РАУТ НА 1852 ГОД
РАУТ НА 1852 ГОД
Исторический и литературный сборник. Издание Н. В. Сушкова. Москва, 1852
Ночь в дороге
Волна и дума
На водах
Бывают дни
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Раут на 1852 год, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1852
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах
Том двенадцатый. Книга вторая. Критика. Публицистика (Коллективное и Dubia). 1840—1865
С.-Пб, ‘Наука’, 1995
‘Раут’ г. Сушкова на 1852 год принадлежит к числу тех русских книг, которые сшиваются преимущественно из отрывков: в нем есть даже отрывок из водевиля! По примеру первого выпуска и второй издан с благотворительною целию. Относительно внутреннего достоинства второй выпуск ‘Раута’ если не лучше первого, то несравненно разнообразнее: есть тут драмы, водевили, поэмы, романы и даже отрывок из фантазии графини Ростопчиной, не подходящий решительно ни под одно из доселе известных разделений словесности.— Серьезную сторону ‘Раута’ составляют записки различных замечательных лиц прошлого времени, собственная их переписка и замечания. Между материалами этого рода должно поставить на первое место статью г-жи Авериной ‘Воспоминания об П. И. Аверине’. В этой статье есть любопытные подробности и вообще написана она живо и занимательно.— ‘Храповицкий и Сердюков’ — статья издателя, также заслуживает внимания. К сожалению, не можем сказать того же самого о приложенной к этой статье переписке между Аракчеевым и Храповицким. В письмах этих нашли мы мало замечательного: говорится в них по большей части о личных отношениях переписывающихся лиц, а в одном из них — об унтер-офицере В. Сушкове, может быть одном из родственников издателя… Если мы упомянем еще о письмах имеретинского царя Арчила к боярину Ф. А. Головину, то можем сказать, что не упустили ничего особенно замечательного по исторической части ‘Раута’. Этот отдел не очень разнообразен, но и за то можно поблагодарить г. Сушкова, собранные им исторические материалы занимают самое видное место в книге и заинтересуют читателя более, нежели все остальное.
Что касается до литературного отдела, то он отличается каким-то странным разнообразием формы и величайшим однообразием содержания. Прежде всего поражает в нем длинная комедия самого издателя под заглавием ‘Мизогин’, то есть ‘Ненавистник женщин’ — в 5 действиях и в стихах. Существование этой комедии было уже давно известно публике: г. Сушков уже не один раз печатно извещал о ней. По всему видно, что г. Сушков желал создать так называемую высокую комедию, и Мольер постоянно был пред его глазами. Ему хотелось, по стопам славного французского комика, исследовать сердце человека во всех его изгибах, со всеми его страстями, наклонностями и заблуждениями. Мольер не спасется от упрека в том, что не всегда удавалось ему создать цельный художественный характер, но за ним остается другого рода заслуга: он брал какую-нибудь человеческую страсть и с гениальным талантом исследовал ее во всех даже мельчайших ее проявлениях. Так изобразил он ненависть к людям — в Мизантропе, лицемерство — в Тартюфе, скупость — в Гарпагоне. Никогда знание сердца человеческого не доходило до такой полноты. Г-н Сушков в своей комедии явился также глубоким знатоком его страстей, и тем более глубоким, что страсти, рисуемые им, доселе еще мало входили в область человеческого анализа. Нельзя, однако, не заметить с первого раза важного различия между французским и русским комиком. Мольер исчерпывал обыкновенно содержание своего предмета до такой полноты, что не оставлял ничего догадке самого читателя. У г. Сушкова совсем другие приемы: читатель с терпением прочитывает длинные пять актов комедии — и загадка все-таки не решена. Как понимает автор эту странную ненависть к женщинам, как она зачинается и развивается, — все это остается покрыто мраком неизвестности. Мы понимаем, что иногда неудавшийся брак, обманутая любовь, неудачное волокитство могут заставить человека дурно относиться к так называемому прекрасному полу, но всеми этими догадками невозможно объяснить ненависти к женщинам в Анапцове, герое комедии г. Сушкова, который возненавидел их по каким-то тайным причинам, по принципу, по доктрине, еще сидя на школьной скамье… Но вот содержание комедии.
