РАЗБИТЫЯ ИЛЛЮЗІИ.
РАЗБИТЫЯ ИЛЛЮЗІИ.
Горнорабочіе — Глумовы.— Гд лучше. Романы Ршетникова.
(Окончаніе.)
V.
VI.
VII.
VIII.
П. Ткачевъ.
‘Дло’, No 12, 1868
Разбитые иллюзии, Ткачев Петр Никитич, Год: 1868
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Мы намрены, на основаніи произведеній г. Ршетникова, указать и разобрать нкоторыя наиболе характеристическія черты нравственнаго и соціальнаго быта той невжественной толпы, которую толпа цивилизованная, ради успокоенія своей совсти и оправданія своей бездятельности, старается представлять себ въ искаженномъ поддланномъ вид. Анализъ этихъ чертъ покажетъ намъ, чего мы можемъ ждать отъ такъ называемой самодятельности народа и какъ мы должны относиться къ его грубости и дикости.
Однако, прежде чмъ мы приступимъ къ этому разбору, намъ предстоитъ ршить слдующій вопросъ: можетъ ли міръ, изображаемый въ произведеніяхъ Ршетникова, бытъ взятъ за типическій образецъ народнаго міра вообще? Въ романахъ Ршетникова — изображается, по преимуществу, бытъ однихъ только горнорабочихъ, бытъ заводскихъ работниковъ одного, маленькаго уголка Россіи. Кром того въ первыхъ двухъ романахъ (Горнорабочіе и Глумовы) дйствіе относится къ періоду существованія крпостнаго права, отдававшаго рабочихъ въ полную и безусловную собственность хозяевъ заводовъ, своеобразныя условія заводской промышленности, крпостная зависимость, безправіе заводскихъ ремесленниковъ,— ставитъ ихъ, повидимому, въ совершенно особое, изолированное положеніе, по отношенію къ остальной масс народа, особенно народа нашего времени, народа взятаго посл уничтоженія крпостнаго права.
Дйствительно, условія быта заводскихъ, фабричныхъ и вообще ремесленниковъ представляютъ много своеобразныхъ особенностей сравнительно съ условіями быта сельскаго, земледльческого населенія, дйствительно, юридическое положеніе народа, посл отмны крпостнаго нрава, значительно измнилось, но несмотря, однако, на все это, мы думаемъ, что характеры, выводимые въ романахъ г. Ршетникова, что семейныя и общественныя отношенія, изображаемыя ими, имютъ совсмъ не мстный, частный, а общенародный интересъ, они типичны не только для Осиновскихъ, Таракановскихъ и имъ подобныхъ заводовъ, они типичны для всего нашего края, для всей нашей обширной земли. Эти Токменцовы, эти Глумовы, Горюновы и т. п. встрчаются везд, везд, гд бдность и нищета душитъ и уродуетъ человка, гд его вчно и неотступно преслдуетъ мысль о насущномъ куск хлба, забивая въ немъ всякія другія мысли и соображенія,— гд чувство голода, чувство постоянной неудовлетворительности самыхъ первыхъ насущныхъ потребностей человческаго организма, заглушаетъ въ немъ всякія другія чувства, всякія другія привязанности.— Характеры героевъ въ романахъ г. Ршетникова, отношенія, въ которыхъ находятся между собою эти герои, — образовались не столько подъ вліяніемъ мстныхъ, типическихъ условій заводскаго, рабочаго быта, сколько подъ вліяніемъ общихъ условій, присущихъ положенію всего народа вообще. Конечно, и мстныя условія играли нкоторую роль и они положили нкоторый отпечатокъ на характеры ршетниковскихъ героевъ, но это роль второстепенная, — этотъ особый отпечатокъ, измняя нсколько тни картины, не касается ея общаго фона и основнаго сюжета.
Что же касается до предположенія, будто уничтоженіе крпостнаго права до такой степени видоизмнило положеніе невжественной толпы, что теперь по прошлому уже невозможно заключать о ея настоящемъ,— то мы считаемъ его невполн справедливымъ. Реформа коснулась боле юридическихъ отношеній народа, но мало измнила хозяйственную, экономическую сторону его быта, юридическая зависимость исчезла, но матеріальная бдность и нищета остались… И вотъ мы хотимъ показать здсь, пользуясь произведеніями Ршетникова, какъ эта бдность и нищета отражаются на семейныхъ и общественныхъ отношеніяхъ невжественныхъ массъ, и на характерахъ ея отдльныхъ личностей.
Мы уже говорили выше, что произведенія г. Ршетникова имютъ характеръ боле этнографическаго матеріала, нежели характеръ романа, что характеры его героевъ очерчены весьма слабо, что вс они очень походятъ одинъ на другого, что разнаго рода ‘происшествія’ и интриги романа имютъ у него лишь второстепенное значеніе, и, безъ всякаго ущерба для интересности самого разсказа, могли бы быть выброшены совсмъ вонъ. Потому и нашъ разборъ будетъ имть характеръ разбора собственно этнографическаго матеріала, а не тхъ романическихъ декорацій, которыми обставленъ этотъ матеріалъ. Мы не станемъ разбирать послдовательно вс Три романа г. Ршетникова, мы будемъ поперемнно брать данныя то изъ первого (неконченнаго), то изъ второго, то изъ третьяго романа, смотря потому, который изъ нихъ представляетъ боле годный матеріалъ для объясненія интересующихъ насъ отношеній. Мы не будемъ также слдить шагъ за шагомъ за развитіемъ и жизнію того или другого дйствующаго лица, за образованіемъ его характера, за отношеніями его къ окружающимъ его лицамъ, за разными его любовными и нелюбовными похожденіями и т. п. Мы не будемъ этого длать потому, что вопервыхъ, въ роман нтъ ни одной сколько нибудь выдающейся личности, во-вторыхъ, потому, что вообще — какъ мы уже сказали — обрисовка характеровъ и психологическій анализъ г. Ршетникова весьма посредственны. Но для того чтобы показать, какъ отражаются печальныя условія рабочей жизни на характеръ рабочаго вообще, мы будемъ обращаться за фактами ко всмъ этимъ произведеніямъ г. Ршетникова, смотря по надобности.
Еще одно замчаніе. Пусть читатель не винитъ насъ, если встртитъ въ послдующихъ главахъ немножко длинныя выписки: чассто мы считали лучшимъ, вмсто того, чтобы собственными словами передавать ту или другую сцену,— заставлять говорить самого автора. Намъ нужно было собрать передъ читателями какъ можно боле сырого матеріала для того, чтобы онъ могъ самъ дойти до правильныхъ взглядовъ на отношенія цивилизованной толпы къ толп нецивилизованной.
Люди цивилизованной толпы создали для своего домашняго обихода безчисленное множество нравственныхъ правилъ и узаконеній, которыя они и стараются соблюдать во всей ихъ строгости и чистот. Правила эти имютъ главнымъ образомъ въ виду доставить людямъ возможно боле комфортабельное и безмятежное пользованіе благами сей жизни и устранить всякія непріятныя столкновенія, которыя могутъ возникнуть между ними, по поводу этихъ благъ. Выведены они изъ долгаго практическаго опыта, потому трудно оспаривать ихъ практическую полезность, крол этого, они до того просты и сводятся къ двумъ — тремъ до того общеизвстнымъ и для всякаго ума памятнымъ истинамъ, что многіе глубокомысленые и проницательные мыслители предполагаютъ, будто эти правила сами собою влетли я засли въ нашей голов, когда мы только еще выходили изъ утробы матери нашей. Что можетъ быть проще, такого, напримръ, принципа: когда сосдъ твой кладетъ въ ротъ кусокъ хлба, не вырывай его у него изо рта, потому что когда ты самъ будешь сть, онъ можетъ туже штуку сдлать и съ тобою. На скользкомъ мст не подставляй ему ножки, потому что и теб самому вдь можетъ случиться идти по льду. Однимъ словомъ, не пакости другому для того, чтобы онъ самъ при случа теб не напакостилъ, т. е. уважай права своего ближняго, если хочешь безмятежно пользоваться своими собственными. Къ этому общему положенію сводится весь нашъ нравственный кодексъ, точно также какъ весь нашъ гражданскій кодексъ сводится къ одному положенію: ‘собственность священна’. Въ этихъ двухъ положеніяхъ заключается вся наша житейская мудрость, вся наша мораль, вс наши законы. Теперь спрашиваемъ васъ, цивилизованные читатели, выведены ли эти правила путемъ долгаго, труднаго логическаго мышленія, или просто они выведены нами на основаніи самаго обыденнаго практическаго опыта? Нужно ли длать какія нибудь особенныя умственныя усилія для того, чтобы уразумть заключающуюся въ нихъ мудрость? Требуются ли какія нибудь чрезвычайныя напряженія памяти для того, чтобы, разъ усвоивъ, никогда боле не забывать этой морали? Конечно нтъ, и тысячу разъ нтъ. Самый грубый, необразованный и безпамятный владлецъ какой нибудь собственности никогда не усумнится и не забудетъ, что собственность священна, самый грубый, необразованный и безпамятный человкъ, претендующій на пользованіе разными правами, никогда не усумнится и не забудетъ, что нужно уважать чужія права. И чмъ крупне владнія собственника и чмъ шире нрава человка, тмъ сильне убжденъ онъ въ безусловной справедливости этихъ двухъ принциповъ, требующихъ уваженія къ ‘чужимъ правамъ’ и къ ‘чужой собственности’, тмъ упорне и самостоятельне будетъ онъ хлопотать о ихъ неукоснительномъ соблюденіи и охраненіи въ практической жизни. Но съ другой