РАЗБИТЫЯ ИЛЛЮЗІИ.
РАЗБИТЫЯ ИЛЛЮЗІИ.
Горнорабочіе.— Глумовы.— Гд лучше. Романы Решетникова.
(Статья первая.)
I.
II.
III.
IV.
П. Ткачевъ.
‘Дло’, No 11, 1868
Разбитые иллюзии, Ткачев Петр Никитич, Год: 1868
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Тяжело было бы жить человку безъ иллюзій. Въ дйствительности, въ той будничной обстановк, которую цивилизованные люди тщательно стараются скрывать другъ отъ друга, которую такъ художественно подкрашиваютъ поэты, романисты, публицисты и экономисты, представляя ее невжественной толп въ розовой оболочк, въ этой дйствительности столько пошлаго и грязнаго, что смотритъ на нее прямо и, такъ сказать, непосредственно не совсмъ удобно. Это созерцаніе голой и ничмъ неприкрытой жизни щемитъ намъ сердце, нарушаетъ безмятежное спокойствіе духа, а когда нарушено душевное спокойствіе, тогда уже нечего думать ни о хорошемъ пищевареніи, ни о правильномъ выдленіи печени. Мы же вс очень дорожимъ и хорошимъ пищевареніемъ и нормальнымъ отправленіемъ печени, а дорожа и тмъ и другимъ, мы охотно вооружаемся розовыми стеклышками и затыкаемъ уши ватою, чтобы не видть и не слышать вокругъ себя окружающаго въ его настоящемъ вид. Такимъ образомъ, мало-по малу черные предметы намъ удается превращать въ розовые, рзкіе и грубые тоны въ самую нжную мелодію,— розовый цвтъ пріятенъ нашему глазу, тихая мелодія — нашему уху, умъ нашъ, получая извращенныя представленія о предметахъ дйствительности, рисуетъ намъ веселыя и блестящія картины, въ которыхъ много свту и блеску хотя нтъ ни одной крупинки истины.— Такъ создается міръ иллюзій, въ которомъ мы незамтно привыкаемъ жить, какъ въ дйствительномъ мір, теряя, наконецъ, всякое различіе между реальною жизнію и бредомъ болзненнаго воображенія. Это своего рода хашишь, которымъ цивилизованное меньшинство успокоиваетъ свою совсть и притупляетъ свой умъ. Въ этомъ искуственномъ опьяненіи держатъ насъ постоянно услужливые романисты, поэты, публицисты, которымъ мы платимъ деньги, даемъ славу и даже субсидіи за то, чтобы они одуряли насъ какъ можно искусне и благовидне. И они исполняютъ свое дло съ подобающимъ усердіемъ.
Но вотъ бда, чмъ боле упиваемся мы иллюзіями, тмъ все ограниченне и ограниченне длается кругъ людей, на которыхъ иллюзіи могутъ производить свое чарующее дйствіе. Человкъ, который дйствительно страдаетъ, котораго жизнь непосредственно гнететъ, не повритъ, когда его, на разные тоны, начнутъ уврять, будто все обстоитъ благополучно, такой человкъ не утшится, когда ему начнутъ доказывать, будто все идетъ къ лучшему въ этомъ лучшемъ изъ міровъ, и будто прогрессъ, какъ дикій репейникъ, ростетъ самъ собою. Подобнымъ иллюзіямъ врятъ только люди, обставленные въ матеріальномъ отношеніи боле или мене удовлетворительно, и страдающіе только отъ внутреннихъ щипковъ совсти, видя и слыша, какъ дурно живется ихъ ближнимъ. Вотъ эти-то щипки они и лечатъ успокоительными иллюзіями. Но въ конц концевъ, иллюзіи оказываются почти столько же вредными, какъ хашишь, и цивилизованная толпа, въ своихъ собственныхъ интересахъ, должна отказаться отъ этого одуряющаго напитка, она должна разбить свои розовые очки, вынуть вату изъ ушей и взглянуть смло и прямо въ лицо грубой дйствительности. То, что она увидитъ, будетъ, конечно, очень грустно и печально, она увидитъ, что вовсе не все обстоитъ благополучно, и главное, она увидитъ, что все будетъ обстоять до тхъ поръ не благополучно, покуда она не выйдетъ изъ своего наркотизированнаго состоянія и не позаботится создать себ получше дйствительную жизнь, но, для того, чтобы она могла дйствовать, для этого необходимо, чтобы она вполн прониклась сознаніемъ солидарности своихъ интересовъ, своего горя и радости съ интересами, горемъ и радостями простой, ничмъ не очарованной и работящей массы. Она должна научиться страдать ея страданіями, плакать ея слезами, тогда она безъ колебанія отдастъ ей всю свою дятельность,
!!!!!!!!!!Пропуск 3-4
альному. Потому обязанность, каждаго честнаго человка пользоваться всякимъ удобнымъ случаемъ для того, чтобы охлаждать эти вредныя иллюзіи, эти призраки, искажающіе пониманіе дйствительныхъ потребностей человческаго прогресса.
Произведенія г. Ршетникова — мы не знаемъ какъ ихъ назвать: очерками, сценами, разсказами, этнографическимъ матеріаломъ, но только конечно не романами — произведенія г. Ршетникова представляютъ намъ именно одинъ изъ такихъ случаевъ, и потому мы не можемъ и не должны пройдти ихъ молчаніемъ. Чтобы вполн понять и оцпить ихъ значеніе, мы должны начать немножко ab ovo и указать, въ общихъ чертахъ, на т попытки ознакомленія съ народомъ, которыя длались до г. Ршетникова.
Идеализація народа была у насъ въ большемъ ходу при существованіи крпостнаго права. Повидимому это странно и даже невроятно. Въ то время, когда въ дйствительности народъ не имлъ никакихъ правъ, кром права быть битымъ, когда онъ былъ поставленъ въ самыя тягостныя и неблагопріятныя для него условія жизни, въ это-то время онъ всего безцеремонне идеализировался цивилизованною толпою. Грубые крестьяне, обремененные непосильнымъ трудомъ и всякаго рода лишеніями, представлялись ей какими то приличными пейзанами, кроткими и вжливыми, задумчивыми и сентиментальными, съ благообразными лицами, опушенными прекрасною русою бородою, съ чистою, открытою душою, съ искреннимъ и доврчивымъ сердцемъ. Вмсто дырявыхъ и истасканныхъ рубищъ, едва прикрывающихъ наготу, на нихъ были надты рубахи изъ алаго кумачу, кокетливо подвязанныя на живот чернымъ поясомъ и красиво сшитыя поддевки изъ лучшаго плиса и даже бархата. Вмсто грубыхъ, отрывочныхъ ругательствъ, вмсто неприличнаго жаргона изъ устъ этихъ милыхъ пейзаномъ выливались самые деликатные монологи, самыя краснорчивыя тирады, блистающія неподдльнымъ краснорчіемъ и трогательною наивностью. Пейзанки изображались еще боле поэтическими красками, и жалкія, уродливыя, забитыя бабы являлись граціозными нимфами, могущими съ успхомъ выдержать конкуренцію съ любою корифейкою любого балета.
Идеализація по ограничивалась одною вншностью, она пошла дальше: она увидла въ народ родникъ великихъ силъ,— залогъ будущаго величія страны, она открыла въ немъ какой-то особенный чзйратяіі смыслъ, рзко отличающійся отъ обыкновеннаго здраваго смысла цивилизованныхъ людей, она признала какой-то народный геній, передъ которымъ вс должны преклоняться, она поставила его на пьедесталъ и его грубыя понятія, его грубую и нездоровую пишу возвела въ норму человческаго мышленія и человческаго питанія.