В доме Дебречинского встречаются неожиданно два старинных приятеля: Анапцов и Наперстин. Анапцов — нелюдим и ненавистник всякого общества, преимущественно женского, толкует только о занятиях своих по службе, о науках, удовольствиях уединенной жизни. Наперстин, напротив, весельчак, непременно хочет ввести своего приятеля в общество, познакомить его со всеми знатными дамами. Сначала это кажется довольно трудно. Анапцов решительно не поддается ни под какие увещания, и когда Наперстин начинает разговор о женщинах, суровый герой приходит в негодование, становится в позу и начинает:
…раскрой историю: что бед,
Вреда и зла от них произошло на свет!..
Перихл, афинян честь, муж, доблестьми прекрасный!
Когда бы не любил Аспазии опасной,
Ничем бы не затмил и славы он своей,
Но за безбожную, в слезах, молил судей!..
А твой Алкивиад, вовеки непонятный:
То добродетельный и твердый, то развратный!
Кто страсти низкие в душе его родил?
Кто пагубные в нем наклонности развил?
Кто? — женщины! Без них — дух пылкий, ум высокий! —
Алмазом бы сиял он в древности глубокой…
А македонский царь? завоевав Восток —
В цепях прелестницы, растленный, изнемог!
А древний Геркулес, атлет благословенный!
В объятиях жены, коварством уловленный,
Гроза противников! любовью усыплен —
И силы и волос чудесных вдруг лишен!..
О, женский род!..
Какое сильное негодование при одном имени несчастных женщин! Сколько трудов стоило Анапцову возненавидеть прекрасный пол! Шутка ли, пройти всю историю рода человеческого с единою мыслью воспитать в себе антипатию к женщинам… Правда, мы плохо понимаем, почему Перикл затмил свою славу, любя ‘опасную Аспазию’, или почему ‘вовеки непонятный’ Алкивиад был бы ‘алмазом древности’, если бы избегал женщин… Видно, что г. Анапцов плохо знал историю и гораздо лучше употребил бы свое время в школе, если бы занялся исследованием ее смысла, вместо того чтоб с книгою в руках развивать в себе подозрительную ненависть к женщинам… Бедный Наперстин совсем пришел в тупик от пышной филиппики Анапцова и, несмотря на все усилия, не может вырвать от своего друга ничего, кроме обещания ‘женщин убегать, как язвы, до конца!’ Как на беду, случается, что в доме Дебречинского живет сестра его Глафира Минская, которая, по словам Наперстина:
Ничуть не девушка и не вдова…
На вопрос Анапцова, кто эта замысловатая Глафира, Наперстин отвечает, что она ‘разводная жена’ и ‘любезная вертушка’. На эту-то Глафиру (сам автор так везде ее называет) полагает все свои надежды Наперстин, в том, что она вскружит наконец голову Анапцову и отмстит ему за презрение к женщинам. Скоро является и она сама. Анапцов до конца выдерживает свою роль. Несмотря на то, что место, которое он желает получить, зависит от Глафиры и ее приятельницы графини Ревельской, он едва говорит с обеими дамами, и если говорит, то непременно грубости. Вообще мы рекомедуем читателям весь разговор между Анапцовым, Глафирой и графиней Ревельской как верх грации, — той грации, образчики которой публика уже видела в прежней комедии г. Сушкова, где действующими лицами были графиня Бабе и какая-то княгиня еще с более милым названием. Графиня Ревел ьская показывает, например, портрет, который она сама нарисовала с себя в зеркало. Все по возможности говорят ей комплименты, один только Анапцов, когда спрашивают его мнения, говорит, что портрет непохож и что графиня польстила в нем самой себе. Из этого видно, что г. Анапцов, не только ненавистник женщин, но и дурно воспитан. Если и случается иногда ненавидеть кого-нибудь, то из этого еще не следует, чтобы ненавидящее лицо должно непременно говорить своему противнику грубости. Тут видно только одно отсутствие хорошего воспитания. Первая попытка Глафиры неудачна, но она, несмотря на это, еще не думает оставлять поля сражения. В длинном, ужасающем сердце терпеливого читателя разговоре начинает она развивать перед Анапцовым пороки мужчин, их ‘тиранство’ и эгоизм. Бедный Анапцов совершенно смущен, и когда Глафира, как говорится, ‘ни к селу, ни к городу’, падает в обморок, несчастный ненавистник женщин бросается за спиртом, мочит ей виски и затылок. Но это еще не все. Вслед за графиней является на сцену сестра ее, молодая Милена, и, по примеру сестры, начинает также осаждать Анапцова колкостями, на которые он отвечает любезностями своего рода, повторяя в ответ беспрестанно одно слово: постреленок! Этим словом Анапцов выражет всю полноту своих чувств пред обольстительной Миленой. С этих пор он находится между двумя огнями: Глафира и Милена не дают ему покою, заставляют ревновать их, мучиться любовью и наконец доводят до того, что несчастный Анапцов бросается пред Глафирой на колени и говорит:
Бога ради!
