многолюдных центральных американских государствах, настолько цивилизованных что они имеют счетную систему, правильный календарь, книги, географические карты, существовали подобные же обширные жертвоприношения пленников, рабов, детей, сердца которых вырывались и клались еще трепещущие на алтарь, а в других случаях с них живых сдирали кожу, которая служила танцевальным нарядом для жрецов.

Нам не нужно искать в отдаленных областях или у чуждых рас доказательств того, что не существует необходимой связи между общественными типами, носящими название цивилизованных, и высшими чувствами, которые мы обыкновенно соединяем с цивилизацией. Изувечение пленных, изображение которого находим в ассирийской скульптуре, не уступает в зверстве тем, которые мы находим у самых кровожадных из диких рас. Рамезес II, который любил, чтобы его скульптурные изображения на стенах храмов всего Египта представляли его держащим за волосы двенадцать пленников, которым он отрезает головы одним ударом, — убил в своих победах больше людей, чем тысячи предводителей дикарей могли бы уничтожить все вместе.

Казни, совершавшиеся Краснокожими Индейцами над пленными врагами, не более ужасны, чем те, которым наши античные предки подвергали преступников, распиная их на кресте, или мятежников, которых зашивали в свежую шкуру только что убитого животного, или еретиков, которых намазывали горючими материалами и поджигали. Дамары, описываемые такими безжалостными, что они могут смеяться, видя одного из своих, пожираемого диким зверем, не превосходят в этом случае Римлян, которые употребляли столько утонченных и трудных приготовлений, чтобы набирать жертв собственного удовольствия, которые убивали массами в амфитеатрах. Если массы убитых ордами Аттилы не могут сравняться с числом избитых римскими армиями при победе Суллы, и массы иудеев, избитых при Адриане, то это просто потому, что больше убить было уже нельзя. Жестокости Нерона, Галлиена и других можно сравнить разве только с жестокостями Чингисхана и Тамерлана, а когда мы читаем о Каракалле, что после убийства им двадцати тысяч приверженцев убитого брата, солдаты требовали, чтобы Сенат поместил его между богами, мы убеждаемся, что свирепость римского народа была не слабее той, которой запятнаны самые кровожадные предводители самых свирепых из дикарей. Не много удалось изменить и самому христианству. Во всей средневековой Европе политические репрессии и религиозные сектантства навлекают на своих основателей утонченно обдуманные пытки, равные, если не более жестокие, чем те, которыми самые свирепые варвары истязали свои жертвы.

Как бы нам ни казалось странным, но следует признать, что усиление человеческих чувств не идет шаг за шагом по следам цивилизации, но что, напротив, первые ступени цивилизации неизбежно обусловливают относительную бесчеловечность. Среди племен первобытных людей, самые грубые, скорее чем самые добрые, успевали в той борьбе, которая имела результатом объединение и отвердение обществ, и, в течение многих последующих стадий общественной эволюции, бессовестные давления на общество извне и жестокие внутренние насилия долгое время были обычными спутниками политического развития. Люди, соперничество которых образовало лучшие организованные общества, были вначале, да и долгое время потом, не что иное как дикари, но более других сильные и хитрые. И даже теперь, если они освобождаются от влияний, которые по наружности видоизменили их поведение, они оказываются не многим лучше. Если мы с одной стороны взглянем на племена абсолютно нецивилизованные, как лесные Веддахи, которых описывают, как ‘вошедших в притчу по своей правдивости и честности’, ‘благородных и чувствительных’, подчиняющихся малейшему выражению желания и очень признательных за всякое внимание и помощь’, о которых Придгам замечает: ‘сколько уроков благодарности и деликатности можно получить даже от Веддаха’, — и если с другой стороны мы подумаем о наших собственных новейших международных разбойничьих деяниях, сопровождающихся убийством тысяч индивидуумов, которые не сделали нам никакого зла, сопровождавшихся вероломным нарушением доверия и хладнокровным избиением пленных, — мы будем не в силах не признать, что между типами, называющимися цивилизованными и дикими, существует разница вовсе не того рода, как это обыкновенно думают. Некоторое отношение между нравственным характером и общественным типом существует, но оно вовсе не состоит в том, что общественный человек выше человека дообщественного по своим чувствам.

‘Но как же согласовать такой вывод с понятием прогресса?’ должен будет спросить читатель. — ‘Что же думать о цивилизации, если, как следует из этого вывода, высшие атрибуты человечества гораздо более свойственны диким народам, живущим изолированными парами в своих лесах, чем членам обширной, прекрасно организованной нации, имеющей чудесно выработанные искусства, обширные и глубокие знания и бесчисленные применения к их благосостоянию?’ Ответ на этот вопрос достигнется лучше всего аналогией.

Борьба за существование была необходимым средством эволюции, она распространялась во всех областях животного мира. Мы видим, что в соревновании между индивидуумами одного вида, переживание более приспособленных благоприятствовало в самом начале дальнейшему происхождению высокого типа, но это — не все, мы видим еще, что беспрестанная война между видами есть главная причина не только развития, но и организации. Без всемирной борьбы не было бы ни развития, ни орудий для действия. Органы восприятия и передвижения развивались мало-помалу в течение взаимного действия индивидуумов, как преследователей и как преследуемых. Члены и органы чувств, улучшаясь, служили для более успешного снабжения внутренностей, а внутренние аппараты служили для лучшего проведения крови, насыщенной воздухом, к членам и органам чувств, между тем на каждой высшей стадии требовалась все высшая и высшая нервная система для того, чтобы было можно сочетать действия более сложной структуры. Среди хищных животных, смерть от истощения, а между животными, служащими добычей, смерть от пожирания, привели к уничтожению тех индивидуумов, которые были менее выгодно устроены. Весь прогресс в силе, быстроте, ловкости или уме животных одного класса имел необходимым следствием соответствующий прогресс в другом классе, без усилий, повторяемых бесконечно, чтобы настигнуть добычу или уйти от врага, под страхом потерять жизнь за неуспех, — не было бы прогресса ни у того, ни у другого класса.

Заметим, однако, что если этот безжалостный порядок природы, этого чудовища ‘с красными от крови когтями и зубами’ был необходимым условием развития разумной жизни, то из этого вовсе не следует вывод, что этот порядок должен существовать во все времена и у всех существ. Высшая организация, развитая в этой универсальной борьбе и при ее помощи, вовсе не навсегда предназначена необходимо для подобной цели: сила и ум, явившиеся в результате, способны служить для совершенно другого употребления. Наследственное устройство организма полезно не для одной только защиты и нападения, но и для других изменившихся целей, и эти другие, изменившиеся цели, могут сделаться потом исключительными целями.

Мириады лет борьба развивала силы всех существ низших типов, эти силы, унаследованные высшим типом создания, теперь употребляются ими на бесчисленные цели, совершенно далекие от убийства или от охранения себя от убийства. Зубы и когти этих существ мало служат для борьбы, и их умы лишь в необыкновенных случаях заняты обдумыванием средств к разрушению других существ или к охранению себя от чужой несправедливости.

В общественном организме дело идет подобным же путем. Мы должны признать истину, что борьба за существование между обществами была орудием их развития. Ни первоначальное, ни вторичное соединение малых общественных групп в большие группы, ни организация сложных групп и вдвойне сложных групп, ни сопутственное развитие всех тех орудий более широкой и высшей жизни, которые принесла цивилизация, не были бы возможны без борьбы племен и наций. Общественное сотрудничество началось с объединения для защиты и нападения, а из сотрудничества, начатого таким образом, возникли все роды сотрудничеств. Как бы ни казались непонятными ужасы, причинявшиеся всеобщей борьбой, начавшейся хроническими войнами малых групп десять тысяч лет назад и окончившейся обширными сражениями больших наций, мы должны тем не менее допустить, что без них мир был бы населен только людьми слабых типов, прячущихся в пещерах и живущих грубой пищей.

Заметим, однако, что борьба за существование между обществами, бывшая неоспоримым условием эволюции обществ, не будет необходимо играть в грядущем роли, подобной той, какую она играла в прошедшем. Признавая, что мы обязаны войне образованием великих обществ и развитием их устройства, мы можем, однако, заключать, что приобретенные способности, приложенные к иным видам деятельности, утратят свои первоначальные профессии. Хотя мы понимаем, что без этой продолжительной кровавой борьбы обществ не могли бы образоваться цивилизованные общества, и что это состояние должно необходимо иметь свое соответствие в приобретенных свойствах человеческого характера, т.е. в свирепости столько же, как и в уме, — мы в то же время можем утверждать, что раз такие общества произошли, то грубость природы единиц, их составляющих, обусловленная процессом развития, перестав быть необходимой с прекращением процесса, исчезнет. Между тем как выгоды, приобретенные в течение приготовительного периода, останутся в вечное наследство, — страдания, как общественные, так и личные, произведенные этим периодом, уменьшатся и постепенно вымрут.

Таким образом, когда мы рассматриваем строение функции общества с точки зрения эволюции, мы можем сохранить спокойствие духа, необходимое для научного объяснения этих явлений, не теряя в то же время нашей способности к нравственным чувствам похвалы или порицания.

К этим предварительным замечаниям о душевном состоянии, которое должно сохранять при изучении политических учреждений, мы должны прибавить другие замечания, более краткие, относительно вопросов, которыми нужно будет заняться. Если бы все общества были одного рода, отличаясь только стадиями роста и структуры, то одно сравнение их между собою обнаружило бы ясно движение их эволюции, но несходство типов между ними, то сильное, то слабое, затемняет результаты таких сравнений.

Кроме того, если бы каждое общество увеличивалось и развивалось без вмешательства новых факторов, то объяснение его эволюции было бы сравнительно легко, но сложные процессы развития поразительно усложняются постоянными изменениями в сочетании факторов. То вдруг увеличивается или уменьшается объем общественного агрегата вследствие прибавления или потери территории, то средний характер составляющих его единиц окажется изменившимся, вследствие введения новой расы в виде ли победителя или побежденного раба, таким образом, новые влияния этих перемен, новые общественные отношения перемешиваются со старыми. Во многих случаях повторяющиеся опустошения одной нации другою, смешения рас и учреждений, растворение и пересложение до такой степени расстраивают последовательность нормальных перемен, что становится крайне трудным, если не невозможным, сделать о них какой-либо вывод.

Еще раз повторяем: перемена в среднем способе жизни общества, то более и более воинственном, то усиливающемся промышленном, есть начало превращений: измененные деятельности порождают изменения в устройстве. Также нужно отличать переустройства прогрессивные, принадлежащие раннему развитию социального типа, от тех, которые произведены начавшимся развитием иного социального типа. Черты организации, приспособленные к роду деятельности, которая остановилась или была надолго задержана, начинают сглаживаться и дают место более и более определяющимся чертам, приспособленным к тому роду деятельности, который заменил прежнюю деятельность. Можно впасть в заблуждение, если смешать одно с другим.

Отсюда мы можем предвидеть, что из сложного и запутанного целого могут быть с точностью извлечены только одни самые общие истины. Вполне предвидя возможность установить положительно некоторые общие выводы, мы должны также предвидеть, что более специальные истины могут быть выведены только приблизительно.

Однако, к счастью, мы увидим, в конце концов, что выводы, которые могут быть установлены положительно, наиболее важны для руководства.

II. Политическая организация вообще

Простое собрание индивидуумов в группу еще не составляет общества. Общество, в социологическом смысле, образуется только тогда, когда кроме соприкосновения индивидуумов есть и кооперация между ними. Пока члены известной группы не соединяют своих сил для достижения какой-нибудь общей цели или целей, до тех пор связь, соединяющая их вместе, ничтожна. Они тогда только сдерживаются от разъединения, когда потребности и нужды каждого удовлетворяются объединением их усилий с усилиями других лучше, чем это могло бы быть достигнуто каждым в отдельности.

Таким образом, кооперация не может существовать без общества, и в то же время общество существует для нее. Она может быть или соединением многих сил для достижения чего-либо, чего не может достигнуть сила одного человека, или она может быть разделением различных видов деятельности между разными лицами, которые взаимно участвуют в выгодах деятельности друг друга. Мотивом совместного действия, первоначально одним из господствовавших, может быть защита против врагов, или же более легкое добывание пищи на охоте или другим образом, или же мотивом может быть, как это и случается вообще, и защита, и добывание пищи. Во всяком случае, однако, единицы переходят при этом от состояния совершенной независимости к состоянию взаимной зависимости, и по мере того, как это совершается, они начинают объединяться в настоящее так называемое общество.

Но кооперация подразумевает организацию: чтобы действия были соединены целесообразно, должен быть известный порядок, которому они подчиняются в смысле времени, количества и характера.

Эта общественная организация, необходимая как средство для согласных действий, бывает двух родов. Хотя оба эти рода обыкновенно существуют вместе, и более или менее взаимно проникают друг друга, но они различны по своему происхождению и природе. Есть кооперация бессознательная (spontaneus), развивающаяся без участия мысли во время преследования частных целей, и есть кооперации, придуманные сознательно, предполагающие ясное признание общественных целей. Пути, которыми обе возникают и продолжаются относительно друг друга, представляют значительные контрасты.

Всякий раз, как в примитивной группе начинается кооперация, сопровождающаяся обменом услуг, — всякий раз, как люди находят свои потребности лучше удовлетворенными от того, что они отдают продукты, которые они могут произвести лучше, в обмен на другие продукты, которые они делают наименее успешно, или для произведения которых у них нет достаточно хороших условий, — всякий раз возникает род организации, которая в таком случае, как и во всех высших своих стадиях, происходит из стремления удовлетворить личным нуждам. Разделение труда, в последнее время, равно как и в начале, вырастает из опыта взаимного облегчения жизни. Каждая новая специализация промышленности возникает из стремления лица, начинающего ее, получить выгоду, и устанавливается сама потому, что приводит каким-нибудь путем к выгодам других. Таким образом, существует род согласных действий, с развитой и выработанной для этих действий специальной организацией, которая не происходит из обдуманного согласия. Хотя правда и то, что с незначительными подразделениями этой организации мы находим всюду повторяющиеся отношения с одной стороны работодателя, с другой — работника, из которых один управляет действиями другого, — однако, это отношение, образующееся бессознательным преследованием частных целей и продолжающееся по желанию, не совершается с сознательным отчетом о достижении общественных целей: обыкновенно об этом не думают. И хотя для регулирования таковых деятельностей в конце концов образуются посредничества, служащие для приспособления снабжения товарами с их спросом, но такие посредничества совершают это не вследствие прямого стимула или препятствия, но просто вследствие распространяющихся известий, которые служат и стимулом, и препятствием, кроме того, эти посредничества сами возникают не потому, что предвидится такое регулирование, но ради преследования выгод личных. Такое выработанное разделение труда, при посредстве которого исполняется теперь производство и распределение, возникает столь непредумышленно, что только в новейшее время пришли к пониманию этого факта, развивавшегося во все времена.

С другой стороны, та кооперация, которая объединяет действия людей, имея непосредственно в виду задачи, предполагающие целое общество, есть сознательная кооперация и выполняется организацией другого рода, возникающей другим путем. Когда примитивные группы защищали себя от другой группы, ее члены действовали вместе под влиянием иных стимулов, чем те, которые определяются чисто личными желаниями. Даже в начале, когда еще не существует никакого контроля главы, есть уже контроль, выполняемый самой группой над своими членами, каждый из них обязан, вследствие общественного мнения (consensus of opinion) участвовать в общей защите. Очень скоро воин, признанный лучшим, начинал оказывать на каждого, в течение войны, влияние, добавочное к тому влиянию, которое оказывало мнение группы, а когда его авторитет устанавливался, он значительно подвигал вперед соединенные действия. Таким образом, с самого начала этот род общественной кооперации есть сознательная кооперация и притом такая, которая не есть вполне дело свободного выбора, она часто очень не в ладу с частными желаниями. Когда организация, начатая таким образом, развивается, мы видим, что на первом месте военное разделение общества обнаруживает в наиболее значительной степени те же самые черты, степени и деления, составляющие армию, кооперируют более и более при посредстве сознательно установленного управления, которое уничтожает индивидуальные воли, или, говоря точнее, индивидуальный мотивированный контроль, заменяя его как бы бессознательными действиями. Во-вторых, мы видим, что через все общество, ка целое, простирается родственная форма организации, родственная настолько, насколько здесь, как и для поддержания военной организации и управляющей ею власти, устанавливаются над гражданами подобные же агенты, принуждающие к труду более или менее значительно, имеющему публичные цели, вместо частных. И одновременно развивается дальнейшая организация, также родственная, по своему основному принципу, которая сдерживает личные деятельности таким образом, чтобы общественная безопасность не подвергалась риску от беспорядочных последствий необузданного преследования личных целей. Таким образом, этот род общественной организации отличается от другого тем, что он возникает из сознательного преследования общественных целей, для поддержания которых ограничиваются личные воли прежде всего соединенными волями целой группы, а потом более определенной волей регулирующего агента, который развивается в группе.

Особенно ясно мы поймем контраст между этими двумя родами организации, когда заметим, что, хотя оба они служат орудиями общественного благосостояния, они действуют обратными путями. Организация, являющаяся нам в разделении труда для промышленных целей требует соединенного действия, но это соединенное действие прямо стремится и служит средством благосостояния индивидуумов, косвенно — посредством сохранения индивидуумов — служит и благосостоянию общества, как целого. Наоборот, хотя тот род организации, который развивается из правительственных и защитительных целей, также требует соединенного действия, но это те соединенные действия, которые прямо стремятся и служат средством для благосостояния общества, как целого, а косвенно служат средством для блага индивидуумов, так как охраняют общество. Усилия единиц для самосохранения порождают одну форму организации, усилия самосохранения целого агрегата порождают другую форму организации. В первом случае сознательно преследуются только частные цели, а соответствующая организация, образующаяся из этого преследования частных целей, вырастает бессознательно и без принуждения власти. Во втором случае есть сознательное преследование общественных целей, а соответствующая организация, установленная сознательно, действует принуждением.

Из этих двух родов кооперации и структур, связанных с ними, мы здесь займемся только одной. Политической организацией мы называем ту часть общественной организации, которая сознательно исполняет направляющие и сдерживающие функции для общественных целей. Совершенно верно, как уже было замечено, и как мы увидим теперь, что эти два рода смешаны различными путями, — что каждый из них разветвляется в другом то более, то менее, согласно со степенью своего преобладания. Но оба существенно различны по происхождению и природе, и в настоящее время мы должны, насколько это возможно, ограничить наше внимание последним.

Что кооперация, в которую постепенно входили люди, обеспечивала им выгоды, которые не были обеспечены в то время, когда в своем примитивном состоянии они действовали отдельно, и что политическая организация, как необходимое средство такой кооперации, была и есть выгодна, мы увидим, сопоставляя состояния людей, неорганизованных политически, с состоянием людей, которые политически организованы в большей или меньшей степени.

Действительно, возможны условия, при которых индивидуальная жизнь столь же хорошо возможна без политических учреждений, как и с ними. Там, где как в странах, обитаемых эскимосами, мало жителей и они слишком разбросаны, — там, где нет войны, быть может, вследствие того, что физические препятствия к ней велики, а мотивы слабы, — там, где условия делают занятия однообразными, так что дают мало простора для разделения труда, там взаимная зависимость не имеет места, и устройства, которые имеют ее своим следствием, не представляются необходимыми. Признавая эти случаи исключительными, позвольте нам рассмотреть не исключительные.

Индийцы-диггеры (Копатели), ‘в очень малой степени отличающиеся от орагутангов’, скитающиеся между городами Сиерра-Невады, прячущиеся в пещерах и питающиеся корнями и гадами, ‘влачат свое несчастное существование в естественном состоянии, среди самой отвратительной, безобразной грязи и отличаются от других подразделений Шошонов совершенным отсутствием общественной организации. Подразделения той же расы, обитающие по рекам и долинам — под некоторым, хотя и незначительным, правительственным контролем, ведут более удовлетворительную жизнь. В Южной Америке, Индийцы Чако, столь же низкого типа, как и Диггеры, и подобно им ведущие унизительную и несчастную жизнь, — точно также отличаются от высших и более комфортабельно живущих кругом дикарей, которые ассоциировались. Между племенами бедуинов, Шерараты живут не похоже на других, так как они разделяются и подразделяются на бесчисленные шайки, не имеющие общего главы, их описывают, как самых несчастных из бедуинов. Еще решительнее контраст между некоторыми соседними африканскими народами, как заметил Бэкер. Переходя внезапно, говорит он, от обнаженных, неуправляемых племен — от ‘самой крайней дикости к полуфивилизации’, мы приходим в Униоро (Unyoro) к стране, управляемой ‘бесстрашным деспотом’, назначающим ‘смерть или пытку’ за ‘самые обыкновенные проступки’, но где развилась администрация, наместники, налоги, хорошее одеяние, искусства, земледелие, архитектура. То же самое заметил Кук при открытии Новой Зеландии: наибольшее народонаселение и благосостояние было замечено в областях, подчиненных королю.

Эти последние случаи приводят нас к дальнейшей истине. Не только первая степень политической организации, где индивидуум находится под контролем главы племени, приносит выгоды, происходящие от лучшей кооперации, но эти выгоды возрастают, когда меньшие политические главы становятся подвластными высшему политическому главе. Чтобы представить наглядно те бедствия, которые при этом устраняются, я упомяну факт, что между Белучами (в Западном Белуджистане), племена которых, не подчиненные общему главе, находятся в постоянной войне друг с другом, существует обычай строить нечто вроде глиняной крепостцы на каждом поле, где владелец и слуги берегут свои продукты. Это состояние вещей родственно, однако хуже, чем а нагорных кланов, с их крепостями для защиты женщин и домашних животных от набегов соседей, в те времена, когда они не были под контролем центральной власти. Выгоды, происходящие от такого широкого контроля, простого ли главы или сложной власти, были поняты древними греками, когда Совет Амфиктионов установил закон, что ‘никакое племя, принадлежащее к союзу, не разрушит обиталища другого до основания, и ни от какого из городов союза, в случае осады его, не будет отведена вода’. Благо, происходящее от успехов политического устройства, которое объединяет мелкие общины в одну большую, было доказано в нашей стране, когда во время побед римлян остановились беспрестанные взаимные войны между племенами, а затем позднее, когда благородное дворянство, по мере подчинения монархии, было удержано от частных войн между собою. Ту же истину мы можем видеть и обратной точки зрения, когда, например, среда анархии, последовавшей за падением Каролингов, принцы и бароны, возвратив свою независимость, начали деятельную вражду друг с другом: их положение было таково, ‘что когда они не были на войне, то жили открытым грабежом’. История Европы многократно, во многих местах и в разные времена, дает совершенно подобные же иллюстрации.

Между тем как политическая организация, распространяясь в массах, увеличивающихся в объеме, прямо помогает благосостоянию, устраняя те препятствия для кооперации, которые возникают от антагонизма личностей и племен, — она в то же время помогает этому и косвенным путем. В малых общественных группах ничто не может возникнуть, кроме зародышевого разделения труда. прежде чем могут умножиться виды продуктов, должны умножиться виды производителей, а прежде чем каждый продукт может быть произведен самым экономическим путем, различные стадии его производства должны распределиться между специальными руками. Ничего этого нет. Ни необходимого сложного сочетания индивидуумов, ни выработанных механических приспособлений, облегчающих мануфактуру, не может возникнуть без обширной общественности, порождающей большой спрос.

Но хотя выгоды, проистекающие из кооперации, предполагают вперед политическую организацию, эта политическая организация влечет необходимо невыгоды, и совершенно возможно, что эти невыгоды превосходят выгоды. Контролирующие органы требуют себе содержания и налагаемые ими тяжести имеют способность развиваться, и вот, несчастья, производимые налогами и тиранией, могут сделаться тяжелее всех предшествующих зол.

Когда, например, на Востоке, жадность монархов доводит иногда размер поборов с земледельцев до столь значительной части их продуктов, что потом приходится некоторую долю возвращать на семена, то мы имеем здесь наглядный образчик истины, что орган, поддерживающий порядок, может причинять гораздо большие несчастья, чем те, какие происходят от отсутствия порядка.

Управление Египта при римлянах, которые местных должностных лиц заменили собственными и которые делали назначения из доходов страны не только на содержание местной администрации, но также для императорского управления, дает такой же пример. Кроме прямых налогов, требовались сборы на пищу и одежду войск, или же натуральная постойная повинность, экстренные сборы постоянно делались с народа для поддержания общественных работ и второстепенных агентов, сами должностные лица были так разоряемы взысканиями, что ‘они должны были прибегать к позорным занятиям или же делались рабами сильных, подарки, делавшиеся управлению, превратились скоро в вынужденную контрибуцию и те, которые приобретали себе льготы путем лихоимства, видели к себе презрение, едва только требуемая сумма была от них получена’. Еще более заметны бедствия, следовавшие за излишним развитием политической организации в Галлии, в течение падения Римской Империи.

Так были многочисленны получатели сравнительно с плательщиками, и так безмерна тяжесть налогов, что земледельцы разорялись, поля обращались в пустыни и лес вырастал там, где прежде ходил плуг… Было невозможно сосчитать чиновников, падавших как дождь на каждую провинцию и город… Треск плетей и крики пытаемых наполняли воздух. Преданного слугу пытали в качестве свидетеля против его господина, жену допрашивали о муже, сына об отце. Не удовлетворялись податями, взятыми по исчислению одних, они вслед отправляли других, из которых каждый возвышал оценку, чтобы доказать, что он тоже послужил, таким-то образом налоги шли повышаясь. Между тем число скота упадало, народ умирал. Тем не менее, оставшиеся в живых платили налоги за мертвых.

Как буквально в этом случае выгоды превышались несчастья, доказывает замечание, что ‘они менее боялись врагов, чем сборщиков податей: совершенно справедливо, что они бежали к первым, чтобы скрыться от последних. Отсюда единодушный предмет желаний римского населения, это их назначение жить с варварами’.

В позднейшее время те же самые уроки повторились в тех же областях. Внутренний мир и его благо были достигнуты в средневековой Франции, по мере подчинения феодального дворянства королю, пока центральная власть, вырастая и укрепляясь, прекращала ту первобытную практику кровавого возмездия, которое переносило мщение на каждого родственника обидчика и сделало ‘Божие перемирие’ необходимым для смягчения всеобщей дикости, однако из этого напряжения политической организации возникло в скором времени столь же большое и даже большее зло — увеличение налогов, принудительные займы, беспричинные конфискации, произвольные штрафы, прогрессивное понижение достоинства монеты, и всеобщее потрясение правосудия, вследствие продажности чиновников: результатами было то, что множество народа умирало от голода, немало кончало самоубийством, между тем как другие бросали пустыми свои жилища и вели жизнь бродяг. И таким-то образом, когда верховный управитель, сделавшись неограниченным, контролировал жизнь общества во всех ее деталях, через административную систему, огромную по размерам и разветвлениям, получился тот общий результат, что менее чем в два столетия одни косвенные налоги ‘возросли на безграничную разницу между 11 и 311 миллионами’, приведя к национальному обнищанию и бедствиям, которые имели своим результатом великую революцию.

Но и настоящее время дает подобные же примеры в разных местах. Путешествие на Нил доказывает каждому наблюдателю, что народу лучше там, где он отдален от центра управления, — где административные агенты не могут так легко настигать его. И это случается не только от варваров турок. Несмотря на хвастливые благодеяния нашего управления в Индии, чрезвычайное обременение и тяжести, которые с ним соединены, произвели то, что народ предпочитает соседние страны, риоты (землевладельцы и крестьяне собственники земли, арендуемой ими бессрочно) в разных местах бросают свои жилища и переселяются на территории Низама и Гвалиора.

Но не одни управляемые терпят от политической организации те страдания, которые не только ослабляют ее пользу, но иногда и превышают ее. Многочисленные и суровые правительственные стеснения потрясают и тех, кто их налагает, так же как и тех, на кого они налагаются. Последовательные ранги правительственных агентов давят на те ранги, которые идут книзу, и терпят давление от верхних рангов, и даже самый высокий агент управления порабощен этой системой, созданной для предохранения его верховности. В древнем Египте дневной обиход царя был распределен по минутам относительно молитвы, занятий, церемоний, так что номинально всемогущий царь в действительности был менее свободен, чем его подданный. То же самое было и есть в других деспотических монархиях. Еще недавно в Японии, где форма организации неподвижна и где, от высочайших до самых низших, все жизненные действия были предписаны в подробностях, экзерсиции лиц, пользующихся властью, были так обременительны, что добровольное их увольнение весьма часто. Адамс пишет: ‘Обычай отречение распространен между всеми классами от императора до его нижайшего подданного’. Европейские государства представляют примеры такой возвратной тирании. ‘при византийском дворе, говорит Гиббон, император был первый раб церемоний, предписанных им самим’. Относительно скучной придворной жизни Людовика XIV, г-жа де Ментенон замечает: ‘Кроме тех, которые занимают высочайшие должности, я не знаю более несчастных, исключая лиц, им завидующих. Если бы только вы могли себе представить, что это такое!’

Таким образом, хотя удовлетворение личным нуждам людей подвигается вперед сразу и путем поддержания порядка, и путем образования агрегатов, достаточно обширных для того, чтобы стало возможно значительное разделение труда, однако оба эти средства извращались и тормозились вычетами, часто очень большими, из продуктов их действия, и препятствиями, налагаемыми на эти действия, обыкновенно с излишком против необходимого. А политический контроль косвенно причинял страдания тем, кто его совершал, так же, как и тем, над кем он совершался.

Камни, составляющие дом, не могут быть употреблены на что-нибудь другое или расположены иначе до тех пор, пока дом не разобран. Если камни соединены цементом, должно употребить чрезвычайно много хлопот, чтобы разрушить их настоящее соединение, прежде чем они могут быть употреблены для другого соединения. А если камни были соединены цементом в течение столетия и успели отвердеть, то разламывание масс, образованных ими, есть дело такой трудности, что постройка из совершенно нового материала обойдется гораздо выгоднее, чем перестройка из старого.

Я привел эти факты для иллюстрирования той истины, что всякий род строения служит препятствием переустройству, и это должно быть справедливо относительно организации, которая есть одна из родов строения. Когда, в течение эволюции (развития) живого тела, составляющее его вещество, первоначально сравнительно однородное, преобразуется в соединение разнородных частей, в результате получается препятствие, всегда значительное, часто непреодолимое, к какому бы то ни было значительному изменению структуры, самые выработанные и определившиеся строения представляют и наибольшее сопротивление, противополагаемое ими всякому изменению. Это положение, справедливость которого для индивидуального организма очевидно, — не менее справедливо, хотя не так очевидно, для общественного организма. Хотя общество, состоящее из раздельных единиц, и не получающее своего типа установившимся и наследственным от бесчисленных подобных обществ, — представляется более пластическим, однако и оно управляется тем же принципом. Коль скоро его части дифференцировались (стали различаться друг от друга) — т.е., коль скоро в обществе возникли классы, группы должностей, установились учреждения — они, становясь связанными между собой и с другими, сопротивляются таким силам, которые стремятся их изменить. Консерватизм каждого давно установившегося учреждения дает нам ежедневно наглядное подтверждение этого закона. Будет ли это борьбой церкви против законодательства, вмешивающегося в ее устройство, будет ли это оппозицией армии против отмены системы покупки чинов, будет ли это — то нерасположение, с каким законодательная профессия смотрит на реформу закона, — мы видим, что нелегко изменить ни строения, ни способов деятельности, в которых они участвуют, — раз они специализировались.

Как справедливо относительно живого тела, что его раз0личные действия имеют одну общую цель — самосохранение, так же точно справедливо относительно составляющих его органов, что они стремятся сохранить себя в целости. И подобным же образом, как справедливо для общества, что цель его соединенных действий есть поддержание его существования, точно также справедливо относительно его отдельных классов и должностных систем, что господствующая цель каждой такой части есть сохранение себя. Дело идет не о том, чтобы совершалась известная функция, а только о кормлении тех, кто совершает эту функцию: результат будет одинаков, когда функция совсем не нужна, или даже вредна, а строение все еще сохраняет себя до тех пор, пока может. В древние времена иллюстрацией этого стремления служила история рыцарей Темплеров. В наше время мы имеем перед собой подобный пример в торговых гильдиях Лондона, которые перестали выполнять свои первоначальные функции, тем не менее, ревниво охраняют себя без всякой иной цели, кроме вознаграждения своих членов. А отчеты, даваемые в ‘Белой книге’ о синекурах, которые дожили до нашего времени, представляют бесчисленные иллюстрации.

Степень сопротивления, которое оказывает организация преобразованию (реорганизации) мы поймем не вполне, если не заметим, что сопротивление увеличивается в сложной прогрессии. Ибо между тем, как каждая новая часть представляет добавочное сопротивление перемене, ее образование кроме того предполагает вычет из сил, причиняющих перемену. Если, оставляя все другое без изменения, политические структуры общества развиваются далее — если существующие учреждения расширяются или возникают какие-нибудь новые, если для направления общественных деятельностей в обширных частностях, назначен чрезвычайный штат чиновников, — будет подобный результат, т.е. увеличение в обществе (аггрегате) тех, которые образуют управляющую часть и уменьшение в аггрегате тех, которые образуют часть управляемую. Различными путями все, составляющие контролирующую и административную организацию, становятся объединенными друг с другом и отделенными от остальных. Каковы бы ни были их частные должности, они подобны друг другу по отношению к малым и большим управляющим центрам своего ведомства, а через них — к верховному управляющему центру, в них укореняются родственные чувствования и идеи относительно целого учреждения, в котором они соединены. Получая средства к своему существованию из национальных доходов, они тяготеют к родственным им взглядам и чувствованиям относительно увеличения этих доходов. Какое бы соревнование не могло существовать между их подразделениями, оно преодолевается симпатией, когда существованию или привилегии какого-нибудь отделения грозит опасность, так как потрясение какого-нибудь одного отделения может распространяться и на другое. Тем более все они стоят в сходных отношениях к остальным членам общества, действия которых так или иначе находятся под их надзором, а отсюда выходят их родственные взгляды относительно необходимости такого надзирательства и о свойствах лиц, подвергнутых ему. Не в том дело, каковы были их прежние политические мнения, — но они не могут стать публичными агентами какого-либо рода, не склонясь к мнениям. Соответствующим их функциям. Так что неизбежно всякий дальнейший рост органов, контролирующих, администрирующих, инспектирующих или иным образом направляющих социальные силы. Увеличивает препятствия к будущим изменениям, сразу и положительно, подкрепляя то, что должно быть изменено, — и отрицательно. Уменьшая число тяготеющих к реформе, это продолжается до тех пор, пока, наконец, прочность станет столь большой, что перемена делается невозможной и тип становится неподвижным.

Каждое чрезмерное развитие регулятивной организации увеличивает препятствия к переменам не только уменьшением силы тех, которые, как регуляторы, поддерживают установившийся порядок, и не только уменьшением силы тех, которые, как регулируемые, не имеют такого же прямого интереса его поддерживать, нет, сами идеи и чувствования целого общества приспособляются к режиму, привычному с детства, таким образом, что на этот режим смотрят, как на естественный, как на единственно возможный. По мере того, как общественные деятельности занимают все большее и большее место в ежедневном опыте, оставляя лишь незначительное место для других деятельностей, появляется все большее стремление думать об общественном контроле, как о чем-то необходимом и еще меньшая способность представлять деятельности под каким-нибудь иным контролем. В то же самое время чувствования, приспособленные привычкой к управляющему механизму, оказываются мало-помалу завербованными в число защитников этого механизма и полными отвращения к мысли о свободном месте, которое бы могло остаться при отсутствии этого механизма. Говоря кратко, общий закон гласит, что общественный организм и его отдельные действия и противодействия, пришедшие таким образом к взаимной связи, сопротивляются реорганизации с каждым дальнейшим расширением политической организации, увеличивающейся не только благодаря силе регулирующих частей и уменьшающейся силе регулируемых частей, но также и выработкой в самих гражданах мыслей и чувств, гармонирующих с установленной регулятивной структурой и не гармонирующих ни с чем, существенно различающимся от нее. Германия и Франция служат наглядными образцами этой истины. Конт, хотя и предусмотрел промышленное государство, однако так был опутан идеями и чувствами, свойственными французской форме общества, что его схема организации промышленного государства предписывает его устройство с точностью и деталями, характеризующими военный тип и крайне несогласными с промышленным типом. Кроме того, они имел глубокое отвращение к тому индивидуализму, который является продуктом промышленной жизни и дает отличительный характер промышленным учреждениям. Точно также в Германии мы видим, что партия социалистов, которую считают и которая сама считает себя желающей всецело реорганизовать общество, на самом деле так неспособна мыслить вне форм того социального типа, в котором она родилась и воспиталась, что ее предполагаемая социальная система есть, в сущности, ничто иное, как новая форма той самой системы, которую она хотела разрушить. Это есть система, при которой жизнь и труд должны устраиваться и находиться под надзором общественных органов, вездесущих подобно тем, которые уже существуют и не менее принудительных, так что жизнь личности направляется ими более, чем даже теперь.

Таким образом, хотя с одной стороны без установившегося строя не может быть сотрудничества (кооперации), однако кооперация высшего рода затрудняется кооперацией, облегчающей кооперации низшего сорта. Хотя без установления некоторых отношений между частями, не может быть соединенных деятельностей, однако чем более разрастаются такие отношения, расширяясь и вырабатываясь, тем становится труднее совершить какое-нибудь улучшение в комбинации действий. Это происходит от возрастания сил тех, которые стремятся к неподвижности и от ослабления сил тех, которые стремятся к подвижности, это продолжается до тех пор, пока вполне образованный общественный организм, подобно вполне законченному индивидуальному организму, не утратит способности приспосабливаться (no longer adaptable).

В живом животном, образовавшемся из аггрегата единиц первоначально сходных между собою по роду, прогресс организации предполагает не только то, что единицы, составляющие каждый дифференцировавшийся орган, поддерживают свое взаимное положение, но также и то, что их потомство наследует их положения. Желчеобразовательные клетки печени, в то время как они исполняют свои функции, растут и дают начало новым таким же клеткам, которые заменяют их, при разрушении и уничтожении, эти клетки-потомки не переселяются в почки или мышцы или нервные центры, и не присоединяются к ним для исполнения их службы. И, очевидно, если бы специализировавшиеся клетки, из которых состоит каждый орган, не давали начала единицам специализированным подобным же образом, которые держатся в том же самом месте, то не могло бы быть ни одного из тех прочных отношений между частями, которое характеризует организм и делает его способным к различным родам жизни.

В обществе, точно также, устойчивости строя благоприятствует перенесение положения и специальной деятельности от предков к последующим генерациям. Поддержание этих делений на классы, которое возникает с успехами политической организации, предполагает наследственность рангу и места в каждом классе. Очевидно, что пропорционально тому, как велика трудность перехода из одной степени в другую, эти общественные степени упрочняются в своих отношениях. Подобное же случается с такими подразделениями классов, которые, в некоторых обществах составляют касты, в других обществах отчасти дают образчик в гильдиях. Где обычай или закон заставляет сына купца наследовать занятие его отца, там результатом является со стороны органов, занимающихся производством и распределением, препятствия к переменам, аналогичные с теми, которые происходят в регулятивных органах от не передающегося разделения на ранги. Индия представляет это в крайней степени, а в меньшей степени это являлось у ремесленных гильдий прежнего времени в Англии, которые облегчали приобретение ремесла детям, принадлежащим к ним, и затрудняли приобретение его другими. Таким образом, мы можем назвать наследственность положения и функции началом неподвижности общественной организации.

Есть другой путь, которым передача по наследству общественного положения класса или же занятия приводит к неподвижности. Оно ведет к главенству старейших, а главенство старейших тяготеет к поддержанию установленного порядка. Система, при которой глава-управитель, под-управитель, глава клана или дома, должностное лицо, или какое-либо лицо, имеющее власть, данную рангом или собственностью, имеет свое место, занимаемое до смерти, по наследству, согласно каким-либо принятым правилам о преемстве, есть система, при которой, следовательно, молодежь и даже средний возраст исключаются из заведования делами. Точно также там, где промышленная система такова, что сын, привычно воспитываясь в занятиях отца, наследует его положение, когда тот умирает, — подобным же образом бывает, что регулирующая власть старшего над процессом производства и распределения почти совершенно соответствует власти над младшим. Теперь это истина, ежедневно бросающаяся в глаза, что увеличение прочности организации, необходимо обусловленной процессом эволюции, производит в течение времени усиление прочности обычая и отвращение к переменам. Отсюда следует, что передача по наследству места или функций, которая имеет своим спутником монополию власти, влечет преувеличенны консерватизм, а за этим следует стремление обеспечить поддержание дел в том виде, какой они имеют.

Наоборот, общественные перемены облегчаются пропорционально тому, насколько положения и функции людей определяются их личными качествами. Если не имея препятствий в законе или обычае члены одного ранга переставляют сами себя в другой ранг, они более или менее отдаленно прямо разрушают деления между рангами, а косвенно они их расслабляют, поддерживая свои семейные отношения с прежним рангом и образуя новые семейные отношения со вторым, между тем, далее, идеи и чувства, преобладающие в обоих общественных классах, предварительно имевшие большие или меньшие различия, влияют взаимно друг на друга и изменяют характер членов. Подобным же образом, если между подразделениями общественных классов, производящих и распределяющих, нет барьера для миграции (перехода), то, пропорционально количеству миграций, физические и нравственные влияния, вследствие взаимного проникновения (диффузии), стремятся изменить природу их единиц, в то же время они постоянно мешают установиться натуральным различиям, производимым различиями в функциях. Такая перестановка индивидуумов из класса в класс, или из группы в группу должна, однако, в среднем выводе определяться способностью индивидуумов к их новым местам и занятиям. Такое внедрение человека постороннего будет обыкновенно только тогда успешно, когда внедряющиеся граждане имеют более, чем обычную способность к делам, которые они на себя берут. Те, которые покидают свое первоначальное общественное положение и занятие, стоят в невыгодных условиях, конкурируя с теми, чье положение они себе присваивают, они могут преодолеть эту невыгоду только силой и некоторым превосходством способностей к тем занятиям, в которых они конкурируют. Эту возможность для людей избирать себе поприще, определяющееся их действительной силой, мы можем поэтому назвать началом обмена в общественной организации.

Как ранее мы видели, передача по наследству приводит двумя путями к устойчивости, из которых второй состоит в удержании мест, пользующихся властью, в руках тех, которые по возрасту чувствуют наибольшее отвращение от всякой новой практики, — так, наоборот, мы можем видеть, что замещение по действительным способностям приводит двумя путями к перемене: и положительно, и отрицательно. Когда юные силы обладают властью, это облегчает нововведения. Когда энергия в избытке, то мало чувствуется страх перед теми препятствиями к улучшению и перед страданиями, которые они могут принести и которые так устрашают ослабевшую энергию, в то же самое время большая изобретательность, идущая наряду с более высокой жизненностью, соединенная с меньшей косностью привычек, облегчает принятие новых идей и избрание еще не испытанных методов. Следовательно, — так как там, где различные общественные положения начинают заниматься лицами, доказавшими на опыте, что они самые способные для таких положений, там для сравнительно молодых дозволительно исполнять отправление власти, — а из этого следует, что занятие должностей по действительным силам влечет дальнейшие изменения в социальной организации как прямо, так и косвенно.

Сопоставляя оба эти явления, мы видим, что в то время, как исполнение функции по наследству приводит к косности структуры, исполнение функции по действительной способности приводит к пластичности, т.е. к податливости структуры. Наследование потомками благоприятствует поддержанию того что существует. Наследование по способностям благоприятствует преобразованиям и делает возможным что-нибудь лучшее.

Как указано ранее, ‘усложнение структуры сопровождается увеличением массы’ в общественном организме так же, как и в индивидуальном.

Когда мелкие общества соединяются в более обширные, контролирующие агенты, необходимые в каждом отдельном из этих слагающих обществ, должны быть подчинены центральному контролирующему органу, т.е. требуются новые структуры. Дальнейшие присоединения вызывают необходимо увеличение и подобную же дальнейшую сложность в правительственном устройстве, и в каждой из этих стадий увеличения все другие устройства должны делаться более сложными. Как заметил Дюрюи: ‘Рим, сделавшись из города миром, не мог бы сохранить учреждений, установившихся для одного города и малой территории… Как было возможно шестьдесят миллионов провинциалов ввести в узкий и нерастяжимый круг провинциальных учреждений?’ Подобное же случается и там, где вместо увеличения территории является только увеличение населения. Контраст между простой административной системой, которая была достаточна для Англии прежних времен, с ее миллионным населением и сложной административной системой настоящего времени, необходимой для многих миллионов, достаточно указывает на эту общую истину.

Но теперь подведем итоги. Если с одной стороны развитие роста предполагает более сложную структуру, то с другой стороны изменяемость структуры есть условие дальнейшего развития и, обратно, неподвижность строения сопровождается остановкой развития. Подобно соответственному закону, только что указанному, этот закон ясно виден в индивидуальном организме. С одной стороны, перерождение из малой, незрелой формы в обширную, зрелую форму, в живом существе, предполагает, что не только целое, но и всякая часть должна изменяться в величине и соотношениях, каждая деталь в каждом органе должна измениться (модифицироваться), а это требует сохранения пластичности (изменяемости). С другой стороны, когда, приобретая зрелость, структуры достигают своего окончательного строения, их увеличивающаяся определенность и прочность составляет возрастающее препятствие росту, разрушение и перестройка, требующаяся прежде, чем может быть сделано какое-нибудь необходимое новое приспособление, становятся здесь более и более трудными. То же и с обществом. Увеличение его массы требует перемены первоначальных строений или путем слития со старыми в одно целое (инкорпорация) нового приращения, или путем их распространения на него. Всякая выработка и развивающаяся определенность структур представляет добавочное препятствие к этому, и когда достигнута прочность строений, то уж такие видоизменения их, как увеличение массы, которое их сопровождает, становятся невозможными: увеличение задерживается.

Отсюда — важное отношение между строением общества и его ростом. Хотя всякому приращению роста помогает приспособленная организация, однако та организация, которая не приспособлена к большему росту, становится препятствием к приращению дальнейшего роста. Отсюда следует, что организация, превышающая необходимость, препятствует достижению того более обширного размера, сопровождающегося высшей организацией, которая могла иначе быть достигнута.

Чтобы помочь нашему объяснению специальных фактов, с которыми мы теперь будем иметь дело, мы должны удержать в уме следующие общие факты. Их можно резюмировать так:

Кооперация делается возможной благодаря обществу, и делает общество возможным. Она предполагает ассоциировавшихся людей, а люди живут в ассоциации вследствие выгоды, доставляемой им ею.

Но согласованных действий не может быть без некоторого посредничества, которое согласовало бы каким-либо образом эти действия во времени, сумме и роде, и действия не могут быть разнородными без кооперации, исполняющей различные обязанности, т.е. кооперация должна придти к некоторому роду организации или добровольно, или невольно.

Организация, которую предполагает кооперация, бывает двух видов, различных по происхождению и природе. Одна, возникающая прямо из преследования индивидуальных целей, а косвенно приводящая к общему добру, развивается бессознательно и без принуждения. Другая, прямо возникающая из преследования общественных целей и косвенно приводящая к индивидуальному добру, развивается сознательно и путем принуждения.

Между тем как политическая организация, сделавши возможной кооперацию, совершила благо, ущерб этому благу был сделан той же организацией. Содержание ее дорого стоит, а большие издержки могут сделать больше несчастий, чем те, которые она устранила. Она необходимо предписывает понуждения и ограничения, а эти принуждения и ограничения могут стать до того крайними, что люди начинают предпочитать им анархию, несмотря на все ее несчастья.

Организация, едва она становится установившейся, есть препятствие к преобразованию. Вследствие инерции положений и постепенно устанавливающегося между ними союза, единицы, образовавшие структуру, противодействуют перемене. Самосохранение есть первая цель как частей, так и целого, а отсюда части, однажды образовавшиеся, стремятся поддерживать свое существование, несмотря на то, полезны ли они, или нет. Кроме того, каждое приращение регулятивной системы, предполагающее при равенстве других условий соответственный вычет из остального общества, т.е. управляемого, — имеет следствием то, что препятствия к изменениям увеличиваются, а силы, производящие изменения, ослабляются.

Поддержание общественной организации предполагает, что единицы, образующие его сложную структуру, должны быть заменяемы в случае своей смерти особенным образом. Устойчивости благоприятствует, если остающееся свободное место пополняется бесспорно наследником, тогда как переменам благоприятствует, если вакансия пополняется тем, кто на опыте доказал свою наилучшую способность к данному занятию. Таким образом, замещение по наследству есть начало общественной косности, между тем как замещение по способности есть начало общественной изменяемости (пластичности).

Хотя организация должна была быть, чтобы сделать возможной кооперацию и этим облегчить общественное развитие, однако организация же образовала препятствие дальнейшему росту, так как дальнейшее развитие предполагает реорганизацию, которой сопротивляется существующая организация.

Так что хотя в каждой стадии лучшие непосредственные результаты могли быть достигнуты усовершенствованием организации, но это должно было совершаться насчет окончательных результатов. Эти последние должны быть достигнуты доведением организации в каждой стадии не далее того, что необходимо нужно для правильного ведения общественных действий.

III. Политическая интеграция

Политическая интеграция в некоторых случаях иногда ускоряется, иногда замедляется внешними и внутренними условиями. Первые состоят в характере окружающего соседства, вторые в характере людей, составляющих общество. Мы проследим их в этом порядке.

Насколько политическая интеграция встречает препятствия в суровости климата или в бесплодии почвы, которые задерживают увеличение населения, это уже было показано [‘Основания социологии’, 14-21]. К примерам, приведенным ранее, можно добавить тоже относительно Семинолов, о них Шулькрафт говорит: ‘что так как они крайне рассеяны по бесплодной пустыне, то редко собираются для забав или для обсуждения общественных дел’. Точно также и о некоторых ‘Снэйк’ (змеиных индейцах, snake indians) он говорит: ‘недостаток дичи в этой области, я почти не сомневаюсь, есть причина почти совершенного отсутствия общественной организации’. Мы уже видели, что сильное однообразие поверхности страны, минеральных продуктов, флоры и фауны (растений и животных) представляют также задержку, от специального характера флоры и фауны, заключающих виды благоприятные или неблагоприятные для человеческого благосостояния, зависит отчасти индивидуальное благосостояние, требующееся для социального развития. Было также указано, что строение местности, в смысле облегчающем или затрудняющем сообщение, и в смысле легкого или трудного спасения от преследований, имело большое соотношение в величиной образовавшегося общественного агрегата. К наглядным примерам, приведенным раньше и доказывающим, что горцы так же, как и народы, живущие в степях и среди болот, трудно сплачиваются, между тем как народы, загнанные, так сказать, в ограду, сплачиваются легко [Там же, 17], я могу здесь прибавить еще два замечательных примера, до сих пор не упомянутых. Один встречается на Полинезийских островах, на Таити, Гаваи, Тонга, Самоа и других, где замкнутые в известных границах окружающим морем, жители сплачивались более или менее прочно в аггрегаты значительного объема. Другим примером служит древнее Перу, где перед временем Инков, полуцивилизованные общины образовались в долинах, разделенных друг от друга ‘с побережья жаркой и непроходимой пустыне, а изнутри высокими горами или холодными и бездорожными пуньами (punas)’.

Неспособность избежать правительственного контроля, подразумевающаяся у этих народов, указывается Сквайром, как фактор их цивилизации, а одним древним испанским историком Sieza это их различие от соседних индейцев Папайан приписывается тому, что те могли отступить ‘в другие плодородные области, если бы были атакованы’. Каким образом скучивание людей вместе увеличивается обратно занимаемой площади, благодаря легкому внутреннему сообщению, это достаточно ясно. Значение этого условия предполагается в замечании Гранта относительно экваториальной Африки, что ‘нет юрисдикции (власти), простирающейся на область, которую невозможно пройти в три или четыре дня’. Такие факты, показывающие, что политическая сплоченность может увеличиваться по мере того, как средства сообщения одного места с другим становятся лучше, — заставляет нас вспомнить, что со времен Рима образование путей сообщения сделало возможным обширные социальные агрегаты.

Очевидность того, что требуется известный физический тип, была также указана [‘Основания социологии’, 16]. Мы видели, что расы, оказавшиеся способными к развитию обширных обществ, предварительно находились в течение долгих периодов в условиях, порождающих сильное строение организма. Я прибавлю теперь только, что телесная энергия, необходимая для постоянного труда, без которого не может быть цивилизованной жизни и сопровождающего ее скучивания людей, не есть энергия, приобретаемая быстро под влиянием какого-нибудь условия или путем какой-нибудь дисциплины, но только энергия, приобретаемая медленно наследственной передачей накопляемых изменений. Прекрасным и очевидным примером того, что у низших типов людей существует физическая неспособность к труду, служат результаты управления иезуитов над Парагвайскими индейцами. Эти индейцы были приведены к промышленному состоянию и к такой благоустроенной жизни, которая считается удивительной многими писателями, но отсюда произошло фатальное зло, состоящее в том, что они решительно сделались бесплодны. Не невозможно, что бесплодность, наблюдаемая вообще у диких рас, охваченных цивилизованными обычаями, есть последствие требования больших физических сил, чем они способны дать по их строению.

Некоторые моральные свойства, которые благоприятствуют и которые препятствуют объединению людей в обширные группы, были мною указаны при исследовании ‘Эмоций первобытного человека’ [‘Основания социологии’. Ч. I, гл. VI] . Здесь я дополню примерами только те из них, которые составляют способность или неспособность типа к подчинению. ‘Аборы, как они сами говорят, похожи на тигров: двое из них не могут жить в одной берлоге’ — пишет Дальтон: — ‘их дома разбросаны в одиночку или группами по два и по три’. Наоборот, некоторые африканские расы не только покоряются силе, но благоговеют перед теми, кто их подчинил, — например, дамары, которые, как говорит Дальтон, ‘добиваются попасть в рабство’ и ‘следуют за господином, как болонка’. Подобные явления встречаются и у других южных африканцев. Один из них говорил некоему моему знакомому: ‘какой же вы господин! Я у вас был два года и вы меня ни разу не побили’. Очевидно, существуют крайние противоположности в предрасположениях, от которых в сильной степени зависит возможность или невозможность политической сплоченности (интеграции). К этому может быть прибавлено присутствие кочевых инстинктов, также не остающихся без влияния. Разновидности людей, в которых бродячие привычки усвоились в течении бесчисленных генераций охотничьей или пастушеской жизни, показывают нам, даже когда они обратились к земледельческой жизни, что их стремление к перемене места сильно препятствует скоплению (аггрегации), например, у горных племен Индии. ‘Кукии (Kookies), по натуре бродячая раса, никогда не занимают одного и того же места более двух и, самое большее, трех лет’. То же можно сказать и относительно мишмисов (Mishmees), которые ‘никогда не именуют своих деревень’, ибо их существование проходит в перемещении. У некоторых рас этот инстинкт миграции переживает и проявляет свое действие даже после того, как они образовали населенные города. Описывая Бакхассинов (Bachassins) в 1812 г., Буршелль говорит, что Литакун, заключающий 15.000 жителей, в течение десяти лет два раза переменил место. Ясно, что народ, столь мало привязанный к месту своего рождения, не так легко объединяется в большие общества, как народ, который любит свои первоначальные жилища.

Относительно интеллектуальных черт, способствующих или препятствующих скоплению людей в массы, я могу дополнить то, что было сказано при описании ‘интеллекта первобытного человека’ [‘Основания социологии’. Ч. I, гл. VII] — двумя выводами, имеющими большое значение. Общественная жизнь, будучи кооперативной жизнью (сотрудничеством), предполагает не только эмоциональную природу (область чувств), приспособленную для кооперации, но также и такую интеллигентность, которая сознавала бы выгоды кооперации и могла регулировать действия, чтобы осуществить ее. Нерассудительность, недостаточное сознание причинности и крайний недостаток осмысленного воображения, которые проявляются у нецивилизованных народов, задерживают кооперацию на степени, которой трудно было бы поверить, если бы не имелось очевидных доказательств. Даже полуцивилизованные народы представляют в совершенно простых вещах отсутствие кооперации, которое изумительно [Поступки арабских лодочников на Ниле показывают эту непривычку к кооперации в простых вещах поразительным образом. Когда они соединенными силами тянут канат и — как это у них принято — поют, то приходишь к заключению, что это имеет целью одновременность дергания каната с словами песни. Однако наблюдение показывает обратное, а именно, что их усилия не комбинируются в данные промежутки времени и совершаются без всякого ритмического (размеренного) единства. Подобным же образом, употребляя свои шесты для отталкивания дахабийе (лодки, употр. на Ниле) от песчаных отмелей, они производят то последовательное ворчанье, которое должно помогать при этом, но производят так быстро, что совершенно невозможно для них производить те целесообразные соединенные толчки, которые требуют значительных интервалов для приготовления. Еще более потребность в согласии доказывается сотней и даже более нубийцев и арабов, тянущих суда на быстринах. Тут мы видим восклицание, жестикуляции, разрозненные действия, крайний беспорядок, так что только благодаря счастливой случайности достаточное число сил, наконец, произведет одновременный натиск. Один араб, драгоман, человек сведущий, заметил мне: ‘десять англичан или французов сделали бы это сразу’]. Имея в виду существование такой неспособности, вследствие которой кооперация (сотрудничество) может быть успешным только тогда, когда она повинуется не допускающей возражения команде, мы поймем, что, следовательно, должны быть не только эмоциональные особенности, которыми обусловлено подчинение, но и умственные особенности, которые производят доверие к командующему. То верование, которое заставляет благоговеть перед способным человеком, как перед обладателем сверхъестественной силы, и которое впоследствии, производя страх его духа, вынуждает исполнение его запомнившихся приказаний, — эта вера, которой начинается религиозный контроль обоготворяемого главы, служит подкреплением контроля его божественных наследников-потомков, — без такой веры невозможной обойтись в течение ранних возрастов интеграции. Скептицизм пагубен, если характер нравственный и умственный таков, который требует принудительной кооперации.

Таким образом, политическая интеграция, задерживаемая во многих областях окружающими условиями, во многих расах человечества встречала препятствие к своему развитию в неприспособленности самого естества этих рас — физического, морального и умственного (интеллектуального).

Кроме некоторой приспособленности природы объединенных индивидуумов, общественное единение требует значительного сходства в типе (kind) или характере натур объединяющихся единиц.

Первоначальное сходство типа обеспечивается большим или меньшим родством по крови. Наглядное подтверждение этого мы встречаем везде между нецивилизованными снардами. Лихтенштейн говорит о бушменах: ‘Только семейства образуют ассоциации в виде небольших отдельных орд, половые чувства, инстинктивная любовь к детям или обычные родственные привязанности суть единственные узы, связывающие их в известного рода единство’. Или: ‘рок ведахи (Rock Veddashs) разделяются на маленькие кланы и семьи, соединенные узами родства, по взаимному соглашению они делят меж собой лес для охоты’ и т. д. И это возникновение общества из семьи, наблюдаемое в наименее организованных группах, вновь появляется в значительно более организованных группах диких, более подвинувшихся вперед.

Пример — новозеландцы, о которых мы читаем: ‘восемнадцать исторических наций занимают страну. Каждая подразделяется на множество триб (родов или племен), происшедших из семейств, как это ясно показывает приставка Ngati, означающая происхождение (равняющаяся О’ или Mak). Связь кровного родства с социальным союзом рельефно выставляется в замечании Гумбольдта о южно-американских индейцах. ‘Дикие — говорит он — знают только свою собственную семью, и триба кажется им лишь более многочисленным собранием родственников’.

Когда индейцы, живущие в миссиях, видят незнакомых им лесных индейцев, они говорят: ‘это, без сомнения, мои родственники, я понимаю то, что они говорят мне’. Но эти последние, чрезвычайно дикие, презирают всех, не принадлежащих к их семейству или к их племени: ‘они знают обязанности семейные и узы родства, но не знают обязанностей и уз человечности’.

Рассматривая домашние отношения, мы находим основания заключить, что социальная устойчивость увеличивается по мере того, как родство делается более определенным и широким. С развитием родства подкрепляются сходства натур, благоприятствующие кооперации и развивается сила и многочисленность тех семейных союзов, которые задерживают распадение.

Где преобладает беспорядочное половое сожительство (promiscuity), или где браки заключаются на время, там родственные союзы относительно немногочисленны и не замкнуты, и социальная связь здесь немногим более той, которая происходит из принадлежности к одному общему человеческому типу. Полиандрия (многомужество), особенно высшего рода, производит родство более определенное, позволяющее проследить себя дальше, и служит таким образом к лучшей взаимной связи социальных групп. Еще больший шаг вперед к сближению семьи и увеличению входящего в нее числа лиц делает полигамия (многоженство). Но только из моногамии (одноженство) происходят те семейные отношение, которые в одно и то же время суть и самые определенные, и наиболее широко разветвляющиеся, самые обширные и сплоченные общества развились из моногамических семейств. Двумя соединенными и однако различными путями моногамия благоприятствует социальной солидарности.

В противоположность детям полиандрической семьи, которые суть нечто меньшее, чем единокровные братья и сестры и в противоположность детям полигамической семьи, большинство которых суть только братья и сестры по отцу, — дети семьи моногамической в громадном большинстве случаев суть единокровные по отцу и по матери. Из того, что они соединены более тесным родством, происходит то, что и группа их детей является соединенной более тесным образом, и когда, как это случается на более ранних ступенях развития, эти группы детей, выросши, продолжают составлять общину и работать вместе, они оказываются соединенными и родством, и интересами промышленности. Хотя с разрастанием семейной группы в род (gens) промышленные интересы разделяются, однако родство мешает этому разделению сделаться таким резким, каким бы оно могло сделаться при иных обстоятельствах. Точно то же происходит и тогда, когда род (gens), с течением времени, развивается в трибу (племя, колено). Но это не все. Если местные условия сводят вместе несколько таких триб, связанных, кроме того, хотя и самыми отдаленными узами крови, то в результате эти трибы, оседая одна возле другой, постепенно сплавляются частью, перемешиваясь поселениями, частью вступая во взаимные браки, и сформировавшееся, таким образом, общество, соединенное многочисленными и сложными узами родства, так же как и общностью политических интересов, оказывается более тесно сплоченным, чем это было бы при других обстоятельствах.

Иллюстрацию этой истины можно найти в процветавших обществах древности. Грот говорит: ‘Все, что мы слышим о наиболее древних афинских законах, основано на делении этого народа по родам а фратриям, которые считаются распространением семьи’. Точно также, согласно Момзену, римское домоуправление легло в основание римского государства, рассматриваемого как со стороны его формы, так и относительно составных его элементов. Единство римского народа возникло из соединения (каким бы то ни было образом происшедшего) таких древних кланов, как Ромилии, Вольтинии, Фабии и т.п.’. а сэр Генри Мэн показал в подробности пути, которыми простая семья переходит в домашнюю общину, а затем и в общину сельскую. Хотя при очевидности примеров, доставляемых расами, имеющими неправильные половые отношения, мы не можем настаивать на том, что единство крови есть первая причина политической кооперации, — хотя во многих трибах, не достигших пастушеского состояния, наблюдаются соединения для защиты или для нападений, и между теми, имена которых носят ясные следы кровного различия, однако там, где установлено наследование по мужской линии, и особенно там, где преобладает моногамия, там единство крови оказывается широкой, если не главной причиной, влияющей на определенность политической кооперации. Тут в иной форме является уже ранее изложенная истина, что совместная деятельность, требующая известного сходства натур тех, кто в ней участвует, идет гораздо успешнее там, где они, происходя от одних и тех же предков, имеют наиболее сходства.

Должно быть прибавлено еще одно в высшей степени важное, хотя и менее прямое, следствие кровного родства, и особенно того более определенного кровного родства, которое происходит от моногамического брака. Я подразумеваю общность религии, — сходство идей и чувств, воплощенных в обожании общего божества. Начинаясь, обыкновенно. С умилостивления умершего основателя семьи, в котором принимают участие, по мере разрастания семьи, все большие и большие группы потомков, оно становится новым средством связи членов постепенно сформировавшейся группы и противодействием антагонизму между ними, благоприятствуя таким образом интеграции. Повсюду в древней истории встречаемся мы с влиянием уз общего культа. Каждый из городов древнего Египта был центром почитания специального божества. И никто из знакомых с предыдущими выводами и чуждый предрассудков, кто замечает чрезвычайное развитие в древнем Египте поклонения предкам под всеми его формами, не усомнится в происхождении этих божеств. О греках мы читаем, что ‘каждое семейство имело свои собственные священные обряды и заупокойные поминовения предков, производимые хозяином дома в исключительном присутствии членов семьи. Вымирание семьи, влекшее за собой прекращение этих религиозных обрядов, считалось греками за несчастье, не только вследствие уменьшения числа граждан, но также и потому, что семейные боги и маны010 усопших сограждан лишались, таким образом, почестей и могли наделать неприятностей государству. Более широкие ассоциации, называвшиеся родами (gens), фратриями, трибами, составлялись через расширение того же самого начала, — семьи, рассматриваемой как религиозное братство, почитающее какого-нибудь общего бога или фамильного героя, признаваемого за общего предка’.

Подобный же союз и подобным же образом возник и в римской общине. Каждая курия — соответствие фратрии, — имела главу, ‘первая обязанность которого была председательствовать при жертвоприношениях’. А на более широкой ступени развития то же самое поддерживалось целым обществом. Первоначально римский царь был жрецом богов, общих для всех: ‘он поддерживал сношения с богами общины, с которыми он советовался и которых он умилостивлял’. Начала этого религиозного союза, являющегося здесь в развитой форме, до сих пор еще можно встретить в Индии. Сэр Генри Мэн говорит: ‘Соединенное семейство (joint family) индусов — это собрание лиц, которые бы соединились при погребальном жертвоприношении над прахом известного общего предка, если бы он умер в их время’. Так что политическая интеграция, которой благоприятствовало сходство природы, обусловливаемое единством происхождения, находит себе снова благоприятствующее условие в сходстве религии, зависящем также от единства происхождения.