Впрочемъ идеализацію первого рода, превратившую грубыхъ мужиковъ въ изящныхъ пейзановъ, не слдуетъ смшивать съ идеализаціею второго рода, которая видла въ патріархальныхъ отношеніяхъ идеалъ золотого вка и въ бдной невжественной масс какой-то драгоцнный самородокъ силы и ума… Причины, обусловливавшія ту и другую, были совершенно различны. Первая была продуктомъ воспитанія, полученнаго въ барскихъ переднихъ, — вымысломъ полуграмотныхъ лакеевъ, лзущихъ изъ кожи, чтобы только какъ нибудь угодить своимъ требовательнымъ господамъ. Господамъ было очень пріятно слушать, — хотя они и очень хорошо знали, что все это враки, — разсказы о томъ, какъ хорошо, весело и счастливо живутъ подвластные имъ пейзане, — какъ они мило одваются, какъ они вжливо объясняются, какою кроткою доврчивостью, какою патріархальною любовью къ своимъ владыкамъ они отличаются, — какія у нихъ благородныя чувствованія, какая самоотверженнпя преданность. Во всхъ этихъ сказочныхъ разсказахъ весьма ясно проглядывала грубая лесть прихлебателей, но довольные патроны принимали ее какъ должный даръ. Тмъ боле, что въ этой лести слышался хвалебный гимнъ крпостному праву, хвалебный гимнъ всему существующему, всему, чмъ такъ дорожили сторонники милой крпостной идилліи.
Причины, вызвавшія идеализацію второго рода, отличаются совсмъ другимъ характеромъ. Эта идеализація явилась вслдствіе оппозиціи крпостному праву и всему порядку вещей, на немъ основанному. Не видя въ окружающемъ обществ тхъ здоровыхъ элементовъ, какіе нужны для его благосостоянія и цлости, видя повсюду апатію и мертвящее равнодушіе ко всякому развитію,— идеалисты, чтобы сколько нибудь утшить себя, выдумали какой-то народный геній, какую-то народную силу и возложили на нее вс свои надежды и упованія. Темный фонъ былъ невыносимъ для ихъ глазъ, имъ нужно было отыскать на немъ какую нибудь свтлую точку. Если въ дйствительности такой точки не было, имъ ничего не стоило присочинить ее, такъ они и сдлали. Къ этой первоначальной причин присоединилась скоро и другая, о которой мы говорили выше. Возлагая вс надежды на народъ, идеалисты, этимъ самымъ, снимали съ себя обязанность дйствовать,— все сдлается, разсуждали они, и безъ насъ, народъ проложитъ себ путь и намъ ничего боле не остается, какъ только слиться съ нимъ и идти по его стонамъ. Изъ этого оптимистическаго взгляда на народъ образовалось ученіе такъ называемыхъ славянофиловъ, и либераловъ, проповдующихъ laissez-passer. Славянофилы довели эту идеализацію до послдней крайности, до преклоненія передъ щами и квасомъ, какого бы достоинства они ни были, лишь были бы народны, либералы остановились на пол-дорог, и потому ихъ принципы мене ржутъ глаза, хотя, съ другой стороны, они страдаютъ большимъ противорчіемъ, и въ логическомъ отношеніи вполн несостоятельны. Однако, благодаря своему неопредленному характеру, они въ большемъ ходу, и до сихъ поръ многіе органы нашей журналистики относятся къ нимъ съ подобающею благосклонностью.
Превращеніе же мужиковъ въ изящныхъ пейзановъ могло имть мсто только при полномъ процвтаніи крпостного права. Но по мр, какъ послднее само себя подрывало, по мр того, какъ все рельефне и рельефне выступали наружу его дурныя послдствія, и промотавшіеся помщики во второй и третій разъ перезакладывали свои раззоренныя имнія, — подобная идеализація становилась излишнею и неумстною, существовавшій порядокъ, очевидно, требовалъ преобразованій, сами господа начинали имъ тяготиться. Но, съ другой стороны, они боялись, чтобы эти преобразованія не предоставили крестьянамъ слишкомъ многаго, чтобы ихъ собственныя, вками освященныя права не потерпли какого нибудь существеннаго ущерба или ограниченія. Они догадались, что говорить теперь о кроткихъ и добродтельныхъ пейзанахъ, было совершенно не кстати, такіе разговоры всякаго могли навести на мысль: если пейзане, дйствительно кротки и добродтельны, то почему же и не наградить ихъ всми тми правами, которыми обыкновенно пользуются кроткіе и добродтельные люди въ каждомъ благоустроенномъ обществ, отъ нихъ нечего опасаться никакихъ злоупотребленій и излишествъ, ихъ кротость и добродтель будутъ служить лучшею гарантіею ихъ умренности и благоразумія. А подобныя мысли едва ли могли быть особенно пріятны господствовавшей партіи, которая, хотя и чувствовала вс невыгодныя послдствія крпостного права и съ большимъ удовольствіемъ готова была отъ нихъ отказаться,— однако разстаться съ самымъ правомъ не имла ни малйшаго желанія. Значитъ нчто нужно было перемнить, и за этимъ, разумется, не стало дло. Крестьянинъ изъ изящнаго пейзана, кроткаго и добродтельнаго, былъ снова разжалованъ въ грубаго мужика, буйнаго, невжественнаго и порочнаго, оказалось, что онъ до того глупъ, что давать ему человческія права было бы чистйшимъ безуміемъ, онъ не въ состояніи сообразить самыхъ простыхъ вещей, тупоуміе его доходитъ до комизма, сожалть о немъ нтъ надобности, потому что онъ не понимаетъ своего положенія и не желаетъ выйдти изъ него. Однимъ словомъ, это существо стоитъ на такомъ низкомъ уровн развитія, умственнаго и нравственнаго, что къ нему едва ли можетъ быть примнимо названіе человка. Куда же такому дураку претендовать на какія нибудь права? Что онъ сдлаетъ съ ними, какую пользу изъ нихъ извлечетъ? Эта обыкновенная тема нашихъ великопомстныхъ публицистовъ, въ род гг. Каткова и Скарятина. И хотя они трижды отрицаются другъ друга, но все же поютъ на эту тему съ единодушіемъ Кастора и Поллукса.
