Александръ Амфитеатровъ.
Разрывъ.
Разрыв, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1911
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Бабы и дамы.
Складъ изданія: Москва, Моховая. Д. Бенкендорфъ, ‘Книжный магазинъ’ Д. П. Ефимова, ‘Преемница’ А. Д. Друтманъ.
OCR Бычков М. Н.
Иванъ Карповичъ Тишенко, старшій столоначальникъ въ отдленіи Препонъ, департамента Противодйствій, давно уже очнулся отъ послобденнаго сна, но все еще сидлъ на кровати, звалъ, тупо вглядываясь въ свтовую полосу, брошенную, сквозь полуотворенную дверь, на полъ темной спальни лампами столовой, и злился — безпричинно, тяжело, надуто, какъ умютъ злиться только полнокровные и съ дурнымъ пищевареніемъ люди, когда доспятъ до прилива къ голов. Его раздражало — то, зачмъ онъ такъ долго спалъ, то, зачмъ его разбудили. Шумъ самовара, звяканье чашекъ въ столовой били его по нервамъ. Хотлось сорвать злость хоть на чемъ-нибудь. Ивана Карповича уже три раза звали пить чай, дважды онъ промолчалъ, а на третій разъ сердито крикнулъ:— ‘знаю! слышалъ! можно, кажется, не приставать, пощадить человка!’ — и, хотя чаю ему очень хотлось, нарочно, на зло просидлъ въ темнот еще нсколько минутъ. Наконецъ всталъ, накинулъ халатъ, вдлъ ноги въ туфли, — и, при первомъ же шаг, споткнулся на что-то. Поднялъ, посмотрлъ: старый женскій башмакъ.
— Бросаетъ тутъ… гадость какая! — съ сердцемъ проворчалъ онъ и швырнулъ башмакъ въ уголъ.
По тому, какъ порывисто Иванъ Карповичъ хлебалъ горячій чай, и по толстой сердитой морщин на его лбу, Аннушка, домоправительница Тишенко, догадалась, что баринъ сильно не въ дух. Она испуганно молчала, исподлобья и украдкой поглядывая на Ивана Карповича блестящими голубыми глазами. Иванъ Карповичъ поймалъ одинъ изъ этихъ робкихъ взглядовъ…
— Позвольте васъ спросить, — ехидно и рзко сказалъ онъ, глядя въ сторону, — долго-ли мн еще пріучать васъ къ порядку? Расшвыриваете у меня въ комнат обувь свою прелестную… очень мило!.. Ко мн ходятъ товарищи, порядочные люди, коли сами срамиться желаете, срамитесь, сколько угодно, но меня срамить я вамъ запрещаю.
Аннушка испугалась еще больше, покраснла, какъ кумачъ, и едва не уронила изъ задрожавшихъ рукъ чайникъ..
— Виновата, Иванъ Карповичъ… сейчасъ приберу, забыла…
Она вышла. Иванъ Карповичъ посмотрлъ ей вслдъ и презрительно покачалъ головой. Ему было досадно, что Аннушка и на этотъ разъ проявила обычную, много лтъ знакомую ему покорность, не возразила и не дала ему отвести душу въ легкой ссор.— ‘Фу, какъ глупа и тупа!’ — подумалъ онъ, — самыхъ простыхъ и первоначальныхъ правъ своихъ не понимаетъ, а туда же еще зовется женщиной! Какой это женщина? такъ, — красивый кусокъ мяса… Да и чего красиваго? Такъ… одни тлеса! Отпустилъ Богъ двадцать фунтовъ грудей, — только и всей радости… Корова! Вымя!’
Напившись чаю, Иванъ Карповичъ взялъ шапку и, не взглянувъ на Аннушку, вышелъ со двора.