Таким же образом происходит и на более поздней ступени развития, когда является уже менее резким сходство натур, характеризующее людей одной и той же расы, размножившейся и распространившейся настолько, чтобы образовать маленькие примыкающие друг к другу общества. Кооперация между ними продолжает поддерживаться, хотя и с меньшей силой, общностью их натур, общностью и преданий, идей и чувств, так же как и общностью языка. Между людьми различных типов кооперация необходимо затрудняется отсутствием взаимного понимания, происходящего не только от незнания одним значения слов другого, но и от несходства их способов мыслить и чувствовать. Стоит только вспомнить, как часто даже между теми, которые говорят одним и тем же языком, возникают споры вследствие недоразумений, чтобы понять, какой обильный источник замешательства и антагонизма заключается в частичном или совершенном различии языков, сопровождающем обыкновенно различие рас. Люди, далеко расходящиеся между собой и по складу ума или чувства, часто взаимно поражают друг друга неожиданными поступками, факт обыкновенно отмечаемый путешественниками. Отсюда дальнейшее препятствие для совместной деятельности. Различие обычаев также делается причиной разъединения. Там, где на пищу одного народа другой смотрит с отвращением, где животное, почитаемое за священное одним, презирается другим, где ожидаемое одним приветствие никогда другим не делается, там должно быть постоянно возрождающееся отчуждение, которое препятствует соединенным усилиям. Другие условия, благоприятствующие кооперации, будут пропорциональны чувству товарищества, чувству же товарищества препятствует то же самое, что заставляет людей в одинаковых условиях действовать различно. Совместное влияние вышепоименованных первичных и производных факторов хорошо выяснено в следующих словах Грота: ‘эллины были все общей крови и родства, все происходили от одного общего патриарха Эллина. Рассуждая об исторических греках, мы должны принимать это как данное: оно является нам в чувстве, под влиянием которого они двигались и действовали. У Геродота это помещено на первом плане, как главное из тех четырех звеньев, которые связывали в одно целое агрегат эллинов: 1) товарищество по крови, 2) товарищество по языку, 3) определенные местопребывания богов и общие жертвоприношения, 4) одинаковые привычки и склонности.

Из того влияния, которое, как мы нашли, оказывает сходство натур, обусловливаемое общностью происхождения, следует тот вывод, что обширные политические агрегаты, образовавшиеся при отсутствии значительного сходства, являются неустойчивыми и могут быть поддерживаемы только принудительной силой, которая рано или поздно должна пасть. Несомненно, это обстоятельство являлось одной из причин распадения больших империй прошлого времени, хотя к нему присоединялись и другие. Нынешний упадок Турецкой Империи во многих отношениях, если не главным образом, должен быть приписываем ему. Наша собственная Индийская империя, поддерживаемая в состоянии искусственного равновесия также внешней силой, угрожает в один прекрасный день наглядно доказать своим падением свою несвязность, зависящую от недостатка соответствия между ее составными частями.

Один из законов развития вообще состоит в том, что интеграция происходит тогда, когда одинаковые единицы подвергаются действию одной и той же силы, или нескольких сходных сил011 , — и на всех ступенях политической интеграции, от первой до последней, мы находим наглядное подтверждение этого закона. Совместное испытывание однородных внешних влияний и совместное же противодействие им искони являлись побудительной причиной к союзу между членами обществ.

Уже была косвенно высказана та истина, что прежде всего связь маленьких орд первобытных людей возникала во время соединенного противодействия неприятелям. Подвергаясь общей опасности, и соединяясь для встречи этой опасности, они становятся во время их кооперации против опасности связанными более тесным образом друг с другом. Это отношение между причиной и следствием ясно наблюдается на первых ступенях развития, когда подобный союз, возникший во время войны, распадается с прекращением ее: здесь совершается распадение и утрата того слабого политического подчинения, которое начинало было показываться. Но этот процесс лучше всего подтверждается примерами интеграции простых групп в группы сложные во время общего противодействия неприятелям или нападения на них. Примеры, приведенные раньше, могут быть увеличены и другими. Мазон говорит о кэренах: каждая деревня составляет независимую общину и питает застарелую вражду ко всякой другой из близлежащих деревень своего же собственного народа. Но общая опасность со стороны более сильного врага или необходимость отплаты за старые обиды часто заставляет многие деревни соединяться между собою для защиты или для нападения. Согласно свидетельству Кольбена, ‘маленькие готтентотские народцы, живущие в соседстве с более сильными народом, часто вступают между собою в оборонительный и наступательный союз против этого последнего’. Между новокаледонцами в Танне ‘шесть, восемь или более из их деревень, соединяясь, образуют то, что мы назвали бы округом или провинцией, и все заключают собз для взаимной помощи, а во время войны соединяются два или большее число таких округов’. В Самоа ‘деревни в количестве восьми или десяти, по общему согласию, соединяются и образуют округ или штат для взаимной обороны’, а во время войны самые округи соединяются по два или по три. То же самое случалось и у исторических народов. Во время войн при царе Давиде израильтяне перешли от соединения по отдельным коленам в одну тесно сплоченную, правильную нацию. Рассеянные греческие общины, соединяющиеся первоначально во время небольших войн в небольшие конгрегации, были вынуждены нашествием Ксеркса к общеэллинскому союзу и к общему, совместному действию против врага, и из образовавшихся затем спартанских и афинских конфедераций во время продолжавшихся действий против персов, афинские приобретают гегемонию, а в конце концов и власть. То же было и с тевтонскими расами. Германские трибы, вначале не имевшие федеративной связи, образовывали случайные союзы во время войны. Между первым и пятым столетиями эти трибы постепенно сплачивались в большие и большие группы для защиты против Рима и для нападения на него. В течение следующего столетия продолжительные военные конфедерации народов ‘одной крови’ сделались государственными. А затем эти последние соединились в еще большие государства. А чтобы взять сравнительно недавний пример, заметим, что и Англия, и Франция перешли от тех условий, при которых они представляли из себя феодальные группы, в значительной степени независимые, в тесно сплоченные нации только во время продолжительных англо-французских войн. Для дальнейшего разъяснения способа интеграции небольших общин в более обширные может быть прибавлено, что сначала союзы существуют исключительно для военных целей: каждая община из входящих в их состав долго сохраняет независимость внутренней администрации, и только когда соединенные действия их на войне делаются обычными, союз их делается постоянным, приобретая общую политическую организацию.

Этому слитию меньших общин в более обширные посредством военных коопераций помогает исчезновение меньших общин, которые не кооперированы с другими. Бартс замечает, что ‘фульбэ (Фулахи) постоянно подвигались вперед потому, что им приходилось иметь дела не с сильным врагом, но со множеством маленьких триб, не соединенных в союзы’. Гальтон говорит о дамарацах: ‘Если опустошается одно селение, то соседние редко поднимаются на его защиту, и таким образом Намаквы разорили или избрали в плен мало-помалу почти половину дамарского населения’. Также точно произошло, по словам Ондегардо, покорение инками Перу. Не было общего противодействия их вторжению: каждая провинция защищала свою землю без помощи других. Этот процесс, столь ясный и обычный, я беру потому, что он имеет значение, на которое нужно обратить особое внимание. Мы видим, что в борьбе за существование между обществами переживание наиболее приспособленных — есть переживание тех, в которых больше сила военной кооперации, а военная кооперация есть от примитивный род кооперации, который пролагает путь кооперациям другого рода. Из этого следует, что образование обширных обществ посредством соединения меньших на время войны и разрушение, или поглощение несоединенных меньших обществ соединенными большими, — есть, несомненно, процесс, посредством которого разновидности людей, более приспособленные к социальной жизни, устраняют менее способные разновидности.

Относительно происходящей таким образом интеграции. Остается лишь заметить, что она необходимо совершается по нижеследующему пути: она необходимо начинается с образования простых групп и прогрессирует путем объединения и переобъединения этих групп. Импульсивные в своих действиях, одаренные малой способностью к кооперации, дикие сливаются так слабо, что только незначительные группы их могут поддержать свою целостность. Но после того, как многие из таких маленьких групп достаточным образом связали своих членов друг с другом какой-нибудь незначительной политической организацией, является возможность их соединения и в более обширные группы, так как союз их представляет им большее удобство для совместной деятельности, — более развитую организацию для совершения ее. И точно также эти образовавшиеся группы должны несколько укрепиться в связи для того, чтобы формирование групп могло быть перенесено на следующую ступень. Проходя мимо многочисленных примеров, доставляемых нецивилизованными народами, я считаю достаточным отослать читателя к примерам, данным ранее (Основания Социологии 226), которые подкреплю лишь несколькими, взятыми из жизни исторических народов. В первобытном Египте многочисленные небольшие общества (которые в конце концов сделались ‘номами’) соединились сначала в два агрегата: Верхний Египет и Нижний Египет, которые затем составили одно целое. В древней Греции деревни присоединились к соседним городам раньше, чем эти последние соединились в государство, а затем уже последовало слитие государств в другие, более обширные. В древнеанглийский народ из маленьких княжеств составлялись Гептархии, раньше чем эти последние образовали из себя нечто единое и целое. Одно из основных положений физики состоит в том, что сила сопротивления оказываемого телом растяжению или разрыву возрастает пропорционально квадрату его размера, между тем как распадение, причиняемое его собственной тяжестью, возрастает, как кубы его размера, откуда следует, что его способность сохранять свою целость становится меньше по мере того, как его масса делается больше. Нечто аналогичное может быть сказано и об обществах. Только маленькие агрегаты могут удерживаться вместе, пока сцепление слабо, а следовательно, большие агрегаты становятся возможными только тогда, когда более сильное сопротивление, предполагающееся при этом, уравновешивается тою более сильной связью, какая является результатом приспособления человеческой природы и вытекающего из этого приспособления развития социальной организации.

В то время как развитие социальной интеграции идет вперед, возрастающие агрегаты производят все усиливающееся сдерживание относительно своих единиц, это есть истина, которая вполне соответствует другой, утверждающей, что сохранение целостности большим агрегатом предполагает большее сцепление. Силы принуждения, которыми агрегат удерживает свои части вместе, первоначально очень слабы, и доходит до высшего предела на известной ступени общественного развития, а затем слабеют, или — что случается реже — принимают другие формы.

Первоначально индивиды диких тяготеют к той или другой группе вследствие различных побуждений, но главным образом стремясь найти себе защиту. Касательно патагонцев мы считаем, что никто из них не может жить отдельно: ‘Если некоторые из них оказались бы живущими таким образом, они были бы, без сомнения, умерщвлены или отданы в рабство тотчас же, как были бы открыты’.

В Северной Америке между Чинуками, ‘на побережье есть обычай, узаконивающий захват в рабство (если только друзья не дадут выкупа) всякого индейца, встреченного на известном расстоянии от его трибы, хотя бы их трибы и не воевали друг с другом’. Однако хотя первоначально и необходимо присоединение к известной группе, но постоянная принадлежность в ней не необходима. На низших ступенях развития переход из одной группы в другую — дело очень обычное. В случае притеснений со стороны вожди, калмыки и монголы бегут от него и пристают к другим вождям. Об Абипонах Добрицгоффер говорит: ‘Без всякого позволения со стороны старшины, и не имея никакого неудовольствия против него, они переселяются со своими семействами туда, где находят себе большие удобства, и присоединяются к другому кацику* (* Начальник племени деревни), а затем, когда им надоедает жить у второго, возвращаются безнаказанно в орду первого’. Равным образом в южной Африке ‘часто встречающиеся примеры (между балондами) перемещения народов из одной части страны в другую, доказывают, что власть великих вождей органиченна. Каким образом в этом процессе возрастают одни трибы, тогда как другие погибают, — мы ясно видим из замечания Мак-Куллоха относительно Кукисов (Kukis), ‘что есть полная вероятность для деревни, окруженной удобными для обработки полями и имеющей популярного старшину, расшириться присоединением из деревень, поставленных в менее благоприятные условия’.

С необходимостью для каждого индивидуума найти себе защиту, связано стремление трибы увеличить свою силу. Практикуемое принятие в свою среду чужеземцев, которое вытекает из этого стремления, создает другой вид интеграции. Там, где как между трибами североамериканских индейцев, ‘пленнику предстоит альтернатива между усыновлением его со стороны пленивших или пыткой’ (усыновление — удел отличившихся своей храбростью), мы видим на наглядных примерах то стремление, которое присуще каждому обществу — возрастать на счет других обществ. То желание иметь большое количество действительных детей (actual children), способствующих к усилению семейства, о котором говорят нам еврейские предания, скоро переходит в желание — приемных детей (factitious children), входящих в среду семьи: то помощью обряда обмена кровью с названными братьями, то при посредстве обрядов, представляющих подобие рождения. И, как было показано в другом месте012 , очень возможно, что обычай принятия в среду семьи, столь распространенный в Риме, возник еще в то раннее время, когда кочующие патриархальные группы образовывали трибы, и когда в трибах преобладало стремление увеличить свои силы.

И в самом деле, когда мы припомним, что спустя долгое время после того, как из соединения патриархальных групп образовались обширные общины, продолжалась вражда между вошедшими в их состав семействами и кланами — мы ясно увидим здесь, что в этих семействах и кланах не переставал действовать примитивный мотив, побуждающий семью к увеличению своей силы увеличением числа членов.

Можно прибавить, что однородные причины производили однородные следствия и в среде новых обществ в то время, когда составные их части были так недостаточно сплочены, что удерживался взаимный антагонизм между последними. Так, в средневековой Англии до тех, пока местное управление не было подчинено общему управлению, всякий свободный человек должен был присоединяться к какому-либо лорду, приписываться к городу или гильдии, являясь в противном случае ‘человеком, не имеющим друзей’ (‘a friendless man’), в положении столь опасном, как положение дикого, не принадлежащего к трибе. А также с другой стороны, и в законе, гласящем, что раб, пробывший год и один день в свободном городе или муниципалитете, не может быть потребован обратно ни одним господином, — мы можем видеть следствие желания со стороны промышленных групп увеличить свои силы в ущерб окружающим феодальным группам, следствие, аналогичное с принятием в свою трибу чужого человека со стороны диких или с принятием в среду семейства, практиковавшимся в древнем обществе.

Естественно, что по мере более тесного слияния народа в одно целое эти локальные интеграции ослабевают, а в конце концов и исчезают, хотя следы их остаются надолго: мы замечаем их среди нас самих еще до сих пор в законе о приписке к месту, а также в действовавшем в такое недавнее время, как 1824 год, законе, касающемся свободы перехода ремесленников.

Эти последние наглядные примеры приводят нас к той истине, что в начале наблюдается слабое сцепление и большая подвижность единиц, образующих группу, между тем, как возрастание интеграции сопровождается обыкновенно затруднением перехода не только из группы в группу, но также и затруднением передвижения внутри групп из одного места на другое: члены общества становятся менее свободными в движениях внутри общества точно так же, как и менее свободно могут оставить его. В частности, переход от пастушеской ступени к ступени оседлой предполагает это, с оседлостью всякий становится в значительной степени связанным материальными интересами. Рабство также способствует — хотя и другим путем — присоединению индивидуумов к локализованным членам общества, следовательно, и к отдельной части его, и везде, где существует рабство, мы в различных формах видим то же самое. Но в обществах, достигших высокой степени интеграции, привязанными к местности оказываются не одни только рабы, но и другие члены. Цурита говорит о древних мексиканцах: ‘Индейцы никогда не переменяли своей деревни, ни даже своего квартала. Обычай этот был наблюдаем, как закон’. В древнем Перу ‘считалось противозаконным переходить из одной провинции или деревни в другую’, и путешествовавший без необходимой причины наказывался, как бродяга. В других местах, там, где интеграция сопровождалась развитием военного типа, там обыкновенно ставилось другое препятствие передвижением. В древнем Египте существовала система регистров и периодически все граждане должны были являться к местным офицерам. ‘Асякий японец записан в регистры и всякий раз, когда он желает переменить свое местопребывание, ‘нануши’, начальник храма, дает ему паспорт’. И теперь в деспотически управляемых государствах Европы мы встречаем более или менее строгую систему паспортов, препятствующую передвижению граждан с места на место и в известных случаях мешающую их выезду из страны.

Однако и здесь, как и везде, давление, которое социальный аггрегат оказывает на составляющие его единицы, уменьшается по мере того, как индустриальный тип начинает в значительной степени смягчать тип военный, отчасти потому, что общества, характеризуемые индустриализмом, имеют многочисленное население и излишек в членах для заполнения мест тех, которые оставляют свои общества, а отчасти потому, что за отсутствием насилия, сопровождающего военный режим, достаточно тесная связь является результатом денежных интересов, семейных уз и любви к родине.

Итак, не касаясь в настоящее время того политического развития, которое проявляется ростом структуры, и ограничиваясь политическим развитием, обнаруживающимся в увеличении массы организма, и названным здесь политической интеграцией, мы находим в нем следующие черты:

Пока агрегаты малы, то присоединение (инкорпорация) материала для возрастания одного на счет другого слабо подвигается вперед, посредством захвата, путем воровства женщин и случайным принятием в свою среду одним агрегатом людей из другого агрегата. С образованием обширных агрегатов процесс инкорпорации получает более широкие размеры: сначала помощью захвата в рабство отдельных членов завоеванных триб, затем помощью присоединения к себе этих триб во всем их составе.

И когда сложные агрегаты переходят во вдвойне и втройне сложные, тогда в них возрастает стремление поглотить смежные с ними менее обширные общества и образовать из себя еще более обширные агрегаты.

Разного рода условия могут благоприятствовать или мешать общественному росту и уплотнению (консолидации), обитаемая местность может быть способна или неспособна выдержать многочисленное народонаселение, или оно может, доставляя большие или меньшие удобства к передвижениям на своей площади, облегчать или затруднять кооперацию, или же, смотря потому, защищена ли она естественными преградами, или не защищена ими, она может делать легкой или трудной сплоченность индивидуумов, необходимую для первоначальной их связи.

Физическая, нравственная и умственная природа индивидуумов, происшедших от одного определенного корня, также может в большей или меньшей степени благоприятствовать их действию сообща.

Хотя размеры, которых может достичь в каждом отдельном случае политическая интеграция, зависят отчасти от этих условий — но с другой стороны они зависят также и от большей или меньшей степени сходства между слагаемыми частями. Вначале, если природа является малоблагоприятной для связи социальных организмов — агрегация в широкой степени зависит от уз крови, предполагающих большую степень сходства индивидуумов.

Группы, в которых эти связь по крови и проистекающее из нее сходство, наиболее ясны, — группы, в которых общие семейные предания, общее происхождение от одного предка и общее поклонение этому последнему благоприятствуют сходству идей и чувств — суть те именно группы, в которых возникает теснейшая социальная связь и которые проявляют наибольшую силу кооперации. Эти связи родства и развивающееся из них сходство природы личностей способствовали в продолжении долгого времени политическому единению кланов и триб, происшедших из этих первоначальных патриархальных групп. Только тогда, когда приспособления к социальной жизни делают значительные успехи, является возможность согласной кооперации лиц, не связанных единством рода, но даже и тогда несходства их натуры не должны переходить известной границы. Там, где природное несходство велико, общество, поддерживаемое вместе только силою, с падением этой силы стремится распасться на части.

Итак, сходство единиц, образующих социальную группу, составляет одно условие их интеграции. Дальнейшим условием является их взаимное противодействие внешнему действию, военная кооперация является деятельной причиной социальной интеграции. Временные союзы диких для защиты и для нападения служат вступительным шагом к этому. Когда многие трибы соединяются против общего врага, продолжительность их взаимодействия заставляет их соединяться под одной общей властью. То же самое можно сказать и о последующих более обширных агрегатах.

Прогресс социальной интеграции есть вместе и причина, и следствие уменьшения разрозненности между входящими в состав ее единицами. Первоначальные бродячие орды не оказывают давления на составляющих их членов, оставляя им полную свободу покидать одну орду и переходить в другую. Когда трибы достигают большего развития, выход из одной и вступление в другую становятся менее легкими, состав союзов является гораздо менее подвижным. И на той долгой стадии развития, на которой расширение и консолидация обществ совершается помощью военной жизни, подвижность единиц все более и более затрудняется. И только с замещением насильственной кооперации свободной кооперацией, характеризующей развитие индустриализма, исчезает это затруднение: в этих общества принудительная связь соответственно заменяется связью самопроизвольной.

Может быть названа постоянной та истина, что политическая интеграция Подвигаясь вперед, стремится сгладить первоначальные деления соединенных частей. Здесь мы замечаем, во-первых, медленное исчезновение тех не топографических разделений, происходящих от связей родства, и дающих в результате отдельные роды и трибы, — разделения по родам и трибам, — которые остаются долгое время после того, как обширные общества являются сформированными: постепенное смешение уничтожает их. Во-вторых, меньшие общества, соединяясь в большее, теряют в течение долгой кооперации различия своих организаций, вначале удерживаемые ими: общая организация начинает разветвляться между ними и их индивидуальные различия становятся незаметными. И в-третьих: за этим непосредственно следует более или менее решительное уничтожение их связей, зависящих от топографических условий и замена этих последних новыми административными связями общей организации. Отсюда естественным образом следует и обратная истина, что во время распадения социальных организмов сперва разделяются большие группы, а потом уже, если распадение продолжается, и эти последние распадаются на составляющие их меньшие группы. В пример можно привести древние империи, одна за другой образовывавшиеся на Востоке: отдельные государства, входившие в их состав, тотчас возвращались к своей прежней независимости, как только исчезало насилие, связывавшее их вместе. Примером может служить также империя Каролингов, которая, распавшись сначала на свои главные составные части, оказалась с течением времени распавшейся и на подразделения их. И когда, как в последнем случае, процесс распадения заходит очень далеко, является поворот к чему-то подобному примитивным условиям, при которых маленькие хищнические общества занимаются постоянными войнами с подобными им маленькими обществами, окружающими их.

IV. Политическая дифференциация [*]

[*] — Разделение на классы и сословия.

Тот общий закон, по которому одинаковые единицы, подверженные действию одинаковых сил, стремятся сплотиться (интегрироваться), был подтвержден в последней главе примерами образования социальных групп. Первую ступень социального развития мы видели там, где группа однородных людей, подвергаясь одинаковым образом враждебным действиям извне, оказывала им одно общее сопротивление. Здесь мы заметим применения к этим группам соответственного общего закона, в силу которого, пропорционально тому, как одинаковые составные части или единицы агрегата подвергаются неодинаковым влияниям, они стремятся образовать дифференцированные (различные) части агрегата. Этот закон наблюдается в приложении к таким социальным группам, что составляет вторую ступень социального развития.

Первоначальная политическая дифференциация возникает из первоначальной семейной дифференциации. Мужчины и женщины, подвергаясь вследствие несходства их функций в жизни неодинаковым влияниям, в самом начале становятся в неодинаковое положение в социальной группе, подобно тому, как различно было их положение в группе семейной: очень рано они образовывают нечто соответствующее двум политическим классам — правителей и управляемых. А до какой степени справедливо то, что возникающее между ними такое различие общественного положения происходит от различия их отношений к окружающим работам, — мы увидим из того, что первое является большим или меньшим, сообразно тому, велико или мало второе. Было указано — когда шла речь о положении (Status) женщин, — что между Чиппеваями (Chippewas), а тем более между Клатсонами и Чинуксами, ‘живущими рыбой и кореньями, добывать которые женщины способны наравне с мужчинами, первые пользуются большим значением и влиянием, что очень редко можно встретить между индейцами’. Мы видели также, что на Куэбе (Cueba), где во время войны женщины присоединяются к мужчинам, ‘сражаясь бок о бок с ними’, их положение оказывается гораздо высшим, чем оно обыкновенно бывает у грубых народов, равным образом в Дагомее, где женщины столь же воинственны, как и мужчины, они пользуются таким уважением, что в политической организации ‘высшее место принадлежит женщине’. Из сопоставления этих исключительных случаев со случаями обыкновенными, когда одни мужчины занимаются войной и охотой и пользуются неограниченным авторитетом, в то время как женщины, занимающиеся собиранием различной ничтожной пищи и переноской тяжестей, являются презренными рабынями, — становится очевидным, что различие отношений к окружающим работам дает начало различию социального положения.

Как мы видели ранее, другой иллюстрацией этой истины могут служить те немногие, нецивилизованные общества, которые ведут постоянно мирную жизнь, как, например, Бодо и Диталы в горах Индии, или древние Пуэблы Северной Америки: у них занятия не были резко разделены на воинственные и производительные, исполняемые раздельно обоими полами, в силу чего в таких обществах из этой относительно незначительной разницы между деятельностью мужчины и женщины, вытекает или вытекало незначительное различие о социального положения (status).

То же мы увидим, переходя от этой большей или меньшей политической дифференциации, сопровождающей различие полов, к дифференциации, не зависящей от полового различия, т.е. к той, которая возникает среди самих мужчин. Там, где жизнь идет неизменно мирно, определенного деления на классы не существует. Примером может служить одно из горных племен Индии, о котором я часто упоминал как об отличающемся честностью, справедливостью и дружелюбием, сопровождающимися чисто промысловую жизнь. Годгсон говорит: все Бодо и все Дималы равны, абсолютно равны — и фактически, и по праву, ‘это изумительно, но это действительно так’. Подобное же говорят и о другой мирной и дружелюбной горной трибе: ‘Лепхасы не имеют кастовых различий’. Между различными племенами Папуанцев могут быть названы мирные Арафуры, обнаруживающие ‘взаимную братскую любовь друг к другу’ и не имеющие никакого деления на классы.

И, как первоначальные семейные (домашние) отношения полов переходят в политические отношения, при которых мужчины и женщины в воинственных группах становятся властвующим и подданным классами, — так же точно и отношения между господином и рабом — первоначально чисто домашние — переходят в политические, которые устанавливаются тем крепче, чем вследствие постоянных войн разрастается обращение в рабство. С образованием класса рабов начинается то политическое разделение (дифференциация) между правящими структурами и структурами подвластными, которое продолжает идти сквозь все более высокие формы социального развития.

Кан замечает, что ‘рабство в своей самой ужасной форме существует среди индейцев на всем побережье от Калифорнии до Берингова пролива: более сильные трибы обращают в рабство всех членов других триб, которых им только удается победить. Во внутренности страны, где случаи войны незначительны, рабство вовсе не существует’. И это замечание выражает лишь в ясной форме истину, наблюдаемую всюду. Очевидность убеждает, что обычай обращения в рабство развивается мало-помалу из обычая людоедства (каннибализма). Относительно Нуткасов мы читаем, что у них ‘случаются жертвоприношения рабами и угощения ими’. И если мы противопоставим этот обычай с обычаем, существующим в других местах, — убивать и пожирать пленников тотчас же, как они захвачены, — мы можем вывести заключением, что захват слишком большого числа пленников, при которых они не могут быть все немедленно съедены, причем их излишек, предназначенный быть съедаемым по мере надобности, в ожидании этого, употреблялся для исполнения различных работ, — привел к открытию, что служба пленников может быть ценнее, чем их мясо, отсюда возникал обычай сохранять их в качестве рабов. Очевидно, что рабство женщин, детей и тех из мужчин, которые остаются не умерщвленными, является рабством в полном смысле этого слова. Они абсолютно принадлежат своим поработителям, которые могли убить их и которые удерживают за собой это право убить их во всякое время, когда им захочется. Они становятся собственностью, с которой можно сделать всякое возможное употребление.

Захват рабов, который является вначале результатом войны, становится впоследствии целью войны. О Нуткасах мы читаем, что ‘некоторые из слабейших триб на севере острова обыкновенно считаются за трибы, снабжающие рабами и периодично выдерживают набеги более сильных триб’, подобное же явление замечается и между Чинуками. То же самое было и в древней Вера-Паз, где ‘совершались периодические набеги в неприятельскую территорию… и захватывалось такое число пленников, в котором была надобность’, то же было и в Гондурасе, где при объявлении войны неприятелю посылается известие о том, что ‘нуждаются в рабах’. То же самое и у различных существующих народов. Ст. Джон говорит, что большая часть Даяков имеют большее желание завладеть рабами, нежели головами, и нападая на деревню, убивают только тех, которые оказывают сопротивление или пытаются убежать’. А что и в Африке обыкновенно ведутся войны с целью завладеть рабами — это не нуждается в доказательстве.

Разделение на классы, возникшее таким образом из войны, поддерживается затем и усиливается различными путями. Очень рано замечается здесь обычай купли. У Чинуков, кроме рабов, захваченных ими в плен, есть еще рабы, которых они купили детьми у своих соседей. Как мы видели, когда рассматривали домашние отношения, продажа своих детей в рабство не представляет ничего необычного в среде диких. Расширение класса рабов, начавшееся таким образом с купли, идет все далее и далее с помощью и других средств. Такова, например, добровольная отдача себя в рабство с целью отыскать защиту, — таково порабощение за преступление.

Оставляя подробности, мы должны лишь установить здесь, что политическая дифференциация, начинающаяся войною, осуществляется не помощью присоединения других обществ в целом их составе и не помощью присоединения целых классов другого общества, а помощью присоединения отдельных членов этих обществ или посредством иных подобных единичных приращений. Класс рабов, составленный из членов, оторванных от их первоначальных социальных отношений, разобщенных между собою и всецело привязанных к своим собственникам, в начале очень неясно выделяется в качестве социального слоя. Выделение его возникает лишь вместе с некоторым ограничением прав собственников. Переставая быть в положении домашнего скота, рабы начинают образовывать отдел политического целого, в котором начинают обнаруживаться их собственные права, ограничивающие права их господ.

Обыкновенно полагают, что крепостное состояние происходит из ослабления рабства, но исследование фактов показывает, что оно возникает иным путем. До тех пор, пока первоначальные трибы во взаимной борьбе за существование увеличиваются одна на счет другой посредством присвоения себе отдельных индивидуумов, которых им удается взять в плен, — они образуют у себя класс абсолютных рабов, образование класса крепостных людей, класса значительно высшего и имеющего определенное социальное положение (status), сопровождает те более поздние и более широкие процессы роста, при которых одно общество присоединяет к себе другое в целом его составе. Крепостное состояние возникает вместе с завоеванием и присоединением целых областей.

Между тем как одно обнаруживается тем, что пленники отрываются от их домов, при другом покоренный народ продолжает жить в своих домах. Томсон замечает, что ‘между новозеландцами трибы становятся номинальными рабами, когда завоеватели оставляют их на их обычном месте пребывания, под условием уплаты известной дани съестными припасами и пр.’, — положение, в котором можно видеть зарождение подобных учреждений в соединившихся обществах. О правительстве Сандвичевых островов, когда оно впервые было узнано и состояло по описаниям из короля и непокорных вождей, — усмиренных им лишь относительно в недавнее время, — Эллис пишет: ‘народ вообще рассматривается, как прикрепленный в земле и переходящий вместе с нею от одного вождя к другому’. Раньше последних перемен на островах Фиджи, там существовали порабощенные области, о населении которых мы читаем, что оно обязано было снабжать дома своих господ ‘ежедневно съестными припасами, строить их и держать в исправности’. Хотя степень зависимости населения порабощенного, подобным образом, чрезвычайно различна, — начиная с крайней степени, при которой, как на острове Фиджи, порабощенный может подлежать съедению в случае надобности, и до другой, — при которой с него требуется лишь определенное количество произведений или труда, — однако, во всяком случае, везде порабощение этого рода сходно в том отношении, что народ остается на своем первобытном месте пребывания. Есть много причин думать, что и крепостная зависимость в Европе образовалась подобным же путем. В Греции, на острове Крите, после покорения его Дорийцами, образовалось вассальное народонаселение, частью, кажется, из туземцев острова, частью из предшествовавших завоевателей, причем первые стали крепостными, прикрепленными к земле государственной и личной, вторые же сделались платящими дань собственниками земли.

И в Спарте подобные же отношения возникли из подобных же причин, в ней были Гелоты, жившие на землях своих господ, Спартанцев, и обрабатывающие эти земли, и кроме того, Периэки (или Лакедемоняне), составлявшие, вероятно, высший класс населения перед вторжением Дорийцев. Точно то же было и в Греческих колониях, основанных позже, как, например, в Сиракузах, где аборигены страны сделались крепостными. Подобное же было и в более позднее время и в более близких нам местностях. Когда Галлия была наводнена Римлянами, и потом, когда романизированная Галлия была покорена Франками, в ней произошло небольшое перемещение прежних земледельцев, но они только упали в сравнительно низшее положение, именно в низшее политическое положение, а по мнению Гизо и на более низкую ступень в промышленном отношении. Наша собственная страна представляет также подходящие примеры. ‘В древней Британии, как пишет Гирсон, вероятно, существовали закрепощенные деревни, населенные родственными, но покоренными племенами, первоначально владевшими землею’. К тем же самым выводам приводят нас и наиболее достойные доверия сказания, дошедшие от древних времен Англии и Нормандии. Профессов Стеббс говорит: ‘Керл (caorl) [Keorl или ceori — городские жители и свободные землевладельцы] имел право на общественные земли своего городского округа. Его латинское имя villanus (гражданин) было символом свободы, но его привилегии были связаны с землею, и когда норманский лорд завладевал землей, он овладевал вместе с нею и вилленами. Однако виллен еще удерживал свои древние привилегии, свой дом, свою землю, свои права на лес и на сено, земли лорда нуждались, для обработки, в его услугах, и лорд из чувства собственного интереса оказывал ему некоторого рода покровительство наравне с тем, которое доставалось на долю лошади или вола’. Такое же значение имеют и следующие строки из Иннеса: ‘Я говорил, что между обитателями Гренджа на самой низкой ступени стоял керл, бонд, серф, или виллен (ceorl, bond, seft, or villan), переходивший из рук в руки вместе с землей, которую он обрабатывал, в случае, если бы ему вздумалось убежать, его можно было изловить и вернуть на прежнее место, также, как заблудившегося вола или овцу. Их законное имя nftivus или neyf, которое, впрочем, я встречал лишь в Британии, указывает, как кажется, на их происхожджение от туземной расы первобытных владетелей земли. в регистре Дунфетмлина находятся многие ‘генеалогия’ или stud books, предназначенные для того, чтобы лорд мог проследить и вывести свой род в восходящей лини от серфов. Достойно замечания, что многие из них носят кельтские имена’.

Ясно, что покоренная территория оставлялась в руках ее первобытных возделывателей, потому что без обработки она стала бы ни к чему негодной и потому, что не было никакой выгоды замещать этих возделывателей другими, если бы даже и имелось адекватное количество этих других. Таким образом, подобно тому, как в собственном интересе завоевателя было прикрепить к земле ее первобытного культиватора, в его же интересе было оставить за последним и известную сумму дохода, необходимую для того, чтобы поддержать его жизнь и доставить ему возможность производить потомство, а также интерес завоевателя заставлял и охранял возделывателя его земли от всего, что могло сделать его неспособным к работе.

Для того, чтобы показать, насколько существенно различие между рабством первобытного типа и рабством крепостной зависимости, здесь необходимо прибавить, что тогда как первое может существовать — и на самом деле существует — среди диких и кочевых трибов, второе становится возможным только на земледельческой ступени развития, потому что только на этой ступени можно наблюдать случаи покорения одного общества в целом его составе другим обществом, и только она дает какую-либо возможность прикрепления к земле.

Ассоциация людей, живущих охотой, для которых занимаемое ими пространство земли ценно только по водящейся на нем дичи, конечно, не может требовать ничего иного, кроме общего участия в выгодах занимаемой ею площади: право, которое ее члены имеют на землю, должно быть общим правом. Естественно при этом, что вначале все взрослые мужчины, которые суть вместе и охотники, и воины, сообща владеют неразделенной землей и оказывают противодействие захвату ее другими трибами. Хотя на низшей ступени пастушеского образа жизни, особенно в том случае, когда бесплодие почвы заставляет людей далеко расходиться друг от друга, еще и нет определенного пользования на правах собственности местностью кочевья, однако уже и здесь, как мы можем видеть в ссоре за пастбища пастухов Авраамовых с пастухами Лота, начинают возникать некоторые поползновения к исключительному пользованию землей, а на позднейшей полукочевой ступени развития, как то мы видим у древних Германцев, кочевье каждого отдельного отряда определяется границами. Я привожу эти факты для того, чтобы показать установленную вначале тождественность класса воинов с классом землевладельцев. Потому что и в тех группах, которые живут охотой, и в тех, которые занимаются скотоводством, рабы одинаково исключены из пользования землей, а свободные люди, которые в то же время и воины, само собою разумеется, становятся владетелями территории. Эта связь, под различными видоизменениями форм, долго существует и на последующих ступенях социального развития, — противное вряд ли и возможно: так как на ранней ступени оседлости земля составляет почти исключительный источник благосостояния, то неизбежно случается, что во времена господства принципа ‘сила есть право’, личная сила и владение землей идут рука об руку. Отсюда следует факт, что везде, где вместо того, чтобы принадлежать целой политической общине, земля является разделенной между составными сельскими общинами, или между семействами, или же между отдельными лицами, владение ею обыкновенно соединяется с военными занятиями. В древнем Египте всякий солдат был землевладельцем и ‘имел участок земли около шести акров’. В Греции вторгнувшиеся Эллины, вырывая обладание землей из рук прежних собственников, соединяли военную службу с землевладением. В Риме также ‘каждый свободный собственник от семнадцатилетнего до шестидесятилетнего возраста был обязан службою…, так что даже вольноотпущенник должен был служить, если каким-нибудь исключительным случаем он делался владетелем земельной собственности. Подобное же встречаем мы и в древней Тевтонской общине: составленная из воинов по профессии, армия общины включала в себя массу свободных людей, устроившихся семействами и сражавшихся за свои дома и очаги’ — эти свободные люди или стрелки (markmen) владели землею частью сообща, частью на правах личных собственников. Равным образом и древние англичане ‘селились на занимаемой ими земле родственными группами (cognationes), происшедшими от их расположения на поле битвы, где каждая родственная группа предводительствовалась офицером, выбранным из своего рода по взаимному соглашению, и до такой степени была тесна эта зависимость, что ‘тан за дурное командование на войне терял свое наследственное право на владение землею’.

Из первоначальной связи между воинскими занятиями и владением землей, естественным образом возникающей из общего интереса, который имеют индивидуальные или коллективные владетели земли при защите от нападений, возникает с течением времени дальнейшая связь. Так, с военными успехами прогрессирует и социальное развитие, дающее все большее и большее могущество господствующему правителю, а у этого последнего входит в обычай награждать военных предводителей участками земли. древние египетские государи награждали отличившихся военными подвигами офицеров ‘участками коронной земли’. когда варвары вошли в состав римских войск, ‘им, согласно обычаю, господствовавшему в римской армии, было назначено жалованье землею. Эта земля отдавалась солдату под условием, чтобы сын его также поступал в ряды войска’. А то, что родственный с этим обычай идет сквозь весь феодальный период, составляет общепризнанную истину, из него возникло временное феодальное пользование землей, и поводом к исключению женщин из права на наследование земли послужила их неспособность носить оружие. Достаточным примером установленного отношения может служить и тот факт, что ‘Вильгельм завоеватель… разделил свое королевство на части приблизительно равного достоинства числом около шестидесяти тысяч и распределил их между солдатами сообразно заслугам каждого’, и что одним из своих законов он требовал от всех владельцев земли ‘клятвы в том, что они признают себя вассалами или ленниками (временными владельцами)’ и ‘будут защищать землю и титул своего государя, точно так же, как и его особу, являясь в военное время вооруженными и на конях’.

По гербам графских фамилий и по портретам их предков, представленных большей частью в военных костюмах, мы можем видеть, до какой степени долго держалась эта первоначальная связь между воинскими занятиями и землевладением.

Исходя из того, что класс воинов, или людей, носящих оружие, есть вместе с тем в первоначальных трибах и класс людей, владеющих землей на правах коллективной или личной собственности, мы приходим к вопросу: каким образом дифференцируется этот класс на дворян и просто свободных граждан?

Самый общий ответ на это будет естественно состоять в том, что с того момента, как состояние однородности неизбежно делается неустойчивым, время неизбежно вносить неравенство положений в среду тех, чье положение первоначально было равным. Раньше достижения обществом полуцивилизованной стадии развития, дифференциация не может быть решительной, потому что до нее большое накопление богатств является невозможным и потому, что еще нет законов о наследовании, которые дают такую важную поддержку этому накоплению. Но в пастушеских, а еще более в земледельческих союзах, и особенно там, где уж установился закон наследования по мужской линии, появляются различные причины, благоприятствующие дифференциации. Первая из них — это неодинаковая степень родства с родоначальником.

Очевидно, при смене поколений новые потомки отдаленных линий все далее и далее расходятся со старшими потомками ближайших линий и степеней родства. Таким образом возникает социальное неравенство, как обязанность кровавой мести за убитого члена фамилии не простирается далее известной степени родства (в древней Франции не далее седьмого колена), также точно и никакие другие отличия не переходят за этот предел. От этой же самой причины возникает и неравенство имущественное. Наследство старшего в роде от поколения к поколению ведет к тому, что те, которые по крови имеют наименее тесную связь с главой группы, оказываются также и наибеднейшими. Для содействия этим факторам является еще и следующий за ними фактор, — а именно, высшая степень могущества, которую лает большое богатство. Потому что, в случае возникновения распрей между трибами, богатейшие из них, имея лучшие средства защиты и возможность купить себе помощь, натурально имеют преимущество над беднейшими. Доказательством важности этой причины может служить факт, приводимый Генри Мэном: ‘Основател части нашей новейшей европейской аристократии, а именно датской, были, как известно, поселянами, которые укрепили свои дома во время смертельной борьбы деревень, и воспользовались этим преимуществом’. Это превосходство власти или положения, однажды возникшее, возрастает различными путями. В последней главе мы видели уже, что общины в известной степени возрастали через миграцию в них членов других общин, иногда преступников, иногда же тех, которые у себя подвергались угнетениям. Часто в тех случаях, когда эти беглецы оказываются принадлежащими к расе более высокого типа, они становятся правителями (так во многих трибах горных Индийцев — раджи Индусского происхождения), в случаях же принадлежности их к той же самой расе, и если они не могут сами стать повелителями, то пристают к наиболее могущественным вождям принявшей их трибы.

Иногда они отказываются от своей свободы, чтобы найти себе защиту, между обитателями восточной Африки человек, желая сделаться рабом, ломает свое копье в присутствии добровольно выбранного им господина, между фулахами, делающими чьим-нибудь рабом, наносит себе какой-нибудь незначительный телесный вред. И в древнем Риме класс полурабов, обозначаемый именем клиентов, возник из этого же добровольно принятого рабства для получения безопасности. При равенстве всех других условий, принимая службу и покровительство лица, отличающегося превосходством власти и имущества, он тем самым служил к еще большему возвышению могущества уже и без того могущественного человека. Эти вооруженные подданные, не имевшие в качестве чужеземцев права требовать части в землях группы и связанные с нею только подданством главе ее, удовлетворялись положением комитов, как это мы находим в ранних германских общинах, — или ‘Huscarlas’ (домашних слуг, домочадцев), которыми в древней Англии окружали себя дворяне.

Очевидно также и то, что партизаны подобного рода имели некоторую общность интересов со своим покровителем, с остальными же членами союза у них ее не было, и потому они становились в руках первого средством для узурпации общих прав и для возвышения путем притеснения остальных.

Мало-помалу контраст усиливается. Сверх тех, которые добровольно делались рабами начальника общины, другие становились рабами, попадаясь в плен во время все еще продолжавшихся войн, иные делались рабами, ставя самих себя на ставку в игре, иные посредством купли, иные за преступление, иные за долги. И неизбежно, — владение большим количеством рабов, которым обыкновенно сопровождалось богатство и власть, служило к еще большему возрастанию этого богатства и этой власти и к еще более заметному различию высших рядов от низших.

Некоторое сопутствующее влияние порождается различием природы, как физической, так и духовной, тех членов общества, которые достигли высшего положения, и тех, которые остались на низшей ступени. Неравенство положения (status), однажды возникшее. Ведет к несходству образа жизни, который, производя различие в телосложении, неминуемо влечет еще более труднопримиримое неравенство положения.

На первом месте здесь стоит различие в пище с сопровождающими его последствиями. В обычае, распространенном среди примитивных триб, по которому женщины поддерживают свое существование только тем, что им оставят мужчины, или же в идущем вместе с этим обычае, в силу которого не дозволяется младшим употребление известных сортов мяса, употребляемых старшими, — мы видим пример постоянной склонности сильнейших питаться в ущерб слабейших, потому-то, когда возникают разделения на классы, обыкновенным следствием его является лучшее питание высших в сравнении с низшими. Форстер замечает, что на островах Товарищества низшие классы часто терпят от недостатка в пище, никогда не испытываемого высшими. На Сандвичевых островах мясо имеющихся животных обыкновенно съедается вождями. О людоедстве между Фиджийцами Симен говорит: ‘простой народ всей группы, равно как и женщины всех классов, по обычаю не причастны ему’. Этих примеров достаточно, чтобы указать разницу, замечаемую повсюду между пищей правящего меньшинства и подвластного большинства. Итак, от подобного различия в питании и сопровождающих его различий в одежде, убежище и расходе энергии (силы) произошли коренные различия и телесной природы людей. Л Фиджанах мы читаем, что ‘начальники их отличаются высоким ростом, прекрасным телосложением и силой мускулов, тогда как низшие классы представляются худосочными вследствие трудных работ и недостатка питания’. На Сандвичевых островах вожди ‘высоки и сильны и по своей наружности настолько превосходят простой народ, что некоторые считали их принадлежащими к отдельной расе’. Эллис, подтверждая слова Кука, говорит о Таитянах, что их вожди ‘почти без исключения настолько же выше простолюдинов по физической силе, насколько выше их по своему рангу и положению’, а Эрскин указывает на подобное же различие между Тонганцами. Из заметок Рида мы можем заключить, что то же самое наблюдается и между Африканскими расами: ‘придворные дамы высоки и элегантны, их кожа гладка и прозрачна, их красота жизненна и долговечна. Девушки средних классов часто также красивы, но в большинстве случаев малы ростом, грубы и скоро отцветают, если же мы спустимся в низшие классы, то там редко можем встретить красивую наружность, мы встретим там фигуры согнутые, малорослые, иногда почти лишенные форм [Подтверждение этому я нахожу в только что вышедших ‘Transactions of the Antropological Institute‘ (Трудах антропологического института). Даже теперь в Англии люди профессиональных классов выше ростом и плотнее, чем рабочие].

Вместе с тем возникает между правящими и поданными классами различие и в физической ловкости. Высшие классы, занятые, как это обыкновенно бывает, охотою, во время, свободное от военных занятий, отличаются долговечностью и передают из рода в род сложившееся вышеописанным путем физическое превосходство, в то время как низшие классы, занятые земледелием, переноскою тяжестей и другими черными работами мало-помалу теряют ту ловкость и стройность, которые им были даны природой.

Затем, смотря по тому, пользовался ли человек изо дня в день властью над другими или же изо дня в день подчинялся чужой власти, в нем развиваются и соответственные духовные качества. Мысли, чувства, образ действия, постоянно практикуемые, производят в одном случае врожденную склонность повелевать, в другом — прирожденную способность повиноваться, в результате чего является с течением времени уверенность и с той, и с другой стороны в том, что установившиеся отношения между классами устроены так самой природой.

Если мы вспомним обычную войну между оседлыми обществами, то предыдущие разъяснения будут заключать в себе и объяснение образования сложных обществ. Деление на классы, возникшее вышеописанным образом, усложнялось дальнейшими разделением на классы, определявшимися соприкосновением, возникавшим время от времени между такими победителями и побежденными, которые уже имели подразделения на классы в собственных группах.

Возрастание дифференциации, сопровождающее возрастание интеграции, мы ясно можем видеть в некоторых полуцивилизованных обществах, подобных обществам жителей Сандвичевых островов. Эллис перечисляет их классы следующим образом: 1) король, королева, королевское семейство и советник или первый министр короля. 2) Губернаторы отдельных островов и начальники некоторых больших областей. Многие из них потомки королей, владевших во время Кука отдельными островами до тех пор, пока не были покорены Камехамехой. 3) Начальники округов и деревень, платящие определенную ренту за землю, обрабатываемую ими при посредстве подчиненных им людей или же отдаваемую ими в аренду. К этому классу принадлежали и древние жрецы. 4) Земледельческие классы — арендаторы маленьких участков земли, те, которые обрабатывают землю за пищу и одежду, ремесленники, музыканты, танцоры. И, как можно видеть из других мест этого сочинения, земледельческие классы, здесь сгруппированные вместе, подразделяются на рабочих, нанятых за известную плату, крепостных, привязанных к земле, и рабов. Наблюдение делает довольно ясным то, что низшие вожди, некогда независимые, начинают занимать второй из вышеперечисленных рангов, когда соседние с ними вожди покоряют их, становясь таким образом местными королями, и что они переходят в третий ранг в то время, когда эти местные короли в свою очередь становятся вождями второго разряда и когда вследствие новых завоеваний устанавливается королевская власть над целой группой. Другие общества на подобных ступенях развития тоже показывают нам подразделения, однородные с только что перечисленными. Новозеландцы делятся на шесть классов, Ашантии тоже на шесть, Абиссинцы на пять, другие более или менее сложные африканские государства представляют подобные же разделения. Может быть, древнее Перу доставляет нам наиболее ясный пример того, что подразделение на классы вытекает из порабощения. Маленькие королевства, соединенные в одно целое завоевателями Инками, оставались каждое в отдельности, как и прежде, со своими правителями и с подчиненными ими начальниками, но над всем целым Империи явилась организация Инков — правителей различных степеней. Однородные причины производили однородные следствия и в древне-Египетском периоде, это мы можем вывести из преданий и памятников древности, говорящих нам и о локальных войнах, окончившихся слитием воедино, и о порабощении пришлыми расами, отсюда естественным образом произошли те деления и подразделения, которые представляет нам египетское общество, вывод, подтверждаемый и тем обстоятельством, что когда во время владычества Римлян римские правительственные агенты стали над национальными правительственными агентами, тогда здесь возникали новые усложнения. Проходя мимо других примеров древности и обращаясь к близкому нам случаю в нашей собственной стране, мы отметим, что из потомков Норманов завоевателей здесь возникли два класса высших и низших баронов, получавших свои земли непосредственно от короля, в то время как древние английские таны были низведены на степень субфеодалов. Само собою разумеется, что там, где непрестанные войны производили то небольшие агрегаци, то агрегации более широкие, то распадения их, но новые агрегации, то соединение этих последних, разнообразные по своей величине, — как это бывало в средневековой Европе, — там возникли чрезвычайно многочисленные разделения. В королевстве Меровингов были рабы, происшедшие семью различными путями: были крепостные нескольких разрядов, были свободные люди, хотя и освобожденные от крепостной зависимости, но все-таки не причислявшиеся к классу вполне свободных, и были два других класса менее свободных, литены и колоны (liten, coloni). Свободные люди были здесь трех классов: независимые собственники земли — свободные люди, зависимые отношения которых к другим свободным людям подразделяли их на два вида, — и свободные люди, находившиеся в специальных отношениях к королю и делившиеся на три вида.

Рассматривая до сих пор различные случаи того, каким образом большая политическая дифференциация становится возможной вследствие большей политической интеграции, мы теперь можем заметить, что на низших ступенях, когда социальная связь слаба, тогда наоборот, большая политическая интеграция становится возможной вследствие большей политической дифференциации. Для того, чтобы большая масса, пока еще несплоченная, могла держаться вместе, как одно целое, нужны более многочисленные агенты, стоящие в последовательных степенях взаимного соподчинения, чтобы удержать ее от распадения.

Политическая дифференциация, возникающая путем войн и в течение времени приобретающая все большую и большую определенность, до того, что смешение классов путем брака начинает считаться преступлением, — на дальнейших ступенях развития и под влиянием других условий встречает себе препятствия, ослабляется и, частью или всецело, уничтожается.

Там, где в течение долгого периода и в постоянно изменяющихся степенях, война производила то объединения, то распадения, постоянно то разбивая, то снова образуя общественные связи, там затемнялись первоначальные деления, основавшиеся вышеописанными путями: примером может служить положение дела в королевстве Меровингов. А там, где завоевания совершались не родственными обществами, которые в большой мере оставляют неприкосновенными социальное положение и права покоренных, а чуждыми расами, поступавшими более варварски, там начальные градации могли совершенно уничтожаться и на месте их могли возникнуть новые градации вполне по указанию деспота завоевателя.

Примеры этого мы можем видеть в странах Востока, где подобные завоевания одной расы другою, совершались начиная с самого раннего времени: здесь очень мало или совсем нет наследственных классов и единственно признаваемые классы суть обусловливаемые официальным положением, кроме этих градаций, обуславливаемых служебным положением, здесь нет никаких классовых различий, или никаких различий, имеющих политический смысл.

Стремление к подчинению первоначального деления и к установлению их на месте новых делений является и вследствие других причин: оно обыкновенно сопровождает успехи политического уплотнения (консолидации). Перемена, происшедшая в Китае, может быть приведена здесь, как прекрасная иллюстрация этого эффекта. Гутцлафф говорит: ‘Единственный титул был впоследствии (при падении феодальной системы) наградою, жалуемою государем… надменные и могущественные в других странах аристократы, стали здесь зависимыми и бедными слугами короны. Революционный принцип равенства всех классов был внесен в Китай в самой широкой степени… Это было введено к выгоде государя, к тому, чтобы дать его авторитету высшее могущество’.

Причины этой перемены отыскать не трудно. Прежде всего покоренные местные правители, теряя с успехами интеграции все более и более свою власть, теряли, следовательно, все более и более свое действительное, если не номинальное общественное положение (ранг), переходя из состояние данников-правителей к состоянию подданных. В самом деле, подозрительность монарха иногда побуждает его к положительному устранению их от влиятельных положений, так, во Франции Людовик XIV ‘систематически не допускал дворянства до министерских функций’. Затем их значение в дальнейшей степени уменьшается следствие конкуренции с ними чинов созданных властью. Место титулов, наследованных от предков, владевших землею и бывших военными вождями, заступают титулы, пожалованные государем. Некоторые из классов, таким образом созданных все-таки военного происхождения, таковы рыцари (knights), возведенные в их достоинство на поле битвы, иногда в большом количестве раньше сражения, например, таким образом, — иногда же после битвы в награду за доблесть. Другие из них возникают в зависимости от исполнения политических функций различных степеней, так во Франции в XVII столетии было пожаловано потомственное дворянство чинам большого совета или чинам счетной экспедиции — чинам, которые в большинстве случаев были буржуазного происхождения. Затем законодательная деятельность тоже порождает почетные титулы. Во Франции в 1607 году дворянство было пожаловано докторам, регентам и профессорам права, а председатели судебных палат получили в 1644 году дворянству первой степени. ‘Так что’, как замечает Варнкениг, ‘понятие дворянства получает в течении времени такую растяжимость, что в нем нельзя уже более различить его первоначальных связей с владением землей (леном), вследствие чего целый институт является измененным’. Все это, подкрепленное однородными примерами, доставляемыми нашею собственною страною, равно как и другими странами Европы, показывает нам и то, каким образом новые классовые разделения представляются отличающимися тем, что они связаны с местностью. Это есть наслоение, идущее через интегрированное общество и не имеющее в большинстве случаев никакого отношения к земле и никакой связи с одной местностью преимущественно перед другой. Справедливо, что из искусственно созданных титулов высшие обыкновенно происходят от названий округов или городов: таково, например, симулирование (но только симулирование) древних феодальных титулов, выражавших в свое время действительное господство над территорией. Однако же другие новейшие титулы, возникшие на почве политических, юридических и других функций, не имеют даже и номинального отношения к областным местностям. Эта перемена естественно сопровождает интеграцию частей в целое и организацию целого, делающую незаметным разделение на части.

Еще более действительным средством к уничтожению этих первоначальных политических делений, возникших вследствие войн, служит возрастание индустриализма. Оно действует двумя путями, создавая, во-первых, класс, могущество которого имеет иное основание, чем владение землей или официальное положение, и, во-вторых, давая начало идеям и чувствам, идущим в разрез с древним пониманием классового превосходства. Как мы уже видели, социальное положение и благосостояние являются вначале соединенными. Эту связь их мы видели еще в жизни нецивилизованных народов. У Готтентотов-Кораннасов старшина крааля ‘обыкновенно лицо, владеющее большою собственностью’. На наречии Бечуанов ‘слово кози … имеет двойное значение, указывая и на вождя, и на богатого человека’. То небольшое значение, которым пользуется чинукский вождь, зависит от его богатства, состоящего из жен, детей, рабов, лодок и раковин. То же было первоначально и в Европе. Титул ricos hombres, носимый древними испанскими баронами, определенно указывает на тождественность двух атрибутов баронства. В самом деле ясно, что до развития коммерции, в продолжение того времени, пока единственно владение землей могло дать обширные средства, власть и богатство находились в непосредственной связи, так что, как замечает сэр Генри Мэн, ‘противоположность, существующая обыкновенно между родовитостью и богатством, а особенно богатством, вытекающим не из поземельного владения, всецело новейшего происхождения’. Когда же с достижением промышленностью той ступени развития, на которой обширные торговые операции начинают приносить значительные выгоды, нарождается сословие торговцев, которое вступает — и не без успеха — в соперничество по богатству со многими из поземельной аристократии, когда эти торговцы, одолжая королей и дворянство, приобретают себе влияние в обществе, тогда барьер между ними и титулованными классами оказывается отодвинутым. Во Франции прогресс этого рода начался уже в 1271 г., когда была издана грамота, пожаловавшая дворянским достоинством золотых дел мастера Рауля — ‘первая жалованная грамота на пожизненное дворянство’. За прецедентом, однажды установившимся, следуют все более и более частые повторения, иногда под давлением финансовой крайности практикуется то замаскированная, а то и явная продажа титулов. Во Франции в 1702 году король пожаловал дворянство двумстам лицам, уплатившим по три тысячи ливров каждый. Затем на помощь к этим причинам, уничтожающим древнее политическое деление на классы, идет дух равенства, все более и более усиливающийся при содействии индустриализма. По мере того, как у людей, доселе лишь уважавших права других, день ото дня укрепляется привычка защищать свои собственные права, к чему неизбежно ведет каждый акт обмена — продуктов ли на деньги, или же услуг за плату, — возрастают и умственные привычки, отличающиеся от тех, которыми сопровождается подчинение, а как скоро это случается, то те политические отличия, которые подразумевали подчинение, теряют более и более уважение, дававшее им силу.

Итак, деление на классы зарождается при самом начале социальной жизни. Исключая тех маленьких бродячих групп, которые еще настолько бессвязны, что их составные части постоянно меняют свои отношения друг к другу и к окружающей среде, — мы видим, что лишь только появляется некоторая связь и некоторое постоянство отношений между частями — тотчас начинают возникать и политические деления. Относительное превосходство силы, производящее в начале сразу дифференциацию и в домашнем, и в общественном быту, в деятельности и положении полов, производит затем дифференциацию и среди мужчин, обнаруживающуюся в порабощении пленных, вот, классы господ и рабов сформированы.

Пока люди ведут бродячую жизнь, отыскивая дикую пищу для самих себя или для своих стад, до тех пор группы, образуемые ими, встречают больше препятствий действовать посредством войны, чем лично присваивать себе отдельные единицы. Когда же люди переходят на земледельческую или оседлую ступень развития, тогда становится возможным захват одною общиною другой в целом ее составе и вместе с занимаемым ею пространством земли. При этом возникают добавочные подразделения классов. Завоеванные и обложенные данью общины имеют кроме вождей, низведенных на степень подданных, еще и народ, низведенный до положения, при котором он, хотя и остается жить на своей земле, но должен отдавать при посредстве своих вождей часть продуктов завоевателям, что положение составляет первую степень того, что в окончательной своей форме образует класс крепостных.

С самых начальных степеней развития, военный класс, который силой оружия есть вместе с тем и господствующий класс — становится классом, владеющим источником пропитания, землею. На охотничей и пастушеской ступени воины данной группы владею землей коллективно. При переходе к оседлой ступени владение землей разными путями становится то отчасти коллективным, то почти вполне индивидуальным. Но в продолжении долгого периода социального развития владение землей продолжает быть тесно связанным с военными занятиями.

Дифференциация на классы, активной причиной которой послужили войны, развивается далее через установление точного наследования, и особенно наследования в мужском колене, при переходе положения и собственности к старшему сыну старшей ветви. Это ведет к неравенству положения и достатка ближайших родственников с отдаленными, и это неравенство имущественное, однажды установившееся, усиливается само собою, давая более богатым новые и новые средства к поддержанию своего могущества, сосредоточивая в их руках удобства нападения и обороны.

Во время роста этой дифференциации через эмиграцию беглецов, которые пристают к наиболее могущественному члену группы, то в качестве зависимых работников, то в качестве вооруженной свиты, которая образует класс людей, привязанных к господину и не имеющих связи с землею. А так как эти беглецы пристают обыкновенно к той из числа многих групп, которая наиболее сильна, и становятся подвластными ее начальнику, то они становятся орудиями дальнейшей, следующей из этой интеграции и дифференциации, которые кончаются завоеваниями.

Неравенство социального положения, приносящее с собою неравенство в достаточности и роде пищи, одежды и жилища, дает начало физическому прогрессу правящих классов и регрессу управляемых. А за этими физическими различиями идут, вследствие соответственных житейских привычек, и различия духовные, эмоциональные и интеллектуальные, укрепляющие общий контраст природы.

При завоеваниях, совершаемых сложными или вдвойне сложными обществами, совершается наслоение классов одних на другие. Главным следствием его является то, что в то время, как классы в завоевавшем обществе становятся на относительно высшую ступень в сравнении с тою, на которой они раньше стояли, классы завоеванного общества становятся соответственно ниже.

Таким образом, деление на классы, образовавшееся на ранних ступенях воинственной жизни, стирается и затемняется, как скоро происходит соединение многих маленьких обществ в одно обширное. Классы, оставшиеся от местной организации, постепенно заменяются классами общей организации. Место представительных правителей и подуправителей, которые были воинственными владетелями управляемого ими удела, заступают правительственные агенты, составляющие более или менее ясно слой, идущий через все общество в целом его составе — соответствующий развитой политической администрации.

Главным образом мы установили однако, что хотя на высшей ступени политического развития обширные социальные агрегаты стремятся уничтожить деление на классы, существовавшее в малых социальных агрегатах вошедших в из состав, но что уничтожению этих делений всего более содействует возрастание индустриализма. Порождая богатство, не связанное с рангом, индустриализм дает начало силе, вступающей в конкуренцию с ними, и в то же самое время устанавливая равенство положения перед законом в отношении торговых сделок, он уничтожает те деления, которые первоначально являлись выражением неравенства этого положения перед законом.

Для подтверждения этих объяснений, я могу прибавить, что они вполне гармонируют с недавно данными объяснениями обрядовых учреждений. Как первоначально различия классов вытекают из побед, и как первоначальные формы подчинения возникают из отношения побежденных к победителям, так и дальнейшие классовые различия вытекают из различия силы, которая в высшей форме является в физической ограниченности, так что подчинение одних классов другим является вследствие признания различия силы. Когда побежденный неприятель становится рабом и уродуется вырезыванием трофея из его тела: мы видим в этом одновременно возникновение глубочайших политических отличий, и обрядов, которыми отмечают их, точно также вслед за продолжающимися войнами, которые сплавляют и вторично переплавляют социальные группы, идет и развитие политических отличий, и развитие обрядов, обозначающих их. И, как мы видели раньше (‘Обрядовое Правительство’), что рост индустриализма ослабляет строгость обрядового правительства, так теперь мы видим, что он стремится к уничтожению тех классовых делений, начало которых лежит в войнах, и к установлению других делений, обозначающих различие положений, вытекающее из различия пригодности к исполнению тех или других функций, необходимых в промышленном обществе.

V. Политические формы и силы

Понятия биологов значительно подвинулись вперед с открытием того, что организмы, которые в своем зрелом возрасте кажутся не имеющими ничего общего между собою, на своих первых ступенях развития чрезвычайно подобны друг другу, и действительно, все организмы начинаются с одной общей структурой. Признание этой истины произвело переворот в идеях касательно не только отношения между организмами, но и отношения между частями каждого организма.

Приложение этой истины таково: если общества развились, и если части их достигли шаг за шагом той взаимной зависимости, возникающей вследствие социальной кооперации, которая образует из них организованные тела, то, как бы ни сделались различными структуры этих общественных тел в их развитой форме, однако, существует зародышевая структура, их которой они все образовались. И если мы можем узнать какое-нибудь такое первоначальное единство, то знание это поможет нам объяснить и получившееся в конце концов разнообразие. Мы лучше поймем, каким образом в каждом обществе отдельные элементы, составляющие его политическую деятельность, достигли того состояния, в каком мы их находим теперь, и каким образом они оказываются родственными с составными элементами другого общества.

Возьмем неорганизованную орду, в состав которой входят члены обоего пола и всех возрастов и поставим вопрос: что будет в ней происходить, если какой-нибудь вопрос, в роде вопроса о переселении или о защите от неприятелей, является требующим решения? Собрание составляющих ее индивидуумов разделится с большей или меньшей ясностью на две части: старшие, сильнейшие, и те, прозорливость и мужество которых были доказаны опытом, образуют меньшую часть, тогда как большая часть собрания, состоящая их младших, слабейших и ничем не отличившихся, образует слушателей, не заходящих обыкновенно далее выражения время от времени своего одобрения или несогласия. Дальнейший ход может быть установлен безошибочно: в группе направляющих людей наверное отыщется один, пользующийся большим весом, чем кто-либо другой: какой-нибудь старый охотник, отличившийся воин или знающий лекарь, который будет иметь исключительное влияние на окончательное решение вопроса. Таким образом целое собрание распадется на три части. Употребляя для метафоры биологические термины, мы скажем, что от общей массы дифференцировалось ядро и ядрышко (nucleus nucleolus).