стороны, не замчаете ли вы, цивилизованные читатели, что по мр того, какъ съуживаются владнія человка и ограничиваются его права, увренность его въ несомннной истинности этихъ правилъ становится все слабе и слабе, и онъ все чаще и чаще позволяетъ себ уклоняться отъ ихъ строгихъ требованій? Посмотрите и вглядитесь хорошенько въ правила и принципы окружающихъ васъ, такихъ же, какъ вы, цивилизованныхъ людей, послушайте, съ какимъ апломбомъ разсуждаетъ вотъ этотъ сановитый господинъ, уже достигшій ‘степеней извстныхъ’ и отростившій маленькое ‘брюшко’, съ какимъ апломбомъ разсуждаетъ онъ о ‘святости и ненарушимости’ установленныхъ правъ, какъ онъ абсолютенъ въ своей морали, какъ мало допускаетъ онъ исключеній изъ ея общихъ правилъ, какъ онъ убдительно доказываетъ ихъ теоретическую истинность и ихъ практическую полезность. Наслушавшись его до сыта, потолкуйте теперь о тхъ же самыхъ предметахъ, вотъ хоть съ этимъ бднымъ, заштатнымъ чиновникомъ, обремененнымъ ‘долгами и семьею’ и уволеннымъ отъ службы, за неумренное пользованіе чужимъ добромъ. ‘Пожалуй,— скажетъ онъ вамъ, я согласенъ въ принцип со всмъ тмъ, что сановитая особа говорить изволила насчетъ святости и ненарушимости чужихъ правъ, но я полагаю, что на практик’… и пойдетъ, и пойдетъ высчитывать свои исключенія и разныя ‘практическія’ смягченія. Въ конц концевъ окажется, что число случаевъ, къ которымъ правило не можетъ быть примнено, несравненно больше, чмъ тхъ, къ которымъ оно можетъ быть примнено. А обратитесь вы къ боле молодому, но столь же обдленному судьбою — товарищу этого бднаго, заштатнаго чиновника, — такъ тотъ и въ принцип-то не согласится, и докажетъ вамъ неосновательность самыхъ теорій сановитой особы еще убдительне, чмъ она доказала вамъ имъ основательность. Но оставимъ даже въ поко сановитыхъ особъ и заштатныхъ чиновниковъ, не будемъ трогать ихъ морали, а обратимся лучше сами къ себ. Положимъ, что вы, мои цивилизованные читатели, какъ и я, не принадлежите къ классу заштатныхъ чиновниковъ, что вы, какъ и я, вполн одобряете мораль сановитой особы и подобно ей, считаете неприкосновеннымъ и священнымъ чужую собственность и чужія права. Но не смотря на эту твердую солидность вашихъ принциповъ, не случалось ли вамъ иногда а, можетъ быть, даже и очень часто, нарушать ихъ самымъ очевиднымъ и несомнннымъ образомъ? Вы, конечно, каятесь каждый разъ, когда случается съ вами такой грхъ, вы твердо ршаетесь не поступать такъ на будущее время, и не преступать боле принциповъ, но вы ихъ все-таки преступаете, и опять кайтесь и опять преступаете. Вспомните, въ какія именно минуты своей жизни, вы всего охотне готовы были не уважать чужія права и чужую собственность? Это было въ т минуты, когда кто либо изъ вашихъ ближайшихъ покушался отнять у васъ частичку вашихъ правъ, частичку вашей собственности. Каждое посягательство на ваши права, каждое уменьшеніе ихъ, длало васъ безцеремонне къ правамъ вашихъ ближнихъ. Если, это посягательство будетъ, такъ сказать, временное, мгновенное,— вызываемая имъ реакція будетъ также временная, мгновенная, когда вы успокоетесь и придете въ нормальное настроеніе духа, вы снова возвратитесь къ уваженію чужихъ правъ. Но чмъ чаще, чмъ серьезне подобныя посягательства, тмъ чаще возбуждается въ васъ реакція, тмъ все боле и боле привыкаете вы дйствовать на перекоръ чужимъ правамъ, тмъ все съ меньшимъ и меньшимъ уваженіемъ начинаете вы относиться къ личности своихъ ближнихъ. Въ ту минуту, когда вы получили тяжелое оскорбленіе своего ближняго, вы готовы сейчасъ же нанести подобное оскорбленіе первому попавшемуся вамъ встрчному, хотя бы этотъ встрчный не имлъ ничего общаго съ вашимъ обидчикомъ, вы взволнованы, вы не въ состояніи спокойно разсуждать. Прошло нсколько времени и вы успокоитесь, и вы уже снова поступаете по принципамъ цивилизованныхъ людей. Но если вамъ наносятъ эти оскорбленія на каждомъ шагу, вы всегда будете дйствовать вн этихъ принциповъ, мало того, вы по слабости, свойственной всмъ людямъ, возведете свой образъ дйствія въ ‘-особую теорію’, краеугольнымъ камнемъ которой будетъ не уваженіе, а презрніе къ личности человка. И, конечно, среди васъ, мои цивилизованные читатели, или, по крайней мр, среди вашихъ знакомыхъ, есть великое множество людей, которые изъ этой ‘особой теоріи’ сдлали руководящій принципъ своихъ отношеній къ окружающимъ ихъ. ‘Позвольте, скажете вы, къ чему вы все это говорите, и что вамъ за дло до нашихъ нравственныхъ принциповъ и до нашихъ знакомыхъ?— Что вы хотите всмъ этимъ доказать?’…
На первый случай я хочу доказать, что т нравственные принципы, которые создала цивилизованная толпа для собственнаго своего удобства и комфорта, что эти нравственные принципы засли въ наши головы совсмъ не въ тотъ моментъ, когда мы выходили изъ утробы матери, что мы начали уважать чужую собственность только тогда, когда сами сдлались собственниками, что мы начали уважать чужія права только тогда, когда сами сдлались объектами всевозможныхъ правъ. Помилуйте, да кто же этого не знаетъ! Стоитъ ли объ этомъ такъ разсуждать, возразятъ мн нетерпливые читатели. О, мои нетерпливые читатели, я знаю, что все это вамъ давнымъ давно извстно, я знаю, что я повторяю рамъ зады, но я повторяю вамъ ихъ съ умысломъ. Вы должны теперь припомнить эти общеизвстныя вещи, потому что вы ихъ обыкновенно забываете, когда рчь заходитъ о нецивилизованной толп, о ней-то именно мы и намрены толковать. При вид ея грубости и жестокости, вы спшите ее обвинять въ невжеств, и предлагаете ей обучаться грамот, предлагаете ей свою изношенную мораль! Великіе просвтители и моралисты, вы забываете, что тутъ дло совсмъ не въ грамот и не въ морали, что вы сами, не смотря на свою грамотность и моральность,— дйствуете точно также, какъ и любой неучъ этой невжественной толпы, каждый разъ, когда посторонняя сила посягаетъ на ваши права, но вы называете это увлеченіемъ, вспышкою. И дйствительно, у васъ это только увлеченіе, вспышка, но представьте себ, что на ваши права длается постоянное, непрерывное, такъ сказать, хроническое посягательство, уврены ли вы, что вс ваши вспышки, увлеченія не сдлаются нормальнымъ состояніемъ вашего духа, нормальнымъ правиломъ вашего поведенія. И къ чему тогда послужитъ вся ваша грамотность, вся ваша цивилизація? Разв къ тому только, Что ваше неуваженіе къ правамъ чужой личности выразится въ мене грубыхъ формахъ, чмъ у нецивилизованнаго неуча. Но вдь сущность останется таже и результатъ будетъ тотъ же: фарисействующіе моралисты и просвтители народа хотятъ, во Что бы то ни стало, объяснить нравственную неразвитость массъ — ихъ умственнымъ невжествомъ. Съ ихъ голоса и вы повторяете эту же псню, мои цивилизованные читатели, не замчая, что они совершенно противорчатъ тмъ общеизвстнымъ истинамъ, о которыхъ мы сейчасъ говорили. И это повтореніе длается совсмъ не спроста: нтъ, псня повторяется потому, что она льститъ нашимъ слабостямъ, потому, что она оправдываетъ нашу апатичную бездятельность. Разъ вы убдились, читатель, что причина зла, ржущаго ваши глаза — невжество вашихъ ближнихъ, ихъ умственная незрлость, вы сейчасъ чувствуете нкоторое успокоеніе, зло перестаетъ рзать глаза, вы съ нимъ начинаете примиряться, какъ съ неизбжною необходимостью. Что же, говорите вы,— лбомъ стны не прошибешь, дурака умнымъ вдругъ не сдлаешь, — значитъ, нужно подождать, глупо возмущаться тмъ, что такъ просто, такъ естественно и такъ законно, вдь не выходимъ же мы изъ себя, смотря на драки и потасовки нашихъ маленькихъ дтей. Разв маленькія дти, въ самомъ дл, могутъ не драться и не давать другъ другу потасовокъ. Когда они выростутъ, когда они сдлаются такими же большими, какъ мы, тогда они перестанутъ драться и станутъ уважать другъ друга. Эти благоразумныя разсужденія успокоиваютъ васъ, мои цивилизованные читатели, и вы начинаете смотрть съ равнодушнымъ спокойствіемъ на вс т ужасы, которые совершаются ежедневно и ежечасно въ ‘темномъ царств’ невжественной толпы. Но я убжденъ, что вы отнеслись бы къ нимъ совершенно иначе, если бы вы знали и понимали, что истинную причину всхъ этихъ ужасовъ слдуетъ искать совсмъ не въ недостатк образованности, не въ умственной незрлости, а въ томъ ненормальномъ душевномъ настроеніи, въ которомъ естественно долженъ находиться человкъ, ежечасно и ежеминутно раздражаемый неудачами, ежечасно и ежеминутно получающій тяжелыя оплеухи отъ жизни. Вотъ для того-то, чтобы привести васъ къ этому нелицемрному взгляду, мы и займемся теперь анализомъ нкоторыхъ сценъ и происшествій изъ романовъ г. Ршетникова,— тхъ сценъ и происшествій, въ которыхъ съ особенною рельефностью рисуются ‘ужасы темнаго царства’.
