Разлука.
ПРОЛОГЪ КЪ РОМАНУ *).
Разлука.
ПРОЛОГЪ КЪ РОМАНУ *).
I.
II.
III.
Л. Гуревичъ.
‘Сверный Встникъ’, No 9, 1895
Разлука, Гуревич Любовь Яковлевна, Год: 1895
Время на прочтение: 15 минут(ы)
*) Нижеслдующій очеркъ составляетъ прологъ къ роману, который готовится къ печати и будетъ напечатанъ подъ другимъ заглавіемъ.
Колокольчикъ приближающейся прозжей тройки и окрикъ ямщика, просившаго поскоре открыть шлагбаумъ, разбудили Андрюшу, когда свтъ еще чуть брезжилъ. Здсь, за перегородкой, гд на большой двуспальной кровати спали дти, было почти совсмъ темно. Но въ комнат, гд возился, надвая сапоги и кряхтя, Андрюшинъ отецъ, было значительно свтле. Черезъ невысокую перегородку было слышно каждое движеніе отца. Слышно было, какъ онъ бормоталъ утреннюю молитву и клалъ земные поклоны передъ образомъ, какъ онъ охая поднялся и выбранилъ нетерпливаго ямщика, стучавшаго кнутовищемъ въ окно. Тяжелая дверь въ сни распахнулась и захлопнулась, поднимаемый шлагбаумъ заскриплъ, колокольчикъ забрякалъ и загудлъ, болзненно срываясь отъ тряски тарантаса — дальше, дальше, глуше. Снжная равнина, источенная весенними проталинами, замирала во влажномъ холодк полу-зимняго, полу-весенняго разсвта…
Отецъ не возвращался больше въ горницу. Тишина давила Андрюшу, лежавшаго въ полусн подъ ваточнымъ ситцевымъ одяломъ, рядомъ съ маленькой Феней, свернувшейся калачикомъ. Мысль, что сегодня день отъзда, вдругъ заставила его приподняться.
— Феня!— сказалъ онъ громко, тронувъ сестренку за плечо.
Феня тихонько всхрапнула.
— Феня! А Феня! Ты спишь?— говорилъ Андрюша еще громче, встряхивая ее за плечо.
Феня вскочила и, протирая заспанные глазки, сла на постели, натягивая на поднятыя колни розовую ситцевую рубашку.
— Феня, вдь сегодня хать мн. Праздникъ-то — того… фюить! Довольно намъ съ тобой яйца катать…
Въ голов у Андрюши окончательно прояснилось. Онъ завалился на спину, закинулъ руки и теребя свои жидкіе блокурые волосы, глядлъ вверхъ широко раскрытыми, свтящимися карими глазами. Маленькая Феня все еще сидла, обнявъ колни, жмурясь и моргая.
Андрюша тихонько пощекоталъ ее.
— Поняла, Сюсюка? Яица-то катать довольно намъ съ тобой. Катай себ тутъ одна, а я къ своимъ соколамъ покачу. Будетъ бабиться-то…
Проведя зиму въ городскомъ училищ, за пятнадцать верстъ отъ дома, онъ старался говорить басомъ и дразнилъ сестру. Между ними было три года разницы, но ему казалось, что ихъ раздляетъ цлая бездна.
Эта смшная сюсюка — Феня, со своимъ вывалившимся переднимъ молочнымъ зубомъ, испуганными черными глазами и торчащими блокурыми вихрами, казалась ему страшно забавной, и когда она лзла къ нему съ нжностями и цплялась рученками за его шею, онъ смясь толкалъ ее отъ себя, говоря: ‘чего пристала, Сюсюка? Ты вотъ зубы-то себ отрости, а потомъ и цлуйся!’ Онъ любилъ дразнить ее и, за время пасхальныхъ праздниковъ, не разъ доводилъ ее до слезъ, хотя терпть не могъ, когда она плакала.
— Феня!— говорилъ онъ, лежа на спин и тыкая ее пальцемъ въ спину.— Ты чего-же сидишь-то? Вставай,— пеки брату пироги на дорогу…
— Тятя ушелъ?— спросила Феня плаксивымъ голосомъ, начиная безпокойно вертться на мст отъ жестокихъ напоминаній брата о предстоящей разлук. Мысль объ этомъ еще со вчерашняго дня, когда Анисья стала укладывать въ коробъ Андрюшины рубахи и лепешки, грызла и тснила ея маленькое сердце.
— Тятя? Тятя-то ушелъ… Да и я вотъ скоро тоже… фюить! Вотъ только приведетъ лошадь тятя — и поминай какъ звали! Сиди тутъ одна на своихъ красныхъ яйцахъ.