Онъ отправился въ гости къ своему сослуживцу Блоносову. Блоносовъ — человкъ семейный и обремененный дтьми, жилъ тмъ не мене открыто, у него сидло на ше четыре взрослыхъ дочери: ради ихъ устройства Блоносовъ принималъ гостей больше и чаще, чмъ желалъ и былъ въ состояніи. Иванъ Карповичъ нашелъ у него большое общество — все молодежь. ‘Пріятно проведу время’, — ршилъ онъ, и недавней сонной досады какъ не бывало. Онъ сдлался и веселъ, и развязенъ, разсказалъ Блоносову служебный анекдотъ, мадамъ Блоносовой сообщилъ рецептъ отъ ревматизма, а, когда барышни затяли petits jeux и танцы подъ фортепіано, оказался самымъ дятельнымъ и интереснымъ кавалеромъ. Танцуя кадриль съ младшей Блоносовой, Линой, красивой двушкой, похожей на Тамару съ извстной гравюры Зичи, Тишенко смшилъ свою даму каламбурами, допытывался, въ кого она влюблена, сказалъ ей про ея сходство съ Тамарой. Барышня смялась и не безъ интереса поглядывала на своего кавалера. Однако старики Блоносовы, наблюдавшіе танцующихъ взорами и умиленными, и дловыми вмст, строили довольно кислыя гримасы, когда на глаза имъ попадались Лина и Тишенко въ пар. Посл кадрили мать отозвала Лину.
— Ты съ Тишенко много не танцуй, — внушила она, — онъ конечно не дуренъ собой и уметъ держаться въ обществ, но онъ женатый, хоть и врозь съ женой живетъ. Про него ходятъ нехорошіе слухи. Нечего теб, двушк, съ нимъ знаться. Дурные люди сплетни по знакомымъ разнесутъ, да и самъ голубчикъ — извстный сахаръ-медовичъ: втрое ихъ хвастаетъ…
И во весь вечеръ Тишенко не удалось уже ни слова сказать съ m-lle Блоносовой.
Возвращался домой Иванъ Карповичъ поздно и немного пьяный. По дорог имъ опять овладли злыя, мрачиня мысли.
— Завидно, право, завидно, — думалъ онъ, —умютъ же люди жить! Какой-нибудь Блоносовъ — что онъ? тля, безпросвтный чинуша. По служб идетъ скверно, у начальства числится въ круглыхъ дуракахъ, необразованъ… а вотъ поди же ты, какъ у него хорошо! Жена, дочери, приличное общество… ахъ, какое это великое дло! Право, въ семь онъ даже не такъ глупо кажется, — что значитъ свое гнздо! И себ спокойно, и люди уважаютъ.
Онъ гнвно отбросилъ носкомъ сапога попавшій подъ ноги окурокъ.
— А вотъ меня не уважаютъ, — продолжалъ онъ, — да, по правд сказать, не за что и уважать. Что въ томъ, что я университетскій, и голову на плечахъ имю, и собою не уродъ? Университетскій, а служу въ такомъ учрежденіи, что, при порядочномъ человк, и назвать то конфузно: такъ его печать заплевала… Знаю, что пакости служу, а служу, у начальства на лучшемъ замчаніи, награды получаю, ничего, не претитъ! Идеалы прежніе — тю-тю! выдохлись! Даже и не вспоминаешь никогда прошлаго, нарочно не вспоминаешь, потому что, какъ сообразишь, сколько было тогда мыслей въ голов и огня въ сердц, и какая осталась теперь пустота и тамъ, и тамъ, — такъ даже жутко длается. Да! старое ушло, а новаго ничего не пришло. Зависть беретъ даже на Блоносовыхъ. У нихъ, какое ни есть, а все житье-бытье: ругайте его филистерствомъ, мщанствомъ, — все-таки люди хоть спокойны, пожалуй, даже и счастливы. Буржуйство, такъ буржуйство! Пролетаріатъ, такъ пролетаріатъ! А у меня — ни то, ни сё, чортъ знаетъ что! Вся жизнь — какое то тупое прозябаніе съ злостью въ перемежку. Опустился, чортъ знаетъ до чего!
Онъ почти подходилъ къ своей квартир.
— Эта Линочка слишкомъ замтно перемнилась ко мн сегодня. Ей, должно быть, сказали про меня какую-нибудь мерзость. Вдь, у этихъ филистеровъ сплетенъ не оберешься. Мщанское счастье строится на мщанской добродтели, а мщанская добродтель, — на кодекс изъ сплетенъ и предразсудковъ. Меня въ такихъ кружкахъ принимаютъ скрпя сердце, потому что я — сослуживецъ и человкъ нужный, потому еще, пожалуй, что я умю быть забавнымъ, расшевеливать веревочные нервы ихнихъ Сонь, Лизъ, Лель… а спросите-ка хоть тхъ же Блоносовыхъ: что за птица Тишенко?— пойдетъ писать губернія! Жену бросилъ, ведетъ безнравственную жизнь… Ну, и бросилъ! ну, и веду, чтобъ вы вс пропали!..