Эти первые штрихи социальной структуры, которые по нашему априорному заключению должны сами собой возникнуть, мы находим действительно у самых диких народов, они усиливаются вследствие повторения до того, что получают силу установившегося порядка. Так, между аборигенами Виктории, триба, подозревающая другую трибу в убиении одного из своих членов и замышляющая отмстить ей, ‘собирает совет из всех пожилых членов трибы… Женщины образуют другой круг за кругом мужчин… Старшина (собственно ‘влиятельный туземец’) открывает совещание’. Подобно тому, что мы видим здесь, в собрании, не имеющем более важных различий, чем различия, основанные на силе, возрасте и способностях, случается и там, где, позже, эти естественные различия становятся определенными. Как иллюстрация, может быть приведен рассказ Скулькрафта о конференции, на которой Чиппевасы, Оттавы и Поттаватамисы встречали некоторых уполномоченных Соединенных Штатов, в том числе и самого Скулькрафта. После того, как была произнесена речь главою уполномоченных, интересы индейцев защищались речами их главных старейшин, причем начало было положено ‘человеком, почтенным по возрасту и положению’ (standing). Хотя Скулькрафт не описывает собрания остальной массы народа, однако на присутствие ее указывается словами одного из туземных спичей: ‘Смотри! Вот мои братья, и юные, и старые, воины и старшины, женщины и дети моего народа’. А что политический порядок, наблюдаемый в этом случае, был порядком обычным, — это доказывается повторением его даже в тех частях Америки, где старшин уж стали отличать, приписывая им благородство. Примером может служить рассказ, приводимый Банкрофтом, об одной из триб Центральной Америки, ‘которая часто устраивает собрания по ночам в особом помещении совета (councilhouse). Помещение собрания освещается тогда большим огнем и народ сидит с непокрытыми головами, почтительно слушая замечания и рассуждения ахуалов (ahuales), людей свыше сорокалетнего возраста, занимавших общественные должности или отличившихся каким-нибудь другим путем’. Между народами различных типов и удаленными друг от друга по месту жительства, мы находим различную в частностях, но тождественную в своем основном характере, — эту первоначальную форму правления. Из горных триб Индии могут быть приведены в пример Конды (Khonds), о которых мы читаем, что ‘собрания всей трибы или какого-нибудь из ее подразделений созываются для разрешения вопросов первой важности. Хотя члены каждой общины имеют право присутствовать на всех ее совещаниях и подавать свои голоса за или против решенных вопросов, но только одни патриархи принимают участие в публичном обсуждении этих вопросов. Патриархи союзных триб подобным же образом советуются с главами триб, между тем как собрание в этом случае состоит из всего населения федеральной группы’.

В Новой Зеландии правительство действует, сообразуясь с общественным мнением, выраженным общими собраниями, и старшины ‘не могут объявить войну, заключить мир или решить другой какой-либо вопрос, касающийся целого народа, без утверждения большинства клана’. О таитянах Эллис говорит нам, что их король имеет немногих из их старейшин в качестве советников, но что ни одно важное национальное дело не может быть решено без поземельных владельцев или второго ранга, а также без созыва общественных собраний. То же и у Малагазиев: ‘Великий национальный совет в Мадагаскаре — это собрание из обитателей столицы и глав от провинций, городов, деревень и т.д.’. Король обыкновенно председательствует лично.

Хотя в этих последних случаях мы видим значительное изменение в относительной важности трех вышеуказанных составляющих элементов, а именно: незначительные по числу, внутренние достигли власти в ущерб многих, составляющих внешний элемент, однако все-таки еще они состоят налицо все три и даже продолжают состоять налицо, когда мы переходим к различным историческим народам. Даже о финикиянах Моверс замечает, что ‘когда в эпоху Александра война была решена тирянами без согласия отсутствующего короля, их сенат действовал вместе с народным собранием’. Родственный этому пример можно найти и в Гомерической Греции, где Агора, под предводительством царя, была ‘собранием старейшин для совещаний, сообщения и обсуждений в присутствии слушающего и одобряющего народа’, сидевшего вокруг, а что роль народа не была всегда пассивной, показывает нам история Ферсита.

В Древнем Риме отношения, в которых стояли друг к другу царь, сенат и свободные граждане, очевидно развились также из отношений, существовавших в первоначальных собраниях, потому что, хотя эти три элемента и не кооперировали одновременно, однако царь в важных случаях сообщал свои предложения собранию граждан, выражавших свое одобрение, или неодобрение, а старейшины кланов, составлявшие сенат, хотя и не дебатировали публично, однако могли при случае отрицать решения царя и граждан. Относительно первобытных Германцев, Тацит, по переводу Фримана, говорит: ‘О делах меньшей важности рассуждают старейшины, о делах большей — все люди, но так, что дела, которых окончательное решение принадлежит народу, предрешаются сначала старейшинами… Все люди сидят в вооружении и располагаются так, чтобы хорошенько обдумать вопрос, жрецы призывают к молчанию и даже имеют право принудить к этому. Затем король или вожди, в порядке, сообразном с возрастом каждого, происхождением, военной славою, или красноречием, выслушиваются, причем речи действуют скорее силой убеждения, чем властью приказания. Неприятные мнения отвергаются криками, если же мнения одобряются, то слушатели стучат своими пиками’.

Подобное же мы видим и между Скандинавами: в Исландии, кроме собиравшегося ежегодно главного всеобщего собрания (General All-thing), не присутствовать на котором было ‘бесчестием для свободного гражданина’, и в котором, ‘действительно, люди всех классов раскидывали свои палатки’, были еще местные собрания, называвшиеся Var-things, ‘состоявшие из всех свободных людей округа с множеством свиты… и собиравшиеся как для обсуждения общественных дел, так и для отправления правосудия… Внутри круга (образованного для отправления правосудия) садились судьи, народ же стоял вне его’. В рассказе мистера Фримана о ежегодных собраниях в Швейцарских кантонах Ури и Аппенцел мы можем еще отметить существование этих примитивных форм государственного устройства, потому что, хотя главным образом указывает на народ вообще, но у него есть еще указания, по поводу Ури, на собрание должностных лиц (body of magistrates) или выборных старшин, как на второй элемент, тогда как главный судья (head magistrate) образует первый. Есть косвенное доказательство и того, что и в древней Англии существовало подобное же устройство, об этом свидетельствует следующее место из сочинения Фримана ‘Рост Английской Конституции’: ‘Наши древние летописи не дают нам никакого ясного и точного указания на состав этого учреждения. О нем есть общие и неопределенные упоминания, как о собрании мудрых, благородных и важных людей. Но, рядом с подобными упоминаниями, существуют и другие, указывающие на гораздо более народный состав его. О короле Эдуарде говорится, что он был выбран в короли ‘всем народом’, Граф Годвин ‘говорил свою речь пред королем и пред всем народом страны’. И вывод, который можно сделать на основании слов Мистера Фримана, — таков, что участие народа, при разрешении дел состояло в том, что он криками выражал одобрение или неодобрение.

На эту форму правления мы указываем здесь, как на форму основную потому, что ее находим в самом начале социальной жизни, и одинаково встречает при различных условиях. Мы встречаем ее не только между народами высшего типа, каковы Арийцы и некоторые Семиты, но и между краснокожими индейцами Северной Америки, Дравидианскими трибами горной Индии и между аборигенами Австралии. Действительно, как уже и предполагалось, невозможен никакой другой путь образования правительственной организации. С одной стороны первоначально не существует никакой сдерживающей силы, кроме воли агрегата, как это обнаруживается в собравшейся толпе. С другой стороны, главные роли при определении этой воли агрегата неизбежно занимаются теми немногими, превосходство которых является общепризнанным. А из этих членов, имеющих преобладающее значение, наверное один обладает им в высшей степени в сравнении с остальными. Вывод, который мы желаем отметить, как имеющий особенное значение, состоит не в том, что свободная форма управления есть и первобытная форма, хотя он и может быть выведен из наших положений. И не тот факт нас главным образом интересует, что уже на самой начальной ступени развития обнаруживается то обособление немногих высших и многих низших, которое является особенно заметным на более поздних ступенях, хотя и этот факт тоже может быть выставлен, как заслуживающий особенного внимания. И не факт раннего появления контролирующего главы, имеющего высшую власть по сравнению со всеми остальными, привлекает преимущественно пред другими наше внимание, хотя в подтверждение его могут быть приведены очевидные данные. Здесь мы желали особенно отметить ту истину, что при самом начале развития могут быть отличаемы смутные абрисы тройственного политического строения.

Без сомнения, нет и двух случаев, в которых бы отношения между силами этих трех составляющих элементов были совершенно тождественны: они, как было видно из приведенных раньше различных примеров, подвержены повсюду большим или меньшим колебаниям, — колебаниям, обусловливаемым в одном месте эмоциональной (обусловленной чувствами, склонностями) природой людей, составляющих группу, в другом месте физическими условиями, то благоприятствующими независимости, то затрудняющими ее, наконец, — деятельностями мирными или воинственными, или же исключительным характером отдельных индивидуумов.

Непривычная сметливость, ловкость или сила, принимаемые примитивными людьми за сверхъестественные качества, дают какому-нибудь члены трибы влияние, которое, перейдя от него и к его наследнику, — к которому, как полагают, переходят в наследство и эти сверхъестественные качества, — может послужить к зарождению верховной власти, подчиняющей себе и остальных правящих людей, и людей массы. Или разделение труда, при котором некоторые из членов трибы являются исключительно воинами, в то время как остальные имеют занятия иного рода, может дать двум высшим составным элементам политических отправлений возможность далеко оставить за собою третий. Или же члены третьей составной части, поддерживая в своей среде свойства, делающие насилие над ними трудным или невозможным, являются способными удержать за собой преобладающее значение над двумя первыми. А затем отношение этих трех главных элементов к целому общины может подвергнуться и действительно претерпевает изменения, путем образования пассивного, исключенного из совещаний класса, состоящего сперва из женщин, а впоследствии также из рабов или других зависимых членов.

Удачно оконченная война не только порождает установление пассивного класса или класса, не имеющего политического значения, но, ведя за собою, как это обыкновенно бывает, отношения подчинения, производит более или менее решительные изменения в относительном значении трех элементов политической функции. Так как — при равенстве других условий — группы, в которых подчинение мало, или в которых вовсе нет подчинения, покоряются группами, в которых подчинение больше, то оказывается способность к переживанию и большему развитию у тех групп, в которых контролирующая власть правящего меньшинства является относительно большею. Подобным же образом, так как военные успехи в большей мере зависят от той быстроты и согласия в действиях, которые даются единством воли, то здесь — в случае хронически повторяющихся войн — должно возникнуть у членов правящей группы стремление все к большему и большему повиновению своему главе, уничтожение в борьбе за существование триб, равных во всех других отношениях, есть следствие неодинакового повиновения. Следует также отметить и то обстоятельство, что покорения одного общества другим, повторяющиеся снова и снова, как это часто случается, в результате производят затемнение, а часто даже и совершенное сглаживание следов первоначальной политической формы.

Когда мы, однако, признаем тот факт, что в продолжение социального развития эти три первоначальные составные элемента меняют свои пропорции, — причем некоторые из них могут сделаться только рудиментарными или же и вовсе исчезнуть, — то в нашем понимании политических форм произойдет большая перемена, если мы припомним, что все они произошли от этой первичной формы, — что деспотизм, олигархия и демократия могут быть рассматриваемы как такие типы правления, в которых один из основных составных элементов развился в более широкой степени насчет двух остальных, и что различные смешанные типы сложились сообразно с большею или меньшею степенью влияния того или другого из начальных составных элементов.

Но не существует ли основного единства и в политических силах, производящих это основное единство политических форм? Бросив взгляд на общее происхождение политических строений, не узнали ли мы кое-чего и об общем источнике их власти? Так как мы склонны забывать отдаленное, в то время, когда наши мысли заняты ближайшим к нам и непосредственным, то для нас важно остановиться тут на минуту для наблюдений.

Кто во время бури следит за ее ударами, сокрушающими суда или разрывающими плотины, тот остается под впечатлением необъятной силы волн. Однако же, когда будет указано, что при отсутствии ветра не получилось бы ни одного подобного результата, он признает истину того, что море само по себе бессильно и что сила, давшая ему возможность сокрушать корабли и плотины, зависит от стремления воздуха, взволновавшего его поверхность. Но если наш наблюдатель остановится только на этом, он не достигнет до полного понимания силы, производящей столь поразительные перемены. Воздух, в сущности, столь же пассивен, как и вода. Не было бы никакого ветра без солнечных лучей, действующих не одинаковым образом на различные части земной поверхности. И тогда даже не дойдет он до источника этой силы, когда, проследивши ее прошлое, он узнает в ней силу, подкапывающую утесы и долбящую скалы, потому что без постоянной концентрации солнечной массы, происходящей вследствие взаимного притяжения между ее частями, не было бы и солнечного излучения.

Наклонность, представленная в этом примере, свойственная до некоторой степени всем, и особенно большинству, состоит в том, что ассоциируют понятие о силе с тем видимым орудием, которым действует сила, а не с источником, которого не знают. Эта наклонность мысли оказывала, как это видно из вышесказанного, вредное влияние на понимание чего бы то ни было вообще, и на понимание политических отношений в частности.

Хотя рост народных учреждений и ослабил в значительной доле привычку, господствовавшую в прошлые времена, смотреть на власть правителей как на что-то присущее им самим, однако, даже и теперь еще нет ясного понимания того факта, что правительства не сами по себе обладают силою, а суть лишь орудия силы. Сила эта существовала ранее, чем возникли правительства: правительства сами были произведены ею, и она никогда не перестает в той или другой форме действовать чрез них. Но возвратимся к началу.

Гренландцы совершенно не имеют политического контроля (и ничего такого, что бы представляло его) большего, чет то простое уважение, которое они оказывают мнению какого-нибудь пожилого человека, искусного в тюленьей ловле или в предсказании перемен погоды. Но гренландец, обиженный своим земляком, имеет против оскорбителя одно средство, которое называется борьбой пением (singing combat). Он слагает сатирическую поэму и вызывает своего противника на сатирический поединок в присутствии всей трибы. ‘Победителем выходит тот, за кем остается последнее слово’. Грантц прибавляет: ‘Ничто с большим успехом не удерживает гренландца от порока, как страх публичного позора’. Здесь мы видим проявление той первоначальной, не имеющей точных определений, власти, которая принадлежит общественному мнению и которая предшествует другим, более специальным видам власти.

Страх общественного порицания иногда подкрепляется опасением изгнания. Между другими примерами могут быть названы незнающие подчинения австралийцы, ‘которые наказывают тех из своей среды, которые провинились чем-нибудь вроде кражи, изгнанием из стана’. Об одной из Колумбийских триб мы читаем: ‘О Салишах (Salish) смело может быть сказано, что они не имеют никакой правильной формы правления’, а затем далее читаем, что ‘преступники наказываются иногда изгнанием из своей трибы’. Некоторые из аборигенов гор Индии, очень не похожие на этих Колумбийцев по типу и по своему образу жизни, представляют подобное же отношение между неразвитой политической сдерживающей силой и сдерживающей силой общественного неодобрения (aggregate feeling). Между Бодо и Дималами, — деревенские старшины которых суть только пользующиеся уважением старцы, не имеющие никакой принудительной власти, — члены, провинившиеся против обычаев, ‘наказываются выговором, штрафом или изгнанием из общины, смотря по степени проступка’. Но контролирующее влияние общественного чувства в группах, имеющих слабую политическую организацию, или не имеющих ее вовсе, с особенной ясностью сказывается в той силе, с какой оно действует на тех, кто обязан мстить за убийства. Об аборигенах Австралии сэр Джордж Грей пишет: ‘Самый священный долг из всех, которые туземец обязан выполнить, есть мщение за смерть его ближайшего родственника, которое лежит исключительно только на нем, до тех пор, пока он не выполнит этого долга, его постоянно преследуют укорами старые женщины, а если он женат, то его жены скоро оставляют его, если же он не женат, то ни одна молодая женщина не станет говорить с ним, его мать постоянно будет жаловаться и плакать о том, что родила такого недостойного сына, его отец будет относиться к нему с презрением, укоризны будут постоянно раздаваться в его ушах’.

Затем мы отметим, что еще долгое время спустя после появления политического контроля, он остается подчиненным контролю общинного чувства, — как потому, что при слабой степени развития политической организации глава общины не владеет еще большими средствами для принудительного выполнения своей воли, так и потому что не надлежащее употребление и тех небольших средств, которыми он владеет, влечет за собой дезертирство членов общины. Примеры могут быть взяты их всех частей света. В Америке, между Змеиными Индейцами ‘каждый индивидуум является своим собственным господином, — и единственный контроль, которому подчинено его поведение, состоит в мнении старшины, поддерживаемого его влиянием на мнения остальных членов трибы’ю о начальнике Чинуков нам сообщают, что ‘его уменье оказывать услуги своим ближним и популярность, которую он имеет, — вот первая основа и мера его авторитета’. Если Дакот задумает совершить злое дело, то старшина может повлиять на него лишь каким-нибудь подарком или платою ему за его отказ от своего дурного намерения. Старшина не имеет никакого полномочия действовать от имени трибы и не смеет этого делать’. И между Криксами, хотя они и выше по своей политической организации, власть выборных старейшин ‘остается при них лишь до тех пор, пока они хорошо пользуются ею. Неодобрение народа является помехою при пользовании ими своей деятельностью’. Обращаясь к Азии, мы читаем, что бэи (bais) или начальники Киргизов, ‘имеют над ними очень небольшую власть, как в хорошую, так и в дурную сторону. Из уважения к их летам и происхождению оказывают некоторое внимание к их мнениям и ничего больше’. Остяки ‘платят дань почтения в полном смысле этого слова — своему старшине, если он мудр и храбр, но это почтение совершенно добровольное и основанное на личном уважении к нему’. О старшинах Нага Бутлер говорит: ‘Их приказания исполняются лишь до тех пор, пока они сходятся с желаниями и выгодами общины’. То же самое и в Африке, как показывают нам, например, Коранна Готтентоты. Управление в каждом клане или краале принадлежит начальнику или старшине, — обыкновенно лицу, владеющему большою собственность, но его власть чрезвычайно ограничена и встречает себе повиновение лишь до тех пор, пока встречает общее одобрение’. И даже между лучше организованными в политическом отношении Кафрами мы находим подобное же общественное влияние. ‘Король издает законы и приводит их в действие единственно согласно с своею волею. Однако у народа есть власть, уравновешивающая его собственную: он царствует лишь до тех пор, пока ему желают повиноваться’. Если он царствует дурно, ему отказывают в повиновении.

Итак, политическая власть в ее примитивной форме есть чувство общественности (feeling of the community), действующее через неоформившуюся, — или же принявшую определенную форму, — агентуру. Несомненно, что вначале власть старшины есть в известном отношении власть личная: его большая сила, мужество или знания дают возможность поддерживать свою индивидуальную волю. Но очевидность убеждает нас, что его индивидуальная воля является лишь маловажным фактором, и что власть, которою он владеет, пропорциональна тому, в какой степени находят в ней свое выражение желания остального народа’.

Хотя это общественное чувство (public feeling), которое первоначально действует само по себе, и потом отчасти через агента, есть до некоторой степени самопроизвольное чувство тех, у которых оно является, однако в более широком смысле оно есть мнение, заложенное в них, или предписанное им. Во-первых, эмоциональная природа, обусловливающая общий образ поведения, наследуется от предков, являясь продуктом всех предшествовавших деятельностей, во-вторых, частные мотивы, прямо или косвенно определяющие предпринимаемый способ действия, внушаются на ранних ступенях развития старшими при посредстве требований, верований и обычаев, унаследованных трибою. Говоря кратко, правящее чувство (governing centiment) является накопленным и организованным чувством прошлого.

Достаточно вспомнить о тех увечьях, которым в предписанном возрасте подвергается каждый член трибы — выбиванию зубов, ранам тела, татуированию, пытке, достаточно вспомнить о том, что от этих предписаний обычая не убегает никто, чтобы увидеть, что направляющая сила, существующая раньше возникновения политической и делающая впоследствии политическую агентуру своим органом, есть постепенно сложившееся мнение бесчисленных предшествовавших поколений, или, скорее, не мнение, которое строго говоря есть интеллектуальный продукт совершенно бессильный, — чувство, ассоциировавшееся с мнением. Это мы находим повсюду при начале развития главной контролирующей силы.

Чтобы дать понятие о той силе, с которой действует это передающееся мнение, можно указать на туписов, которые думают, что ‘если бы они отступили от обычаев своих праотцев, их постигло бы истребление’. В одной из наиболее диких триб на горах Индии, у жуангов (Juangs), которые почти не знают даже и той одежды, какую знали Адам и Ева (насколько нам известно об одежде этих последних), женщины долго не расставались со своими лиственными повязками, в уверенности, что перемена в них могла повредить.

О Коранна Готтентотах мы читаем, что ‘когда нет подходящего случая в древних обычаях, всякий человек действует так, как ему на его собственный взгляд кажется’. Хотя старшины дамаров ‘имеют неограниченную верховную власть, однако они почитают традиции и обычаи своих предков’. Смит (Smith) говорит: ‘Едва ли возможно сказать, что арауканианцы имеют законы, хотя у них есть многие древние обычаи, которые они свято почитают и строго наблюдают’. Согласно Бруку (Brooke) у даяков ‘простой обычай сделался законом, и нарушение обычая влечет наказание пеней’. По разумению некоторых малагазийских кланов, нововведение и несправедливость неразлучны, идея совершенствования вовсе не понята им’.

Это контролирующее влияние наследственных обычаев в группах людей политически неорганизованных или имеющих слабую политическую организацию, не только столь же сильно, как и у триб и народов, стоящих на более высокой ступени развития, но еще гораздо сильнее. Сэр Джон Лебокк замечает: ‘Ни один дикий не может быть назван свободным. Окружающий его мирок ежедневно регулирует его жизнь сложной и, по-видимому, чрезвычайно стеснительною цепью обычаев (столь же обязательных, как и закон), странных предписаний и привилегий’.

Хотя некоторые из этих диких обществ кажутся лишенными структуры, однако их понятия и обычаи образуют нечто вроде ее невидимой основы, служа суровым средством обуздания известных классов в их деятельности. Эта невидимая основа медленно и бессознательно складывалась в течение ежедневной работы, возбуждаемой преобладающими чувствами и направляемой преобладающими мыслями в продолжении поколений, уходящих глубоко в даль прошедшего.

Итак, говоря кратко, раньше развития какого-нибудь определенного органа социального контроля существует контроль, возникающий отчасти из общественного мнения живых, а в более широкой степени обусловливаемый общественных мнением мертвых.

Но теперь дозвольте нам определенно установить истину, которая уже заключалась в примерах, данных нами ранее, а именно, что когда уже развилась политическая агентура, ее власть, в широкой степени зависит от современного общественного мнения, а с другой стороны, находится почти в полной зависимости от общественного мнения прошлого времени. Правитель, являющийся отчасти органом окружающих его воль, еще в большей степени есть орган воль отшедших, и его собственная воля, в большой мере сдерживаемая первыми, еще в большей степени сдерживается последними.

Это потому, что его функции, как регулятора, главным образом состоят в том, чтобы поддерживать унаследованные правила поведения, в которых собраны воедино праотеческие чувства и идеи.

Это мы видим повсюду. Между арафурасами те решения, которые даются их старцами ‘согласно обычаю сходны с решениями их предков, к которым они питают глубочайшее уважение’. То же самое и у киргизов: ‘суждения бэев (bais) или почитаемых старцев, основываются обыкновенно на известных и повсеместно признаваемых обычаях’. И жители Суматры ‘руководствуются при решении различных спорных вопросов собранием долгое время слагавшихся обычаев (adat), завещанных им их предками. Старшины, произнося свои решения, не говорят: ‘так повелевает закон’, а ‘таков обычай’.

По мере того, как устно передаваемый обычай становится записанным законом, политический глава является еще с большей ясностью агентом, через которого чувства мертвых контролируют действия живых. Что власть, которой он пользуется, есть, главным образом, власть, действующая чрез него, — это мы ясно видим, замечая его слабую способность к сопротивлению ей, если бы он захотел. Его индивидуальная воля является недействительною во всех случаях, исключая лишь тех, когда отсутствие ясно выраженных или подразумеваемых предписаний умерших поколений делает ее свободной. Так, на Мадагаскаре ‘в тех случаях, на которые нет указания ни в законе, ни в обычае, ни в примерах прошлого, достаточно слова государя’. У восточных африканцев ‘единственным ограничением власти деспота служит ada или примеры (прецеденты) прошлого’. Об яванцах Раффлер пишет: ‘Единственным ограничением воли главы правления служат обычаи страны и то уважение, которое он приобретает своими личными качествами в среде своих подданных’. На Суматре народ ‘не признает за своими старшинами права создавать законы в тех случаях, когда уже имеются подходящие, или отменять и изменять их древние обычаи, к которым они чрезвычайно привязаны и которые ревностно охраняют’.

И до какой степени обязательно это согласование с верованиями и чувствами предков, мы видим из тех роковых результатов, которые могут следовать из непочитания их. ‘Король ашантиев, хотя представляемый монархом деспотическим, никак не стоит вне контроля. Ему вменяется в обязанность соблюдать народные обычаи, перешедшие к народу от глубокой древности. Практическое пренебрежение этой обязанности, выражавшееся в желании изменить обычаи предков, стоило Озаи Квамину (Osai Quamina) его трона’. Этот пример напоминает нам ту общую истину, подтверждение которой мы видим и в настоящее время среди готтентотов, и в прошлом среди древних мексиканцев, и во всех исторических сказаниях цивилизованных народов, которые свидетельствуют, что правители, наследуя власть, давали обязательство не изменять установившегося порядка.

Несомненное положение, — утверждающее, что политическое главенство, простое или сложное, есть в большинстве случаев лишь агент, через который действует сила общественного чувства, настоящего и прошедшего, — противоречит, по-видимому, многим фактам, доказывающим, до какой степени велика власть самого правителя. Не говоря уже о принадлежащей деспоту возможности на номинальном основании или и вовсе без основания отнимать жизнь у человека, делать бесчисленные конфискации, переселять подданных из одной местности в другую, взимать без всякого ограничения подати деньгами и трудом, — одно его право начинать и кончать войны, в которых жертвуется жизнью многих его подданных зараз, по-видимому, указывает нам на то, что его единичная воля стоит выше воли народа. Каким же образом может быть утверждаемо первоначальное положение?

Утверждая, что в неорганизованных группах людей чувство, проявляющееся в общественном мнении, контролирует политическое поведение, точно так же, как контролирует оно и поведение, обозначаемое именем обрядового или религиозного, — утверждая, далее, что правящие агенты на их первых ступенях развития, являются продуктом общего чувства (aggregate feeling), получая от него свою силу, и, вместе с тем, находя в нем сдерживающее влияние, — мы должны допустить, что эти первоначальные отношения становятся запутанными, когда вследствие войн маленькие группы сливаются первично и вторично в группы более обширные. В обширном обществе, составленном из покоренных людей, содержимых в повиновении высшею силою, естественные отношения, изображенные выше, уже не существуют. Мы не должны надеяться найти в правлении, установленном принудительной силой завоевателя, черты правления, развивавшегося внутри общины. Общества, образовавшиеся путем завоевания, могут состоять, и в большинстве случаев состоят из двух обществ, более или менее, если не совершенно, чуждых друг другу. Отсюда следует, что в этом случае не может существовать ничего, подобного тому объединенному чувству (united felling), которое может воплотить само себя в политической силе, происходящей от целой общины. При этих условиях политический глава или производит свою власть исключительно из чувств господствующей части общины, или направляя различные массы чувства, зародившиеся в высшей и низшей части общины одни против других, он получает возможность сделать свою индивидуальную волю господствующим фактором.

Сделав эти объяснения, мы продолжаем, однако, утверждать, что обыкновенно почти вся сила правящей агентуры возникает под влиянием действия чувств, если не целой общины, то, по крайней мере, той ее части, которая имеет возможность проявлять свои чувства.

Хотя мнение покоренного и безоружного низшего общества становится мало значащим в смысле политического фактора, однако мнение господствующей вооруженной части продолжает оставаться главным основанием политической деятельности. Так, нам говорят о жителях Конго, что ‘король, царствующий деспотически над народом, часто встречает препятствие проявлению своей власти со стороны вассальных князей’. Так, нам сообщают и об Дагомеях, управляемых деспотически, что их ‘министры, военачальники и жрецы в отдельности могут быть, и часто бывают наказываемы королем, но коллективно они являются для него слишком большой силой и без общего их содействия король немедленно бы лишился своей власти’. Все это мы должны признать, как действительно бывшее и еще теперь обнаруживающееся в различных более нам известных обществах, в которых власть верховного главы номинально абсолютна. Начиная с того времени, когда римские императоры были выбираемы солдатами и низводились с престола в том случае, если не нравились им, и до нашего времени, когда мы находим многие примеры, подтверждающие эту истину, — политическая сила или слабость самодержца зависят от большей или меньшей поддержки его власти влиятельными классами и даже чувства тех, которые политически пресмыкаются, сильно влияют на политическую деятельность: пример — влияние турецкого фанатизма на решения султана.

Можно бы припомнить большое число фактов, если бы мы захотели точно оценить могущество воли агрегата по сравнению с волей автократа. Сюда можно отнести тот факт, что автократу вменяется в обязанность почитать и поддерживать массу постановлений и законов, имеющих свое основание в чувствах и понятиях прошлого времени и получивших санкцию религии, так, в древнем Египте династии деспотов жили и умирали, оставляя социальный строй существенно неизменным. Сюда же можно отнести факт, что существенные перемены социального строя, не согласующиеся с общим чувством, бывают впоследствии времени снова отменяемы. Так, в Египте, где Аменхотеп IV, несмотря на возмущение, успел установить новую религию, на была уничтожена в последующее царствование, сюда же подходит и тот факт, что законы, идущие в разрез с общею волею, оказываются неудачными, примером чего могут служить законы против роскоши, издававшиеся средневековыми королями, постоянно возобновляемые и постоянно падавшие. Это факт, что самый высочайший, каким он может быть, и божественный, каковую природу ему приписывают, всемогущий король является, однако, связанным обычаями, делающими его каждодневную жизнь — жизнью подчиненной, мнения живых заставляют его исполнять предписания мертвых. Сюда подходит и тот факт, что в том случае, если король не соображается с обычаями или другим каком-либо образом возбуждает своими действиями против себя неприязненно чувство, его слуги, гражданские и военные, отказываются служить ему и обращаются против него, — и этим же путем дело идет до разных иных крайностей. Сюда же подходит и дальнейший факт, что обыкновенно в обществах, где иногда ниспровергается король, возбудивший неудовольствие, на его место поставляется другой король, что объясняется тем, что чувство в среднем выводе не только не тяготится самодержавием, а напротив, желает его, создает абсолютных правителей, и дает им ту власть, которой они располагают, — то, что некоторыми называется верностью (loyality), а другими раболепием (servility).

Но главная истина, которую трудно оценить достаточным образом, состоит в том, что хотя формы и законы всякого общества суть отверделые продукты идей и чувств людей, живших в прошлое время, однако они становятся действующей силой, подчиняя себе чувства и идеи живущих людей. Нам привычен тот факт, что воля ‘мертвого’ (‘the dead hand’) контролирует действия живых в отношениях владения собственностью, но действия ‘мертвого’ в направлении жизни вообще, через сложившуюся политическую систему, несравненно шире. То, что из часа в час, в каждой стране, управляемой деспотически или иным образом, производит повиновение, делающее возможным политическую функцию, это есть накопленное и организованное чувство, питаемое к унаследованным учреждениям, сделавшимся священными по традиции. Отсюда неоспоримо, что ‘чувство общественности’ — принимая это слово в самом широком его значении — есть единственный источник политической власти: по крайней мере в тех общинах, которые не находятся под чужеземным господством. Так было с самого начала политической жизни, и так, в сущности, еще и продолжает быть.

В науке установилось положение, что с причинами, еще действующими ныне, слились в одно причины, которые, действуя подобным же образом в прошлое время, произвели нынешнее положение вещей. Принятие этого положения и исследование вопросов, возбуждаемых им, влечет к подтверждению вышеизложенных заключений.

Каждодневно всякий общественный митинг (собрание) снова дает пример той же самой политической дифференциации, которая характеризует примитивную политическую деятельность, — снова дает и пример действия составляющих ее частей. Наибольшую массу обыкновенно представляют люди мало выделяющиеся, образующие слушателей, все участие которых в ходе дел заключается в выражении одобрения или неодобрения, в произнесении да или нет по поводу предложенных решений. Затем есть меньшая часть, стоящих у трибуны, состоящая из людей, которым богатство, положение или способности придают влияние — эта часть ведет прения. Наконец, есть выборный председатель, обыкновенно человек наиболее знаменитый, которому подчиняются как говорящие, так и слушающие — временной король. Даже без всяких формальностей собравшаяся сходка немедленно распадается более или менее ясно на эти подразделения, а когда собрание становится постоянным телом, как собрание людей образующих, коммерческую компанию, или филантропическое общество, или клуб, тогда немедленно эти три подразделения получают определенность — являются президент или старшина, совет или комитет и пайщики или члены. К этому следует прибавить, что, — хотя первоначально каждая из этих добровольно образовавшихся постоянных ассоциаций, — подобно собранию примитивной орды или современному публичному митингу, — обнаруживает такое распределение власти, при котором немногие избранные с их главою являются подчиненными массе, — однако, в зависимости от обстоятельств, отношение между властью отдельных частей обыкновенно подвергается более или менее значительным переменам. Там, где члены массы являются не только очень заинтересованными в ведении дел, но и поставленными в такое положение, что легко могут кооперировать, там они сдерживают немногих избранных членов и их главу, но наоборот, там, где отдаленное расстояние между членами, как, например, между железнодорожными акционерами, мешает соединенной деятельности, там избранное меньшинство становится, в значительной степени олигархией, а из олигархии нередко выступает автократ: конституция становится деспотизмом, умеряемым переворотами.

Говоря о ежечасно представляющихся доказательствах того, что сила политической агентуры производится агрегативным чувством, частью воплотившимся в утвердившейся системе, унаследованной от прошлого, частью вызванном непосредственными обстоятельствами, я не только имею в виду доказательство того, что наши собственные политические действия определены подобным же образом, — и не только того, что действия всех меньших обществ, сплотившихся временно или постоянно, определяются тем же. Я имею в виду большее, я желаю осветить непреодолимый контроль среднего чувства и мнения над нововведением вообще. Факты, в роде того, что закон не в силах бывает помешать дуэлям, если общественное мнение относится к ним благоприятно, или, что священные повеления, подкрепляемые угрозами осуждения, бессильны обуздать самые беззаконные посягательства, когда этого требуют преобладающие интересы и страсти, одни только подобные факты с достаточной ясностью показывают, что правила законов и религиозные верования, с споспешествующими им их органами, бессильны в виду противящегося им чувства. Припомнив стремление к одобрениям общества и страх пред общественных презрением, вызывающие и сдерживающие действия людей, мы не будем сомневаться в том, что цели и стремления людей диктуются им обыкновенно распространенным в массе чувством, конечно, когда насущные их потребности удовлетворены. Нужно рассмотреть лишь социальный кодекс, регулирующий жизнь даже до таких мелочей, как цвет вечернего галстука, и посмотреть, как те, которые, не осмеливаясь нарушать этого кодекса явно, нарушают его контрабандою, чтобы увидеть, что не записанный, но поддерживаемый мнением закон имеет большее решающее влияние в сравнении с законом писанным, но не столь поддерживаемым общественным мнением. И еще лучше, из наблюдения того факта, что люди, презирающие справедливые требования кредиторов, которые не могут получать с них денег за доставленные им продукты, в то же самое время горят нетерпением разделаться с так называемыми долгами чести, следуемыми людям, не давшим им ничего, не оказавшим им никаких услуг, — мы можем видеть, что контроль господствующего чувства, не поддерживаемый законом и религией, может действовать сильнее закона и религии вместе взятых, в том случае, когда они поддерживаются недостаточно сильно проявляемым чувством. Рассматривая частную деятельность людей, мы должны признать, что ими и теперь еще, как и при начале социальной жизни, правит агрегативное чувство прошлого и настоящего, и что политическая агентура, представляющая само по себе постепенно развившийся продукт этого чувства, продолжает еще быть главным проводником специализировавшейся части его, регулирующей известные роды действий.

Отчасти, впрочем, я должен слишком выставлять вперед этот общий закон, как главный элемент политической теории. За несколько длинное доказывание того, что кажется уже избытком, я извиняюсь тем, что, хотя оно номинально и признается, но в действительности признается в очень малой степени. Даже в нашей собственной стране, где агентуры не политические, самопроизвольно возникшие и самостоятельно действующие, многочисленны и обширны, а еще более во многих других странах, менее характеризующихся ими, нет еще достаточного сознания той истины, что сложные импульсы, которые действуют через политические учреждения, за отсутствием их, производят тотчас другие, чтобы действовать через них. По рассуждениям политиков выходит, как будто бы самые учреждения, т.е. Государственные инструменты, обладают внутренней силой, тогда как они ее не имеют, — и как будто чувства, создающие их, не имеют этой внутренней силы, тогда как они имеют ее. Очевидно, — превратное понимание ими этих истин должно в большой мере оказывать вредное влияние и на их действия.

VI. Политические главы, военачальники, короли и т.д.

Из трех составных частей политического строя, тройственность которого обозначается в самом начале, мы рассмотрим теперь первую и проследим ее развитие. Уже в последних двух главах нами было кое-что сказано, и еще более подразумеваемо по поводу того важного дифференцирования, результатом которой является установление главенства. То, что там было намечено только в общих чертах, теперь будет нами разобрано в своих частностях.

‘Когда Ринк спросил Никобарийцев, кто из них носит название вождя, они отвечали, смеясь над тем, ‘как он мог думать, чтобы один мог властвовать над таким множеством’. Я привожу этот факт для того, чтобы указать, что прежде всего существует сопротивление захвату власти одним членом группы — сопротивление у некоторых типов людей незначительное, у большинства значительное, а у немногих даже и очень сильное.

К числу племен фактически ‘безначальных’, о которых мы уже говорили, может быть отнесено американское племя Гайдахов, ‘члены которого, по-видимому, все равны’, затем Калифорнийские племена, у которых ‘всякий поступает так, как ему заблагорассудится’, также племя Новайо, в котором ‘всякий, как воин, является неограниченным властелином в своих личных правах’, из азиатских же племен мы приведем Ангамиев, которые ‘не признают главы или вождя, хотя и выбирают представителей, но эти последние во всех делах и начинаниях являются бессильными и неответственными’.

Та незначительная степень подчиненности, какую мы видим у диких племен, является только при безотлагательной необходимости в соединенной деятельности и в контроле над этой последней. Вместо того, чтобы повторять вышеприведенные примеры временного главенства, я приведу здесь несколько новых случаев. О Нижних Калифорнийцах мы читаем: ‘во время охоты и войны они управляются одним или несколькими вождями, выбираемыми только на время этих действий’. О вождях Флатдехов (Flatheads) говорится: ‘их власть прекращается с окончанием войны’. У Южных Индейцев вождь ‘не имеет власти и только направляет движения своей банды в ее воинственных набегах’. Как нами было уже замечено выше, эта первичная соподчиненность имеет большие или меньшие размеры сообразно тому, будет ли окружающая среда и привычки жизни задерживать или благоприятствовать проявлению принудительной силы. Нижние Калифорнийцы, о которых выше было говорено нами, как о ‘безначальных’, по словам Бегерта, походят ‘на стада диких свиней, которые мечутся из стороны в сторону, руководясь своими единичными желаниями, собираясь сегодня вместе, а завтра разъединяясь, пока снова какая-нибудь случайность не заставит их соединиться впоследствии’. ‘Вожди у Чипеваев теперь совершенно бессильны’, говорит Франклин, и племена их живут небольшими бродячими бандами. Об Абипонах, которые ‘не выносят земледелия и оседлой жизни’, Дорицгоффер пишет: ‘они не только не почитают своего кацика как господина, но и не платят ему дани и не оказывают ему никакого внимания, как это бывает обыкновенно у других племен’. Подобные же отношения при подобных условиях встречаются и у других по типу несходных с ними племен. О Бедуинах Бургхард замечает: ‘шейк не имеет определенной власти’, а по словам другого писателя вождь ‘стесняющий их слишком тяжелыми узами власти, низлагается или оставляется ими, и поступает в число обыкновенных членов племени или даже выходит из него’.

Теперь, наметив первоначальное отсутствие политического контроля, — сопротивление, которое он встречает при своем появлении, и обстоятельства, облегчающие возможность уклониться от него, — мы можем задать себе вопросы: какие причины благоприятствуют его развитию? Таких причин несколько, и сообразно степени их кооперации вырабатывается и степень упрочения главенства.

Между членами первоначальной группы, могущей представлять легкие видоизменения как в степени, так и в ходе своего развития, наверно выделяется один, пользующийся признаваемым за ним более высоким положением. Такое более высокое положение может иметь несколько видов, которые мы и рассмотрим.

Хотя в смысле ненормального, но мы должны указать на случаи, в которых главенство принадлежит человеку чуждому — переселившемуся. Вожди Кхондов ‘по большей части бывают из потомков отважных авантюристов’ индустанского происхождения. Форсайт замечает то же самое о ‘большинстве вождей’ племен, живущих в горах Центральной Азии. А предания о Бохиках среди Чипчасов, об Амаливака среди Таманаков и о Кветзалкотль у Мексиканцев указывают на подобное же происхождение главенства.

Здесь же мы должны главным образом коснуться случаев возвышения, происходящих в пределах самого племени.

На первом месте мы должны поставить возвышение, обусловленное старшинством. Хотя старость в тех случаях, когда ведет за собой неспособность, настолько не почитается дикими народами, что у них стариков убивают или оставляют умирать без всякого призрения, но зато большая опытность, соединенная с годами и еще неугасшими способностями, обыкновенно пользуется влиянием. Не признающие главенства Эскимосы выказывают ‘уважение старым и сильным людям’. Бeрчел говорит, что у Бушменов старики пользуются до некоторой степени правами вождей, то же самое можно с достоверностью утверждать и об уроженцах Австралии. У Фугианов (Fugians) ‘слово старого человека считается законом для молодых’. Всякая часть племени Рок-Веддахов ‘имеет вождем самого энергичного старика из своей среды’, делящего между всеми мед, и т. д. Такой порядок вещей встречается и у других более развитых племен. Даяки на севере Борнео не имеют постоянных вождей, но следуют советам какого-нибудь старика из своих родственников, а Эдвардс говорит о безвластном племени Карибов, что они ‘однако, признают некоторую долю авторитета за стариками’.

Естественно, что в диких обществах сила пользуется преобладанием. Независимо от влияния старшинства ‘одна только физическая сила доставляет у Бушменов более высокое положение. Вожди Тасманийцев были высокие и сильные люди, ‘у них не существует ни избирательного, ни наследственного главенства, и место военного вождя предоставляется самому храброму члену племени. Замечание Стурта указывает на подобное же происхождение главенства у Австралийцев. То же самое наблюдается и в Южной Америке. О Тапайосах Бэтс говорит, что ‘следы вождей как величиною, так и длиною шага превосходят следы остальной части племени’. У племен Бедуинов ‘самый смелый, самый сильный и самый хитрый получает полное преобладание над своими соплеменниками’. В продолжение более высоких степеней развития физическая сила долго еще продолжает быть самым важным качеством, как это мы видим, например, в Гомеровской Греции, где даже года не могли вознаградить за упадок силы: ‘старый вождь, как Пелей или Лаэрт, не может удержать своего положения’. Даже через средневековую историю Европы проходит такое поддержание главенства, которое в сильной степени обусловлено физическими преимуществами.

Умственное превосходство само по себе, или соединенное с другими качествами, составляют обычную причину преобладания. У Змеиных Индейцев ‘вождь ни более, ни менее, как один из воинов, пользующийся наибольшим доверием’. Скулькрафт говорит о вожде, признаваемом Криксами, что он ‘стоит выше всех остальных только благодаря своим более высоким достоинствам и политическим способностям’, и что у Команчей ‘положение вождя не наследственно, но получается за личную высоку. Прозорливость, знание и успех в войне’. Вождь у Короадосов ‘получает преобладание над остальным племенем за свою зитрость, мужество и силу’. Остяки ‘относятся с почтением, в полном смысле этого слова, к своему вождю, если этот последний мудр и мужественен, но почести, воздаваемые ему, совершенно добровольны и не составляют прерогативы его положения’. Другим источником управляющей власти у первоначальных племен служит величина имущества, — богатство, являющееся косвенным признаком большего превосходства и прямой причиной влиятельности. У Такуллиев ‘всякий может сделаться мьюти или вождем, кто только в состоянии устроить на свои средства деревенское празднество’. У Толеуасов, в Дель-Норте, ‘деньги делают вождей’. А о ‘безначальных’ Навайосах мы читаем, что ‘всякий богатый человек имеет зависящих от себя людей, и эти зависящие люди являются послушными орудиями его воли, как в мирное, так и в военное время’.

Но естественно, что в обществах, не развитых в политическом отношении, признаваемое главенство за одним из членов группы не исключает возможности совместного существования или даже замещения его другой властью, возникшей самостоятельно. ‘Если Араб, в сопровождении только своих родственников, имел успех в хищнических набегах на неприятеля, к нему присоединяются и его другие друзья, если же успех продолжает все быть на его стороне, он начинает пользоваться репутацией ‘удачника’ и таким образом устанавливает нечто в роде второй по степени низшей власти в племени. То же самое видим мы и у племен, живущих на Суматре: ‘повелительный вид, располагающее обхождение, плавная речь, уменье и проницательность, высказанные при разборе из малозапутанных дел — вот качества, которые почти всегда закрепляют за их обладателем уважение и влияние на других, последнее иногда может быть даже более сильным, чем у признаваемого вождя’. Подобного же рода замещения и вытеснения власти встречаются и у Тонганов и Даяков.

Таким образом, в самом начале господствует исключительно один принцип организации, который мы ранее назвали принципом личной способности. Всякое политическое главенство в каком бы виде оно ни проявлялось, закрепляется за человеком, пригодность которого для этой цели может основываться на старейшинстве, на необыкновенной храбрости, на сильной воле, на более широком знании, на быстроте ума или, наконец, на большем богатстве. Но очевидно, что такое преобладание, основанное исключительно на личных качествах, не может быть долговременным. Оно всегда связано с возможностью замещения от времени до времени властью другого более способного человека, в том же случае, если оно даже и не замещается, оно неизбежно кончается со смертью. Нам придется, следовательно, заняться теперь вопросом, каким образом возникает учреждение постоянного главенства? Однако, прежде чем приступить к этому, мы должны рассмотреть более подробно те два вида возвышение, которые исключительно ведут к главенству, и те способы, которыми оно достигается. Если физическая сила составляет причину преобладания в племени, благодаря обыденным случайностям, то тем более она, соединенная с храбростью, может быть такой причиной во время войны. Таким образом, всякая власть такого рода, находящаяся в зачатке, — во время войны стремится к более резкому определению. Каково бы ни было отвращение у других членов группы к признанию верховенства за одним из своих соплеменников, тем не менее оно пересиливается в них желанием безопасности, если такое признание обеспечивает эту безопасность.

Возвышение самого сильного и храброго из воинов по пути к власти вначале является само собою (spontaneous), а впоследствии зависит от более или менее определенного соглашения, иногда же соединяется с процессом испытания. Где, как в Австралии, ‘уважение со стороны группы обусловливается степенью ловкости при метании копья и уменья отклониться от удара’, там такая высшая воинственная способность является сама по себе достаточною причиной для происхождения временного главенства. У Команчей всякий выделяющийся из толпы приобретением большего количества ‘лошадей или скальпов может рассчитывать на честь главенства, которое достигается постепенно молчаливым народным согласием’. Здесь ясно естественное происхождение власти. Однако очень часто мы встречаемся и с обдуманным выбором вождей, так, например, у флатхэдов, у которых, за исключением военачальников. Не существует другого проявления власти. У некоторых из племен Даяков как сила, так и храбрость подвергаются испытанию. ‘Ловкость при влезании на большой столб, сильно натертый жиром, составляет необходимое качество военачальника у Озерных Даяков’, Сент Джон говорит, что в некоторых случаях для решения вопроса, кому быть вождем, существовал обычай посылать соперничающих об этой власти в поиски за головой, причем первый, доставивший голову, признавался победителем.

Необходимость иметь способного вождя ведет к восстановлению главенства даже там, где это последнее непрочно или номинально. Эдвардс говорит о Карибах: ‘опыт научил их, что во время войны подчинение также необходимо, как и мужество, поэтому они выбирают своих начальников в общих собраниях с большой торжественностью, причем желающие быть выбранными для доказательства своих прав приводят случаи своей возмутительной жестокости’. Подобным же образом и Абионы ‘хотя и не боятся своего кацика как судьи и не уважают его как господина, тем не менее его соплеменники воины следуют за ним как за вождем и главнокомандующим в тех случаях, когда нужно нападать на врага или самим защищаться от нападений’. Эти и им подобные факты, встречающиеся в большом изобилии, могут привести к трем различным выводам. Первый из них тот, что продолжительность военных действий служит к упрочению постоянного главенства. Второй вывод тот, что с увеличением своего влияния, обусловленного успешностью своих действий — как военачальника, — вождь постепенно приобретает влияние политического главы. Третий вывод тот, что таким образом возникает связь между военным и политическим верховенством, проходящая через последующие фазы социального развития. Не только у нецивилизованных Готтентотов, Малагазийев и др. вождь или король представляет главу войска — не только у таких полуцивидизованных народов, как Перувианцы и Мексиканцы, монарх есть в то же время и главнокомандующий, но вообще история всего света, всех наций, исчезнувших и переживших, может дать для подтверждения этой связи множество примеров. В Египте ‘ ранний период его истории, должности короля и главнокомандующего были нераздельны’. Ассирийские документы дают нам понятие о политическом главе, как о победоносном воине, то же самое мы видим и в Еврейских памятниках. Гражданская и военная власть находились в руках одного лица в Гомеровской Греции, а в Риме в первые дни его истории ‘главнокомандующий был обыкновенно в то же время и царем’. Тот же самый факт проходит и через всю историю Европы, и отчасти встречается даже и теперь в наиболее воинственных государствах.

Каким образом начальствование, захватывающее более широкую власть, может развиться из военного начальствования, мы не можем проследить в тех обществах, относительно которых у нас не существует письменных документов, но мы можем думать, что с увеличением силы, приобретаемой военным главою по мере своих успехов, естественно должны являться и более сильное управление в жизни гражданской. Что так было у так называемых исторических народов, на это мы имеем доказательства. О первобытных германцах Зом замечает, что римские вторжения имели следующий результат: ‘ королевская власть начинает соединяться у них с властью предводителя войска (делающейся постоянной) и возвышается до значения власти (как учреждения) в государстве. Военная подчиненность королю-полководцу повела к подчиненности королю — как власти политической. Король после римских нашествий является уже лицом, обладающим высшими правами, является королем, в нашем смысле этого слова» подобное же наблюдение делает Ранке, а именно, говоря о войнах с англичанами в пятнадцатом столетии, он замечает: ‘французская монархия, борясь за основы своего существования, приобретает в это время более прочную организацию, которая является результатом этих войн. То, что было полезно во время этой борьбы, развилось, как это бывает и в других важных случаях, в политические учреждения’. Связь, существующая между успешностью военных подвигов и усилением политического контроля, доказывается и примерами из недавнего прошлого, как, например, историей Наполеона или новейшей историей германской империи. Таким образом, политическое главенство, начинаясь обыкновенно с влияния, приобретаемого самым сильным, самым мужественным и самым хитрым воином над своими соплеменниками, достигает до степени власти как учреждения там, где военная деятельность дает возможность выказаться его превосходству над остальными и вызвать подчинение этому превосходству, дальнейший рост политического могущества идет главным образом в связи с успехами на военном поприще. Однако мы бы поступили весьма опрометчиво, если бы составили себе мнение о невозможности иного происхождения политического главенства. Существует еще один вид влияния, в некоторых случаях действующего самостоятельно, в других же сопутствующий выше установленным видам и представляющий для нас огромную важность. Я говорю о влиянии, которым пользуются люди, занимающиеся врачеванием.

Едва ли возможно сказать, что оно возникает в такой же ранний период, как и другие, до тех пор, пока не складывается теория духов, нет никаких оснований для его образования. Но когда вера в духов умерших делается общераспространенной, люди, утверждающие за собой способность управлять ими и внушающие доверие к такой способности, начинают внушать боязнь окружающим, чем и упрочивают за собой известный род власти. Когда мы читаем о Флинкитах (Flinkeets), что ‘самый высший подвиг заклинателя состоит в том, чтобы ввести одного из подчиненных ему духов в тело того, кто отказывается верить в его могущество, и что одержимый таким духом падает в обморок и с ним делаются припадки’, то мы легко можем себе представить тот страх, который возбуждает к себе такой заклинатель, и то влияние, которое он таким образом приобретает. У некоторых из низших рас, о которых мы говорили выше, можно также найти примеры таких случаев. Фицрой говорит о ‘враче-колдуне у Фугианов’, как о человеке самом хитром и лживом из всего племени, имеющем большое влияние на своих сотоварищей. ‘Хотя Тасманийцы и свободны от деспотизма правителей, но они подчиняются советам, управляются хитростью и трепещут от ужаса внушаемого им некоторыми мудрыми людьми или знахарями. Эти последние могут не только облегчить боль но и наслать ее. Вождь Хайдаков, который, по-видимому, считается главным чародеем, не выказывает, однако, большой власти за пределами его связей со сверхъестественными силами. Знахари у племени Дакота ‘самые отъявленные мошенники и обладают безграничным влиянием над молодостью, воспитанной в доверии к их сверхъестественному могуществу… Вождь, командующий войском на войне, принадлежит всегда к числу таких знахарей, и относительно его существует мнение, что он обладает силою обеспечить успех за своим войском или спасти его от поражения’. У более развитых народов Африки предполагаемая за человеком сила производит сверхъестественное, обеспечивает за ним влияние и упрочивает власть, доставшуюся ему другим путем. То же самое наблюдается и у Амазулу: вождь ‘наводит чары на вождя противной стороны прежде чем сражаться с ним’, и следующее за ним войско имеет тем больше доверия к нему, чем более он пользуется известностью в области чародейства. Отсюда понятно то могущество, которым пользуется Лангалибалель, который по словам епископа Колензо ‘знает хорошо состав интелези (употребляемый для изменения погоды по своему произволу), кроме того, занимаясь сам врачебным искусством, он хорошо знает состав лекарств, употребляемых на войне’. Влияние на управление, приобретенное таким путем, всего яснее видно из примера короля Оббо, который во время засухи собирает около себя своих подданных и объясняет им, ‘как ему неприятно, что он должен был наказать их за их нерадивость и дурное поведение такой неблагоприятной погодою, но что это их вина во всяком случае… Ему нужны козы и хлеб. Нет коз — нет и дождя, таково наше условие, друзья мои’, говорит Катчиба… Если подвластный ему народ жалуется на излишек дождя, он грозит насланием на них вечного грома и молнии, если они не доставят ему стольких-то сотен корзин с хлебом… Его подданные выказывают полнейшее доверие к его могуществу’. Подобным же образом и у племени Лоанго королю приписывается власть управлять погодой по своему произволу.

Подобную связь мы можем проследить и в памятниках различных в настоящее время исчезнувших народов обоих полушарий. О Гуитцилопохтли, основателе Мексиканского могущества, мы читаем, что он был ‘замечательный чародей и колдун’, затем всякий мексиканский король, вступая на престол, должен был дать клятву, ‘что в его царствование солнце будет идти по своему обычному пути, облака будут изливать дождь на землю, реки будут течь и плоды созревать’. Упрекая своих подданных в недостатке послушания, начальник Чичбей напоминал им о том, ‘что в его власти лежит возможность наслать на них чуму, оспу, ревматизм и лихорадку, также и заставить произрастать траву, овощи и растения в том количестве, какое для них желательно’. Древние Египетские памятники дают нам указания на подобные же случаи ранних верований. Тотмес III, после причисления своего к сонму богов, стал считаться богом — приносителем счастья стране и покровителем, и защитником ее против навождения злых духов и волшебников. То же самое видим мы и у Евреев: ‘Раввинические писатели неистощимы в описании силы чародейства и знания Соломона. Они его изображают не только царем всей земли, но и властелином над дьяволами и злыми духами, обладателем уменья изгонять их из людей и животных, и подвергать людей их навождению’. Предания Европейских народов также богаты подобными же примерами. Как мы уже говорили выше, рассказы, находящиеся в Геймс-крингла Саге, указывают на то, что вождь Скандинавов Один был знахарем, также как и его преемник Ниот и Фрей. Припомнив же то необыкновенное вооружение и те сверхъестественные подвиги, которые признаются за королями героического периода, мы едва ли можем сомневаться в том, что им приписывалась сила чародейства, которая и послужила основанием для признания за ними способности врачевать недуги путем прикосновения или другим каким-нибудь образом. Факты признавания такой силы за другими лицами, второстепенными властителями раннего периода, дадут возможность окончательно рассеяться нашим сомнениям по этому поводу. Так, имеется указание на существование в ранний период такой силы у Бретанских аристократов, что слюна и прикосновение их обладали целительными свойствами.

Таким образом, мы видели, что один из важных факторов в развитии политического главенства, возникает вместе с теорией духов и с сопровождающим ее развитием убеждения в том, что некоторые люди могут приобретать власть над духами, и в случае надобности пользоваться их помощью. Большей частью вождь и знахарь не соединяются в одном лице, и в таком случае между ними происходят столкновения, так как они представляют два различные рода власти, стоящие совершенно самостоятельно. Но когда в лице вождя соединяется власть, приобретенная естественным образом, с приписываемым ему сверхъестественным могуществом, то в силу этого его влияние необходимым образом начинает увеличиваться. Недовольные члены племени, которые, может быть, и решились бы сопротивляться его власти, если бы для борьбы требовалась только физическая сила — не решаются начать такой борьбы, если у них существует уверенность в сверхъестественном могуществе вождя, они боятся того posse comitatus духов, которым он может мучить их. Стремление вождей к забранию обоих родов власти в свои руки, достаточно доказывается следующим фактом. Канон Каллавей говорит, что вождь племени Амазулу выпытывает у знахаря тайны врачебного искусства, и затем убивает его.

Но все-таки нам остается решить вопрос: каким образом возникает главенство, как постоянное учреждение? Политическое главенство, возникающее на почве физической силы и мужества, или более высоких умственных способностей, даже в том случае, если подкреплено предполагаемою сверхъестественной помощью, кончается вместе с жизнью того человека, которому удалось приобрести его. Принцип влиятельности физической или нравственной, ведущий к произведению временной дифференциации, выражающейся в выделении властителя и подчиненных, недостаточен для произведения более постоянной дифференциации. В этом случае принимает участие другой принцип, к которому мы теперь и перейдем.

Мы уже видели, что даже в самых грубых обществах старость дает некоторые преимущества. Как у Фугиянов, так и у Австралийцев не только старики, но даже и старухи пользуются уважением. Что такое уважение к летам, независимо от всяких других причин уважения, составляет само по себе важный факторпри учреждении политической подчиненности, доказывается следующим любопытным фактом: в различных обществах, достигших более высокой степени развития, характеризуемой более высокой степенью гнета со стороны власти — уважение, воздаваемое летам, предшествует уважению, возникшему на другой почве. Шарп замечает о древнем Египте, что ‘здесь, подобно тому как в Персии и у Иудеев, мать короля пользуется большим уважением, чем его жена’. В Китае, несмотря на низкое положение женщин, как в обществе, так и в домашней среде, существует известное предпочтение, воздаваемое родителям женщины, хотя и не такое высокое, какое воздается родителям мужчины. То же самое наблюдается и в Японии. Для придания большей основательности тому выводу, что подчиненность родителям служит подготовительным путем для подчиненности вождям, я воспользуюсь здесь одним фактом, как доказательством от ‘противного’. О племени Короадос, между группами которого нет никакой связи, мы читаем, что ‘пайе пользуется таким же небольшим влиянием на массу, как и всякий другой член группы, племя это не связано никакими общественными узами, так что у него нет ни республиканской, ни патриархальной формы управления. Даже и семейные узы у него очень слабы… Подчинение молодых старым не имеет там правильного характера, так как, по-видимому, у них не существует уважения, воздаваемого летам’. Для подкрепления этого факта я могу прибавить, что Мантрасы, Карибы, Мапухесы, Бразильские Индейцы, Галлиномеросы, Шошоны, Навайосы, Калифорнийцы, Команчи, — которые подчиняются очень мало или даже совсем не признают власти вождя, — выказывают очень небольшую степень подчиненности и своим родителям, причем и эта небольшая доля сыновнего уважения прекращается очень рано. При каких же обстоятельствах уважение к летам принимает ту определенную форму, какую мы видим в обществах, отличительным признаком которых служит высокая степень политической подчиненности? Ками был уже намечен тот факт, что когда люди, переходя из охотничьего состояния в пастушеское, начинают отправляться в поиски за пищей для своих домашних животных, то они попадают в условия, благоприятствующие образованию такой патриархальной группы, которая в одно и то же время представляет семью и общество в миниатюре и которая в смысле общественной единицы входит затем в состав обществ, достигающих более высоких степеней развития. Мы видели, что в первоначальном бродячем пастушеском обществе человек, раз отдалявшийся от первобытного влияния племени, парализовавшего отеческую власть и предшествовавшего устойчивым отношением между полами, становился этим самым в такое положение, что приобретал главенство над сплачивающейся группой: отец делался ‘по праву сильного, вождем, собственником, господином жены, детей и хозяином всего, что уносил с собою’. При этом нами были уже перечислены те влияния, которые обеспечивали патриархат за старейшим членом племени, и было указано, что не только Семиты, Арийцы и Туранцы могут служить примерами для показания связи между пастушескими привычками и патриархальной организацией, но что такая связь наблюдается и у Южно-Африканских рас.

Каковы бы ни были причины такого явления, во всяком случае мы находим массу доказательств в пользу того, что семейное верховенство старейшего в роде, общее как для пастушеского народа, так и для перешедших из пастушеского состояния в земледельческое, развивается естественным образом в верховенство политическое. О Санталах Гунтер говорит: ‘сельское управление имеет чисто патриархальный характер. Всякая деревня имеет своего собственного основателя (манихи-ганан), который считается отцом общины. Ему воздаются божеские почести в священной роще, власть же его переходит к его потомкам’. О семейных союзах у Кхонгов Макферсон пишет, что ‘у них (власть отца) почти не ограничена. По учению Кхондов отец какого-нибудь человека должен считаться его богом, непослушание родителю составляет величайший грех… Все члены семейства находятся в строгом подчинении у семейного главы, до самой смерти этого последнего’. Дальнейший рост таким образом развивающихся групп и переход их в более и более сложные, при существовании признаваемой власти одного лица, соединяющего в своих руках семейное главенство с политическим, был указан сэром Генри Мэном и др., и признан ими общим фактом, как для древних Греков, Романцев и Тевтонов, так и для существующих еще форм социального устройства Славян и Индусов. Таким образом, здесь мы видим появление фактора, ведущего к упрочению политического главенства. Мы указывали уже в предыдущих главах, что замещение (одного представителя власти другим) по способностям дает социальному строению пластичность (способность изменяться, приспособляться к условиям), а замещение в силу наследственности дает ему устойчивость. Какое-нибудь учреждение не может стать постоянным в первобытной общине до тех пор, пока функции каждой единицы, входящей в состав этой общины, определяются исключительно ее личными способностями, в самом деле, после смерти такой единицы, учреждение должно начаться вновь постольку, поскольку этот выбывший член составляет его часть. Только в том случае, когда место умершего занимается немедленно лицом, право которого на это признано, только тогда может начаться такая дифференциация, которая переживает последовательную смену поколений. Очевидно, что на низших ступенях социального развития, когда связь слишком незначительна, а потребность в сплочении громадна, принцип наследственности необходимым образом, в особенности по отношению к политическому главенству, получит преобладание над принципом способности. Размышление над фактами сделает для нас ясным это положение.

Теперь мы заметим две первоначальные формы наследования. Во-первых, систему наследования по женской линии, общую диким народам, состоящую в переходе собственности и власти к братьям, или детям сестер, во-вторых, систему наследования по мужской линии, общую более развитым народам и состоящую в переходе собственности и власти к сыновьям и дочерям. Прежде всего мы должны сказать, что результатом наследования по женской линии является менее прочное политическое главенство, чем то, которое возникает на почве наследования по мужской линии.

Говоря выше о семейных отношениях, мы указали на тот факт, что система наследования по женской линии возникает в то время, когда связи между полами временны и непрочны, отсюда можно сделать вывод, что такая система характеризует общества, стоящие на низкой ступени развития во всех отношениях, даже и в политическом. Мы видели, что неурегулированные связи ведут к слабости и перерывам родственных связей и к такому типу семейства, в котором последовательные звенья родства не подкрепляются столь многими боковыми звеньями. Общее следствие из всего сказанного, следовательно, таково, что при наследовании по женской линии или не существует главенства, или если оно и существует, то обусловливается личными заслугами, или же, если такое главенство наследственно, то обыкновенно оно не имеет устойчивости. Типическими примерами могут служить нам Австралийцы и Тасманийцы. У Гайдаков и других диких народов Колумбии ‘власть наследственна большей частью по женской линии, но это наследование номинально, действительное же главенство зависит главным образом от богатства и успехов на войне. У других северо-американских племен, как, например, у Чипевасов, Команчей и Снеков, мы видим, что система наследования по женской линии существует или при отсутствии наследственности главенства, или при весьма слабом развитии ее. Переходя к южно-американским народам, мы можем указать на Араухов и на Вараосов, которые могут служить примером наследования по женской линии и по большей части номинального наследственного главенства, почти то же самое можно сказать и о Карибах.