Начнемъ хоть съ Горнорабочихъ. Съ первыхъ же страницъ авторъ знакомитъ читателей съ героинею (если только, вообще говоря, дйствующія лица романовъ г. Ршетникова, могутъ быть названы героями или героинями) своего неоконченнаго разсказа, Еленою Гавриловною, ‘по заводски Оленкою’ Токкменцовою. Елена Гавриловна росла и. воспитывалась, какъ и вс вообще женщины въ этомъ быту. Съ самаго ранняго возраста, т. е. съ тхъ поръ, какъ только она перестала сосать материнскую грудь, она была предоставлена на произволъ судьбы. Покормивши ее грудью годъ и чувствуя скорое рожденіе новаго ребенка, мать предоставила ее старух — бабушк, ‘которая,’ говоритъ авторъ, ‘при всей своей нжности къ ребенку,— ласкать его не умла и часто подчиняла шлепками’. Да, ей было и не до ребенка, у ней было свое дло,— такъ что ребенокъ часто оставался на заперти и ревлъ цлый день, а иногда и цлую ночь. На четвертомъ году двочка бгала по улиц, возилась и играла съ мальчиками и усвоивала себ ихъ манеры и понятія. Съ девяти лтъ уже ее употребляли на всякую домашнюю работу, наконецъ, она совсмъ выросла и на нее стали смотрть, какъ на двушку — невсту, которой нужно поскоре посватать жениха. Давно уже она и сама понимала, что все ее назначеніе — быть женою и потомъ матерью. Съ дтства ей твердили объ этомъ ея подруги и товарищи ея и проч., — рано узнала она, что такое мужъ и жена, и такъ какъ замужество представлялось ей единственною пріятною перемною, которую она-могла ожидать въ своей жизни — свтлымъ оазисомъ среди печальныхъ пустынь однообразнаго, тяжелаго труда, нищеты и лишеній,— то понятно, что около этого предмета вертлись вс ея мысли и соображенія,— что о немъ она думала и днемъ сидя за работою, и въ безсонныя ночи, лежа на палатяхъ. Эта постоянная и неотвязная мысль о замужеств, вмст съ быстрымъ физическимъ развитіемъ, благодаря усиленному физическому труду, рано вызвали въ ней жгучую потребность любить и быть любимою. ‘Но она еще не понимала,— говоритъ г. Ршетниковъ,— что такое любовь, какъ можно сойтись такъ, чтобы выйдти замужъ. Но мысль объ этомъ не давала ей покоя, когда она оставалась одна: юная кровь ея волновалась, приливала къ голов, въ голов бродили какія-то несвязныя думы, сердце билось сильно. Она не понимала, что происходило въ ней при вид молодаго человка въ сюртук, съ которымъ ей на старослободской сторон встрчаться приходилось не рдко, она потупляла глаза, сердце билось еще сильне, а если ее ущипнетъ старозаводскій парень, она хотя и отругивалась и отмахивалась, но ей длалось какъ-то неловко, она скоро убгала, а во сн ей мерещились вечерки, свчи свадебныя, что она гд-то въ большой церкви стоитъ, такая веселая, разодтая, народу много и слышитъ она говоръ: Оленку Токменцову-ту, вонъ энту, внчаютъ сегодня…’ (Соврем. 1866, No 1, стр. 87). Однимъ словомъ, она достигла той поры, когда женщина, у которой нтъ другихъ боле высокихъ цлей и побужденій, кром цлей и побужденій самки, ищетъ любви, какъ своего единственнаго и — хотя она этого еще не знаетъ,— послдняго счастія. И Елена Гавриловна нашла это счастіе. Она полюбила и ее полюбили. Судьба была къ ней настолько милостива, что ниспослала ей это первое и послднее утшеніе многострадальной и утомительно-однообразной жизни женщины-труженицы. Чего же лучше? Повидимому бдные люди должны обими руками ухватиться за эти недорогія удовольствія, благо за нихъ не нужно платить повиппостей, благо ихъ можно купить, не уменьшая скудной порціи обда! Но, увы!— оказывается, что бдные люди не способны пользоваться даже тмъ, что природа даетъ имъ даромъ. Съ дтства запуганная, Елена долго не ршалась отдаться чувству любви, съ дтства привыкшая притворяться, она долго отгоняла отъ себя своего любовника, понапрасну муча и себя и его. Но наконецъ чувство взяло свое. Разъ, воспользовавшись отсутствіемъ отца, она ршается принять къ себ предметъ своей страсти, ршается даже поцловать его. Теперь, повидимому, настала минута осуществленія ея тайныхъ грезъ, теперь, повидимому, давно жданное и желанное счастіе освятитъ своимъ свтлымъ лучемъ темный мракъ ея жалкаго прозябанія, но въ это самое время къ воротамъ подъхалъ отецъ. Увидавъ съ улицы, что у дочери огонь, онъ заглянулъ, въ окно. ‘Ужасъ его былъ неописанный, разсказываетъ г. Ршетниковъ,— ‘но онъ сдержался’. ‘Часъ отъ часу не легче!’ проговорилъ про себя разгнванный отецъ и отворивъ ворота, ждалъ съ полномъ въ рукахъ любовника своей дочери. Какъ только тотъ пробжалъ мимо, онъ бросилъ за нимъ полно, но полно не попало. Онъ вошелъ въ избу. Послушаемъ что тамъ произошло.
‘Оленка! сказалъ онъ, вздувай огонь!— Вздула Елена огонь на лучину, оставшуюся свчку отъ Плотникова (предмета ея любви) она успла спрятать, а отецъ объ ней позабылъ,— ‘У, подлая!’ подошелъ къ ней отецъ и ударилъ ее крпко по спин, такъ что она чуть не упала на полъ. Она заплакала.— ‘Пореви! У! будь ты проклята!.. Длай завариху, гадина! Есть щи-то?’— ‘Не варили’…— А! все съ полюбовникомъ-то со своимъ стрескали!— ‘Тятенька!..— ‘Поговори еще! Осподи, что за напасти! Экой я гршникъ какой. Да будьте вы вс…’— и онъ, плюнувъ, вышелъ на дворъ распрягать лошадь.’— Поспла завариха, вс стали сть, одна Елена не могла сть, ее душили слезы, на лиц и въ глазахъ ея выражались страданія. ‘То ей казалось, что отецъ вмсто того, чтобы почерпнуть деревянною ложкою кашу, хочетъ ее ударить, и она вздрагивала, то ей убжать хотлось изъ дому куда нибудь далеко-далеко, или уйти въ сарай и тамъ выплакать свое горе’.— ‘Оленка, ты чего не жрешь, съ участіемъ спросилъ ее братъ. Отецъ промолчалъ, Елена хлебнула ложку и опять перестала сть.— Пошла прочь!— заревлъ отецъ. Елена встала боязливо и потихоньку бо комъ пошла къ печк и стала какъ статуя. Наружныя слезы не шли у ней по лицу’.— ‘Услышь отецъ, что она плачетъ, быть бы ей битой, а пожалуй и калкой на всю жизнь’. Но, какъ ни крпилась Елена, а ночью не могла удержать слезъ и заплакала. Отецъ разсвирплъ и заставилъ ее замолчать. На другой день сцена произошла еще трагичне.
— ‘Ишь, говорилъ отецъ, — выкормилъ, выпоилъ… и любовника нашла, какъ нтъ дома отца и матери и давай приглашать къ себ! Ну скажи, гожее ли это дло, образина ты эдакая?
Елена принялась плакать.
— ‘Што небось неправду я говорю? Теб все ничего, а мн-то каково! Кто про васъ пропитаніе достаетъ? Кто вспоилъ, вскормилъ тебя? А? Разв мн не больно?.. Ну, для кого я и стараюсь какъ собака, ты бы это подумала! Ну, какими теперича глазами я на людей-то буду смотрть? Ты-то, ты-то какъ въ люди покажешься. У! и онъ выругалъ и плюнулъ.
— Ну что-ти ревешь-то, а? Оленка!
— Тятенька.
— Говоря всю правду.
Елена стала на колни передъ отцемъ: — тятенька голубчикъ… длай што хошь со мною, сизой ты мой, хоть убей ты меня…
— Да ты что турусы-то на колесахъ разводишь! Правду говори!
— Ей Богу, я не виновата. Вотъ-те отсохни правая нога.
— Зачмъ ты цловалась съ нимъ?
— Онъ самъ цловалъ.
Отецъ ударилъ ее по щек, щека покраснла.
— Тятенька, голубчикъ…— и она поклонилась ему въ ноги.
— Говори: зачмъ ты его пустила?
— Самъ… онъ самъ…
Отецъ толкнулъ ее ногой.
— Пошла, штобы духу твоего здсь не было.
Елена заревла, а Токменцовъ ушелъ злой со двора.’ (стр. 117).