Онъ, злобно закусивъ губы, позвонилъ у своего подъзда. Ему не отворяли. Иванъ Карповичъ вынулъ изъ кармана квартирный ключъ и самъ отперъ дверь…
— Анна спитъ… ‘сномъ сморило’, — брезгливо засмялся онъ, — тмъ лучше, разговоровъ не будетъ. А то началось бы: гд вы, Иванъ Карповичъ, побывали? да весело ли вамъ было? да отъ чего отъ васъ духами пахнетъ?.. Ахъ, несчастіе мое! Вотъ изъ-за кого пропала моя репутація. Пока не было Анны — куда еще не шло: ругали меня, но были и защитники. Иные даже считали меня несчастной жертвой супружескихъ недоразумній… Обзавелся этимъ сокровищемъ, — и пошелъ крикъ: Тишенко совсмъ опустился, связался съ мщанкой… тьфу!.. И что я въ ней нашелъ? Богъ мой, Богъ мой! какъ она нелпа и скучна! Какъ можно было такъ дико увлечься, взять ее въ домъ? А, вдь, стыдно вспомнить — было время, когда я ползалъ на колняхъ, платье ея цловалъ. Тьфу! Вымя!
Тишенко съ отвращеніемъ и страданіемъ поморщился, и жаля себя, и брезгуя собою въ прошломъ. Онъ провелъ безсонную ночь, и, когда утромъ Аннушка постучала въ дверь спальни, будя барина на службу, то на этотъ стукъ въ ум Ивана Карповича отвтила уже твердо сложившаяся мысль:
— Нтъ, баста! надо отдлаться отъ Анны: надола!
Однако, еще дня два-три посл того Иванъ Карповичъ не находилъ въ себ силы нанести первый ударъ этому кроткому созданію — и безропотному, и безпомощному. Безволіе, несносная назойливость совстливости дразнили его и выводили изъ себя. Все время онъ былъ невозможенъ: придирался къ пустякамъ, ругался, кричалъ, только что не дрался. Аннушка, запутанная до полусмерти, ничего не понимая, въ конецъ растерявшись, не знала, какъ быть и что длать, и, въ тяжелыя минуты грубыхъ сценъ, отдлывалась своимъ обычнымъ молчаніемъ, лишь трусливо вздрагивая при слишкомъ ужъ грубыхъ и громкихъ окрикахъ. Порою глаза ея заплывали слезами, но плакать она не ршалась: Иванъ Карповичъ не терплъ слезъ. Наконецъ Тишенко ршился. Онъ что то не потрафилъ по служб, получилъ легкое замчаніе и пришелъ домой къ обду, бурый съ лица отъ разлившейся желчи.
— Анна! — сурово сказалъ онъ, — мн надо поговорить съ тобой.
Пока Тишенко обиняками намекалъ о необходимости разойтись, Аннушка стояла, прислонившись къ дверной притолк, и перебирала пальцами складки передника. По лицу ея и потупленнымъ глазамъ не видно было, понимаетъ ли она барскія слова. Тишенко говорилъ сперва довольно мягко, онъ нсколько разъ прерывалъ рчь, выжидая, не вставитъ ли Аннушка слово, но она молчала. Мало-по-малу Иванъ Карповичъ началъ горячиться и наконецъ вскрикнулъ уже совсмъ злобнымъ голосомъ:
— Ты мн не нужна больше… Я тебя разлюбилъ… Уходи! Понимаешь?
— Вся ваша воля…— отвтила Аннушка, стоя все также съ понуренной головой и опущенными глазами.
Иванъ Карповичъ былъ озадаченъ. Онъ ждалъ, если не отчаянной сцены, то хоть слезъ. Ему самому очень трудно далось это объясненіе и по себ онъ судилъ, какъ должно быть тяжело Аннушк.