Следует обратить внимание еще на одну группу фактов, имеющую большое значение. Во многих обществах, в которых как правило наблюдается переход собственности и власти по женской линии, существует исключение в этом отношении, делаемое для политического главенства, которое в этом случае бывает сравнительно более прочным. Хотя у племени Фиджи существует наследование по женской линии, но по словам Симанна, властитель, избираемый из членов семейства короля, бывает ‘обыкновенно сыном’ своего предшественника. На Таити, где два высших сословия следуют первобытной системе наследования, — существует, однако, для властителей столь ясно выраженное мужское наследование, что с момента рождения старшего сына отец делается только регентом от его имени. У племени Малагази наряду с преобладающей системой наследования по женской линии, верховный правитель назначает или сам себе преемника, или это назначение зависит от вельмож, которые ‘обыrновенно выбирают старшего сына, если он не совсем неспособен’. В Африке мы можем найти в подтверждение этого различные примеры. Хотя племя Конго, племя береговых негров внутренней Африки, образовали общества довольно большие и сложные, несмотря на то, что трон достается наследникам по женской линии, тем не менее о первом из этих племен, мы читаем, что подданство у них ‘неопределенно и смутно’, о втором из них говорится, что управление, исключая тех мест, где оно имеет свободные формы, представляет ‘необеспеченный и недолговечный монархический деспотизм’, в третьем же из этих племен, там, где управление не имеет смешанного типа, оно представляется суровым, но непрочным деспотизмом’. Между тем в двух более развитых и сильных государствах устойчивость политического главенства развивается соответственно частному или полному отклонению от системы наследования по женской линии. У Ашантиев порядок наследования таков: ‘брат, сын сестры, сын брата’, у Дагомеев же существует первородство по мужской линии. Дальнейшее развитие такого перехода наблюдается нами у исчезнувших цивилизаций Америки. Хотя Ацтеки, победители Мексики, внесли со своим владычеством систему наследования по женской линии, и соответствующие такой системе законы наследования, но такой порядок отчасти, — или даже вполне, — скоро перешел в систему наследования по мужской линии. В Тецкуко и Тлапане (округах Мексики) королевская власть переходила к старшему сыну, в Мексике же король мог выбираться только из сыновей или братьев прежнего монарха. Затем о древнем Перу Гомара говорит: ‘наследуют обыкновенно племянники, а не сыновья, исключая Инков’, это исключение у Инков отличается странной особенностью, а именно ‘первенец такого брата и сестры (т.е. Инки и его главной жены) считается законным наследником престола’ — такой порядок заключает линию наследования в необыкновенно тесные и определенные границы. Здесь мы должны опять возвратиться к Африке и провести параллель между Перу и Египтом в этом отношении. ‘В Египте соблюдался порядок наследования по материнской линии, дававший права на престол и собственность. Тот же самый порядок преобладал и в Эфиопии. Если монарх брал себе жену не из царского семейства, дети его теряли свои законные права на престол’. Если мы присоединим сюда то положение, что монарх ‘считался лицом божеского происхождения, как по мужской, так и по женской линии’, или мы свяжем это положение с другим, что царственные браки заключались между братьями и сестрами, мы найдем, что тождественные причины произвели тождественные же результаты, как в Египте, так и в Перу. В Перу, Инка также считался лицом божеского происхождения, наследующим свою божественность как от отца, так и от матери, и также женился на сестре для того, чтобы не допускать посторонних примесей к своей божеской крови. В Перу, как и в Египте, результатом такого положения дел являлся царственный порядок наследования по мужской линии, между тем как в других случаях преобладало наследование по женской линии. К такому процессу перехода от одних законов наследования к другим, выведенному нами на основании вышеизложенных фактов, могут быть присоединены некоторые процессы, обусловливающие эти факты. В новой Каледонии ‘вождь назначает себе наследника в лице сына или брата’: первый из этих случаев обусловливает порядок наследования по мужской линии, а второй может существовать, как при наследовании по мужской, так и по женской линии. На Мадагаскаре, где преобладает система наследования по женской линии, ‘верховный властитель сам назначает себе преемника, естественно отдавая предпочтение своему сыну’. Далее, следует заметить, что в тех случаях, где не бывает назначения себе преемника, вельможи выбирают его из членов царского семейства, причем в своем выборе они руководствуются способностью, что должно составлять и естественным образом составляет отклонение от порядка наследования по женской линии, последний порядок, будучи однажды нарушен, идет по многим причинам к совершенному уничтожению. Таким образом мы знакомимся с новым переходным процессом. Некоторые из этих случаев, в среде того множества случаев, в которых наследование власти определено по отношению к семейству, но не определено по отношению к известному члену семейства, — составляют ступень, обусловливающую частную, но не полную устойчивость политического главенства. Примеры для этого мы находим в Африке. ‘Корона Абиссинии наследственна по отношению к семейству, но избирательна по отношению к члену этого семейства’, говорит Брюс. ‘У Тимманиев и Булломов корона остается всегда за одним и тем же семейством, но вождь или военачальник этой страны, от которого зависит избрание короля, может выбрать на престол человека, принадлежащего к одной из отдаленных ветвей этого семейства’. Законы Каффров ‘требуют, чтобы преемник королю избирался из самых молодых лиц царской крови’. У племен Явы и Самоа, хотя власть наследуется только в пределах одного семейства, однако возможность такого наследования отчасти связана с уважением, воздаваемым известному члену этого семейства.

Конечно, мы не можем доказать того, что устойчивость политического главенства зависит от учреждения порядка наследования по мужской линии. Мы лишь можем утверждать просто, что наследование такого вида скорее приводит к устойчивости политического главенства, чем всякое другое. Одним из вероятных оснований такого мнения, нам кажется, служит то обстоятельство, что в патриархальной группе, как развившейся среди тех пастушеских рас, их которых впоследствии произошли господствующие цивилизованные народы, чувство подчиненности по отношению к старшему представителю мужской линии, усилившееся обстоятельствами как в семействе, так и в роде, послужило, вероятно, орудием к развитию большей подчиненности в тех более обширных группах, которые из них случайно образовывались. Другой вероятной причиной такой устойчивости служит то, что при порядке наследования по мужской линии может чаще происходить совмещение способности с верховенством. Сын великого полководца или человека, в каком-нибудь отношении способного к управлению, имеет за собой более вероятности проявить родственные черты, чем сын сестры этого лица, если это так, то на низших ступенях развития общества, когда личное превосходство признается в той же степени, как и законность права, наследование по мужской линии будет вести к упрочению постоянства власти, делая узурпацию более трудной.

Существует, однако, более могущественное влияние, благоприятствующее упрочению постоянства политического главенства, и это влияние действует сильнее, когда оно связано с порядком наследования по мужской линии, чем с порядком наследования по женской и, по всей вероятности, имеющее наибольшую важность.

При указании на то, каким образом уважение к летам служит причиной образования патриархальной власти там, где возникла уже система наследования по мужской линии, я приводил факты, которые случайным образом содержали в себе указания и на дальнейшие результаты, а именно, что усопший патриарх, служащий предметом поклонения для своих потомков, делается таким образом семейным божеством. В первых главах нашего исследования были изложены и прослежены доказательства, из прошлого и теперешнего быта обществ в различных местностях и у различных народов, такого происхождения божеств из духов-покровителей. Здесь нам остается указать на усиление политического главенства, неизбежно затронутого таким положением дела.

Происхождение от правителя, который при жизни своей отличался своим превосходством над остальными, и дух которого после смерти продолжает внушать страх до такой степени, что ему воздается поклонение в большей степени, чем всем остальным духам предков, такое происхождение усиливает и поддерживает власть его потомка двумя путями. Во-первых, потомок считается унаследовавшим от своего великого прародителя большую или меньшую часть его отличительных свойств, признаваемых сверхъестественными и послужившими к упрочению за ним власти, во-вторых, он, принося жертвы своему великому прародителю, считается в силу этого поддерживающим с ним такие сношения, которые обеспечивают за ним божеское содействие. В описании Канона Калловейя племени Амазулу мы находим указание на влияние, оказываемое таким убеждением. Там говорится: ‘итонго (дух предка) живет с великим человеком и говорит с ним’, затем, рассказывая о знахаре, описание прибавляет: ‘Вожди из дома Узулу не дозволяют обыкновенному смертному даже и говорить о том, что он может иметь власть над небом, так как сказано, что власть принадлежит только главе этой местности’. Эти факты дают нам возможность к точному объяснению других фактов, подобных нижеследующему, а именно, что власть земного владыки усиливается при предположении его связей с небесным владыкою, этот небесный владыка есть или дух самого отдаленного предка, считаемого основателем известного общества, или дух воинственного завоевателя, или же дух чужеземного владыки. О вождях Кукисов, потомках индустанских авантюристов, мы читаем: ‘Все эти райи предполагаются происходящими из одной ветви, которая признается ведущей свое начало от самих богов, поэтому особа их окружается большим почетом и почти суеверным поклонением, их приказания во всех случаях составляют закон’. О Таитянах Эллис говорит: ‘бог и король владеют сообща властью над подчиненною им массою человеческого рода. Король иногда служит олицетворением бога… Короли на некоторых островах считаются потомками богов. Их особы были всегда священны’. По словам Маринера, ‘Торитонга и Веачи (наследственные вожди божеского происхождения) считаются потомками тех главных богов, которые когда-то посетили острова Тонго’. В древнем Перу ‘Инка давал понять своим подчиненным, что все, что он делал по отношению к ним, делалось им по приказанию и откровению, полученному им от своего отца солнца’.

Такое усиление естественного могущества при помощи сверхъестественного доходит до крайних пределов в том случае, когда правитель в одно и то же время представляется и потомком богов, и самим богом, такое соединение свойств божеских и человеческих часто встречается у племен, которые не различают, как мы, божественного начала и человеческого. В примере, только что приведенном нами из жизни Перу, встречается именно факт этого рода. То же самое видим мы и у древних Египтян. ‘Монарх был представителем божества на земле и был из той же субстанции’, и не только делался во многих случаях богом после смерти, но и при жизни пользовался божескими почестями, доказательство этому мы можем найти в нижеследующей молитве к Рамзесу II:

‘Когда они явились к королю… они пали ниц и воздыманием рук своих полились королю. Они восхваляли этого божественного благодетеля… говоря таким образом: ‘Мы предстали перед тобой, владыка неба, владыка земли, владыка времени, жизнь всего мира… ты владыка благоденства, творец жатвы, ты создаешь нас смертных и придаешь нам форму, ты распределяешь дыхание жизни между всеми людьми… ты одухотворитель целого сонма богов… ты даешь форму великому и создаешь малое… ты наш господин, наше солнце, твои слова, исходящие из твоих уст, дают жизнь Туму… даруй нам жизнь твоими руками… и дыхание для наших ноздрей’.

Эта молитва приводит нас к замечательной параллели. Могущество Рамзеса, выказанное им во время его завоеваний, считалось до такой степени высоким, что он описывается здесь не только как правитель земли. Но и как правитель неба, подобное же королевское могущество наблюдается и в двух ныне существующих обществах, в которых абсолютизм остался нетронутым: это именно в Китае и Японии. Как мы уже указывали выше в трактате ‘Обрядовые учреждения’, китайский император и японский микадо имеют такую власть над небесными обитателями, что они могут переводить их из одного ранга в другой по своему произволу.

Что такое усиление политического главенства, путем приписываемого вождю божественности, или божеского происхождения (от обоготворенного прародителя племени или от других более высоких божеств) имело также место у древних Греков: это настолько известно, что не требует доказательства. То же самое существовало и у Северных Арийцев. ‘Согласно верованиям древних язычников, родословная Саксонских, Английских, Датских, Норвежских и Шведских королей — весьма вероятно также и вообще всех Германских и Скандинавских — возводилась или до Одина, или до ближайших его сотоварищей, или до его героических сыновей’.

Дале следует заметить, что правитель божеского происхождения, который обыкновенно также бывает и верховным жрецом, пользуется более существенной сверхъестественной помощью, чем такой правитель, которому приписывается только магическая сила. Ибо, во 1-х, те невидимые деятели, которых призывает маг, не занимают, по мнению массы, особенного высокого места в ряду других божеств, между тем как потомок божества пользуется помощью высшего невидимого деятеля. Во 2-х, одна форма влияния над внушающими боязнь сверхъестественными существами, склонна более, чем другая, сделаться постоянным атрибутом правителя. Хотя у Чибхасов мы и находим пример передачи магической силы преемнику, ‘хотя кацик Сагамозо и обнародовал, что он (Бохика) сделал его наследником всех своих божественных свойств и что он Сагамоза имеет такую же силу заставлять идти дождь по своему произволу’ и давать здоровье или насылать болезни (утверждение, пользующееся у народа доверием) — во всяком случае, такие примеры составляют ни больше, ни меньше как исключение. Говоря вообще, вождь, связи которого со сверхъестественным миром ограничиваются пределами связей чародея, не передает их своим наследникам и не может вследствие этого образовать династию сверхъестественного происхождения, как это бывает в случаях вождей, происходящих от богов.

Теперь, разобрав различные факторы, принимающие участие в установлении политического главенства, рассмотрим самый процесс кооперации в его последовательных стадиях. Необходимо отметить ту истину, что последовательные явления, встречающиеся в простейших группах, наблюдаются обыкновенно в той же последовательности и в сложных группах, а затем и в группах вдвойне сложных.

Подобно тому, как в простой группе, прежде всего наблюдается нами такое состояние ее, когда не существует главенства, так точно и при соединении простых групп, уже имеющих своих политических глав, обладающих слабой властью, первоначально не имеется политического главы. Примером такого состояния могут служить Чинуки. Описывая их, Льюис и Клерк говорят: ‘Когда эти семьи постепенно разрастаются в толпы или племена, вождь является представителем отеческой власти в каждом таком сообществе. Однако власть эта не наследственна’. Затем идет следующий факт, который особенно для нас важен, а именно, что ‘вожди отдельных селений независимы один от другого’, и что, следовательно, у них не существует общего вождя.

Подобно тому, как главенство в простой группе, будучи первоначально временным, прекращается вместе с войной, вызывающей это главенство, так и в сложной связи групп, из которых каждая в отдельности имеет признаваемого ею главу, — учреждение общего политического главенства является результатом войны, и прекращается вместе с этой последней. Фалкнер говорит: ‘при общей войне, когда много племен вступают в союз против общего неприятеля’, Патагонцы ‘выбирают ‘апо’ или главнокомандующего из среды старейших или знаменитейших кациков’. Индейцы верховьев Ориноко живут ‘ордами от 40 до 50 человек под властью семейных владык и признают общего вождя только во время войны’. То же самое мы видим и на Борнео. ‘Во время войны вожди Саребасских Даяков подчиняются неопределенной власти главного вождя или главнокомандующего’. То же самое было и в Европе. Силей замечает, что Сабиняне ‘по-видимому пользовались центральным управлением только во время войны’. Далее: ‘В Германии в древности было столько республик, сколько племен. За исключением военного времени, у них не было ни общего для всех племен вождя, ни даже для известной данной конфедерации’.

Это напоминает нам факт, на который мы указывали выше, говоря о политической интеграции, а именно что связь в сложных группах первого порядка слабее, чем в простых группах, а в группах второго порядка слабее, чем в группах первого порядка. То, что там было говорено нами о связи, здесь может быть приложено к подчиненности, ибо мы находим, что когда зарождается постоянное главенство в сложной группе, благодаря непрерывной войне, оно менее устойчиво, чем главенство в простой группе. Часто оно прекращается вместе с жизнью человека, захватившего его в свои руки, так бывает у Каренов и Магангов, а также у Даяков, о которых Бойль говорит: ‘Только в исключительных случаях вождь Даяков пользуется признаваемым за ним превосходством над другими вождями. Если он и возвысился, то во всяком случае не мог предъявлять никаких требований на власть, за исключением своих личных достоинств и согласия со стороны прежде равных ему его соплеменников, за смертью же его немедленно следует окончание его господства’. Даже в том случае, если возникает такое главенство, которое продолжается и после смерти его основателя, оно в продолжение долгого времени не имеет такой устойчивости, какой обладают политические главенства составляющих групп. Паллас, описывая Монгольских и Калмыцких вождей и их неограниченную власть над своими подчиненными, говорит, что хан имел весьма неопределенную и шаткую власть над починенными ему вождями. О каффрах мы читаем: ‘все они подчинены королю, вожди также как и подвластные им, но подданные вообще так слепо привязаны к своим вождям, что готовы следовать за ними, даже если бы эти последние шли на королей’. История Европы дает нам много различных примеров. О Гомеровских Греках м-р Гладстон пишет: ‘Весьма вероятно, что подчиненность второго по степени вождя своему местному правителю была сильнее, чем подчиненность этого последнего политическому главе Греции’. И в продолжение раннего феодального периода в Европе, подчиненность местному правителю была развита в более сильной степени, чем подчиненность общему верховному владыке.

В сложной группе, также как и в простой группе, развитию прочности главенства благоприятствует переход от преемственности избирательной к преемственности наследственной. В продолжение первых ступеней развития простой группы, главенство или приобретается на основании личного превосходства и подтверждается безмолвным согласием со стороны массы, или дается путем избрания. В Северной Америке мы видим это у Алеутов, у Команчей и у многих других, в Полинезии то же самое наблюдается у Внутренних Даяков: то же самое было и на Яве до Магометанского завоевания, из нагорных жителей Индии такой порядок вещей встречается у Нагасов и у других. В некоторых областях переход к наследственной преемственности можно проследить у различных племен одной и той же расы. О каренах (Karens) мы читаем, ‘что во многих округах главенство признается наследственным, но гораздо чаще еще оно бывает избирательное’. Некоторые Чинукские селения имеют вождей, передающих свою власть по наследству, однако несравненно большая часть их утверждается по выбору.

Подобным же образом сложная группа управляется прежде всего выборным главою. Примеры для этого дает нам Африка. Бастиан говорит, что ‘во многих частях области Конго король избирается мелкими князьками’. Корона у Ярибов не наследственна, ‘вожди избираются неизменно из числа ученейших и мудрейших лиц племени’. Король Ибу, говорит Аллен, как кажется, ‘избирается советом шестидесяти старейшин, или вождей больших селений’. В Азии то же самое наблюдается у Кукасов: ‘Один из среды райев всех классов избирается в Прюдгамы или главные райи над всем кланом. Это звание не наследственно, как звание других райев, низших по степени, но переходит поочередно к каждому из райев клана’. То же самое видим мы и в Европе. Хотя право наследования в значительной степени признавалось древними Греками, однако история Телемака приводит нас к заключению, ‘что у них существовал порядок вещей или приближающийся к избранию, или такой, который до некоторой степени обусловливался свободным действием, со стороны подданных или только некоторой части этих последних’. Подобный же порядок вещей существовал, вероятно, и в древнем Риме. Тот факт, что монархия была избирательной, ‘доказывается существованием в позднейшее время должности interrex, это заставляет нас заключить, что власть правителя не переходила естественным путем преемственности к наследнику’. Позднее мы видим то же самое и у западных народов. С начала десятого столетия ‘существовалди формальности избрания… в каждом Европейском королевстве, и несовершенное право рождения требовало подтверждения общим согласием’. То же самое было некогда и у нас. У первых Англичан Гретвальдство или высшее главенство над меньшими королевствами было первоначально избирательным, и эта форма избрания надолго оставила следы в нашей истории. пРочность главенства в сложной группе, укрепляемая успешным предводительством на войне и учреждением наследственной преемственности, делается еще устойчивее, когда в этом принимает участие добавочный фактор — сверхъестественное происхождение или сверхъестественная санкция. Везде, начиная с Новой Зеландии, где король признается many, т.е. Священным в строгом смысле этого слова, мы можем проследить это влияние, если же случалось, что со стороны верховной власти не было стремления к приписыванию себе божеского происхождения или магической силы, во всяком случае существовали притязания на происхождение высшего порядка, чем у прочих смертных. Азия дает нам такой пример в династии Фодли, которая царствовала в продолжение полутораста лет в южной Аравии — эта так называемая шестипальцевая династия, пользовалась большим уважением со стороны массы, вследствие упорно передающегося по наследству уродства. Европа Меровингского периода доставляет нам другой такой же пример. Во времена язычества за королевской расой признавалось божеское происхождение, но во времена христианства, говорит Вайц, так как короли не могли ссылаться на богов, то место сверхъестественного заступили мифы: ‘Морское чудовище похитило жену Хлодвига, когда она сидела на морском берегу, и от их союза произошел Меровех’. Позднее мы видим стремление к постепенному присвоению священных или полусверхъестественных свойств там, где они первоначально не признавались. Каролингские короли утверждали, что они управляют на основании соизволения свыше. В позднейшее время феодального периода, за редкими исключениями, ‘короли были недалеки от уверенности в том, что они связаны самыми близкими родственными узами с властителями небес. Короли и боги находились в дружбе’. В семнадцатом столетии это мнение было подтверждено богословами. ‘Короли’, — говорит Боссюэт, — ‘наши боги и пользуются в известной мере присущею богам независимостью’.

Таким образом, главенство в сложной группе, прежде всего возникающее временно на почве войны, делаясь затем, вследствие частых коопераций групп, пожизненным и избирательным, принимает далее форму наследственной преемственности и делается все более и более устойчивым по мере того, как законы наследования получают большую и неоспоримую определенность. Высшая же степень устойчивости является только тогда, когда король возвышается до представителя бога на земле, или если признаваемые за ним божеские свойства не составляют, как в первоначальных обществах, наследия, полученного им от богов, то в таком случае это верование заменяется другим, утверждающим, что король получил от бога поручение властвовать над своими подчиненными. Это последнее верование еще более закрепляется подтверждением со стороны духовной власти.

Там, где политический глава приобрел неограниченную власть, которая является результатом признаваемых за ним божеских свойств или божеского происхождения или поручения, полученного им от бога, там весьма естественно не существует пределов для усиления этой власти. В теории, и даже в больших пределах на практике, он является собственником своих подданных и той территории, на которой эти последние живут.

Там, где утверждено военное господство и где притязания завоевателя не опираются на его личных качествах, мы видим до некоторой степени тот же порядок вещей у тех нецивилизованных народов, которые не приписывают своим правителям сверхъестественных свойств. У зулусских Кафров ‘вождь пользуется высшей властью над жизнью своих подданных’, Бхильские вожди имеют власть над жизнью и имуществом своих подданных, а у племени Фиджи всякий подданный составляет собственность короля. Еще резче проявляются эти черты там, где правитель считается существом более высоким, чем обыкновенные смертные. Астлей говорит нам, что в Лоанго ‘король называется самба и понго, т.е. Богом’, по словам же Пройарта, племя Лоанго говорит, ‘что жизнь их и имущество принадлежат королю’. У Вазоров, племени, живущего в Восточной Африке, ‘король имеет неограниченную власть над жизнью и смертью… в некоторых племенах… ему почти поклоняются так же, как богу. Мзамбарцы говорят: ‘Мы все рабы Зумбы (короля), он наш Мулунгу’ (бог). На основании гсоударственного закона Дагомеев, так же как и Бенинов, ‘все люди — рабы короля, и большая часть женщин его жены’, у Дагомеев, кроме того, король называется ‘духом’. Малагазийцы говорят о короле, как о своем боге, он считается господином земли, собственником всего имущества и полным властелином своих подданных. Он распоряжается их временем и услугами по своему произволу. На Сандвичевых островах король, являющийся олицетворением бога, считается оракулом и дает ответы на предлагаемые ему вопросы, власть его ‘простирается на собственность, свободу и жизнь его народа’. Различные азиатские правители, титулы которых указывают на их божеское происхождение и свойства, стоят в таких же отношениях к своим подданным. В Сиаме ‘король не только господин над своими подданными, но и над их имуществом, он распоряжается по произволу их трудами и направляет их в их передвижениях’. О Бурмезах мы читаем: ‘их имущество, так же как и они сами, признаются его (короля) собственностью, на этом основании он может взять себе в жены всякую женщину, какая ему понравится’. В Китае ‘только один император пользуется властью… Уанг или король не имеет наследственных владений и живет на средства, доставляемые ему императором. Он единственный владетель всей поземельной собственности’.

И в самом деле, там, где неограниченная власть находится в руках политического главы, — там, где от милости его, как победоносного завоевателя, зависит жизнь его подданных, — там, где признаваемое за ним божеское происхождение не дозволяет даже усомниться в его велениях, под страхом быть сочтенным за безбожника, наконец, там, где он соединяет в себе свойства завоевателя и бога, — во всех этих случаях он естественным образом соединяет в своем лице все виды власти, он в одно и то же время глава войска, законодательства, судопроизводства и духовенства. Вполне развившаяся королевская власть есть высший центр всех отдельных общественных органов и управляет всеми функциями общества.

В небольшом племени на обязанности вождя лежит самоличное исполнение всех обязанностей его сана. Он ведет войско на войне. Но кроме этого у него остается довольно времени, чтобы решать споры, приносить жертвы духу предка, он может смотреть за порядком в селенье, может налагать наказания, может регулировать торговые сношения, так как подчиненных ему немного и все они живут в пределах небольшого пространства. Когда он делается главою многих соединяющихся вместе племен, то, — как вследствие увеличения суммы обязанностей, так и более обширной площади, заселенной его подданными, — на пути его исключительно личного управления начинают являться затруднения. Является необходимость употреблять других лиц для собирания сведений, передачи приказаний и наблюдения за их исполнением, с течением времени помощники короля, употребляемые для вышепоименованных целей, утверждаются главами округов, причем пользуются властью, как представители короля.

Между тем как с одной стороны развитие структуры управления усиливает власть правителя, все более и более расширяя круг его деятельности, с другой стороны оно уменьшает его власть, так как его деятельность все более и более видоизменяется, проходя через посредствующие ступени, которые накладывают на нее свой отпечаток. Те, которые следят за ходом управления, какого бы то ни было рода, необходимо должны признать ту истину, что высшая регулирующая деятельность в одно и то же время облегчается и затрудняется подчиненными ей видами деятельности. В филантропическом или ученом обществе или даже клубе, лица, занимающиеся управлением, находят, что организованный служебный состав, созданный ими, часто затрудняет, а иногда и совсем разрушает преследуемые ими цели. Тем скорее может наблюдаться такой порядок вещей в бесконечно большей по размерах администрации государства. Правитель получает сведения через своих поверенных, они же исполняют его приказания, но как только его отношение к делам государства становится не непосредственным, — контроль его над ними начинает падать, и так продолжается до тех пор, пока в исключительных случаях он или обращается в марионетку в руках его главного поверенного, или власть его и положение захватываются этим последним. Как бы странно это ни казалось, но те две причины, которые стремятся к доставлению устойчивости политическому главенству, — на более поздней ступени развития стремятся к низведению политического главы до положения автомата, исполняющего желания им самим созданных агентов. Из этих причин на первом место стоит наследственная преемственность, которая, окончательно установленная в известной линии строго определенного происхождения, приводит к тому, что обладание высшей властью делается независимым от способностей к ее отправлению. Наследник на вакантный трон может иногда быть, и часто на самом деле бывает, слишком молод для исполнения своих обязанностей, слаб или не энергичен или слишком занят удовольствиями, бесчисленное множество которых он может доставить себе в силу своего положения, результатом такого положения дел является то, что в одних случаях регент, в других — главный министр делаются настоящими правителями. На втором месте в ряду этих причин стоят те божественные свойства, которые получаются правителем от предполагаемых предков божеского происхождения и которые делают его недоступным для массы. Сношения с ним возможны только при помощи посредников. Которыми он окружает себя. Таким образом ему становится трудно или даже невозможно узнать более того, чем они желают — чтобы он знал, из чего вытекает невозможность приспособить свои распоряжения к потребностям массы и невозможность узнать, насколько были выполнены эти распоряжения. Власть его, следовательно, употребляется для достижения тех целей, к которым стремятся его агенты.

Даже в таком сравнительно простом обществе, как у Тонгов, мы находим подтверждение высказанному нами предположению. У них существует наследственный вождь божеского происхождения, который ‘вначале был единственным вождем, обладающим как земным, так и небесным могуществом, и которому приписывалось божеское происхождение’, но который в настоящее время совершенно бессилен в политическом отношении. Абиссиния указывает нам на факт, аналогичный до некоторой степени вышеприведенному.

Не приходя в непосредственные столкновения со своими подданными и окруженный таким ореолом божественности, что даже в совете он присутствует невидимый для всех остальных, — монарх их совсем не имеет голоса. В Гондаре, также входящем в состав Абиссинии, король должен принадлежать к царственному дому Соломона, но всякий из непокорных вождей, получивший преобладание над другими силой оружия, делается Расом, первым министром, или настоящим монархом, хотя ‘нужно содействие титулованного императора для выполнения необходимой церемонии назначения Раса, так как по меньшей мере имя императора ‘считается необходимым для придания действительности этому титулу’. Тибет представляет нам случай разъединения божественности первоначального политического главы от притязаний, основанных на наследственной преемственности. Великий Лама, почитаемый как ‘Бог Отец’, воплощающийся каждый раз снова в лице нового претендента на престол, получает свои божеские свойства не путем естественного происхождения, а сверхъестественным образом, выделяет из среды народа, распознающего его по известным указаниям на его божественность, последняя, требующая разобщенности с земными делами, ведет за собой отсутствие политической власти. Подобный же порядок вещей существует и у Бутанезов: ‘Бутанезы смотрят на Дурма-Райю, также как Тибетцы на Великого Ламу — а именно, как на непрерывающееся воплощение божества или самого Будды в телесную форму. В продолжение промежутка между смертью старого и появлением нового Дурма-Райи, или, говоря точнее, — достижением этим последним достаточно зрелого возраста, дающего ему права на это духовное преобладание — место его занимают представители его сана, выбираемые из среды духовенства’. Наряду с этим духовным правителем существует и земной владыка. Бутан имеет ‘двух номинальных правителей, известных нам и соседним племенам горцев под Индустанскими названиями Дурмы-Райи и Деб-райи… Первый из них глава духовный, второй — земной’. Хотя в этом случае и говорится, что земной властитель не пользуется большим влиянием (вероятно, вследствие того, что правитель духовный, безбрачие которого не допускает основания наследственной преемственности, стоит на пути к безграничному применению власти земным властителем), но во всяком случае самый факт существования земного властителя указывает на переход части политических функций из рук первоначального политического главы. Но самый замечательный общеизвестный пример доставляет нам Япония. Здесь замена наследственной власти властью представительной имеет место не только в центральном, но и в местном управлении. ‘Близко у государю или его семейству стоят каросы или ‘старейшие’. Их должности делаются наследственными и, подобно государю, они во многих случаях впадают в совершенное расслабление. Управление делами попадает таким образом в руки одного умного человека или же собрания людей низшего ранга, которые, соединяя с отвагой и доступностью умение управлять, скрывают государя и каросов, от глаз остальных людей, окружая их внешними почестями, и заправляя мнением большего числа самараи, или военного класса, представляют собою действительных правителей. Они, однако, всегда заботятся о том, чтобы каждый акт исходил от имени ‘faineants’, их властителей, и таким образом мы слышим… о даймиосах, точно также, как и об императорах, совершающих деяния и проводящих такую политику, о которых они, может быть, ничего и не знали! Такой переход политической власти в руки министров был уже выяснен нами с двух сторон относительно центрального управления. Будучи наследниками завоевателя божеского происхождения, бывшего действительным правителем, Японские императоры постепенно нисходили до значения номинальных правителей, отчасти это произошло вследствие того, что их священный ореол разобщал их от народа, а отчасти вследствие того, что часто закон о наследовании возводил их на трон в ранней молодости. Их представители получали вследствие этого преобладание. Регентство в девятом столетии ‘сделалось наследственным правом Фюдживаров (отрасли императорского дома), и эти регенты стали окончательно всемогущими. Они обладали привилегией вскрывать все прошения, подаваемые на имя императора, причем могли докладывать их ему или отставлять без дальнейшего хода, по своему произволу’.

Затем, в течение некоторого времени, эта узурпированная функция, представлявшая власть, в свою очередь подобным же образом была узурпирована. И тут явился строго определенный порядок наследования, и снова недоступность имела своим следствием потерю влияния на дела государства. ‘Высокое происхождение было единственным качеством, необходимым для занятия должности, и в выборе должностных лиц на неспособность к отправлению обязанностей не обращалось внимания. Кроме четырех доверенных чиновников, никто не мог приближаться к Шогуну. Как бы велики ни были преступления, было невозможным вследствие интриг этих фаворитов получить доступ с жалобой на них Шогуну. Результатом этого было то, что постепенно это семейство… уступило место военным начальникам, которые, однако, так же часто делались орудиями в руках других предводителей’.

Хотя и менее определенно, но этот же самый процесс имел место в течение раннего периода Европейской истории. Меровингские короли, имевшие за собой традицию сверхъестественного происхождения и порядок наследования которых дошел до того, что царствовал младший, подпали под контроль того, кто делался главным министром. Еще задолго до Хильдерика род Меровингов перестал править на самом деле. ‘Сокровища и власть над королевством перешли в руки управляющих дворцом, которые назывались мажордомами и которым на самом деле принадлежала высшая власть. Король был обязан довольствоваться только ношением имени короля, затем ему предоставлялось право иметь развевающиеся локоны, длинную бороду, сидеть на троне и изображать из себя монарха’

С точки зрения развития, мы таким образом можем понять относительную полезность таких учреждений, которые, если их рассматривать абсолютно, не полезны, и с той же точки зрения, должны признать временно то, что отрицаем как постоянное. Факты заставляют нас признать, что подчиненность деспотизму правителей в большей степени послужила к движению цивилизации вперед. Это положение доказывается, как путем дедукции, так и индукции.

Если с одной стороны мы соберем кочевые, не признающие власти, племена, принадлежащие к различным расам и встречающиеся то здесь, то там на земном шаре, то мы увидим, что везде, где не существовало политической организации, почти не было и прогресса, лишь если мы рассмотрим те оседлые простые группы, которые имеют номинальных вождей, то хотя у них и существует некоторое развитие отраслей промышленности и некоторая доля кооперации, во всяком случае степень цивилизации их будет незначительной. Если же, с другой стороны, мы бросим взгляд на те древние общества, где впервые мы встречаемся со значительно развитой цивилизацией, мы увидим, что они находились под автократическим управлением. В Америке чисто личное управление, ограниченное только установившимися обычаями, составляло характеристическую черту государств Мексиканского, Средне-Американского и Чибчаского. В Перу абсолютизм короля божеского происхождения был неограниченным. В Африке пример древнего Египта дает нам самое неопровержимое доказательств связи между деспотической властью и общественным развитием. В далеком прошлом примеры такой связи беспрерывно повторялись в истории Азии, начиная с Аккадийской цивилизации, и кончая до сих пор существующими цивилизациями Сиама, Бурмы Китая и Японии. Ранние европейские общества хотя и не отличались централизованным деспотизмом, но обладали распространенным патриархальным деспотизмом. Только у новейших народов, предки которых прошли через дисциплину, заключающуюся в этих первоначальных общественных формах, и унаследовали эффект этой дисциплины, — является обычная в настоящее время возможность цивилизации без подчинения чьей-нибудь личной воле. Что абсолютизм был прежде необходим для социального развития, доказывается лучше всего тем фактом, что в борьбе за существование побеждали те, которые при равенстве других условий больше подчинялись вождям и королям. А так как на ранних ступенях развития и военная, и общественная подчиненность идут вместе, то результатом этого является то, что завоевательные общества в течение долгого времени сохраняют деспотический характер управления. Исключения, которые, по-видимому, представляет нам история, на самом деле служат доказательством этого правила. Во время столкновения Греции с Персией достаточно было незначительной случайности, чтобы погубить греков благодаря разобщенности и несогласиям, происходившим от отсутствия единой власти, а обычай назначения диктатора в случае грозящей опасности от неприятеля прямо указывает на то, что Римляне дошли уже до того убеждения, что успешность войны требует абсолютизма в управлении. Таким образом, оставляя открытым вопрос, могли ли первоначальные группы при отсутствии войн развиться в цивилизованные нации, мы можем, однако, сделать вывод, что при тех условиях, какие существовали, эта борьба за существование между обществами, шедшими путем сплочения малых групп в большие, пока не достигли, наконец, размеров великих наций, необходимо обусловила развитие социального типа, отличающегося личным управлением принудительного характера. Чтобы сделать более ясным генезис главных политических учреждений, мы изложим вкратце те влияния, которые его обусловливали, и те различные ступени, по которым он проходил. У диких племен сопротивление захвату власти одной личностью обыкновенно препятствует учреждению устойчивого главенства, хотя обыкновенно упрочивается некоторая доля влияния, основанная или на превосходстве силы, или на мужестве, или на уме, или на богатстве, или на опытности, зависящей от возраста. В таких группах и даже в более развитых племенах, два вида превосходства предпочтительно перед другими стремятся к преобладанию, а именно — превосходство, основанное на военных заслугах, и превосходство, сопряженное с умением врачевания. Часто находимые в отдельности, но иногда и соединяющиеся в одном лице, и тем самым усиливающие его власть, оба эти вида превосходства, способствовавшие зарождению политического главенства, продолжают оставаться и главными факторами развития этого последнего.

В начале, однако, верховенство, приобретенное в силу большой естественной силы или предполагаемой сверхъестественной, или благодаря соединению обоих этих причин, является перемежающимся, т.е. Оканчивается вместе с жизнью человека, захватившего его в свои руки. Пока действует только один принцип личных способностей, до тех пор невозможно установление постоянного политического главенства. Такое главенство приобретает постоянный характер только тогда, когда начинает действовать принцип наследственности.

Обычай наследования по женской линии, характеризующий многие грубые общества и удерживающийся даже в тех, которые уже значительно угли вперед по пути развития, не так благоприятен для учреждения постоянного политического главенства, как обычай наследования по мужской линии, в различных полуцивилизованных общества, отличительной чертой которых служит постоянство политического главенства, наследование по мужской линии соблюдается в царствующей династии, между тем как в народе еще сохраняется прежний порядок наследования по женской линии.

Кроме того, что порядок наследования по мужской линии приводит к увеличению связи в семье, к большому развитию подчиненности и к более вероятному, чем в другом случае, соединению унаследованного положения с унаследованными способностями, — кроме всего этого, существует еще более важное последствие такого порядка, а именно, такой порядок воспитывает поклонение предкам и ведет, следовательно, к усилению естественной власти властью сверхъестественной. Развитие теории духов приводит к особенной боязни духов могущественных людей, а там, где много племен соединяются под властью одного завоевателя, дух его в преданиях приобретает божеские преимущества. Развитие этой теории дает нам двоякого рода результаты. Во-первых, преемник такого завоевателя, правящий после него, признается заимствовавшим от него его божественные свойства, а во-вторых, является мнение, что он посредством умилостивительных жертв может пользоваться помощью своего предка. С этих пор мятеж начинает считаться греховным и безнадежным.

Процессы, которые принимают участие в установлении политического главенства, повторяются и на последовательных, более высоких ступенях развития. В простых группах учреждение главенства бывает временным, оно прекращается вместе с порождающею его войной. Когда простые группы, приобретшие постоянных политических вождей, соединяются вместе для воинских предприятий, общее военачальство над ними бывает также временным. Подобно тому, как в простых группах вождь, обыкновенно, избирается, и только на позднейших ступенях развития власть делается наследственной, так и в сложной группе, вначале обыкновенно вождь избирается, и только впоследствии власть его делается наследственной. То же самое встречается и в образовывающихся сложных обществах второго порядка. Далее эта установленная власть высшего правителя, вначале делающаяся избранием и затем уже вырастающая до степени наследственной, бывает обыкновенно менее сильной, чем власть местных правителей в подвластных им местностях, там же, где она является более сильной, это усиление обусловливается приписываемыми вождю божеским происхождением или божеской помощью.

Там, где в силу предполагаемого сверхъестественного происхождения власти король делается неограниченным властителем и собственником как своих подданных, так и земли, на которой эти последние живут, там вследствие увеличения массы государственных дел ему приходится доверять свою власть другим лицам. Следствием этого являются обратные ограничения его собственной силы, обусловленные политическим механизмом, который он сам создал, этот механизм постоянно стремится господствовать над ним. В особенности там, где или вследствие порядка наследования иногда личность правителя слаба, или там, где приписываемые божеские свойства делают правителя недоступным, и сношения с ним становятся возможными только при посредстве его агентов, или там, где действуют обе эти причины вместе, — власть переходит в руки доверенных лиц. Законный правитель становится номинальным, а его главный агент действительным правителем, последний, проходя с течением времени те же ступени развития своей власти, сам делается автоматом, а подчиненные ему — правителями.

VII. Сложные политические главы

В предыдущей главе мы проследили развитие первого элемента в той тройственной политической структуре, которая вначале проявляет себя повсюду. Теперь мы переходим к развитию второго элемента — группы руководящих людей, среди которых глава есть, первоначально, лишь наиболее смышленый. При каких условиях этот элемент развивается до того, что подчиняет два других, какие причины его ограничивают, какие причины его расширяют до того, что он переходит в третье сословие, мы здесь и рассмотрим.

Если врожденные чувства и свойства расы имеют значительное участие в определении объема и связности общественных групп, которые образует эта раса, то еще большее участие должны они иметь в определении отношений, возникающих между членами таких групп. В то время, следовательно, как образ жизни стремится породить то или другое общественное устройства (структуру), его работа всюду пополняется работой наследственного характера. Переходит или не переходит примитивное общество, — в котором управляющая власть равномерно распределена между всеми воинами и всеми стариками, — в состояние, при котором управляющая власть монополизируется одним лицом, — это зависит отчасти от предварительного образа жизни группы, воинственного или мирного, — а отчасти от натур ее членов, выказывающих большее или меньшее противодействие единоличной власти.

Арафурасы (Папуанские островитяне), которые ‘живут в мире и братской любви’, не имеют иной власти в своей среде, кроме решения своих стариков. У мирных Тодасов ‘все споры и вопросы о правах и обидах решаются или третейски, или пунчаетом, т.е. Советом пяти’. О Бодо и Дималах, которых описывают, как ненавистников военных занятий и как ‘совершенно свободных от высокомерия, мстительности, жестокости и гордости’, мы читаем, что хотя каждая из их маленьких общин имеет номинального главу, на содержание которого платятся подати, но такие главы не имеют власти, и ‘споры решаются между членами общины судом (жюри) из стариков’. В этих случаях, кроме отсутствия причин, которые главным образом утверждают верховную власть, можно указать на причины, прямо мешающие ей. Папуанцы вообще, тип которых мы видим в вышеупомянутых Арафурасах, описываются Россом, Колффом и Модера, как ‘добросердечные’, с ‘мягким расположением’, кроткие и мирные, а Ирль говорит о них, что они неспособны к военной деятельности, ‘их нетерпимость к власти… совершенно исключает ту организацию, которая могла бы приспособить Папуанцев защищать свою землю от завладения’. Бодо и Дималы, ‘хотя они чужды какого бы то ни было насилия против своего народа или своих соседей’, также противятся неблагоразумным, насильственным правилам, с мрачным упорством. И о родственном с ними ‘совершенно очаровательно народе’, лепхасах, любезных, мирных, добрых, — как единодушно описывают их путешественники, — и которые не хотят служить солдатами, нам рассказывали, что они ‘скорее вынесут огромные лишения, чем подчинятся гнету или несправедливости’.

Когда врожденное стремление противиться подчинению — сильно, мы находим сохраненной нецентрализованную политическую организацию, несмотря на военные действия, стремящиеся к установлению прочного главенства. Нагасы ‘не признают среди себя короля и смеются над идеей о такой особе у других, их деревни в постоянной вражде’, ‘каждый господин самому себе, — его страсти и склонности ограничиваются только степенью его физической силы’. Затем мы находим далее, что ‘мелкие споры и раздоры относительно собственности решаются советом стариков, тяжущиеся охотно подчиняются их приговору. Но, правильно говоря, в общине Нага нет и тени постоянной власти, и кажется удивительным, что этот недостаток правления не влечет никаких заметных ступеней анархии или замешательства. Точно также среди народов близкого типа, каковы многие воинственные племена Северной Америки. Говоря вообще об этих индейцах, Шулькрафт замечает, что ‘все они хотят управлять, но не быть управляемыми. Каждый индеец думает, что имеет право делать то, что ему нравится, и что нет человека лучше его самого, он будет бороться прежде, чем поступится тем, что считает правым’. Он приводит для примера команчей, о которых замечено, что ‘демократический принцип сильно вкоренился в них’, и что для целей управления у них собираются ‘публичные советы через правильные промежутки в течение года’. Далее мы читаем: что в провинциях древней Центральной Америки существовало несколько более передовых обществ, хотя и воинственных, но ревниво оберегающихся против монополизации власти. Правительство состояло из избирательного совета старых людей, которые назначали военачальника и ‘если этот военачальник обвинялся в злоумышлениях против общественного благосостояния или в намерениях удержать высшую власть в своих руках, он сурово предавался смерти советом’.

Хотя особенности характера, которые таким образом привели некоторые известные роды людей к порождению сложного политического главенства в ранние стадии развития, — были врожденными, однако мы не совсем лишены возможности найти ключ к тем условиям, которые сделали эти свойства врожденными, и теперь будет полезно обозреть их, с целью дальнейшего их истолкования. Команчи и родственные трибы, жившие вокруг малыми группами, деятельные и искусные наездники, стояли в течение долгого периода в таких условиях, которые делали трудным подчинение одного лица другому. Здесь было причиной одно, а у нагасов другое. ‘Они жили на суровых и недоступных горных вершинах’, и их деревни ‘лепились на гребнях хребтов’. Чрезвычайно наглядным указанием на то же самое служит случайное замечание капитана Бертона, что в Африке, как и в Азии, существуют три различные формы правления: военный деспотизм, феодальные монархии и грубые республики, эти республики образовались ‘племенами Бедуинов, горным народом и лесными расами’. Имена этих последних показывают, что они жили в областях, которые, замедляя своим физическим характером централизованные формы правления, благоприятствовали более широким формам правления и менее выраженному политическому подчинению, сопровождающему их.

Эти факты, понятно, имеют отношение к некоторым другим фактам, с которыми они связаны. Мы уже наглядно показали, что обширные сообщества сравнительно легко образуются в странах, все части которых могут без труда сообщаться между собой, а вся страна имеет в то же время ограждения, выход через которые труден, наоборот, образование больших обществ встречает препятствия или очень замедляется трудностями сообщения в занятой области и легкостью ухода из не. Но, как мы видим теперь, эти условия препятствуют не только политическому объединению (интеграции) в его первоначальном направлении, т.е. В увеличении массы, но они же служат препятствием к развитию более сплачивающихся форм управления. То, что замедляет политическое уплотнение, замедляет также концентрацию политической власти.

Истина, которая в этом случае, однако, главным образом, до нас касается, состоит в том, что постоянное присутствие одного или другого рода этих условий воспитывает характер, которому соответствует или централизованный или более широкий вид политической организации. Существование, в течение ряда поколений, в области, где возник деспотический контроль, производит соответственный ти натур, отчасти ежедневными привычками, отчасти переживанием тех, которые наиболее приспособлены для жизни при таком контроле. Наоборот, в области, благоприятствующей сохранению маленькими группами их независимости, является укрепление, в течение постепенных периодов, чувств, враждебных стеснению, ибо, кроме того, что эти чувства упражняются во всех, благодаря тем сопротивлениям, которые людям приходится совершать время от времени против попыток подчинить их, но, в среднем выводе, те, которые наиболее упорно сопротивляются, суть именно те, которые, сохранив свою независимость и передав свой характер потомству, определили племенной характер. Обозрев таким образом действие внутренних и внешних факторов, игравших роль в простых группах, мы поймем, как они кооперировали, когда, путем выселения или иным образом, такие племена попадали в условия, благоприятствующие росту обширных обществ.

Самое лучшее начать истолкование этого, приведя сперва пример нецивилизованного народа с описанным характером, который показывал бы, что происходит и в настоящее время, если образуется объединение малых групп в большую.

Ирокезские нации, состоящие из многих племен, бывших предварительно враждебными друг другу, защищались каждая сама по себе против европейских завоевателей. Соединение с этой целью этих пяти (а под конец шести) наций требовало признания равенства власти между ними, так как прочное согласие не было бы достигнуто, если бы требовалось, чтобы некоторые подразделения были подчинены другим. Группы кооперировали, подразумевая, что их ‘права, привилегии и обязанности’ должны быть одинаковы. Хотя число постоянных и наследственных сачемов, назначаемых соответственными нациями, для образования великого совета, было различно, однако голоса различных наций были равны. Отбрасывая частности организации, мы, во-первых, заметим, что несмотря на войны, которые вел этот союз, его конституция оставалась постоянной для многих поколений 0 не возникало верховной индивидуальности, во-вторых, это равенство власти между группами существовало вместе с неравенством внутри каждой группы: народ не имел участия в своем управлении.

Таким образом, мы имеем путеводную нить к генезису тех сложных главенств, с которыми нас знакомит древняя история. Мы получили возможность видеть, как в одном и том же обществе начали существовать одновременно некоторые учреждения деспотического сорта рядом с другими учреждениями, относящимися по наружности к роду учреждений, основанных на начале равенства и часто смешиваемых со свободными учреждениями. Припомним древнюю жизнь тех ранних европейских народов, которые развили эту форму управления.

В течение бродячей пастушеской жизни, укрепилось подчинение простому главе, выросшее естественно из родительской власти. Несогласный член какой-нибудь группы должен был или подчиниться власти, под которой он вырос, или, сбросив свое иго, покинут группу и остаться лицом к лицу с теми опасностями, которым подвергнута беззащитная жизнь среди пустыни. Установление этого подчинения усилилось переживанием тех групп, в которых оно было наиболее сильно, так как при столкновениях групп естественно должны были исчезать сразу меньшие по размеру и менее способные к деятельной кооперации. Но теперь, к тому факту, что в таких семьях и родах условия укрепили подчинение отцу и патриарху, должен быть добавлен упомянутый выше факт, что те же условия усиливали чувство свободы в отношениях между племенами. Упражнять одному из них над другими свою власть было трудно вследствие широкой разбросанности и значительной подвижности, а при успешном противодействии внешнему подчинению или завоеванию, через бесчисленные поколения проходила тенденция ненавидеть и сопротивляться всякому чуждому авторитету, который казался способным упрочиться.

Когда группы, дисциплинированные таким образом, соединяются, — то примут ли они ту или другую форму политической организации, это зависит частью, как это уже предполагалось, от условий, в какие они попадают. Даже если бы мы отбросили различия между Монголами, Семитами и Арианами, различия, установившиеся в доисторическое время по причинам, нам неизвестным, и даже, если бы было достигнуто в них полное подобие характера путем продолжительной непрерывности пастушеского образа жизни, — то и при всем этом, однако, более обширные общества, образовавшиеся посредством соединения этих небольших групп, могли бы быть тождественны по типу только при тождественных условиях. Эти, вероятно, и объясняется, почему Монголы и Семиты, в тех местностях, где они селились и размножались, не могли поддержать автономии своих орд после их соединения и развить проистекающих из этого учреждений. Даже Ариане, у которых главным образом возникали наименее концентрированные формы политического управления, могут служить нам в этом случае иллюстрацией. Унаследовав вначале вообще все те умственные черты, которые зародились впервые во время их пребывания в Гинду-Ку и соседних с ним местностях, — различные части расы развити различные учреждения и соответствующие характеры. Те из них, которые рассеялись по долинам Индии, где большое плодородие дало возможность развиться многолюдному населению, контроль над которым не встречал небольших физических препятствий, — те утратили свою природную независимость и не развили политических систем, подобных тем, какие явились у их западных сородичей под влиянием условий, благоприятствующих сохранению первоначального характера.

Вывод из этого, следовательно, таков: там, где группы патриархального типа попадают в такие области, которые дают возможность населению увеличиваться в значительной степени, но природа которых препятствует централизации власти, — там возникает сложное политическое главенство, поддерживаемое при помощи двух факторов — независимости местных групп и необходимости соединения во время войны. Рассмотрим несколько примеров.

На острове Крите находятся многочисленные возвышенные горные долины, отличающиеся своими хорошими пастбищами, а также и много мест, удобных для укрепления: развалины, находимые на них, доказывают нам, что древние жители умели пользоваться ими. То же самое видим мы и на материке Греции. Сложная горная система разрезает этот материк на отдельные части и делает затруднительным доступ к каждой из них. Особенно резко это выражено на Пелопонезе и всего более в части, занимаемой Спартанцами. Было уже замечено, что государство, занимавшее оба склона Тайгета, имело настолько силы, что могло быть гоподином всего полуострова: ‘это Акрополис Пелопонеза, подобно тому, как сам Пелопонез составляет Акрополис для всей остальной Греции’.

Когда над первоначальными жителями пронеслись последовательные волны Эллинского завоевания, эти завоеватели принесли с собой типы характера и организации, свойственные Арианам и проявляющие те соединенные черты, которые мы описали выше. Такой народ, обладающий такой страной, неизбежно распадается с течением времени ‘на столько независимых кланов, на сколько долин и округов горные цепи делят самую страну’. Результатом разделения было отчуждение, так что люди, разобщенные друг с другом, делались чуждыми, а затем даже и врагами. В ранний период Греческой истории кланы, занимавшие селения, расположенные в горах, так части совершали набеги друг на друга, что насаждение фруктовых деревьев считалось у них даром потраченным трудом. У них было государство, подобное тем, которые в настоящее время можно видеть у Индианских племен, живущих в гористых местностях, как, например, у Нагасов. Хотя и сохраняя предание об общем происхождении и выражая верноподданничество старшему в роде, как представителю патриархальной власти, народ, разбросанный таким образом по области, которая по природе своей разобщала даже и прилежащие одна к другой небольшие группы, а тем более отдаленные скопления групп, возникающие с течением цивилизации — неизбежно должен был разобщиться и в управлении: сохранение подчинения одному общему главе, делалось все более и более трудным, и только подчинение местным главам могло поддерживаться. Кроме того, при таких условиях здесь должно было возникнуть усиление причин, вызывающих неповиновение, одновременно с увеличением трудностей поддержать подчиненность. Когда различные ветви одного общего семейства рассеиваются по местностям, до такой степени отчужденным одна от другой, что сношения между ними становятся затруднительны, то их отдельные истории и порядок наследования их отдельных политических глав делаются неизвестными или только отчасти известными этим разделившимся ветвям, и притязания на верховенство то со стороны одного местного главы, то другого, — очевидно будут оспариваемы. Если мы обратим внимание на тот факт, что даже и в таких оседлых обществах, у которых имелись летописи, существовали постоянные столкновения за право наследования, и что даже и в наше время очень часто разбираются тяжбы по наследованию титулов и собственности, то мы должны будем заключить, что в том состоянии, в каком находились древние греки, трудность установления законности общего главенства при желании утверждения независимости и при способности к поддержанию ее неизбежно вела за собой разделения на многочисленные местные главенства. И действительно, при условиях, различных в каждой данной местности, расщепление более обширных управлений на менее обширные происходило в различных пределах, также как могло происходить в некоторых случаях и обратное, т.е. новое образование более обширных управлений или расширение меньших. Но говоря вообще, при таких условиях должна была явиться наклонность к образованию небольших независимых групп, большинство которых должно было носить на себе тип патриархальной организации. Из этого очевидно следует упадок таких царств, о которых упоминается в Илиаде. Так Грот пишет: ‘Чем более мы приближаемся к исторической Греции, тем больше мы убеждаемся в том (за исключением Спарты), что первобытный, наследственный неответственный монарх, соединяющий в себе все функции управления, перестал уже царствовать’ [Как раз в то время, когда я пишу эти строки, только что вышедший третий том М-ра Скена ‘Кельтическая Шотландия’ доставляет мне поучительную иллюстрацию вышеуказанного процесса из его описания следует, что первобытные кельтийские трибы, положившие начало графствам Морей, Бухан, Атол, Ангус, Ментейт, разделились на кланы, значение же, которое имел физический характер страны на произведение таких результатов, мы видим из того факта, что такое изменение имело место только в той части этого племени, которая поселилась в гористой местности (Хай-лэнде). Описывая меньшие, таким образом образовавшиеся группы, М-р Скен говорит: ‘клан, представляющий как бы простую общину, состоял из вождя вместе с его родственниками определенной степени родства, затем членов общины, в жилах которых текла та же самая кровь и которые носили то же самое имя, и, наконец, подданных, состоявших из подчиненных племен туземцев, которые не предъявляли никаких притязаний на родство с вождем, но которые по всей вероятности или происходили от самых древних местных обитателей, или были людьми, ушедшими из других кланов и здесь искавшими защиты… Те из родственников вождя, которые делались собственниками земли, образовывали семейства… Самым влиятельным из них было семейство старейшего из младшей ветви семейства, давно отделившейся от главного ствола, это семейство обыкновенно было соперничествующим и обладало почти таким же влиянием, как семейство вождя’…].

Но теперь что же должно произойти в том случае, когда всем этим кланам общего происхождения, сделавшимся с течением времени независимыми и враждебными друг к другу, одновременно начинает угрожать опасность от врагов. Которые им или совершенно чужды, или находятся с ними в весьма отдаленной степени родства? Чаще всего бывает так, что они стараются забыть различия, существующие между ними, и начинают действовать совместно в видах своей защиты. Но на каких условиях будут они так действовать? Соединенные действия даже и у дружественных групп будут затрудняться в том случае, если которая-нибудь из них будет изъявлять притязания на верховенство, группы же враждебно настроенные одна к другой могут действовать совместно только при условии полного равенства между собой. План общей защиты, следовательно, будет вырабатываться в собрании, составленном из политических глав небольших, кооперирующих обществ, если такая кооперация для защиты будет продолжена или вследствие успешных действий перейдет в кооперацию для нападения, то такое временное, контролирующее собрание будет стремиться к тому, чтобы сделаться постоянной властью над всеми небольшими обществами. Специальные свойства такого политического главенства будут, конечно, изменяться сообразно обстоятельствам. Там, где традиции соединенных кланов допускают признание какого-нибудь одного вождя, как неопределенного представителя первобытного патриарха или героя, от которого все они ведут свое происхождение, там он будет пользоваться преимуществами и более высокой властью, сравнительно с другими вождями. Там же, где права, основанные на происхождении, будут оспариваться, там личные, более высокие достоинства или избрание будут служить мерилом того, какой из членов сложного главенства должен получить перевес над другими. Если же власть вождя в среде каждой из составляющих групп является неограниченной, соединение таких вождей даст нам замкнутую олигархию, замкнутость этой последней будет уменьшаться, соответственно тому как будет уменьшаться признание власти каждого вождя в отдельности, — признание, обусловленное степенью родства с предком божеского или полубожеского происхождения. В тех случаях, когда станет появляться примесь многочисленных чужеземцев, не стоящих в отношении подчинения ни к одному из глав этих составляющих групп, в этих случаях могут иметь место такие влияния, которые будут стремиться к еще большему расширению олигархии.

Таково, как мы можем заключить, было происхождение тех сложных политических главенств Греческого государства, которые существовали в начале исторического периода. На Крите, где наблюдалось переживание традиции первобытного царства, но где разбросанность и подразделение классов вызвали такие условия, что ‘различные города открыто продолжали свои раздоры’, там существовали ‘патрицианские семейства, производящие свои права от самых ранних периодов царского правления’, эти семейства продолжали ‘держать в своих руках администрацию’. В Коринфе линия Гераклидских царей, переходя постепенно через ряд имен, не имеющих значения, заменяется олигархией так называемых Бакхиадов… Лица, носящие это имя, считались потоками Гераклидов, и составляли правящее сословие в городе. То же самое было и в Мегаре. По словам предания, такое положение дел возникло вследствие соединения многих селений, занятых родственными племенами, которые, в начале, находясь во вражде с Коринфом, по всей вероятности впоследствии, при продолжении этого антагонизма, окрепли в независимое государство. То же самое в начале исторического периода было в Сикионе и других местностях. Хотя в Спарте мы имеем дело с переживанием царской власти в аномальной форме, — однако, соединенные представители первобытного царя, продолжавшие пользоваться уважением вследствие сохранения традиции об их божеском происхождении, выделялись очень незначительно среди членов правящей олигархии и сохранили только некоторые прерогативы своего положения. И хотя верно то, что на самой ранней, доступной для исторического исследования, ступени, Спартанская олигархия не представляла такой формы, которая могла бы сама собою возникнуть вследствие соединения глав кланов для кооперации во время войны, и хотя она сделалась избирательной в среде ограниченного числа лиц, — однако тот факт, что мерилом избрания служили года (60 лет), как нельзя более гармонирует с мнением, что такая олигархия состояла вначале из глав соединяющихся групп, а эти главы были всегда старшими сыновьями старейших, и далее, что эти группы вместе с их главами, описываемые ‘как самые необузданные из Греков’, в до-Ликургово время достигли единения путем непрерывной воинственной жизни, которая отличала их от всех прочих [Относительно толкования истории вообще, и в частности того, которое я привожу в этом труде в особенности, я позволю себе указать на некоторые основания, которых нет у Грота и других историков, дающие возможность отбросить предание о том, что учреждение Спартанских форм правления было делом Ликурга. Общая наклонность приписывать результат самой ближайшей, резко выдающейся, причине бывает особенно сильна в тех случаях, когда результат таков, что подразумевает в себе и причину. Наше время доставляет этому пример в приписывании уничтожения хлебных законов Сэру Роберту Пилю, и затем м-рам Кобдену и Брайту, оставляя совсем без упоминовения полковника Томсона. В ближайшем поколении, человек, в свое время вступивший в борьбу с пустыми руками и сам создавший все то оружие, которое употребили впоследствии победители, не будет даже упомянут, как принадлежащий к этому делу. Однако для нас недостаточно только предполагать, что Ликург был человеком, которому вполне удалось окончить дело других людей — его предшественников. Мы, кроме того, должны с полным основанием предполагать, что это был результат не деятельности человека, а просто нужд и условий данной эпохи.

Подтверждение этому мнению мы можем найти в факте учреждения общественного стола. Если мы зададим себе вопрос, как в этом отношении должно было устроиться небольшое племя, из поколения к поколению расширяющее свою славу завоевателя, с презрением относящееся ко всякого рода промышленности, проводящее все свое время в военных действиях, в упражнениях для большего успеха в этих последних, то нам будет ясно, что прежде всего ежедневного собрания с целью таких упражнений поведут за собой ежедневное принесение с собой съестных припасов каждым из членов. Аналогичный этому пример мы можем видеть в пикниках, на которых все члены участвуют в доставлении припасов для общей закуски. При этом естественным образом возникает обязательство относительного качества и количества доставляемого — обязательство, которое, повторяясь изо дня в день, может из обычая сделаться законом и в конце концов выработаться в спецификацию рода и количества пищи. Далее можно сказать, что при законе, возникающем таким образом в то время, когда пища груба и не разнообразна, простота пищи, вначале являющаяся неизбежной, будет непременно считаться предустановленной — будет считаться аскетической диетой, преднамеренно измысленной. (Когда я писал эти строки, мне еще не был известен факт, указанный профессором Палеем в ‘Fraser‘s Magazine‘, февраль 1881 г., а именно, что у греков позднейшего периода было в обычае устраивать обеды, на которые каждый из приглашенных приносил свою долю съестных припасов, причем те, которые доставляли мало, а потребляли много, служили предметами для насмешек. Этот факт значительно усиливает возможность допущения, что спартанская общественная столовая имела такое происхождение, как мы указали выше.].

Римская история доставляет нам пример возникновения сложного главенства при условиях, которые хотя отчасти и отличались от тех, которые имели место у Греков, но тем не менее были родственны им в основных чертах. С самого раннего, известного нам, периода Лациум весь был занят общинными селениями, соединявшимися в кантоны, а эти кантоны, в свою очередь, составляли союз, во главе которого стояла Альба — кантон, признаваемый самым древним и сильным. Что такой союз существовал для соединенной зашиты, это доказывается тем фактом, что каждая группа клановых селений, входящих в состав кантона, имела в общем владении возвышенную крепостцу, а также и тем, что союз кантонов своим центром и местом убежища избрал Альбу, самую древнюю и лучше других защищенную. Кантоны, входящие в состав союза, были настолько независимы, что между ними происходили войны, откуда мы можем заключить, что в тех случаях, когда они соединялись для общей защиты, это соединение происходило на существенно-равных условиях.

Таким образом, прежде чем возник Рим, народ, основавший его, привык уже к такому роду жизни, при котором наблюдалось большое подчинение в пределах каждого семейства и клана, свое особенное подчинение в пределах каждого кантона (управлявшегося вождем, советом старейшин или собранием воинов), затем соединение глав кантонов, которые не находились ни в какой степени подчинения одни другому. Когда жители трех из таких кантонов, а именно Рамны, Тиции и Люцеры, начали занимать ту местность, на которой возник Рим, они принесли с собой политическую организацию. Старейшие из Римских патрициев носили имена сельских кланов, принадлежащих этим кантонам. Сохранили ли они свое кантональное деление, утвердившись на холмах Палатинском и Квиринале, нам неизвестно, хотя мы и можем утверждать это a priori. Но, как бы ни было, мы имеем доказательства, что они строили укрепления для защиты как один от другого, так и от врагов. ‘Горные люди’ Палатина и ‘люди холмов’ Квиринала находились обыкновенно во вражде между собою, и даже между самыми последними подразделениями тех, которые занимали Палатин, происходили распри. По словам Момзена, первобытный Рим представлял ‘скорее агрегат городских поселений, чем один город’. То, что кланы, образовавшие эти поселения, принесли и свои раздоры, доказывается тем фактом, что они не только укрепляли те холмы, на которых поселились, но даже и ‘дома древних и могущественных семейств строились до некоторой степени так, как укрепления’.

Так что и здесь, в этом примере из истории Рима, мы видим, что кучка небольших независимых общин, связанных между собой общим происхождением, но до некоторой степени враждебных друг другу, соединялась для совместных действий против врагов, на условиях общих повсюду.