А, между тмъ, Елена говорила сущую правду, утверждая, что она ни въ чемъ не виновата, предметъ ея любви почти насильно вошелъ къ ней въ избу, почти насильно вырвалъ у ней поцлуй и дальше поцлуя дло не шло.— Какой извергъ отецъ! Не правдали! Въ немъ нтъ, повидимому, ни искры любви! Ошибаетесь. На другой день посл первой сцены онъ уже жаллъ свою дочь.— ‘Оленки жалко, право жалко — говорилъ онъ самому себ,— одна она у меня двка…’ и пришелъ онъ наконецъ къ выводу, что дочь его нищенствуетъ, хвораетъ и въ этомъ виноватъ одинъ онъ, потому что бденъ (114), правда, эти сожалнія не помшали ему въ тотъ же день, какъ мы видли, поколотить ее, но поколотивъ, онъ опять сталъ жалть ее и ‘ему совстно становилось, говоритъ авторъ, что онъ побилъ ее.’ Но если онъ любилъ ее, то отчего же онъ такъ на нее разсердился? Вдь онъ зналъ, что дочь его любитъ Плотникова и что Плотниковъ любитъ ее взаимно, — ничего дурного о самомъ Плотников также не зналъ. Онъ не любилъ только его отца. Но, какъ совершенно справедливо разсуждала Елена, какое ей до этого дло, вдь ей нравится не отецъ, а сынъ. Еслибы отецъ могъ спокойно разсуждать, конечно, и онъ бы съ этимъ согласился,— и во всякомъ случа не отнесся бы такъ строго къ дочери. Но въ томъ-то и бда, что онъ не могъ разсуждать спокойно, что каждый разъ, когда онъ это пробовалъ, мысль его, помимо его воли, перескакивала къ тмъ постояннымъ непріятностямъ и притсненіямъ, которыя онъ терплъ, къ той безъисходной нужд, съ которою онъ долженъ былъ ежедневно бороться, и онъ снова раздражался, и ему снова хотлось на комъ нибудь сорвать свой гнвъ,— дочь была подъ рукою, чего же лучше? Дочь осмлилась полюбить сына приказнаго,— богача и грабителя, не любимаго рабочими! Разв это не достаточный поводъ для того, чтобы бить, уничтожать и оскорялять бдную женщину! Пусть каждый изъ васъ, цивилизованные читатели, поставитъ себя на мсто Токменцова, какъ бы вы поступили? Представьте, у васъ два сына, дочь и жена. Одного вашего сына заскли ваши враги до смерти, другаго — до полусмерти. Жена пошла жаловаться ее тоже отодрали и избили, все это сдлалось безъ васъ. Вы прізжаете домой и застаете свою дочь съ глазу на глазъ съ человкомъ, отца котораго вы ненавидите. Неужели же вы, оскорбленные, униженные, разгнванные, стали бы съ ней особенно церемониться? Не поспшили ли бы скоре сорвать на ней весь свой гнвъ, вымстить вс свои незаслуженныя обиды?
Если вы искренны, если вы припомните, какъ часто вы выходили изъ себя, по поводу разнаго рода дрязгъ, несравненно меньшей важности,— вы должны будете дать на эти вопросы утвердительный отвтъ. Вы, скажете, можетъ быть, что г. Ршетниковъ беретъ исключительный случай, случай даже невозможный теперь, посл отмны крпостнаго права, Вы ошибаетесь, вы принимаете форму за сущность явленія. Дло не въ томъ, что именно приводить Токменцова и массы подобныхъ ему бдняковъ въ состояніе вчнаго раздраженія, недовольства, дло въ томъ, что вообще они постоянно находятся въ этомъ положеніи, что это положеніе обусловливается всею ихъ жизнію, всею окружающею ихъ обстановкою. Прежде главною причиною этого непрерывнаго раздраженія было нахальное самоуправство управляющихъ и заводчиковъ, ихъ безконтрольный деспотизмъ, теперь — бдность, необезпеченость въ куск насущнаго хлба, со всми ея печальными послдствіями. Дйствіе романа: ‘Гд лучше’ относится уже къ тому періоду, когда крпостное право было измнено, а между тмъ посмотрите, во многомъ ли измнилась будничная обстановка жизни этихъ тружениковъ? Взгляните, какъ живутъ Горюновы, Ульяновы… Все въ ссор, все въ непріязни. А продумайте отношенія Дивы къ своей матери, отношенія Степаниды Власьевны къ своимъ сыновьямъ, отношенія братьевъ Пелагеи Прохоровны къ своей сестр, взаимныя отношенія мужа и жены Ульяновыхъ и т. д. и т. д.,— вс эти люди связаны между собою кровнымъ родствомъ, а между тмъ они относятся другъ къ другу не только, въ большей части случаевъ, какъ чужіе, но иногда даже просто какъ враги, ласковаго слова отъ нихъ вы не услышите: все ругань, брань, да попреки. Эти странныя, ненормальныя отношенія, эта вчная брань и руготня должны, конечно, шокировать васъ, цивилизованные читатели, представьте себя на минуту въ ихъ положеніи. Кругомъ неудача, кругомъ нищета, нтъ работы, нтъ хлба, вчера голодалъ, сегодня голодаешь и знаешь, что такъ будешь голодать всю жизнь, то, скажите, какой чурбанъ въ состояніи все это спокойно переносить. Какія нужно имть проволочные нервы, чтобы не раздражаться, не волноваться, чтобы быть въ нормальномъ настроеніи духа? Наблюдайте за собою и вспомните, въ какомъ настроеніи духа вы находились въ тотъ день, когда вы разсчитывали получить работу и не получили ее, разсчитывали получить деньги и не получили ихъ, когда въ добавокъ кухарка подала вамъ къ обду вмсто свжаго мяса — тухлое, вмсто мягкаго хлба — черствый и т. п. Выйдя отъ обда, посл всхъ этихъ неудачъ, вы чувствовали себя до того озлобленными и раздраженными, что готовы были ругать весь свтъ. Крикни въ это время вашъ ребенокъ, попротиворчь вамъ ваша жена, вы готовы выйдти изъ себя и бсноваться. Вообразите себ, что вы такимъ образомъ проводите не день, не два, а цлые мсяцы, года. О, читатель, вы сдлаетесь такимъ злымъ, жестокимъ, такимъ отчаяннымъ деспотомъ и самодуромъ, что ваши дти будутъ проклинать васъ, что жена ваша убжитъ изъ вашего дома. И такъ, спрашиваю я васъ, при чемъ же тутъ ваше образованіе, ваша грамотность? Какъ, скажетъ, пожалуй, догадливый читатель, вы возстаете противъ грамотности и образованія, вы говорите, что они безполезны для мужика, вы проповдуете тенденціи ‘Всти’?— Сохрани Боже! Грамотность и образованіе вещь прекрасная, но она не внесетъ любви, мира, и согласія въ семейный бытъ, въ семейныя и домашнія отношенія голоднаго работника. Какъ бы онъ ни былъ грамотенъ, а онъ все же будетъ давить и тснить всхъ, кого только можетъ, пока не устранится коренная причина его вчнаго раздраженія и недовольства, — его бдность и нищета. Онъ пойметъ и неукоснительно будетъ прилагать къ практик великое правило морали цивилизованной толпы,— уважай чужія права,— когда его собственныя права будутъ уважаться, когда изъ фиктивныхъ они станутъ дйствительными, реальными.
Бдность и нищета, подобно ржавчин, разъдаютъ самыя симпатическія чувства человка и отравляютъ самыя, повидимому, свтлыя минуты его существованія. Подъ ея губительнымъ вліяніемъ даже то единственное наслажденіе, которое доступно бдному человку,— наслажденіе любить и быть любимымъ,— превращается въ источникъ новыхъ для него горестей и страданій.
Прасковья Игнатьевна (въ ром. Глумовы) любитъ Петра Савича, Петръ Савичъ любитъ Прасковью Игнатьевну, оба другъ въ друг души не чувствуютъ. Прасковья Игнатьевна спитъ и видитъ Петра Савича, Петръ Савичъ спитъ и видитъ Прасковью Игнатьевну. Они женихъ и невста и оба съ нетерпніемъ ждутъ, когда обстоятельства ихъ (собственно жениха) немножко поправятся и можно будетъ съиграть свадьбу. И любовь эта была не какая нибудь временная, мимолетная вспышка, не какое нибудь скоро-преходящее раздраженіе чувствъ, нтъ, это была любовь солидная, основательная, продолжительная. ‘Сближеніе ихъ случилось,— повствуетъ г. Ршетниковъ, — не съ бухты-барахты, или такъ: подошелъ, наговорилъ любезностей, и въ первый же день приступилъ къ изъясненію своей любви,— нтъ, до однихъ только ласокъ дло тянулось съ годъ, да до поцлуевъ и то на вечеркахъ, на которые Петръ Савичъ былъ приглашаемъ, какъ музыкантъ на гитар, тоже годъ. Все это объясняется тмъ, продолжаетъ авторъ, ‘что въ первое время, когда Петръ Савичъ ходилъ къ Глумовымъ, Прасковья Игнатьевна, по его же выраженію, была цвточекъ, до котораго и прикоснуться опасно. Сперва и Прасковья Игнатьевна не обращала на него вниманія, но потомъ мало-по-малу ихъ взаимная привязанность все росла и росла, а тутъ еще и родители Прасковьи Игнатьевны подзадоривали ихъ и въ шутку всегда называли женихомъ и невстою и разъ даже и поцловаться заставили. Оба они и женихъ, и невста были людьми, которые въ этомъ быту принадлежатъ къ разряду хорошихъ людей: оба честные, смирные, работящіе, а Петръ Савичъ — такъ тотъ даже и образованный. Петръ Савичъ былъ сыномъ казначея главной конторы Таракановскаго завода, получилъ нкоторое воспитаніе и на завод занималъ мсто учителя. Онъ не былъ похожъ на прежнихъ заводскихъ учителей, которые,— разсказываетъ г. Ршетниковъ, ‘на дло свое смотрли, какъ на поживу и вмсто того, чтобы учить дтей, заставляли ихъ на себя работать, били ихъ нещадно и т. n.tt Петръ же Савичъ принялся за школу съ жаромъ и увлеченіемъ. ‘Онъ растолковалъ ребятамъ ласково, какъ онъ будетъ учить ихъ и началъ обученіе лаской, за что ребята полюбили его и охотно стали учиться. Къ арифметик онъ добавилъ геометрію, исторію и географію и эти предметы не заставлялъ онъ учить силою, а кто желаетъ, однако пожелали вс, такъ что онъ затруднялся теперь только насчетъ книгъ, купить которые заводское начальство отказывалось’. Вотъ по поводу этихъ-то несчастныхъ книгъ у него и произошло первое столкновеніе съ начальствомъ. Разъ заводскій прикащикъ приказалъ, чтобы родители учениковъ принесли по рублю серебромъ на книги. Зная очень хорошо, что книги обязана покупать контора, которой для этого и особыя суммы отпускаются, и что родители — люди бдные, и не только рубля, но и копйки не въ состояніи удлить на учебныя пособія своихъ безпутныхъ ребятъ,— онъ на отрзъ отказался исполнить приказаніе приказчика. Приказчикъ разсвириплъ.— Какъ, вскричалъ онъ, разв мастера бдне меня? Разв я не вижу каждый день пьяныхъ? Молокососъ!— ‘Позвольте мн исполнить свою обязанность, — отвчалъ учитель,— я здсь хозяинъ, а вы зритель’,— ‘Что такое? Ты свинья, ты эдакъ грубить? и приказчикъ ударилъ по щек Петра Савича. Петръ Савичъ не выдержалъ и самъ ударилъ по щек приказчика. Исторія эта кончилась тмъ, что учителя, по распоряженію конторы выстягали розгами въ присутствіи мальчиковъ. Въ другой разъ его заперли на недлю подъ арестъ за то, что онъ осмлился преподавать геометрію. Вс эти неудачи обезкуражили Петра Савича, онъ охладлъ къ. школ, запилъ и скоро былъ отставленъ. Изъ этихъ подробностей вы видите, что за человкъ былъ этотъ учитель: вы видите, что онъ былъ, какъ говорится, человкомъ съ понятіями, честнымъ, но вмст слабымъ и не энергичнымъ. Онъ покорился своей судьб и весь его интересъ выразился только въ томъ, что онъ запилъ. Нрава онъ былъ тихаго и позволялъ заводскимъ мальчишкамъ (не говоря уже о взрослыхъ) выдлывать надъ нимъ всякія штуки и строить всякія насмшки. Представьте теперь себ, что этотъ человкъ страстно полюбилъ, привязался всмъ существомъ своимъ къ женщин, которая его тоже любитъ и которая тоже, какъ и онъ, принадлежитъ, вообще говоря, ‘къ числу хорошихъ’ слободскихъ людей. Повидимому, въ брак они найдутъ полную чашу любви, счастія и наслажденія, повидимому, ихъ безотрадная, мрачная, тяжелая жизнь озарится свтлымъ чувствомъ, которое должно сдлать ее боле веселою и мене тяжкою. Такое, по крайней мр, значеніе иметъ любовь въ вашей жизни, цивилизованные читатели. Неужели же, спускаясь въ темное царство бдности и нищеты, оно утрачиваетъ вс свои прекрасныя свойства и превращается въ источникъ новаго горя, новыхъ страданій?