— Вотъ и прекрасно, вотъ и умница, — бормоталъ онъ, — и… я очень радъ, что мы разстаемся друзьями. Я, конечно, имю въ отношеніи тебя обязанности… я человкъ увлекающійся, но честный, и помогу теб устроиться…
— Нешто вы хотите прогнать меня?— перебила Аннушка, поднимая глаза. Тишенко изумленно развелъ руками.
— Я отъ васъ, Иванъ Карповичъ, не уйду, — продолжала Аннушка, и губы ея сжались такъ крпко, въ глазахъ засвтилась такая твердая ршимость, что Иванъ Карповичъ растерялся. Оба молчали.
— Какъ же ты не уйдешь?— началъ Тишенко сдержаннымъ тономъ, медленно и солидно, — если я теб говорю, что незачмъ намъ жить вмст, что я тебя разлюбилъ…
Аннушка снова потупилась.
— Меня-то, небось, вы не спросили, разлюбила-ли я васъ…— тихо молвила она. Иванъ Карповичъ сконфузился.
— Очень мн надо! — съ откровенной досадой проворчалъ онъ.
— Мн отъ васъ итти некуда, Иванъ Карповичъ!— говорила Аннушка, глядя ему въ лицо, — я безродная: вся тутъ, какъ есть. Крестъ на ше, да душа — только у меня всего имущества, гд моя душа пристала, тамъ мн и быть. Что вы меня разлюбили — это ваша воля, а уйти отъ васъ мн никакъ нельзя… Помереть лучше…
— Скажите, какъ трогательно! — прервалъ Тишенко, — не безпокойся, матушка, цла будешь. Повторяю теб: я человкъ не дурной и о теб позабочусь. На улиц не останешься. Прачечную, блошвейную, модную мастерскую открой — что хочешь… Я тебя поддержу. А не то просто деньгами возьми.
— Не надо мн ничего, Иванъ Карповичъ. Я не уйду.
Тишенко уговаривалъ Аннушку, представлялъ ей резоны, просилъ, потомъ сталъ грозить, кричалъ, топоталъ ногами, потомъ опять просилъ, потомъ опять кричалъ, пока не свалился въ кресла, совсмъ обезсиленный волненіемъ и гнвомъ, въ поту и осипшій.
— Охъ, не могу больше!— въ отчаяніи застоналъ онъ, — пошла вонъ!..
Получасомъ позже Иванъ Карповичъ заглянулъ къ Аннушк на кухню. Молодая женщина сидла за шитьемъ.
— Я ухожу, Анна, — сказалъ онъ спокойно какъ могъ, — вотъ смотри: я кладу на столъ конвертъ, здсь тысяча рублей, это твои… Прощай!.. не поминай лихомъ, — добромъ, правду сказать, не за что, — а главное, уходи! сейчасъ же уходи! Берегись, чтобы я тебя не засталъ, когда вернусь: не хорошо будетъ.
Аннушка затворила за бариномъ подъздъ, сла въ передней на стулъ и просидла неподвижно весь вечеръ, безсмысленно уставивъ помутившіеся, почти не мигающіе глаза на уличный фонарь за окномъ. Наступили сумерки, въ фонар вспыхнулъ газъ, — Аннушка сидла, какъ мертвая, не мняя ни позы, ни выраженія въ лиц. Она не спала, но и на яву не была, потому что ничего не понимала изъ того, что видла, и слышала. Мысль всегда шевелилась въ ея простоватой голов не очень-то бойко, а теперь эта голова была, какъ будто, совсмъ пустая: тяжелое, точно свинецъ, безмысліе царило въ пораженномъ, придавленномъ внезапною бдою мозгу…
Поздней ночью Иванъ Карповичъ нашелъ ее на томъ же самомъ мст и оцпенлъ отъ изумленія.