Андрюша уже вставалъ и, молодцовато присдая и привскакивая, стягивалъ у пояса свои городскіе, суконные панталоны. Феня чувствовала мучительную тревогу. Отъздъ брата, очевидно, приближался и ей казалось, что съ этимъ все должно было окончиться. Андрюша поглядывалъ на нее.
— Что-жъ ты сидишь, Феня? Ты-бы сбгала, сказала-бы Анись, чтобы чаю заварила… Теперь не долго.
Сердце Фени переполнилось. Она громко заплакала.
— Вотъ такъ дло! Славно!— досадливо сказалъ Андрюша, самъ охваченный непріятнымъ, безпокойнымъ чувствомъ.— Глаза, видно, у тебя на мокромъ мст… Чего заревла?
— Андрюсечка… Андрю… Андрю…сечка,— говорила сквозь слезы Феня,— ты… не зди… Ты… ты… такъ скоро…
— Ну, вона! Придумала! Какъ-же это я не поду? А учиться-то ты что-ли за меня будешь?— ворчалъ Андрюша, окончательно потерявшій хорошее расположеніе духа.
Феня плакала тонкимъ жалобнымъ плачемъ, уткнувшись въ колни, и упрямые вихры прыгали на ея встряхивающейся головенк.
— Ну полно, Сюсюка!— говорилъ Андрюша, стараясь оторвать Фенины руки отъ ея лица и чувствуя, что самъ онъ, того и гляди, не устоитъ.
Феня, дрожа и всхлипывая, потянулась обниматься. По ея заплаканному лицу слезы были размазаны невымытыми со вчерашняго дня грязными ладонями… Андрюша вдругъ вспомнилъ школу, удалую тройку своихъ товарищей, похвалы учителя, весь тотъ міръ, который за эту зиму отдлилъ его отъ Фени, и проговоривъ съ брезгливою рзкостью: ‘ну васъ тутъ…’, вышелъ за перегородку.
Онъ больше не хотлъ думать о Фен. Но хорошее настроеніе не возвращалось. Онъ ощущалъ не то раздражающую тоскливую тревогу о чемъ-то,— Богъ всть о чемъ, не то просто какое-то холодноватое щекотанье въ груди и недомоганье во всемъ тл. Въ горниц было довольно свжо, на двор еще не разсвло какъ слдуетъ, или это былъ такой сренькій день. Выходить въ сни умываться холодной водой не хотлось. Андрюша остановился у окна и, опершись колнкою о лавку, тянувшуюся вдоль всей передней стны, привалъ лбомъ къ влажпому, запотвшему стеклу. Почти у самаго окна шоссе перескалось полосатымъ, спущеннымъ шлагбаумомъ. Сегодня зда была небольшая. Посл праздниковъ мужики, стащивъ все, что можно было, въ городъ, сидли по домамъ. Глубокая тишина царила вокругъ. Только грачъ кричалъ гд-то въ березовой рощ, черезъ дорогу, да какъ-будто откуда-то издалека моментами доносился звонокъ подъзжающей тройки. Вотъ онъ раздается ближе, какъ будто явственне,— то стихаетъ, то опять звякаетъ и гудитъ неугомонно, пвуче, жалобно, тревожно.
— Андрюсечка! А Андрюсечка!— доносится изъ-за перегородки испуганный голосъ Фени.— Никакъ дутъ?
— Такъ теб-то что? Не тебя сватать!— отвчаетъ Андрюша полушутливо, полураздраженно.
— А тятя-то ушелъ за лошадью! Опять, какъ надысь, ругаться будетъ ямчикъ… на тятю-то… грозиться…
— Чего грозиться! Что ты тамъ придумаешь! Теб все страсти да ужасти… Да порюмить-бы хоть малую толику!
Всхлипыванья Фени заглушаются громкимъ говоромъ помщичьяго колокольчика и дребезжаніемъ колесъ по обтаявшему шоссе. Тройка почти упирается въ опущенный шлагбаумъ, осаженные лошади фыркая топчутся на мст. Андрюша смотритъ на кучера въ синемъ тепломъ зипун и на господъ — толстую барыню въ черной бархатной шубк и маленькаго гимназистика съ краснымъ съеженнымъ лицомъ, не то отъ холода, не то отъ слезъ.
— Сторожъ! Эй, сторожъ!— кричитъ кучеръ зычнымъ басомъ.— Экъ дьяволы! Провалились…
Андрюша выходитъ въ сни и зоветъ Анисью. Ни души. Въ сняхъ поетъ тоненькимъ голоскомъ поставленный самоваръ съ желзной трубой. Андрюша открываетъ заднюю дверь на дворъ. Анисья, стоя съ ведромъ надоеннаго молока, болтаетъ съ сосдской бабенкой.
