Разочарованное начальство
Разочарованное начальство
Разочарованное начальство, Розанов Василий Васильевич, Год: 1908
Время на прочтение: 4 минут(ы)
В. В. Розанов
У нас есть два начальства — нелюбимое, в мундирах, и очень любимое, без мундиров. Начальство без мундиров, пожалуй, еще гораздо строже, чем в мундирах. Тургенев в ‘Дыме’, очерчивая нашу революционную эмиграцию, первый показал типы грубых и властных генералов от революции и их обхождение с подчиненными, или, точнее, с добровольно и подобострастно подчинившимися им рядовыми революционерами. Все помнят знаменитого Губарева. Радикальная журналистика того времени невероятно обозлилась за это на Тургенева, назвала роман его ‘клеветническим’ и дала молодежи лозунг ‘отвернуться’ от бичующего автора. Но на самом деле никакого и бичеванья не было: Тургенев сказал только о том, что он видел, что он наблюдал за границею. Что он ничего от себя не прибавлял к виденному, это показала литература наших дней, литература послереволюционного периода, когда ‘генералы’ разбитых войск начали ругательски ругать подчиненных за ‘проигранную кампанию’, и не только подчиненных, но, наконец, и весь русский народ… Новейшие образы этого революционно-генеральского разноса будут приведены ниже, а предварительно мы укажем на беспримерно скучный, беспримерно бесталанный рассказ ‘В темную ночь’ некоего г. Деренталя, печатавшийся в одном из радикальных наших журналов неизменно на первом месте. В рассказе излагается, как торжественный протокол, но только с диалогами и под вымышленными именами, организация убийства Сипягина, причем трусливый автор, описав мельчайшие подробности, известные из газет, подготовления этого убийства, во-первых, направляет его не на министра внутренних дел, а на какого-то старого генерала, и, наконец, делает так, что убийца не выстрелил, а только проехался к генералу в блестящем военном мундире и дал ему прочитать какую-то бумагу. Таковы чрезвычайные средства, к каким прибегнул г. Деренталь, чтобы только провести драгоценное повествование сквозь условия теперешних обстоятельств печатного слова. Очевидно, и он, и редакция сочли необыкновенно важным проведение в печати этого бездарнейшего повествования ввиду того, что в нем очерчиваются события и лица толикой славы. Но, Боже, до чего эти Люциферы революции похожи на придирчивого департаментского столоначальника! Под именем Василия Петровича выведен организатор убийства, организатор вообще ‘боевой борьбы’ с правительством, снабжающий револьверами рабочих и распоряжающийся обучением их стрельбе. Под этим псевдонимом нельзя не узнать бежавшего с каторги и недавно умершего за границею революционера-конспиратора с громким именем. И если он правильно очерчен в журнале, то какая же это презренная, грубая и пошлая личность! На слова одного из подчиненных: ‘постараюсь’, он отвечает, как Цезарь или Наполеон: ‘Странные вы все люди: сколько времени я все бьюсь с вами, и ничего не выходит. Как же это можно говорить — ‘постараюсь’: это значит несерьезно относиться к принятым на себя обязанностям. Здесь нужно только или ‘да’, или ‘нет’, а все другие слова не имеют никакого значения. Мы должны быть точны, как часовой механизм: самый маленький винтик должен иметь свое место и знать, какая у него существует обязанность… Я не могу доверять часам, в которых, например, колеса не вертятся туда, куда нужно, а только лишь стараются вертеться!.. Я должен знать наверное, исполняются мои приказания или нет?.. Иначе я не могу рассчитывать и комбинировать мои планы’. Вот какой Кромвель из подворотни! К этому Кромвелю так и валятся студенты и рабочие в руки, умоляя, чтобы он им дозволил умереть за его великие ‘планы’, заключающиеся в подстреливанье генералов. В одной из конспиративных квартир он принимает ‘начальников’ боевых дружин. Между ними — рабочий Михайло, с