Слдовательно, въ интересахъ крпостнической партіи требовалось изобразить мужика въ самомъ, что ни на есть глупйшемъ вид, и при этомъ изобразить такъ, чтобы эта мужицкая глупость возбуждала въ читател одинъ только смхъ и отнюдь не наводила его ни на какія соображенія по поводу причинъ, обусловливающихъ эту глупость, читатель долженъ только хохотать, но не задумываться и злоумышлять. Разсказъ долженъ произвести на него такое впечатлніе, что, прочитавъ его, онъ закроетъ съ улыбкою книгу и весело скажетъ: ‘бываютъ же на свт такіе глупые и забавные люди,— вотъ смхъ-то’. Для того, чтобы можно было достигнуть этой смхотворной цли, для этого нужно было нкоторое особое искуство, боле тонкое и замысловатое, чмъ то, которое требовалось отъ изображателей и воспвателей пейзановъ и пейзанокъ. Отъ этихъ ничего боле не требовалось, кром нкоторой пламенности фантазіи, и умнья безсовстно и безъ запинокъ лгать. Отъ изображателей же и воспвателей мужицкой глупости требуется прежде всего правдоподобность и умнье самые, повидимому, безотрадные, тоску наводящіе факты представлять въ такомъ свт, что они вызываютъ только одинъ смхъ, самый задушевный и беззаботный смхъ. А это, согласитесь, не всегда легко. Однако, терпніе и стараніе преодолваютъ всякія трудности, и чуть только явилась потребность въ разсказчикахъскоморохахъ, — они сейчасъ и явились. Въ литератур возникла цлая спеціальная отрасль ‘Очерковъ и сценъ’ изъ народнаго быта, въ которыхъ очень уморительно и забавно разсказывались какъ глупы и необразованы мужики. Тема эта, взятая сама по себ, повидимому, нисколько не уморительна и не забавна, а напротивъ очень печальна и очень серьезна. Но разказчики-скоморохи съумли приспособить ее къ своимъ цлямъ. Для этого они придали своимъ разсказамъ чисто анекдотическій характеръ, т. е. доказывали мужицкую глупость какимъ нибудь анекдотомъ, причемъ выбирали анекдоты самые смхотворные и курьезные, чтобы усилить впечатлніе разсказа, они съ избыткомъ уснащали его мужицкими терминами, которые, неизвстно почему и имъ и ихъ слушателямъ казались очень забавными. Разсказывается, напримръ, какъ въ одно село пришла бумага, извщавшая волостнаго голову, что какое-то ‘сіятельство’ изволить прозжать черезъ ихъ село, и что потому необходимо къ такому-то числу привести въ исправность дороги, гати и мосты. Волостной голова отправился въ городъ. Мужики и бабы, видите ли, сейчасъ и сообразили, что дло не ладно, и между ними начинаются такого рода потшные разговоры: ‘Голова-то въ городъ ухалъ’, говоритъ одна баба другой.— ‘Что такъ?’ — ‘Да, слышь, грамоту прислали, чтобы тыись всемъ міромъ молебствіе служить, потому, слышь, дорогу такую хотятъ строить чтобы на людяхъ возить’.— ‘Полно’?!— ‘Сейчасъ провалиться’.— ‘Ахъ, Господи’!— ‘Да еще какой грхъ-то, мать ты моя, который, слышь, везть не захочетъ, станетъ упираться,— того сейчасъ къ лошадиному хвосту привяжутъ и по чисту іюлю размечутъ’… и т. д. Ну, какъ не расхохотаться! Вдь кто бы могъ выдумать такую потшную штуку!— Мужики, услыхавъ отъ бабъ, что дорогу такую хотятъ черезъ ихъ село провести, также приходятъ въ смущеніе и съ забавною важностью начинаютъ обсуждать этотъ вопросъ. Ну, разумется, читатель все это слушаетъ и смется. Но это еще только начало. Дале выходитъ еще смшне: бабы воображаютъ, что уже дорогу провели и мужиковъ стали къ хвосту лошадей привязывать, и многія изъ нихъ собираютъ свои котомки и отправляются въ лсъ ‘хорониться’ (прятаться). Потомъ мужики ли съ того ни съ сего забираютъ себ въ голову, будто ихъ хотятъ записать въ казаки и будто и бумага-то съ этою именно цлью прислана. И вотъ они приступаютъ къ своему писарю и требуютъ, чтобы онъ записалъ ихъ въ казаки, общая ему за это ‘три цлковыхъ деньгами и ведро водки’. По писарь не согласился, находя просьбу мужиковъ противузаконною, мужики накинули еще рубль, но писарь и противъ четырехъ устоялъ. Мужики съ горя пошли къ дьячку, по дьячекъ ‘на гумн лежалъ, въ солому зарывшись, потому достать его никоимъ образомъ нельзя было. Въ гор и раздумья стоятъ они передъ правленіемъ, прозжаетъ какой-то торгашъ и узнавъ въ чемъ дло, предлагаетъ имъ прислать ‘Поликашку контаниста’.’Подавай его сюда, закричали мужики въ одинъ голосъ’,— ‘Бгите, робята, проворнй лошадь запрягать, за Поликашкой’.— Какой такой Поликашка? спрашивали остальные мужики’.— ‘Да кантанисъ’.— ‘Ахъ, въ ротъ-те контанисъ’, замчали мужики и шли дальше… Читатель, разумется опять смется. Вотъ, вдь, подумаешь забавники, и какъ они смшно говорятъ: ‘въ ротъ-те контанисъ’! Какъ это потшно!— Исторія кончается тмъ, что Поликашка кантонистъ записываетъ мужиковъ, желающихъ поступить въ казаки, и когда его сіятельство прізжаетъ въ село, мужиченко длаетъ попытки вручить ему эту запись, мужиченку, разумется, схватываетъ начальство, бумагу отъ него отбираютъ и потомъ, какъ водится, мужиковъ записавшихся въ казаки порятъ. Вотъ вамъ и весь анекдотъ. Ну, разв, не уморительно? И разв эта мужицкая глупость можетъ возбудить въ комъ бы-то ни было негодованіе, сожалніе, скорбь, — нтъ, она является въ такихъ забавныхъ формахъ, что надъ нею можно только смяться, особенно сытому откупщику и самодовольному барину.
Въ такомъ-то род и вс другіе анекдоты, которые разсказываются обыкновенно разскащиками-скоморохами для подтвержденія и художественнаго изображеніи народной глупости. Мы не станемъ утомлять читателя примрами, разсказы гг. Успенскаго (Николая), Слпцова и Горбунова такъ хорошо извстны, что говоря о нихъ нтъ надобности приводить цитаты, для лицъ же мало знакомыхъ съ этою ‘послобденною литературою’ достаточно и приведеннаго примра. Существенная черта всхъ этихъ народныхъ ‘бытописателей’ состоитъ именно въ томъ, что они имютъ въ виду главнымъ образомъ только одну цль — посмшить, распотшить ‘почтенную публику’, и ‘почтенная публика’, слушая ихъ, дйствительно надрывается со смху, и, поглаживая свои животики, какъ будто лучше себя чувствуетъ. Желаніе ихъ, какъ видите, само по себ, совершенно невинно и безвредно: почему же, въ самомъ дл и не посмшить, если публика такая смшливая? Но отъ смшнаго до великаго одинъ шагъ, а до глупаго и вреднаго — еще меньше. Разсказчики-скоморохи сами того не замчали, разумется, не желая, попали какъ разъ въ тонъ, пришлись, какъ разъ, по вкусу крпостнической партіи. Представлять мужика глупымъ и только глупымъ, невжественнымъ и только невжественнымъ, ставить его въ такія комическія положенія, что надъ нимъ невольно смешься, да, вдь именно это-то и нужно ей было! Да, ей нужно было это ‘художественное’ изображеніе мужицкаго тупоумія. Художественность отдлки подкупала читателя, онъ увлекался разсказомъ, онъ всецло отдавался первому впечатлнію — и только смялся. Такимъ образомъ въ голов его оставалось представленіе о мужицкой глупости, но рядомъ съ нимъ не возникало никакихъ другихъ представленій, способныхъ возбудить сочувствіе и симпатію къ этому глупому и необразованному мужику. Только человкъ высокоразвитый и гуманный могъ усмотрть въ томъ комическомъ положеніи, въ которое разсказчики-скоморохи ставили мужиковъ, нчто трагическое, нчто достойное слезъ и негодованія, а не смха и издвательства. По большинство читающей публики ничего подобнаго видть не могло, и между строкъ не читало… Этого мало — разсказчики-скоморохи не довольствовались только тмъ, что смшили своихъ читателей мужицкою глупостью, — они, при случа, не прочь были посмшить ихъ и на счетъ мужицкой подлости или ослиной выносливости и грубости… Мужики благодарятъ, когда ихъ бьютъ, мужики даютъ деньги, чтобы ихъ скоре поскли, мужики пьяницы и грубіяны, мужики наровятъ не только чужаго человка надуть, они рады своего собственнаго брата обобрать и раззорить. Послушайте, какія исторіи разсказываютъ мужики у г. Успенскаго. Тутъ уже не смшно, а просто гадко и отвратительно. Нужно, видите, было выбирать въ рекруты. Кого выбрать? Думали сперва выбрать Петрушку Носа, который два раза въ острог сидлъ за покражу, но потомъ разсудили, что Петрушка, пожалуй, какъ ратниковъ распустятъ, вернется въ село, да съ досады краснаго птуха пуститъ. Вотъ и ршили выбрать лучше Ахрема. ‘А Ахремъ, повствуетъ разсказчикъ — точно былъ на очереди, но запрежде его совсмъ не думали отдавать, потому что одинокій былъ: никакъ шесть человкъ дтей имлъ, все малъ мала меньше, жену (она въ то время была брюхата), больше никого, а самъ былъ хворъ, нездоровъ. Иные изъ мужиковъ тутъ упирались, не хотли, значитъ, его сдавать, молъ на кого бросить семью, на что лучше — воры есть: одначе нтъ! Вс поршили такимъ обычаемъ: ежели Ахремъ не напоитъ до пьяна всю слободу и толковать много не слдъ: въ ратники! Я теб докладывалъ, что такъ и чуютъ, съ кого бы сорвать выпивку’?— Призываютъ Ахрема, сбились къ кабаку.— ‘Ну, Ахремъ, какъ полагаешь?— ‘Да, что, говоритъ, у меня ребята, не токмо что напоить всю деревню,— кажись дома жрать нечего! поди, вонъ, нон зиму послдняя коровенка издохла, а на гумн ни былинки, ни травинки’.— ‘Неужели ужь на четыре ведра не достанетъ’?