Петръ Савичъ и Прасковья Игнатьевна поженились. Полюбуйтесь же теперь на ихъ семейное счастіе. Послушаемъ, какъ описываетъ его самъ авторъ.
‘Черезъ недлю посл свадьбы привелось Прасковь Игнатьевн готовить кушанье, а запасу въ ея погреб и чуланчик было очень немного: муки фунтовъ десять, отрубей фунтовъ пятнадцать и только. Мяса не было и Петръ Савичъ утшалъ жену, что онъ завтра непремнно купитъ говядины, такъ какъ надется получить съ одного пріятеля небольшой должокъ. Корова у нихъ была продана, а лошадь, какъ уже извстно, взялъ къ себ Тимофей Петровичъ. Выскребла Прасковья Игнатьевна остатокъ муки, заварила квашню а ночью половина этой квашни сплыла и тсто разлилось по печи.— Но это пустяки. А вотъ когда ушелъ ея муженекъ на рынокъ, она постаралась поскоре закрыть трубу и втолкать въ печь четыре коровая тста, устоявшагося въ плетеныхъ чашкахъ, употребляемыхъ единственно для устоя ржанаго тста. Повидимому, она совсмъ забыла, о томъ, что мужъ ушелъ за мясомъ, и стало быть она рано посадила хлбы, ибо, прибравъ все, услась къ столу и стала чинить мужнинъ халатъ. Приходитъ мужъ, приноситъ два фунта говядины.
— А я ужь хлбы посадила… сказала хладнокровно Прасковья Игнатьевна.
— Молодецъ… Значитъ сегодня отложить попеченіе! проговорилъ мужъ полусердито, полунасмшливо.
— Видлъ поди, што я печь затопила! Ишь, чуть не цлый день шатался! Не бгать же мн за тобою… проговорила недовольно Прасковья Игнатьевна.
— Изволь сварить гд хочешь, крикнулъ мужъ.
— Вари самъ…
— Слушай!!
— Ты не кричи — сама кричать-то умю.
И эта сцена кончилась тмъ, что молодая хозяйка поставила горшокъ съ говядиною, водой, рпой, капустой и морковью въ печь. Она хотла досадить мужу за его грубость, зная по опыту, что щи не могутъ свариться въ вольномъ жару.
— Обдать, скомандовалъ мужъ такимъ тономъ, какъ будто бы обратился къ работниц.
— Подожди, маленько, Петя, говоритъ Прасковья Игнатьевна мужу.
— сть хочу… Живо!
— Теб говорятъ — не поспло. Ишь явился когда съ говядиной-то, когда печь застыла… Но твоей милости у меня самой ни росинки во рту не было, и т. д. и т. д.
Жена хотла было приласкаться, но мужу было не до ласокъ, онъ вскочилъ, какъ дикій зврь и крикнулъ:
— Да дашь ли ты мн обдать-то?
— Дамъ, дамъ, Петръ Савичъ… проговорила Прасковья Игнатьевна глухимъ голосомъ.
Дрожащими руками она накрыла столъ синей, изгребной скатертью, поставила и наложила всего, что требуется для ды на четверыхъ, помолились вс Богу и услись.
— Это што? спросилъ ее мужъ, указывая на отрзанный ломоть. Щеки Прасковьи Игнатьевны покрылись румянцемъ, она ничего не могла сказать. Братья съ улыбкою смотрли то на жену, то на Курносова.
— Для этого я што ли на теб женился?
— Прости, Петръ Савичъ… квашня убжала… оправдывалась Прасковья Игнатьевна, не смя почему-то упомянуть о щахъ. Щи не сварились. Такъ обдъ и кончился ссорою. Петръ Савичъ сердился на жену и за то, что она перепортила обдъ, и за то, что у нихъ муки ни крошки не осталось, Прасковья Игнатьевна плакала, досадуя на то, что она, злосчастная, не могла угодить Петру Савичу, хотя и всячески старалась, а онъ не хочетъ простить ей ея ошибку.— Въ самомъ дл, чмъ кажется она виновата, что стряпать не уметъ, что квашня убжала, что хлбы не спеклись? Чмъ она виновата, что нтъ муки, что мужъ поздно принесъ говядину? Но, съ другой стороны, могъ ли и мужъ не злиться? Пришелъ голодный, а сть нечего. На послднія полушки купилъ себ говядины, надялся хоть щей похлебать, посл, быть можетъ, недльной діэты,— а жена испортила щи, вдобавокъ и мука вся вышла. Нужно было обладать ангельскимъ терпніемъ, чтобы не выйдти изъ себя, и разсудивъ хладнокровно, что жена тутъ ни въ чемъ не виновата, начать съ нею нжничать на голодный желудокъ. Но предъидущая жизнь Петра Савича и всхъ подобныхъ ему бдняковъ не могла пріучить его къ ангельскому терпнію, потому онъ не могъ не разгнваться на свою невинную жену, и будь вы, цивилизованный читатель, на его мст, вы разгнвались бы точно также. Жена, въ свою очередь, очень хорошо понимала, что ее ругаютъ ни за что, что мужъ несправедливъ къ ней и не хочетъ оцнить ея заботъ о немъ. И вотъ вамъ начало взаимнаго недоврія, начало антагонизма. А такъ какъ Петръ Савичъ и Прасковья Игнатьевна были бдны, то каждый день у нихъ въ хозяйств чего нибудь недоставало, и каждый такой недостатокъ естественно долженъ былъ злить Петра Савича, а злость Петра Савича — оскорбляла и выводила изъ себя Прасковью Игнатьевну. Отъ крупныхъ разговоровъ и перебранокъ не далеко было до побоевъ. И дйствительно, мужъ скоро началъ бить жену, посл каждой подобной сцены, жена, естественно, все боле и боле озлоблялась и во всемъ старалась ему перечить. Такимъ образомъ, подъ вліяніемъ бдности и нищеты, семейная жизнь этихъ двухъ существъ, общавшихъ, повидимому, столько радостей и счастія, превратилась въ сущій адъ. Петръ Савичъ сталъ бгать изъ дому, и запилъ горькую, Прасковья Игнатьевна мучилась и страдала. Вздумалось ей, напримръ, во что бы то ни стало купить корову. Стала мужа просить самоваръ продать и купить корову, которая въ хозяйств нужне самовара. Мужъ и слышать не хочетъ, она въ слезы, онъ ее прибилъ, изъ дому прогналъ. Когда мужъ прогналъ ее изъ дому, она долго плакала, проклинала свое горькое житье, хотла совсмъ бжать изъ дому, но передумала, храбро вошла въ избу и въ отмщеніе взяла да и обрзала одинъ усъ спящему Петру Савичу. Месть была ужасная, потому что посл такого пассажа своей жены, Петръ Савичъ на улицу не могъ показаться, безъ того, чтобы не наслышаться всякихъ ругательствъ и насмшекъ. Мальчишки бгали за нимъ и дразнили ‘стриженымъ учителемъ’, друзья и товарищи корили ‘строптивою женою’. Такимъ образомъ, черезъ нсколько мсяцевъ Петръ Савичъ и Прасковья Игнатьевна изъ нжныхъ, воркующихъ голубковъ — превратились въ отъявленныхъ враговъ, и не стыдились всенародно позорить другъ друга. Однако, не думайте, что прежнее чувство любви прошло совсмъ и безвозвратно. Нтъ, старыя привязанности такъ скоро не уничтожаются, потому, посл каждаго пассажа, подобнаго обрзанію усовъ, виновникъ или виновница чувствовали нкоторое раскаяніе, нкоторое сожалніе, и это раскаяніе и это сожалніе еще боле отравляли ихъ и безъ того нерадостную жизнь. Обрзавъ усы мужу, Прасковья Игнатьевна не испытываетъ той радости и того наслажденія, которое обыкновенно испытываетъ человкъ, удачно отмстившій своему врагу. Она печальна, она недовольна собою. Ей жалко мужа, стыдно передъ людьми, которые станутъ теперь ее спрашивать: ‘не ты ли это Курносову (фамилія мужа) усы обрзала?’ Ей хочется, чтобы онъ простилъ ее, ради того она выдумываетъ ему исторію, будто усы обрзалъ ему братъ ея, Илья, а совсмъ не сна. Эта ложь помирила супруговъ, разумется, не на долго, потому что причины ихъ взаимнаго раздраженія и недовольства по прежнему продолжали существовать. А между тмъ какъ немного нужно было, чтобы устранить эти причины: сигъ фунта въ два, поросенокъ въ 20 к., да немножко масла и другихъ кое-какихъ приправъ къ столу, и миръ и согласіе снова водворились бы въ ихъ семь, и ихъ старая любовь снова освтила бы ихъ жизненный путь своимъ радостнымъ лучомъ. Разъ какъ-то, на Успеньинъ день, Петру Савичу удалось раздобыться этими великими богатствами, и посмотрите, какъ вдругъ все измнилось въ дом, какъ быстро измнились его отношенія къ жен! Съ ранняго утра поднялась хозяйка и принялась за стряпню, не нарадуется она своей провизіи, уже успла похвастаться и сигомъ и поросенкомъ всмъ своимъ сосдкамъ, и вс они знаютъ, что она стряпаетъ въ этотъ день рыбной пирогъ. На душ у ней легко, ея невинное тщеславіе вполн удовлетворено, стряпаетъ она, а мужъ ей помогаетъ и поддразниваетъ.