— Анисья!— кричитъ обозленный Андрюша.— Да иди-же заставу отпирать. Не слышишь что-ли?..
Анисья медленно оборачивается и задорно и звонко кричитъ черезъ весь дворъ при сосдской баб:
— А вы то что-же? Баринъ нонче стали? Фу-ти ну-ты! Небось, лтомъ еще спорились со мной, чтобы самимъ заставу открывать, а не Анись, а теперь ужъ, въ город пожили — вонъ какая фря стали! Все брось да бги!.. Не отвалятся руки заставу-то разъ открыть…
Андрюша, взбшенный дерзостью Анисьи при сосдской молодайк, молча хлопаетъ дверью и идетъ черезъ сни, въ противоположную дверь, на улицу. Кучеръ ругается, лошади фыркаютъ, звонокъ вздрагиваетъ. Андрюша, ни на кого не глядя, быстро отпускаетъ цпочку поднимающейся заставы и подбираетъ пятакъ, бросаемый кучеромъ. Тройка лихо прокатываетъ подъ шлагбаумомъ.
— Спасибо, мальчикъ!— кричитъ толстая барыня изъ экипажа.
Андрюша затягиваетъ цпочку шлагбаума и останавливается, глядя вдаль, велдъ узжающему экипажу. ‘Мальчикъ!..— бормочетъ онъ себ подъ носъ вн себя отъ досады на всхъ.— Какой я ей мальчикъ? Ейный-то мальчишка хоть и гимназистъ, да щенокъ… Крыса латвійская!.. Вотъ я имъ покажу… Дьяволы эдакіе’.
Колокольчикъ замеръ вдали. Андрюша постоялъ минуту, неопредленно глядя вдоль дороги. На горизонт, за дальнимъ пологимъ холмомъ, облака уже начинали свтиться красно золотистыми переливами. На верху туманъ таялъ, по голубовато-срому небу проступали нжныя ярко розовыя тучки. Холодноватый втерокъ потянулъ съ востока. Андрюша вздрогнулъ и вошелъ въ избу.
Черезъ часъ Андрюша съ отцомъ уже тряслись въ телг по дорог къ городу. Василій Пантелевичъ, въ наглухо-заетегнутомъ синемъ кафтан, сидлъ на облучк, свсивъ ноги, немного сгорбившись по обыкновенію и устремивъ глаза въ неопредленную даль. Ни одного слова не было произнесено между отцомъ и сыномъ за всю дорогу. Андрюша сидлъ на охапк соломы въ телг, ежась отъ утренняго холода. Утро прояснялось. Съ высоты холма передъ глазами разстилалась вольная ширь. Между полями, еще не обтаявшими, синевато-блыми, кое-гд тронутыми чернющими проталинками, темнли лса. По одну сторону холма, надъ обрывомъ, извивалось русло нетронувшейся рчки. Впереди, на другомъ холм, сквозь мглу утренняго тумана, пестрлъ городъ, и нельзя было разобрать, близко или далеко играли эти золотые блики на купол собора.
Андрюша не всматривался въ эту знакомую картину. Ему было скользко и неловко сидть на солом и хотлось скоре пріхать. Но лошадь шла почти шагомъ. Василій Паителевичъ не погонялъ ее. Андрюша сидлъ, придерживая озябшими руками свои книги, заботливо перевязанныя веревочкой, и разсянно прислушивался къ шуму колесъ. Колеса то хлюпали по вод, то шуршали по мокрому песку и земл, то трещали по острымъ дробленымъ каменьямъ, кучками разбросаннымъ по старому, утоптанному тракту. Холодокъ сжималъ лицо, рзалъ глаза. Дремота туманила сознаніе. Андрюша думалъ сквозь сонъ о томъ, что ждало его въ город, но радость ожиданія смшивалась съ непріятною тоскливою жалостью къ Фен. ‘Андрюсечка…’ — говоритъ Феня, протягивая къ нему замазанныя ручонки и глядя умоляющими заплаканными глазами. Блокурые вихры смшно топорщатся на ея голов. Ему хочется взять ее за эти вихры и тормошить ихъ, и щекотать ее, чтобы она засмялась… Но въ класс нельзя дурачиться, а они вс въ класс, и Феня тоже, пишутъ подъ диктовку учителя, наклоняясь къ партамъ. Иванъ Петровичъ, учитель, диктуя, ходитъ большими шагами, отъ которыхъ трясется весь полъ… Онъ говоритъ, заглядывая въ книгу, мудреныя названія какихъ-то птицъ или зврей. Это по латински! думаетъ Андрюша и усердно выписываетъ слова, а потомъ, какъ будто, раскрашиваетъ буквы краснымъ и зеленымъ карандашами — точно географическую карту. Вдругъ скамейка, на которой онъ сидитъ, слегка покачивается подъ нимъ… Сквозь закрытыя отяжелвшія вки ощущается яркій свтъ. Онъ выпрямляется и открываетъ глаза.