По словам Грота, в древней Греции средства защиты были сильнее средств нападения, то же самое было и в древнем Риме. Из этого следует, что в то время, когда принудительное начало в пределах семейства и небольших групп имело полную силу, распространение его на многие группы встречало затруднения в виду их взаимной самообороны. Тем более строгость управления в среде каждого поселения, составляющего первобытный город, должна была уменьшаться легкостью, с которой можно было выступить из одной группы и получить доступ в другую. Как мы это уже видели у простых племен, побеги начинают иметь место в то время, когда принудительное начало начинает делаться необыкновенно строгим, и мы можем заключить, что в среде каждого из этих скученных поселений было ослабление в проявлении силы главами более могущественных семейств сравнительно с главами менее могущественных поселений, — ослабление, вызванное боязнью, что эмиграция может обессилить данное поселение и усилить соседнее с ним. Таким образом, обстоятельства были таковы, что когда для защиты первобытного города явилась необходимость в кооперации, — главы кланов, составляющих отдельные поселения, соединялись при существенно-равных условиях власти. Первоначально сенат был ни что иное, как общее собрание старейших клана, и ‘это собрание старейшин было средоточием правящей власти’, ‘это было собрание царей’. В то же время главы семейства в каждом клане образовали совет граждан и по тем же причинам вступали в него на равных правах. Первоначально для распоряжения военными действиями избирался вождь, который в то же время был и главным судьей. Хотя и не обладая такой властью, которая давалась приписываемым божеским происхождением, он пользовался властью, утвержденной за ним предполагаемым божеским одобрением и, считая себя избранником богов, он до конца жизни сохранял неограниченные, присвоенные ему права. Но помимо того факта, что избрание, первоначально зависевшее от сената, должно было повторяться им снова вследствие какой-нибудь неожиданной причины, оставляющей место царя незанятым, и помимо того, что каждый царь, назначенный своим предшественником, должен был получить подтверждение в своем сане со стороны собрания граждан — его власть была исключительно исполнительной. Собрание граждан ‘было в области закона скорее высшим, чем одназначущим по степени с властью царя элементом. Затем в исключительных случаях существовало обыкновение прибегать к еще более высокой по степени власти — к сенату, охранителю закона, могущему наложить veto на решение, исходящее от царя и от собрания граждан вместе. Таким образом, такое устройство представляло нам по существу олигархию глав кланов, со включением олигархии семейных глав, т.е. сложную олигархию, которая делалась все более и более неограниченной, по мере того как падала царская власть.

И здесь следует высказать истину, достаточно очевидную, но тем не менее постоянно остающуюся в тени, а именно, что Римская республика, удержавшаяся после падения царской власти, была по своему характеру совершенно непохожа на те формы народного правления, к которым ее обыкновенно причисляют. Главы кланов, составлявшие меньшее правящее учреждение, так же как и главы семейств, составлявшие более широкое по размерам правящее тело, конечно соревновали во власти одни перед другими, и в то же время играли роль граждан свободного государства, из которых каждый в отдельности стремится к поддержанию равенства со всеми остальными. Но эти главы в большинстве случаев проявляли неограниченную власть как по отношению к членам своего семейства, так и по отношению к подчиненным им кланам. Общество, составляющие группы которого в большинстве случаев удерживали свое внутреннее самоуправление, причем принудительное начало в каждой из них оставалось неограниченным, представляло ни что иное, как агрегат небольших деспотий. Учреждения, при которых глава каждой группы, не говоря уже о владении рабами, имел такую власть над женой и детьми, включая сюда даже и женатых сыновей, что они все обладали не большими законными правами, чем вьючный скот, — учреждения, при которых он имел право лишать их жизни, мог продавать их в рабство, — такие учреждения могут называться свободными только теми, кто смешивает сходство во внешних чертах со сходством во внутреннем устройства [Я считал бы бесполезным говорить здесь о такой очевидной истине, если бы до сих пор не наблюдалось смешения этих двух крайне различных понятий. В течение последнего времени появилась журнальная статься одного историка, который описывает нам развращенность нравов последних дней Римской республики и выводит отсюда мораль, что таковы были и, по всей вероятности, будут всегда — результаты демократического правления].

Образование сложного политического главенства в позднейшие времена повторяет этот процесс в общих чертах, если даже и представляет некоторые различия в частностях. Тем или другим путем, но оно всегда появляется в том случае, когда необходимость в защите, чувствуемая всеми, вызывает кооперацию, причем эта последняя может держаться не иначе, как только при условиях добровольного соглашения.

Обращаясь прежде всего к Венеции, мы замечаем, что страна, занимаемая древними Венецианцами, включала в себя обширное болотистое пространство, образовавшееся из наносов, которые многочисленные реки несли к Адриатическому морю, эта область во времена Страбона ‘перерезывалась во всех направлениях реками, ручьями и болотами’, так что ‘Аквилея и Равенна представляли собою города, выстроенные на болотах’. Владея вместо укреплений страной с такими потаенными уголками, доступ в которые был возможен только для людей, знавших всю сложную систему путей, ведущих к ним, — Венецианцы удержали свою независимость, несмотря на все усилия Римлян подчинить их себе, до времени Цезаря. В более позднее время, результаты, родственные тем, которые мы описали выше, всего резче выказались в той части области, которая особенно отличалась своей недоступностью. С самого раннего периода островки, или, скорее, мели из наносных остатков были обитаемы народом, занимавшимся мореходством. Каждый остров, защищенный своими извилистыми лагунами, имел народное управление из ежегодно избираемых трибунов. И это первобытное управление, существовавшее еще в то время, когда появились многие тысячи беглецов, согнанных с материка нашествием Гуннов, пережило, приняв форму строгой конфедерации. Подобно тому, как мы это видели уже в других случаях, единение, к которому эти небольшие независимые общины были принуждены в виду соединенной защиты, было нарушаемо постоянными раздорами и только в видах важности противодействия нападениям Ломбардцев с одной стороны и Славонских пиратов с другой, — общее собрание из вельмож, духовенства и горожан назначало герцога или дожа для командования над соединенными силами и для прекращения внутренних раздоров, такой дож по положению своему стоял выше трибунов соединенных островов и подчинялся только назначившему его собранию. Те изменения, которые воспоследовали с течением времени, а именно тот факт, что кроме зависимости от общего собрания, дож был поставлен затем в зависимость от двух выборных советников, а в важных случаях должен был советоваться с главнейшими из граждан, затем факт появления представительного совета, подвергающегося от времени до времени изменениям — все это не имеет никакого отношения к разбираемому нами вопросу. Здесь мы должны заметить только то обстоятельство, что составляющие группы подобно тому, как и в предыдущих примерах, будучи обставлены благоприятными обстоятельствами для поддержания в большинстве случаев своей взаимной независимости, — сознав раз принудительную необходимость соединения против врагов, положили начало сложному политическому главенству, которое несмотря на централизующее влияние войны, стремилось к сохранению в той или другой форме.

Сходные результаты, находимые у народов, принадлежащих к различным расам, но занимающих области, сходные в физическом отношении, — должны сами собой рассеять наши сомнения относительно процесса происхождения этих результатов. В местности, наполовину состоящей из суши, наполовину из воды и образовавшейся из отложений, наносимых отчасти Рейном, отчасти другими близлежащими реками, жили издревле разбросанные кучками семейства. Живя на отдельных песчаных отмелях или в хижинах, построенных на сваях, они были так защищены своими бухтами, мелями и болотами, что устояли против завоевания Римлянами. Поддерживая свое существование, во-первых рыбной ловлей, и затем земледелием в тех размерах, в каких оно было возможно, и делаясь в силу окружающих условий мореходцами и промышленниками, этот народ с течением времени, оградив себя дамбами, сделал свою страну более удобной для обитания, и долго пользовался частичной, если не полной независимостью. ‘В третьем столетии низменность (Nieder-land) была занята свободными племенами Германской расы’. В частности Фризы, более недоступные для нападения, чем все остальные, ‘соединились с племенами, жившими на берегах Немецкого моря, и составили с ними союз, прославившийся под именем ‘Саксонской лиги’. Хотя в позднейший период обитатели низменности признали над собой власть Франции, но несмотря на это, природа их местожительства давала им такие средства для сопротивления иноземному контролю, что они всегда устраивали себе самобытную организацию, невзирая ни на какие запрещения. ‘Начиная со времени Карла Великого, народ, обитавший в древней Менапии и достигший в настоящее время значительной степени благосостояния, образовывал политические союзы, которые он противопоставлял деспотическому насилию Франков’. В то же время Фризы, которые после столетней борьбы за независимость с Франками, были принуждены подчиниться им и нести на себе некоторые небольшие тяготы подданства, — все-таки сохранили свое внутреннее самоуправление. Они образовали ‘конфедерацию грубых, но самоуправляющихся морских провинций’, каждая из этих семи провинций была разделена на округи и управлялась по большей части выборными главами, с окружавшими этих последних советом, общее же управление находилось в руках общего выборного главы и общего совета.

Из примеров, доставляемых нам новой историей, мы приведем здесь те, которые указывают на влияние гористых местностей. Случаем, наиболее заслуживающим внимания, будет, конечно, Швейцария. В лесах ‘среди болот, утесов и ледников’, разбросанные пастушеские племена с самого раннего периода Римского завоевания, нашли себе место убежища от последовательных завоевателей остальной Гельвеции’. В лабиринтах Альпов, доступных только для тех, которые знали хорошо дорогу к ним, пасся их скот, невидимых для постороннего глаза, против же бродячих шаек мародеров, которые могли узнать их лазейки, они имели очень легкие способы защиты. Эти округи, которые впоследствии сделались кантонами Швиц, Ури, Унтервальден, вначале имели общий центр для собраний, впоследствии при увеличении населении образовали три таких центра и образовали каждый отдельную политическую организацию. Они долго сохраняли полную независимость. С расширением феодального подчинения по всей Европе они сделались только номинальными подданными императора, но отказывая в повиновении высшим, стоящим над ними, они входили в торжественные союзы, возобновляемые от времени до времени, для противодействия внешним врагам. Мы не будем здесь останавливаться на исторических подробностях. Для нас важен только тот факт, что в этих трех кантонах, природа которых в значительной степени способствовала поддержанию, как индивидуальной, так и общинной независимости, народ, установив у себя свободное правление, соединялся на равных правах для общей защиты. Это были те типичные ‘Swiss’, как их вначале называли, соединение которых составило ядро для других, более широких союзов, которые с различным успехом и при разных обстоятельствах все более и более развивались. Кантоны, входившие в состав этих больших союзов, были в отдельности независимы, и вначале находились во вражде между собой, но эта вражда прекращалась во время необходимости в соединенной защите. Только постепенно переходили эти союзы из временных и неопределенных форм к формам, постоянным и определенным. Мы должны упомянуть здесь о двух многознаменательных фактах. Первый из них тот, что позднее других, подобный же процесс сопротивления, федерации и освобождения от феодальной тирании, наблюдающийся у отдельных общин, живущих в небольших горных селениях, имел место в Граубюнденском и Валезском кантонах, хотя и гористых, но более доступных, чем Оберлэнд и его окрестности. Второй факт тот, что кантоны, расположенные в более ровной местности, никогда не достигали так рано и такой полной независимости, и затем, что их внутренние учреждения были менее свободны по форме. Существует резкий контраст между аристократическими республиками Берна, Люцерна, Фрейбурга и Солотурна и чисто демократическими формами лесных кантонов и Граубюндена, в последнем ‘всякая маленькая деревушка, притаившаяся на горном склоне, представляла собой независимую общину, члены которой пользовались абсолютно равными правами, могли подавать голос в каждом собрании и считались правоспособными к исполнению общественных обязанностей… Каждая деревушка имела свои собственные законы, юрисдикцию и привилегии’, из деревушек слагались общины, из общин округа, а из округов образовывался союз.

Наконец мы можем воспользоваться примером, аналогичным выше приведенному, а именно примером, доставляемым нам Сан-Марино — небольшой республикой, которая будучи расположена в Аппенинах и имея своим центром утес в тысячу фут вышиной, удержала свою независимость в продолжении 15-ти столетий. Здесь восьмитысячное население управляется сенатом шестидесяти и старшинами, выбираемыми каждое полугодие, собрания же всего народа сзываются в каких-нибудь особенно важных случаях. Кроме того, здесь существует постоянно войско из 18-ти человек, ‘количество податей доведено до минимума’, — исполняющие же общественные обязанности не получают другого вознаграждения, кроме чести служить своему отечеству. Мы не должны упускать из виду одного, достойного нашего внимание, различия, существующего в среде сложных главенств, возникающих под влиянием физических условий в приведенных нами выше примерах, а именно различия между олигархической формой и формой, более или менее приближающейся к народному правлению. Как это было уже показано в начале настоящего отдела, в том случае, когда каждая из групп, входящих в состав военной кооперации, находится под деспотическим управлением, когда группы в большинстве случаев построены по патриархальному типу или когда во главе их стоят люди предполагаемого божеского происхождения, — во всех этих случаях сложное главенство принимает характер отсутствия народного элемента в управлении. Но если, как это наблюдалось нами в приводимых нами примерах из новой истории, существует упадок патриархальной власти, если вера в божеское происхождение главы подорвана убеждениями, несогласными с ней, если мирные привычки ослабили ту принудительную власть, которая усиливается во время войны — в таком случае сложное главенство не имеет уже характера союза небольших деспотических государств. С развитием этих перемен, в состав этого главенства начинают входить те, которые уполномочиваются властью не по праву своего положения, а по праву назначения.

Существуют еще другие условия, благоприятствующие развитию сложного главенства, если не постоянного, то временного, а именно условия, возникающие при разложении предшествующих организаций. У народа, привыкшего в течение бесчисленных поколений к единоличной власти, у народа, обладающего соответственными последней чувствами и не имеющего представления ни о чем ином, кроме существующего в данное время, — у такого народа, за падением одного деспота следует возвышение другого, или если обширное, находящееся под личным управлением государство приходит в упадок, части его, на которые оно распадается, в большинстве случаев устраивают себе управление, по форме подобное упраздненному. У народов же менее рабских разрушение политических систем с единоличным главенством может вести к учреждению других систем со сложным главенством, в особенности это можно видеть там, где существует одновременное распадение на части, не имеющие местного управления с постоянным характером. При таким условиях наблюдается возвращение к первобытному состоянию. При упадке прежде существовавшей регулирующей системы, члены общины не имеют над собой контролирующей власти, за исключением общей воли, и политическая организация, начиная образовываться, снова принимает форму, родственную той, которую мы наблюдали при соединении диких орд и которую можно видеть в публичных митингах последнего времени. Отсюда в результате получается управление немногими избранными, подлежащими одобрению большинства.

Прежде всего мы возьмем пример возникновения итальянских республик. В продолжение девятого и десятого столетий, — когда германские императоры, которые давно уже тратили свою силу сдерживать как местный антагонизм в Италии, так и нападения бродячих разбойничьих шаек, более чем когда-либо были не в состоянии защищать подчиненные им общины, и одновременно с этим все более и более теряли контроль над ними, — для итальянских городов сделалось необходимым и исполнимым развить свою собственную организацию. Хотя в этих городах и существовали остатки древней римской организации, но они очевидно утратили всякую силу, так во время опасности существовал обычай собрания ‘горожан по звуку колокола для совместного совещания о средствах для общей защиты’. Без всякого сомнения, при таких обстоятельствах впервые обнаруживались те зачатки республиканских учреждений, которым впоследствии суждено было развиться. Хотя признается, что германские императоры дозволяли городам устраивать такие учреждения, тем не менее мы можем заключить с достаточным основанием, что они, не заботясь ни о чем ином, как только о взимании дани, только не употребляли никаких усилий для того, что воспрепятствовать образованию таких учреждений. И хотя Сисмонди говорит о городском населении, что ‘оно стремилось к образованию учреждений по образцу существовавших во времена римской республики’, однако мы можем возразить, что народ в эти темные дня вряд ли настолько был знаком с римскими учреждениями, чтобы это знакомство могло влиять на его образ действий. Мы можем заключить с большей вероятностью, что ‘такое собрание всех членов государства, способных носить оружие…’, созываемое вначале в виду принятия мер для отражения нападающих, — собрание, на которое должна была в самом начале влиять группа выдающихся по своему положению горожан и которое должно было избирать предводителей, — представляло собою республиканское управление в зачаточной форме. Собрания такого рода, вначале созывавшиеся по каким-нибудь особенным, выходящим из ряда вон обстоятельствам, постепенно поднимались до значения собраний для решения всех важных общественных вопросов. Частое повторение их внесло большую правильность в способы ведения дел, большую определенность в образовавшиеся подразделения, пока наконец, не достигли развития сложного политического главенства, с президентством выборных вождей. И что так было действительно на тех ранних ступенях развития, от которых до нас дошли только самые неопределенные известия, доказывается тем фактом, что подобный же, хотя и более определенный процесс, случился во Флоренции, когда были свергнуты дворяне, захватившие власть в свои руки. Из точных отчетов мы узнаем, что в 1250 году ‘горожане собрались единовременно на площади Санта-Кроче, они разделились на 50 групп, из которых каждая выбрала себе капитана, и таким образом образовали военный союз, совет, состоявший из этих офицеров, явился перворожденной властью в этой вновь оживающей республике’. Ясно, что преобладание народа, которое со временем было особенностью в этих небольших управлениях, должно было неизбежно явиться, коль скоро политические формы образовывались из первоначальных общественных собраний, между тем как почти невозможно допустить, чтобы оно могло возникнуть там, где политические формы устанавливались искусственным образом, придуманным тесным классом людей. Что такое объяснение гармонирует с фактами, доставляемыми нам новой историей, это такой вопрос, который едва ли требует указания. В более широких размерах и различными путями, — в одном месте путем медленного падения старого режима, в другом путем соединения в виду войны, — возникновение французской и американской республик подобным же образом указывает нам на такое же стремление образованию первобытной формы политической организации в том случае, когда прежде существовавшие формы управления оказываются негодными, или путем упадка достигают полного разрушения. Хотя эти преобразования и затемнены в большой степени усложняющими дело обстоятельствами и особенными случайностями, во всяком случае мы можем и в них распознать участие одних и тех же общих причин.

В последней главе мы видели, что под влиянием различных условий первый элемент тройственного политического строя может дифференцироваться из второго в различной степени, начиная от военачальника, очень незаметно выделяющегося среди других воинов, и кончая контролем божеского происхождения и с неограниченной властью, резко отличающимся от немногих избранных, приближенных к нему. Предшествовавшие примеры достаточно указали нам, что второй элемент, под влиянием различных условий может весьма разнообразно дифференцироваться из третьего: то вследствие разделяющей их качественной разницы, доходящей до высшей степени и становящейся между ними непроходимой преградой, это — одна крайность, другая крайность, это — когда второй и третий элементы почти сливаются. Здесь мы сталкиваемся с истиной, которую нам придется тотчас же разобрать, а именно: что условия не только определяют те разнообразные формы, которые может принимать главенство, но что они также определяют те же различные видоизменения, которые претерпевают эти последние. Существуют два главнейших вида таких изменений — во-первых, те, посредством которых сложное главенство переходит к формам, в очень малой степени допускающим участие народного элемента, и во-вторых те, посредством которых оно переходит к формам, допускающим это участие в более широких размерах. Мы по порядку рассмотрим и те, и другие. Прогрессирующая замкнутость сложного политического главенства составляет одно их сопутствующих условий продолжительной военной деятельности. Начиная с примера Спарты, устройство которой в самом раннем периоде немногим отличалось от того, которое Илиада рисует нам, как принадлежность Гомеровской Греции, мы видим, во-первых, стремление к концентрированию власти в распоряжениях, проявившееся через столетие после Ликурга, в том, что ‘когда решение народа было несправедливо, сенат и цари могли отбросить его, как негодное’, затем мы видим далее, что вследствие скопления собственности в одних руках число правоспособных граждан все более и более уменьшалось’, отсюда следовало не только относительное увеличение власти олигархии, но и возрастающее превосходство богатейших граждан среди этой последней. Обращаясь к примеру Рима, всегда находящегося на военном положении, мы видим, что с течением времени неравномерность усилилась до такой степени, что сенат сделался ‘орудием вельмож, наполнявших его ряды путем наследственной передачи власти и сообща творивших беззакония’, и далее, что ‘из зол олигархии вытекало еще большее сильное зло захвата власти частными семействами в свои руки’. Затем в итальянских республиках, воюющих постоянно одна с другой, также существовала подобная же замкнутость управляющего собрания. Дворянство, покинув свои замки, забрало в свои руки ‘муниципальное управление городов, которое последовательно, в течение периода республики, перешло главным образом в руки знатнейших семейств’.

На более поздней ступени, когда развитие промышленности положило начало образованию богатого класса промышленников, эти последние, соперничая с дворянством в стремлениях к захвату власти и наконец заменивши их на этом поприще, повторили в сфере своих собраний тот же самый процесс. Более богатые цехи устраняли более бедных от участия в выборе лиц, стоящих во главе управления, привилегированный класс все более и более сужал свои пределы под влиянием распоряжений, ограничивающих правоспособность, и недавно возникшие роды исключались из среды более древних по происхождению. Так что, как замечает Сисмонди, те из Итальянских республик, которые номинально сохранились, как таковые, до пятнадцатого столетия были, ‘подобно Сиенне и Лукке, управляемые одним каким-нибудь сословием граждан… и уж не имели характера народного управления’. Подобные же результаты видим мы и у Голландцев. Во время войны Фламандских городов с дворянством и между собой, управления городов, допустившие вначале сравнительно большее участие народа, с течением времени сузили свои рамки в этом отношении. Большие цехи исключили меньшие из правительственной корпорации, и члены их, облеченные в муниципальный пурпур… правили на правах аристократии, … местное управление часто было олигархическим, хотя умы бюргеров были настроены в крайне демократическом направлении’. К этим примерам мы можем присоединить и пример, доставляемый нам швейцарскими кантонами, природа которых была менее благоприятна для индивидуальной независимости и которые в то же самое время предавались военным действиям, как наступательным, так и оборонительным.

Берн, Люцерн, Фрейбург, Солотурн приобрели политические учреждения с сильно олигархическим характером, а в Берне, ‘где дворянство всегда пользовалось превосходством над другими сословиями, вся администрация перешла в руки немногих родов, за которыми она и упрочилась в силу наследственности’.

Мы должны теперь наметить, как причину постепенного видоизменения сложного главенства, что оно, подобно простому, способно к подчинению своим административным агентам. Первым по порядку примером, который при приведем здесь, будет тот, в котором этот результат обнаруживается сразу и относительно простого, и относительно сложного главенства, а именно пример Спарты. Первоначально назначаемые царем для исполнения предписанных обязанностей, эфоры прежде всего подчинили себе царей, а затем с течением времени и сенат, так что они сделались действительными правителями.

Теперь мы можем перейти к примеру Венеции, где власть, вначале находившаяся в руках города, постепенно переходила к исполнительному собранию, члены которого обыкновенно вновь избираемые, а после смерти заменявшиеся своими детьми, образовали аристократию, и на ее почве с течением времени образовался совет десяти, ‘уполномоченный, подобно спартанским эфорам, охранять неприкосновенность государства и снабженный властью выше закона’, он, не стесненный таким образом ‘никакими мерами’, и образовал действительный центр управления. Проходя через множество революций и перемен в устройстве, Флоренция выказала такие же стремления. Назначаемые правители, были ли то синьоры или приоры, получили возможность в продолжение срока своей службы преследовать свои цели до размера полного уничтожения существовавших учреждений путем получения вынужденного согласия со стороны народного собрания при содействии военной силы. Таким образом, с течением времени главный исполнительный агент, номинально вновь избираемый от времени до времени, но в действительности представляющий собой постоянную власть, сделался в лице Козьмы де-Медичи основателем наследственного главенства.

Но способность сложного политического главенства подчиняться своим гражданским агентам менее сильна, чем наклонность их к подчинению военным агентам. С древнейших времен эта наклонность подтверждалась примерами и составляла предмет для обсуждения, и хотя этот факт очень прост, но я должен его иллюстрировать и обратить на него внимание, так как он непосредственно имеет отношение к одной из главных истин политической теории. Начиная с греков, мы видим, во-первых, что тираны, которые так часто свергали олигархов, имели вооруженную силу в своем распоряжении. Был ли тиран ‘судебным исполнителем, которому сама олигархия давала важные административные полномочия’, или же он был демагогом, защищавшим интересы общины ‘с целью окружить себя вооруженными защитниками’ — войско во всех случаях служило ему пособником в деле захвата власти. У римлян мы видим, что военачальники, пользовавшиеся успехом на войне, достигали тех же самых результатов. Маккиавелли замечает, говоря о римлянах: ‘чем дальше они )военачальники) заводили свои войска за пределы государства, тем они выставляли необходимее такую продолжительность исполнения возложенных на них обязанностей, и тем больше приобретали популярность, отсюда следовало, во-первых, что только немногие из граждан могли назначаться для командования войском и, следовательно, еще меньшее число могло рассчитывать на приобретение значительной опытности или славы в этом деле, во-вторых, в том случае, когда главнокомандующий в течение долгого времени занимал один и тот же пост, он имел возможность настолько развратить свое войско, что солдаты окончательно слагали с себя обязанности повиноваться сенату и не признавали ничьей власти, за исключением его. Этим и объясняется, каким образом Марий и Сулла могли настолько развратить свое войско, чтобы заставить его идти сражаться против своей родной страны, а также и то, каким образом Юлий Цезарь мог сделаться неограниченным властелином в Риме’.

Итальянские республики, в свою очередь, доставляют нам много примеров. В начале четырнадцатого столетия те из них, которые находились в Ломбардии, ‘подпали под военное владычество нескольких вельмож, которым они раньше поручили управление своими войсками, и таким образом утратили всю свою независимость’. В более близкое к нам время и в более близких областях мы также можем найти подтверждение этому факту. У нас, в Англии, пример Кромвеля доказал, что военачальник, пользующийся успехом, всегда стремится к автократии. В Нидерландах мы видим то же самое, как на примере Ван-Артевельдов, отца и сына, так и Морица Нассауского, кстати уж, хотя это и без того известно, мы можем указать еще и на Наполеона. Следует прибавить, что не только одно командование над вооруженными силами доставляет возможность главнокомандующему захватить высшую власть в свои руки, но что в этом деле имеет важное значение и приобретенная им популярность, которая во всякой воинственной нации ставит его в такое положение, при котором этот захват власти делается для него сравнительно очень доступным. Французов не мог остановить от недавнего назначения Маршала Мак-Магона исполнительным главою не только их собственный опыт, но даже и опыт других наций за все время исторического прошлого, и даже Американцы тем фактом, что они несколько раз подряд выбирали генерала Гранта президентом, доказали, что и в таком, по преимуществу промышленно обществе, как их Штаты, военная деятельность порождает стремления изменить его, направляя к военному типу, существенной чертой которого является соединение гражданского главенства с военным.

От влияний, стремящихся к сужению сложных политических главенств, или стремящихся привести их к единовластию, мы перейдем теперь к таким, которые стремятся к расширению их. Прежде всего нам придется рассмотреть пример, доставляемый нам Афинами. Для того, чтобы вполне понять его, мы должны напомнить, что до Солона в Греции не существовало демократического правления. Единственными известными формами правления были олигархическая и деспотическая, и в этот ранний период, предшествующий появлению политических умозрений, естественно не могла признаваться в теории такая социальная форма, которая была совершенно неизвестна на практике. Мы должны, следовательно, отбросить мнение, что народное управление в Афинах возникло на основании какой бы то ни было заранее обдуманной идеи. Сюда мы должны прибавить факт, приводящий к такому же выводу, а именно, что законы Солона, явившись в то время, когда Афины находились под олигархическим управлением, помогли только квалификации и расширению олигархии и пресечению вопиющих несправедливостей. Рассматривая те условия, которые существовали во время Солона и которые дали возможность осуществиться задуманным им преобразованиям, мы найдем, что они все имели прямое или косвенное отношение к промышленности. Грот дает объяснения по поводу ‘той заботливости, с которой как Солон, так и Дракон, стремились привить своим согражданам привычки к труду и самодеятельности, — факт этот можно считать доказательством того, что даже до Солона в Аттике не сильно или даже вовсе не осуждали ‘издельной промышленности, которая в других частях Греции считалась относительно позорным трудом’. Солон сам в молодости занимался торговлей, и его законодательство ‘дало промышленникам и ремесленникам возможность стекаться в Афины, как в свой родной дом, чем и положено было начало тому скоплению многочисленного городского населения, которое мы находим действительно в следующем столетии как в Афинах, так и в Пирее’. Тех эмигрантов, которые стекались в Афины, вследствие безопасности, которую они здесь находили, Солон стремился направить более на мануфактурную промышленность, чем на обрабатывание земли, которая в естественном состоянии давала очень мало, результатом этого было, во-первых, ‘отклонение от первобытного Аттического характера, отличавшегося склонностью к провинциальной жизни и земледельческим занятиям’, а во-вторых: увеличение народонаселения стало вне подразделений на фратрии и генты, — подразделений, всегда являвшихся спутниками патриархального типа и единоличной власти. Далее, те изменения, которые были произведены Солоном в политическом устройстве, касались главным образом промышленной организации. Введение имущественного ценза, вместо ценза, доставляемого происхождением, уменьшило косность политических форм, так как приобретение богатства путем промышленности или другим каким-нибудь образом открывало доступ к олигархию или в другой какой-либо привилегированный класс. Запрещение обращать в рабство должника и освобождение тех, которые были обращены в рабство таким путем, помогло образоваться классу, отличающемуся от класса рабов. С другой стороны, эта перемена, не коснувшаяся справедливых обязательств, послужила к предотвращению тех несправедливых сделок, в которых человек, давая в залог самого себя, — давал, конечно, неравноценный по стоимости эквивалент занимаемой им суммы. С уменьшением же числа случаев, в которых люди стояли между собой в отношениях господина и раба, началось одновременное увеличение числа таких случаев, в которых ценности обменивались по соглашению. После того, как исчезли те злоупотребления, которыми сопровождалось отдавание денег в займы под проценты, кончавшееся обращением в рабство должника, займы на законном основании сделались всеобщими и совершались беспрепятственно, величина процента устанавливалась по соглашению, и накопленный капитал мог производить большее число оборотов. Затем, как кооперирующая причина и как постоянно — возрастающее следствие, явилось увеличение народонаселения, которое в сильной степени содействует деятельности сообща. Городское население, приходя каждый день в столкновение между собой, может обмениваться своими мыслями и вследствие этой быстро распространяющейся способности взаимного понимания может скорее соединиться и лучше кооперировать, чем то население, которое рассеяно по земледельческим округам. Ко всем этим прямым и косвенным результатам промышленного развития следует присоединить окончательный результат последнего, выражающийся в изменении характера, производимого путем ежедневного заключения договоров и приведения их в исполнение, — что все вместе составляет нравственную дисциплину, которая, требуя от каждого человека признания прав других людей, требует от него в то же время поддержания его собственных прав. Пример такого положения, в котором соединяется признание личных прав с уважением к правам других людей, мы видим на самом Солоне, так в период своего наибольшего влияния он отказался быть деспотом, хотя общество и настаивало на этом, в последние же свои дни он под страхом быть лишенным жизни сопротивлялся установлению деспотизма. Таким образом, увеличивающаяся промышленная деятельность стремилась различными путями к расширению первобытной олигархической формы и к произведению такой, которая бы в большей степени отличалась народным характером. И хотя эти результаты индустриализма, соединенные с другими последовательно-накопляющимися следствиями их, в продолжение некоторого времени были задержаны узурпировавшими Пизистратидами, но несмотря на это, они с полной силой сказались в то время, когда после изгнания этих тиранов наступила Клейстенианская революция, и они же послужили без всякого сомнения основанием для образования народной формы управления. Хотя и не такой сильной степени, те же самые причины действовали во время распространения и расширения Римской олигархии. Рим ‘был обязан возникновением своего значения начинавшейся международной торговле’, и по указанию Момзена: ‘различие между Римом и остальной массой других Латинских городов, должно быть, конечно, отнесено к его положению в промышленной сфере и к тому типу характера, который мог выработаться в силу такого положения… Рим представлял собой склад промышленности всех Латинских округов» кроме всего этого, подобно тому, как и в Афинах, хотя, без сомнения, в гораздо меньших размерах, промышленность повлекла за собой усиление наплыва иностранцев, которым давались права гражданства, и которые, соединившись с освобожденными рабами и с клиентами, менее скрепленными со своими патронами, образовали промышленное сословие. Включение этого последнего в состав корпорации граждан и вызвало то расширение государственного устройства, которое было произведено Сервием Туллием.

Итальянские республики последних дней также показывают нам в бесчисленных примерах ту связь, которая существовала между промышленной деятельностью и более свободными формами управления. Итальянские города были промышленными центрами. ‘Купцы Генуи, Пизы, Флоренции и Венеции снабжали Европу произведениями берегов Средиземного моря и Востока, банкиры Ломбардии посвящали весь остальной мир в тайны финансов и заграничной торговли, итальянские ремесленники поучали рабочих других стран высшему искусству в выделке изделий из стали, железа, бронзы, шелка, стекла, фарфора и драгоценных камней. Итальянские магазины своими блестящими выставленными напоказ предметами роскоши возбуждали восхищение и зависть в иностранцах, приезжавших из других, менее развитых в этом отношении стран’. Заглянув в историю этих городов, мы находим, что промышленные цехи служили основанием их политической организации, что высшие промышленные классы сделались там правителями, совершенно устранив в некоторых случаях аристократию, и что в то время, как внешние войны и внутренние раздоры стремились постоянно к тому, чтобы воссоздать более узкие, личные формы правления, — возмущения граждан-промышленников, происходившие от времени до времени, стремились к восстановлению народного правления.

Если мы присоединим сюда точно такую же общую связь между промышленным развитием и народным управлением, проявившуюся как в Нидерландах, так и в Ганзейских городах, если мы вспомним, что расширение наших собственных политических учреждений шло рядом с развитием промышленности, если мы обратим внимание на тот факт, что город скорее, чем провинция, а большие промышленные центры более, чем менее промышленные, способны давать толчки к таким переменам, — то для нас станет бесспорным то положение, что с увеличением военных действий сложные политические главенства становятся замкнутее, и обратно: они расширяются соответственно преобладанию промышленной деятельности.

Как те выводы, к которым мы пришли в предшествовавших главах, так и выводы из этой главы указывают нам, что типы политической организации не составляют предметов свободного выбора. Часто случается слышать, как говоря о каком-нибудь обществе, указывают на то, что оно как будто когда-то раз навсегда установило такую форму правления, которую впоследствии действительно приходилось наблюдать в нем. Даже Грот в своем сравнении учреждений древней Греции с учреждениями средневековой Европы (т. III, стр. 10-12) молчаливо подразумевает, что убеждение в выгоде или невыгоде того или другого учреждения служило поводом к его возникновению или поддержанию. Но собранные вместе факты в предыдущих частях моего труда указывают на то, что подобно тому, как при генезисе простого политического главенства, так и при генезисе сложного политического главенства, определяющим элементом являются условия, а не намерения. Признавая тот факт, что независимость характера является фактором, но приписывая эту независимость характера продолжительному пребыванию расы в такой обстановке, которая облегчает уклонение от контроля, мы видели, что при таких физических условиях кооперация во время войны служит причиной соединения групп на равных правах, причем главы этих групп, соединяясь вместе, образуют распорядительный совет. И соответственно тому, будут ли составляющие группы иметь более или менее автократическое управление, — этот распорядительный совет будет в такой же степени приближаться к олигархии или удаляться от нее. Мы уже видели, что в местностях, настолько отличающихся между собой, как гористые области, болота или наносные острова и лесистые страны, люди, принадлежащие к различным расам, развили это сложное политическое главенство. Замечая, что местности эти, несходные во всех отношениях, представляют то общее сходство, что все они состоят из частей, доступ к которым очень труден, мы, конечно, не станем оспаривать того, что этим обстоятельством обусловливается главным образом та форма управления, которая оказывается одинаковой у различных обитателей этих местностей.

Кроме тех сложных политических главенств, которые возникают в таких благоприятных для них местностях, существуют еще другие сложные главенства, которые являются на почве распадения других предшествовавших им политических организаций. В особенности способны они возникать там, где народ, не рассеянный по обширной стране, но сконцентрированный в городе, может собираться в полном своем составе. При уничтожении всякого рода контроля случается, что агрегат в таком случае будет пользоваться полной свободой и установить такую народную форму правления, которая является при начале образования всех управлений, затем правильно ли или неправильно, но происходит выделение немногих выдающихся своими достоинствами из среды всех остальных, а из этой первенствующей кучки людей с течением времени посредственно или непосредственно выделяется один, стоящий выше всех прочих. Сложные политические главенства с течением времени или становились замкнутые, или расширяли свои пределы. Они суживаются при преобладании военного начала, стремящегося сконцентрировать распорядительную власть в немногих руках, если такое военное начало существует в течение долгого времени, то оно почти всегда изменяет сложное главенство в простое. Наоборот, расширение сложных главенств происходит путем индустриализма. Последний, — соединяя вместе всех уклонившихся от стеснений, налагаемых патриархальной, Феодальной или другой какой-либо организацией, и увеличивая число тех, которые обладают силой, сравнительно с числом тех, которые подчиняются силе, путем помещения этого большого числа в условия, благоприятствующие соединенной деятельности, и заменяя ежедневно вынуждаемое повиновение ежедневным добровольным исполнением обязательств и ежедневным поддерживанием требований, — стремится всегда к уравновешению прав граждан.

VIII. Совещательные учреждения

Две части первичной тройственной политической структуры были нами взяты отдельно в двух предыдущих главах, говоря точнее, первую мы рассматривали, как независящую от второй, а вторую как независящую от первой, отмечая при случае лишь их отношения к третьей части. Теперь мы исследуем две первые в их взаимном сочетании. Мы займемся не тем, как из главы, немного возвысившегося над другими, образовался абсолютный правитель, всецело подчинивший и большинство, и немногих избранных, мы обойдем и то, при каких условиях немногие избранные стали олигархией, не терпящей единоличного возвышения и подчинившей большинство, — мы рассмотрим теперь лишь такие случаи, в которых установилось сотрудничество (кооперация) между первым и вторым началом.

После того, как главенство установилось, глава продолжает иметь различные основания — действовать в согласии со своими вождями. Необходимо заискивать в них, необходимо добиваться их добровольной и гласной поддержки, а в важных делах полезно разделять с ними ответственность. Отсюда — влияние совещательного собрания. В Самоа ‘глава деревни и главы родов образовывали и образуют еще теперь законодательную организацию данного места’. У Фулахов ‘перед объявлением войны или какого-нибудь важного решения король обязан собрать совет Малламов и важных людей’. О государстве Мандинго мы читаем, что ‘во всех важных делах король собирает ассмаблею из главных людей или благородных, советами которых он руководится’. Такие примеры можно умножить до бесконечности.

Чтобы вполне понять сущность этих учреждений и видеть, почему, по мере своего развития, они приняли тот отличительный характер, какой у них имеется, мы должны сперва вернуться к началу.

Очевидные факты, происходившие во все времена и у всех народов, показывают, что совещательные организации в начале суть ни что иное, как военные советы. В собраниях вооруженных людей, под открытым небом, мы видим первоначальное совершение той совещательной функции относительно военных мероприятий, которая впоследствии распространяется и на другие меры. Следы их происхождения переживают значительно долгое время, когда такие совещания делаются гораздо более общими по своим предметам.

В Риме, где король был, сверх всего прочего, еще и военачальник, и где сенаторы, как главы племен (clans), были сперва военными главами, к гражданам, когда они собирались вместе, обращались, как к ‘копьеносцам’: тут мы видим переживание названия, которое естественно давалось тем, которые присутствовали в качестве слушателей на военных советах. Так было позднее в Италии, когда развились маленькие республики. Описав собрание ‘граждан, созванных звоном большого колокола для обсуждения средств защиты’, Сисмонди говорит: ‘Это сборище всех людей государства, способных носить оружие, называлось парламентом’. Относительно собраний поляков в древние времена мы читаем: ‘Такие сборища, до учреждения сената и в то время как власть короля была ограничена, случались часто… и составлялись из всех лиц, носящих оружие’, в позднейшие же времена ‘comitia paludata, собиравшиеся в течение междуцарствия, состояли из всего сословия дворян, которые сходились на открытом месте, вооруженные и одетые так, как для битвы’. В Венгрии, точно также, в начале XVI века ‘господа, на лошадях и вооруженные с ног до головы, как будто отправлявшиеся на войну, сбирались на скаковом поле Ракоса, близ Пешта, и обсуждали тут на открытом воздухе общественные дела’. Точно также Стеббс говорит о первобытных Германцах, что их ‘верховный политический совет есть вооруженная нация, и хотя, в период Меровингов, народная власть упала, однако, при Клодвиге и его ближайших наследниках, народ, собравшийся во всеоружии, имел действительное участие в решениях короля’. Даже до сих пор сохранился обычай ходить вооруженными там, где сохранились первобытные политические формы. ‘До настоящего времени’, пишет Лавелэ: ‘обитатели Ауссер-Родена, в кантоне Аппенцель, собираются на общие сходки, один год в Хундвилле, а другой — в Трогене, неся каждый в руках свой старый меч или древнюю средневековую рапиру’. Фриман был свидетелем подобного же ежегодного собрания в Ури, где жители собираются с оружием для избрания своего главного судьи и для совещаний.

Конечно, можно предположить, что в древние, беспокойные времена ношение оружия каждым свободным человеком требовалось для личной самозащиты, особенно если место собраний было очень далеко от его дома. Но очевидно, что, хотя это могло быть в числе причин вооруженных собраний, но само по себе не составляло достаточной причины. Между тем, как мы читаем о древних Скандинавах, что ‘все свободные люди, способные носить оружие, были приняты’ в народное собрание, и что после избрания государя из числа ‘отпрысков священного ствола’, ‘новый государь подымался среди стука оружия и криков массы’, мы читаем также, что ‘никому, ни даже самому королю и его сподвижникам, не дозволялось войти в заседание суда вооруженным’.

Но даже помимо такой очевидности есть достаточное основание заключать, что именно военный совет породил совещательную организацию и дал ее структуре внешние черты. Защита против врагов была повсюду той нуждой, которая первоначально потребовала совокупного обсуждения. Для иных целей было достаточно и личного действия или действия небольшой партией, но для обеспечения общей безопасности было необходимо соединенное действие целой среды, и вот, обеспечение такой общности действия должно было служить первым мотивом политических собраний. Кроме того, некоторые черты устройства древних собраний у цивилизованных народов указывают, что военные советы были их началом. Если мы спросим, что должно происходить, когда в племени преобладающее меньшинство обсуждает военные мероприятия в присутствии толпы, то придется ответить, что при отсутствии развитой политической организации нужно добиться согласия толпы, прежде чем может быть приведено в исполнение какое-либо решение, то же самое должно происходить и тогда, когда многие трибы соединяются вместе. Гиббон говорит о собраниях Татар, образуемых из глав племен и их военных сподвижников: ‘монарх, видевший мощь вооруженного народа, должен был согласоваться с его наклонностями’. Если бы даже, при таких условиях, преобладающее меньшинство могло свою волю поставить выше воли большинства вооруженного подобно ему, — это было бы вовсе не политично, если бы военному успеху могло угрожать несогласие. Отсюда мог возникнуть обычай предлагать окружающим массам вопрос, присоединяются ли они к тому движению, которое решено советом предводителей. Здесь должна была возникнуть та форма, которая потом установилась для правительственных дел, в широком смысле этого слова, у древних Римлян, король или предводитель которых спрашивал собравшихся граждан или ‘копьеносцев’, одобряют ли они предположенное дело, подобное же явление описывает Тацит у древних Германцев, которые то ворчаньем, то стуком копий отвергали или принимали предложения своих вождей. Кроме того, здесь естественно должно было возникнуть то ограниченное выражение народного мнения, о котором мы говорили. Римским гражданам было дозволено отвечать только ‘Да’ или ‘Нет’ на предложенный вопросNo это был тот чрезвычайно простой ответ, который требовался главами или военными предводителями от остальных воинов, когда война или мир должны были быть решены ими. Подобные же ограничения существовали и у Спартанцев. В дополнение к сенату и равноправным королям, существовала ‘Экклезия, или публичное собрание граждан, сходившихся с целью одобрения или отвержения предложений, сообщенных им, без свободы их обсуждения или с незначительной свободой — обычай легко объяснимый, если мы вспомним, что в Гомеровской Агоре, которой наследовала спартанская конституция, собравшиеся главы искали согласия у окружающих, прежде чем решалось какое-нибудь важное действие.

Заключая отсюда, что война породила политические обсуждения и что выборное собрание, которое теперь специально ведет эти обсуждения, первоначально имело место лишь в случаях, когда дело шло об общественной безопасности, мы будем подготовлены к лучшему пониманию тех черт, которые характеризуют совещательные организации в позднейших стадиях их развития.

Мы уже видели, что вначале военный класс был в то же время необходимо и классом земледельческим. У дикого племени не было собственников на занимаемую область, исключая воинов, которые пользовались ею сообща для охоты. В течение пастушеской жизни, области, удобные для скотоводства, защищались соединенным оружием против посторонних вторжений. А когда была достигнута земледельческая стадия, общее владение, семейное владение и личное владение время от времени требовали защиты мечом. Отсюда, как было показано, произошел тот факт, что в древние времена ношение оружия и владение землей обыкновенно шли совместно.

Так как у охотничьих народов земля продолжала находиться в общем владении, то контраст, который мог возникнуть между меньшинством и большинством, не должен был иметь иных причин, кроме разве каких-нибудь действительных или предполагаемых личных преимуществ того или иного рода. Это правда, что, как указано и ранее, — разница в богатстве, в обладании движимостью, лодками, рабами и т. д. Производит некоторое разделение на классы, и, таким образом, — даже до возникновения частного землевладения, — величина имущества помогает разделению управляющих от управляемых. Когда возникло пастушеское состояние и установился патриархальный тип, такая собственность сосредоточивается у старшего сына самого старейшего, или, как говорит Генри Мэн, — если он считается хранителем группы, то тем более такое попечительство должно связываться с военным главенством, дающим ему верховную власть. В более поздней стадии, когда земли начинают заниматься оседлыми семьями и общинами, и землевладение приобретает определенность, соединение этих черт в каждом главе становится более ясным, и, как уже было сказано, когда говорилось о дифференцировании дворян от свободных людей, — различные влияния содействуют тому, что старшему сыну старшего дается преимущество в размере земельного владения, точно также, как и в степени власти. Эти основные отношения не изменяются, когда аристократизм заслуг замещается аристократизмом рождения, и когда, как это следует и теперь, сподвижники завоевателя наделяются частями завоеванной земли, под условием продолжения военной службы. Во все это время продолжается та же тенденция, ибо класс военных глав тождествен с классом крупных земельных собственников.

Отсюда следует, что дело начинается с общих собраний вооруженных свободных людей, из которых каждый лично или в составе группы владеет землей, здесь совет вождей, рассуждающих в присутствии остальных, отличался только тем, что состоял из самых способных воинов, затем это состояние путем частных войн и постепенного уплотнения произвело дальнейшее состояние, в котором совет вождей стал все более и более отличаться от остальных обширными владениями и, следовательно, большим могуществом своих членов. Становясь в большую и большую противоположность с общей массой вооруженных свободных людей, совещательная организация стремится постепенно подчинить эту массу и, выделившись окончательно сама, становится независимой.

Мы видим, в различных частях света, примеры развития этого временного военного совета, в котором король, действующий как военачальник, собирает вождей для того, чтобы советоваться о своих военных силах, — и переходы этого совета в постоянный совещательный орган, в котором король, в качестве правителя, первенствует при обсуждении общественных дел в широком смысле. Совещательный орган всюду составлен из младших предводителей или глав кланов, или феодальных лордов, в которых военная и гражданская власть над местными группами соединяется обыкновенно с обширными владениями, мы часто видим примеры такого соединения и в большом, и в малом размере, местном и общем. Грубая и древняя форма этого органа представляется Африкой. У Каффов ‘каждый глава избирается из среды своих богатых подданных пять или шесть, которые служат ему советниками… Великий совет короля состоит из глав отдельных краалей’. Племя Бечуанов ‘в общем состоит из нескольких городов или деревень, имеющих своего особого главу, с известным числом подчиненных ему глав’, которые ‘все признают верховность одного главного. Его власть, хотя очень большая и в некоторых случаях деспотическая, тем не менее контролируется младшими главами, которые в своих пичо или питчо, т.е. в их парламентах или публичных митингах, выражают в самых искренних речах, что они считают вредным или слабым в его управлении’. О Ваньямвези Бертон говорит, что султан ‘окружен советом, изменяющимся в числе от двух до двадцати глав или старейшин… Его авторитет ограничен этим грубым уравновешением власти, окружающие его вожди могут, вероятно, предводительствовать на войне, как и он’. Подобное же мы находим у Ашантиев: ‘кабоциры и атаманы… требуют, чтобы им было известно о всех вопросах, относящихся к войне и иностранной политике. Такие предметы рассматриваются в общем собрании, и король находит иногда благоразумным уступать воззрениям и настоятельным представлениям большинства’. Примеры могут быть почерпнуты также из древних американских государств. В Мексике ‘общие собрания бывали каждый восемнадцать дней под председательством короля. Но эти собрания сходились их всех частей страны’, и мы читаем далее, что высший класс дворянства, Тевктли, ‘первенствовал перед всеми другими в сенате, в порядке сиденья и голосования’. Откуда видно, каков был состав сената. Также было и у центральных американцев Вера Пац: ‘хотя верховная власть принадлежала королю, но были низшие властители, как его сотрудники, которые по большей части назывались господами (lords) и вассалами, они образовывали королевский совет… и собирались в палатах короля так часто, как он призывал их’.

В Европе прежде всего следует упомянуть о древней Польше. Она первоначально состояла из независимых племен (tribes), ‘управлявшихся каждое своим князем (kniaz), или верховным судьей, возраст которого или известная мудрость привели к этому достоинству’, на войне каждое племя предводительствовалось временным воеводой или атаманом, такие роды, в течение того усложнения и переусложнения, какое производит война, дифференцировались в классы благородных и крепостных, над которыми возвышался избранный король. Об организации, которая существовала, прежде чем король потерял свою власть, нам рассказывают следующее:

Хотя каждый из этих палатинов [Палатины в древней Польше были губернаторами воеводств и в то же время сенаторами, жалуемыми в это звание государем. — Прим. ред.], епископов и баронов, мог таким образом являться советником своему государю, образование правильного сената замедлялось и завершилось только тогда, когда опыт доказал его пользу. Сперва только предметы, относящиеся к войне, обсуждались монархом с его баронами, то, что он в начале дозволял им из вежливости, или недоверия к самому себе, или в виду того, чтобы разделить с ними ответственность в случае неуспеха, они обыкновенно требовали как права.

Точно также, в течение внутренних войн и войн против Рима, первобытные германские племена, первоначально полукочевые и слабо организованные, прошли через стадию, в которой вооруженные вожди и свободные люди собирались периодически для обсуждения вопроса о войне и других предметах, стадию, влекущую родственное строение. Во время Карла Великого, на большом ежегодном собрании

Герцоги, графы, епископы, скабины [Это название носили в древне-германском судопроизводстве низшие судьи, которые произносили приговор под управлением судьи. — Прим. ред.], центенарии, т.е. все соприкасавшиеся с правительством или администрацией — присутствовали официально, большие и малые собственники, бароны и дворянство, присутствовали также, благодаря своим поместьям, свободные люди — в силу их воинственного характера, хотя, несомненно, было мало свободных людей, обязанных носить оружие и не обладающих каким-либо куском земельной собственности.

О позднейшем периоде Галлам пишет:

Во всех германских княжествах преобладает форма ограниченной монархии, отражающая, в уменьшенном масштабе, общую конституцию империи. Как императоры разделяют свое законодательное господство с сеймом, так точно все принцы, принадлежащие к этому собранию, имеют свои собственные советы (states), состоящие из их феодальных вассалов и находящихся между ними городов с их территорией.

Масса земледельческого населения перестала, таким образом, обладать властью. Подобное же мы видим в течение позднейшего феодального периода во Франции. ‘Повеление 1228 г., относительно еретиков Лангедока, дано с совета наших высоких и мудрых людей’, о повелении же ‘1246, относительно набора и выкупа в Анжу и Мэне’, говорится, что ‘собравши вокруг себя, в Орлеане, баронов и господ вышеупомянутой страны, держали с ними заботливый совет’ и т. д.

Чтобы предупредить возможное замечание, что не было упомянуто о духовенстве, обыкновенно включавшемся в совещательные организации, необходимо указать, что надлежащее исследование об этом не вносит никакой существенной разницы в положения, данные выше: хотя современные обычаи приучили нас смотреть на духовный класс, как на отличающийся от класса воинов, однако вначале этого различия не было. К тому факту, что обыкновенно в военных обществах король был одновременно и военачальником и первосвященником, и руководился в этих обоих званиях внушениями божества, мы можем добавить тот факт, что подчиненное ему духовенство обыкновенно прямо или косвенно благоприятствует войнам, которые предполагаются одобренными божеством. Как иллюстрацию к этой истине, мы можем привести факт, что, прежде чем начать войну, Радама, король Мадагаскара, столько же жрец, как и полководец, приносил в жертву петуха и телушку и совершал молебствие у могилы Андрия-Мазина, своего самого последнего предшественника’. А для подтверждения второй истины может быть приведен факт, что у евреев, священники которых сопровождали войска в битве, мы читаем о самуиле, бывшем с детского возраста священником, что он сообщил Саулу повеление Бога ‘истребить Амалека’ и сам изрубил в куски Агага. Более или менее деятельное участие священников в войне мы находим то там, то сям у дикарей и полуцивилизованных обществ, так, у Дакозов, Мундрукусов, Абипонов, Кхондов, священники которых определяют время войны или дают знак атаке, так, у Таитян священники ‘носят оружие и идут с воинами в битву’, так, у Мексиканцев священники, обыкновенно возбуждавшие войну, сопровождали своих идолов во главе армии и в то же время ‘приносили в жертву первого захваченного пленника’, точно также видим у древних Египтян, о которых читаем, что ‘служитель бога был у них часто военным и флотским командиром’. Естественное происхождение такого союза войны и религии в диких и древних обществах доказывается его переживанием в позднейших обществах, несмотря на совершенно обратную и враждебную этому религию. После того, как христианство перешло из своей ранней стадии, чуждой политики, в стадию, в которой оно стало государственной религией, духовенство, в течение оживленных военных периодов, вновь приняло воинственный характер. ‘в средине восьмого столетия (во Франции) регулярная военная служба со стороны духовенства была уже вполне развита’. В ранний феодальный период, епископы, аббаты, священники, становились феодальными владетелями со всем могуществом и ответственностью, принадлежащей этому положению: они имели корпуса войск на жаловании, строили замки и укрепления, вели осады и предводительствовали армиями или посылали их в помощь королям. Ордерик описывает в 1094 г. священников, ведущих в битву своих прихожан, а аббатов — своих вассалов. Хотя в новейшее время сановники церкви не принимают деятельного участия в войне, однако их совещательная функция относительно войны — чаще одобряющая, чем сдерживающая — еще не прекратилась и теперь, что доказывается и у нас самих в голосовании епископов, которые, за исключением одного, одобрили вторжение в Афганистан.

Отсюда ясно, что обыкновенное участие духовенства в совещательных организациях не противоречит положению, по которому эти организации, начавшись советами, развились в постоянные ассамблеи меньших военных предводителей.

Здесь под разными формами отчасти повторяется то, что мы уже видели, говоря об олигархии: разница только в том, что здесь включается и король, как деятель кооперации, тем не менее то, что было сказано ранее относительно влияния войны на сужение олигархии, применяется и к тому сужению первичных совещательных собраний, благодаря которым из них происходит организация землевладельческого военного дворянства. Однако образование больших обществ из малых, обусловленное войной, приносит и другие влияния, способствующие возникновению этого результата.

В ранних собраниях людей, одинаково вооруженных, должно произойти то, что хотя низшее большинство и станет признавать власть высшего меньшинства, в силе его военного предводительствования и племенного главенства или предполагаемого божественного происхождения, однако высшее меньшинство, сознавая невозможность сравнять с низшим большинством в физической силе, будет вынуждено относиться к его мнениям с некоторым почтением и не будет способно вполне монополизировать власть. Но едва разделение на классы, описанное выше, начинает прогрессировать, едва высшее меньшинство приобретает лучшее оружие, чем низшее меньшинство, или, как у воинов древних народов, добудет военные колесницы, или, как в средневековой Европе, прикроется латами и кованным щитом и усядется на лошадей, — тогда оно, чувствуя свои преимущества, станет относиться уже с меньшим почтением к мнениям большинства. За привычкой же игнорировать мнения этиого последнего следует привычка смотреть на выражения этих мнений, как на дерзость.

Этот постепенный захват ускоряется возрастанием тех групп вооруженных подвластных людей, наемников и проч., которыми окружало себя высшее меньшинство и которые, не будучи связаны со свободными людьми простого народа, скреплялись верноподданством со своими нанимателями. Они точно также, будучи лучше вооружены и безопаснее одеты, чем масса, располагались к презрительному ее третированию и к содействию ее подчинению.

Не только в случае общих сборищ, но ежедневно в принадлежащих им местностях возраставшая власть глав, происшедшая таким образом, стремилась более и более перевести свободных людей в класс зависимых и в особенности там, где военная служба таких дворян своему королю облегчала злоупотребления, как это было в Дании около тринадцатого столетия.

Свободное крестьянство, которое сперва было классом независимых собственников земли и обладало равным голосом в высшим дворянством страны, было таким образом вынуждено добиваться покровительства этих могущественных господ и дойти до вассальных отношений к какому-нибудь соседнему геррманду, епископу или монастырю. Провинциальные собрания, или ландстинги, заменялись постепенно общими национальными парламентами Даннегофа, Адель-Тинга или Геррдага, последний был составлен исключительно из принцев, прелатов и других высоких особ королевства… Так как влияние крестьянства пало, а в то же время города не играли еще никакой роли в политической власти, — конституция, несмотря на свою раздробленность и расшатанность, скоро приблизилась к форме, которую и приняла окончательно, а именно — к форме феодальной и церковной олигархии.

Дальнейшее влияние, приведшее к потери власти вооруженными свободными людьми и к приобретению власти вооруженными главами, образовавшими совещательный орган, последовало за тем расширением занятой местности, которое идет совместно с осложнением и переосложнением обществ. Как замечает Рихтер и периоде Меровингов: ‘При Клодвиге и его непосредственных преемниках народ, собиравшийся в оружии, имел действительное участие в решениях короля. Но с увеличением объема государства собрания всего народа сделались невозможными’. Только те, которые жили вблизи вышеуказанных мест, могли являться. Два факта, из которых один уже упоминался в другой главе, могут быть упомянуты здесь для иллюстрирования этих последствий: ‘Высший национальный совет на Мадагаскаре есть собрание населения столицы и глав провинций, областей, городов, деревень’ и т. д., а говоря об английском Уитнагемоте, Фриман рассказывает: ‘Иногда мы находим прямое упоминание о присутствии обширных народных классов населения, как граждан Лондона и Винчестера’. Из этих обоих случаев следует заключение, что все свободные люди имели право присутствовать на нем, но только местные жители могли без затруднения воспользоваться своим правом. Эта ограничивающая причина, объясненная Фриманом, действовала различными путями. Современная стоимость поездки к месту, где назначено собрание, когда государство сделалось обширно, очень высока для того, чтобы ее мог нести человек, владеющий лишь несколькими арами земли. Далее, тут есть и другая плата, состоящая в потере времени, стоящего не дешево для того, кто живет личным трудом или надзирает за работами. Кроме того, к этому прибавляются опасности, которые в те беспокойные времена были значительны для всякого, кроме тех, кто отправлялся с толпой хорошо вооруженных проводников. И, очевидно, эти препятствующие причины должны были сказаться там, где по вышеупомянутым причинам, побуждение присутствовать в собрании сделалось слабым.

Присоединялись, однако, и другие причины. Когда занятая местность обширна и потому число жителей ее велико, то собрания всех ее вооруженных свободных людей, если бы они и сохранились, были бы неудобны для принятия участия в их занятиях и по своим размерам, и по недостатку организации. Большинство, — состоящее из тех, которые явились из разбросанных пунктов обширной страны, по большей части неизвестных друг другу, не удобных для поддержания предварительных сообщений и поэтому не имеющих ни общего плана, ни предводителей, — не может бороться с относительно малой, но хорошо организованной группой тех, которые имеют общую идею и действуют в согласии.

Не следует упускать при этом из виду тот факт, что когда вышеупомянутые причины повлияли на уменьшение вооруженных людей, живших в отдалении, и когда развился обычай призыва наиболее влиятельных из их среды, — то произошло естественно, что с течением времени получение приглашения стало патентом на присутствие, а отсутствие приглашение равнялось отсутствию права участвовать в собрании.

Таким образом, из войны, прямо или косвенно, возникли многоразличные влияния, которые соединились для отделения (дифференцирования) совещательной группы от массы вооруженных людей, из которых она возникла.

Раз существует государь и существует совещательная группа, возникшая таким образом, является вопрос: какие причины производили перемену в их относительной власти? Всюду между этими двумя властями должна быть борьба, благодаря стремлению каждой из них подчинить другую. В таком случае, какие условия способствовали возникновению преобладания короля над совещательным органом и при каких условиях совещательные органы приобретали преобладание над королем?

Неоспоримо, что вера в сверхчеловеческую природу короля давала ему безмерное преимущество в борьбе за преобладание. Если он потомок бога, то открытая оппозиция его воле со стороны советников была вне вопроса, члены его совета, в отдельности или сообща, осмеливались только предлагать ему почтительные советы, особенно, если порядок наследования установился так, что редко или никогда не было поводов для того, чтобы король избирался знатными людьми, вследствие чего они не имели случая выбирать такого короля, который бы сообразовался с их желаниями, — далее они лишались возможности сохранить какой бы то ни было авторитет. Поэтому-то, обыкновенно, мы не встречаем совещательных органов, имеющих независимое status, в странах, управляемых деспотически на Востоке, как в древних, так и в новых. Хотя о Египетском государе мы читаем, что ‘он является на войне сопутствуемый советом тридцати, состоящим, по-видимому, из особых советников, книжников и высших государственных чиновников’, но здесь подразумевается, что члены такого совета были только чиновники, обладающие лишь той властью, какую доверял им государь. Подобное же мы находим в Вавилоне и Ассирии: свита и те, которые исполняли обязанности министров и советников, правителя, имевшего божеское происхождение, не составляли прочного собрания с совещательными целями.

В древней Персии точно также были подобные условия. Наследственный государь, священный в высшей степени и носящий чрезвычайные титулы, хотя и подчиняющийся какому-нибудь шаху из принцев или дворян царской крови, которые были предводителями армии и советом которых он дорожил, — не был ограничен организацией, установленной из них. Сквозь всю историю Японии до наших дней проходит подобное же состояние. Даймиосы требовались для присутствия в столице в течение предписанных промежутков времени, из предосторожности против неповиновения, но их никогда не созывали вместе для какого-нибудь участия в правлении.

Наследственная божественная монархическая власть, имеющая такие последствия в Японии, имела подобные же последствия и в Китае. Мы читаем, что в Китае также, номинально нет совещательно или обсуждающего органа, или чего-нибудь похожего на конгрессы, парламенты или tiers-etats, только необходимость вынуждает императора советоваться и совещаться с некоторыми из его чиновников. Европа также дает нам подобные примеры. Я говорю не только о России, но гораздо более о Франции в то время, когда монархия приняла в ней наиболее абсолютную форму. В эпоху, когда богословы, подобно Боссюэту, учат, что ‘король один безотчетен… все государство в нем, и воля целого народа содержится в его воле’ — в эпоху, когда король (Людовик XIV) ‘проникнутый идеей о своем всемогуществе и божественной миссии’, ‘обожался своими подданными’ — он ‘затмевал и поглощал даже малейший след, идею и воспоминание о всякой другой власти, кроме той, которая истекала из него самого’. Вместе с установлением наследственной преемственности и приобретением божественного обаяния, та власть других учреждений, какая существовала в ранние времена, исчезла.

Наоборот, существуют факты, доказывающие, что там, где король никогда не имел или не сохранил обаяния своего предполагаемого происхождения от бога и где он продолжает быть избирательным, власть совещательного органа способна приобретать преобладание над королевской, а иногда и отменять ее. в этом случае, на первом месте должно указать на Рим. В начале государь созывал сенат, когда хотел, и предлагал ему свои вопросы, ни один сенатор не мог высказать своего мнения, не будучи спрошен, еще менее мог сенат собраться, не будучи созван’. Но тут, где король, хотя и считающийся обладателем божеского одобрения, не считался происходящим от богов, — и, хотя обыкновенно он указывался своим предшественником, но на практике иногда избирался сенатором и всегда подчинялся форме народного одобрения (апробации), — здесь совещательный орган сделался действительно высшим. ‘Сенат с течением времени обратился из совещательной корпорации магистратов, т.е. высших государственных лиц, в собрание, распоряжающееся магистратами и самоуправляющееся’. Позднее право назначать и увольнять сенаторов, принадлежащее первоначально магистратам, было у них отнято, и, наконец, окончательно утвердился ‘несменяемый характер и пожизненность членов правящего класса, обладавших местом и голосом,’ олигархическая конституция была объявлена. История Польши представляет другой пример. После соединения несложно управлявшихся племен произошли маленькие государства и зародилось высшее сословие, а после объединения этих маленьких государств возникла королевская власть. Королевская власть, будучи здесь вначале, как и везде, избирательной, такой тут и осталась и никогда не сделалась наследственной. Благодаря каждому избранию вне королевского рода был благоприятный случай избрать в короли того, чей характер беспокойная аристократия считала удобным для своих целейNo а отсюда произошло, что власть короля упала.

В конце концов: из трех элементов, на которые было разделено государство, король, хотя его власть была в древности деспотической, имел наименьшее значение. Его достоинство не сопровождалось властью, он был только президентом сената и главным судьей республики.

Скандинавия представляет пример, уже упомянутый в другом отношении. Датские, Норвежские и Шведские короли были первоначально избираемы, и хотя, по различным случаям, наследственная преемственность сделалась со временем обычаем, здесь повторилось упразднение избирательной формы с тем последствием, что преобладание было достигнуто феодальными вождями и прелатами, образовавшими совещательный орган.