— Да, что ты шутки со мною шутишь?!.— закричалъ онъ, хватая Аннушку за плечо… Она очнулась, перевела свои глаза — неподвижные, съ страннымъ тусклымъ свтомъ зрачковъ — на красное, искаженное гнвомъ лицо Тишенко, и, какъ спросонья, пролепетала:
— Не… пой… ду…
Казалось, она продолжала давешній разговоръ, точно онъ и не прерывался для нея…
— У нея были голубые глаза, а теперь какіе-то срые, свинцовые…— подумалъ Тишенко, — эта перемна покоробила его не то страхомъ, не то отвращеніемъ, — ему стало жутко. Онъ ушелъ въ спальню въ глубокомъ недоумніи, совсмъ сбитый съ толку поведеніемъ Анны. Сдлай любовница ему скандалъ, ударь его ножомъ, подожги квартиру, — онъ зналъ бы, какъ себя вести, но ея нмое, страдательное упорство парализовало его собственную мысль и волю. Анна знаетъ, что Тишенко — человкъ раздражительный до самозабвенія, года два тому назадъ, въ минуту бшенства, онъ изъ-за какихъ-то пустяковъ пустилъ въ нее гимнастической гирей фунтовъ пятнадцати всомъ… какъ только Богъ ее уберегъ! — знаетъ, а все-таки играетъ съ нимъ въ опасную игру. Что за дурь на нее нашла? аффектъ у нея что ли, какъ теперь принято выражаться? Вздоръ! — громко подумалъ Иванъ Карповичъ, — какіе у нея — коровы — аффекты!.. Аффекты докторишками и адвокатишками выдуманы, чтобы перемывать разныхъ мерзавцевъ съ чернаго на блое… Просто, притворствуетъ и ломается… Знаемъ мы!
Мысль о притворств Аннушки понравилась Ивану Карповичу, онъ съ удовольствіемъ остановился на ней.
— Погоди же!— волновался онъ, — утромъ я теб покажу, какъ играть комедіи. Не уходишь честью, — за городовымъ пошлю… да!.. Ночью не стоитъ заводить исторію, а чуть свтъ…
Спать онъ не могъ. Фигура Аннушки, понуро сидящей въ передней, медленно плавала передъ его глазами, отгоняя дремоту отъ его изголовья.
— Боюсь я что ли ее?— проворчалъ онъ, и гордость гнвно забушевала въ немъ.
Безсонница продолжалась, тоска и гнвъ росли, къ нимъ прибавилась головная боль съ сердцебіеніемъ, стукотней въ виски, дурнымъ вкусомъ во рту… Иванъ Карповичъ не вытерплъ, вскочилъ съ постели, накинулъ халатъ и пошелъ провдать Аннушку. Та же неподвижная фигура на стул встртила его тмъ же стекляннымъ взглядомъ… Не спитъ!..
Тишенко открылъ ротъ, чтобы выбраниться, но оскся да полуслов. Морозъ побжалъ мурашками у него по спин, волосы на голов зашевелились… Онъ быстро отвернулся и почти побжалъ назадъ въ спальню. Когда онъ слъ на кровать, то почувствовалъ, что его бьетъ сильная лихорадка — все тло мерзнетъ и дрожитъ, точно въ каждую жилку его вмсто крови налита ртуть. Онъ слышалъ, какъ бьется сердце — часто и гулко, словно въ пустот, и ему, дйствительно, казалось, будто въ груди его образовалась какая-то огромная яма, гд медленно поднимается и опускается, какъ шаръ, истерическое удушенье…
— Я, кажется, очень испугался…— шепталъ онъ, уткнувъ лицо въ подушку, но не смя погасить свчу, — это… это очень странно и глупо… никогда въ жизни я ничего не боялся… но она такая чудная… О, подлая! до чего довела! — вскрикнулъ онъ со скрипомъ зубовъ, всталъ и принялся ходить по спальн.
Ходьба помогла ему. Истерическій шаръ отошелъ отъ горла. Иванъ Карповичъ ходилъ, думалъ и удивлялся: обыкновенно, онъ размышлялъ сосредоточенно, солидно и нсколько медлительно — теперь же въ голов его кружился такой быстрый и безпорядочный вихрь думъ, желаній и плановъ, что ему даже странно длалось, какъ одинъ случай можетъ породить такое громадное и неугомонное движеніе мысли.