Направо весь востокъ пылаетъ зарею. Лиловыя и малиновыя облака золотятся по краямъ. Впереди уже недалеко, на противоположномъ холм черезъ долину, встаетъ городъ: съ одного края, повыше, блющіе дома и цлая группа церквей различной архитектуры, съ синими, зелеными и золотыми куполами, съ крестами, рдющими первыми отблесками поднимающагося солнца, съ другого края, на скат — темнющая куча лачужекъ, жмущихся другъ къ другу и какъ бы копошащихся въ утреннемъ туман… А въ неб жаворонки заливаются серебристыми трелями,— то словно приближаясь, то утопая въ прохладныхъ прозрачныхъ волнахъ весенняго воздуха, сливаясь съ трепещущей небесной синевою… Боже мой, какъ хорошо, какъ свжо на душ въ это весеннее утро!..
Облака разорвались. Солнечный дискъ, великолпный, огненный, выглянулъ надъ землею, и золотые лучи хлынули въ лощину, на пригорокъ съ пестрющимъ городомъ, на прозрачный, обтаявшій лсъ, вытянувшійся вдоль лвой стороны дороги. Обтаявшій снгъ на буграхъ порозовлъ, заблестлъ, заискрился. Живыя тни побжали отъ всхъ предметовъ. Пронеслось какое-то теплое дуновеніе… Воздухъ дрогнулъ — раздался первый ударъ утренняго благовста, медленный, полный, низкій, гудящій, за нимъ другой, третій…
Отецъ Андрюши снялъ шапку и перекрестился. Онъ сидлъ попрежнему на краю телги, бокомъ, свсивъ ноги, съ веревочными вожжами въ рукахъ, и со своимъ обычнымъ, равнодушнымъ и понурымъ видомъ неопредленно смотрлъ впередъ себя. Въ это свтлое утро Андрюш какъ-то вдругъ бросилось въ глаза его унылое лицо съ благообразнымъ профилемъ, съ темно-русой бородой, его сощуренные отъ солнца небольшіе каріе глаза, выглядывавшіе изъ подъ низко надвинутаго трепаннаго картуза, его сухая и жилистая щея, неловко перерзанная толстымъ грязнымъ шнуркомъ отъ натльнаго крестика. Андрюша, съ ранняго дтства, почти никогда не говорилъ съ своимъ молчаливымъ отцомъ и не умлъ даже съ самимъ собой разсуждать о немъ. Ему это было какъ-то тяжело и трудно. И теперь онъ, взглянувъ на отца, сейчасъ же перевелъ мысли на Феню… Забавная эта чумичка! думалъ онъ.— То рюмитъ, то грохочетъ. Только больно ужъ любитъ лизаться… Уцпится за шею — и ну цловать! Андрюшечка, да Андрюшечка — только одно и знаетъ. Скучно ей одной, это правда… Небось ужъ и теперь ждетъ, какъ онъ назадъ подетъ. Не понимаетъ, что не вкъ же ему съ ней бабиться… Иванъ-то Петровичъ зналъ, небось, намедни что говорилъ, когда сочиненія представляли: Эдакій, говоритъ, каналья малецъ попался! ужъ я тебя вдвину въ гимназію, какимъ ни есть манеромъ,— зададимъ феферу дворянчикамъ!.. Такъ при всхъ и сказалъ — въ гимназію… Не больно долго и ждать: еще годика два, а потомъ и на экзаменъ… Выучимъ и латинскую, и другую какую премудрость… А мундиръ наднешь — такъ и узнавай тамъ, гд дворянчикъ, а гд — кто… Въ сторожку-то вернешься, такъ Анисья не посметъ… дура эдакая! А Сюсюк — занятно будетъ!..