Иль век от ваших ног не отойду ни пяди!
Тогда торжествующая Глафира говорит ему, что он ‘всех женщин жалчей’, а Милена пред его же глазами выходит замуж за Наперстина. Взбешенный Анапцов вскакивает и кричит:
Довольно, ни любви, ни дружбы не хочу! —
и комедии конец. Славная комедия!
Про ‘Любовь 15-ти летней девушки’ г. Петерсона мы не можем выразиться лучше, как повторив о ней отзыв самого издателя, сказавшего что этот рассказ написан ‘мило и благородно!’ Именно так! Отрадно видеть в современной нашей литературе такие ‘благородные’ явления, как повесть г. К. Петерсона. Рассказать содержание ее довольно трудно, потому что оно главным образом состоит именно в ‘неуловимой’ грации и нежности. При этих неуловимых достоинствах то, что делает занимательною обыкновенную повесть, как-то: характеры, интрига, блестящее описание, наконец, талант — все это делается уже излишним. Про характер героини рассказа известно только, что она всякий раз приходила в глубокое умиление при виде цыплят, прячущихся под крыло наседки, — да еще то, что в молодости она была большой ‘живчик’. Но что до этого! Сам рассказ — верх совершенства! Мы подозреваем, что подписанная под этою повестью фамилия есть псевдоним и что в самом деле повесть принадлежит Манилову. Одно из действующих лиц не может сказать двух слов сряду, не вставивши в свою речь ‘милочка’ и ‘вот видишь ли’: ‘Когда лакей подошел ко мне, я взглянула, видишь ли, на матушку, с таким, видишь ли, умоляющим взором, что ей, видишь ли, стало смешно…’ На одной только странице мы начли ровно семнадцать раз употребленное слово ‘видишь ли’, что нисколько, однако, не мешает повести быть прелестною, а по отзыву г. Сушкова — ‘благородною’.
После статей литературного содержания не можем не упомянуть о двух статьях содержания философского: одна из них принадлежит г. И. Б., а другая самому издателю ‘Раута’ г. Сушкову. Первая, под заглавием ‘Кое-что из заветной тетради’, особенно замечательна в том отношении, что, по-видимому, она составляет отрывок из неизданных мемуаров Кифы Мокиевича, философа ‘Мертвых душ’. Читатель, без сомнения, хорошо помнит этого почтенного человека, мучившегося над решением вопроса, почему слон подобно птицам не родится из яйца и какого объема потребна была бы для этого яйца кора. В упомянутой нами статье почтенный старец задает себе другого рода вопрос. Думал ли, говорит он, Феокрит (почему же именно Феокрит?) о славе и предчувствовал ли свое бессмертие великий Шекспир? Если бы Шекспир ожил, продолжает он, было бы любопытно для него прочесть, что пишут о нем не только в лондонских, но и в чужеземных журналах?.. Очевидно, что настоящий вопрос еще труднее вопроса о слоне. Бог знает, в самом деле, какое чувство родилось бы в Шекспире, если бы он послушал все толки о себе, и отвечать на это, точно так же, как определить объем коры для слонового яйца, нет никакой возможности. Замечательны также слова И. Б. о поэзии вообще. Ужасно сердит он на изобретение книгопечатания, которое, по его словам, лишило слово человеческое прежнего его величия и сделало его продажным (?). Величие же это, по словам г. И. Б., состояло в том, что в прежние времена пел весь народ, пел каждый человек от полноты душевной жизни. Приволье было бы тогда г. Бергу, который, как известно, поет песни всего земного мира и в ‘Рауте’ является с песнью малороссийскою.