— Я же вамъ баю, у меня вонъ до чего дошло: хлба скоро небудетъ!— Мужики думаютъ, соображаютъ, какъ ухитриться?— ‘Это, говоритъ одинъ, того… балы, чтобы къ примру на четыре ведра на достало. Вретъ, вишь гнетъ экося околесицу, трескать нечего! Одно значитъ упрямство. Нехотца попоштивать’… И то, малый, заговорили вс, — ежели бы боялся ратниковъ, послднія колеса заложилъ, да поднесъ бы. Врно не боится,— не трошь идетъ! Тмъ и покончили. Между тмъ они пошли къ Петрушк Носу, къ вору, говорили ему: пожертвуй, Петръ Анвсимычъ, по ведерку, остаешься голубчикъ… мы тебя пожалли, малый-то ты добрый, Ахремъ за тебя идетъ’. И сдернули съ Носа, только не ведерку (ведерка не далъ собачій сынъ), а всего полъ-осмухи.— Опосл, братецъ ты мой, какъ повезли Ахрема, смхъ!… окружили его телегу, шумятъ: прощавай Ахремъ вся причина, не помышляй много… не отчаивайся…. Слышь, Царь — батюшка общалъ ратниковъ скоро воротить’. Ахремъ сидитъ, самъ утираетъ слезы… Жена его шибко убивалась! отъ телеги-то никакъ не отволокутъ’:., (см. Разсказы II. Успенскаго, ч. I стр. 132).
И такихъ разсказовъ, свидтельствующихъ о жестокости и подлости русскаго мужика, у разсказчиковъ-скомороховъ можно найти многое множество. Вы, пожалуй, скажете читатель,— что вдь все это правда, и что разсказчики-скоморохи представляютъ намъ грубую дйствительность во всей ея непривлекательной нагот, разоблачаютъ и разбиваютъ т вредныя иллюзіи насчетъ народа, противъ которыхъ мы сами возставали въ начал статьи. Очень можетъ быть, что такъ именно думаютъ о себ и сами эти разсказчики. Мы не хотимъ обвинять ихъ въ сознательномъ служеніи интересамъ крпостнаго права, мы не хотимъ упрекать ихъ въ умышленномъ обскурантизм,— хотя, по крайней мр, относительно г. Успенскаго, мы и имли бы на это достаточное право,— мы готовы допустить (хотя сознаемся, что относительно г. II. Успенскаго это будетъ натяжка), что ими руководятъ самыя благороднйшія и, во всякомъ случа, самыя безвреднйшія побужденія, мы готовы поврить ихъ честности и искренности, по мы все-таки утверждаемъ, что ихъ разсказы, по своей основной тенденціи, написаны въ интересахъ крпостничества, что они пропитаны духомъ барскаго высокомрія, что, разрушая одну иллюзію, они благопріятствуютъ другой, и что изображаемые ими факты скоре говорятъ въ пользу проповдниковъ выжиданія, невмшательства, чмъ въ пользу ихъ антогонистовъ. Нтъ спору, что эти факты врны съ дйствительностью,— но, рядомъ съ ними, въ дйствительности существуютъ факты и другого рода, которые ихъ объясняютъ и бросаютъ на нихъ совершенно особый свтъ, безъ этого необходимаго поясненія и освщенія, факты первого рода извращаются и получаютъ совсмъ не тотъ смыслъ, который они должны бы были имть. Если постоянно и безъ умолку твердить образованной толп, что-толпа необразованная глупае, безпредльно глупа, что она не въ состояніи сообразить самыхъ простыхъ вещей, то образованной толп ничего боле не остается какъ пожалть своихъ братій и пожелать имъ нажить себ ума-разума, въ крайнемъ случа, уже если задть ее за живое, эти вчные толки о народной глупости, могутъ, пожалуй, заставить ее похлопотать немножко о народныхъ школахъ, но дальше ея заботливость о народ не пойдетъ, потому что, что же толку о Немъ заботиться, когда онъ такъ глупъ. Если же вы туже самую мужицкую глупость, да иначе изобразите, если вы представите ее не въ форм казусныхъ, потшныхъ анекдотовъ, а какъ неизбжный, логическій результатъ самыхъ условій народной жизни, если вы покажете, какое неблагопріятное вліяніе оказываютъ эти условія на умственное развитіе народа и къ какимъ трагическимъ (а не комическимъ, потому что надъ этимъ и глупо и неумстно смяться) послдствіямъ приводитъ недостатокъ этого умственнаго развитія, тогда вашъ разсказъ произведетъ совсмъ другое впечатлніе, крпостники не будутъ имть ни малйшей причины радоваться и потирать себ отъ удовольстія руки, ваши слушатели не будутъ смяться, и если въ нихъ есть хоть крошечка сердца, если они хоть смутно, по все же сознаютъ солидарность своихъ интересовъ съ интересами невжественной толпы, то въ нихъ явится сильное, непреодолимое желаніе помочь хоть чмъ нибудь этой толп, постараться вывести ее изъ тхъ неблагопріятныхъ условіи, которыя мшаютъ ей мыслить и дйствовать по-человчески. Помимо даже вашей воли, на первый планъ выдвинутся именно эти неблагопріятныя условія, а совсмъ не мужицкая глупость и подлость, хотя вы нисколько не будете скрывать ее отъ своихъ слушателей. Потому мы совсмъ не требуемъ, чтобы люди, взявшіеся знакомить образованную толпу съ необразованною, непремнно проводили во всхъ своихъ разсказахъ извстную тенденцію, чтобы они нарочито старались изображать народный бытъ въ черномъ цвт, нтъ,— уже куда имъ до тенденцій,— мы хотимъ только, чтобы они изображали этотъ бытъ врно и всесторонне, т. е. чтобы они, не полагаясь на свою догадливость, представляли намъ факты въ ихъ общей связи и послдовательности, чтобы они не довольствовались отрывочными, безсвязными наблюденіями, случайно подслушанными разговорами, да разнаго рода потшными анекдотцами. Грубый реализмъ крестьянской жизни тогда только можетъ быть изображенъ надлежащимъ образомъ, только тогда можетъ быть переданъ вполн врно съ дйствительностью, когда изображатели, не ограничиваясь копировкою частныхъ, второстепенныхъ его чертъ, сосредоточатъ все свое вниманіе на его главныхъ чертахъ, которыми обусловливаются эти второстепенныя, и постараются представить въ боле или мене общей цлостной картин. Разсказчики-скоморохи этого-то именно и не длаютъ, они не идутъ дале копировки второстепенныхъ частностей, и черезъ это впадаютъ въ ту же ошибку, въ какую впадаютъ идеалисты вообще: они искажаютъ дйствительность, и при этомъ искажаютъ ее, какъ и идеалисты другого рода, въ интересахъ крпостничества и невжества, въ интересахъ рутины и застоя.