Взошло солнце. Къ девяти часамъ Ивану Карповичу надо было итти на службу. Онъ вспомнилъ объ этомъ, когда часы пробили уже десять. Онъ не изумился и не испугался своей просрочки, хотя за опозданіе, наврное, ждалъ выговоръ: и служба, и начальство были далеки и чужды ему въ эти минуты. Онъ машинально одлся, взялъ портфель, вышелъ. Но предъ дверью въ переднюю его остановила трусость, властная, какъ сумасшествіе, и какъ съ затаенной сердечною дрожью представилъ себ Иванъ Карловичь — похожая на его начало. Тишенко чувствовалъ себя ршительно ни въ состояніи увидать Аннушку еще разъ такою, какъ минувшей ночью. ‘Если у нея глаза открыты,— размышлялъ онъ, — я не знаю, что сдлаю… либо закричу на весь домъ, — либо ударю ее, чмъ попало. Не пройти ли лучше чернымъ ходомъ?’ — Но гордость его возмутилась противъ этой мысли. Хоть и нершительнымъ шагомъ, онъ все-таки пошелъ въ переднюю. Аннушка спала сидя, откинувъ голову на спинку стула, повсивъ руки, какъ плети.
Лицо ея было желто, брови хмурились, ротъ открылся. Ивалъ Карповичъ остановился чтобы пристальнй разглядть Аннушку: что въ ней такъ сильно напугало его ночью?— Но вки спящей задрожали, и весь ночной ужасъ сразу вернулся къ Тишенко, онъ выскочилъ на подъздъ, крпко захлопнулъ за собой дверь, и зашагалъ по тротуару, какъ будто убгая отъ злой погони.
На служб Иванъ Карповичъ работалъ старательно, какъ всегда. Когда часовая стрлка приблизилась къ тремъ, возвщая скорый конецъ присутствія, онъ подошелъ къ своему сослуживцу Туркину, тоже среднихъ лтъ холостяку и бобылю:
— Ты гд обдаешь сегодня?
— У себя, въ ‘Азіи’… а что?
— Прими меня въ компанію, у меня дома обдъ не готовленъ.
— Послушай-ка, Иванъ Карповичъ, — спрашивалъ за обдомъ пріятеля Туркинъ, — или теб нездоровится? Молчишь, лицо у тебя зеленое, глаза какъ у Пугачева. Нервы что-ли? Такъ ты ихъ водочкой, водочкой.
Подъ вечеръ Туркинъ звонилъ у подъзда Тишенковой квартиры. Аннушка отворила ему.
— Что мн вралъ Тишенко?— подумалъ Туркинъ, — ничего въ ней нтъ особеннаго… такая же, какъ была.
— Ну-съ, Анна Васильевна, — бойко и развязно заговорилъ онъ, усаживаясь въ пальто и шляп на подоконник передней, — я къ вамъ отъ Ивана Карповича. Онъ вами очень недоволенъ. Не хорошо-съ, душа моя, очень не хорошо-съ. Иванъ Карповичъ поступаетъ съ вами по благородному, а вы вмсто того ему длаете разстройство. Ежели сказано вамъ: уходите, — значитъ, и надо итти, пока честью просятъ, а то можно и городового пригласить. Иванъ Карповичъ только шума не желаетъ, васъ жаля, — такъ вы это и цните! Забирайте свои пожитки и… это что-жъ должно обозначать?
Аннушка, не слушая Туркина, повернулась къ нему спиной и пошла во внутренніе покои. Туркинъ за нею. Онъ горячился, убждалъ, размахивалъ руками. Аннушка посмотрла на него, и онъ смутился и замолкъ.
— Не пойду…— услышалъ Туркинъ ея хриплый шопотъ.
— Чорть знаетъ, что такое! — разсуждалъ онъ, безпомощно стоя среди комнаты и постукивая цилиндромъ о колно.
— Что съ ней станешь….. будешь длать? Въ самомъ дл, чудная какая-то… ишь глядитъ! И впрямь за городовымъ не сходить-ли? Такъ скандалъ будетъ, до начальства дойдетъ… нтъ, ужъ это — мерси покорно! Ну ее совсмъ и съ Иванъ Карповичемъ! Своя рубашка ближе къ тлу! Пусть сами, какъ хотятъ такъ и справляются со своими глупостями.
— Ну, братъ, — сконфуженно говорилъ Туркинъ входя въ свой номеръ, гд давно поджидалъ его Тишенко за цлой батареей пивныхъ бутылокъ, — упрямится, твоя Меликтриса… и слушать не стала!..