Заглавие другой философской статьи, принадлежащей г. Сушкову, ‘Картины русского быта в старину’ — заглавие заманчивое, тем более заманчивое, что предисловие к ней дышит отменно важным тоном. Точь-в-точь первая глава Саллюстия в его истории Катилины: ‘Omnes homines qui sese student praestare ceteris animalibus’. {Люди — все те, кто стремится превосходить прочих животных (лат.).} Г-н Сушков, разумеется писал свою статью не с целию доказать еще раз это выражение знаменитого историка, он считает его, как и следует, совершенно доказанным. Судя по заглавию, можно подумать, что статья г. Сушкова описательная, но это только кажется. С начала до конца пропитана она глубоким философствованием: философствованию в ней нет конца. Представьте, что вы беретесь за статью, которая обещает вам изобразить картину наших старинных нравов и действительно представляет вам следующего рода картину: вставали наши деды часов в 8 или 9 утра, пили чай, потом . хозяйка заказывала обед, а хозяин занимался делом, потом обедали, по вечерам бывали гости… Что же тут старинного? Вероятно, для точности г. Сушков списывал старинные нравы с современной нам жизни. Но если с этой стороны статья его неудовлетворительна, то с другой — именно с философской стороны — она неоцененна. Предоставляем самим читателям познакомиться подробно с самою статьею, а в нашей рецензии приведем только один пример философствования г. Сушкова. Известно, что сожаления ‘Северной пчелы’, ‘Москвитянина’ (не того ‘Москвитянина’, что издается теперь, а прежнего) и за ними всех поклонников старой литературы преимущественно направлены на порчу чистоты русского языка. Г-н Сушков не мог оставить этого вопроса, не обратив на него своего внимания, он даже пошел в нем далее других. Тогда как другие изливают только свои горестные чувства в более или менее плохо написанных Филиппинах против современной литературы, г. Сушков прямо подступил к предмету и нашел тотчас средство помочь общему горю. Средство найдено, и оно очень легко. Всегда можно переводить и иностранные слова, — говорит г. Сушков, — ‘стоит только подумать’. Видите ли, какое легкое средство! Стоит вам подумать, и вы не найдете ни одного слова, которое не могли бы передать отличным образом на русском языке. Если вы и тут сомневаетесь, то вот вам несколько попыток самого г. Сушкова, сделанных по новому рецепту: мистифировать — значит гулять, последовательность означает прогресс, обжора — гастроном, привередничать — каприз. Теперь вместо того чтобы сказать ‘я хочу его мистифировать’ — надо будет говорить: ‘я хочу его гулять’, вместо ‘какая последовательность в его поступках’ — будут говорить: ‘какой прогресс в его поступках’, и в обществе вы уже не услышите про кого-нибудь: ‘какой он гастроном’,— все дамы будут говорит не иначе как: ‘какой он обжора’! Пословица Ал. Мюссе ‘Un caprice’ будет называться в русском переводе ‘Привередничество’. Как все это легко и понятно! И до сих пор не пришло никому в голову, что для решения задачи стоило только ‘подумать’. Правда, мы можем сказать в утешение себе, что кто будет думать, человек человеку рознь: одному и в голову никогда не придет того, что так легко достается другому.
Упомянем еще о водевиле кн. Львова, принадлежащем к лучшим статьям альманаха, и перейдем к стихотворениям. Между ними первое место по достоинству принадлежит стихотворениям г. Ф. Тютчева. Заметим, впрочем, что эти новые стихотворения г. Ф. Тютчева никак не могут идти в сравнение с теми, которые принадлежат к лучшей поре его поэтической деятельности и с которыми впервые познакомил публику Пушкин в своем ‘Современнике’.
Не остывшая от зною,
Ночь июльская блистала —
И над тусклою землею,
Небо, полное грозою,
Все в зарницах трепетало…
Неба сонные ресницы
Раскрывалися порою.
И сквозь беглые зарницы
Чьи-то грозные зеницы
Загорались над землею…
Это лучшая из четырех небольших пьес г. Тютчева, помещенных в ‘Рауте’, который кстати извещает публику, что в нынешнем году ‘будет издано полное собрание стихотворений г. Тютчева’. Это известие, вероятно, порадует наших читателей столько же, сколько порадовало нас. Г-н Тютчев принадлежит к очень небольшому числу истинных русских поэтов.