Мы показали, какимъ образомъ подъ Вліяніемъ интересовъ крпостничества, крестьяне наши сперва, благодаря усиліямъ поэтовъ-прихлбателей, возведены были въ санъ изящныхъ и приличныхъ пейзановъ, а потомъ, благодаря недогадливости разсказчиковь-скомороховъ, превращены въ шутовъ, потшающихъ насъ своею безпримрною глупостью. Мы сказали также, что рядомъ съ этою идеализаціею народной жизни, идеализаціею, вызываемою крпостнымъ правомъ, шла идеализація другого рода, вызываемая оппозиціею крпостному праву. Въ народ видли какую-то великую силу, какіе-то великіе задатки, какой-то удивительный геній. Идеалисты этого сорта твердо врили, что крестьянинъ, не смотря на неблагопріятныя условія своей жизни, не смотря на вс свои лишенія, не смотря даже на вс т несправедливости, которыя ему приходилось испытывать, сохранилъ все-таки чистоту и непорочность сердца, и, если не въ умственномъ, то, по крайней мр, Въ нравственномъ отношеніи, онъ стоитъ выше или, во всякомъ случа не ниже, изнженной толпы цивилизованныхъ людей.
Подобный взглядъ, при существованіи крпостнаго права, послужилъ послднему немножко на пользу, такъ какъ изъ него ясно слдовало, что крпостное право не безусловно дурно, если подъ снью его могутъ еще процвтать разнаго рода добродтели, душевная непорочность и даже нкоторая сантиментальность. По когда крпостники увидли себя въ необходимости, для спасенія своихъ драгоцнныхъ правъ, начать повсюду трезвонъ о глупости и несообразительности русскаго мужика, когда объ этой глупости стали толковать на всхъ базарахъ и закоулкахъ вашей литературы, когда весь читающій людъ восторженно аплодировалъ разсказчикамъ-скоморохамъ, въ это время говорить о добродтеляхъ мужика было бы очень полезно и умстно. Тутъ идеализація народа, вызванная оппозиціею крпостному праву, дала ему дйствительно сильный отпоръ. Она значительно ослабила эффектъ, производимый разсказчиками-скоморохами, она поселила въ умахъ непредупрежденныхъ людей сомнніе на счетъ правдоподобности страховъ и опасеній крпостниковъ, она вывела читателей изъ ихъ самодовольнаго настроенія и заставила ихъ немножко призадуматься. Въ литератур она породила особый типъ разсказчиковъ ‘изъ народнаго быта’, разскащиковъ, которыхъ мы, въ отличіе отъ разсказчиковъ-скомороховъ, назовемъ психологами, такъ какъ ихъ занимаетъ, главнымъ образомъ, не вншнее проявленіе глупости, грубости и подлости мужика, а внутреннія, психологическія побужденія, руководящія его дйствіями. Въ то время какъ скоморохи потшали публику разсказами о свиньяхъ, о мертвыхъ тлахъ, о змяхъ о злополучномъ Ахрем, о смха достойномъ Анкидин Тимофев и т. о., разсказчики-психологи говорили своимъ читателямъ: пускай мужикъ глупъ и необразованъ, по загляните въ его внутренній міръ, посмотрите, какъ въ немъ много нжныхъ и симпатичныхъ чувствъ, вникните въ его сердечныя движенія, анализируйте его мысли, и вы перестанете надъ нимъ смяться, вы будете ему сочувствовать.
Современными представителями этихъ разсказчиковъ-психологовъ являются гг. Марко-Вовчекъ и Левитовъ. Въ ихъ народныхъ разсказахъ проглядываетъ гуманно сочувственное отношеніе къ народу, они по издваются и не потшаются надъ нимъ, они не забавляютъ своихъ читателей казусными анекдотами la г. Успенскій или Слпцовъ, они стараются анализомъ внутренняго міра крестьянина расположить читателя въ его пользу. Все это очень хорошо и очень похвально. Но, являясь выразителями фальшивой тенденціи, фальшиваго взгляда на народъ, они далеки отъ того, чтобы рисовать дйствительность въ ея настоящемъ вид, они идеализируютъ, подкрашиваютъ ее и отуманиваютъ глаза читателей вредными иллюзіями. Изображаемые ими герои и героини очень мало походятъ на обыкновенныхъ мужиковъ и бабъ, и ‘по чувствіямъ’ своимъ боле напоминаютъ идеальныхъ пейзановъ и пейзанокъ. Приторная сентиментальность и неправдоподобная мечтательность разныхъ ‘дворовыхъ барышень,’ казаковъ и казачекъ, фигурирующихъ въ разсказахъ Марко-Вовчка, не требуетъ, какъ мы полагаемъ, ни малйшихъ доказательствъ, и едва ли кто нибудь станетъ въ этомъ случа оспаривать наше мнніе. Популярность произведеній этой писательницы освобождаетъ насъ отъ обязанности цитировать ихъ.
Что же касается до г. Левитова, то мы позволимъ себ сказать здсь о немъ нсколько словъ. Еще недавно критикъ одного журнала поставилъ г. Левитова очень высоко въ ряду нашихъ народныхъ разсказчиковъ, едва ли не выше г. Ршетникова. Мы не можемъ съ этимъ согласиться. Самая вншняя форма повствованій г. Левитова производитъ отталкивающее впечатлніе своею неественною вычурностью, своею напыщенною фразистостью. Онъ ничего не скажетъ спроста — каждую свою мысль онъ старается выразить какъ можно цвтисте, въ способахъ выраженія онъ старается подражать отчасти слогу церковныхъ книгъ, древняго писанія, отчасти жаргону крестьянской рчи, на каждомъ шагу онъ длаетъ ненужныя отступленія и уклоненія отъ главнаго предмета, съ цлью сентиментальныхъ изліяній. Тою же сентиментальностно и вычурною искуственностью отличается и большая часть героевъ, представляемыхъ въ его разсказахъ.
Для примра возьмемъ хоть одинъ изъ самыхъ законченныхъ и наиболе популярныхъ его разсказовъ — Выселки.