Второй элемент в тройственной политической структуре, подобно первому, развился, таким образом, благодаря войне. Благодаря ей, предводитель в конце концов отделился от всего, что было ниже его, благодаря ей, высшее меньшинство соединилось в обсуждающий орган, отдельный от низшего большинства.

Что военный совет, образуемый из предводителей воинов, рассуждавших в присутствии своих соратников, был зародышем, из которого возник совещательный орган, — это ясно видно в переживании обычаев, доказывающих, что политическое собрание было первоначально военным собранием вооруженных людей. В гармонии с этим доказательством стоят такие факты, как тот, что после установления сравнительно оседлого состояния, власть народных собраний ограничилась принятием или отвержением сделанных предложений, и что члены совещательных органов, приглашавшиеся правителем, который был также и полководцем, подавали свое мнение лишь тогда, когда он их приглашал это сделать.

Мы не имеем недостатка в данных для суждения о процессе, которым первобытные военные советы развились, окрепли и выделились. Вместе с военным классом, который в то же время есть класс землевладельческий, война произвела увеличение неравенства богатств, точно также как усиление разницы в положении, так что, вместе с осложнением и переосложнением групп, которое вызвала война, военные предводители стали отличаться, как крупные землевладельцы и местные правители. Отсюда, члены совещательного органа стали противополагаться свободным людям в широком смысле, не только тем, чем военные предводители противополагаются своим соратникам, но и еще более тем, что они были людьми богатства и власти.

Это увеличение противоположности между вторым и третьим элементом тройственной политической организации кончается их разъединением. Вооруженные свободные люди, рассеявшись по обширной местности, были устранены от периодических собраний дороговизной проезда, ценностью времени, опасностью, а также тем опытом, что множество людей, неприготовленных и неорганизованных, беспомощно в присутствии организованного меньшинства, лучше вооруженного, конного и сопровождаемого толпой проводников. Так что, пройдя через эпоху, в течение которой на собраниях присутствовали только вооруженные люди, живущие близко от места заседаний, мы приходим к эпохе, когда те, которых не пригласили, считались не имеющими права участвовать, и таким образом совещательный орган становится вполне дифференцировавшимся.

Перемены в относительной власти правителя и совещательного органа определялись очевидными причинами. Если король сохранил или приобрел репутацию сверхъестественного происхождения или властности, и закон о наследственной преемственности установился настолько, что исключил избрание, тогда те, которые прежде могли образовывать совещательный орган, имеющий равную власть, стали простыми, назначаемыми советниками. Но если король не имел обаяния предполагаемого священного происхождения или назначения, и продолжал оставаться избирательным, в таком случае совещательный орган сохранял власть и склонялся к образованию олигархии.

Между прочим, этим не утверждается, что все совещательные органы возникли описанным путем или что они все были подобным образом установлены (constituted). Общества, изломанные войнами или разложенные революциями, могли сохранить столь немногое от их первоначальной организации, что там не оставалось классов того рода, из которого возникают такие совещательные органы, как вышеописанные. Или, как мы видим в наших колониях, общества могут образовываться таким путем, который не благоприятствует происхождению класса землевладельческих военных глав, а потому не имеют элемента, из которого первоначально состоит совещательный орган. При условиях этого рода собрания, более или менее соответствующие ему по положению и функции, образуются под влиянием традиции или примера, а за отсутствием людей, составлявших собрания первоначального типа, они образуются из других — вообще, однако, из таких, которые положением, властью или предварительной служебной опытностью, более известны, чем те, которые образуют народные собрания. Предыдущее описание приложимо только к таким совещательным органам, которые могут быть названы нормальными, которые развились в течение усложнения и переусложнения малых обществ в большие под влиянием войны, и сенаты или верхние палаты, которые возникают при позднейших и более сложных условиях, могут быть рассматриваемы, как однородные с ними в функциях и составе, лишь настолько, насколько позволяют новые условия.

IX. Представительные организации

Несмотря на разнообразие и сложность политических организаций, оказалось не невозможным проследить пути, которыми развились как простые, так и сложные политические главенства, а также и те определенные условия, при которых оба эти элемента начали объединяться в виде правителя и совещательной организации. Но указать путь, каким возникли представительные организации, оказывается гораздо труднее, потому что и процесс их образования, и его результаты гораздо более изменчивы, нам придется довольствоваться менее значительными результатами.

Как и до сих пор, мы должны теперь вернуться к началу, чтобы найти здесь ключ. В самой первобытной стадии дикой орды, в которой не существует ни какого преобладания, исключая того, которое дается человеку силой, храбростью, или хитростью, — первая ступень применения выборного начала есть сознательное избрание предводителя для войны. Относительно производства выборов у диких племен путешественники хранят молчание. Но мы имеем сведения о том, как совершались избрания европейцами в древние времена.

В древней Скандинавии, главу провинции, избранного народным собранием, тотчас после того поднимали среди рукоплесканий и ликования толпы, а у древних германцев его носили на щите. Припоминая, как в новейшее время происходит церемония ношения на стуле вновь избранного члена парламента, и размыслив, что первоначально среди нас избрание производилось поднятием рук, мы заключим, что избрание представителя было когда-то тождественно с избранием главы. Наша Палата Общин имела свои корни в местных собраниях, подобных тем, в каких нецивилизованные племена избирали своих военных предводителей.

Но кроме сознательного избрания, встречается у грубых племен избрание по жребию. Например, самоанцы производят избрание верчением кокосового ореха, который останавливается острым концом против какого-либо из окружающих и этим указывает его. Древние исторические племена дают немало подтверждений этому, как, например, у древних евреев в истории Саула и Ионафана, а у гомеровских греков —в истории Гектора. В обоих этих случаях присутствует вера в сверхъестественное вмешательство: предполагается, что жребий определен божеством. И по всей вероятности в других местах выбор по жребию с политическими целями, например, у афинян, и с военными целями у римлян, также как и в позднейшее время выбор депутатов в некоторых итальянских республиках и в Испании (например, в Леоне в XII столетии), был под влиянием подобных верований, хотя, несомненно, желание дать одинаковые шансы быть избранным и богатому, и бедному, или просто определить без спора назначение, бывшее почетным или опасным, входило в мотивы или даже было преобладающим. Однако тут необходимо отметить факт, что этот способ выбора, который играл роль в избрании представительства, может также быть прослежен далеко ниже, т.е. в обычаях примитивных народов.

Значит, мы находим также следы предзнаменования процесса делегации. Группы людей, открывавших переговоры, или плативших дань, обыкновенно назначали известных членов из своей среды для действования в их пользу. В этих случаях этот прием обусловливался действительно необходимостью, так как все племя не могло исполнить такого действия в полном своем составе. Отсюда также явствует, что назначение представителей в первой стадии порождено теми же причинами, которые породили его вновь в позднейшей стадии. Потому что, совершенно также, как желание племени, — без всякого затруднения сообщавшееся в собраниях его собственных членов, — не могло быть таким же образом сообщено другим племенам, но должно было, относительно межплеменных дел, сообщаться через депутатов, также точно и в обширных нациях, народ каждой местности, способный к местному самоуправлению, но неспособный соединять народы отдаленных местностей для обсуждения вопросов, касавшихся всех их, посылал одно или несколько лиц для выражения своего желания. Расстояние в обоих случаях изменяет прямое выражение голоса народа в косвенное выражение.

Прежде чем приступить к обозрению условий, при которых это избрание тем или иным способом лиц, исполняющих вышеуказанные обязанности, стало делаться употребительным в образовании представительной организации, мы должны исключить целые классы случаев, не относящихся к нашему теперешнему исследованию. Хотя представительства, как их понимают обыкновенно, а также и те, с которыми мы будем иметь дело здесь, — ассоциируются с народной формой правления, однако связь между ними не есть нечто необходимое. В некоторых местах и в известные эпохи представительство существовало наряду с полным исключением масс из участия в управлении. В Польше, как во время предшествующее, так и сопровождавшее, так называемую, республиканскую форму, центральный сейм в дополнение к сенаторам, назначавшимся королем, состоял из дворян, избираемых провинциальными дворянскими собраниями: народ в своем целом был безвластен и состоял по большей части из крепостных. В Венгрии, точно также, в новейшее время, привилегированный класс, который даже после того, как был значительно расширен, достигал только ‘одной двадцатый части взрослого мужского населения’, составлял единственный контингент представительства. ‘Венгрия, перед реформами 1848 г., могла быть названа прямой аристократической республикой’, так как все члены дворянского сословия имели право собирать местные ассамблеи, избирая голосованием представителей дворянства в общий совет, тогда как низшие классы не имели участия в управлении.

Некоторые представительные организации иного рода, но также исключительно аристократические, должны быть упомянуты здесь, чтобы их не смешать с предметом этой главы. Как заметил Дюрюи: ‘Древним далеко не так мало была известна представительная система, как то предполагают обыкновенно… Каждая римская провинция имела свои общие ассамблеи… Так, ликияне обладали настоящим законодательным собранием, образуемым из депутатов от двадцати трех городов… Это собрание имело также и исполнительную функцию’. Павия, Галлия, Испания, все восточные провинции и Греция имели подобные же собрания. Но, как ни мало известно о них, а все-таки можно не опасаясь сделать заключение, что они имели лишь отдаленную связь, по происхождению и положению, с теми организациями, которые мы в настоящее время считаем представительными. До нас не относятся теперь управляющие сенаты и советы, избираемые различными классами городского населения, вроде тех, которые образовались с различными видоизменениями в итальянских республиках — организации, служившие просто исполнителями (agents), действия которых были подчинены прямо выражаемому одобрению или неодобрению собрания граждан. Здесь мы должны ограничиться лишь теми родами представительства, которые возникают в обществах, занимающих столь обширную площадь, что их члены вынуждены проявлять через депутатов ту власть, которой они обладают, и, кроме того, мы имеем дело исключительно со случаями, в которых собрания депутатов не замещают прежде существовавшие политические учреждения, но кооперируют с ними.

Из наблюдений боле точных, чем те, которые мы до сих пор делали, выяснится, из какой составной части примитивной политической структуры произошли те представительные организации, о которых мы говорим здесь [Напомним, что эти три элемента первичной политической структуры суть: 1) народ, 2) выдающееся меньшинство и 3) вождь. — Прим. ред.].

В общих чертах, на это мы находим молчаливый ответ в содержании предыдущей главы. В самом деле, если по случаю публичного обсуждения примитивные орды сами собой разделялись на низшее большинство и высшее меньшинство, из которого кто-нибудь один пользовался наибольшим влиянием, и если в течение вызванного извне войной усложнения и переусложнения групп, признанный военный вождь развился в короля, тогда как высшее меньшинство сделалось совещательной организацией младших военных вождей, то из этого следует, что какова бы ни была политическая сила третьей части, она должна была быть или самой массой низших классов, или некоторым агентом этой массы, действующим в ее пользу. Хотя это может быть названо труизмом, но мы здесь должны его выяснить, потому что прежде отыскания того, при каких условиях развитие представительной системы следовало за развитием народной власти, мы должны узнать отношение между ними.

Безразличная масса, сохраняющая скрытую (латентную) верховную власть в простых обществах, еще политически не организованных, хотя она и вынуждена подчиниться, коль скоро война установила подчинение и завоевания установили разделение классов, но стремится, однако, когда позволяют обстоятельства, вновь восстановить свое значение. Чувствования и верования, которые, организуясь и распространяясь, в течение известных стадий общественной эволюции, привели большинство к подчинению меньшинству, начинают при некоторых условиях проникаться новыми чувствами и верованиями. Об этом уже было говорено мною мимоходом в некоторых местах, теперь мы должны рассмотреть то же по сериям и более пространно.

Один фактор в развитии патриархальной группы в течение пастушеской жизни, как было показано, состоял в усилении подчинения главе группы, вследствие войны, отсюда постепенно, во взаимной борьбе, переживали те группы, в которых подчинение было наибольшим. Но если так, то наоборот, прекращение войны должно порождать наклонность к уменьшению подчинения. Члены сложной семьи, первоначально живущие вместе и вместе же защищающиеся, делаются менее прочно связаны, пропорционально тому, как они все реже и реже кооперируют для соединенной защиты под властью своего вождя. Отсюда-то: чем миролюбивее государство, тем независимее становятся умножающиеся подразделения, образующие роды, фратрии, трибы. С прогрессом промышленной жизни возникает большая свобода деятельности.

Точно также должно быть в обществе с феодальным управлением. Пока постоянные споры с соседями влекут местные войны, пока группы вооруженных людей держатся наготове и вассалы от времени до времени призываются сражаться, пока, как спутник военной службы, требуется ряд действий, выражающих покорность, — до тех пор поддерживается военная подчиненность, распространяющаяся по всей группе. Но, как скоро взаимные нападения стали реже, предводительствование войсками делается менее необходимым, является меньше случаев для периодического выражения покорности, происходит пропорциональное усиление насущных деятельностей, совершаемых не по приказанию власти, и укрепляющих возрастающую индивидуальность характера.

Эти перемены были усилены ослаблением суеверных понятий относительно природы глав, как местных, так и общих. Как показано ранее, вера в сверхъестественное происхождение или сверхъестественное могущество короля значительно усиливала его господство, и когда главы составляющих групп обладали священным значением, происходящим от родства по крови с полубожественным предком, обоготворяемым всеми, или были членами завоевательной, происходящей от бога, расы, их авторитет над подданными чрезвычайно усиливался этим. Отсюда, естественно предположить, что всякое ослабление обожания предков и сопровождающей это обожание системы верований благоприятствует развитию народной власти.

Эти причины имели сравнительно малое влияние там, где народ был рассеян. В земледельческих странах авторитет политических владык ослабляется с сравнительно меньшей успешностью. Даже после того, как мир становится явлением обычным и местные главы теряют свой полусвященный характер, относительно их держатся, внушаемые благоговением, традиции, они не состоят из обыкновенного мяса и крови. Богатство, которое в течение долгих периодов отличает исключительно дворянина, дает ему сразу и действительную силу, и силу, возникающую из внушительной обстановки. Прикрепленные к мету буквально или просто практически, так как передвижение дорого, различные слои его подданных долгое время сохраняют на него взгляд, как на единственный образец великого человека: другие известны только по слухам, он известен по опыту. Надзор над подданными ему легко поддерживать, а непочтительный или возмущающийся, если его нельзя наказать открыто, может быть удален со своего места или другим способом так ограничен в своей жизненной обстановке, что должен будет или подчиниться, или эмигрировать. Вплоть до наших дней поведение крестьян и фермеров относительно их землевладельцев обусловлено теми тяжкими узами, которые держали земледельческое население в полурабском состоянии после того, как влияния примитивного контроля давно исчезли.

Обратный результат может быть ожидаем при обратных условиях, а именно, когда значительные массы становятся тесно сплоченными. Даже если такие обширные массы образованы из групп с различным подчинением главам кланов или феодальным владетелям, все равно, разнообразные влияния соединяются для уменьшения подчинения. Когда в одном и том же месте присутствуют многие владетели, которым повинуются принадлежащие каждому из них подданные, эти владетели имеют наклонность унижать друг друга. Ни один из них в отдельности уже не внушает такого благоговения к своей власти, когда в том же месте видят других, обладающих подобной же обстановкой. Затем, когда группы подданных смешаны, верховный надзор за ними не может так хорошо поддерживаться их главами. А все то, что ограничивает действие управления, облегчает комбинации между теми, которыми управляют, заговоры становятся легче, а противодействие им труднее. Кроме того, соревнуя друг перед другом, как это бывает при подобных условиях между главами соединенных групп, они расположены различными путями усиливать себя самих, и с этой целью, соревнуя о популярности, чувствуют великий соблазн распускать бразды над своими подданными и давать защиту подданным, обиженным другими главами. Их власть еще более уменьшается, когда общество начинает включать в себя многих иноземцев. Как предполагалось ранее, это, во всех случаях, благоприятствует развитию народовластия. Пропорционально тому, как пришлецы, отделившиеся от родовых или феодальных подразделений, которым они в отдельности принадлежали, делаются многочисленными, они ослабляют строение тех подразделений, среди которых поселяются. Такая организация, в которую попали чужестранцы, конечно, должна быть свободнее, и их влияние становится разлагающим деятелем окружающих организаций.

Здесь мы возвращаемся назад к истине, на которую следует обратить особенное внимание, — что развитие народовластия всевозможными путями связано с промышленными (trading) деятельностями, ибо только таковые деятельности могут привести многие народы к жизни в тесном соприкосновению физическая необходимость поддерживать широкое рассеяние земледельческого населения, между тем как та же физическая необходимость требует сплочения вместе тех, кто занимается индустрией. Очевидные факты разных стран и эпох доказывают, что периодические собрания для религиозных целей служат благоприятными случаями для покупки и продажи, которыми обыкновенно пользуются, и эта связь между собранием многих людей и обменом продуктов, которая является первоначально сама собою в известные промежутки времени, становится постоянной связью, когда многие племена становятся постоянно собранными вместе, например, там, где вырос город в соседстве с храмом, или вокруг крепости, или на месте, где локальные условия благоприятствуют какой-нибудь мануфактуре.

Далее, промышленное развитие благоприятствует эмансипации народа зарождением класса людей, сила которых, происходя из богатства, конкурирует, а в некоторых случаях начинает и превышать силу тех, которые прежде были одни богаты, т.е. знатных людей. Как только эта новая сила начинает борьбу, уменьшающую господствовавшее прежде влияние патриархальных и феодальных глав, так она начинает в то же время смягчать и формы подчинения. Так как древний торговец выходил обыкновенно из непривилегированных классов, то отношения между ним и теми, кто стоял ниже его, исключали всякую идею о личном подчинении. Пропорционально тому, как промышленные деятельности становились преобладающими, они устанавливали более фамильярные связи между нанимаемым и нанимателем, которые уж значительно отличались от отношений между господином и рабом, или лордом и вассалом, так как не включали подданства. При древних условиях не существовало идеи о независимой индивидуальной жизни — жизни, которая не иначе получала защиту от глав кланов или феодальных владельцев, как только при условиях повиновения им. Но в городском населении, состоявшем в значительной части из беглецов, которые или сделались мелкими промышленниками, или служили по найму у больших — опыт сравнительно независимой жизни становился обычным и общим, и понятие о нем — ясным.

И самая форма кооперации, отличающая промышленное состояние, возникшее таким путем, укрепляет чувства и мысли, свойственные народной власти. Здесь в ежедневном обиходе является уже стремление у уравновешению взаимных требований, понятие равенства делается яснее с каждым поколением. Отношения между нанимателем и нанимаемым и между продавцом и покупателем могут быть поддерживаемы только под условием, что каждая сторона исполняет свои обязательства. Там, где они не исполнены, отношения прекращаются, и продолжаются лишь там, где взаимные обязательства исполняются. Коммерческий успех и развитие имеют, таким образом, своими неоспоримыми спутниками поддержание относящихся к ним прав теми, кого они касаются, и усиление их сознательности.

Говоря кратко, прогрессирующий индустриализм, разлагая различным образом старое отношение — status’a и подставляя новое отношение — контракта (употребляя антитезис Генри Мэна), сводит вместе массу народа, который способен по своим условиям и побуждается характером своей дисциплины изменять политическую организацию, которая унаследована от воинственного периода.

Обыкновенно говорят о свободных формах правительства, что они начались вследствие счастливых случайностей. Антагонизм между различными властями (powers) в государстве, или различными партиями, возвышает цену народной поддержке, и это ведет к тому, что народная власть возрастает: соревнование короля с аристократией приводит его к стремлению искать симпатий в народе — иногда в крепостных, но всего чаще в горожанах — и в силу этого покровительствовать им, или, иногда народ усиливается союзом с аристократией для сопротивления тирании и притеснениям королевской власти. Без сомнения, факты допускают такое представление. Борьбу непременно сопровождает желание найти союзников, а в средневековой Европе, когда борьба баронов с монархами была хронической, поддержка городов имела значение. Германия, Франция, Ирландия, Венгрия дают немало примеров в подтверждение этого положения.

Но считать случаи этого рода причинами народовластия — есть заблуждение. Их нужно рассматривать скорее, как условия, при которых причины проявляли свое действие. Эти случайные ослабления преждесуществовавших учреждений должны были только служить благоприятными случаями для действия вышеописанной силы, которая была уже готова совершить политические перемены. Можно различить три фактора в этой силе: относительную массу тех, которые составляют промышленные общины, в отличие от тех, которые сгруппированы в старые формы организации, постоянные чувства и идеи, произведенные в них их способом жизни, и, наконец, временные чувства. Возбужденные специальными притеснительными действиями или нуждой. Мы рассмотрим соединенное действие этих сил.

Афинская демократия дает нам два примера, случившиеся ранее других в хронологическом порядке. Условие, предшествовавшее законодательству Солона, заключалось, во-первых, в свирепейшем раздоре между политическими партиями, было также и ‘общее возбуждение бедных классов населения против богатых, происшедшее от бедности, соединенной с притеснениями’. Более демократическое распространение власти, произведенное революцией Клисфена, произошло при подобных же условиях [Клисфен стоял во главе Алкмеонидов (в Афинах) и в 510 г. до Р. Х., когда тиран Гиппий был поражен, он стал во главе демократической партии, учредил остракизм, ввел новые деления Афинян на 10 фил или поколенных округов, вместо прежних четырех колен или фил, т.е. племенных союзов, из которых избирались 400 членов совета, с явным предпочтением землевладельческой аристократии. — Прим. ред.].

Сравнительно независимое население эмигрантов-купцов так сильно увеличилось между временем Солона и Клисфена, что четыре первоначальные колена, которые образовывало население Аттики, должны были замениться десятью. И, таким образом, эта увеличившаяся масса, в значительном числе составленная из людей, стоявших вне дисциплины кланов, а потому гораздо труднее подчинявшаяся правящим классам, усилилась с течением времени до того, что стала преобладающей, когда правящие классы разделились взаимным антагонизмом. Хотя известно, что Клисфен, ‘будучи побежден в некоторых частных стычках со своими противниками, вступил в союз с народом’, — хотя перемены, введенные им, представляются принадлежащими его личной инициативе, — однако, при отсутствии широкого народного желания, которое долго развивалось, его политическая организация не могла бы быть совершена, или, если бы и была сделана, то не могла бы удержаться. Если замечание, которое Грот заимствует у Аристотеля, что ‘возмущения порождаются великими причинами, но выходят наружу от ничтожных случайностей’ слегка изменить, написав вместо слова ‘возмущения’, — слова ‘политические перевороты’, то оно вполне приложимо к данному случаю. Ибо ясно, что раз будучи способна с успехом проявить себя, народная сила не могла быть немедленно устранена. Клисфен не мог бы при таких условиях навязать столь обширной массе людей порядки, не согласные с ее желаниями. Таким образом, отсюда следует, что в действительности демократическая организация была произведена и затем сохранилась благодаря развитию промышленной силы. Обращаясь к Италии, мы прежде всего замечаем, что утверждение малых республик, о котором говорилось в предшествующей главе, как об одновременном с падением императорской власти, может быть теперь рассматриваемо более специально, как имеющее одновременность со столкновением властей, что и породило упадок. Сисмонди говорит: ‘борьба за инвеституру [Инвеститурой первоначально называлось торжественное введение во владение недвижимым имуществом, затем, впоследствии, вообще пожалование, и в частности пожалование епископам жезла и кольца. В 1075 г. папа Григорий VII запретил светским особам жаловать церковное имущество духовным лицам. Из-за этого и возгорелась борьба за инвеституру. Генрих IV объявил Григория низложенным, но сам был отлучен. Дело тянулось почти до 1125 г. Это была борьба светской власти с духовной за свои права. — Прим. ред.] окрылила всеобщий дух свободы и патриотизма во всех городах Ломбардии, Пьемонта, Венеции, Романьи и Тосканы’. Другими словами, в то время, как борьба между императором и папой поглощала силы обоих, для народа стало возможным усилиться. Позднее Флоренция служит примером, совершенно похожим по существу, хотя и различным по форме.

В тот момент, когда ‘Флоренция изгнала Медичи, республика представляла соперничество трех различных партий. Савонарола воспользовался эти положением дел, требуя, чтобы народ сохранил себе свою власть и проявлял ее путем совета. Его предложение было утверждено и этот совет был объявлен верховным властелином, 1-го июля 1495 г.’.

В Испании, точно также, народная власть возрастает в течение волнений, сопровождавших малолетство Фердинанда IV, относительно периодических собраний, образовавшихся вследствие этого из депутатов от некоторых городов (которые сходились, не имея правительственного значения), мы читаем, что

Желание правительства разрушить честолюбивые планы Инфанта де-ла Серда и его многочисленных сторонников сделало необходимым удержание этих собраний. Споры во время малолетства Альфонса XI более, чем обыкновенно, благоприятствовали стремлениям третьего сословия. Каждый из кандидатов на регентство платился усердным ухаживанием за муниципальными властями, в надежде достигнуть необходимого числа голосов.

А то, что все это было следствием промышленного развития, явствует из того факта, что многие, если не все из этих ассоциированных городов, возникли в течение предыдущей эпохи вследствие расколонизирования областей, опустошенных продолжительными войнами Мура и Христиана, эти poblaciones, или общины колонистов, — которые, будучи разбросаны на обширных пространствах, развились в цветущие города, — образовались из крепостных или ремесленников, которым королевской хартией были даны различные привилегии и в том числе самоуправление. К таким разнообразным примерам может быть присоединен и пример, известный всякому. В самом деле, именно в течении борьбы между королем и баронами, когда партии почти уравновешивались и когда городские населения настолько увеличились, благодаря торговле, что их помощь была важна, они стали играть значительную роль, сперва как союзники, в войне, а потом как участвующие в правительстве. Не может быть сомнения, что приглашая в парламент 1265 г. не только представителей графств, но также депутатов от городов и больших местечек, Симон де Монфорт был побуждаем желанием укрепиться против королевской партии, поддерживаемой Папой. И думал ли он увеличить этим путем своих сторонников или получить более обширные денежные средства, — и в том, и в другом случае вывод один и тот же, что городские населения стали относительно важной частью нации. Это заключение гармонирует и с последующими событиями. Ибо, хотя впоследствии представительство городов отменили, однако оно скоро вновь ожило и в 1295 г. стало установленным. Как замечает Ните, такие учреждения не могли бы иметь ‘такого прочного развития и не процветали бы среди таких бурь и конвульсий, если бы они не были одними из тех, к которым общее положение дел уже подготовило нацию’, истина, заключающаяся в этих словах, должна быть дополнена тем, что это ‘общее положение дел’ состояло в увеличении массы, а следовательно и влияния свободных промышленных общин.

Подтверждение этому мы находим в тех случаях, которые доказывают, что власть, — достигнутая народом в течение того времени, когда правительственная власть и власть аристократическая уменьшились вследствие раздоров, — теряется вновь, если в это время старая организация вновь приобретает устойчивость и жизнедеятельность, а между тем, промышленное развитие не совершает пропорционального прогресса. Испания, или говоря точнее, Кастилия, служит примером. То участие в правлении, какое было приобретено промышленными общинами, развившимися в течение колонизации опустошенных земель, делается, в течение немногих царствований, отличавшихся войнами и сплачиваниями, почти более чем номинальным.

Поучительно обратить внимание на то, как та первоначальная побудительная причина к кооперации, которой началось социальное объединение в широком смысле, продолжает в последствии служить началом частного (специального) объединения, в пределах общего единения.

Ибо совершенно также, как внешнее военное состояние влечет за собой организацию целого, так внутренние раздоры влекут за собой организацию частей, даже когда эти части, будучи промышленными по своей деятельности, решительно не воинственны. Вглядываясь в их историю, мы находим, что увеличивающееся скопление народа, который, образуя города, ведет жизнь существенно отличающуюся постоянным обменом услуг по договору, развивает свои правительственные структуры в течение хронического антагонизма окружающих военных групп.

Мы видим, первоначально, что эти поселения промышленников, значительно разросшиеся и получившие королевские хартии, вследствие этого же очутились в почти военном положении, так как сделавшись различными путями содержателями королевских поместий, они получили и соединенные с этим повинности. Обыкновенно они платили различного рода налоги, эквивалентные по общему своему характеру тем, которые платятся феодальными ленниками, и подобно им, они были обязаны военной службой. В привилегированных испанских городах ‘военную службу должен был нести абсолютно каждый житель’, и ‘каждый мужчина, имеющий известную собственность, был обязан служить в коннице или платить определенную сумму’. Во Франции ‘в хартиях об инкорпорации, которые получались городами, число требующихся войск было, обыкновенно, определяемо’. А в привилегированных королевских бургах Шотландии ‘каждый гражданин был прямым вассалом короны’.

Затем наблюдается, что промышленные города, обыкновенно образующиеся из соединения прежних земледельческих делений и сделавшиеся населенными по причине местных условий, благоприятствовавших какой-нибудь форме промышленности, став теперь местами убежища беглецов и защитой освободившихся рабов, начали принимать, относительно окружающих малых групп с феодальным управлением, то самое положение, какое эти последние имели относительно друг друга: т.е. они боролись с ними за присоединения и часто укреплялись.

Кроме того, известно, что эти города и местечки, которые или благодаря королевской хартии, или иным путем, приобрели право управлять своими собственными делами, обыкновенно образовывали друг с другом союзы для охранительных целей. В Англии, Испании, Франции, Германии — иногда с согласия короля, иногда несмотря на его антипатии, как в Англии, иногда вопреки его приказанию, как в древней Голландии, — возникали цехи (guilds), которые, имея свой корень в почти религиозных союзах между родственными лицами, произвели затем промышленные и торговые цехи, образовали основание той муниципальной организации, которая привела к общей защите против гнета дворян.

Таким-то образом, мы видим дальнейший факт, что в странах, где антагонизм между этими промышленными общинами и окружающими военными общинами был силен и хроничен, там промышленные общества соединялись для собственной защиты. В Испании poblaciones, будучи разграбляемы вторжениями феодальных господ, когда они разрослись в цветущие и обширные города, образовали лиги для взаимной защиты. Затем, по позднейшим данным тут возникли в силу подобной же необходимости, более обширные конфедерации городов, которые под условием строгой ответственности за неисполнение обязательств связали себя союзом для взаимной помощи против угнетения как короля, так и дворянства. В Германии мы также видим постоянные союзы, в которые входят шестьдесят городов на Рейне, в 1255 г., когда в течение волнений, следовавших за низложением Фридриха II, тирания дворян сделалась невыносимой. Такие же союзы мы видим образующимися и в Голландии, при подобных же побудительных причинах. Так что и прямо, и косвенно промышленные группы, развивающиеся там и сям, внутри нации, принуждены были, благодаря местному антагонизму, принять во многих случаях и деятельность, и устройства, отчасти подобные тем, какие вынуждена была принять нация в своем антагонизме с окружающими нациями.

Вывод, относящийся в этом случае к нашему исследованию, состоит в том, что когда индустриализм таким образом задерживается возвращением воинственности, то и развитие народовластия останавливается. В особенности там, где, как это было в итальянских республиках, войны из оборонительных переходили в наступательные, и развивалось стремление к победам над другими территориями и городами, — в таком случае свободные формы правления, свойственные промышленной жизни, извращались стеснительными формами, сопровождающими военную жизнь, если не возвращались к ним снова. Или, как было в Испании, где борьба между городами и дворянами продолжалась в течение долгих периодов, — возникновение свободных учреждений останавливалось, так как при таких условиях здесь не могло быть ни той коммерческой собственности, которая порождает обширные городские населения, ни должного воспитания интеллектуального характера.

Отсюда может быть выведено заключение, что развитие народной власти, сопровождающее промышленное развитие в Англии, было в широком смысле обязано сравнительно малой сумме воинственных действий между промышленными группами и окружающими феодальными группами. Влияния промышленной жизни встречали меньше препятствий, а местные управляющие центры, городские и земледельческие, не были удерживаемы от объединений, ограничивающих главный центр.

Теперь мы рассмотрим подробнее, как возникло правительственное влияние народа. При помощи истории организмов всякого рода мы показали, что цель, которой первоначально служит какое-нибудь приспособление, не всегда есть та цель, которой это приспособление служит в конце концов. Так и в теперешнем случае, относительно обществ: скорее принятие обязанности, чем цель добиться своего права, лежало обыкновенно в начале развития народной власти. Даже преобразования, произведенные революцией Клисфена в Афинах, образовали новое распределение колен и народа для целей обложения и военной службы. Также и в Риме, то расширение олигархии, которое совершилось при Сервии Буллии, имело своим основным мотивом наложение на плебеев обязательств, которые до того времени исключительно лежали на патрициях. Но мы должны лучше понять это примитивное отношение между обязанностью и властью, из которых обязанность есть первое начало, а власть есть производное от него, но для этого вернемся несколько назад, к началу.

Когда мы припомним, что примитивные народные собрания суть в сущности военные советы, образованные из вождей, которые дебатировали в присутствии вооруженных сподвижников, если мы вспомним далее, что в древние времена всякий свободный взрослый человек, будучи воином, призывался присоединиться к защитительным или оборонительным действиям, — мы увидим, что первоначально присутствие вооруженных свободных людей являлось следствием их военных обязанностей, и что та власть, которой они пользовались, когда собирались таким образом, была подобным обстоятельством. Позднейшие стадии служат ясными доказательствами того, что это есть нормальный порядок, ибо он снова возвращается, когда после политического разложения политическая организация начинается сызнова. Примером могут служить итальянские города, в которых, как мы видели, первоначальные ‘парламенты’, собираемые для защиты звоном набата, включали всех людей, способных носить оружие: обязанности шли здесь впереди, а право голоса стояло на втором месте. И, естественно, эта обязанность присутствования переживает до того времени, когда первоначальные собрания начинают исполнять другие функции, не военного характера, как показывает вышеупомянутый факт, что между скандинавами считалось позорным не присутствовать в годичном собрании, а также дальнейший факт, что во Франции обязанность присутствовать в совете ста при Меровингах лежала на каждом вполне свободном человеке, при Каролингах ‘не присутствовавший наказывался пеней и штрафом’, в Англии низшие свободные люди, так же как и другие, были обязаны присутствовать в собраниях — сотни’, под условием ‘тяжелой пени за небрежное отношение к своей обязанности’, точно также, в тринадцатом столетии в Голландии, когда бюргеры собирались ради общественных целей, как судебных, так и других, ‘кто-нибудь из них по общему согласию звонил в городской колокол, и каждый, не явившийся на этот звон, подлежал штрафу’.

Узнав это примитивное отношение между народной обязанностью и народной властью, мы яснее поймем то отношение, которое появляется снова, когда народная власть рождается вновь, с развитием индустриализма. Ибо здесь опять факты показывают нам, что обязанность идет впереди, а власть на втором месте. По большей части депутаты от городов начали участвовать в публичных делах с целью помощи правителю, преимущественно для военных целей. Здесь является вновь в более сложной форме то же самое, что мы видим в древнейшей стадии в более простой форме. Остановимся на минуту для обозрения этого перехода.

Как было уже давно доказано, когда мы говорили об ‘Обрядовых учреждениях’, доходы правителей происходят, первоначально вполне, а затем отчасти, от подарков [См. в этой книжке ‘Происхождение обрядов и обычаев’]. Принесение подарков, бывшее первоначально не регулярным и добровольным, развилось в периодическое и принудительное действие. Случаи, когда собрания были созываемы ради обсуждения общественных дел ( по большей части военных операций, для которых были нужны средства), естественно стали случаями, при которых ожидаемые дары были подносимы и получаемы. Когда благодаря усиленной войне воинственный король соединял малые общества в одно большое, когда возникало увеличение королевской власти в смысле интенсивности, пропорционально увеличению королевства в смысле экстенсивности’ (пользуясь блестящим выражением профессора Stubbs’a), и когда, вследствие этого, почти добровольные дары сделались более и более вынужденными, хотя еще и утверждалось такое название как donum и auxillium — случилось вообще, что эти требования, переходя за пределы терпения, вызывали сопротивление первоначально пассивное, а в крайних случаях и активное. Если, вследствие смут, королевская власть очень ослаблена, то восстановление порядка, если оно только было, по всей вероятности, предполагает, конечно, с некоторыми нужными изменениями, возвращение и первобытной системы добровольных даров. Таким образом, когда в Ирландии, за смертью Санчо I, последовали политические раздоры, депутаты от тридцати двух мест, собиравшиеся в Вальядолиде, решили, чтобы на требования королем, превышающие обычные повинности, ответом служила смерть посланных, а необходимость поддержать преданность городов во время столкновения с претендентом повела к явному допущению таких постановлений. Подобно этому и в следующем столетии, во время споров за регентство, пока Альфонс XI был несовершеннолетним, кортесы Бургоса требовали, чтобы ‘города не платили ничего свыше того, что назначено’ в их хартиях. Подобные же причины произвели подобные же результаты во Франции, когда инсуррекционной лигой Людовик Гутин был обязан дать хартии дворянам и горожанам Пикардии и Нормандии, отменяющие право предъявлять неустановленные требования, а также когда при подобных же условиях собирались Генеральные Штаты, под предлогом совещания с нацией о налогах, требующихся для ведения войны. Англия дает подобные же примеры.

Таким образом, что же следует заключить о тех учреждениях, которые с изменениями, вызванными местными условиями, появлялись при подобных же обстоятельствах в различных странах?.. Очевидно, когда король, остановленный от насильственного предъявления незаконных требований, достигал получения денежных средств, обращаясь с просьбой к своим подданным, или к более влиятельным из них, его мотивы для их созыва состояли первоначально в получении этих средств. Преобладание этого мотива для созывания национальных собраний может подтверждаться и преобладанием этого же мотива, обнаруживающимся предварительно в созывании местных собраний, например, это ясно из повеления Генриха I, относительно собраний графств, когда, объявляя о восстановлении древнего обычая, он говорит: ‘я желаю созывать эти собрания, когда это будет нужно для моих собственных государевых потребностей, по моей воле’. Таким образом, первоначальной целью собрания высших классов и представителей было голосование вопроса о деньгах.

Из обычая предписывать условия, на которых вотируется вопрос о деньгах, вырос обычай, а в конце концов и право, собраний — участвовать в законодательстве. Эта связь смутно обозначается в древнейших стадиях общественной эволюции. Совершение приношений и достижение удовлетворения идут вместе с самого начала. Как я уж сказал о Гулабе Синге: ‘даже в толпе можно было привлечь его внимание, подняв к верху рупию (монету) и крича: ‘Магараджа, прошение!’. Он, как ястреб, бросался тогда на деньги и терпеливо выслушивал просителя’ [Гулаб Синг, покойный правитель Юмму. О нем говорится: ‘Без предложения рупии, в виде nazar (подарка), нет возможности заставить его выслушать просьбу’ (‘Обрядовые учреждения’, стр. 140. Пер. под ред. проф. Лучицкого). — Прим. ред.].

Там же я дал и другие примеры отношения между содержанием правительственного механизма посредством приношений и требованием от него защиты, эти примеры могут быть подкреплены еще другими, взятыми из нашей собственной прежней истории, например, ‘суд самого короля, хотя он был высшим судилищем в государстве, не был доступен никому, кто не приносил королю подарков, или, как показывают летописи казны, каждое взыскание убытков или защита от притеснений оплачивались подкупом, на континенте, как замечает Hume, было параллельное состояние вещей.

Виду такой первоначальной связи между содержанием политического главы и защитой с его стороны, объяснение деятельности парламентских организаций, когда они возникли, становится ясным. Совершенно так, как в грубых, сохранивших в значительной мере первобытную форму, собраниях короля, военных глав и свободных воинов, например, во Франции, в период Меровингов, принесение подарков шло рядом с занятием общественными делами, как юридическими, так и военными, или точно также как в наших собственных древних собраниях графств, когда местное управление, с включением администрации и юстиции, сопровождалось снаряжением кораблей и платой ‘всякой всячины для foerm-fultum или содержание короля’, — точно так же, когда, с успехом противодействия крайностям королевской власти, начались собрания дворян и представителей, созванные королем, то вновь появились открыто эти одновременные требования с одной стороны денег, а с другой стороны — правосудия. Мы можем принять, как известное, что в среднем выводе, в человечестве, сталкивающиеся эгоизмы заинтересованных сторон были главными факторами, и что целью каждой стороны было дать как можно меньше и извлечь как можно больше, насколько позволяют обстоятельства. Франция, Испания, Англия дают примеры, совокупность которых служит подтверждением этого.

Когда Карл V французский, в 1357 г., распустив генеральные штаты под предлогом захвата ими его прав, достал денег крайней порчей монеты подмесями и вызвал возмущение в Париже, грозившее опасностью его жизни, пришлось три месяца спустя прибегнуть к новому созыву собрания, в котором были приняты петиции предшествующего собрания, между тем как субсидия для военных целей была решена. О собрании генеральных штатов 1366 г. Галам пишет: ‘Необходимость восстановления монеты была энергично выставлена, как важное условие, под которым они согласились на налог с народа, который уже давно был обманываем низкой монетой Филиппа Красивого и его преемников’. Точно так же, в Испании, соединившиеся в общества города, обязанные своими хартиями давать только известные платежи и услуги, постоянно противились неустановленным требованиям, между тем как короля, постоянно обещающие не требовать более того, что полагалось законом и обычаем, постоянно нарушали свои обещания. В 1323 г. Альфонс XI обязался не брать лишних поборов со своего народа, не повелевать никаких налогов, как местных, так и общих, не установленных прежде бывшим законом, без предварительного согласия всех депутатов собрания кортесов’. А как мало смотрели на эти ручательства, доказывается тем фактом, что в 1393 г. кортесы, сделавшие уступку Генриху Ш, прибавили условие, что ‘он должен присягнуть перед одним из епископов, что не будет требовать никаких уплат, услуг или займа, или чего-нибудь подобного, ни от городов и местечек, ни от лиц, принадлежащих к ним, ни под каким предлогом нужды, пока три сословия королевства предварительно не будут надлежащим образом созваны и собраны в кортесы, согласно древнему обычаю’.

Подобным же образом дело шло в Англии, в течение времени, когда устанавливалась власть парламентов. В то время, как с оплотнением нации королевская власть приближалась к абсолютности, тут же, в силу реакции, возникало то сопротивление, которое, будучи результатом хартии, имело следствием зарождение продолжительной борьбы между королем, силящимся сломить ее ограничения, и его подданными, силившимися поддержать и усилить их. Несмотря на двенадцать пунктов хартии, обещающей, что никаких податей или займов, исключая уже установленных, не будет налагаться без согласия национального совета, постоянно повторялись — и перед, и после расширения парламента, — усилия со стороны короля — получить содержание без удовлетворения жалоб, и усилия со стороны парламента — утвердить содержание, только под условием исполнения обещаний удовлетворить жалобам.

От исхода этой борьбы зависело установление народной власти, как нам показывает сравнение истории французского и испанского парламентов с историей английского парламента. Ссылки, сделанные выше, доказывают, что кортесы устанавливали первоначально, и впоследствии поддерживали, право исполнять или отвергать денежные требования короля и полагать ему условия, но им обыкновенно не удавалось достигнуть исполнения их условий.

При тех условиях борьбы, в которых стояла испанская свобода при Карле I, корона стала небрежна в ответах на петиции кортесов или употребляла общие места и выражения. Это дало повод ко многим резким замечаниям. Депутаты настаивали, в 1523 г., на получении ответа, прежде чем утвердят денежные требования. Они повторили те же самые условия в 1525 г. и получили общий закон, внесенный в рекопиляцию, постановлявший, что король должен отвечать на все их запросы, прежде роспуска им собрания. Однако и на это обращено было столько же внимания, как и на все прежнее.

А после этого парламентская власть стала быстро клониться к упадку. Хотя в иной форме, но тождественна по существу была перемена, совершившаяся во Франции. Генеральные штаты, поставившие, как было показано ранее, условием утверждения денежных требований охранение справедливости, были приведены к необходимости отступиться от своей ограничивающей власти.

Карл VII добился от депутатов королевских владений, которых созвал с 1439 году, что они ( т.е. налоги) должны быть объявлены постоянными, и с 1444 г. он собирал их, как таковые т.е. непрерывно и без предварительного вотирования… Постоянство налогов распространялось на провинции, присоединенные к короне, но эти последние сохранили право вотирования их на своих провинциальных собраниях. В руках Карла VII и Людовика XI королевский налог стремился освободиться от всякого контроля… Его сумма увеличивалась больше и больше [Вот что говорит Шлоссер об этой реформе: ‘Пока не было постоянного войска, не было и постоянных налогов, главным источником содержания наемных войск были грабежи и добыча, поэтому, налоги устанавливались на определенное время и для определенной цели. Постоянное войско должно было содержаться на постоянное жалованье, следовательно, необходимо было получить согласие депутатов на введение постоянного налога. Новое учреждение совершенно разрушило могущество знати и рыцарства, составлявшего до тех пор военную силу, потому что постоянное войско давало королю возможность прекратить произвол аристократии, даже в ее собственных владениях. Конечно, оно грозило Франции угнетением и увеличением налогов. Но в то время этого не подозревали, и народ с удовольствием согласился платить постоянную подать, так как до этого его собственность не была обеспечена, и при каждой войне земледелие и промышленная деятельность совершенно приостанавливались. Сверх того, с уплатой постоянной определенной подати королю прекращались всякие феодальные повинности, платимые народом дворянству в защиту государства’, ‘Однако, если бы депутаты, собранные в Анжере, предвидели все последствия этого нововведения, они, конечно, ни за что не согласились бы’. Дело в том, что ‘теперь король уже не нуждался в сеймах’, ибо мог сам ‘немного возвысить налог’. ‘На полученные таким образом суммы он мог нанимать швейцарцев…’. ‘Жандармы и вольные стрелки скоро сделались страшным бременем для народа’. Многие общины, платившие при Карле VII от 30 до 40 лив., при Людовике XI платили уже до 1000 лив. и пр. — Прим. ред.].

Отсюда, по словам Дареста, произошло то, что когда налоги и пособия сделались постоянными, их голосование Генеральными Штатами перестало быть необходимым. Эти штаты стали почти собраниями на показ. Однако у нас в Англии, в течение столетия, следовавшего за окончательным установлением парламента, постоянная борьба, вызываемая уклончивостью и нарушениями обещаний со стороны короля, привела к усилению права задерживать денежную помощь ему, пока петиции не будут выслушаны.

Допуская, что этому исходу помогла борьба политических партий, которая уменьшила принудительную власть короля, мы должны, однако, не забывать той истины, что развитие свободного промышленного народа было основной причиной. Созывы представителей графств, составляющих депутатов от класса мелких землевладельцев, в некоторых случаях предшествовали собранию депутатов от городов, а это показывает возрастающее знание их в смысле класса, от которого зависели денежные средства, когда депутаты от городов были созываемы в парламент 1295 г., форма вызова показывает, что мотивом служило получение денежной помощи от той части населения, которая сделалась сравнительно богаче и значительнее. Король уж не один раз посылал специальных агентов в графства и города, чтобы получить от них пособие для войн. Уже не раз он сбирал провинциальные советы представителей от городов, местечек (borough) и базарных городов (market-towns), чтобы иметь возможность получить от них согласие на денежную помощь. И когда был созван большой парламент, основание, выставленное в его повелении, состояло в том, что война с Валисом, Шотландией и Францией грозили государству, следовательно, необходимость получения средств привела к признанию прав городов точно так же, как и провинций (графств).

Точно также было и в Шотландии. Первый известный случай, когда представители местечек (burghs) вступили в политическую деятельность, заключался в настоятельной нужде добыть денежные средства из каких-либо источников, а именно, ‘в Камбьюскеннэт (Cambuskenneth), 15 июля 1326 г. (?), когда Брюс просил у своего народа денежной помощи для ведения своей славной войны и на государственные нужды, — эта помощь королю была утверждена графами, баронами, горожанами и свободными арендаторами в полном собрании парламента’.

Из этих примеров, которыми мы снова подтвердили, что обязанности шли впереди, а право было производным от них, мы также можем видеть, что именно увеличивающаяся масса людей, вводящих в жизнь добровольную кооперацию вместо кооперации принудительной (т.е. отчасти класса земледельческого мелких свободных землевладельцев (freeholder), а еще более городского класса промышленников), была началом народного представительства.

Здесь возникает еще один вопрос: каким образом представительные организации выделились от совещательных? Сохраняя первоначальный характер военных советов, национальные собрания были сперва смешанными. Различные ‘оружия’, как и сословия, которые созывались в Испании, образовывали одно тело. Представители графств (провинции), собиравшиеся первоначально, действуя в пользу бесчисленных мелких содержателей земли, — ленников (tennants) короля, — обязанных военной службой, сидели и подавали голос вместе с купленными ленниками. Города стояли первоначально в значительной степени в положении ленных поместий (fiefs), потому те, которые представляли их, не были отдельны (по законному status) от феодальных лавг, и собираясь сперва вместе с ними, они в некоторых случаях шли с ними за одно, как явствует из весьма обычных случаев во Франции и Испании. В силу каких же, значит, условий совещательные организации дифференцировались от представительных? Вопрос этот принадлежит к числу таких, на которые здесь едва ли можно дать вполне удовлетворительный ответ.

С древнейших времен мы видим намечающееся стремление отделяться, определяемое несходством функций ( отправлений). В каролингский период во Франции было два годичных собрания: большое, на котором имели право присутствовать все военные люди, и малое, образуемое из высших особ, — обсуждавшее более специальные дела.

Если позволяла погода, все это происходило на открытом воздухе, если нет — то в особом здании… Когда светские и духовные особы были отделены от массы, уже от их выбора зависело, сидеть ли вместе или порознь, соответственно тем делам, о которых предстояло совещаться.

И это же несходство функций есть причина разделения, находимая нами в разные времена и в различных местах. Описывая военное собрание венгерцев, смешанное первоначально, Леви пишет: ‘La derniere reunion de ce gerne eut lieu quelque temps avant la bataille de Mohacs, mais bientot apres, la diete se divisa en deux chambres: la table des magnats et la table des deputes’ [Последнее объединение этого рода было перед Могакским сражением, но вскоре затем собрание разделилось на две палаты: стол магнатов и стол депутатов]. В Шотландии также в 1367-68 гг. три собравшихся сословия, желая ради экономии и удобства освободиться от своей обязанности, коль скоро это возможно, ‘избрали некоторых лиц в парламент, которые разделились на две группы: одну для общих дел короля и королевства, а другую, составлявшую меньший отдел, для производства суда по жалобам’. В Англии, хотя мы и не видим различия между магнатами и депутатами в послании Симона де-Монфора, созывающем их, однако, когда, поколение спустя, парламент установился, в повелениях о созыве делается различие: в приглашении к магнатам благоразумно употребляется выражение ‘совещание’ (counsel), а в приглашении к представителям — ‘содействие и согласие’ (action and consent). Действительно, ясно, что в то время, как более древние организации магнатов было обыкновенно собираемы для совещательных целей, в особенности военных, — собрания представителей, образовавшиеся впоследствии в дополнение к ним, приглашались с денежными целями, а отсюда и явилась причина разделения. Различные влияния ускоряли это разделение. Разница в языке, еще значительно стеснявшая и замедлявшая дебаты, служила основанием. Кроме того, оно было влиянием кастовых чувств, на что мы имеем определенные доказательства. Хотя и в том же самом собрании, но депутаты от городов ‘сидели в стороне от баронов и кавалеров (knight), считавших недостойным смешиваться с такими низкими особами’, — и, вероятно, сами эти депутаты слегка тревожились в присутствии важных особ и предпочитали сидеть отдельно. Кроме того, было обычно для различных сословий предлагать налоги в различных пропорциях, а это заставляло обсуждать их между членами каждой отдельной группы. Наконец, мы читаем, что ‘после того, как они (депутаты) давали согласие на налог, требовавшийся от них, их дела считались оконченными, они уходили, хотя парламент еще продолжал заседать и заниматься национальными делами’. В последнем факте мы видим ясно, что хотя и многие другие причины участвовали в этом разделении, однако несходство обязанностей (duties) было существенной причиной, которая произвела, в течение долгого времени, постоянное разделение между представительной организацией и совещательной.

Таким образом, представительная организация, имеющая сперва незначительные размеры и развивающаяся в своем могуществе только в силу того, что свободная часть общества, занимавшаяся производством и распределением, возросла в массе и значении, так что к ее требованиям (петициям) стали обращаться с большим почтением и чаще удовлетворять их, — эта организация сделалась той частью правительственного механизма, которая все более и более выражает чувства и идеи индустриализма. В то время, как монарх и верхняя палата суть продукты того древнего режима, когда господствовала принудительная кооперация, дух которой они еще проявляют, хотя и в уменьшенной степени, — нижняя палата есть продукт того нового режима свободной кооперации, которая заместила первый режим, и эта нижняя палата в возрастающей степени выражает желания народа, привыкающего в обыденной жизни управляться договором, вместо status’a.

Чтобы предупредить недоразумения, необходимо заметить, еще не приступая к суммированию всего сказанного, что исследования о всех представительных учреждениях, которые когда-либо возникали в новейшее время, здесь не имелось в виду. Колониальные законодательные органы, сознательно устроенные согласно с традициями, вынесенными из страны-матери, иллюстрируют генезис сенаториальных и представительных организаций лишь в ограниченном смысле, они показывают, как строения обществ-матерей воспроизводятся сами собой в производных обществах, насколько это позволяется условиями и материалом, но они не показывают, как произошли эти структуры. Еще менее нужно было нам отмечать те случаи, в которых, после революций, народы, жившие под деспотической властью, были приводимы внезапно, путем подражания, к представительной организации. Здесь мы имели дело только с постепенной эволюцией таких организаций.

Первоначально — высший, хотя и пассивный, третий элемент тройственной политической структуры, подчиняемый больше и больше по мере того, как воинственные деятельности развивали свойственную им организацию, — начал вновь приобретать права, когда война перестала быть хронической. Подчинение ослаблялось по мере того, как оно делалось менее обязательным. Благоговение перед вождями общими и местными и сопровождающие его проявления раболепия ослабели, и особенно там, где потерялся престиж сверхъестественного происхождения. Где жизнь была земледельческой, там старые отношения переживали долго в измененной форме, но кланы или феодальные группы, сплачивавшиеся вместе в города, смешиваясь с множеством независимых эмигрантов, стали различными путями, все меньше и меньше способны к опеке, между тем, их члены своими привычками воспитывали в себе увеличивающуюся способность к независимости. Малые промышленные группы, развившиеся таким образом среди наций, уплотнившихся и организованных воинственностью, могли, однако, лишь постепенно расходиться с ними в своем характере (in nature), потому что долгое время они оставались отчасти воинственными в своих структурах и в своих отношениях к другим частям общества. Сперва привилегированные города стояли, в сущности, в положении ленов, платя феодальные дани и будучи обязаны военной службой. Они образовали среди себя союзы, более или менее принудительного характера, для взаимной защиты. Часто они вели войны с соседним дворянством и пр. Не было редкостью и образование лиг для соединенной защиты. И когда эта полувоинственность городов сохранялась, промышленное развитие и сопровождающее его увеличение народной власти останавливалось.

Но там, где обстоятельства благоприятствовали производительной и торговой деятельности и развитию населения, посвященного ему, там, как это случалось с большими сложными обществами, эти влияния падали. Первичная обязанность доставлять денежные средства и услуги главе государства, часто неохотно исполняемая, встречает препятствие, когда требование велико, а сопротивление производит примирительные меры. Отсюда является чаще спрашивание о согласии, чем действие принуждением. Если отсутствие сильного местного антагонизма позволяет, и в случае, когда политический глава, возбудивший гнев несправедливостью, обессилен также и отпадением от него, то начинается кооперация с другими классами угнетенных подданных. Люди, первоначально созывавшиеся просто потому, что они могли утвердить налагаемую подать, становились способны, когда сила, стоявшая за ними, увеличивалась, настаивать более и более открыто на условиях, а увеличивающиеся случаи удовлетворения их петиций, как средство получить их помощь, становятся началом тех случаев, которые приводят их к участию в законодательстве.

Наконец, вследствие общего закона организации, по которому дифференциация функций влечет дифференциацию частей, совершающих эти функции, тут также происходит разделение. Члены-представители, созываемые первоначально в национальные собрания для целей, отчасти сходных, отчасти не сходных, с целями других членов, — проявляют тенденцию к отделению, которая там, где промышленная часть общества продолжает достигать власти, кончается образованием представительной организации, отличной от первоначальной, совещательной организации.

Х. Воинственный тип общества

Предшествующие главы подготовили нас к установлению понятий о двух существенно различных типах политической организации, о типе, свойственном воинственной жизни, и о типе, свойственном промышленной жизни. Здесь будет весьма полезно привести в связный порядок те черты воинственного типа, которые уже были случайно намечены, а в ближайшей главе сделать то же самое и по отношению к чертам промышленного типа.

В течении социального развития оба эти типа бывают обыкновенно смешаны. Но мы увидим, что и теоретически, и фактически можно проследить с должной ясностью те противоположные характеристические особенности, которые различают их в соответственном полном развитии. В частности, сущность организации, сопровождающей состояние постоянных войн, может быть выведена априори и доказана апостериори, так как она весьма часто встречается, между тем, как сущность организации, сопровождающей чистый индустриализм, о котором в настоящее время мы имеем еще мало опытного материала, должна быть выяснена путем противоположения воинственному типу, причем явится возможность открыть и наличные существующие факты ее прогресса.

Должно предостеречь против двух источников заблуждения, которые могут вкрасться при выводе заключений. Во 1-х, нам приходится иметь дело с обществами различной сложности, и во-вторых, организации обществ, с которыми нам приходится иметь дело, выработаны в большей или меньшей степени сообразно различию в степени их культуры. Следовательно, мы впадем в ошибку, если при наших сравнениях не примем в расчет различий в росте и в цивилизации. Ясно, что те характеристические особенности воинственного типа, которые могли развиться в обширной нации, не могут выработаться ордой диких, хотя эта последняя также воинственна. Сверх того, формы учреждений требуют долгого времени для своего окончательного развития, а потому невозможно ожидать, чтобы все воинственные общества представили нам структуру, свойственную их полному развитию. Скорее можно ожидать, что в большинстве случаев она будет не вполне развита.

Ввиду этих трудностей, всего удобнее будет определить, во-первых, какие черты должны быть необходимым результатом воинственности и, затем, проследить, насколько, в прошедшем и настоящем, эти черты в самом деле являются связанными с теми нациями, которые мы обозначаем именем воинственных. Рассмотревши идеальное общество, организованное для войны, мы подготовимся к распознаванию и в реальных обществах тех отличительных свойств, которые вносятся войной.

Для сохранения корпоративной жизни общество вынуждено предпринимать корпоративные действия, чем полнее эти корпоративные действия, тем и сохранение корпоративной жизни общества становится вероятнее. Силы отдельных личностей должны соединяться для защиты или нападения, и вероятность успеха является наибольшей там, где всякий индивидуум вкладывает в общее дело свою долю силы. Понятно, что из двух племен или из двух больших общин, одинаковых по численности, характеру и условиям, победа будет на стороне той, в которой все способные члены соединяются в общем действии, а не на стороне той, в которой этого нет. Отсюда должно быть естественным переживание обществ, в которых военная кооперация является всеобщей.

Это предложение почти труизм. Но предварительно необходимо здесь ясно сознать ту истину, что в социальной структуре, развившейся под влиянием хронической воинственности, все люди приспосабливаются к согласному военному действию против других обществ. Все другие производимые ими действия они могут совершать в одиночку, но это действие они должны приводить в исполнение сообща.

Величина способности самосохранения в обществе будет пропорциональна той косвенной помощи, которую, помимо прямой помощи всех способных к войне, доставляют все не могущие воевать. Если предположим одинаковыми все другие условия, то переживут те общества, в которых усилия воюющих в наибольшей степени поддерживаются усилиями не воюющих. Следовательно, в чисто воинственной общине члены, не способные носить оружие, посвящают жизнь свою попечению о тех, которые сражаются. Правило это остается в своей силе, как в тех случаях, когда, на самой первобытной ступени, невоюющая часть общества состоит исключительно из женщин, так и позже, когда в этот класс включаются и порабощенные пленники, и еще позднее, когда в него включаются и рабы. В самом деле, если из двух общин, равных в других отношениях, первая всецело подчиняет своих производителей военной цели, тогда как работники второй свободно могут удерживать для самих себя продукты своего труда или такое их количество, которое больше, чем нужно для поддержания их жизни, то во второй из них воины, не получающие содержания их какого-нибудь другого источника или получающие его в меньшей мере, чем они могли бы получать, должны будут отчасти сами озаботиться о содержании себя и в силу этого окажутся менее полезными для военных целей. Отсюда следует, что в борьбе за существование между этими двумя общинами, при обыкновенном ходе событий, первая победит вторую. Тип общества, произведенный переживанием способнейших, будет таким, в котором воюющая часть включает в себя всех способных носить оружие и охраняющих оружием в то время, как остальная часть служит только как бы постоянным комиссариатом.

Отсюда следует очевидный вывод, значение которого выяснится далее, что увеличение невоюющей части, занятой содержанием воюющей части, не может быть выгодно для самосохраняющей способности общества, если это увеличение превышает пределы, нужные для этой цели, т.е. для содержания воюющей части. В самом деле, если бы было иначе, то те, которые могли бы быть воинами, являются излишними работниками, и воюющая сила государства оказывается меньшей, чем она могла бы быть. Отсюда в обществе военного типа должно быть стремление к тому, чтобы часть его, состоящая из воинов, относилась к части производителей в наивозможно большей пропорции.

Если даны два общества, все члены которых являются или воинами, или служащими нуждам воинов, то, при равенстве всех прочих условий, победа выпадет на долю того, в котором усилия всех комбинируются наиболее целесообразным образом. В открытой войне соединенное действие одерживает верх над индивидуальным действием. Военная история есть история человеческих успехов, проистекающих из согласия в движениях и битвах.

В воюющей части должно быть не только такое соединение, которое концентрировало бы все отдельные силы составляющих ее единиц, но и комбинация с этой частью ее служебной части. Если обе части настолько разделены одна от другой, что могут действовать независимо, то нужды воюющей части не будут получать соответственного удовлетворения. Если опасно быть отрезанным от временного базиса операций, то тем опаснее быть отрезанным от постоянного базиса операций, и именно от того базиса, который состоит из невоюющей части. Она так связана с воюющей частью, что ее услуги могут быть чрезвычайно важны. Очевидно, следовательно, что развитие воинственного типа предполагает тесную связь общества. Как разъединенная группа диких легко подчиняется тесно сплоченной группе, так и общество, части которого скреплены лишь слабой взаимной связью, должно подчиниться тому обществу, в котором части связаны крепкими узами.

Но пропорционально необходимости, принуждающей людей кооперировать, деятельность личного самосохранения затрудняется. По мере того, как единица поглощается массой, она все более и более теряет свою индивидуальность, как единица. Это приводит нас к исследованию различных путей, которыми развитие (эволюция) воинственного типа закрепляет подчинение гражданина.

Его жизнь не принадлежит ему: она находится в распоряжении его общины. Пока он остается способным носить оружие, ему не представляется иного выбора, кроме участия в войне, когда это участие потребуется, и там, где воинственность достигла высшей степени, он под страхом смерти не может вернуться побежденным.

Без сомнения, при этом человек пользуется только той свободой, которую оставляют ему его воинские обязанности. Он свободен преследовать свои личные цели только тогда, когда общество не нуждается в нем, но, если общество нуждается в нем, его действия ежечасно должны сообразоваться не с его собственной волей, а с волей общества.

Так же точно и по отношению к его собственности. Он обязан в конце концов отдать из нее все, что потребуется для общественных целей, на каком бы праве он ни владел этой собственностью: на основании ли позволения, как это часто бывает, или же на основании уж признаваемого права частной собственности.

Короче: в воинственном типе индивид является собственностью государства. В то время, как сохранение общества является главной целью, сохранение каждого члена — целью второстепенной, и притом целью, главным образом потому только требующей забот, что сохранение индивидуума служит главной цели.

Осуществление всех этих целей, а именно: того, чтобы корпоративное действие было полным, — чтобы с этой целью невоюющая часть была занята снабжением всем необходимым воюющей части, чтобы весь агрегат был сплочен вместе крепкой связью, чтобы жизнь, свобода и собственность составляющих его единиц находились в подчинении ему, — все это предполагает существование принудительных механизмов. Подобное единство корпоративного действия никоим образом не может быть достигнуто без сильного правительственного посредства. Припоминая роковые результаты, бывавшие последствием разделения мнений на военных советах во время войны, или вследствие несогласия в действиях в виду неприятеля, мы видим, что состояние постоянных войн тяготеет к развитию деспотизма, отсюда следует, что при одинаковости других условий, при обыкновенном ходе вещей, переживут те общества, в которых с помощью деспотизма корпоративное действие проявляется с большей полнотой.

Это же предполагает систему централизации. Отличительная черта, столь нам знакомая в армии, где под начальством главного военачальника состоят начальники второго ранга, командующие большими массами, а в распоряжении этих последних — третьестепенные командиры меньших масс и т. д., до последних пределов деления, — может характеризовать социальную организацию военного общества вообще. Воинственное общество должно иметь регулятивную структуру подобного рода, потому что иначе его корпоративное действие не может достигнуть наибольшей целесообразности. Но и в невоюющей части точно так же, как и в воюющей, все силы общества не могут быть пущены в дело, без такой же постепенности правящих центров. Если над работниками нет контроля, подобного тому, под которым состоят воины, то не будет никакого обеспечения в том, что их косвенная помощь будет оказываться ими в полной мере и с должной быстротой.

Это и есть форма общества, характеризующегося рангом (status), — общество, члены которого стоят одни над другими в порядке постепенного подчинения. Начиная от деспота и кончая рабом, все являются господами стоящих ниже их и подчиненными тем, которые стоят выше. Отношение ребенка к отцу, отца к кому-нибудь из высших его и т. д., вплоть до абсолютного главы, является отношениями, в которых индивидуум низшего положения (status) зависит от произвола кого-либо, принадлежащего к высшему положению (status).

Или, говоря другими словами, процесс воинственной организации есть прогресс воинской администрации (региментации), которая, существуя первоначально в армии, затем действует в целом обществе.