‘Неумешь! шутитъ онъ.— Да отвяжись ты, чуча, прости Господи, говоритъ жена, длая видъ будто сердится. Курносовъ, въ знакъ особой нжности, щиплетъ ее.— ‘Петька, свинья! Оболью щами!’ Но, разумется, это говорится такимъ тономъ, который не иметъ ничего общаго ни съ угрозою облить щами, ни со ‘свиньею’.
Дальше мы будемъ продолжать словами самого автора.
‘Наконецъ печка у ней истоплена, въ печк стоятъ горшокъ со щами, латка съ поросенкомъ и пекутся два пирога, одинъ съ рыбой, другой съ малиной. Теперь на душ ея легко и она вдругъ присла, потомъ вскочила и, подойдя къ мужу, чистившему свой сюртукъ, обняла и крпко поцловала его, такъ, что тотъ испугался.
— Эхъ тебя! сказалъ онъ.
— Какъ я, Петя, рада! О-охъ какъ рада!
— Чему?
— Всему.
— Да одвайся!
Надла она подвнечное платье, на голову шелковую косынку, вдла въ уши посеребреныя модныя сережки съ янтарными язычками, на шею платокъ — все это продолжалось около часу и впродолженіи этого времени она успла вынуть изъ печи пироги и положить ихъ на печь.
— Ишь ты краля какая,— Параша! любуясь на жену говорилъ Петръ Савичъ, одтый тоже по праздничному.
— Што-тыИ — и Прасковья Игнатьевна кокетливо посмотрлась въ зеркало. Щеки ея покраснли.
— И ты, голубчикъ, тоже хорошъ. Голосъ ея дрожалъ. Она по, дошла къ мужу, обняла его и еще разъ поцловала.
— Славно Петя! Всегда бы такъ. А?
— Да! вздохнулъ Курносовъ’ (Дло 1867 г. No 4, стр. 3).
Да, всегда бы такъ! какъ хорошо и весело жить человку, когда легко у него на душ! Но отчего же такъ не можетъ быть всегда? Оттого, что у этихъ бдныхъ людей не хватаетъ 30 коп. въ день чтобы купить себ ‘сига въ 2 фунта, по 5 коп. фунтъ, да поросенка въ 20 коп.’ 30 копекъ — какъ немного нужно для ихъ счастія! Но имецно этихъ-то 30 копекъ и нтъ! И потому, что нтъ ихъ, они мучаются и страдаютъ, истязуютъ другъ друга, превращаютъ свой домъ въ адъ, уродуютъ своихъ дтей, тиранятъ своихъ женъ, вчно злятся, враждуютъ, негодуютъ! Понимаете ли теперь вы, цивилизованные читатели, въ чемъ кроется причина поражающей васъ дикости и грубости невжественной толпы, понимаете-ли вы, почему она такъ упорно отказывается усвоить себ ваши нравственные принципы, почему такъ благопріятствуетъ процвтанію всяческаго самодурства, произвола, всякаго зла и порока? Понимаете? Потому что у ней нтъ сига и поросенка. Въ этомъ сиг и поросенк вся суть дла. Дайте ей этотъ желанный сигъ и поросенокъ — и вы не узнаете ее: ея грубость и дикость изчезнетъ скоре, чмъ весною изчезаетъ снгъ съ полей, она создастъ себ точно такіе же благоразумные принципы, какіе создали и вы, ненормальность ея общественныхъ и семейныхъ отношеній уничтожится, какъ только уничтожатся причины того вчнаго раздраженія и недовольства, которыя порождаютъ эту ненормальность.
Наши бдные герои лакомились сигомъ и поросенкомъ только въ Успеньинъ день, потому только въ Успеньинъ день они и были счастливы. Затмъ опять началось голоданье, опять ссоры, раздраженія, опять сцены, брань и побои. И кончилась вся эта исторія тмъ, что Петръ Савичъ совсмъ спился, отбился отъ дому,— попалъ какъ-то въ часть и умеръ въ арестантскомъ лазарет. Прасковья Игнатьевна еще помаялась на божьемъ свт, таскалась по мстамъ, везд, разумется, терпла горе и наконецъ, ‘всми забытая и покинутая, умерла въ одной изъ общественныхъ больницъ’. Вотъ вамъ одинъ изъ самыхъ обыденныхъ образчиковъ семейнаго счастья, единственно доступнаго невжественной толп. Мечтать о другомъ счастьи значитъ мечтать о сиг и поросенк, а мечтать ей о сиг и поросенк — это тоже, что мечтать вамъ, цивилизованные читатели, о поздк на луну.
Люди невжественной толпы знаютъ это очень хорошо и потому многіе изъ нихъ — самые разсудительные и основательные,— тщательно стараются избгать, до поры до времени, этого восхитительнаго семейнаго счастія. Припомните, читатель, исторію любви Пелагеи Прохоровны и Короваева, въ роман ‘Гд лучше’. Короваевъ очень любилъ Пелагею, она отвчала ему взаимностью, оба они находились въ совершенно одинаковомъ положеніи, т. е. ничего не имли, и шли искать себ но міру работы. Повидимому, соединившись и работая вмст, они значительно облегчили бы свою тяжелую ношу и усладили бы свою печальную жизнь. По Короваевъ понималъ, что значитъ это облегченіе и въ чемъ будетъ состоять это услажденіе, и онъ заглушаетъ въ себ чувство любви, бросаетъ свой предметъ довольно въ критическую минуту и отдляется отъ него навсегда. Сцена разставанія не блистала особыми эфектами, которыми такъ любятъ щеголять сентиментальныя героини и пустозвонные герои барства, но въ ней было столько истиннаго, глубокаго неподдльнаго трагизма, что, читая ее, вы поймете, какія страшныя нравственныя страданія должны были испытывать эти люди, осмлившіеся полюбить другъ друга, не смотря на свою бдность и нищету. Но нищета сдлала свое дло и заставила таки ихъ проклинать свою любовь, заставила ихъ отказаться отъ нее. Но испытавъ разъ подобную неудачу, разъ вынужденные отказаться отъ своего счастія,— неужели, вы думаете, эти люди въ состояніи будутъ спокойно и добродушно относиться къ окружающей ихъ дйствительности, къ окружающимъ ихъ людямъ? Неужели въ этихъ отношеніяхъ не будетъ проглядывать раздраженіе и недовольство? Будетъ, конечно будетъ. А вспомните читатель, что исторія Короваева съ Пелагеей Прохоровной одна изъ самыхъ обыденныхъ исторій, и что такихъ разсудительныхъ мужчинъ, какъ Короваевъ, среди рабочихъ очень много.