Въ одномъ сел, видители, жилъ нкій мужикъ, по имени Иванъ. Все село, неизвстно по какимъ причинамъ, не знало для себя лучшаго удовольствія, какъ издваться и потшаться надъ тмъ Иваномъ. Всякій обыкновенный Иванъ непремнно разсердился бы и ожесточился, по идеальный Иванъ г. Левитова все сноситъ терпливо и кротко, и ‘только когда уже черезчуръ невтерпежъ приходились ему потхи односельцевъ, повствуетъ авторъ, ‘останавливался онъ передъ толпою и толковалъ ей: Братья! Грхъ вамъ передъ Господомъ-Богомъ будетъ, что вы на крещенаго человка, какъ на бшенную собаку улюлюкаете.’ Пробовала и жена его уговаривать, чтобы онъ не давался въ обиду міру, по добродтельный Иванъ кротко отвчалъ ей: ‘Любушка ты моя! Никогда я на словахъ рчистъ не былъ. Не сговорю я съ ними пожалуй на словахъ-то, а уже лучше стану я лаской съ ними обращаться. Тихостью я можетъ полажу какъ нибудь съ ними, тихостью’…
Такому ангельскому незлобію могъ бы позавидавать любой монахъ. И откуда это оно могло выработаться у грубаго мужика, задавленнаго нуждою, отуплаго и умственно и нравственно? Но не только кротостью безпримрною отличался Иванъ, у него было множество и другихъ не мене драгоцнныхъ добродтелей. Посмотрите-ка, напримръ, какой онъ гостепріимный хозяинъ. Зазжаетъ къ нему прозжій незнакомецъ, онъ угощаетъ его всмъ, чмъ можетъ, да еще и дтей учитъ: ‘всегда, милыя мои, гостей надо угощать получше, потому они въ дорогахъ своихъ очень устаютъ. Вы поменьше за ужиномъ курицу-то (а ее онъ нарочно для гостя приготовилъ) шьте, а то гостю мало будетъ’… Видители, деликатность-то какая! И въ какой это школ онъ обучался? Дтей своихъ Иванъ воспитывалъ самымъ либеральнымъ образомъ, и даже за вихры никогда не дралъ. ‘Что это Иванъ, погляжу я на тебя, говорилъ ему его сосдъ Аристархъ Абрамычъ Анчелюстъ, какъ ты объ ребятишкахъ своихъ-то мало заботишься. Ни разу не доводилось мн видть, чтобы ты за вихры, али бы такъ, какъ нибудь шлепкомъ что-ли, закону ихъ поучилъ’. ‘Малы еще они у меня, ребятки-то, Аристархъ Абрамычъ,’ возражалъ либеральный отецъ. ‘Не возьмутъ они въ разумъ, пожалуй, что ты, ихъ таскаючи за вихры, закону учить хочешь.— Съ ‘измалтства пусть привыкаютъ, настаивалъ Анчелюстъ, хуже будетъ, какъ войдутъ въ лта настоящія, да ты ихъ тогда таскать-то примешься.’ ‘А нихъ тогда таскать не буду: потому на что Господь-то?— Онъ можетъ, Батюшко нашъ, и такъ вложитъ въ нихъ безъ побои’… (Выселки, Степныя Очерки, стр. 339).
Вотъ видите ли, какіе кроткіе, гуманные и добродтельные пейзане вырабатываются среди тяжелой, давящей обстановки крестьянской жизни. Неправда ли, какъ все это радостно и утшительно. И тмъ боле это радостно и утшительно, что кроткій Иванъ не является исключеніемъ въ Выселкахъ, окружающія его лица тоже, каждый въ своемъ род, отличаются такими качествами и добродтелями, которыя конечно у идеальныхъ пейзановъ весьма обыкновенны, но у дйствительныхъ реальныхъ мужиковъ едва ли когда бываютъ въ ходу. У всхъ нихъ чувства топкія, претонкія и деликатность самая отмнная, а разказываютъ-то какъ просто — точно сами литераторы ради шутки въ мужиковъ нарядились!
Тмъ же идеальнымъ характеромъ отличаются и другіе герои и героини въ разсказахъ г. Левитова. Для примра укажемъ хоть на бабушку Маслиннчиху или на Акима, въ разсказ ‘Сосди’.
Эта идеализація, какъ мы уже говорили, принесла свою долю пользы, по ради этой пользы не нужно упускать изъ виду и ея вредныхъ послдствій, она легко можетъ поселить въ умахъ читателей несбыточныя надежды и, вмсто того, чтобы возбудить въ нихъ желаніе энергически дйствовать, дйствовать не ожидая никакихъ вншнихъ, постороннихъ побужденій, заставитъ ихъ возложить слишкомъ большія упованія на народъ. Кром того, существенный недостатокъ разсказчиковъ-психологовъ, какъ и разсказчиковъ-скомороховъ состоитъ въ томъ, что они на первый планъ выдвигаютъ личность, а не т общія условія, среди которыхъ она живетъ и съ которыми она борется. Прочтя ихъ повствованія, читатель составитъ себ приблизительно врное понятіе о глупости, грубости, или о кротости, нжности и другихъ психическихъ свойствахъ изображаемаго субъекта, по хозяйственная, экономическая сторона его жизни остается все-таки въ тни. Между тмъ, на нее-то именно и слдовало бы обратить все вниманіе, потому что въ ней и заключается вся суть лта, только понявъ и оцпивъ ее какъ слдуетъ, можно понять, оцпить и, слдовательно, врно изобразить народную жизнь и народный характеръ.
Опредлимъ общественное значеніе тхъ попытокъ ознакомленія съ народомъ, которыя предпринимались до г. Ршетникова, мы теперь гораздо легче можемъ оцпить и понять достоинство и недостатки произведеній этого автора. Г. Ршетниковъ не потшается надъ глупостью и грубостью мужика, подобно разсказчикамъ-скоморохамъ, и не идеализируетъ ихъ — подобно разсказчикамъ-психологамъ. Его герои и героини также грубы, глупы и подъ часъ также подлы, какъ и у первыхъ, но вы не сметесь надъ ними и не отворачиваетесь отъ нихъ, вы видите, что они и не могли бы быть другими, что они не могли бы быть лучше, живя среди той обстановки, которая ихъ окружаетъ. Вглядитесь во всхъ этихъ Горюновыхъ, Курносовыхъ, Корчагиныхъ, Короваевыхъ, Глумовыхъ, и т. п.— они совсмъ не похожи на кроткихъ Ивановъ, загадочныхъ Петровъ и патріархально-добродушныхъ Анчелюстовъ, но, съ другой стороны они не похожи и на забавныхъ Анкидиновъ, на потшныхъ героевъ ‘Свиней’ и ‘Мертваго тла’, нтъ, вс они самые простые и обыкновенные люди, — люди нецивилизованной, невжественной, запуганной толпы, воплощающіе въ себ вс ея пороки и добродтели, они не безусловно хороши и не безусловно дурны, не безусловно кротки и не безусловно жестоки, не безусловно честны и не безусловно подлы, на всхъ ихъ мысляхъ и поступкахъ отражается давящій гнетъ печальныхъ условій ихъ существованія Потому ихъ характеры и ихъ дятельность изобилуютъ всевозможными противорчіями, которыя могутъ показаться даже непонятными для цивилизованной толпы, боле или мене привыкшей къ послдовательности въ мысляхъ и поступкахъ. Посмотрите, напримръ хоть на Прасковью Игнатьевну Глумову и Петра Савича Курносова. Оба существа кроткія и тихія, оба любятъ другъ друга, а между тмъ, что за адъ въ ихъ дом, какъ они ругаются, какъ они ссорятся! Или возьмите хоть Степана Ульянова (въ роман: Гд лучше?) или Панфила Горюнова. Степанъ страстно, повидимому, любилъ свою мать и съ ангельскою покорностью сносилъ вс ея попреки, придирки, ругань и побои, каждую заработанную копйку онъ ей отдавалъ. Когда онъ услыхалъ, что рабочіе дурно объ ней отзываются, ‘горько ему было, плакалъ онъ, что обижаютъ его мать, и при первомъ же случа хотлъ пожаловаться ей’. Станетъ мать кричать на него, онъ только вздрагиваетъ и не найдется, что отвчать ей (стр. 140). И что же?— этотъ кроткій и нжный сынъ кончаетъ тмъ, что покушается на жизнь своей матери и попадаетъ въ острогъ. Панфилъ Горюновъ, повидимому, находится въ самыхъ хорошихъ отношеніяхъ съ своею сестрою, Пелагеею Прохоровною и Пелагея Прохоровна ‘любила Панфила за то, что онъ не грубилъ ей и всегда старался угодить чмъ нибудь, и въ город онъ навщалъ ее чаще Григорія и иногда приносилъ даже лакомства’ (стр. 155). Когда сестра его безъ работы и пріюта попалась ему въ Петербург, онъ пріютилъ се къ себ и подлился съ нею своими скудными средствами. Вообще онъ былъ мужикъ добрый, работящій, нелюбимый гулять, тихій и не задорный. Случайно онъ копать въ острогъ, обвиненный въ поддлк фальшивыхъ ассигнацій! сестра навщала его, покуда ее пускали, и, быть можетъ, благодаря ея протекціи — она жила въ то время въ кухаркахъ у ‘судейскаго засдателя’ — его выпустили на волю. И что же длаетъ онъ, выйдя изъ острога: онъ обворовываетъ свою сестру, и Пелагея Прохоровна остается безъ денегъ и безъ мста. Мы могли бы привести еще нсколько примровъ, но анализъ характеровъ и положеній дйствующихъ лицъ въ произведеніяхъ Ршетникова мы оставляемъ до слдующей статьи. Здсь мы хотимъ только въ общихъ чертахъ указать на то значеніе, которое иметъ этотъ писатель въ ряду другихъ разсказчиковъ, избравшихъ народъ сюжетомъ для своихъ разсказовъ и повстей.