Дума за думой, волна за волной —
Два проявленья стихии одной:
В сердце ли тесном, в безбрежном ли море —
Здесь — в заключении, там на просторе,
Тот же все вечный прибой и отбой —
Тот же все призрак тревожно пустой.
Мы не можем не упомянуть еще о стихотворениях ‘Раута’, названных ‘Очерки’ и подписанных буквами И. К. Нельзя сказать, что они хороши, еще менее возможно утверждать положительно, что в них виден талант, но в них по временам встречаются простые, верные звуки, в которых слышится что-то похожее на поэзию, и при чтении их читателю невольно сообщается то грустное настроение, под влиянием которого писал их автор. Уже одно то, что они просты и истинны по содержанию, говорит в пользу автора, жаль, что форма их слишком несовершенна.
В степи виднеются далеко три кургана —
И средний выше всех. Взберуся на него
И отдохну в кустах высокого бурьяна…
Какая даль кругом! Неясной синевой
Края земли слились с краями неба,
На желтых полосах желтеют копны хлеба,
Да кое-где виднеются вдали
Избушки далеко заброшенных селений…
На синеву небес две тучки набрели
От первых осени холодных испарений —
И по степи влекут неправильный свой след,
Рисуя темные на ясном поле пятна…
Душа погружена в какой-то чуткий бред,
И шепчет на ухо знакомый голос внятно…
Уж на покой склонился день ленивый:
Пора домой! дорога впереди
Скрывается за почерневшей нивой,
И мысль бежит по темному пути —
Далеко — в милый край. Подхвачен тройкой,
Я степью мчусь. От бега под дугой
Едва звенит мой колокольчик бойкой,
И грудь дрожит, и пыльною ногой
Уже ступить через порог спешу я…
Но полночь бьет: прости любимый сон!
Пора домой — на сон без поцелуя…
Давно пора на крепкий сердца сон!
Бывают в жизни дни тяжелого сознанья,
Любимого труда, при них бледнеет цвет,
Сбираются толпой ошибки целых лет —
Горячей головы пустые начинанья!
И смехом оскорбить их в эти дни не жаль!
Нет впереди надежд, отгаданная даль
Является пуста… и сердцу нет прощенья —
За детские его мечты и заблужденья.
Прочитав эти стихотворения, читатель, конечно, согласится с нами, что, как ни слабо звучит в них поэтическая струна, их все-таки не должно смешивать с теми, к которым мы теперь перейдем.
Г-н Долин, которого удивительное стихотворение ‘Амур-игрок’ недавно помещено было в одном петербургском журнале и не совсем благосклонно встречено в другом, написал стихотворение ‘с досады’, в котором говорит:
Все здесь — пустое!
Все — не беда!
Все ненадолго!..
Волга — не Волга,
Слезы — вода!..
И бесподобно! Мысль глубоко философическая — и вот как автор развивает ее далее:
Старость — не радость,
Где полнота?
Где красота?
Свежесть улыбки,
Взгляда, ланит —
Все убежит!..
Стан — вот — не гибкий…
Вся — отцвела!..
Вся — не мила!..
Мимо постылой,
Бледно-унылой
В ту пору я,
Тихо пройдя,
Будто ошибкой,
Вскользь поглядя,
С злою улыбкой
Молвлю: ‘Была —
Очень мила!’
Этого стихотворения, кажется, довольно, чтоб дать читателям понятие о музе г. Долина, которая между прочим умеет выражаться
Отменно тонко и умно,
Что ныне несколько смешно…
Вообще философский элемент преобладает не только в прозаических, но даже и в стихотворных произведениях ‘Раута’, что увидим сейчас, при разборе стихотворений г. Глинки. Это вообще необыкновенные стихотворения… Что сказали бы вы, почтенный читатель, если б вам в книге дельной и серьезной или по крайней мере претендующей на дельность и серьезность предложили не шутя такое стихотворение:
На гроши, на гроши, на гроши
Разменялися чувства благие,
В барыши, в бырыши, в барыши
Погрузилися мысли людские…
Хороши, хороши, хороши,
Побужденья и страсти земные!