Какова обстановка — таковы и люди. На дуб не выростутъ апельсины, среди гнетущей атмосферы бдности и нужды не могутъ выработаться сильные и мужественные характеры. Мы уже видли, что та печальная обстановка, которая окружаетъ нашъ рабочій людъ, порождаетъ среди него постоянное раздраженіе и недовольство. Человкъ, находящійся въ состояніи постояннаго раздраженія и недовольства, не можетъ съ безпристрастіемъ юриста относиться къ правамъ окружающихъ личностей. Онъ постоянно стремится выйти изъ сферы своего права и вторгнуться въ сферу чужого. Вы можете, читатель, проврить справедливость этого факта сами надъ собою, когда находитесь въ раздраженномъ состояніи. Вслдствіе этого постояннаго и вполн естественнаго вторженія въ сферу чужого права, является самодурство и произволъ съ одной стороны, рабство, лицемріе, нахальство и подлая трусость — съ другой. Вс эти свойства не составляютъ какой-то прирожденной особенности людей невжественной толпы, они обусловливаются тми ненормальными отношеніями, въ которыя они бываютъ поставлены въ большей части случаевъ. Но чуть только условія эти измняются, чуть только человкъ переносится въ обстановку боле нормальную, вс эти дурныя свойства его внезапно изчезаютъ, и его отношенія къ окружающимъ его людямъ становятся самыми миролюбивыми и добродушными. Это легко замтить, слдя со вниманіемъ за исторіею отношеній. Для примра, просимъ читателя вспомнить, ну хоть отношенія Панфила къ Пелаге Прохоровн въ роман ‘Гд лучше’. Въ прошлой стать мы уже упоминали, какъ неблагодарно и жестоко поступилъ братъ съ любящей его сестрой, посл того, какъ онъ, по ея же, можетъ быть, милости, вышелъ изъ острога. Онъ обокралъ ее. Какая безнравственность’ какая грубость! А между тмъ, если мы возьмемъ во вниманіе душевное состояніе Панфила, ршившагося на такую черную неблагодарность, то мы найдемъ его поступокъ весьма естественнымъ и простымъ. Можно ли было требовать отъ человка, находившагося въ его положеніи, холодной, спокойной разсудительности? Можно ли было ожидать, что онъ отнесется съ уваженіемъ къ чужимъ правамъ, посл того, какъ его собственныя права были такъ жестоко оскорблены?. Но посмотрите теперь на отношенія того же Панфила къ его сестр и даже къ совершенно чужому ему семейству Ульяновыхъ, въ боле спокойныя минуты его жизни, когда у него есть кое-какая работишка, когда ‘сегодня’ не приноситъ ему однихъ только безотрадныхъ неудачъ, когда ‘завтра’ не грозитъ ему голодною смертью. Онъ помогаетъ своей сестр въ самую критическую минуту, онъ, самъ почти нищій, даетъ ей у себя пріютъ и отыскиваетъ кое-какую работу. Онъ помогаетъ сколько можетъ семейству несчастнаго Ульянова, и когда, разсказываетъ авторъ, онъ приходилъ домой (къ Ульяновымъ), вс были ему рады, потому что онъ всегда что нибудь приносилъ. Онъ также умлъ чувствовать и любить, какъ и любой изъ васъ, цивилизованные читатели, Вспомните сцену его свиданія съ сестрою. Какъ простои какъ трогательно! Такъ могутъ встрчаться только люди, чувствующіе другъ къ другу очень нжныя чувствованія. Но къ несчастію, эти нжныя чувствованія у рабочаго люда могутъ проявляться очень рдко въ большинств случаевъ нищенствующему труженику совсмъ не до нихъ. Въ большинств случаевъ онъ является намъ жестокимъ, грубымъ, почти дикимъ, но не вините въ этомъ его грубую породу, не вините въ этомъ его невжество, не вините въ этомъ его дурной характеръ, вините въ этомъ одну только его бдность, одну только его пищету.
Но если, съ одной стороны, романы г. Ршетникова показываютъ намъ, кто такъ называемая невжественная толпа въ нравственномъ отношеніи стоитъ нисколько не выше и не ниже толпы цивилизованной, и что хотя сна въ своихъ дйствіяхъ выказываетъ часто, или даже почти всегда грубость и безнравственность, то причину этого слдуетъ искать въ тхъ ненормальныхъ условіяхъ, которыя заставляютъ человка всегда быть, такъ сказать, ‘не въ своей тарелк’, заставляютъ его постоянно раздражаться и сердиться,— если, говоримъ мы, все это доказываютъ романы г. Ршетникова, то, съ другой стороны, они доказываютъ совершенную неспособность массы къ осмысленному протесту. Человкъ массы прежде всего самый узкій эгоистъ. Причину этого эгоизма слдуетъ искать опять-таки не въ его умственной тупости и ограниченности, а въ его матеріальной бдности. Онъ понимаетъ, что ежедневно, на практик, онъ чувствуетъ солидарность своихъ интересовъ съ интересами своихъ собратій. Онъ очень хорошо знаетъ, что если сегодня хозяинъ сдлалъ какую нибудь пакость съ его товарищемъ, то завтра онъ можетъ сдлать ее и ему, онъ знаетъ, что если хозяинъ понизилъ заработную плату Петру, то онъ понизитъ ее и Ивану, онъ знаетъ все это, но все-таки онъ не рискнетъ заступиться за товарища, он не рискнетъ отказаться отъ работы изъ-за Петра. Какъ бы ни было твердо въ немъ сознаніе солидарности его интересовъ съ интересами Петровъ и Ивановъ, это сознаніе помрачается и упускается изъ виду передъ грозными требованіями желудка. И если ему приходится выбирать съ одной стороны между требованіями сознанія, съ другой — его желудка, то онъ, какъ и вы, мой цивилизованный читатель, всегда отдастъ предпочтеніе послднему. Между тмъ, именно эта-то альтернатива и представляется ему каждый разъ, когда является возможность и необходимость дйствовать въ смысл общаго интереса. Вслдствіе этого общій интересъ всегда упускается изъ виду, каждый дйствуетъ врозь, каждый хлопочетъ только о себ и каждый проигрываетъ. Думаютъ, помочь этому обстоятельству просвщеніемъ народа. Просвщеніе, какъ мы уже говорили, вещь очень хорошая, во, вамъ кажется, что и въ настоящемъ случа, какъ и въ дл исправленія народной грубости и безнравственности, — оно не принесетъ тхъ плодовъ, которыхъ ждутъ отъ него просвтители-оптимисты. Требованія желудка всегда будутъ оказывать боле сильное вліяніе на дятельность человка, нежели требованія разума, какъ бы ни былъ онъ развитъ, и если, удовлетворяя послднимъ, всегда нужно будетъ приносить имъ въ жертву первыя, то объ общемъ, правильномъ солидарномъ протест никогда и думать нельзя. Вы, читатель, можете проврить справедливость этихъ словъ сами на себ. Вы, вдь, конечно считаете себя за человка цивилизованнаго, и вы, конечно, въ качеств цивилизованнаго человка, очень хорошо понимаете, какая тсная солидарность связываетъ, съ одной стороны, интересы всхъ цивилизованныхъ людей вообще, съ другой, интересы людей цивилизованныхъ съ интересами людей нецивилизованныхъ, а между тмъ, во всей вашей практической дятельности разв проглядываетъ хотя тнь этого пониманія? Разв вы, цивилизованые люди, встрчаясь съ силами, враждебными вамъ, дйствуете сообща и солидарно? Разв вы, цивилизованные люди, при всякомъ частномъ столкновеніи въ практической жизни своихъ личныхъ интересовъ съ интересами того или другого лица изъ нецивилизованной толпы, не стараетесь разршить споръ исключительно въ свою пользу? Если же на ваши поступки, на вашу практическую дятельность оказываетъ такое ничтожное вліяніе ваше теоретическое образованіе, то зачмъ же вы ожидаете отъ него какихъ-то волшебныхъ чудесъ, когда оно спустится въ массы. Для того, чтобы человкъ дошелъ до такой степени интеллектуальнаго развитія, при которой требованія разума становятся единственно всемогущими требованіями его природы, для этого нужны особыя исключительныя условія, не имющія ничего общаго съ тми, въ которыхъ находится масса. Ни одинъ оптимистъ во сн даже, никогда, вроятно, не воображаетъ, будто массу, при теперешней ея обстановк, можно довести до такой высокой точки развитія, до которой и изъ цивилизованныхъ-то людей достигли очень немногіе, Прекрасно, скажетъ недогадливый читатель, просвщенія, по вашему мннію, недостаточно для того, чтобы заставить людей массы подчинить свои частные, эгоистическіе интересы интересу общаго блага,— стараясь о просвщеніи ихъ, цивилизованная толпа совершаетъ нчто, имющее большое сходство съ работою Данаидъ,— но въ такомъ случа, мы, вдь, попали въ заколдованный кругъ, изъ котораго, повидимому, нтъ исхода. Дйствуя врозь, въ одиночку, они безсильны — истина эта такъ очевидна, что въ подтвержденіе ея нтъ надобности приводить примры изъ произведеній г. Ршетникова, будучи безсильными, они не могутъ съ успхомъ бороться съ окружающею ихъ бдностью, не побдивъ окружающей ихъ бдности, они не въ состояніи подчинить свою дятельность требованію своего сознанія, т. е. не въ состояніи дйствовать сообща, солидарно, значитъ ихъ положеніе безвыходно., и цивилизованная толпа можетъ со спокойною совстью опустить свои руки и безмятежно предаться утхамъ и наслажденіямъ, въ обиліи представляемымъ ей цивилизованною жизнью. Нтъ, этотъ выводъ не вренъ, бдные и глупые люди могутъ дйствовать сообща и солидарно, несмотря на свою глупость и бдность, но для этого необходимо одно только условіе, для этого нужна твердая увренность въ успх дла, тогда ихъ будетъ двигать не отвлеченная идея, а простой практическій разсчетъ. Недостаточно, чтобы они знали, что ихъ интересы солидарны, недостаточно, чтобы они знали, что дйствуя сообща они могутъ выиграть, необходимо, чтобы они были уврены, что за нихъ стоитъ сила, и что эта сила поддержитъ ихъ. Только эта увренность можетъ объединить ихъ, разъ же объединившись, они почувствуютъ силу и сами въ себ. Но до тхъ поръ сознаніе собственной силы никогда не можетъ быть вызвано никакими искуственными мрами, до тхъ поръ ждать отъ нихъ какой бы то ни было иниціативы нелпо и утопично. Послушайте, какъ они сами объ этомъ разсуждаютъ, для примра позволимъ себ привести слдующій разговоръ промысловыхъ рабочихъ, въ роман ‘Гд лучше.’ Поводомъ къ разговору послужило то обстоятельство, что заводскій приказчикъ Назарка надулъ самымъ безсовстнымъ образомъ одно изъ дйствующихъ лицъ романа, Терентія Ивановича Горюнова, только-что принятаго на варницу уставщикомъ. Разговоръ происходитъ въ питейномъ заведеніи.
‘Што, говорятъ Назарко тебя надулъ? спросилъ одинъ рабочій, обращаясь къ Горюнову, когда тотъ вошелъ.
— А ты почемъ знаешь?
— Это не секретъ. Тутъ, братецъ, шила въ мшк не утаишь. Што жь ты теперь думаешь длать?
— Подожду еще недлю, тогда…
— Тогда онъ и скажетъ: покорно благодаримъ, за даромъ-де служили нашей милости.
— Хоть ты и заводскій человкъ, а практики у тебя ни на грошь нтъ!
— Чево ты толкуешь? Какую такую механику выдумалъ? прокричалъ другой.
— Уговорить другихъ: не хотимъ-де за эту цну робить (работать).