Чмъ человкъ мене развитъ, тмъ въ большей зависимости находится онъ отъ матеріальныхъ условій своего существованія. Вс его мысли, вс его побужденія сводятся къ вопросу о хлб! и, разумется, чмъ боле затрудненій и запутанностей представляетъ этотъ вопросъ, тмъ полне поглощается имъ все его вниманіе, вся его дятельность, вс его помышленія. Слдовательно, чмъ бдне человкъ, чмъ трудне достается ему кусокъ насущнаго хлба, тмъ существеннйшую роль играютъ въ его жизни хозяйственныя соображеніи, экономическіе разсчеты. Вс прочіе интересы, вс прочіе вопросы и соображенія отодвигаются на задній планъ, и вліянія ихъ весьма мало отражается на его поступкахъ и мысляхъ, они еще имютъ кое-какое значеніе до тхъ поръ, пока ихъ требованія совпадаютъ или, по крайней мр, не противорчатъ требованіямъ экономическаго разсчета, но чуть только является противорчіе, ихъ голосъ заглушается голосомъ послднихъ и они умолкаютъ. Отсюда объясняется то кажущееся противорчіе въ дйствіяхъ и характер людей невжественной и забитой толпы, которому такъ много дивятся люди цивилизованные, мало привыкшіе пещись о хлб своемъ насущномъ, и знающіе настоящую бдность только по слухамъ. Отсюда, дале, объясняется то однообразіе характеровъ, та психическая убогость, та нравственная неразвитость, которую напрасно цивилизованные беллетристы думаютъ скрыть отъ своихъ цивилизованныхъ читателей, подтасовывая дйствительность вымыслами собственной фантазіи. Богатство и разнообразіе характеровъ обусловливается разнообразіемъ условій жизни, если милліоны людей окружены боле или мене одинаковою обстановкою, если они въ одинаковой мр находятся подъ гнетамъ нужды и бдности, то ихъ нравственныя психическія физіономіи будутъ, какъ дв капли воды, походить одна на другую. Богатство же и разносторонность психическаго развитія человка зависятъ отъ богатства и разнообразія мотивовъ’ вызывающихъ его къ дятельности. Если этихъ мотивовъ очень мало, и если они отличаются крайнимъ однообразіемъ,— то и развитіе его будетъ крайне бдно и односторонне. Потому люди невжественной толпы всего мене годятся въ герои романовъ и повстей, съ психологическимъ анализомъ, безъ котораго немыслимы ни одинъ романъ и ни одна повсть, бдность ихъ психической природы не представляетъ для этого анализа достаточно полнаго и интереснаго матеріала. Беллетристы, сочинявшіе романы и повсти изъ народнаго быта, всегда впадали въ идеализацію, лучшимъ доказательствомъ этому служатъ произведенія Марко-Вовчка. Сами того не замчая, они, вмсто настоящихъ, реальныхъ бабъ и мужиковъ, рисовали вамъ людей цивилизованной толпы, отличавшихся отъ образованныхъ читателей только тмъ, что они ходили въ мужицкомъ плать и говорили мужицкимъ жаргономъ. Читателямъ они нравились, потому что они были копіею ихъ самихъ, читатели ихъ понимали и имъ сочувствовали, потому что сами они, поставленные въ ихъ положеніе, думали бы и дйствовали точно также, какъ эти герои. Потому сочувствуя и сострадая имъ, читатели жестоко ошибались, полагая, будто они сочувствуютъ и сострадаютъ народу, они сочувствовали и сострадали той цивилизованной толп, къ которой они сами принадлежали и которая имла мало общаго съ дйствительнымъ, неподдланнымъ и не подкрашеннымъ народомъ.
Другимъ доказательствомъ, подтверждающимъ нашу мысль, служатъ произведенія г. Ршетникова. Г. Ршетниковъ полагаетъ, будто онъ пишетъ романы, въ сущности же то, что онъ называетъ этимъ именемъ, не иметъ и подобія романа. Это просто рядъ очерковъ, характеризующихъ съ поразительною рельефностью хозяйственный бытъ нашего мастероваго, заводскаго, трудящагося люда — бытъ нашего пролетаріата, самое существованіе котораго такъ упорно отрицается нкоторыми изъ нашихъ благодушныхъ патріотовъ. Правда, въ этихъ очеркахъ дйствуютъ все одни и тже лица,— эти лица связаны между собою чисто-вншнимъ образомъ,— они случайно между собой сходятся, случайно и расходятся, авторъ постоянно заставляетъ ихъ встрчаться на жизненномъ пути, но они могли бы и совсмъ не встрчаться, и отъ этого нисколько не пострадалъ бы интересъ разсказа. Между ними завязываются кое-какія особыя отношенія, по эти отношенія не играютъ въ его повствованіяхъ никакой существенной роли, а стоять всегда почти на заднемъ план. На первомъ — везд та безъисходная бдность, та горькая нужда, которая тяжелымъ бременемъ давитъ рабочаго и описаніе которой составляетъ главную задачу автора. Все остальное иметъ для него второстепенное значеніе, потому онъ и не обращаетъ никакого вниманія на то, на что обыкновенно обращаютъ вниманіе вс романисты. Обрисовка характеровъ, ихъ взаимныя отношенія и столкновенія, интрига романа,— всмъ этимъ онъ совершенно пренебрегаетъ. Характеры у него очерчены весьма слабо и постоянно сбиваются на одинъ общій типъ. Если вы прочтете подъ рядъ Горнорабочихъ, Глумовыхъ и Гд лучше?— въ вашей голов непремнно перепутаются и перемшаются вс дйствующія лица,— до того они вс похожи одинъ на другаго. Корчагина вы смшаете съ Короваевымъ, Глумовыхъ съ Горюновыми, Пелагею Прохоровну съ Прасковьею Игнатьевною и т. п. Интриги совсмъ нтъ никакой, или, лучше сказать, ихъ очень много, но вс они безъ всякаго ущерба могли бы быть выброшены вонъ. Разнаго рода происшествія, которыми авторъ старается скрасить свои этнографическіе матеріалы, имютъ чисто-случайный характеръ, они не вытекаютъ съ логическою необходимостью одно изъ другого, а связаны между собою совершенно произвольно и, нужно сказать, очень не искусно. Читатель иметъ полное право спросить: зачмъ все это случается? Зачмъ Панфиловъ, Горюновъ попадаются въ острогъ и потомъ освобождаются, зачмъ Терентія Горюнова обкрадываютъ,— зачмъ тотъ спивается, этотъ умираетъ, третьяго скутъ, четвертаго въ часть сажаютъ и т. д.? Всего этого могло бы и не быть, и разсказъ отъ этого нисколько бы не пострадалъ. Дйствующихъ лицъ также очень много, но которыя изъ нихъ главныя, которыя вводныя — этого почти и разобрать нельзя, вс они главныя или, лучше сказать, вс они вводныя, потому что задача этнографа везд стоитъ у автора на первомъ план. И талантъ-то его — талантъ этнографа, а отнюдь не романиста. Онъ тщательно собираетъ матеріалы и передаетъ ихъ съ L безукоризненною