Как показались бы вам философские, полные благородного сарказма упреки в мелочности и суетности, выраженные в такой форме? А между тем ‘Раут’ не шутя предлагает вам подобные стихи:
Покори, покори, покори
Эту землю мятежную.
Подари, подари, подари
Нас любовию нежною!..
и проч<ее>
(‘Раут’, страница) 439)
Помнится, такой формы стихов у нас еще не бывало.
Изобретение этой новой и удачной манеры стихотворства принадлежит г-ну Ф. Глинке. Но спрашивается: какую пользу русской словесности, русскому стиху может принесть оно? Уже и так версификация русского стиха необыкновенно легка, но если допустить произвольное наполнение стиха повторением одного и того же слова сколько раз потребуется, — тогда все мы немедленно сделаемся поэтами, проза исчезнет даже из разговорного языка: вместо ‘принеси стакан воды’ мы будем говорить не иначе как
Принеси, принеси, принеси
Мне стаканчик водицы, водицы…
Рассказывая о своем проигрыше, пропоем:
Проиграл, проиграл, проиграл
Серебром, серебром, серебром
Десять тысяч!
А оценивая чье-нибудь произведение ума, таланта, скажем:
Каков ум, каков ум, каков ум,
Таково, таково, таково
И его, и его, и его
Сочинение!
Да, бесспорно, при такой методе все мы сделаемся поэтами, но выиграет ли от того русская поэзия? Всякая попытка к нововведению, удачная или нет, предполагает какую-нибудь полезную цель. Какую же цель имел г. Глинка, сочиняя и печатая вышеприведенные стихи? Или он желал щегольнуть оригинальностью? В таком случае нет нужды и говорить, до какой степени неудачно его притязание. Г-ну Глинке принадлежат также следующие строфы, взятые нами из стихотворения его ‘Не стало у людей поэзии!’:
Не стало у людей поэзии!
Все речь о скучных барышах:
С какой-то пресностью магнезии
Тоска тоскует в их душах!
Увлекшись обаяньем пластики,
В разгаре славы мировой.
Поэты — века головастики,
Живут и пишут головой…
и проч<ее>
Это опять претензия на оригинальность, и опять более странная, нежели удачная. Если же читатель думает иначе, то он должен признать еще более оригинальными следующие стихи:
О чудесах акустики
В саду я размышлял,
Полол траву, а кустики
Легонько подстригал.
Устал.— ‘Ну, женка, водочки!
Да наливай-ка щей,
Нельзя ли и селедочки?..’
— Возьмешь и сам, кащей!..
А таких стихов можно сочинять ежедневно тысячи. Автор, видимо пленен новостию и редкостию рифм ‘головастики — пластики’, ‘магнезии — поэзии, полигинезии’ и с намерением печатает их курсивом (чем увлеклись и мы). Но те же самые слова могут быть рифмованы иначе и не менее удачно:
Пусть люди головастики,
Но странной чепухи,
Рифмованной гимнастики,
Не примут за стихи!
И кто лишен поэзии,
В ком свежей мысли нет,
В России ли, в Силезии,
Не будет он поэт!
Но нам пора проститься с ‘Раутом’ г. Сушкова до третьего выпуска, обещаемого издателем в скором времени. Желаем, чтоб этот третий выпуск был удачнее.
Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: С, 1852, No 4 (ценз. разр. 6 апр. 1852 г.), отд. IV, с. 70—81, без подписи.
В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. IX.
Автограф не найден.
Авторство Некрасова предположительно установлено А. Я. Максимовичем (ПСС, т. IX, с. 821) на следующих основаниях: связь с рецензией Некрасова на предыдущий выпуск ‘Раута’ (см.: наст. изд. т. XI, кн. 2, с. 66), принадлежность Некрасову включенных в комментируемую рецензию пародий на стихотворения Ф. Н. Глинки. Дополнительным аргументом в пользу авторства Некрасова являются характерное для него внимание к стихотворениям Ф. И. Тютчева и использование образов Гоголя в тексте рецензии. Об альманахе Н. В. Сушкова см.: наст. изд., т. XI, кн. 2, с. 66 и 326.
С. 142. …в нем есть даже отрывок из водевиля!— Имеется в виду ‘Отрывок из картины-водевиля ‘Вся Москва на бале» П. Н. Арапова (1796—1861) — писателя, драматурга, составителя ‘Летописи русского театра’ (СПб., 1861).