Городъ совсмъ ужъ близко. Вотъ налво, неподалеку отъ дороги, большая красная фабрика дымитъ трубами, гудитъ машинами. Кое-гд въ окнахъ мелькаютъ огни, и черезъ каждую минуту раздаются какіе-то звенящіе, гремящіе, рзкіе металлическіе удары. Замазанные возчики угля разгружаютъ телги, таскаютъ кули. Откуда-то доносится громкое ругательство… Миновали желзный, закрытый съ клтками мостъ, высоко висящій надъ обмелвшею ркою, и телга подпрыгиваетъ по громаднымъ нелпымъ булыжникамъ мостовой. Андрюша смотритъ по сторонамъ ясными, широко раскрытыми, еще дтскими, но острыми глазами. Онъ любитъ городъ. Онъ живетъ здсь боле напряженной, осмысленной, полной жизнью. Здсь не то что дома. Здсь есть на кого посмотрть и о чемъ поговорить. Всякій живетъ по своему… Вотъ домики по сторонамъ улицы — у кого какой. Этотъ въ той окна, новенькій, какъ коробочка, а у того казюка вонъ какая избина: вся разлзлась и на кривбокъ свернулась. А Ванькинъ отецъ себ каменный приспосабливаетъ! Скоро Ванька такъ носъ задеретъ, что кром, какъ побивши его, съ нимъ и разговору нельзя будетъ держать. Небось, теперь съ кофеями тамъ у себя на дому прохлажается… И Андрюша пристально и тревожно всматривается въ окна Ванькина дома, опасаясь быть замченнымъ при своемъ медленномъ путешествіи на невзрачной телг. ‘Экъ, вдь, тятя!— досадливо говорилъ онъ про себя.— Нтъ того, чтобъ лошадь подстегнуть, тащимся, точно на базаръ съ кислой капустой!.. Часъ-то ужъ не ранній…’
Дйствительно, въ домахъ и на улиц повсюду уже шевелится жизнь. Маленькіе ребятишки катаютъ по грязи плоскую колясочку, сдланную изъ ящика. Краснощекая баба бранится во все горло на порог страшно грязной и убогой лавчонки булочника. Толстый, больной водянкой старикъ сидитъ на лавочк у дома. Благообразная скромная двица въ коричневомъ плать, репсовой шубк и пестромъ шелковомъ платочк на голов, перешагнувъ черезъ порогъ калитки, спшитъ куда-то, должно быть въ церковь: гудящій благовстъ такъ и стелется надъ городомъ. А вотъ пригородная протопопша со своей толстой рябой кухаркой возвращается съ базара. И купецъ, въ широкомъ, какъ халатъ, пальто изъ гладкаго драпа, въ высокомъ суконномъ картуз, бережно несетъ подъ мышкой рогожный кулечекъ съ провизіей — тоже съ базара. Слышится уже издали, черезъ переулокъ, шумъ базарнй суеты — торговля, божба, смхъ и ругань…
Андрюш весело смотрть и слушать. Эта жизнь города, непохожая на жизнь въ сторожк отца — съ ея мертвой тишиной, съ скрипомъ поднимающагося шлагбаума, съ замирающимъ звономъ дорожнаго колокольчика — влечетъ Андрюшу. И онъ радуется тому, что навсегда вступаетъ въ эту пеструю шумную городскую жизнь: она сулитъ ему такъ много неизвданной радости, такую интересную и чудную судьбу…
Телга, увозившая въ городъ Андрюшу, уже скрылась за горизонтомъ, а меленькая Феня все еще сидла на порог дома, закутавшись въ старый байковый платокъ, и громко всхлипывала. Сердце ея вздрагивало и сжималось отъ тоски разлуки и обиды: Андрюша, вмсто того, чтобы поцловать ее, когда она при прощаньи жалась къ нему, только пощекоталъ ее и еще разъ, умышленно грубымъ голосомъ взрослаго человка веллъ ей перестать рюмить… Утро разгоралось. Грачи все громче и громче кричали въ березовой рощ черезъ дорогу. Корова призывно мычала въ хлву, и со двора, черезъ проходныя сни, ощущался теплый запахъ умятой прлой соломы и навоза. Крикливый, скрипучій голосъ Анисьи, гуторившей съ сосдкой, доносился изъ кухни, выходившей въ сни. Но Феня чувствовала себя такой заброшенной и одинокой. Она боялась Анисью, которая только что грубо оттолкнула ее отъ Андрюши, когда она вцпилась въ него, въ надежд все-таки какъ-нибудь поцловать его въ ту минуту, какъ онъ ползъ въ телгу… Мысль объ этомъ заставила Феню съ новой силой почувствовать свое горе и, посл нкотораго успокоенія, разлившаго въ ея тл сладкую полу-дремоту, она опять заплакала навзрыдъ, несмотря на страхъ привлечь вниманіе Анисьи.
— Фенька, а Фенька! раздался, дйствительно, голосъ Анисьи. Ты чего это тамъ опять завыла? Ахъ ты, дура окаянная,— прости Господи мои согршенія! Вотъ вдь оболванку-то на шею мн повсили…
Феня задержала дыханье отъ этого пронзительнаго, ржущаго ее голоса, но когда сзади послышалось хлопанье двери и стукъ тяжелыхъ ногъ по каменному полу сней, тонкое захлебывающееся рыданье вырвалось у нея противъ воли и она уткнулась головой въ колни, трясясь и замирая отъ испуга и отчаянія.