Онъ разсказалъ, какъ было дло.
— По моему, одинъ теб способъ: возьми ты ее изморомъ. Номеръ у меня большой — живи… недлю-другую не покажешься, небось, не стерпитъ, уйдетъ… Да ты слушай, коли я говорю! Куда глядишь то? о чемъ думаешь?
Иванъ Карповичъ тупо посмотрлъ на Туркина.
— Это ты хорошо сдлалъ, — сказалъ онъ.
— Что?
— А вотъ… городового не надо…
Туркинъ вглядлся въ его красное лицо и воспаленные глаза, сосчиталъ пивныя бутылки на стол и свистнулъ.
— Однако, Иванъ Карловичъ, ты, кажется, здорово ‘того’…
— Скажи ты мн, Туркинъ, — тихо заговорилъ Тишенко, — что это у меня въ голов длается?.. Словно у меня тамъ жила лопнула со вчерашняго дня… Я помню, когда былъ мальчишкой, такъ пульсовую жилу себ перехватилъ. Кровь хлещетъ, порзъ саднетъ, а рука тяжолая — что каменная, столько изъ нея вытекаетъ, что кажется, ей бы легче длаться, а она наоборотъ, словно тяжелетъ пуда на два съ каждой минутой… Вотъ теперь у меня въ мозгу происходить какъ будто точь въ точь такая же штука… Съ тобою не бывало?
— Никогда. Съ какой стати? У меня, братъ. мозги легкіе. А теб вотъ что скажу: ложился бы ты спать… а то мелешь съ пива, невсть что!..
На завтра Иванъ Карповичъ на службу не пошелъ.
Туркинъ, вернувшись изъ должности, опять нашелъ пріятеля за пивомъ.
— Вторую полдюжину почали, — сообщилъ ему коридорный.
— Запилъ! — подумалъ Туркинъ, — скажите! я и не зналъ, что съ нимъ это бываетъ… Ну, пускай его пьетъ! Если человку мшать въ такомъ раз, — хуже: надо ему свой предлъ выдержать…
Для Ивана Карповича наступала третья безсонная ночь. Просыпаясь по временамъ, Туркинъ неизмнно видлъ, что Тишенко бродитъ по номеру, бормочетъ, что-то, потомъ подходитъ къ столу и пьетъ стаканъ за стаканомъ.
— Кончилъ-бы ты эту музыку, — уговаривалъ его Туркинъ на другой день за обдомъ, — право, нехорошо, на себя непохожъ сталъ, не спишь… смотри: развинтишься въ конецъ… ну, и передъ начальствомъ неловко…
Иванъ Карповичъ, не слушая Туркина, протиралъ себ глаза.
— Попало что-нибудь?
— Красное…— не отвчая на вопросъ, сказалъ онъ.
— Что ‘красное’?
— Такъ… все. Это у меня бываетъ. Вдругъ заболитъ около темени, вискамъ станетъ холодно, а на лбу горячо… очень непріятно!.. и, на что ни поглядишь, — все красное… мутное и красное… Потрешь глаза — проходитъ… Брысь, подлая! — крикнулъ онъ, сбрасывая на полъ вскочившую на диванъ кошку.
— За что ты ее? Это наша любимица… ее вся ‘Азія’ холить, — упрекнулъ Туркинъ.
— Терпть не могу, когда всякая дрянь мечется подъ руку во время ды…
— Самъ же ты ее прикормилъ за эти дни, а ругаешься.
— Хочу и ругаюсь. Не твое дло. Избавь отъ замчаній… Туркинъ струсилъ: у Ивана Карповича губы были совсмъ блыя, а голосъ звучалъ громко, грубо и отрывисто… ‘Навязалъ я себ нещечко на шею! — подумалъ чиновникъ — пойти, провдать то, другое сокровище… авось надумалась, сговорчивй стала!
Но напрасно звонилъ онъ у Аннушки. Блдное лицо показалось на мгновенье въ окн передней и, окинувъ Туркина невнимательнымъ взоромъ, скрылось…
— А Иванъ Карповичъ уснули, — доложилъ Туркину коридорный, по возвращеніи его изъ неудачной экскурсіи.— Посл вашего ухода они все серчали… даже бутылку на полъ бросили и мн подмести не позволили… сами ругаются, а, промежду словъ, все этакъ глаза себ кулаками вытираютъ… а потомъ и задремали!..