— Дуракъ! Да онъ тебя прогонитъ. Разв мало нашего брата, што безъ работы шляются? Разв нын мало развелось нищихъ?
— А отчего? Оттого что мы сами плохи.
— Какъ?
— А такъ. Нту у насъ согласья. Такъ-то мы по отдльности тараторимъ, а сбери насъ всхъ, и сало во рту застыло.
Народъ загалдилъ.
— Коснись дло до тебя, ты первый лыжи дашь!
— Что же мн одному въ петлю лзть? Одинъ въ пол не воинъ. А вотъ мы даже на счетъ платы не можемъ сговориться! Што сказано въ положеніи: рабочіе должны выбирать старостъ, а гд они старосты?
— Поди-ка сунься!
— Нтъ, можно бы собраться хоть сотн — другой и выбрать припаснаго, смотрителя…
— Што ты толкуешь, братецъ, выбрать… Тебя еще врно не дирали хорошенько-то. Помипшь ли ты прошлогоднее дло?’ (Отеч Записк. 1868 г. No 6, стр. 522).
Терентій Ивановичъ Горюновъ является въ этомъ разговор представителемъ принципа самопомощи, ‘оттого, говоритъ, у насъ все плохо, что сами мы плохи.’ Онъ совтуетъ рабочимъ соединиться и дйствовать сообща. Но совтъ его встрчается всеобщимъ, неодобреніемъ и совтнику сейчасъ же затыкаютъ ротъ ‘прошлогоднимъ дломъ’. Такихъ ‘прошлогоднихъ длъ’, въ памяти каждаго рабочаго сохраняется, вроятно, безчисленное множество, и воспоминаніе объ нихъ, въ большей части случаевъ, такъ сильно и такъ живо, что одного его достаточно уже для того, чтобы подорвать въ ихъ умахъ вру въ полезность, въ счастливый исходъ совокупной дятельности. Потому, что бы ни говорила и какъ бы объ этомъ предмет ни думала цивилизованная толпа,— толпа нецивилизованная всегда будетъ противницею идеи самопомощи. Для того, чтобы она могла усвоить себ эту идею, для этого нужно, чтобы она имла вру въ собственныя силы, такой вры она не можетъ имть, потому что ежедневныя, ежечасныя столкновенія ея съ окружающими ее общественными элементами, скоре способны возбудить въ ней совершенно противуположное убжденіе — убжденіе въ своемъ безсиліи.
И дйствительно, это убжденіе господствуетъ надъ умами массы,— никакія теоретическія разсужденія и доводы, (если бы даже они были возможны), не поколеблятъ его, потому что оно вытекаетъ изъ опыта, изъ опыта настолько всеобщаго и повседневнаго, что тутъ уже никто не можетъ отговариваться ‘незнаніемъ’,— На вс искусные аргументы разныхъ цивилизованныхъ и нецивилизованныхъ Терентьевъ Ивановичей, эта невжественная толпа всегда будетъ давать одинъ отвтъ: ‘а помнишь ли ты про шлогоднее дло’. И это будетъ продолжаться до тхъ поръ, пока она практически не убдится, пока она собственными глазами не увидитъ, что изчезла безвозвратно самая возможность повторенія ‘прошлогоднихъ длъ’. И вотъ въ эту-то сторону, къ уничтоженію этой-то возможности цивилизованная толпа, и должна устремить вс свои усилія, если она дйствительно хочетъ что нибудь сдлать для толпы нецивилизованной. Но если она будетъ продолжать обманывать себя иллюзіями и протягивать руки за помощью туда, куда слдуетъ протянуть руку помощи, то пусть она не осмливается упрекать эту невжественную толпу за ея бездятельность и оппозицію, за ея равнодушныя отношенія къ собственнымъ интересамъ. Она, взятая во всей ея совокупности, не вритъ и не можетъ врить въ свои силы,— потому она никогда по собственной иниціатив не начнетъ и не можетъ начать борьбы съ окружающею ее бдностью.— по въ своихъ отдльныхъ единицахъ она всегда вела и всегда будетъ вести эту борьбу. Борьба эти’ вслдствіе своей единичности, носитъ чисто личный характеръ и ея исходъ иметъ значеніе только для отдльной, заинтересованной въ ней личности, а не для массы вообще. Потому, цивилизованные люди не должны возлагать на эти единичныя усилія, на эти личныя попытки никакихъ слишкомъ широкихъ надеждъ и упованій. Если одному человку удастся пробить себ дорогу и сколотить кое-какой капитальчикъ, онъ сейчасъ уже спшитъ отдлиться отъ невжественной толпы и становится ея заклятымъ врагомъ, потому что только такимъ способомъ онъ можетъ сохранить и пріумножить этотъ капитальчикъ и для него, бднаго, весь свой вкъ примыкавшаго въ гор и нужд, забота о капитал естественно должна стоять на первомъ план,безусловно господствуя надъ всми прочими соображеніями и чувствованіями. Какъ на Примръ такого вполн естественнаго и необходимаго превращенія мы укажемъ на Корчагина въ роман ‘Глумовы.’— Въ роман ‘Гд лучше’ авторъ изображаетъ намъ единичную борьбу съ противоположнымъ, т. е. несчастнымъ исходомъ. Горюновы, Мокронозова и Короваевъ, подобно Корчагину, хотятъ пробить себ дорогу,— хотятъ найти себ такое мсто, достигнуть такого положенія, гдбы имъ было лучше жить, чмъ остальнымъ ихъ собратіямъ. Но Корчагины — рдки, въ большинств случаенъ единичные поиски за ‘лучшимъ’ не приводятъ ни къ какимъ удовлетворительнымъ результатамъ. Герои послдняго романа г. Ршетникова служатъ тому самымъ нагляднымъ и убдительными, доказательствомъ. Долго бродили они по разнымъ ‘промысламъ’ и ‘заводамъ’, по разнымъ уголкамъ нашего обширнаго отечества, но нигд не находили ничего для себя отраднаго. Бдность, нищета, разнаго рода прижимки и несправедливости, какъ неотступныя тни преслдовали ихъ. Собрались, наконецъ, вс они въ Петербург, думая, что авось хоть здсь будетъ лучше. Но и эта надежда оказалась тщетною, и здсь таже бдность и нищета среди рабочаго люда. Посл долгихъ и безплодныхъ скитаній, они пришли наконецъ къ убжденію, что самое лучшее въ могил. ‘Ну что, дядя Терентій, гд лучше’? предложилъ Горюнову вопросъ одинъ питерскій работникъ Петровъ,— ‘Да што, братъ, отвтилъ ему на это Терентій Ивановичъ, — богатому человку везд хорошо, а бдному везд плохо. На томъ свт должно быть лучше’.— Въ томъ былъ вполн согласенъ и Петровъ. ‘Это справедливо, говорилъ онъ, никому самъ не мшаешь, и теб никто не мшаетъ. Вполн спокоенъ. Въ церкви-то вонъ не напрасно поютъ: идеж нсть болзнь, ни печаль, но жизнь безкончная. Не даромъ же, братцы, мы терпимъ такую канитель. А што это справедливо, такъ видно и изъ того, что и по законамъ строго запрещено разрывать могилу покойника. Значитъ еще и уважаютъ. А въ жизни кто тебя уважаетъ’? (Отеч. Зап. No. 10, стр. 473).
Вотъ та грустная философія, къ которой естественно должны были привести эти единичныя попытки найти лучшее. Искатели съ отчаяніемъ опускаютъ руки, и говорятъ, что это лучшее въ одной только могил. И вы,— какихъ бы мнній вы не держались,— вы должны, читатель, согласиться съ ними, вы должны сознаться, что вопросъ разршенъ вполн правильно, вполн сообразно съ дйствительностью. Но не чувствуете ли вы, читатель, что это ршеніе,— ршеніе, съ которымъ вы не можете не согласиться,— что оно налагаетъ на васъ нкоторыя обязанности, и что вы не въ прав теперь слагать ихъ съ себя. Прежде вы еще могли обманывать себя успокоительною иллюзіею насчетъ всемогущества личной энергіи человка. Теперь вы видите, что есть такія положенія, изъ которыхъ одна личная энергія, безъ посторонней помощи, вывести не можетъ, вы видите боле, что въ такомъ именно положеніи находятся вс эти Горюновы, Петровы, Глумовы, Токменцова и многое множество другихъ, на личную энергію которыхъ вы возлагаете такія большія надежды. Личной энергіи, настойчивости въ преслдованіи разъ задуманной цли, у нихъ дйствительно очень много, но это все-таки ни къ чему не приводитъ,— и эти энергическіе и настойчивые люди, посл энергической и упорной борьбы, безнадежно опускаютъ руки и съ отчаяніемъ восклицаютъ: ‘лучшаго нтъ нигд, кром какъ въ могил’!— Если же они отказываются сами искать своего счастія, если они отказываются отъ своей иниціативы, то этимъ самымъ они предоставляютъ ее вамъ, требуютъ вашей помощи, вашихъ указаній. И вы обязаны, по нашему мннію, вы обязаны, ради собственной пользы,— оказать эту помощь, дать эти указанія. Въ чемъ должны состоять помощь и каковы должны быть указанія,— мы уже говорили объ этомъ выше. Невжественная толпа груба, дика, жестока, она перестанетъ быть дикою, грубою и жестокою, когда она перестанетъ быть бдною, она перестанетъ быть бдною, когда частные, индивидуальные поиски за лучшимъ, она объединитъ въ своей общей, совокупной дятельности, она станетъ способною къ такой дятельности, когда она на практик убдится, что за нею стоитъ сила, готовая помочь ей и поддержать ее. Къ созданію этой-то силы и должны быть направлены вс стремленія цивилизованной толпы. Но гд она ее найдетъ? Она должна найти ее въ самой себ, въ своемъ знаніи, въ своемъ боле высокомъ умственномъ развитіи, въ своихъ нравственныхъ и интеллектуальныхъ условіяхъ, среди которыхъ она живетъ и дйствуетъ.