— Ну чего плачешъ-то, дура долбленая!.. кричала Анисья.— Не одвши, не помывши, Богу не помоливши, сидитъ да реветъ…
Она потолкала ее за плечи, но Феня молчала и судорожно ежилась.
— Фенька, а Фенька! продолжала Анисья такъ-же громко, но нсколько убдительне и пвуче.— Встанько-ко-съ! Полно душу то тянуть… Пойдемка-съ — я теб рундучекъ отомкну!.. Слышь ты? Любименькій рундучекъ отопру!.. Будя выть-то…— ровно по покойник причитаешь.
Общаніе Анисьи отомкнуть любименькій сундучекъ пролило въ душу Фени неожиданную отраду. Играть съ Андрюшечкой и рыться, въ отсутствіе отца, въ минуты особаго великодушія Анисьи, въ этомъ таинственномъ, почти волшебномъ сундучк, стоявшемъ въ обычное время подъ кроватью,— это были два источника радости для Фени. Предложеніе Анисьи, посл отъзда Андрюши, было единственнымъ спасительнымъ исходомъ для Фенина сердца. Она подняла голову, растерла слезы по лицу подоломъ рубахи и, задерживая всхлипыванія, побрела за Анисьей, не перестававшей бормотать себ подъ носъ разныя ругательства.
Когда завтный деревянный сундучекъ былъ вытащенъ изъ — за перегородки въ горницу и съ громкимъ звенящимъ звукомъ отпертъ заржаввшимъ ключомъ, Феня, присвъ на корточки, такъ и засмялась. Съ поднятой крышки прямо на нея глянули наклеенныя, раскрашенныя картинки. Вотъ гусаръ, опирающійся на саблю, великолпный гусаръ въ красномъ мундир съ желтыми эксельбантами,— потомъ двица въ синей амазонк съ малиновымъ румянцемъ, сбившемся на сторону и захватывающимъ часть уха,— потомъ лиловый розанъ съ желтой гвоздикой, и еще нсколько рисунковъ безъ красокъ, съ маленькими фигурками людей въ коронахъ и зврей въ человческихъ костюмахъ, которые Феня не могла понять и о которыхъ они съ Андрюшей, бывало, много думали и разсуждали, ложась спать. А изъ сундука топорщились пестрые лоскутки, ленточки и даже цлое платье изъ поблекшей и измятой голубой кисеи съ большими цвтами и разводами. Въ этомъ сундучк заключался цлый міръ радостей и мечтаній, и Феня долго сидла передъ нимъ не шевелясь, не ршаясь разворотить всю эту груду сокровищъ при Анись. Наконецъ, посл ея ухода, она дрожащей рукой потянула за торчащій кончикъ синевато-зеленой канаусовой ленты. Эта лента, нсколько выгорвшая, но все еще яркая, нарядная, съ крохотными петличками по краямъ, была самой любимой ея вещью. Когда тятя въ первый разъ повезъ Андрюшу въ городъ, Анисья такъ-же, какъ и теперь, чтобы утшить Феню, вытащила сундучекъ. Феня не могла сообразить, когда вернется Андрюша. Ей казалось, что она къ этому времени выростетъ совсмъ большая и, примряя къ себ эту ленту передъ зеркаломъ, она мечтала, что ради прізда Андрюши ей позволятъ нарядиться въ эту ленту. Теперь хотя двери въ сни и изъ сней въ кухню были оставлены Анисьей открытыми, такъ что Анисья и даже сосдка могла-бы видть все, что длается въ горниц, Феня все-таки ршилась примрить ленту. Вскорабкавшись колнями на лавку, идущую вдоль стны, она придвинулась лицомъ къ зеркальцу, висвшему между окнами. Это зеркальце всегда, само-по-себ, доставляло много развлеченія Фен, а въ былое время и Андрюш. Приближаясь къ нему, можно было видть свое лицо немного сплюснутымъ сверху, носъ коротенькимъ, а верхнюю губу длинной. Потомъ можно было передвинуться такъ, что глаза становились вдругъ большими, круглыми и какъ-то особенно мелькали. И теперь, завязывая свою любимую ленту, Феня старалась, чтобы глаза ея попали въ это мсто, и ей становилось весело. Ея короткіе, блокурые волосенки, перетянутые лентой, торчали во вс стороны, маленькій круглый, какъ пуговка, носъ казался еще смшнй, а большіе черные глаза, все еще заплаканные, растягивались, расширялись въ зеркал, длались огромными и при сотрясеніи головы искрились и блестли… Стоя на колняхъ, на широкой стнной лавк, Феня то приближалась къ зеркалу, то откачивалась, улыбаясь, то совсмъ прижимала носъ къ стеклу и, наконецъ, припавъ лбомъ къ деревянной рам, успокоенная посл рыданій и согрвшаяся, тихонько задремала.