которого Василий Петрович спрашивает еженедельные отчеты о проценте попаданий при учебной стрельбе и о числе расходуемых в этой стрельбе патронов, — подробность, заимствованная из гарнизонного обихода. И нужно видеть, с каким лакейским восторгом умница Деренталь дает сведения этих гарнизонных отчетов о стрельбе и начальнические разносы за неаккуратность! Вот из приемного кабинета Василия Петровича выскакивает ‘красный и растрепанный’ Михайло, с восклицанием, обращенным к другим дожидающимся приема начальникам боевых дружин: ‘Ну, братцы вы мои, вот так баня!.. Я вам скажу… отродясь еще этак не парился. Прощайте, голубчики! На улицу бегу. Отдышаться надобно… Грозен батюшка Василий Петрович!.. Больно уж грозен, да зато и милостив! Уф, хоть купаться, так впору…’ Этот, можно сказать, восторг лакейских чувств сыграл большую роль в нашей революции: разные ‘Василии Петровичи’ постоянно находили готовых целовать у них ручки студентов, курсисток и рабочих, которые вымаливали у них дозволения ‘отличиться перед начальством’ с бомбою или револьвером в руке… Вспомнишь поляков, бросившихся вплавь через Неман на глазах Наполеона и тонувших на глазах властителя, равнодушно смотревшего на них, — как эта сцена описана в ‘Войне и мире’ гр. Толстого.
Один из таких-то маленьких ‘Васильев Петровичей’, некий Мишель Энгельгардт, в одной газетке разнес как-то весь русский народ. ‘Народ, русский народ показал себя в этом покушении на революцию не Ильей Муромцем, и не сильным Самсоном, — как о нем гадали в революционные дни, — а всего только Поприщиным, который вообразил себя Фердинандом VII, королем испанским, и давай чертить. Начальство опешило, а там, видя, что Поприщин только Поприщин, собралось с духом: ‘Я тебе покажу, какой ты испанский король’. И показали. Народ оказался фефелой, не сумевшей осуществить даже программы кн. С. Трубецкого или покойного Гейдена. Усилия лиц и энергия партий разбились о бессилие, дряблость и мелкоту народа, масс, большинства нации’.
Не слыхали ли, кто такой этот Мишель Энгельгардт? Г. Струве в ‘Русской Мысли’ сообщал, что он во время первой Думы ругал в печати кадетов дворянами и звал интеллигенцию к немедленному осуществлению социализма, каковой призыв г. Струве называет заведомым шарлатанством. Это и похоже, что Мишель и не политик, и не журналист, а просто шарлатан, обивающийся около политики и журналистики. Слова, как ‘фефела’, ‘Поприщин’ и проч., как и всякие вообще слова, ему ровно ничего не значат: ведь это все не свои слова, а понадерганные из Гоголя, из Щедрина и проч. Словарь велик, и такой, с позволения сказать, журналист может быть всю жизнь богат и сыт, работая со словарем гоголевских и щедринских словечек… Филология небольшая, и таланта не требуется никакого!
Чем же провинился перед командирами народ-фефела, т.е. сбившиеся с пути рабочие и крестьяне? Командовали забастовку — они делали забастовку. Переносили голод с женами и детьми, чего не испытывали петербургские Мишели-командиры. Призывали вооруженное восстание — они делали и вооруженное восстание. Все делали, все исполняли. Примеров неповиновения, кажется, не было. Ни разу не осмелились не послушаться приказа Василия Петровича. Но все провалилось. Отчего? Да оттого, что подняли-то все дело именно Поприщины, вообразившие себя Фердинандом VII. Ну, разве не Фердинанд VII, этот описанный в рассказе конспиратор, делающий смотр своим войскам?..
А русский народ пострадал оттого, что не рассмотрел этих Поприщиных вовремя и кое-где пошел за ними, как оруженосец за рыцарем. Теперь рыцарь печального образа снял взятые напрокат доспехи, а оруженосец вернулся в деревню пахать землю. Вот краткая история затихшей революции.
Впервые опубликовано: ‘Новое Время’. 1908. 17 июня. N 11588.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_razocharovannoe_nachalstvo.html.