Первое проявление этого мы находим в наблюдаемом повсюду факте превращения военного главы в гражданского властителя, или навсегда, как это бывает в большинстве случаев, или, по крайней мере, как это бывает в исключительных случаях, на время продолжения войны. Начавши предводительством на войне, он становится правителем в мирное время, и та система управления, которую он проводит в одной сфере, проводится им, на сколько это позволяют условия, и в другой. Так как невоюющая часть является постоянным комиссариатом, то принцип иерархического подчинения по ступеням распространяется и на нее. Членами ее управляют по способу, сходному с тем, которым управляются воины. Это подобие не следует понимать буквально, потому что разбросанность одних и концентрация других мешает полному параллелизму между ними, подобие здесь существует в принципе. Труд подвергается принудительному контролю, и надзор распространяется повсюду.

Предположить, что деспотический военный глава, проводящий ежедневно унаследованные традиции военного (региментарного) контроля, как единственную известную ему форму правления, не захотел бы подчинить и производящие классы подобному же контролю, значило бы предположить в нем чувства и идеи, всецело чуждые условиям и обстоятельствам, среди которых он существует.

Чтобы еще более разъяснить военную форму правления, заметим, что она регламентирует в одно и то же время и в положительном, и в отрицательном смысле. Она не только сдерживает, — она также и понуждает. Кроме того, что она говорит индивидууму, чего он не должен делать, она говорит ему также и то, что он должен делать.

Что управление воюющей части имеет подобный характер, едва ли нужно доказывать. В действительности приказания положительного характера, отдаваемые солдатам, более важны, чем приказания отрицательные: первым подчиняются военные действия, вторые поддерживают порядок. Но нам здесь главным образом нужно показать то, что не только контроль военной жизни, но и контроль жизни гражданской, в военном типе управления, отличается одними и теми же признаками. Есть два способа, которыми правящая власть может действовать на отдельного индивидуума.

Она может просто отделить те его действия, которые он может выполнить без всякого принуждения, прямого или не прямого, от всех других — в этом случае действия ее отрицательно регулятивны. Или же, помимо этого, она может предписывать даже и относительно его обыденных действий: как, где и когда он должен действовать, может принуждать его к различным действиям, которых самопроизвольно он не совершил бы, может направлять с большей или меньшей подробностью его образ жизни, в этом случае ее действия положительно регулятивны. В воинственном типе эта положительная регулятивная деятельность заходит далеко и не допускает возражений. Гражданин стоит в условиях, до такой степени близко подходящих к тем, в которые поставлен солдат, на сколько это допускает разность их занятий.

Здесь мы, лишь иными словами, выразили ту истину, что основной принцип воинственного типа есть принудительная кооперация. Хотя очевидно, это есть принцип, который действует в воюющей части целого, однако несомненно, что тот же принцип господствует и над не воюющей частью, чтобы военная сила всего общества была велика, потому что иначе помощь, которую обязаны доставлять невоюющие, не могла бы быть обеспеченной.

Та крепкая связь, которая вырабатывает из единиц воинственного общества сильную военную структуру, стремится и к тому, чтобы укрепить положение каждого члена в смысле ранга, занятия и места.

В иерархической (постепенной) правительственной организации замечается сопротивление к переходу из низшей ступени в высшую. Переход этот затрудняется недостатком имущества, необходимого для выполнения высшего положения, он труден и вследствие сопротивления тех, которые уже занимают его и могут удерживать низших на низшей ступени. Предупреждая вторжения снизу, они передают свои собственные места и ранги своим наследникам, а как только установился принцип наследственности, социальная структура становится законченной. Только там, где ‘уравнивающий деспотизм’ (egalitarian despotism) низводит всех подданных к одному и тому же политическому рангу (status), — что чаще служит условием упадка, чем развития, — возникает обратное состояние вещей.

Принцип наследственности, возникший в отношении общественных классов, имеющих свое начало в военной организации, определяет от поколения к поколению в главных чертах функции членов этих классов, а затем стремится окончательно определить даже и их специальные функции. Люди класса рабов или ремесленников не только наследуют свое относительное положение, но и свои специальные занятия в пределах этого положения. Это обстоятельство, т.е. что труд также охватывается тенденцией к воинственной администрации (региментации), приписывается первоначально тому факту, что для глав, получающих от каждого сорта работников производимые ими специальные продукты, выгодно заменять их после их смерти способными преемниками, в то же время работник, руководимый потребностью иметь помощника в исполнении заданной ему работы, считает выгодным привлечь к ней своего сына: воля сына оказывается бессильной против этих взаимно сходящихся интересов. Следовательно, при системе принудительной кооперации, принцип наследственности, распространяясь на организацию производящих классов, служит также и к ее относительному упрочению.

Подобный же результат мы видим и в усиливающихся стеснениях передвижения единиц с места на место. Пропорционально тому, как жизнь, свобода и собственность индивидуума подчиняются обществу, является необходимость в том, чтобы его местопребывание было постоянно известным. Ясно, что отношения солдата к своему офицеру и этого офицера к своему начальнику таковы, что каждый должен быть всегда под рукой, а в силу этого там, где воинственный тип достиг полного развития, подобные же отношения распространяются и на все общество. Раб не может оставить указанного ему места, крепостной привязан к своему наделу, господин, не имея отпуска, не может покинуть своей страны.

Итак, корпоративное действие, комбинация сил и их связь, воинское соподчинение (региментация), которые необходимы для воинственного состояния, подразумевают структуру, сильно противодействующую перемене.

Следующий признак воинственного типа, естественно связанный с предыдущим, состоит в том, что все организации, не составляющие частей общей государственной организации, всецело или отчасти подавляются. Сочетание сил, имеющее общественное назначение, поглощая все общество, исключает частные комбинации.

Для осуществления полного корпоративного действия должна быть, как мы видели, централизованная администрация не только среди воюющей части, но и среди невоюющей, существование же союзов граждан, действующих независимо, уменьшает область этой централизованной администрации. Все структуры, не составляющие частей структуры государственной, служат в большей или меньшей степени к ограничению ее и стоят на пути ее требований неограниченного подчинения. Существование частных комбинаций может быть допущено только под условием их подчинения официальному контролю, сильно стесняющему независимую деятельность, и так как частные комбинации, находящиеся под таким официальным контролем, неминуемо удерживаются от действий, выходящих из ряда установившейся рутины, и чрез это лишены возможности улучшений, то, конечно, они не могут преуспевать и развиваться.

Очевидно, в самом деле, что подобные комбинации, основанные на принципе свободной кооперации, не подходят к социальному типу, основанному на принципе кооперации принудительной. Отсюда следует, что воинственный тип характеризуется отсутствием или относительной редкостью союзов граждан с коммерческими целями, с целью пропаганды частных религиозных мнений, с целями филантропическими и т.д.

Однако есть один род частных комбинаций, который связан с воинственным типом, — это комбинации, имеющие целью оборону и наступательные действия меньших групп. Пример их можно видеть в союзах заговорщиков, очень обычных воинственным обществам, в союзах, подобных первоначальным гильдиям, служащих для взаимной самопомощи, в союзах, скрывающихся в тайных обществах. О подобных союзах может быть замечено, что они в меньшем масштабе преследуют те же цели, какие преследуются в широком размере целым обществом: цели самосохранения или нападения, или же обе эти цели вместе. Кроме того, можно заметить, что эти маленькие общества, входящие в состав большого, организованы по тому же самому принципу, который лежит в основании того обширного общества, в котором они образуются, т.е. на принципе принудительной кооперации. Их управление имеет принудительный характер и в некоторых случаях доходит даже до умерщвления тех из их членов, которые окажут неповиновение.

Необходимо заметить, — как факт постоянно повторяющийся, — что воинственный тип стремится к развитию самоудовлетворяющейся организации, т.е. производящей все для своих нужд собственными средствами. Вместе с ее политической автономией, идет здесь то, то мы можем назвать экономической автономией. Очевидно, что вследствие часто возникающих неприязненных столкновений с соседними обществами, коммерческие сношения с ними должны прекращаться или затрудняться: обмен произведениями может лишь в малых размерах совершаться между теми, которые постоянно воюют друг с другом. Следовательно, воинственное общество должно своими внутренними средствами доставлять продукты всех родов, необходимые для жизни его членов, конечно, в пределах практически возможного. Такое экономическое состояние, какое было в течение раннего феодального периода, — когда, как во Франции, ‘замки производили почти все продукты, потреблявшиеся в них’, очевидно образовалось в больших или малых группах, находившихся в постоянном антагонизме с окружающими группами. И если внутри какой-нибудь группы, поставленной в подобные условия, еще не существует производителей какого-нибудь необходимого продукта, то невозможность получить его извне должна повлечь за собой установление органа для его внутреннего производства.

Отсюда следует, что желание ‘не быть в зависимости от чужестранцев’ есть одно из желаний, свойственных воинственному типу общества. Пока есть опасность, что продовольствие нужными продуктами, идущими из чужих стран, может быть пресечено, вследствие начавшихся военных действий, до тех пор будет существовать побудительная причина поддерживать приготовление этих продуктов дома и с этой целью заботиться о необходимых для этого органах. Отсюда становится очевидным прямое соотношение между воинскими действиями и протекционной политикой.

Теперь, отметивши признаки, которые, как следует ожидать, должны установиться сами собою, вследствие переживания наиболее приспособленных в период борьбы за существование между обществами, мы рассмотрим, как эти признаки представляются в действительно существующих обществах, имеющих общим свойством воинственность, хотя и различающихся в других отношениях. Конечно, в маленьких примитивных группах, как бы воинственны они ни были, мы должны ожидать разве только смутных начальных признаков структуры, свойственной воинственному типу. При слабой взаимной связи, определенность устройства их частей может быть достигнута лишь в очень малой степени. Но с этой оговоркой мы находим очевидные данные, подтверждающие наши положения. Что все взрослое население обыкновенно в то же время составляет и воинственную часть населения, — этот факт столь известен, что не требует доказательств также точно известен и другой факт, что женщины занимают рабское положение, употребляются на грубые работы, на переноску тяжестей, к этим фактам может быть прибавлен еще и тот, что нередко во время войны они несут припасы, например, в Азии среди Билов (Bhils) и Хондов (Khonds), в Полинезии — среди Новокаледонцев и жителей Сандвичевых островов, в Америке — среди Команчей, Муедрукусов и Патагонцев. Таким образом, здесь ясно выражена из функция в качестве постоянного комиссариата. Мы видим далее, что когда возникает обращение в рабство пленных, эти последние также работают для содержания и в помощь классу воинов, действуя во время мира, как производителя, а во время войны присоединяясь к женщинам для служения армии, например, среди Новозеландцев, а у Малагазцев они служат исключительно носильщиками провизии и т.п. На этих первых ступенях, точно так же, как и в последующих фазисах развития, мы видим, что в воинственном типе личные цели исчезают перед целями общественными. Жизнь каждого человека состоит в подчинении потребностям группы, а в силу этого и свобода личных действий находится в подобном же подчинении. Точно также и его имущество: например, замечено, что у Бразильских Индейцев право частной собственности, признаваемое лишь в ограниченных размерах в мирное время, почти совершенно не признается во время войны, или, как мы видим из рассказа Гирна (Hearne) относительно некоторых гиперборейских племен Северной Америки, где при наступлении войны ‘всякая собственность, которая может послужить на общую пользу, перестает быть частной’. Ко всему этому можно еще прибавить одну основную истину, которую полезно повторить не раз: там, где еще не существует политического подчинения, война порождает его. Временной вождь, признаваемый молча или явно, овладевает постоянной властью, если война продолжительна. От этого первоначального вида воинственного типа, который нам представляют маленькие группы, мы перейдем к его развитым формам, являющимся в больших группах.

Прекрасный пример доставляет нам, говоря словами Буртома: ‘Noармия или то, что составляет почти ее синоним, — нация Дагомеев’. Чрезвычайная воинственность Дагомейцев выражается тем фактом, что спальня их короля вымощена черепами неприятелей. Король здесь имеет абсолютную власть, он рассматривается, как существо высшей природы, он есть ‘дух’ и, конечно, он — глава религии, он посвящает жрецов. В нем исчезают все власти и все права: ‘по смыслу закона Дагомеев, все люди рабы перед королем’. Он ‘наследник всех своих подданных’, а от живых подданных он берет все, что ему угодно. Когда мы прибавим к этому тот факт, что в Дагомее часто умерщвляют несчастные жертвы для того только, чтобы послать их вестниками в другой мир, или же приносят в жертву множество людей для того, чтобы составить свиту умершим королям, то мы увидим, что жизнь, свобода и собственность находятся здесь во всецелом распоряжении государства, представляемого главой его. Как в гражданской, так и в военной организациях, мы находим множество главных и второстепенных центров. ‘Имена, обыкновенно даваемые королем и заменяющие прозвища, изменяются с каждым рангом их носителя’. Регламентация до того распространилась, ‘что чины кажутся неисчислимыми’. Здесь существует множество законов против роскоши и, по словам Вайтца, никто не может носить иной одежды или оружия, кроме тех, которые ему даны или разрешены королем. Под страхом рабства или смерти ‘ни один человек не смеет изменить устройство своего дома, сидеть на стуле, употреблять гамак или пить из стакан’ без соизволения короля.

Далее, может быть приведена в пример древняя Перувианская империя, постепенно основанная победоносными Инками. Здесь священный и абсолютный правитель, потомок богов, был центром системы, контролировавшей всю жизнь. Он был сразу и военным, и политическим, и церковным, и юридическим главой, нация состояла из солдат, работников и чиновников, которые в этих званиях были рабами его и его обоготворяемых предков. Военная служба считалась обязательной для всех податных и способных к ней Индейцев, те из них, которые прослужили указанные сроки, отчислялись в запас и должны были работать под надзором государства. В армии были начальники над десятками, пятью десятками, сотнями, пятью сотнями, тысячами, десятью тысячами, и, кроме того, был еще высший командир, связанный кровным родством с Инками. Параллельной регламентации было подчинено и государство вообще: все жители, расписанные по группам, были подчинены управлению чиновников над десятками, полсотнями, сотнями и т. д. По этим последовательным ступеням правящих центров дела восходили до губернаторов Инки, управлявших большими областями, переходя от них до Инки, тогда как его приказания спускались от чина к чину до тех пор, пока они не достигали до самых низших. Церковная организация была здесь устроена подобным же образом и имела, например, пять классов прорицателей, шпионы, наблюдавшие за действиями других служащих и докладывавшие о них, имели также свою организацию. Все было подчинено государственному надзору. В деревнях были чиновники, наблюдавшие за вспахиванием, сеяньем, жатвой. Когда был недостаток в дожде, государство снабжало размеренным (measured) количеством воды. Путешествующий без разрешения наказывался, как бродяга, но за то для тех, кто путешествовал по общественным надобностям, существовало особое учреждение, снабжавшее квартирой и всем необходимым. ‘На обязанности десятников лежало наблюдение над одеждой народа’, над тем, чтобы различные чины носили те роды платья, те украшения, те знаки отличия и т.п., которые им были предписаны. Сверх этого контроля внешней жизни существовал еще контроль и жизни домашней. Требовалось, чтобы народ ‘обедал и ужинал при открытых дверях, так чтобы судьи могли входить свободно’, а судьи эти надзирали за тем, чтобы дом, одежда, домашняя утварь содержались в чистоте и порядке, чтобы за детьми был надлежащий надзор: тех, которые дурно содержали свои дома, секли. Под этим контролем народ трудился над поддержанием столь сложной и выработанной государственной организации. Все чины гражданского, религиозного и военного классов были свободны от налогов, на зато землевладельческий класс, за исключением находящихся на службе в армии, должен был отдавать весь свой продукт, оставляя себе лишь то, что требовалось для скудного пропитания. Третья часть земель всей империи шла на поддержание государственного строя, третья на содержание жрецов, умилостивлявших души умерших предков, а остальная треть на содержание работников. Сверх натуральной повинности, состоявшей в обработке земель, принадлежавших солнцу и королю, работники должны были обрабатывать земли солдат, находившихся на службе, а также и земли неспособных к работе. Кроме того, они должны были платить подать одеждой, обувью, оружием. Части земли, предназначенной на нужды народа, распределялись между отдельными людьми сообразно с их семейным положением. Точно также и относительно продуктов от стад: в каждом округе та часть их, которая оставалась от удовлетворения общественных нужд, периодически подвергалась стрижке, причем шерсть делилась чиновниками. Это устройство было последствием принципа, что ‘частная собственность каждого человека держится милостью Инки и что, по их законам, она не имела другого основания’. Таким образом, личность, собственность и труд народа принадлежали всецело государству, народ переселялся из одной местности в другую по указанию Инки, люди, не служившие в армии, но жившие под такой же строгой дисциплиной, какая была в армии, были просто единицами централизующей военной машины и направлялись в продолжение всей своей жизни к наивозможно большему выполнению воли Инки и к наименьшему осуществлению своей собственной воли. И естественно, что вместе с военной организацией, доведенной таким образом до ее идеальных границ, замечалось почти полное отсутствие какой-либо другой организации. Перуанцы не имели монеты, они не продавали ни одежд, ни домов, ни имений, и их торговля была немногим шире простого обмена съестными припасами.

Древний Египет, насколько нам известно из рассказов о нем, представляет если не в частностях, то в общих чертах, явления, родственные вышеизложенным. Огромное количество рабов, трудившихся над постройками пирамид, в достаточной мере доказывает воинственный характер, преобладавший у них в отдаленнейшее, не занесенное в летописи, время, а доказательства их последующей непрерывной воинственности мы находим и в хвастливых летописях об их царях, и в изображениях их триумфов на стенах храмов. Наряду с этим родом деятельности мы находим, как и в прежнем примере, правителя, потомка богов, ограниченного в своей власти лишь обычаями, завещанными его божественными предками, этот правитель соединял в себе одновременно и политического главу, и верховного жреца, и главного военачальника, и высшего судью. Под властью его состояла централизованная организация, гражданская часть которой состояла из точно таких же классов и подклассов, как и военная ее часть. Из четырех больших общественных делений — жрецов, воинов, горожан или купцов и простого народа, — в который входили рабы, — первый заключал в себе более двадцати различных классов, второй — около полдюжины, помимо тех, которые устанавливались военными степенями, третий — около дюжины, а четвертый — еще большее число. Хотя в правящих классах касты не были разграничены с такой точностью, чтобы не оставалось для нисходящего поколения возможности переменить род деятельности, однако Геродот и Диодор утверждают, что промышленные занятия переходили от отца к сыну, всякая частная промышленность и производство имели своих собственных специальных мастеров и никто не переменял одного рода промышленности на другой. До какой утонченности доходил воинский характер управления работами, можно судить из подробных известий о целом штабе из должностных лиц и работников, назначавшихся на какую-нибудь из обширных каменоломен, число, род чиновников соответствовал здесь число и роду их в армии. Для поддержания этой высокой развитой регулятивной организации, гражданской, военной и церковной, исключительно владевшей землей, — работали низшие классы. Надсмотрщики стояли над несчастным (wretched) народом и побуждали его к тяжелому труду угрозами, а еще более палочными ударами’. Явный и тайный надзор, допускавший и посещение жилищ, стремился в последней степени к тому, чтобы ни одна семья не ускользнула от его взгляда. ‘Каждый человек под страхом смерти был обязан давать отчет чиновнику о том, чем он живет’.

Возьмем теперь другое древнее общество, представляющее во многих отношениях контраст с предыдущим, но в то же время имеющее, вследствие присущей ему воинственности, множество и таких характеристических черт устройства, которые, по своему основному характеру, родственны с рассмотренными выше. Я разумею Спарту. Что войны не развили у них единоличной деспотической власти, Спартанцы обязаны отчасти тем причинам, которые, как показано ранее, благоприятствуют развитию сложных политических глав, а еще более случаю раздвоения их королевской власти, присутствие двух правителей божественного происхождения помешало концентрации власти. Но хотя, вследствие этой причины, здесь установилось недостаточно централизованное правительство, однако отношения этого правительства к членам общества были в главных своих чертах те же, как и вообще в воинственных государствах несмотря на крепостное состояние, а в городах — и рабство Илотов, несмотря на политическую зависимость Периэков, все они, вместе с настоящими Спартанцами, подлежали обязанностям воинской службы, причем рабочая функция первых и промышленная функция вторых, насколько они существовали вообще, — были подчинены военной функции, которая исключительно принадлежала третьим. Указанное здесь гражданское разделение повторяется и в военных подразделениях. ‘В битве при Платее каждого Спартанского гоплита (тяжело вооруженного пешего воина) сопровождали семь Илотов, а каждого гоплита из Периэков один Илот’. Чтобы показать всю силу ограничений, налагаемых военным типом, как в этом частном случае, так и всюду, достаточно напомнить, что вследствие распространения в обществе той обыденной воинской дисциплины, которая предписывала даже общий стол и взносы съестными припасами, — личная жизнь Спартанцев была подчинена общественным требованиям, начиная с семи лет. ограничения доходили до того, что был установлен возраст вступления в брак, домашняя жизнь стеснялась, промышленность и всякие другие занятия, соединенные с денежной наживой, воспрещались, к этому можно прибавить запрещение отъезда в чужие края без дозволения, и надзор, тяготевший над гражданами день и ночь. В Спарте вполне проявилась греческая теория общества: ‘человек не принадлежит ни себе, ни своему семейству, — он принадлежит государству (city)’. Таким образом, хотя в этом исключительном случае хронической воинственности встретилось препятствие развитию верховного властителя, владеющего и личностью, и имуществом каждого гражданина, однако здесь развилось тождественное в главных чертах отношение между общиной, как целым, и составляющими ее единицами. Община, властвующая при посредстве сложного главенства, заменяющего единичного главу, вполне поработила личность. В то время, как жизнь и труд Илотов шли исключительно на содержание лиц, образующих военную организацию, в это время жизнь и труд этих последних шли исключительно на службу государству — и те, и другие были рабами, хотя и различного рода.

Мы взяли нарочно государства, не только разных исторических эпох, но и совершенно различных народностей по крови, как древние греки, египтяне, негры, Дагомеи, чтобы показать, что не племенные или расовые особенности были причиной развития у них некоторых общих форм устройства, а именно воинственные условия их жизни и их воинственный тип. Одним словом, существующее здесь сходство общественных структур не может быть приписано унаследованию этими общественными единицами одного общего характера. Огромные контрасты в количестве народонаселения этих государств, изменяющегося начиная от миллионов и кончая тысячами, не допускают предположения о том, чтобы эти общие черты структуры стояли в зависимости от объема. Не может быть также предположено, что сходство условий, состоящих в климате, виде страны, почве, флоре, фауне, или сходство в обычаях, происходящее от этих условий, могло иметь какое-либо участие в образовании сходства организаций этих обществ, так как местности, занимаемые ими, представляют бесчисленные несходства. Таким образом, те черты, которые являются общими каждому из всех их и которые не могут быть приписаны никаким другим причинам, должны быть отнесены к обычной воинственности, характеризующей всех их. Индукция имеет результатом дальнейшее подтверждение этой зависимости, и этот результат совершенно соответствует тем результатам, которые сейчас были даны путем дедукции.

Если еще остается какое-либо сомнение, то оно должно исчезнуть при наблюдении того, как постоянная воинственность сопровождается развитием военной организации. Трех примеров будет достаточно.

Во время римских побед проявлявшееся не раз стремление генералов-победителей сделаться деспотами, наконец осуществилось, и титул императора, имевший первоначально военное значение, сделался титулом гражданского правителя, это ясно показывает нам, что, как в начале, так и на высших ступенях развития, политическое главенство зарождается из военного, затем, как обыкновенно случается, политическим правителям постепенно стали приписывать божеские качества, что проявилось в принятии императором священного имени — Август, а также и в действительном развитии обоготворения его народом, одновременно с этим тут с большой ясностью выступают те дальнейшие черты, которые характеризуют воинственный тип в его развитой форме.

Если не де-юре, то де-факто в императоре поглощались другие роды власти. По словам Дюрюи, он имел: ‘право предложения, т.е. издания законов, право принятия и решения апелляций, т.е. высшую юрисдикцию, право останавливать трибунским вето всякую меру, всякий приговор, т.е. противопоставлять свою волю законам и судам, право созывать сенат или народ и председательствовать над ними, т.е. направлять избирательные собрания согласно со своей волей. Прерогативы эти он имеет не на одни год, а на всю жизнь, не только в Риме, а в целой империи, не разделяя их с десятком других лиц, а действуя собственнолично, не давая, наконец, никакого отчета, так как он никогда не слагает с себя своей должности’.

Вместе с этими переменами шло и увеличение числа и точности социальных подразделений. Император ‘поставил между собою и массами множество лиц, правильно распределенных по категориям, причем одни стояли над другими таким образом, что вся эта иерархия, давя всею своею тяжестью на стоящие внизу массы, делала народ и мятежные личности вполне бессильными. Остатки древнего сословия патрициев заняли первое место, а за ним сословие капиталистов или сословие всадников — три стоящих одна над другой аристократии. Сыновья сенаторов образовывали класс, непосредственно стоявший между сословиями сенаторов и всадников… Во втором столетии семейства сенаторов образовали наследственное привилегированное дворянское сословие’.

В то же время административная организация сделалась шире и сложнее.

‘Август создал большое число новых должностей, например, верховный надзор за общественными работами, за дорогами, водопроводами, руслом Тибра, раздачей хлеба народу. Он создал также многочисленные должности уполномоченных для финансовой администрации империи, в Риме было тысяча шестьдесят муниципальных должностных лиц’.

Характер устройства, свойственный армии, распространился двумя путями: военные чины получали гражданские обязанности, а гражданские чиновники становились отчасти и военными. Сановники, назначенные императором, стремясь заместить собою сановников, выбранных народом, присоединили к своей гражданской власти и власть военную, и хотя при Августе префекты преторианцев были лишь военными начальниками, однако они постепенно захватили в свои руки и всю гражданскую власть, так что в конце концов сделались первыми лицами в империи после императора. Кроме того, правительственный организм возрастает присоединением к нему целых организаций должностных лиц, бывших доселе независимыми. ‘В своем рвении организовать все он стремился региментировать даже самый закон, а свободные профессии обращал в общественные должности’. Для усиления власти этой широкой администрации войско было сделано постоянным и подчинено строгой дисциплине. По мере роста регулятивной и принудительной организации увеличивались и повинности производителей и, как было показано мимоходом в предыдущей главе относительного римского режима в Египте и Галлии, рабочая часть государства все более и более низводилась до формы постоянного комиссариата. Италия, наконец, дошла до такого положения, в котором огромные области ‘вверялись вольноотпущенникам, единственные соображения которых состояли в том, как бы обработать землю с возможно меньшими издержками и как бы извлечь от работников наибольшее количество труда при наименьшем количестве пищи’.

Затем может быть приведен пример, подлежащий нашему непосредственному наблюдению, — пример Германской Империи. Черты воинственного типа, обнаруживавшиеся в Германии и раньше, со времени последней войны стали гораздо яснее. Армия активная и пассивная, включая сюда чиновный и служебный персонал, увеличилась почти на сто тысяч человек, а реформы 1875 и 1880 годов, поднявшие значение резервов, на практике послужили к дальнейшему увеличению этого числа. Кроме того, когда мелкие Германские государства по большей части отказались от управления своими частями (войска), германская армия теснее сплотилась воедино, даже армии Саксонии, Вюртемберга и Баварии, подчинившись верховному контролю империи, с этих пор перестали быть независимыми. Вместо ежегодного утверждения военного бюджета, как это практиковалось в Пруссии до образования Северо-Германского союза, имперский парламент был, в 1871 г., принужден вотировать требуемую годичную сумму на три года вперед, в 1874 г. он сделал то же самое на следующие семь лет, а затем, в 1880 году, в значительной мере увеличенная сумма для содержания увеличившейся армии была утверждена еще на семь лет, таким образом очевидно, как мало-помалу народный контроль устраняется императорской властью. Одновременно гражданское управление заменяется, двумя путями, управлением военным: обер-офицеры за долгую службу награждаются назначениями на гражданские места, причем местные общества вынуждены оказывать им предпочтение перед гражданскими чиновниками, во 2-х, немалое число лиц из высшего гражданского чиновничества, а также из университетов и учителей государственных школ, прослуживших один год волонтерами, считаются офицерами ландвера. В течении так называемой Kulturkampf, церковная организация была поставлена в большее подчинение государственной организации. Священники, отрешенные от должности епископами, оставлялись на своих местах, для духовных лиц стало считаться преступным открытое участие в оппозиции правительству, оппозиционным епископам прекращалась выдача содержания, curriculum церковнослужителей были предписаны государством и требовался государственный экзамен, а в то же время было установлено право государства на удаление их страны оппозиционных духовных лиц. Переходя к промышленности, мы замечаем, во-первых, что начиная с 1873 г., совершается постепенный переход железных дорог в руки государства, так что, частью путем стройки их вновь (главным образом для военных целей), частью путем купли — три четверти всех железных дорог Пруссии сделались собственностью государства, такой же точно процент доставляют и другие германские государства, конечная цель при этом — сделать все дороги правительственными. Вмешательство в торговлю усилилось различными способами: то протекционными тарифами, то возобновлением законов о росте, то ограничением воскресного труда. При посредстве своих почтовых порядков государство присвоило себе и промышленную функцию — оно принимает к платежу и получает деньги по переводным и простым векселям, и даже пока не было остановлено протестами торговцев, оно брало на комиссию книги от издателей. Затем идут прямые и косвенные меры для распространения контроля над жизнью народа. С одной стороны, изданы законы, по которым до середины последнего года было закрыто двести двадцать четыре социалистических общества, остановлено сто восемьдесят периодических изданий, запрещено триста семнадцать книг и т.п., и в силу которых различные местности были объявлены в малом осадном положении. С другой стороны, можно упомянуть о проекте князя Бисмарка восстановить цехи ( т.е. корпорации с принудительными уставами для их членов), а также о его проекте государственного страхования, при помощи которого работники оказались бы значительно связанными. Хотя меры эти не были осуществлены в тех формах, в которых они предлагались, однако уже самое предложение их достаточно указывает на общее направление. Во всех этих нововведениях мы видим стремление к развитию более сплоченной структуры, к увеличению военной части сравнительно с промышленной, к замене гражданской организации военной, к усилению личных ограничений и регулированию индивидуальной жизни в большем числе частных случаев.

Остается упомянуть наше собственное общество, со времени возрождения в нем воинственности, которое в последнее время так заметно, что наши иллюстрированные журналы почти ничем другим не наполняются, кроме военных сцен. Уже в книге ‘Основания Социологии’ я указал различные пути, которыми система принудительной кооперации, характеризующая воинственный тип, подкапывалась под систему свободной кооперации, характеризующей промышленный тип, с того времени (июль 1876 г.) появились и другие перемены, в этом же самом направлении. В самой военной организации мы можем указать на возрастающее стремление, для приобретения большего внешнего значения, обратить волонтеров в регулярную армию, так, чтобы вместо оборонительной деятельности, бывшей их первоначальной целью, иметь возможность действовать и наступательно. К этому мы можем прибавить, что стремление, проявлявшееся в прошедшее поколение, — ослабить, насколько возможно, военный характер армии ношением статского платья, в настоящее время остановлено приказом, обязывающим офицеров городских гарнизонов носить форму и вне службы, как это водится в более воинственных странах. Пойдет ли дальше захват военным сословием гражданских функций (дошедший в 1873-74 г. до того, что в разное время девяносто семь полковников, майоров, капитанов и лейтенантов исполняли обязанности инспекторов в научных и художественных школах), — я сказать не могу, но уже ясно можно видеть столь значительное усиление военного духа и дисциплины среди полиции, что чины ее, одевши шлемообразные шляпы, начавши носить револьверы и смотря на самих себя, как на полусолдат, стали говорить о народе, как о ‘гражданах’, и в некоторых случаях практиковать по отношению к ‘гражданам’ военного рода надзор, примером чего может служить глава Бирмингамской полиции, подчиненные которого разводят по домам совершенно покойных, но подгулявших граждан, а на следующее утро возбуждают против них судебное преследование, а также полицейские команды, направляющие движение экипажей на Лондонских улицах. Исполнительная власть все более и более берет верх над всеми другими правительственными функциями. Так, в делах Кипра и в Индийском вице-королевстве, она действует по секретным инструкциям из метрополии. Различными второстепенными путями проявляются старания освободить чиновничество от народного контроля, как это видно, например, в желании, выраженном палатой лордов, чтобы вешание преступников в тюрьме, доверенное исключительно властям, не имело бы никаких других свидетелей, и в совете, данном последним министерством внутренних дел (11 мая 1878 г.) городскому совету в Дерби, чтобы он не вмешивался в распоряжения начальника полиции (военного) относительно его подчиненных, — случай, который показывает стремление к централизации местной полицейской власти в руках министерства внутренних дел. Одновременно мы видим различное, действительное или предполагаемое, расширение государственной деятельности, заменяющей или ограничивающей частную деятельность. Здесь может быть упомянута награда за ‘розыск’ (‘endowment of research’), которая отчасти уже вытеснена правительственным фондом, и которую многие желают устранить совершенно, сюда же подходит и предложенный закон об установлении реэстров учителей, одобренных властью, билль, предполагающий устроить центральную инспекцию над местными публичными книжными магазинами, проект принудительного страхования, — проект, назидательным образом показывающий нам, какими путями регулятивная политика расширяет свою область: так, ввиду того, что принудительная благотворительность порождает в бедняках непредусмотрительность, этого думают избегнуть введением обязательного страхования. Стремление к учреждениям воинственного типа видны также и в увеличившемся спросе на некоторые виды покровительственной системы и также в жалобах некоторых великосветских газет на то, что дуэли вышли из употребления. Даже и в такой партии, которая по своему положению и функции стоит в антагонизме с воинственностью, мы видим распространение военной дисциплины, например, система частных митингов для переговоров перед выборами, введенная для лучшей организации либеральной партии, является одной из таких систем, которые неизбежно более или менее централизуют власть и контроль над личной деятельностью.

Таким образом, характеристические признаки военного типа, найденные нами a priori, существуют постоянно не только в обществах с непрерывной высшей степенью воинственности, но, как мы видели, также и в таких обществах, где простое увеличение военной деятельности влечет за собой развитие тех же признаков.

В некоторых местах я высказал, а в других подразумевал, что между устройством общества и характером его граждан существует необходимое соотношение. Теперь следует рассмотреть более подробно характер, свойственный членам типического воинственного общества и обыкновенно проявляющийся в них.

При равенстве других обстоятельств, общество будет иметь успех на войне пропорционально тому, в какой мере его члены одарены телесной силой и мужеством. И, в среднем выводе, между борющимися обществами переживание и расширение выпадает на долю тех, в которых физические и духовные свойства, вызванные войной, не только сильнее выражены, но и пользовались наибольшим уважением.

Египетские и Ассирийские скульптурные памятники и надписи показывают, что храбрость более всех других свойств считалась достойной уважения. О словах: хороший, честный и т.п., как они употреблялись древними Греками, Грот замечает, что они ‘означают человека знатного происхождения, богатого, влиятельного и смелого, оружие которого было сильно для кары и для защиты, каков бы ни был склад его моральных чувствований, в то время как противоположный эпитет — ‘дурной’ обозначает человека бедного, низкого и слабого, который по своим наклонностям, как бы они ни были добродетельны, не возбуждает в обществе ни больших надежд, ни опасений. ‘Тем же самым следует объяснять отождествление у Римлян храбрости и добродетели. В ранние смутные времена, по всей Европе, рыцарский характер, характер, пользовавшийся уважением, прежде всего требовал бесстрашия: без этого все другие хорошие качества не принимались в расчет, но при нем прощались всевозможные недостатки.

Если среди борющихся групп первобытных людей одни из них легче переносили убийство своих сочленов лицами других групп и не мстили за это, тогда как другие уж мстили, то группы, не знавшие мести, должны были подвергаться постоянным безнаказанным нападениям, а в силу этого были осуждены или постепенно исчезнуть, или искать убежища в неудобных для жительства местностях. Следовательно, среди таких условий, переживают непрощающие. Затем, lex talionis (закон возмездия), возникающий первоначально между борющимися группами, становится законом и врутри самой группы, хроническая вражда между сложными семействами и кланами воплощает общий принцип: — жизнь за жизнь. Под военным режимом месть становится добродетелью, а уклонение от нее пороком. Между Фиджийцами, воспитывающими своих детей в злобных чувствах, не редкость, что человек скорей покончит с собой самоубийством, чем переживет оскорбление и оставит неотмщенной обиду, иногда умирающий Фиджанин завещает своим детям, как долг, совершить отмщение… Такого рода чувства и зависящие от них образ жизни мы замечаем у всех народов, охваченных воинственностью или переживших прежде это состояние, хотя бы во всех других отношениях эти народы совершенно не походили друг на друга. Из племен отдаленного Востока мы можем привести в пример Японцев. Им внушается, что нельзя жить под одним небом с убийцей отца, что для убийцы брата человек всегда должен иметь при себе и наготове свое оружие, что с убийцей друга человек не может жить в одном государстве’. Из западных стран может быть приведена в пример Франция феодального периода, когда родственники убитого или обиженного были по установившемуся обычаю обязаны отомстить родственникам обидчика, и даже тем из них, которые жили далеко и ничего не знали о случившемся. Даже в сравнительно ближайший период, например, во времена аббата Брантома, дух времени был таков, что этот служитель церкви, завещая своим племянником долг мести за все неотмщенные несправедливости, сделанные ему в старости, говорит про себя: ‘я могу похвалиться, и за это благодарю Господа, что я не перенес ни одной обиды, не отомстив обидчику’. Черногорцы, народ, ведущий в продолжение столетий войну с Турцией, — ясно показывают нам, что оживленная воинственность делает чем-то вроде обязанности частную и общественную месть. ‘Dans le Montenegro’ говорит о Буэ: ‘on dira d’un homme d’une natrie (клана), ayant tue un undividu d’une autre: cette natrie nous doit une tete, et il faut que cette dette soit aquittee, car qui ne se venge pas ne se sancitie (sanctifie?) pas’ [‘В Черногории говорят о члене натрии (клана), убившем лицо из другой натрии: эта натрия должна нам голову и необходимо получить этот долг, потому что тот, кто не мстит, — тот не очистит свою душу’].

Разрушительная деятельность против врагов, если она является хронической, делает разрушение источником удовольствия, а там, где успешное подчинение своих единоплеменников считается высочайшим достоинством, там возникает наслаждение от насильственного пользования властью, и люди, гордясь грабежом побежденных, перестают уважать права собственности вообще. Как невероятно, чтобы люди были храбры с врагами, и в то же время трусливы с друзьями, так же точно невероятно, чтобы и другие чувства, вскормленные постоянными внешними столкновениями, не проявились бы и у себя дома. И действительно, как мы видели, вместе с воспитанием мести во внешних отношениях общества, идет и развитие мстительных чувств и внутри общества. Все другие привычки, в стремлениях и деятельности, неизбежно создаваемые постоянной войной, должны действовать таким же образом и на социальную жизнь вообще. Различные местности и времена дают нам факты, доказывающие, что в воинственных государствах права жизни, свободы и собственности пользуются небольшим уважением. Кровожадность дагомейцев, которые воинственны до такой степени, что у них участвуют в войне оба пола, и которые совершают ежегодные вторжения ради ловли невольников, ‘для снабжения средствами королевского казначейства’, — доказывается ежегодным ‘обычаем’, на котором, для народного удовольствия, убивают множество человеческих жертв. Точно также и фиджийцы, народ в высшей степени воинственный и по своей деятельности, и по типу организации, народ, которые доказывает свое равнодушие к жизни не только убийствами своих собственных сочленов для каннибальских пиршеств, но и умерщвлением громадного числа своих собственных детей, и принесением человеческих жертв при самых обыкновенных случаях, вроде, например, спуска нового челнока, — так уважает жестокость, что совершение убийства почитается здесь подвигом. Ранние летописи азиатских и европейских народов показывают нам то же самое соотношение. Все, что нам известно о первобытных монголах, которые, после своего объединения, избивали целые массы восточных народов, — представляет нам хроническое господство жестокости, как вне, так и внутри их племен, внутренние убийства, которые, начиная с самого раннего времени, характеризовали воинственных турок, служат и теперь их отличительным признаком. То же было у греков и египтян, в доказательство чего достаточно привести убийство двух тысяч илотов спартанцами, у которых жестокость была обычным явлением, — многочисленные избивания граждан подозрительными римскими императорами, и их кровавые зрелища, обнаруживающие как в них, так и в их подданных развитую кровожадность. Там, где жизнь мало ценится, неизбежно должна мало цениться и свобода: если человек не задумывается покончить убийством жизнь и деятельность другого, то он, конечно, еще менее затруднится стеснить его деятельность, или держать его в оковах. У воинственных диких народов, обращающих в рабство, если не съедающих своих пленников, мы находим обычным от отсутствие уважения к свободе даже своих собственных сограждан, которое характеризует воинственные общества вообще. Как незначительны были при господстве воинственного режима, — более или менее ясно развитого во всех древних исторических обществах, — какие бы то ни было чувства, отвращающие от лишения людей свободы, достаточно доказывается тем фактом, что даже в учении первоначального христианства не было прямо выраженного осуждения рабству. Естественно, то же самое происходит и по отношению к праву собственности. Там, где уважается господство, основанное на силе, там права слабейших на их собственность мало уважаются сильнейшими. На Фиджи захват имени подданного считается совместным с властью главы, а кража считается добродетелью, если ее не откроют. В Дагомее король ‘прижимает’ всякого, кто приобретает собственность. У спартанцев искусному, удачно укравшему, воришке аплодировали за его кражу. В средневековой Европе наряду с постоянными кражами одним обществом у другого шли постоянные кражи и внутри каждого общества. При Меровингах ‘убийства и преступления, о которых она (Церковная История Франков) рассказывает, почто все имели целью захват сокровищ убитых людей’, а при Карле Великом хищения, совершаемые чиновниками, были хроническими: так сказать, за спиной короля, ‘его сановники присваивали себе фонды, назначенные на доставление пищи и одежды работникам’.

Там, где войны составляют обычное занятие, где требуемые ими качества необходимы и в силу этого почитаются, — там смотрят с презрением на всякого, кто не проявляет их в своей жизни, а занятия такого человека считаются бесчестящими. На ранних ступенях развития земледелие является делом женщин и рабов — людей покоренных или их потомков, промышленность всякого рода, производимая подвластными классами, еще долго отождествляется с низшим происхождением и природой. В Дагомее ‘земледелие презирают, потому что для занятия им употребляются рабы’. ‘Даже второстепенные японские дворяне и чиновники питают высочайшее презрение к торговле’. О древних Египтянах Уилькинсон говорит: ‘предубеждение против механических занятий в среде лиц, считавшихся воинами, было столь же сильно, как и в суровой Спарте’. ‘К промышленности и торговле (древние) Персы питали высочайшее презрение, пишет Раулинсон. Развитие сословной дифференциации, сопровождавшее завоевательные войны Римлян, было ускорено установившимся правилом, по которому почиталось позорным зарабатывать деньги трудом, а этому помог и закон, а этому помог и закон, запрещавший сенаторам и сенаторским сыновьям заниматься спекуляциями. Нужно ли доказывать, как велико презрение военных классов к торговым по всей Европе вплоть до настоящего времени?

Чтобы люди рисковали своей жизнью ради общественного блага, должно быть сильно развито чувство, называемое патриотизмом. Хотя убеждение в том, что славно умереть за свою страну, не может считаться главным и существенным условием военного успеха, потому что наемные войска сражаются и без этого, однако очевидно, что подобное убеждение должно значительно помогать на войне, полное отсутствие такого убеждения должно так неблагоприятно влиять на успех наступательных и оборонительных действий, что при равенстве других условий легко может повести к упадку и порабощению народа. Из этого следует, что чувство патриотизма будет укрепляться переживанием тех обществ, в которых оно наиболее развито.

К этому необходимо прибавить инстинкт повиновения. Возможность той совместной деятельности, которая при равенстве других условий дает военный успех, зависит от готовности индивидуумов подчинить свою волю воле командира или правителя. Верноподданство тут необходимо. На ранних ступенях развития проявление его бывает лишь временным, как, например, среди Арауканцев, которые выражают ‘отвращение к какому бы то ни было подчинению, но в это время ( т.е. когда война неизбежна) готовы повиноваться и подчиняться воле своих военных предводителей’. С развитием воинственного типа этот инстинкт или чувство подчинения становится постоянным. Эрскин говорит, например, что Фиджийцы представляют высокую степень верноподданства: люди, заживо погребаемые при закладке королевского жилища, считают почетным сделаться такой жертвой, а жители невольничьего круга говорили, ‘что служить пищей и жертвой для своих вождей есть их долг’. В Дагомее король возбуждает к себе чувство, ‘представляющее смесь любви и страха, почти равное обожанию’. Точно также и в древнем Египте, где ‘слепое повиновение было той смазкой, которая способствует гармоническому действию механизма’ социальной жизни, повсеместные памятники показывают, с утомительным однообразием, каждодневные акты повиновения — рабов и других людей — палачу, пленников — королю, короля — богам. Хотя, вследствие вышеуказанных причин, хроническая война не создала в Спарте высшего политического единодержавия, которому могло оказываться слепое повиновение, однако и той политической организации, которая развилась там, оказывалось глубочайшее подчинение: воля индивидуума во всем подчинялась общественной воле, выразителями которой были установленные власти. В первобытном Риме, также, при отсутствии царя с божеским происхождением, которому бы можно было оказывать покорность, подчинялись назначаемому царю, ограничиваясь выражением мнения к частных случаях, принцип абсолютного повиновения, слегка смягченный в отношениях целого общества к правительственному механизму, являлся во всей своей силе по отношению к группам, из которых состояло это целое. В европейской истории на высших, как и на низших ступенях, мы видим чувство верноподданничества преобладающим всюду, где сложился воинственный тип, — это такая истина, с которой согласятся и без доказательств.

От этих очевидных отличительных признаков мы обратимся к вытекающим из них чертам, менее бросающимся в глаза и сопровождаемым менее очевидными результатами. Вместе с верноподданством идет и доверие — они едва ли разделимы. Готовность повиноваться командующему на войне предполагает веру в его воинские способности, а готовность повиноваться ему и во время мира предполагает веру в то, что способности его простираются и на гражданские дела. Действуя на воображение людей, каждое новое завоевание усиливает его авторитет. Затем следуют более частные и очевидные проявления его деятельности, регулирующей жизнь людей, и они обобщаются в идею о том, что власть его беспредельна. Воспитывается безграничная вера в правительственный механизм. — поколения, возникшие при системе, контролирующей все действия, частные и общественные, принимают без возражения, что управления делами только таким образом и могут совершаться. Отсутствие в опыте какого-либо другого режима делает людей неспособными и вообразить себе какой бы то ни было другой режим. В государствах, подобных, например, древнему Перу, где, как мы видели, по всей стране господствовало управление, подобное военному (региментация), не было никаких материалов для возникновения мысли о жизни промышленной, которая идет сама собой и сама собой регулируется.

Понятно, что отсюда следует стеснение индивидуальной инициативы, а следовательно, и недостаток частной предприимчивости. По мере того, как армия получает организацию, она приходит к такому состоянию, в котором независимые действия ее членов запрещаются. И, по мере того, как регламентация распространяется среди общества вообще, ни один член его, направляемый или останавливаемый на каждом шагу, не имеет никакой возможности или весьма малую возможность вести свои дела иначе, как по установившейся рутине. Рабы могут делать лишь то, что им приказали их хозяева, а хозяева не могут приказать ничего непривычного без официального разрешения, но никакое разрешение не может быть получено от местной власти без согласия верховной власти, спрошенной через восходящую градацию степеней. Умственное состояние, возникающее здесь, есть состояние пассивного согласия и ожидания. Там, где воинственный тип получил полное развитие, все должно быть делаемо при посредстве правительственного механизма, и не только по той причине, что этот механизм занимает все сферы, но и потому также, что даже в сферах, еще не занятых, не может возникнуть никаких других организаций, в силу совершенного угасания творческих идей и чувств.

К этому можно прибавить и сопутствующее влияние интеллектуальной природы, которая действует вместе с моральным влиянием, только что упомянутым. Признается только одна личная причинность, и затрудняется развитие понятия безличной причинности. Примитивный человек не имеет идеи причины в современном смысле слова. Единственные силы, играющие роль в его теории вещей — суть силы живых людей или души умерших. Как необыкновенные, так и обыкновенные явления, способные изменяться, он приписывает сверхъестественным существам. Эта система понимания переживает с ранних стадий цивилизации, как мы видим, например, в Гомерической Греции, где раны, смерть или спасение в битве приписывались вражде или помощи богов, и где добрые и злые дела людей объяснялись действием богов. Продолжительность и развитие воинственных форм и деятельностей поддерживают этот способ мышления. Они, во-первых, косвенно мешают открытию отношений причинности. Науки возникают из искусств — начиная с обобщения тех истин, которые выясняются практикой искусства. По мере того, как процессы творчества становятся разнообразнее и сложнее, возникает признание большего количества однообразия отношений, зарождаются и развиваются идеи необходимой зависимости и физической причины. Следовательно, устраняя индустриальный прогресс, воинственность затрудняет замещение идей, олицетворяющих силы природы, идеями о безличных силах. Во-вторых, воинственность оказывает подобное же действие и прямым подавлением умственной культуры. Естественно, что на жизнь, посвященную приобретению знаний, совершенно также, как и на жизнь, посвященную промышленным занятиям, люди, отдавшиеся войне, смотрят с презрением. В древние времена ясный пример подобного отношения мы можем видеть у спартанцев, затем, позднее, в феодальной Европе, когда на науку смотрели, как на принадлежность духовенства и детей среднего сословия. Очевидно, что если воинственные занятия враждебны развитию науки, они еще дальше отодвигают освобождение от примитивных идей, которое завершается признанием однообразия явлений природы. В-третьих, и главным образом, результат, о котором идет речь, порождается наглядным и постоянным опытом личного средоточия силы, существующего при воинственном режиме. В армии каждое движение, начиная от движений главного командира и до мельчайших движений рекрута, направляются одним главою, точно также в обществе, по мере того, как вырабатывается региментация, люди видят ежечасно, что все совершается так или иначе сообразно с регулирующей волей правителя и его подчиненных агентов. Отсюда, при объяснении социальных явлений признается только одна личная причинность. История становится собранием деяний замечательных людей, и молчаливо подразумевается, что общество сформировано ими. Понятно, что если нет еще и признаков того состояния мысли, при котором мысль о безличной причинности является общепринятой, то и движение социального развития не может быть замечено. Естественный генезис социальных структур и их функций есть понятие, свойственно совершенно другому состоянию мысли, и всякая ссылка на него кажется абсурдом. Понятие о саморегулирующем социальном процессе непонятно. Таким образом, воинственность отливает в форму, приспособленную к ней, не только моральную, но и интеллектуальную сторону людей, — в форму, при которой невозможно мышление вне установившейся системы.

Итак, мы тремя способами показали характер воинственного типа политической организации. Теперь рассмотрим соотношения, открывающиеся из сравнения этих результатов.

Некоторые условия, очевидные a priori, осуществляются обществами, приспосабливающимися к самосохранению в присутствии враждебных обществ. Для того, чтобы корпоративная деятельность, необходимая для сохранения корпоративной жизни, получила свое высшее осуществление, в ней должны участвовать все. При равенстве других обязательств военное могущество будет большим в том случае, когда те, которые не могут воевать, работают исключительно для того, чтобы поддержать и содержать тех, которые воюют: отсюда очевиден вывод, что работающая часть не должна превышать того, что требуется указанной целью. Силы всех прямо или косвенно утилизируются для войны, чем лучше они комбинированы, тем они действуют целесообразнее, кроме взаимной связи в среде сражающихся, должна существовать такая же связь между воюющей и не воюющей частями общества для того, чтобы последняя могла помогать первой, с наивозможной полнотой и пользой. Для удовлетворения этих требований жизнь, действия и имущество каждого индивидуума должны быть подчинены общественному служению. Это всеобщее служение, эта комбинация и это поглощение личных целей, предполагают деспотический управляющий механизм. Для того, чтобы воля военного начальника могла действовать в обширном аггрегате, должны быть подчиненные центры, в свою очередь подчиняющие низшие и т. д. в нисходящей постепенности, через эти ступени передаются и приводятся в исполнение приказания, как в сражающейся части, так и в несражающейся. Как командир указывает солдату и то, что он должен делать, и то, чего он не должен делать, так и в воинственном обществе закон имеет значение и отрицательно регулятивное, и положительно регулятивное: он не только запрещает, он и направляет: на граждан, как на солдат, распространяется система принудительной кооперации. За развитием воинственного типа следует усиление прочности (rigidity), так как сцепление, комбинация. Подчинение и управление, которым подчиняются единицы в общества, неизбежно уменьшают их способность изменять свое социальное положение, свои занятия и место жительства. Наблюдая различные общества, существовавшие и существующие, большие и малые, характеризуемые или отличавшиеся прежде высокой степенью воинственности, мы видим, a posteriori, что несмотря на разнообразие, обусловливаемое расой, обстоятельствами и степенью развития, в них существует основное родовое сходство, раньше выведенное a priori. Современное королевство Дагомея точно также, как и древние Перу, Египет и Спарта, подтверждают примерами то порабощение индивидуума государством в жизни, свободе и собственности, которое свойственно социальной системе, приспособленной для войны. А тот факт, что с развивающимся приспособлением общества к воинственной деятельности в нем распространяются официализм, предписание и надзор, подобные тем, при которых живут воины, мы ясно видели на примерах из германской истории, а также на Англии, со времени охватившей ее в последние годы наступательной деятельности.

Наконец, обнаруживаются и последствия, состоящие в приспособлении характера людей, составляющих воинственные общества. Считая военный характер высочайшей славой, они приходят к тому, что начинают отождествлять добродетель с храбростью и силой. Месть становится у них священной обязанностью: действуя и у себя дома в духе закона о возмездии, который они применяют вне, они и дома, и вне его одинаково не затрудняются приносить других себе в жертву: их симпатии, беспрестанно ослабляемые войной, не могут быть деятельными и во время мира. у них должен быть патриотизм такого рода, в силу которого они считают военное торжество своего общества высшей целью деятельности, они должны отличаться правоверностью, обусловливающей и повиновение авторитету, и для той же цели они должны иметь прочную веру в авторитет. За этой верой во властителя и за проистекающей из нее готовностью повиноваться естественно следует относительная слабость самостоятельного почина. Привычка видеть все под официальным контролем воспитывает веру в повсеместную необходимость такого контроля: ход жизни, делающий привычкой олицетворенную причинность и отрицающий причинность безличную, влечет за собой неспособность понять, чтобы какие-либо социальные процессы могли происходить при самоуправляющем устройстве. Те же черты индивидуальной природы, необходимо сопутствующие, как мы видели, воинственному типу, мы находим в членах ныне существующих воинственных обществ.

XI. Промышленный тип общества

Общества, защищаясь почти всегда от внешних врагов, в то же время внутри себя выполняют процесс питания, и, как было замечено в предыдущей главе, представляют нам смесь структура, приспособленных к этим различным целям. Разделить эту смесь нелегко. По мере преобладания какой-либо из структур она пропитывает и другую: вспомните тот пример, что в сильно развитом военном типе общества работники, обыкновенно рабы, представляют столь же несвободных деятелей, как и солдаты, наоборот, когда значительно развит промышленный тип, солдаты, или говоря точнее, волонтеры, в силу этого, приобретают характер свободных работников. В одном случае система статуса, свойственная воюющей части, распространяется и на производительную часть, во втором же случае система договора, свойственная производительной части, влияет на военную часть. В частности, особенно затемняет организацию, приспособленную к промышленности, организация, приспособленная к войне. Между тем как военный тип, построенный теоретически, настолько проявляется во многих обществах, что не оставляет сомнения в своих существенных чертах, черты промышленного типа еще настолько перепутаны с чертами господствующего военного типа, что идеальная форма его до сих пор может быть только построена лишь в незначительных частностях. Мы говорим это вперед, с целью устранить такие ожидания, которые не могут быть выполнены, кроме того, мы желали вперед устранить и могущие возникнуть недоразумения.

Во-первых, ‘индустриализм’ не следует смешивать с ‘производительностью’. Хотя члены промышленно организованного общества обыкновенно производительны и должны быть таковы, если общество развито, однако это не следует понимать в том смысле, что промышленно организованное общество есть такое, в котором необходимо должно быть много производства. Где общество мало, а его географическое положение так хорошо, что жизнь может течь комфортабельно с незначительной тратой энергии, там общественные отношения, характеризующие промышленный тип, могут сосуществовать одновременно с весьма умеренной производительной деятельностью дело тут не в производительности членов, составляющих какое-нибудь общество промышленного типа. В смысле, употребляемом нами, а в той форме сотрудничества или кооперации, при которой они производят, — не принимая во внимание большую или малую сумму их труда. Необходимо хорошенько понять это различие, так как весьма часто, наоборот, может случаться, что обширная промышленность наблюдается в обществе, принадлежащем к военному типу. В древнем Египте было бесчисленное трудящееся население, которым производились многообразные предметы погребения, в огромном количестве. Древнее Перу представляет еще более поразительный образчик обширного военного общества, члены которого работали и производили беспрестанно. Таким образом, мы имеем здесь в виду не количество труда, но устройство, при котором он совершается. Полк солдат может заниматься земляными работами, другой — рубкой дров, третий — тасканием воды, но отсюда не следует, что в это время они становятся промышленным обществом. Соединенные индивидуумы, совершающие эти работы под командой и не имеющие своих частных целей в их производстве, хотя и занимаются производительным делом (индустриальным), однако организованы не промышленно (индустриально). И то же самое относится ко всему военному типу, в его целом, пропорционально тому, как военное устройство (региментация) приближается в нем к наибольшей полноте.

Промышленный тип общества, в истинном смысле этого слова, должен также отличаться от очень сходного с ним и постоянно смешиваемого типа, а именно того типа, в котором составляющие его индивидуумы, обязанные исключительно производить и распределять, находятся под таким управлением, какое проповедуют некоторые социалисты и коммунисты. В этом случае, точно также, скрывается, хотя и в другой форме, принцип принудительной кооперации. Прямо или косвенно, но личность стеснена здесь в некоторых независимых занятиях, лично для себя и по своему вкусу, ей возбранено конкурировать с другими, приобретая имущество за деньги, возбранено наниматься на тех условиях, на каких он желает. Нет такой искусственной организации труда, которая не сталкивалась бы и не интерферрировала с естественной системой. Поскольку человек встречает препятствие к совершению какого-нибудь нравящегося ему занятия, постольку он является работающим по приказанию. Дело не в том, каким путем установился управляющий им механизм, а в том дело, что он стоит относительно этого механизма в том же отношении, как и в отношении к управляющему механизму в военном обществе. А насколько верно этим характеризуется режим, который установили бы теоретики,, идущие против свободного соревнования, мы видим из двух фактов: во-первых из того, что основные коммунистические формы организации существовали в наиболее воинственных древнейших обществах, а во-вторых, в том, что в настоящее время коммунистические проекты зарождаются главным образом и всего более нравятся в наиболее воинственных обществах.

Необходимо сделать еще одно предварительное объяснение. Устройство, свойственное промышленному типу общества, не должно ожидать встретить в отчетливой форме в том время, когда оно только что является. Напротив, мы должны ожидать, что оно является в смутной, неустановившейся форме. Так как оно возникает путем видоизменений прежде существовавших структур, то оно долго не теряет следов этих последних. Например, переход от государства, в котором работники, составляющие подобно животным, собственность, сохраняют еще то состояние, в котором они могут работать исключительно на хозяина, — к такому состоянию, в котором они вполне отделены от хозяина, почвы и местности, и свободны работать где угодно и на кого угодно, является постепенно. Кроме того, переход от устройства, свойственного воинственности, при которой подчиненные лица получают в дополнение к содержанию, случайные подарки, — к такому устройству, при котором, вместо и того, и другого, они получают определенную заработную плату, или жалование, наступает медленно и не вдруг. Иногда можно наблюдать, что процесс обмена, первоначально неопределенный, становится определенным лишь тогда, когда индустриализм значительно развит. Обмен начинается не с отчетливой наклонности давать одну вещь за другую эквивалентной стоимости, но с дарения и получения подарков обратно, и даже теперь на Востоке продолжаются следы этого примитивного перехода. В Каире покупке каких-нибудь вещей у лавочника предшествует предложение им кофе или сигарет, а во время торговли, которая кончается обязательностью, драгоман приносит подарки и ждет получить обратные. Прибавим, что при этих условиях не существует той определенной эквивалентности, которая отличает обмен в нашей среде: цены не установлены, и значительно изменяются с каждым новым обменом. Таким образом, в течение дальнейшего изложения мы должны иметь ввиду ту истину, что структуры и функции, свойственные промышленному типу, отличаются лишь постепенно от тех, которые свойственны военному типу.

Приготовить таким образом путь, мы попытаемся отыскать сперва a priori, какие черты должны характеризовать организацию, совершенно не озабоченную защитой от внешних врагов, а исключительно занятую поддержанием жизни общества, путем служения жизни составляющих его единиц.

Так как корпоративное действие есть первейшая потребность общества, которая охраняет его от враждебных обществ, то, наоборот, при отсутствии враждебных обществ корпоративное действие не составляет более первейшей необходимости.

Непрерывное существование общества предполагает во-первых, что оно не будет повреждено в целом чужеземными врагами и что оно не пострадает в частях от неспособности граждан содержать себя и множиться. Если опасность разрушения от первой причины кончилась, то остается только опасность разрушения от второй причины. Поддержание общества достигается теперь самоподдержанием и умножением единиц. Если их личное благополучие и благополучие их детей вполне достигается каждым, то достигается и благополучие общества. Теперь требуется очень немного корпоративных действий. Каждый может содержать себя трудом, может обменивать свой продукт на продукт другого, может оказывать помощь и получать плату, может вступать в тот или другой союз для достижения известного предприятия, малого или большого, без направления его деятельности целым обществом. Остающаяся цель общественного действия состоит в том, чтобы удерживать частные действия в должных границах, и сумма общественных действий, необходимых для этого, становится все меньше, пропорционально тому, как частные действия становятся в надлежащей степени самоограничивающими.

Таким образом, в военном типе общества потребность в корпоративном действии является существенной, тогда как в промышленном типе, хотя она и продолжается, но является по преимуществу внешней — она вызывается теми агрессивными чертами человеческой природы, которые укреплялись хронической войной и которые могут постепенно уменьшиться, под влиянием постоянной мирной жизни.

В обществе, организованном для военного действия, индивидуальность каждого члена настолько подчинена, в образе жизни, свободе и собственности, что он является в обширной степени, или даже вполне, собственностью государства, в обществе же с промышленной организацией, такая субординация индивидуума ничем не вызывается. Здесь не бывает случаев, при которых он должен рисковать своей жизнью, уничтожая чужую жизнь, его не заставляют покидать свои занятия и подчиняться командиру, здесь прекращается необходимость в уступке для общественных надобностей всякой собственности, какую бы от него ни потребовали.

При промышленном режиме личность гражданина, вместо того, чтобы приноситься в жертву обществу, охраняется обществом: защита индивидуума становится существенной обязанностью общества. Можно немедленно доказать, что после того, как внешняя защита перестает требоваться, является требование внутреннего покровительства, которое становится самой главной, кардинальной функцией государства, и успешное выполнение этой функции должно быть преобладающим отличительным признаком промышленного типа.

В самом деле, очевидно, что при равенстве прочих условий, в обществе, в котором жизнь, свобода и собственность обеспечены и все интересы принимаются во внимание, должно быть больше благоденствия, чем там, где этого нет. Следовательно, в борьбе между собою промышленных обществ должно быть постепенное замещение тех обществ, в которых личные права поддерживаются несовершенно, — теми обществами, в которых эти права охраняются в совершенстве. Так что переживание наиболее приспособленных должно произвести общественный тип, в котором личные потребности считаются священными и перекрещиваются с общественными никак не далее какого-нибудь требования уплаты налога, на поддержание их же, или, скорее, на третейское решение спорных вопросов между ними. В самом деле, если замрут хищнические инстинкты, укрепленные воинственностью, то корпоративная функция станет лишь решающей между теми сталкивающими требованиями, равномерное удовлетворение которых не очевидно для лиц, которых это касается.

При отсутствии нужд в тех корпоративных действиях, которыми могут быть утилизированы усилия всего общества для военных целей, здесь должна отсутствовать и потребность в деспотическом, контролирующем органе.

Не только этот орган в таком обществе не необходим, но он и не может с ним сосуществовать. В самом деле, как мы видели, существенным требованием промышленного типа является то, что индивидуальность каждого должна иметь полнейший расцвет, совместный с подобным же расцветом каждой другой человеческой индивидуальности, между тем деспотический контроль, долженствующий проявляться в ограничении человеческой индивидуальности, необходимо исключается таким порядком. Действительно, одним своим присутствием, автократическая власть, необходимая в военном типе, является принудительной для граждан, действительным или потенциальным выполнением власти, не врученной ему, автократ сдерживает их волю дальше тех пределов, чем они хотели бы ее сдерживать только взаимным ограничением.

Тот контроль, который требуется промышленным типом, может выполняться только уполномоченным органом, наиболее способным его выполнить. В развитом обществе, с его выработанным разделением труда, деятельности всех не могут быть однородны, а потому возникает необходимость согласования различных интересов, а в видах обеспечения равномерного удовлетворения, каждый интерес должен быть способен выразить себя должным образом. Действительно, можно бы предположить, что такой избранный орган должен состоять из одного индивидуума. Но такой единый индивидуум не мог бы быть справедливым судьей между бесчисленными классами, с различными занятиями, и бесчисленными группами, живущими в разнообразных местностях, не выслушавши очевидцев, и каждая такая местность и группа нуждается, следовательно, в представителе своих потребностей. Отсюда выбор должен падать на одну из двух систем, из которых в одной представители, частным и отдельным образом, отстаивают свои случайные нужды перед решителем, от одиночного суда которого зависит решение, в другой же эти представители отстаивают свои дела в присутствии других, причем решение открыто определяется общим соглашением. Не настаивая на том факте, что уравновешение интересов разных классов, по-видимому, достигает более удовлетворительных результатов при последней форме их представительства, чем при первой, достаточно заметить, что эта последняя форма более уживается с природой промышленного типа, потому что здесь человеческие индивидуальности в наименьшей степени ограничиваются. Большинство индивидуальных воль, среди граждан, выбравших единого правителя на определенное время, может быть охвачено его волей, в течение данного времени и граждане поступаются в этом случае своей индивидуальностью больше, чем те, которые от своих местных групп избирают известное число уполномоченных, так как эти последние, обсуждая дела и действуя под надзором общества и сдерживая друг друга, обыкновенно выражают волю большинства.