Вдругъ она очнулась, сама не зная почему, точно кто-то разбудилъ ее толчкомъ въ спину. Въ комнат никого не было, но изъ кухни доносился голосъ Анисьи — она что-то разсказывала, и Феня, сразу, испугавшись чего-то, поняла, про кого разсказывала Анисья…
— Ну, а онъ?— звонко спросила сосдка, перебивъ какія-то слова, которыя Феня не слышала за стукомъ своего сердца.
— А ты вотъ слушай, милая моя,— я-же про то теб и говорю,— отвтила Анисья и неторопливымъ тягучимъ тономъ разсказчицы продолжала:— Ну, вотъ, хозяинъ-то это и замтилъ. И эдакъ, какъ быдто заскучалъ… Заскучалъ это онъ, а самъ — нтъ того, чтобы ей построже поговорить, а все себ ходитъ, носъ повся, все себ ходитъ!.. И молчитъ. Ходитъ и молчитъ. Она изъ дому, а онъ придетъ, по горниц поглядитъ, по двору посмотритъ и на дорогу выйдетъ, да на лавочк и дожидаетъ. До самой ночи дожидаетъ. Она идетъ, а онъ только смотритъ — нтъ того, чтобъ ей сказать, или тамъ что… Ну она и разбаловалась. Что ни день, то изъ дому…
— Ну, а онъ?— подзадоривала еще сосдка.
— Ну, а онъ все ничего. Вдь вотъ-же какой такой человкъ!.. Я молчу,— смотрю: ну, думаю, милой, прорахманишь ты свою кралю! Такого наживешь, что и самъ не расхлебаешь… Только она не унимается. Днемъ такая сидитъ тихая, ручки сложивши,— со мной добрая такая стала: боялась она, знать, чтобы я про нее ему не наговорила, а какъ сумерковъ дождется — глядь-поглядь въ одинъ уголокъ, да въ другой, какъ будто чего поищетъ, да шаль на плечи, да и за ворота. Такъ эдакъ она недли дв прохлажалась… На третью недлю похалъ хозяинъ, въ городъ. Въ вечеру ворочается, ужъ поздно — дти-то ужъ спать легши были — смотрю: привезъ что-то, разворачиваетъ, на стол положилъ. А самъ опять слъ на лавочку — ее поджидать. Я прокралась въ горницу, дверь-то пріотворила, да и смотрю… Царица небесная, чего онъ ей тутъ положилъ!..
— Е-ей?— протянула удивленная сосдка.
— Ей, милая, ей, окаянной! Еще и добра всякаго притащилъ!
— Добра?— переспросила заинтересованная сосдка.
— И-и! Мать ты моя, Пресвятая Богородица!.. Платью привезъ, шаль новую привезъ, косыночку нарядненькую, плетеную, лентовъ, бусовъ…— я и не упомню… Такъ на столъ все и выложилъ. А самъ все сидитъ да сидитъ, и поджидаетъ… Ну, думаю, любезный — поддть ты что-ли ее захотлъ, кралю-то свою? Подарками къ себ думаешь привадить? Какъ-бы не такъ! Удивишь ты ее подарками-то! Привезъ себ барыню изъ городу — такъ теперь и ходи кругъ нея!..
— А у насъ слыхать — красавица была,— замтила раздумчиво, сосдка.
— Ну ужъ, красавица!— озлилась Анисья.— Кто сказывалъ-то?.. Красавица!.. Глазастая бабенка была — это такъ, это не совру, а краса на ней какая-жъ: тла на ней никакого не было… Сидитъ да глазищами-то хлопаетъ — точно състь тебя хочетъ… Злющая была баба,— пока не свихнула! Ну, а тутъ сама себя, знать, нужаться стала — и подобрла…
— Ну, что-жъ подарки-то?..—торопила сосдка.
— Подарки! То-то вотъ и есть, милая,— дождался онъ себ радости съ подарками-то своими! Угораздилъ ей подарковъ навезти, когда ужъ ей и слдъ простылъ…
— Ушла?…
Феня сидла, скрючившись на лавк, не переводя дыханья.