— Спитъ — и славу Богу!.. стало быть, конецъ безобразію! — радостно воскликнулъ Туркинъ.
Былъ второй часъ ночи, Туркинъ уже часа три, какъ былъ въ постели и видлъ прекрасные сны. Грезился ему чудный садъ съ яркимъ солнечнымъ свтомъ, пестрыми клумбами, желтыми дорожками… все было красиво, чисто, аккуратно, — одно не хорошо: въ эдемъ этотъ доносился откуда-то ревъ, не то звриный вой, не то гнвный человческій крикъ. Туркинъ ороблъ, началъ прислушиваться и вмст съ тмъ просыпаться… Ревъ усилился, и Туркину стало совершенно ясно, что летитъ онъ не откуда-либо еще, а съ дивана, гд вечеромъ уснулъ Иванъ Карповичъ. Въ ту же минуту Туркинъ слетлъ съ постели отъ сильнаго удара въ плечо и, перепуганный на смерть, увидалъ надъ собою, при свт предъиконной лампадки, страшное багровое лицо съ выкатившимися блками глазъ… Лицо дергалось безобразными гримасами, кривя запекшійся ротъ, изъ котораго вырывался густой, басовый, совершенно животный вой!..
— Тишенко! что съ тобой?..— завизжалъ Туркинъ: — ‘допился!’ — какъ молнія, мелькнула у него мысль…
— Иди къ ней! иди!— ревлъ Иванъ Карповичъ, чуть не ломая ему плечо желзными пальцами, — гони ее… о-о-о!.. изве… изве… ла… не… ни… зм… змя…
Слова вылегали у него изъ гортани не слитно, а слово за слогомъ, какъ лай…
— Куда я пойду? — защищался Туркинъ, — сумасшедшій! опомнись! Теперь ночь…
— Не пойдешь? Ночь, говоришь, ночь! Ладно же! Я… я самъ… я пойду…— кричалъ Иванъ Карповичъ, колотя себя въ грудь кулаками и вдругъ, согнувшись въ половину своего большого роста, какъ зврь, шмыгнулъ за дверь номера, сбивъ съ ногъ спшившаго на ночной шумъ коридорнаго…
— Караулъ! — завопилъ вслдъ ему освобожденный Туркинъ, — но Тишенко уже сбгалъ по лстниц, качаясь, спотыкаясь о ступеньки, колотясь о перила. Онъ ничего не видлъ передъ собой — красная мгла застилала ему глаза, — но бжалъ впередъ по слпому неистовому инстинкту.
— Вошелъ? ты говоришь, вошелъ?— торопливо спрашивали дворника дома, гд квартировалъ Тишенко, подоспвшіе вслдъ за бшенымъ, Туркинъ и околоточный…
— Какъ же: во дворъ прошли и прямо по черной лстниц…
— Что жъ ты его не держалъ? Разв не видалъ, что человкъ не въ себ?! — озлился околоточный.
— Да мн и то чудно показалось, какъ это они безъ шапки…
— То-то ‘чудно’! А еще дворникъ… животное!.. Городовые! Карповъ! Филатовъ! ступай впередъ но лстниц, мы завами…
Въ квартир Ивана Карповича была тишь и темь. Околоточный чиркнулъ спичкою и освтилъ пустую кухню… въ сосдней комнат — столовой валялся на долу подсвчникъ съ потухшей, разбитою на куски свчой… Туркинъ подобралъ огарокъ, зажегъ…
— Господи помилуй! — охнулъ дворникъ, и вс попятились: изъ дверей спальной катилась въ столовую черная широкая струя…
Аннушка — еще теплая и трепещущая — лежала за дверью съ проломленною головою. Орудіе убійства — утюгъ — Тишенко бросилъ тутъ же… Самого его нашли въ передней: сидя на томъ самомъ мст, гд недавно его напугала Аннушка, онъ спалъ крпкимъ сномъ съ самымъ спокойнымъ и довольнымъ выраженіемъ на утомленномъ лиц…