добросовстностью, онъ не искажаетъ дйствительности, длая изъ нея произвольную выборку фактовъ и освщая ихъ собственнымъ свтомъ, онъ все записываетъ безъ утайки и преувеличенія, съ обстоятельностью, доходящею иногда до комизма. Описывая, напримръ, какъ пьянствуетъ то или другое дйствующее лице, онъ не удовольствуется тмъ, что просто скажетъ ‘выпилъ нсколько рюмокъ’ — нтъ, онъ исчислитъ сколько именно, какого он были формата и сколько онъ за нихъ заплатилъ. Доходы и расходы своихъ героевъ и героинь онъ высчитываетъ съ акуратностью добросовстнйшаго изъ добросовстныхъ бухгалтеровъ, читатель получаетъ подробный отчетъ о каждой полученной или пропитой ими полушк. Такая точность и акуратность — весьма полезна для этнографіи, статистики, по для романиста она никуда не годится. Романисты должны обладать нкоторою способностью къ обобщенію, нкоторою долею творческой фантазіи, нкоторою силою воображенія. Но у г. Ршетникова нтъ даже и въ зародыш всхъ этихъ качествъ. Скудость его фантазіи такъ велика, что онъ не въ состояніи даже разнообразить тхъ ‘происшествій’, которыми он орнаментируетъ свой этнографическій матеріалъ. Фальшивыя деньги, розги и острогъ — дальше этого онъ ничего не можетъ выдумать. Въ роман Глумовы, Илью Глумова постигаетъ какъ разъ таже судьба, что и Панфила Горюнова въ роман Гд лучше, обоимъ имъ вмсто настоящихъ денегъ даютъ фальшивую бумажку,— оба они при размн ея попадаются и отводятся въ острогъ. Даже и бумажка-то тому и другому попадается одинаковаго двадцати-пяти рублеваго достоинства. Хоть бы для разнообразія достоинство бумажки перемнилъ авторъ, но онъ и этого не хотлъ сдлать. Свадьба Тимошки Глумова и эфектъ, произведенный ею, воспроизводится и въ роман Гд лучше,— только тамъ вмсто Тимошки дйствуетъ Тешка, а вмсто вдовы Огородниковой тоже вдова, но только Тюнева. И такихъ повтореній мы могли бы насчитать многое множество. Способностью обобщеній авторъ отличается еще мене, чмъ богатствомъ фантазіи. Это чувствуется на каждомъ шагу, особенно при описаніи характеровъ дйствующихъ лицъ, онъ никогда не дастъ мткихъ и точныхъ характеристикъ (требующихъ большаго умнья длать обобщенія), а довольствуется самыми неясными и эластическими опредленіями, въ род слдующихъ: ‘Короваевъ былъ человкъ добрый, работалъ чисто, хорошо и честно, малйшая несправедливость волновала его…’ ‘Горюновъ былъ добрйшее существо, никто не слыхалъ отъ него никогда не только браннаго слова, по и неудовольствія’… ‘Пелагея Прохоровна была двушка смирная, работящая’… и т. п. Наконецъ, онъ ршительно не уметъ отличать важнаго отъ неважнаго, существеннаго отъ несущественнаго, не только при характеристик лицъ, но даже при группировк тхъ положеній, въ которыя случайно попадаютъ его герои и героини. Часто положенія эти, какъ мы это ниже увидимъ, имютъ глубокій драматическій интересъ, но авторъ не замчаетъ этого и не останавливаетъ на нихъ вниманія читателей. О многомъ, о чемъ бы слдовало, въ видахъ возбужденія любопытства читателя, распространяться побольше, онъ говоритъ мелькомъ, о томъ, о чемъ бы слдовало сказать вскользь, онъ распространяется черезъ-чуръ уже долго. Все это мы говоримъ не для того, чтобъ унизить достоинство произведеній г. Ршетникова, а для того только, чтобы показать, что онъ совсмъ не романистъ, по отсутствію въ немъ во первыхъ, тхъ субъективныхъ условій, которымъ каждый романистъ непремнно долженъ удовлетворять, — и во вторыхъ, по самому свойству того матеріала, который онъ взялся разработывать. Ему не слдовало выходить изъ рамокъ очерковъ и сценъ, и онъ совершенно напрасно утруждалъ себя, выжимая изъ своей худосочной фантазіи скудные вымыслы. Конечно неспособность къ обобщеніямъ, обличая въ немъ прискорбную неразвитость, вредитъ ему даже, какъ и этнографу, но все-таки, при этнографическомъ описаніи собранныхъ матеріаловъ, этотъ недостатокъ не такъ замтенъ и не влечетъ за собою такихъ печальныхъ послдствій, какъ при ихъ художественной группировк. Мы не сомнваемся, что если бы тотъ богатый матеріалъ, который находится въ рукахъ г. Ршетникова, попалъ человку боле развитому, то онъ съумлъ бы имъ воспользоваться гораздо лучше, и мы вмсто трехъ длинныхъ романовъ, въ которыхъ съ удивительнымъ постоянствомъ повторяется одно и тоже, въ которыхъ проходятъ передъ нами одни и тже лица, происходятъ одн и тже событія, говорятся одн и тже рчи и т. д.— имли бы, можетъ быть, только одно произведеніе, но такое произведеніе, которое, не расплываясь въ ненужныхъ подробностяхъ, съ пластическою рельефностью нарш овало бы намъ картину жизни нашего рабочаго пролетаріата, со всми его радостями и горестями. Однако, faute de шіех мы должны довольствоваться и г. Ршетниковымъ.
Г. Ршетниковъ, не смотря на вс указанные здсь недостатки, стоитъ все-таки неизмримо выше разсказчиковъ-скомороховъ и разсказчиковъ-психологовъ, выше именно потому, что онъ не искажаетъ и не идеализируетъ дйствительности, что народъ, выводимый имъ на сцену, настоящій, неподдланный народъ, что онъ не обманываетъ образованную толпу на счетъ истинныхъ его свойствъ, онъ не говоритъ ей: народъ такъ глупъ, что для него пока ничего нельзя сдлать, или онъ такъ могучъ и силенъ, такъ нравственно бодръ и самобытенъ, что самъ собственными усиліями все сдлаетъ, до всего добьется, нтъ, онъ не отуманиваетъ пашихъ глазъ иллюзіями. Самъ того не подозрвая, онъ разбиваетъ ихъ въ пухъ и прахъ и заявляетъ о настоящихъ, реальныхъ требованіяхъ жизни. ни крпостники, ни ветхіе идеалисты, ни пустозвонные либералы, вчные проповдники пресловутаго laissez-faire не найдутъ въ его произведеніяхъ отголоска своимъ вреднымъ теоріямъ. За то люди здравомыслящіе найдутъ въ нихъ богатый матеріалъ, съ одной стороны, для выясненія положенія необразованной толпы, съ другой — для опредленія, тхъ отношеній, въ которыхъ должна находиться къ ней толпа образованная. Каково же это положеніе? И какія же это должны быть отношенія? За отвтомъ на эти вопросы мы и обращаемся къ анализу данныхъ, собранныхъ г. Ршетниковымъ, къ анализу такого убогаго міра ‘скорби и печали’, который онъ изображаетъ намъ въ своихъ романахъ, во всей его неприглядной нагот, во всей его грубой реальности.