— Убгла!..— торжествующимъ тономъ сказала Анисья.— Вришь-ли ты, милая моя,— онъ ее ждетъ, а она убгла!.. Пока онъ по городу-то ей подарки собиралъ, она шаль себ на плечи, да платокъ, да должно быть ленты дв-три съ собой прихватила, такъ я себ соображаю — какъ вещи-то ейныя прибирала,— только ее и видли… И когда она вышла, и кто… и съ кмъ?..— духъ простылъ… Я ночью сплю, а сама все себ подумываю: что-жъ это она за подарками-то за своими не идетъ?.. Только эдакъ подъ утро, онъ какъ войдетъ, да ко мн,— хрипло эдакъ: Анисья!.. Я скочила:— Что вамъ, говорю, батюшка, Василій Пантелевичъ?.. А онъ молчитъ.— Что вамъ, говорю, батюшка, угодно, я слушаю!.. А онъ еще эдакъ маленько постоялъ, да спрашиваетъ:— Ты ее, Анисья, не провожала?— Кого, говорю, Василій Пантелевичъ, батюшка, что вы это? кого мн провожать-то?— Барыню, ты, говоришь, не провожала?— Это онъ ей въ угоду сталъ ее барыней-то величать. А самъ, вижу, какъ быдто съ холоду сдрагиваетъ и зубами стучится…— Да что вы, батюшка, куда мн ее провожать? Он, знать, дома въ горниц притаились — покличьте ихъ… А сама ужъ не знаю, что и говорю… Только онъ изъ кухни вдругъ шарахнулъ прямо въ горницу,— спичкой чиркаетъ, чиркаетъ, руки, знать, у него ходуномъ такъ и ходятъ… Свчку зажегъ, повертлся въ горниц эдакъ немного, да опять какъ крикнетъ — ажно мн жутко стало: Анисья!.. Я вхожу,— онъ стоитъ, свчку держитъ… Анисья! говоритъ, убери это все — рукой на подарки мотаетъ.— Куда-же, говорю, батюшка, убрать? Про то ужъ молчу, что чего это онъ ей, молъ, привезть-то сдумалъ?..— Куда, говорить, хочешь, убери, вотъ и все, унеси… А самъ какъ брякнется на лавку — такъ и загудло… Такъ ничкомъ на лавку-то припалъ, да и лежитъ… Я какъ сгребла наряды, да изъ горницы-то бгомъ… бгу на дворъ, сама не знаю зачмъ, да покликать кого не знаю…
— Куда-жъ ты ихъ запрятала-то?— оживленно спросила сосдка.
— И-и, милая!— продолжала Анисья.— То-то страху-то я натерплась! То-то страху!.. Ужъ сама себя не помню, какъ я узелокъ скатала, да въ чуланчикъ, да просто и дышать боюсь… не равно — убьетъ?
— Кто убьетъ-то?— смутилась сосдка.
— И-и, милая!.. Хорошо теб говорить,— а каково мн то было! Ужъ такъ-то намучилась, такъ-то намучилась…
Феня, притаившаяся на лавк и смутно понимавшая разсказъ, холодла отъ ужаса. Что-то какъ будто вспоминалось ей, что-то шевелилось въ ея взбудораженномъ воображеніи — спутанное, жуткое, странное… Она вдругъ рзко пошевелилась и заскрипла лавкой.
— Пойтить Феньку провдать!— громко и весело сказала Анисья.— Что-то затихла!
Она вошла въ горницу и нашла Феню все въ той-же поз на лавк, съ блднымъ, испуганнымъ лицомъ.
— Что-же ты, дурашка,— сказала Анисья веселе обыкновеннаго.— Я теб рундучекъ отворила, а ты и не займаешься?
Феня сползла съ лавочки и остановилась, глядя на Анисью широко раскрытыми неподвижными глазами. Анисья почувствовала нкоторое безпокойство и, потрепавъ рукою по головк двочки, пробормотала:
— Ну, чего на лавку забилась? Напужалась, глупенькая? Ну, пойдемка-съ, запрячемъ рундучекъ, коли не играется… Да вотъ тамъ никакъ опять у заставы кто-то ломится… черти окаянные… Пойтить — отворить!
И взявъ за ручку Феню, она пошла на улицу отворять шлагбаумъ.
Фен снились въ эту ночь тяжелые, страшные сны… Нсколько разъ она начинала плакать и кричать, будя вернувшагося изъ города отца, который каждый разъ вскакивалъ, охалъ и прислушивался минуту. Потомъ онъ опять укладывался на своей жесткой, узкой лавк и, крестясь, громко бормоталъ въ ночной тишин: ‘Господи помилуй! Съ нами крестная сила!.. Спаси и сохрани, Мать пресвятая Богородица’…
Андрюша, привезенный въ домъ городской тетки и водворенный опять въ общій чуланчикъ со сверстникомъ двоюроднымъ братомъ, спалъ здоровымъ яснымъ и легкимъ сномъ. Просыпаясь, онъ съ радостной дрожью вспоминалъ о томъ, что учитель опять хвалилъ его и общалъ ему подготовить его къ гимназіи, и утро слдующаго дня, казалось, ждало его — тревожное, ласковое, свтлое.