Когда корпоративная жизнь общества не находится более в опасности, а остающиеся дела управления заключаются в поддержании условий, требующихся для высшей индивидуальной жизни, то возникает вопрос: каковы эти условия?

Они уж предполагаются и заключаются в организации справедливости, но значение этой фразы так смутно понимается вообще, что необходимо выяснить самые специфические положения. Справедливость, как мы ее понимаем здесь, обозначает предохранение и нормальную связь между действиями и их результатом — иными словами, достижение каждым наибольшей выгоды, эквивалентной с его усилиями — ни больше, ни меньше. Чтобы люди жили и трудились в пределах тех ограничений, какие налагаются присутствием других, справедливость требует, чтобы индивидуумы несли последствия своего поведения, без преувеличения и уменьшения. Существа высшие должны пользоваться благом, обусловленным этим свойством, а существа низшие 0 несут страдания, обусловливаемые их низостью. Следовательно, над всяким общественным действием, которое отнимает у кого-либо часть выгод, которые они заслужили, и дает другим выгоды, которых они не заслужили, — лежит veto.

Легко доказать, что развитая форма промышленного общества исключает все формы коммунистического распределения, основной признак которого есть стремление уравнять жизни в добре и зле, в труде и отдыхе. В самом деле, когда борьба за существование, в форме войны, прекратилась между обществами, остается лишь промышленная борьба за существование, и окончательное переживание и развитие должно стоять на стороне тех обществ, которые производят наибольшее число наисовершенных индивидуумов, т.е. индивидуумов, наиболее приспособленных для жизни в промышленном состоянии. Предположим два общества, равные во всех других отношениях, но из которых в одном наиболее совершенные организации удерживают в свою пользу и в пользу своего потомства все плоды своего труда, а в другом высшие организации отдают часть из своих трудов низшим и их детям. Очевидно, высшие будут сохраняться и размножаться в первом обществе больше, чем во втором. Наибольшее число лучших детей будет воспитываться в первом обществе, а следовательно оно перерастет второе [Не следует выводить отсюда, что отрицается частная и добровольная помощь низшим, тут говорится об общественной и насильственной помощи. Результаты симпатии лучших людей к людям худшим не должны стесняться и в целом ведут к благу. В самом деле, в среднем выводе лучшие обыкновенно не доводят своих филантропических усилий до того, чтобы ими ограничить свое собственное размножение, они будут считать свою филантропию достаточной, если она облегчит тяжелую судьбу людей худших, не способствуя их увеличению].

Иными словами, эта система, при которой усилия каждого естественно возвращаются к нему вновь, ни больше, ни меньше, есть система договора.

Мы видели, что режим статуса повсюду свойствен военному типу. Он сопровождается тем иерархическим подчинением, которым достигаются комбинированные действия борющихся агрегатов и которым достигается обеспечение борющегося общества вообще в корпоративности его действий. При этом режим в отношения между трудом и продуктом вторгается власть. Как и в армии, пища, одежда и т.д., получаемые каждым солдатом, не представляют прямого возвращения его труда, но произвольно определяются ему, с назначением в то же время порции обязанностей, определяемых также произвольно, точно так и во всем военном обществе — высший определяет труд и назначает долю в вознаграждение его, какая ему нравится. Но с падением милитаризма и развитием индустриализма, власть и область авторитета уменьшаются, а действия, не подлежащие контролю власти, увеличиваются, договорные отношения становятся главными, а в развитом типе они становятся всеобщими.

При таком всеобщем договорном отношении, когда оказывается помощь, уравновешивающая вознаграждение, возникает то соответствие благ и усилий, которое содержат учреждения промышленного общества. Если каждый, в качестве производителя, распределителя, управляющего, советника, учителя или иного труженика, помогающего производству, обеспечен в получении, по требованию, от своего согражданина такой платы за свои услуги, какой они стоят, то это влечет за собой то правильное распределение, вознаграждающее заслуги, которое обеспечивает благосостояние лучших.

Изменяя точку зрения, мы видим опять, что в то время, как в воинственном типе общества общественный контроль сразу и положительно, и отрицательно регулятивен, — в промышленном обществе он регулирует только отрицательно. Рабу, воину или иному члену общества, организованного для войны, власть говорит: ‘Ты обязан сделать вот это, ты должен не делать вот этого’. Члену промышленного общества власть дает лишь одно из этих приказаний: ‘Ты должен не делать вот этого’.

Народ, который, достигая своих частных предприятий добровольной кооперацией, также добровольно кооперирует для образования и поддержания правительственной функции, есть, следовательно, народ, который уполномочивает эту функцию налагать на внутреннюю взаимную деятельность граждан лишь те ограничения, в поддержании которых все они заинтересованы, т.е. ограничения, обуздывающие насилия. Не касаясь преступников (которые при таких условиях должны, если не совсем исчезнуть, то остаться лишь в небольшом количестве), каждый гражданин, не желая вторгаться в чужую сферу действия, будет желать предохранить от вторжения свою собственную сферу и сохранить те выгоды, которые достигаются в ее пределах. Важный мотив, принуждающий всех объединяться для поддержания общественной защиты своих личностей, будет принуждать их также объединяться для противодействия всяким ограничениям их личностей за пределами того, что требуется этой целью.

Отсюда следует, что в то время, как в военном типе, региментация в армии идет параллельно с централизованной администрацией в самом обществе, — в промышленном типе, администрация начинает децентрализоваться и в то же время сужается ее область. Около этого же времени все официальные организации, исключая тех, которые охраняют справедливость, неизбежно уничтожаются, это происходит потому, что, по общему своему характеру, они или давят на граждан, предписывая их действия, или требуют от гражданина на свое содержание больше того, что требуется для его защиты, или от того и другого вместе. Граждане, которые принуждены отправлять детей в ту, а не другую школу, — те, которые прямо или косвенно должны поддерживать государственное духовенство, те, от которых требуется такой налог, назначением которого приходский чиновник может предписывать общественную благотворительность, — те, которые обложены налогом для доставления бесплатного чтения народу, который не хочет сберечь монету для подписи в читальне, — те, чьи занятия происходят под управлением надзирателя, те, которые платят налог на государственную науку и обучение искусствам, на государственную помощь эмиграции и т. д., все они испытывают ограничение личности, или принуждением их делать то, чего они не делали бы добровольно, или принуждением их давать деньги, которые без этого они употребили бы на свои частные цели. Принудительные учреждения этого рода существуют с военным типом, но не уживаются с промышленным типом.

Относительное сужение области публичных организаций сопровождается в промышленном типе сравнительно широким объемом частных организаций, сферы, оставляемые свободными одними, наполняются другими.

Эту черту стремятся произвести различные влияния. Мотивы, которые, при отсутствии подчинения, вызванного войной, заставляют объединяться граждан для обеспечения их индивидуальностей, подчиняясь лишь взаимным ограничениям, суть те же мотивы, которые заставляют их объединяться для противодействия всякому ограничению их свободы, образовывать для этого частные комбинации и не допускать посягательств на них. кроме того, начинаясь с обмена имуществом и услугами, по соглашению между индивидуумами, принцип добровольной кооперации вступает на более широкий путь договора между двумя организациями для соединенного достижения тех или других деловых целей или функций. Но и здесь существует полная связность между представительными учреждениями каждой частной комбинации и представительными общими учреждениями, которые, как мы видели, свойственны промышленному типу: тот же закон организации охватывает общество в его целом и в его деталях. Таким образом, неоспоримая черта промышленного типа состоит во множестве и разнородности ассоциаций, религиозных, коммерческих, профессиональных, филантропических и социальных всяких объемов.

К этому следует прибавить два косвенных результата промышленного типа. Первый результат есть сравнительная пластичность.

Пока корпоративное действие обусловлено необходимостью для национального самосохранения, пока, для соединенной защиты и нападения, поддерживается то иерархическое подчинение, которое связывает каждого низшего с высшим, как солдат связан со своим офицером, пока поддерживаются отношения status’a, стремящиеся прикрепить людей к положению, в которых они родились, до тех пор обеспечена сравнительная косность политической организации. Но с прекращением тех нужд, которые вызвали и сохраняют военный тип устройства, и с установлением отношений, при которых частные усилия сочетаются взаимной выгодой, общественная организация теряет свою косность. Места и занятия определяются теперь не примером наследственности, а принципом способности, и когда люди, не привязанные к предписанной функции, приобретают такие функции, к которым они проявили свои способности, в результате являются изменения в структуре. Легко изменяясь в своих учреждениях, промышленный тип общества является поэтому одним из наиболее способных приспособляться к новым обстоятельствам.

Второй косвенный результат состоит в стремлении к уничтожению экономической автономии (самостоятельности).

Пока продолжаются враждебные отношения между сражающимися обществами, каждое из них должно удовлетворить себя само своей производительностью, но с установлением мирных отношений эта потребность самоудовлетворения прекращается. Так, местные подразделения, составляющие любую из наших великих наций, пока они были во вражде, должны были производить каждая для себя почти все, что им требовалось, но теперь, при постоянном взаимном мире, они стали настолько взаимно зависимы, что ни одна из них не может удовлетворить своим нуждам, без помощи остальных, так что великие нации, сами вынужденные до сих пор поддерживать в обширных размерах свою экономическую автономию, начинают испытывать меньшую надобность в этом, по мере ослабления войны, и постепенно станут необходимы одна другой. С одной стороны, легкость производства в каждой из них особого рода продуктов будет делать обмен взаимно выгодным, а с другой стороны, граждане каждой не будут, при промышленном режиме, терпеть тех ограничений их индивидуальности, которые заключались в запрещениях, тяготевших над обменом.

С развитием промышленного типа, является, следовательно, тенденция к разрушению делений между национальностями и к распространению между ними общей организации, если не под одним правительством, то под видом союза правительств.

Таково устройство промышленного типа общества, выводимое из его условий, и теперь мы должны исследовать, какие наглядные факты даются нам действительными обществами в доказательство приближения их к такому устройству, сопровождающему прогресс индустриализма.

Так как в период населения земли борьба за существование между обществами, от малых орд до больших наций, происходила почти везде, то, как мы и предупреждали, не следует ожидать, что мы немедленно найдем образцы общественных типов, свойственных исключительно промышленной жизни. Древние известия, в связи с современными ежедневными газетными, показывают, что до сих пор нецивилизованные и полуцивилизованные нации впадали в условия, делающие бесполезными все социальные структуры, препятствующие посягательствам, и путешественники приносят из всех областей очевидные известия, что почти повсюду у нецивилизованных народов вражда между племенами является хронической. Встречается еще весьма мало примеров, которые показывали бы с достаточной ясностью абрис промышленного типа в его зародышевой форме, т.е. в форме, которая являлась в то время, когда культура совершила еще незначительный прогресс. Прежде всего мы рассмотрим эти случаи, а затем постараемся разобраться в отличительных чертах промышленного типа, как они являются в больших нациях, сделавшихся преимущественно промышленными по своей деятельности.

Среди горных индейцев существует много племен, принадлежащих различным расам, но весьма схожих по своим отчасти кочевым обычаям. Их общие занятия, по большей части земледельческие, состоят в возделывании почвы, пока она дает средний урожай, а когда она истощается, они перекочевывают куда-нибудь, и повторяют тот же процесс. Они убегали от завоевательных рас, отыскивая то там, то тут места, которые были приспособлены к продолжению их мирных занятий без помехи, отсутствию такой помехи они иногда обязаны своей привычке жить в лихорадочной атмосфере, убийственной для арийской расы. В других главах я уж говорил о совершенной невоинственности Бодо и Дималов, имеющих лишь номинального главу, не имеющих рабов и социальных классов, и помогающих друг другу в своих тяжелых предприятиях, я сообщал также о Тодасах, которые, ведя спокойную жизнь, ‘не имеют никаких из тех объединяющих связей, к которым человек приводится вообще чувством опасности’, споры между ними решаются или третейски, или совещанием пятерых, читатели помнят также и невоинственных Мишмисов, имеющих лишь номинальных глав и решающих правовые вопросы собраниями, к этому я прибавил один народ, отдаленный и по месту, и по расе, а именно, древних Пуэблов Северной Америки, которые, живя в своих лесных деревнях и сражаясь лишь тогда, когда к ним кто-нибудь вторгался, точно также соединяли со своей промышленной жизнью свободную форму управления: ‘Управитель и его совет ежегодно избирался народом’. Здесь же я могу прибавить и другие подобные примеры. По описанию Отчета Индийского Управления за 1869-1870 г. ‘белые Карены мирны и кротки… их главы считаются патриархами, и имеют почти номинальную власть’, или, как говорит лейтенант Mc Mahan, ‘они не имеют ни законов, ни господствующей власти’. Другой пример представляют ‘очаровательные’ Лепхасы — не промысловые, но, однако, промышленные в том смысле, что их общественные отношения не принадлежат к военному типу. Хотя я не мог найти ничего особенного относительно системы, господствующей в их временных деревнях, однако приводимые факты заставляют с достаточной достоверностью предположить непринудительный характер этой системы. Они не имеют каст, ‘семейные и политические раздоры у них кажутся неслыханными, они чувствуют отвращение к военной службе’, они предпочитают скрываться в лесных чащах и жить дикой пищей, ‘лишь бы не подвергаться несправедливостям иди жестокому обхождению’ 0 все это черты, которые обыкновенно исключают политический контроль. Скажем также о ‘мирных, безобидных’ Сапталах, которые, хотя и сражаются с неутомимой храбростью, если это необходимо для сопротивления посягательству на них, но по существу своему не способны к нападению этот народ состоит из ‘промышленных земледельцев, и не разделяется на касты’. Хотя, сделавшись данниками, они имеют теперь в каждой деревне старшину, назначаемого Индийским Правительством, отвечающего за уплату подати и т. д., однако основной характер их местного управления остается достаточно неповрежденным: при существовании у них почитаемого патриарха, однако, редко мешающегося в дела, ‘каждая деревня имеет место совещаний, где собирается комитет и обсуждает дела деревни и ее обитателей. Все маловажные споры, как гражданского, так и уголовного характера, производятся тут’. Хотя о племенах, живущих в Шерваройских горах, рассказывают весьма мало, однако, насколько известно, здесь имеется тот же результат. Говоря о них вообще, Шорт рассказывает, что они ‘чрезвычайно робкий и добрый народ, привязанный главным образом к пастушеским и земледельческим занятиям’, а описывая более специально одно из их подразделений, он говорит: ‘Между собой они ведут мирную жизнь, и всякий спор, какой только может возникнуть между ними, обсуждается третейски’. Затем, чтобы показать, что эти черты свойственны не одной какой-либо исключительной разновидности людей, но зависят от условий, мы можем напомнить примеры, приводимые нами прежде о Папуанских Арафусарах, которые, без всяких делений на классы или наследственного главенства, ведут согласную жизнь, управляемую только решениями стариков на сходках. Во всех этих случаях мы можем различать главные признаки, указанные выше, т.е. свойственные обществам, не вынужденным войной к корпоративным действиям. Если не требовалось сильной централизованной власти, то всегда управление, какое есть, исполняется советом, признаваемым без всяких формальностей — это ест зародышевое представительное управление, различия классов не существует, или оно едва обозначается, — отношение статуса* (* Слово статус (status) Спенсер употребляет курсивом, то есть, как термин, выражающий особый смысл, условно ему приданный автором. Отношения статуса он противополагает договорным отношениям: отношения статуса суть отношения принудительные, вытекающие из установленных положений) отсутствует. Все дела, какие происходят между индивидуумами, совершаются по договорам, а функция, исполняемая властью, ограничивается покровительством частной жизни путем разрешения возникающих споров и назначения мягкого наказания за небольшие проступки.

Когда мы обратимся к цивилизованным обществам, перед нами возникает трудность отыскать у них черты индустриального типа. Организованные и уплотнившиеся, благодаря войнам (как это обыкновенно было у всех больших обществ) — войнам, деятельно веденным в древние периоды их существования, и по большей части продолжающимся до сравнительно нового времени, — эти общества в то же время развивали у себя организации для производства и распределения продуктов, а эта организация мало-помалу становилась противоречащей с организациями, свойственными военным деятельностям, таким образом, всегда представляется такое смешение этих двух элементов, что практически почти не исполнимо отделение первого элемента от второго, как уже и сказано ранее. Однако, организующий принцип военного типа, как принцип принудительной кооперации, радикально противоположен организующему принципу промышленного типа, т.е. добровольной кооперации, а потому, следовательно, мы можем, наблюдая падение учреждений, выражающих первый принцип, узнать развитие учреждений, воплощающих второй принцип. Отсюда, если, переходя от первоначальных состояний цивилизованных наций, в которых война является делом всей жизни, к состояниям. В которых военные столкновения лишь случайны, мы в то же время переходим к стадии, в которой собственнические права на принадлежащие к нему индивидуумы уж не столь устойчивы и насильственны и в котором подчинение одного слоя другому смягчено, — политическая власть не представляет более автократизма, а управление жизнью граждан уменьшилось и в суровости, и в степени, между тем как покровительство им увеличилось, — одним словом, перед нами, следовательно, выясняются тут признаки развития промышленного типа. Сравнение разных родов дает результаты, объединение которых подтверждает справедливость этого.

Возьмем сперва контраст между древними условиями большинства европейских наций и их позднейшими условиями. Начав с разложения Римской Империи, мы наблюдаем, что в течение многих веков, в продолжение которых войны образовывали бесконечно разнообразные соединения, разложения и вторичные соединения, — та энергия, которая не употреблялась прямо на войну, уходила почти вся на поддержание организации, которая воевала: рабочая часть каждой общины существовала не для себя, а для нужд воюющей части. При высокой степени воинственности и не развившемся индустриализме господство наибольшей силы, постоянно устанавливавшееся между обществами в их взаимных отношениях, практиковалось также и в пределах каждого общества. От раба и крепостного, переходя к вассалам различных степеней, и до герцогов и королей, господствовало вынужденное подчинение, которым индивидуальность каждого чрезвычайно ограничивалась. В то же время, так как для совершения внешнего нападения или защиты правящая власть в каждой группе жертвовала частными правами своих членов, то функция защиты членов своей группы друг от друга исполнялась ею лишь в слабой мере: им было предоставлено защищаться своими собственными средствами. Если с этими характеристическими чертами европейских государств средневековой эпохи мы сравним черты, характеризующие их в новейшее время, то увидим следующие коренные различия. Во-первых, с образованием наций, занимающих обширные территории, прекратились постоянные войны внутри таких территорий, и хотя возникающие от времени до времени войны ведутся теперь в больших размерах, однако они случаются реже и не составляют уже занятия всех свободных людей. Во-вторых, в каждой местности развилось относительно большое количество людей, производящая и распределяющая деятельность которых направлена к собственной выгоде, так что в то время, как в старину работающая часть существовала для пользы воюющей части, теперь воюющая часть существует главным образом для удобства невоюющей — существует, очевидно, для того, чтобы обеспечить ей мирное достижение целей. В-третьих, система status’a, в некоторых ее видах исчезнувшая вовсе, в других — в значительной мере смягчившаяся, была почти повсюду заменена системой договора. Только у тех, которые добровольно или в силу конскрипции вошли в военную организацию, система status’a держится во всей своей первоначальной силе до тех пор, пока они остаются в этой организации. В-четвертых, с упадком принудительной кооперации и с возрастанием кооперации добровольной ослабели или вовсе исчезли многие второстепенные стеснения частных действий. Люди менее привязаны к местности, чем были ранее, им не навязывается исповедание известных религиозных мнений, они менее стеснены в выражении своих политических взглядов, им уже более не предписывают вида одежды и образа жизни, они встречают сравнительно меньшие затруднения к образованию частных комбинаций или созыванию митингов для тех или других целей — политических, религиозных, социальных. В-пятых, по мере того, как общественная власть оказывает меньшие посягательства на личность граждан, она больше охраняет ее от посягательств. Место режима, при котором индивидуумы возмещали свои частные обиды, как могли — собственными силами или же подкупом заставляя правителя, общего или местного, действовать в их интересах, — заступил режим, при котором требуется гораздо меньше самозащиты, так как главная функция правящей власти состоит в отправлении правосудия. Таким образом, всеми способами доказано нам, что вместе с этим относительным упадком воинственности и относительным развитием индустриализма произошла замена социального строя, при котором индивидуумы существовали для пользы государства, социальным строем, в котором государство существует для пользы индивидуумов.

Подобные же результаты получатся, если вместо сравнения древних европейских обществ с новыми мы противопоставим те из них, в которых промышленное развитие менее затруднялось воинственностью, тем, в которых воинственность более затрудняла его. Для примера могут быть приведены постепенно образовавшиеся различия между нашим собственным государством и государствами континента, как, например, Францией. Когда завоеватели-норманы заняли Англию, в ней было установлено более строгое, чем прежде, подчинение местных правителей общему для всей страны, ближайшим результатом чего было уменьшение количества внутренних раздоров. Галлам (Hallam), говоря об этом периоде, замечает: ‘Мы читаем о чрезвычайно малом числе частных войн в Англии’. Хотя время от времени здесь и происходили возмущения, даже и серьезные, как возмущение при Стефане, хотя дворяне, случалось, и бились друг с другом, однако, через какие-нибудь 150 лет, ко времени короля Иоанна. Установившееся подчинение обеспечило относительный порядок. Далее можно заметить, что случавшиеся общие войны велись в большинстве случаев вне страны, нападения на наша берега были редки и незначительны и стычки с Валисом, Шотландией и Ирландией оставили лишь незначительные следы на английской почве. Следствием этого было то, что промышленная жизнь не встречала здесь больших препятствий, и потому мало-помалу развились здесь свойственные ей формы. Между тем Франция стояла далеко не в таких условиях. В этот период времени и долгое время спустя, кроме войн с Англией (ведшихся в большинстве случаев на Французской почве) и с другими странами, здесь шли повсеместные локальные войны. В промежуток времени между десятым и четырнадцатым столетиями велись постоянные войны сюзеренов с их вассалами и вассалов между собой. Король получает преобладание над дворянством не ранее половины четырнадцатого столетия, и только с пятнадцатого столетия высший правитель становится достаточно сильным для того, чтобы не допускать стычек между местными правителями. О том, как велико было вытекавшее отсюда стеснение промышленного развития, можно заключить из преувеличенных выражений одного старого писателя, который говорит о периоде времени окончания борьбы монархии с феодализмом: ‘земледелие, торговля и все механические производства исчезли’. Установивши, таким образом, различие между теми незначительными препятствиями, которые война ставила развитию промышленной жизни в Англии, и теми большими затруднениями, которые вытекали для него из войн во Франции, спросим: какие политические различия произошли отсюда? Относительно Англии, прежде всего должно отметить факт смягчения крепостной зависимости, происшедшей в половине тринадцатого столетия, вследствие ограничения обязательной работы и замены ее оброком, — а затем на факт перехода, в четырнадцатом веке, большинства крепостных в состояние свободных людей, в то время, как во Франции, а равно и в других континентальных странах, прежние условия продолжали жить и изменяться к худшему, Фриман говорит об этом периоде: ‘в Англии крепостничество в целом было близко к исчезновению, в то время, как в большинстве других стран оно приобретало все большую и большую прочность’. Рядом с распространявшимся замещением status’a договором, первоначально имевшим место в промышленных центрах, городах, а затем проникшим и в сельские округа, шло подобное же освобождение дворянства: обязательная военная служба вассалов все более и более заменялась взносом денег (‘scutage’), так что уже во времени короля Иоанна большинство людей высших классов отделывались от обязательной военной службы точно так же, как низшие классы отделывались от обязательной работы на господина. Вслед за уменьшением стеснения личности шло уменьшение случаев захвата собственности королевским указом: произвольные налоги на города и не вытекающие из войны источники королевских доходов подверглись контролю: и по мере того, как агрессивная деятельность государства подобным образом ослабевала, его охраняющая деятельность усиливалась: предпринимались меры к тому, чтобы правосудие не было продажным, чтобы оно не замедлялось и чтобы никому не было в нем отказано. Все эти изменения вели к тому социальному устройству, которое, как мы видели, характеризует промышленный тип. Вскоре затем, как следствие этого, возникает представительное правительство, которое, как было показано в предыдущей главе, является в одно и то же время и продуктом промышленного развития, и формой, свойственной промышленному типу. Во Франции же ни одно из подобных изменений не имело места. Крепостничество во всей своей силе существовало до сравнительно позднего времени. Замена обязательной службы вассалов сюзерену денежным взносом была не столь общей, и возникавшие здесь попытки к установлению собрания, которое бы служило выражением народной воли, оказались неудачными. Более обстоятельное сравнение последующих периодов и совершившихся в них перемен отняло бы у нас слишком много времени: достаточно будет указать на главные факты. Начиная с периода времени, в который, вследствие только что указанных влияний, парламентарное государственное устройство окончательно утвердилось в Англии, мы находим, что в течение полутораста лет вплоть до войн Алой и Белой розы, внутренних возмущений было меньше и они были менее значительными, сравнительно с теми, которые имели место во Франции, в то же самое время (припомним, что войны между Англией и Францией, обыкновенно происходившие на французской почве, сильнее отзывались на состоянии Франции, чем на состоянии Англии). Франция, как мы замечаем, сверх борьбы с Бургундией, ведет серьезные войны с Фландрией, Кастильей, Наваррой. Результат получается тот, что в Англии власть народа, представляемая Палатой Общин, упрочивается и возрастает, в то время как во Франции власть эта теряет и ту силу, которую она имела в Генеральных Штатах. Не упуская из виду того, что Войны Роз, продолжавшиеся более тридцати лет, положили начало возврату к абсолютизму, рассмотрим последовательно возникшие контрасты. В течение полутораста лет, следовавших за окончанием этих гражданских войн, в Англии были лишь немногие и незначительные случаи нарушения внутреннего мира, в то время, как редкие войны с чуждыми войсками происходили обыкновенно вне ее пределов: в этот период времени ретроградное движение, начавшееся с Войны Роз, остановилось, и народная власть возросла в значительной мере, так что, говоря словами м-ра Бэджгота (Bagehot), ‘раболепный парламент Генриха VIII развился в ропщущий парламент королевы Елизаветы, мятежный парламент Якова I и бунтующий парламент Карла I’. Франция же в первую треть этого периода была посвящена почти непрерывным внешним войнам с Италией, Испанией и Австрией, а остальные две трети почти непрерывным внутренним войнам, религиозным и политическим. Соответствующим результатом этого было то, что несмотря на временные сопротивления, монархия делается усиленно деспотической. Чтобы сделать вполне ясным различие социальных типов, развившихся при этих различных условиях, нам нужно сравнить не только соответственные политические учреждения, но и соответственные системы общественного контроля. Рассмотрим те из них, которые существовали в период начала реакции, завершившейся французской революцией. Согласно с теорией военного типа, по которой жизнь, свобода и собственность индивидуума принадлежат государству, монарх являлся собственником всего. Не давая ничего взамен, он брал те дома, те земли, которые ему нравились, налоги, которыми он обременял землевладельцев, были столь тяжкими, что некоторые из них предпочитали оставлять свои земли, чтобы только не платить их. Кроме того, что государство владело собственностью, оно владело и трудом индивидуумов. Четвертая часть рабочих дней в году шла на барщину (corvees) в пользу короля и феодальных владельцев. Раз дарованные вольности должны были снова и снова оплачиваться, муниципальные привилегии городов семь раз в 28 лет отнимались от них и снова им возвращались. Военная служба дворянства и народа была обязательной, в каких бы размерах ни требовалась она королем, рекруты обучались под ударами плети. И в то время, как подчинение личности государству дошло до таких крайностей в требованиях податей и службы, что обедневший народ снимал с полей несозревший хлеб, питаясь травой, умирая миллионами от голода, государство не много делало для охранения личности и имущества подданных. Современные писатели распространяются о многочисленных грабежах по дорогам, кражах со взломом, убийствах и, наконец, о тех пытках, которым подвергался народ, с целью открыть спрятанные им запасы. Толпы беглых, собирая черную дань (black-mail), бродили повсюду, а когда, как лекарство от зла, были постановляемы наказания, невинные попадали в тюрьму по одному лишь не проверенному следствием доносу, обвинявшему их в бродяжничестве. Личность не была обеспечена ни против управителей, ни против сильных врагов: в Париже существовало около тридцати тюрем, в которые можно было заключить человека без суда и следствия, и этот ‘разбой суда’ (‘brigandage of justice’) стоил челобитчикам ежегодно от сорока до шестидесяти миллионов франков. Государство, доводя граждан до подобных крайностей, отказывая им своей защите, в то же время деятельно регулировало частную жизнь и занятия. Религиозные мнения навязывались до того, что протестантов заключали в тюрьмы, ссылали на галеры, подвергали телесному наказанию, а руководителей их вешали. Было даже предписано количество соли (обложенной высоким налогом), которое могло быть потреблено каждой отдельной личностью. Точно также были предписаны и способы ее потребления. Промышленность всякого рода была подвергнута контролю. Некоторые хлебные растения запрещалось возделывать, и виноградники, разведенные на почве, считавшейся неподходящей, были уничтожаемы. Количество пшеницы, которое могло быть продано на рынке, было ограничено двумя бушелями, продажа производилась в присутствии драгунов. Фабрикантам были предписываемы как процессы производства, так и продукты его, до того, что неодобренные приспособления, равно как и продукты, выработанные не по указанному законом способу, подвергались уничтожению, изобретатели же их наказывались. Узаконения следовали одно за другим с такой быстротой, что среди их множества правительственные агенты встречались с затруднениями в их применении, и наряду с возрастанием числа официальных приказов, шло возрастание числа чиновников. Обратимся теперь к Англии того же самого периода и мы увидим, что вместе с успехами развития промышленного типа политической структуры, достигшими того, что палата общин получила преобладающее значение, здесь шло развитие и соответственной социальной системы. Хотя, сравнительно с настоящим временем, личность была в значительно большей мере подчинена государству, однако подчинение это было далеко не таким, как во Франции. Частные права личности не попирались с такой недобросовестностью и она не имела повода опасаться lettre de cachet. Хотя суд еще не был совершенным, однако он не доходил до таких безобразий, личная безопасность была достаточно обеспечена, и посягательства на собственность не переходили известных границ. Протестанты-диссентеры получили некоторые права столетием раньше, католики — немного позднее. Была приобретена значительная свобода прессы, обнаружившаяся как в обсуждении политических вопросов, так и в отчетах о дебатах парламента, около этого же времени была допущена свобода речи на публичных митингах. Таким образом, в то время, как государство менее теснило личность и более охраняло ее, оно в меньшей степени вмешивалось в каждодневные занятия частных лиц. Хотя и здесь торговля и промышленность были регулируемы, однако не в такой степени, как во Франции, где земледельцы, фабриканты и торговцы были подчинены целой армии чиновников, предписывавших им все подробности их действий. Одним словом, контраст между нашим государством и государством Франции был велик до такой степени, что возбуждал удивление и восхищение различных французских писателей того времени, из которых Бокл приводит многие отрывки, доказывающие это.

Но особенно замечательны перемены, сперва регрессивные, потом прогрессивные, случившиеся в самой Англии в период войн от 1775 до 1815 г. и в последовавший затем мирный период.

В конце прошедшего столетия происходило медленное возвращение владычества общества над личностью. ‘Для государственных людей государство, как целое, было всем во всем, и трудно найти пример, чтобы сколько-нибудь думали о народе, за исключением вопроса о его повиновении’. ‘Правительство редко смотрело на народ иначе, как на массу, платящую налоги и доставляющую солдат’. По мере большого развития воинственной части общества, промышленная часть его все более и более становилась в условия постоянного комиссариата. Принесение в жертву жизни и свободы граждан, какое требуется войной, значительно расширилось путем конскрипции и рекрутирования матросов, правам собственности угрожали непомерные налоги, под тяжестью давления которых средние классы должны были понизить уровень потребностей жизни, в то время как народ в массе обнищал до того, что ‘сотни его питались крапивою и другими сорными травами’. ‘Рядом с этим, более важным, посягательством государства на права личности, шли многочисленные, менее важные посягательства. Безответные агенты исполнительной власти могли разгонять общественные митинги и схватывать их руководителей, смерть была наказанием для тех, которые, вопреки приказанию, не расходились. Книжные магазины и библиотеки для чтения могли быть открыты не иначе, как с разрешения, без чего снабжение книгами было уголовным преступлением. Были сделаны смелые попытки заставить молчать прессу’: книгопродавцы не смели публиковать труды неприятных авторов. ‘Шпионам платили, свидетелей подставляли, присяжных подтасовывали, постоянно нарушая акт habeas corpus, корона пользовалась правом заключать в тюрьму без расследования и без каких бы то ни было ограничений. ‘В то время как налоги и стеснения свободы граждан государством доходили до подобных размеров, защита, которую имел гражданин в государстве, была незначительной. Уголовный кодекс был расширен и сделался более строгим: определение измены было расширено и многие проступки, прежде не считавшиеся важными, стали считаться таковыми, так что ‘разнообразие преступлений, за которые статьи закона приговаривали к смерти мужчин и женщин, было громадным до абсурда и ‘человеческая жизнь стала дьявольски дешева’. Но на ряду с этим шло не увеличение, а скорее уменьшение личной безопасности. ‘Сделалось очевидным’, говорит Ник в своей ‘Истории преступления’ (‘History of crime’): ‘что чем большее напряжение получали кары, тем больше становилась опасность от противодействия общества насилию и беззаконию’. Обратимся теперь к противоположной картине. Когда прошло то изнеможение, которое оставили после себя продолжительные войны, когда окончились те социальные смуты, причиною которых было обеднение народа, тогда начали оживать черты, свойственные промышленному типу. Различными путями шло освобождение граждан из под гнета государства. Добровольное поступление в рекруты заменило принудительную военную службу: исчезли и другие меньшие стеснения личной свободы, так например, был отменен закон, стеснявший свободные переходы ремесленников и запрещающий рабочие союзы (Tradesunions). К этим проявлениям большого уважения к свободе личности могут быть прибавлены и улучшения уголовного кодекса: раньше всего было отменено публичное телесное наказание женщин, за тем длинный список преступлений, наказываемых смертью, сократился до того, что, в конце концов в нем осталось лишь одно преступление, затем окончательно было отменено наказание у позорного столба и заключение в тюрьму за долги. Исчезли и оставшиеся наказания за религиозную независимость первоначально те, которые были направлены против протестантских, — диссентеров, затем те, которые тяготели над католиками, наконец и специально назначенные против квакеров и евреев. Парламентский и муниципальный билли о реформах переместили большое число людей из подчиненных классов в правящие классы. Вмешательство в деловые предприятия граждан было ослаблено дозволением свободного обращение золота в слитках, разрешение открывать банки на акциях (joint-stock-banks), отменою многих ограничений привоза продуктов, из которых в конце концов только немногие остались обложенными пошлиною. И по мере того, как этими и подобными им реформами — каковы например, отмена стеснительных ограничений печати, — устранялись препятствия на пути к свободе действий граждан, возросла и охранительная деятельность государства. Значительно улучшенная полицейская система, местные суды и т.п. более обеспечили личную безопасность и права собственности. Пример Соединенных Штатов, в которых с небольшими изменениями повторилась та же зависимость явлений, сравнение указывает нам с достаточной ясностью, что те черты, которые мы вывели a priori, как присущие промышленному типу, явно обнаруживаются в действительно существующих обществах, по мере того, как преобладающим характером социальных отношений делается добровольный обмен услуг.

В предыдущей главе мы отметили черты характера членов общества, ведущего постоянные войны, теперь нам следует отметить черты характера членов общества, исключительно преследующего мирные цели. Отмечая зачатки промышленного типа социальной структуры, проявляющиеся в некоторых маленьких мирных группах людей, мы уже дали некоторые указания на соответствующие личные их членов, но здесь было бы уместным снова вернуться к ним и пополнить их, прежде чем приступить к определению личных качеств, свойственных более развитым промышленным обществам* (* Хотя уж было мною ранее заявлено, что указание на авторов отложено до окончательного издания этих глав, однако факты, приводимые в нижеследующих параграфах, таковы, что могут показаться неожиданными и возбудить сомнения, а потому я считаю полезным дать сразу средство их проверить).

Отсутствие принудительного централизованного правительства, предполагающее слабое давление общества на составляющие его единицы, сопровождается сильным чувством личной свободы и решимостью отстаивать ее. Кроткие Бодо и Дималы ‘с мрачным упорством противились приказаниям, навязываемым им вопреки здравому смыслу’ [Hodgson в ‘Journal Asiatic. Society‘, Бенгал, XVIII, 746]. Мирные Лепхасы ‘скорее готовы были перенести большие лишения, чем подчиниться насилию или несправедливости’ [Campbell в ‘Journal Ethnological Society‘, за июль 1869]. У ‘простодушного Сантала сильно развито естественное чувство справедливости, и всякая попытка насилия заставляет его покидать страну’ [Hunter‘s ‘Annals of Rural Bengal‘, I, 209, Sherville в ‘Journal Asiatic Society‘, XX, 554]. Члены не упоминавшегося доселе племени Якунсов, на юге полуострова Малакки (Iakuns of the south Malayan Peninsula), о которых пишут как о ‘совершенно безобидных, лично храбрых, но мирных, не знающих иной власти над собою, кроме власти всенародно избранных старшин, разрешающих из споры, в то же время, как говорят, они ‘крайне горды’, и эта так называемая гордость подтверждается рассказом о том, что их замечательно добрый характер ‘внушил некоторым лицам мысль приручить их к домашним услугам, но попытки эти обыкновенно оканчивались исчезновением Якунса при малейшем насилии’ [Rev. P. Favre в ‘Journal of Indian Archipelago‘, II, 266, 267].

Рядом с ясным сознанием из собственных прав, эти мирные люди оказывают необыкновенное уважение к правам других. Прежде всего это видно из редких случаев личных оскорблений в среде их. Годжсон говорит, что Бодо и Дималы ‘не знают жестокостей, как во взаимных отношениях, так и в сношениях с соседями’ [Hodson в ‘Journal Asiatic. Society‘, XVII, 746]. О мирных племенах Нейльгеррийских горцев полковник Ouchterlony пишет: ‘пьянство и насилия неизвестны среди них’ [Colonel Ouchterlony, ‘Memoir of Survey of the N. H.’, с. 69]. О Лепхасах Кэмпбелл замечает: ‘они редко ссорятся друг с другом’ [Campbell в ‘Journal Ethnologisal Society‘, за июль, 1869]. Среди Якунсов тоже ‘ссоры чрезвычайно редки’, те несогласия, которые возникают у них, решаются их выборными старшинами без злобы или драки’ [Rev. P. Favre в ‘Journal of Indian Archipelago‘, II, 266]. Точно также Арафурасы ‘живут в мире и братски любят друг друга’ [Earl‘s translation of Kolff‘s ‘Vojages of the Domga‘, с. 161]. Далее: в рассказах об этих народах нет никаких упоминаний о lex talionis (законе возмездия). При отсутствии враждебных отношений между соседственными группами, внутри каждой отдельной группы не существует этой ‘священной обязанности’, кровавой мести повсеместно обнаруживающейся среди воинственных племен и наций. Еще замечательнее то, что мы находим даже примеры противоположных правил и поступков. Кэмпбелл говорит о Лепхасах: ‘Они замечательно склонны прощать обиды, взаимно уступать и благотворить друг другу’ [Campbell в ‘Journal Ethnological Society‘, за июль, 1869].

Естественно, что рядом с подобным уважением к личности другого, идет и уважение прав ее собственности. Уже во вступительной главе я приводил доказательства честности Бодо и Дималов, Лепхасов, Санталов, Тодасов и других народов, родственных им по форме общественной жизни, здесь можно прибавить к ним еще и следующие. О Лепхасах Гукер говорит: ‘во всех моих сношениях с этим народом, он оказывается честным до мелочности’ [Hooker‘s ‘Himalayan Journal‘, I, 175, 176]. ‘Среди Санталов собственно’, пишет Гунтер: ‘преступления и уголовные чиновники неизвестны’ [Hunter‘s ‘Annals of Rural Bengal‘, I, 217], между тем как о Госах (Hos), принадлежащих к той же группе, как и Санталы, Дальтон говорит: ‘Можно довести человека до самоубийства, сомневаясь в его честности и правдивости’ [Dalton‘s ‘Des. Ethnology‘, с. 206]. Равным образом, Short свидетельствует, что Тодасы никогда не бывали обличаемы в гнусных преступлениях какого бы то ни было рода [Shortes of S. S. India‘ часть I, 9], относительно других мирных племен Шерваройских горцев, он утверждает, что ‘серьезные преступления неизвестны в их среде’ [Ditto, часть II, 7, 8]. Об Якунсах мы читаем еще: ‘Им незнакомо воровство даже самых незначительных мелочей’ [Фавр (Rev. P. Favre) в ‘Journal of Indian Archipelago‘, II, 266]. Точно также о некоторых туземцах Малакки ‘от природы коммерческого склада’ Jukes пишет: ‘Нет ни одной местности в свете, где бы совершалось менее преступлений, чем в округе Малакки: немногие случаи маловажных обид или споров из-за собственности, вот все, что можно отметить’ [Jukes ‘Voyage of Her Majesty‘s Ship. Fly’, I, 219, 220].

Таким образом, эти народы, свободные от принудительного правительства, необходимого при военной деятельности, и чуждые тех чувств, которые порождаются необходимостью наивозможно большего подчинения, крепко стоящие за свои собственные права и уважающие права других, чуждые чувства мести, порождаемого нападениями внутренних и внешних врагов, — вместо кровожадности, жестокости, эгоистичного притеснения низших, характеризующих воинственные племена и общества, обнаруживают в необыкновенно сильной степени гуманные чувства. Настаивая на их симпатичных качествах, Годжсон, описывая Бодо и Дималов, говорит, что ‘у них почти совершенно нет качеств, которые были бы несимпатичными’ [Hodson в ‘Journal Asiatic. Society‘, XVIII, 745]. Замечая, что при всей доброте, при всем радушии, Санталы тверды и чужды раболепия, Гунтер говорит нам, что, по мнению Сантала, ‘немилосердный человек’ будет страдать после смерти [Hunter, ‘Annals of Rural Bengal‘, I, 209, 210]. Говоря о том, что Лепхасы являлись всегда проводниками в лесах и к вершинам гор, и постоянно готовыми помочь, перенести что-нибудь, разбить лагерь, собирать коллекции, стряпать’, Гукер прибавляет: ‘они радовали путешественника своим бескорыстным желанием послужить ему’, к этому он прибавляет, что подарок делился поровну между многими без звука недовольства, без завистливого взгляда или слова’ [Hooker‘s ‘Himalayan Journal‘, 175, 176, 129, 130]. Также и об Якунсах Фавр рассказывает, что ‘они вообще ласковы, приветливы, склонны к делам милосердия и благотворения, они не просят милостей, а сами готовы оказать их’ [Favre в ‘Journal if Indian Archipelago‘, II, 266]. А затем о мирных Арафурасах мы узнаем от Kolff, что ‘у них есть очень простительное честолюбие — прослыть богатыми людьми помощью уплаты долгов своих беднейших соседей. Офицер (Бик), на которого я ссылался ранее, сообщил мне удивительный пример этого. В Аффоре присутствовал он на выборе старшины селения. Два лица добивались места Оранг-Туаго. Народ выбрал старейшего из двух, что очень опечалило другого. Однако, вскоре затем, он показался мне вполне довольным совершившимся выбором народа, причем он сказал Бику, посланному туда с каким-то поручением: ‘Что мне печалиться? Буду ли я Оранг-Туа или нет, я все0таки имею возможность помогать моим односельчанам’! Некоторые старики согласились с этим, по-видимому, чтобы утешить его. Таким образом, единственное употребление, которое они делают из своего богатства, состоит в том, чтобы восполнить недостатки других’ [Earl‘s Kolff. 164].

Эти разнообразные примеры могут быть подкреплены еще другими, взятыми из сочинений об Японии, вышедших в свет после того, как было начато это сочинение. Упомянув мимоходом о свидетельстве капитана Ст. Джона касательно ‘доброты и приветливости’ населения пустынной части Японии, ‘никогда не видавшего европейцев’, — населения, о котором он говорит: ‘Чем дальше я уходил от открытых гаваней, тем лучшим во всех отношениях казался мне народ’ [Captain St. John‘s ‘The Wild Coasts of Nipon‘, 142], — затем я перехожу к словам Мисс Бјрд об Аинах. Это, как кажется, раса аборигенов, удалившаяся, подобно горным племенам Индии, от расы завоевательной. По свидетельству путешественницы, ‘у них нет преданий о каких бы то ни было междоусобных войнах, и искусство воевать, кажется, давно позабыто ими’. Они ‘правдивы, кротки, почтительны’. ‘Когда сгорит чей-нибудь дом, они все вместе строят его вновь. Они пунктуально честны в своих поступках, всегда с удовольствием готовы дарить, когда же их убедят продать что-нибудь, они берут только половину предлагаемой суммы’. Описывая в общих чертах их природные качества, она говорит: ‘Надеюсь, никогда не забуду я музыкальности их тихого, приятного голоса, мягкого взгляда их кротких темных глаз и чудной, нежной их улыбки’ [Miss Bird‘s ‘Ubeaten Tracks in Japan‘, II, 103. 74].

Рядом с этим превосходством общественных отношений, идет у постоянно мирных племен и превосходство их домашних отношений. В то время, как в воинственных племенах и в более развитых воинственных обществах status женщин обыкновенно очень низок, как это уже было мною указано ранее, — он очень высок в этих первобытных мирных обществах. Бодо и Дималы, Кокчи (Kocch), Санталы, Лепхасы, равно как и Пуэблы, — моногамисты, и наряду с моногамией идет у них и высокая нравственность в отношениях полов. О Лепхасах Гукер говорит: ‘женщины их вообще целомудренны, и раз заключенный брак соблюдается строго’ [Hooker‘s ‘Himalayan Journal‘, I, 134]. Между Санталами нецеломудрие почти неизвестно, расторжения браков весьма редки [Hunter‘s ‘Annals of Rural Bengal‘, I, 208]. В среде Бодо и Дималов ‘полигамия, конкубинат и прелюбодеяние нетерпимы’, ‘целомудрие уважается в мужчине и в женщине, в браке и вне брака’ [Hodson ‘Journal Asiatic Society‘, XVIII, 708]. Далее должно заметить, что все эти народы в высшей степени хорошо относятся к женщине. ‘Санталы относятся с уважением к женским членам семейства’ [Hunter‘s ‘Annals of Rural Bengal‘, I, 217]. ‘Бодо и Дималы относятся к своим женам и дочерям с доверием и любовью: они свободны от какой бы то ни было работы вне дома’ [Hodson ‘Essays‘, I, 150]. И даже в среде Тодасов, как ни низки у них формы отношений между полами, мужья относятся к своим женам с замечательным уважением и вниманием’ [‘Journal Ethnological Society‘, VII, 241]. Кроме того, относительно многих из этих мирных народов, нам известно, что и status детей среди них также высок, здесь нет совершенно того различия в обращении с мальчиками и девочками, которое составляет характерную черту воинственных триб [К этому месту Герберт Спенсер делает огромное подстрочное примечание в несколько страниц, касающееся, впрочем, преимущественно Англии, но имеющее общий интерес, по своей основной мысли, почему мы и приводим только эту основную его мысль. В майской книжке английского журнала ‘Nineteenth Century‘ была напечатана статья ‘Simposium‘, в которой обсуждался вопрос о влиянии упадка религиозных верований на нравственность. Спенсер, указывая на мирный, честный, правдивый и высоконравственный характер дикарей, упомянутых в тексте, сопоставляет их с безнравственным, продажным, полным явного разврата, воинственным европейским обществом. Картины разврата и падения нравственности в политике, в частной жизни и в общественных предприятиях (банки, железные дороги и пр.) представляют Спенсеру поразительный материал для доказательства его мысли, что номинальные религиозные верования не имеют влияния на нравственность, ибо перечисленные им дикари нравственны, не имея религии, а европейцы наоборот. Спенсер доказывает далее, что нравственность создается условиями жизни, что нации религиозные, если условия их жизни суть войны или внутренняя борьба, становятся зверски безнравственными, вследствие привычки, и наоборот. — Прим. ред.].

Без сомнения, когда мы обратимся к цивилизованным народам, чтобы отметить черты индивидуального характера, свойственные промышленному строю общества, мы встретимся с большими трудностями: индивидуальные черты характера, свойственного индустриализму, точно также, как и социальные черты, смешиваются с чертами, свойственными воинственному состоянию общества. Это ясно видно и у нас самих. Нация, которая кроме случающихся по временам серьезных войн, ведет постоянные мелкие войны с нецивилизованными племенами, нация, в которой направляющее влияние в парламенте и в прессе принадлежит людям, которых школьная наука учила шесть дней в неделе считать их героем Ахиллеса, а в седьмой почитать Христа, нация, у которой на общественных обедах сначала провозглашаются тосты за армию и флот, а затем уже за ее законодательные учреждения, — не настолько далеко ушла от состояния воинственности, чтобы мы могли надеяться ясно отметить учреждения и черты личного характера, свойственные индустриализму. В независимости, честности, правдивости, гуманности ее граждане точно также не могут выдержать сравнения с только что описанными нецивилизованными, но мирными народами. Мы можем ожидать заранее только приближение к тем нравственным чертам, свойственным государству, которое не было потрясаемо международной враждой, это мы и находим.

Вместе с успехами договорного режима на первом плане шло развитие независимости. Каждодневный полюбовный обмен услуг, предполагающий в одной и то же время и утверждение своих собственных прав, и уважение прав других, воспитал нормальную правовую самозащиту и происходящее отсюда сопротивление незаконной власти. На связь развития независимости с развитием индустриализма указывает тот факт, что слова ‘независимость’ в его современном значении не было у нас до середины прошлого столетия, а также и то, что на континенте независимость развилась в заметно меньшей степени. Черты этой независимости проявляются и в разнообразии религиозных сект, и в делениях на политические партии, и даже отчасти в отсутствии тех ‘школ’ в искусстве, философии и т.п., которые на материке формируются с помощью подчинения учеников авторитетному учителю. Полагаю, никто не будет спорить против того, что в Англии больше, чем где-либо, обнаруживается недоверие к установленным правилам и наклонность действовать так, как сам признаешь лучшим.

Меньшее подчинение авторитету, которое представляет другую сторону этой независимости, само собою влечет упадок раболепства (loyalty). Раболепие перед правительственными лицами, никогда не доходившее у нас до такой силы, которую имело оно во Франции в начале прошлого столетия или в некоторых других странах континента, заменилось уважением, в значительной степени обусловливаемым свойствами и характером этих лиц. В наше время уже нельзя встретить тех раболепных выражений, какие, например, встречаются в посвящении церковниками Библии королю Иакову, или такой преувеличенной лести, как та, с которой обращалась Палата Лордов к королю Георгу Ш. Доктрина божественного права давно уже не существует, вера в целительную сверхъестественную силу правителя (на которую указывают прикосновения к нему для исцеления от разных болезней и т.п.), считается теперь анахронизмом, а монархические учреждения теперь защищаются не этими древними понятиями, а их пользой и удобством. Так велико было ослабление того чувства, которое при военном режиме привязывает подданных к правителю, что в наши дни выражаемое всеми убеждение состоит в том, что будь у нас теперь на троне Карл П или Георг IV, в результате, вероятно, получилась бы республика. Это изменение чувства обнаруживается и в отношениях к правительству в его целом. Многие не только оспаривают право государственного вмешательства во многие области частной жизни, не говоря уже о религиозных верованиях, но и сопротивляются пассивно тому, что считают незаконным притязанием государства, и готовы скорее заплатить штраф или попасть в тюрьму, чем подчиниться такому требованию.

Этот последний факт показывает, что вместе с ослаблением чувства раболепия (loyalty) идет упадок религиозного воззрения не только на главу государства, но и на управление вообще. Запад не знал ничего подобного той вере во всемогущество монарха, какая существовала, например, в древнем Египте, где предполагалось, что власть монарха имеет силу и над загробным миром, как это и до настоящего времени предполагается в Китае. Однако и среди европейских народов прошлого времени доверие к королю-воину, преимущественно в воинственном типе, проявлялось, между прочим, в преувеличенном понятии о его могуществе в причинении зла и болезней, расточения благодеяния, или устроении всего, что он пожелает. Если мы сравним мнение, распространенное среди нас в настоящее время, с тем, которое существовало в ранний период нашей истории, мы найдем упадок этих суеверных упований. Хотя во время последнего ретроградного движения к состоянию воинственности во многих случаях взывали к государственному вмешательству, и вера в него возросла, однако в то же время в самом начале этой реакции произошла значительная перемена в другом направлении. За падением веры, служившей поддержкой государственному вмешательству, вообще последовало и отрицание государственного вмешательства в определении религиозных истин, а затем усилилось движение в пользу освобождения государства от функции религиозного наставника и привело к сознанию ее бесполезности и несправедливости. Давно перестали думать, что регулируя пищу, одежду и домашний быт народа, государство приносит этим пользу. Мы уже не верим в благодетельность законодательных предписаний, тяготеющих над множеством процессов производства и распределения, занимающих большую часть нашей общественной деятельности. Сверх того, каждая газета своей критикой действий министров и поведения Палаты Общин свидетельствует об упадке веры граждан в их правителей. Эти характеристические черты более развитого промышленного государства уясняются нам не только из контраста нашего прошлого с настоящим, но также и из контраста между нашими мнениями об этом и мнениями иностранцев. Умозрения социальных реформаторов Франции и Германии доказывают нам, что надежды на благодеяния, имеющие осуществиться при помощи государственной власти, гораздо более высоки у них, чем у нас.

Вместе с этим упадком раболепства (loyalty) и сопровождающим его упадком веры в могущество государства, шел упадок и патриотизма, — мы говорим о патриотизме в его первобытной форме. Честолюбие биться ‘за короля и отечество’ в наши дни занимает лишь небольшое место в душе людей, и хотя среди нас чувства большинства и выражаются в восклицании: ‘мы всегда за отечество, будь оно право или не право!’, однако есть среди нас большое количество людей, у которых желание блага человечества вообще до такой степени превосходит желание национального престижа, что они отказываются жертвовать первым для последнего. Дух критического отношения к себе, заставляющий нас делать различные неблагоприятные сравнения между нами и континентальными нациями, заставляет нас порицать себя более, чем мы этого заслуживаем за несправедливое поведение наше относительно других народов. Раздающиеся у нас со всех сторон порицания наших действий с Афганцами, Зулусами, Боэрами доказывают существование у нас большой суммы чувств, которые класс ‘Джинго’ считает не патриотическими.

То приспособление индивидуального характера к социальным нуждам, которое в воинственном государстве заставляет людей искать славы в войне и презирать мирные занятия, завершилось среди нас обратным приспособлением чувств. Занятия солдата считаются уж не столь почетными, как прежде, занятия гражданина стали уважаться более. В течение сорокалетнего периода мира общественное мнение настолько изменилось, что о ‘солдатчине’ стали отзываться с презрением и на записавшихся в солдаты, обыкновенно людей ленивых и распутных, стали смотреть, как на людей, завершивших свое падение. Подобным образом в Америке, до последней гражданской войны, производившиеся время от времени небольшие военные маневры и упражнения возбуждали всеобщий смех. В то же время мы видим, что труд, как физический, так и умственный, для себя или для других, стал считаться не только почтенным, но и в значительной мере обязательным. В Америке тот, кто ничего не делает, вызывает враждебные замечания, которые почти вынуждают его заняться каким-нибудь делом, и среди нас самих уважение к промышленной жизни достигло такой степени, что люди высокого положения пристраивают своих сыновей к какому-нибудь производительному занятию.

В то время, как принудительная кооперация, свойственная воинственности, запрещает или значительно затрудняет индивидуальную инициативу, свободная кооперация, отличающая индустриализм, дает индивидуальной инициативе полную свободу и развивает ее, предоставляя предприятию приносить его естественные выгоды. Люди, имевшие успех благодаря своей оригинальной идее или делу, благоденствуя и размножаясь в большей степени, чем другие, производят с течением времени общий тип характера, склонного к быстрому осуществлению всякого нового предприятия. Спекулятивные стремления английских и американских капиталистов и обширность предприятий, как у себя, так и вне отечества, в достаточной мере указывает на эту черту характера. Хотя, под сильным влиянием индустриализма на воинственность, частная предприимчивость и на континенте получила большую силу, однако такие факты, как снабжение водой и газом многих французских и германских городов, отданное в руки английских компаний, и небольшое количество английских городов, в которых подобные предприятия отданы в руки иностранцев, доказывают нам, что у англичан, более сформировавшихся по промышленному типу, более выражена и личная предприимчивость.

Очевидно, что упадок международной враждебности, идущий вслед за упадком враждебности во взаимных отношениях семейств и индивидуумов, сопровождается ослаблением мстительных чувств. Это доказывается тем фактом, что в нашем собственном отечестве наиболее серьезные из этих частных войн давно уже прекратились, оставив после себя лишь наименее серьезный свой вид в форме дуэли, которая тоже в конце концов вышла из употребления, — факт, к которому может быть прибавлен тот, что в более воинственных государствах Франции и Германии они еще существуют. Сила закона возмездия (lex talionis) упала настолько, что человек, в действиях которого видят желание отомстить кому-нибудь, оскорбившему его, подвергается скорее порицанию, чем одобрению.

С упадком враждебности, обнаруживавшейся в насилиях и вызываемом ими возмездии, шло уменьшение и преступлений вообще. Никто из изучающих историю преступления в Англии не усомнится в том, что эта перемена сопровождала переход от воинственного состояния к состоянию более промышленному. В своем сочинении по этому предмету Пик говорит: ‘Ход истории неоднократно указывал на тесную связь между духом воинственности и теми действиями, которые теперь определяются законом, как преступления’. Если мы сравним прошедшее время, в которое мирные роды деятельности оказывали меньшее влияние на воинственные роды деятельности, чем они оказывают в наше время, мы найдем заметный контраст в числе и роде преступлений против личности и собственности. В Англии более нет уже никаких пиратов, о кораблекрушителях ( wreckers) ничего не слышно, и путешественники не готовятся встретить разбойников на большой дороге. Исчезла и та гнусность самих правительственных агентов, которая обнаруживалась в продажности министров и членов парламента и подкупе судебной администрации. С уменьшением суммы преступлений шло увеличение отвращения к ним. Биографии предводителей пиратов, проникнутые удивлением к их мужеству, уже не находят более места в нашей литературе, и раболепная нежность к ‘джентльменам большой дороги’ в наши дни обнаруживается в редких случаях. Как ни велико число нарушений закона, о которых сообщают нам наши газеты, однако оно значительно уменьшилось, и хотя при торговых сделках бывает много случаев плутовства (главным образом в сортах товара), однако стоит только прочесть ‘Английского купца’ Дефо, чтобы увидеть, какое замечательное улучшение произошло с того времени. Мы не должны забывать, что изменение в характере, уменьшившее вредные действия, увеличило действия благодетельные, как это видно в пожертвованиях на освобождение рабов, заботах о раненых солдатах наших сражающихся соседей и в бесчисленных филантропических действиях всякого рода.

Таким образом, как в воинственном типе, так и в промышленном, три ясные черты сходятся вместе, чтобы показать нам их существенный характер. Мы изложим коротко несколько выводов, чтобы иметь возможность заметить соответствие между ними.

Размышляя о том, каковы должны быть характеристические черты общества, организованного исключительно ради внутренней деятельности, чтобы как можно действительнее сохранить жизнь своих граждан, мы находим, что черты эти следующие: тут не нужно более корпоративного действия, подчиняющего индивидуальные действия путем объединения их в одно общее усилие. Наоборот, то корпоративное действие, которое остается, имеет целью охрану индивидуальных действий от всякого вмешательства, не вызываемого необходимостью взаимных ограничений: тот тип общества, в котором эта функция лучше выполнялась, должен пережить, потому что члены его будут наиболее благоденствовать. Так как потребности промышленного типа исключают деспотическую контролирующую власть, то само собою подразумевается, что для выполнения той корпоративной деятельности, какая им необходима, может служить только власть, образованная из представителей, служащих выражением воли агрегата. Функция этой контролирующей власти, определяемая вообще, как функция отправления правосудия, более специально определяется, как функция наблюдения за тем, чтобы каждый гражданин пользовался выгодами не большими и не меньшими тех, которые нормально приносит его деятельность, таким образом, здесь исключается всякое общественное действие, предполагающее какое бы то ни было искусственное распределение выгод. С исчезновением режима status’a, свойственного воинственному типу, он заменяется договорным режимом, который должен укрепляться во всем. А этот режим отрицает самовластное вмешательство власти в отношение усилий к их результатам. Говоря иначе, промышленный тип отличается от воинственного тем, что он не бывает сразу и положительно, и отрицательно регулятивным, — он только отрицательно регулятивен. Вместе с ограничением сферы корпоративного действия идет расширение сферы действия индивидуального, из добровольной кооперации, которая представляет основной принцип этого типа, возникает множество частных комбинаций, однородных по своему строению с комбинацией общества, в которое они входят. Отсюда косвенно следует, что общество промышленного типа отличается пластичностью [Пластичностью, как обществ, так и организмов, Спенсер называет ту подвижность органических элементов, которая позволяет целому агрегату легко приспосабливаться к окружающим условиям сообразно со своими потребностями. — Прим. ред.], а также стремлением к утрате своей экономической автономии и слиянию с соседними обществами. Мы только что рассмотрели вопрос: оправдываются ли индуктивным путем эти характеристические черты промышленного типа, выведенные нами дедуктивно, и нашли, что в действительных обществах они обозначаются более или менее сообразно с большим или меньшим развитием индустриализма. Бросивши взгляд на маленькие группы некультивированных народов, у которых, вследствие полного отсутствия воинственности, промышленный тип является в своей примитивной форме, мы перешли к сравнению структуры Европейских наций вообще в раннюю пору хронической воинственности со структурой их в новейшее время, характеризуемое развитием индустриализма, и открыли различия, однородные с предположенными. Мы только что сделали сравнение двух из этих обществ — Франции и Англии, которые были одно время в одинаковом положении, но впоследствии в одном из этих обществ его воинственная жизнь стала теснить промышленную его жизнь больше, чем в другом, и нам стали очевидным, что контрасты, года за годами возраставшие между их учреждениями, соответствуют нашей гипотезе. Наконец, ограничившись одной Англией и отметив в ней сначала от отступление от характеристических черт промышленного типа, которое обнаружилось в течение длинного военного периода, мы наблюдали, как в продолжение следовавшего за тем долгого периода мира, начавшегося с 1815 г., явились здесь многочисленные и законченные приближения к той социальной структуре, которая по нашему заключению должна сопровождать развившийся индустриализм.

Затем мы исследовали, какой тип индивидуального характера складывается при промышленном типе общества. Это мы сделали для того, чтобы узнать, получим ли мы подтверждение, выведенное из характера личности, как мы его получили из характера агрегата. Доказано, что некоторые некультурные народы, жизнь которых проходит в мирных занятиях, отличаются независимостью, сопротивлением насилию, честностью, правдивостью, прощением обид, добротой. Противопоставляя характер наших предков, живших в более воинственные периоды времени, нашему собственному характеру, мы видим. что увеличение пропорции индустриализма к воинственности сопровождалось возникновением независимости, менее заметным раболепием, меньшей верой в правительство и более осмысленным патриотизмом, а с предприимчивостью, с уменьшением веры в авторитет, с сопротивлением безответственной власти, обнаружилось усиленное самоутверждение личности, возросло и уважение к личности других, как это видно из уменьшения гнета над ними и из увеличения усилий к их благу.

Для предупреждения недоразумения необходимо объяснить, что эти черты должно считать не столько прямыми последствиями индустриализма, как отдаленными последствиями невоинственности. Не столько общественная жизнь, проходящая в мирных занятиях, созидает положительную нравственность, сколько общественная жизнь, поглощенная войной, является положительно деморализирующей. Пожертвование другими для себя в одной из них представляет случайное явление, тогда как в другой оно является необходимостью. Наступательный эгоизм, сопровождающий промышленную жизнь, является посторонним элементом, тогда как враждебный эгоизм воинственной жизни есть существенный элемент е. хотя в общем обмен услуг по соглашению не основывается на симпатии, однако, основываясь уже и теперь, значительно, если не вполне, на должном внимании к чужим правам, он может постоянно сопровождаться чувством принесенной и полученной пользы, между тем убийство противников, сожжение их жилищ, отнятие у них земель не может сопровождаться ничем иным, кроме яркого сознания о сделанном вреде, а следовательно, зверским отпечатком в чувстве. Этот отпечаток обнаруживается не только в воинах, но и в тех, кто ими пользуется или с удовольствием размышляет об их избиении. Итак, эта последняя форма общественной жизни неминуемо заглушает симпатии и производит такое состояние духа, которое побуждает к преступлением, направленным против чужой собственности, тогда как первая форма, предоставляющая симпатиям полный простор, если не прямо вызывающая их, благоприятствует развитию альтруистических чувствований и вытекающих из них добродетелей.

——————————————————————-

Источник текста: Спенсер Г. Развитие политических учреждений. С предисл. Л. Е. Оболенского и ст. ‘Обрядовые учреждения’ / Герберт Спенсер. — Санкт-Петербург: журн. ‘Мысль’, 1882. — LX, 330 с., 22 см.