С. 142. По примеру первого выпуска и второй издан с благотворительною целию.— О благотворительной цели издания сообщалось на титульном листе каждого выпуска сборника. ‘Раут’ 1851 г. издавался в пользу Александрийского детского приюта. ‘Раут на 1852 год’ — с подзаголовком ‘Исторический и литературный сборник в пользу учебного заведения для благородных девиц ведомства дамского попечительства о бедных в Москве’.
С. 142. …есть тут даже отрывок из фантазии графини Ростопчиной…— ‘Раут на 1852 год’ открывался ‘Отрывком из ‘Одаренной’, драматической фантазии, взятой из волшебных сказок XVII в., в 5 картинках, с прологом, вольными стихами’ Е. П. Ростопчиной.
С. 142. …статью г-жи Авериной ‘Воспоминания об П. И. Аверине’.— Речь идет о Н. П. Авериной, племяннице губернатора волынского и бессарабского П. И. Аверина (1775—1849).
С. 142. …’Храповицкий и Сердюков’, статья издателя…— Храповицкий (1758—1819) — поэт и переводчик, автор сатиры ‘Разговор уездных дворян о выборах в судьи’ (М., 1790) и ‘Слова похвального императрице Екатерине II’ (СПб., 1802). М. В. Сердюков — новгородский купец, строитель Вышневолоцкой системы каналов, дед издателя ‘Раута’ Н. В. Сушкова.
С. 142. …упомянем еще о письмах имеретинского царя Арчила к боярину Ф. А Головину.— Арчил II (1647—1713) — грузинский царь из династии Сассанидов, умер в Москве, где жил с 1699 г., занимаясь литературной деятельностью. В ‘Рауте на 1852 год’ опубликовано 13 его писем к боярину Ф. А. Головину (1650—1706), государственному деятелю петровской эпохи.
С. 143. …длинная комедия самого издателя под заглавием ‘Мизогин’ ~ г. Сушков уже не один раз печатно извещал о ней.— Отрывки из комедии Н. В. Сушкова ‘Мизогин’ публиковались дважды: в ‘Драматическом альбоме’, изданном П. Н. Араповым и А. Роппольтом (М., 1850), и в ‘Рауте на 1851 год’ (в обоих случаях под заглавием ‘Отрывки из комедии ‘Ненавистник женщин»). В авторском предисловии, предпосланном первой публикации, сказано: ‘Вот уже 29 лет, как мой бедный ‘Ненавистник женщин’ остается под спудом…’.
С. 143. …г. Сушков желал создать так называемую высокую комедию, и Мольер постоянно был пред его глазами.— Насмешливое сравнение Н. В. Сушкова с Мольером, возможно, связано с автобиографическим эпизодом. В рецензии В. С. Межевича (за подписью ‘Л. Л.’) на водевиль Некрасова ‘Шила в мешке не утаишь — девушки под замком не удержишь’ Некрасов сравнивался с Мольером (см.: СП, 1841, 20 мая, No 108, с. 450). Этот эпизод упоминается в отрывке из статьи ‘Обзор прошедшего театрального года и новости наступающего’ (ЛГ, 1842, 26 апр., No 16, наст. изд., т. XII, кн. 1) и в романе ‘Жизнь и похождения Тихона Тростникова’ (1843—1848, наст. изд., т. VIII, с. 176, 186).
С. 143. …он брал какую-нибудь человеческую страсть и с гениальным талантом исследовал ее во всех даже мельчайших ее проявлениях. Так изобразил он ненависть к людям в Мизантропе, лицемерство в Тартюфе, скупость в Гарпагоне.— Имеются в виду комедии Мольера ‘Мизантроп’ (1665), ‘Тартюф’ (1669) и ‘Скупой’ (1668). Ср. суждение А. С. Пушкина о Шекспире и Мольере в ‘Table-Talk’: ‘Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока, но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков <...> У Мольера скупой скуп — и только, у Шекспира Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен. У Мольера лицемер волочится за женою своего благодетеля, лицемеря, принимает имение под сохранение, лицемеря, спрашивает стакан воды, лицемеря. У Шекспира лицемер произносит судебный приговор с тщеславной строгостью, но справедливо’ (Пушкин, т. XII, с. 159—160). Оно могло быть известно Некрасову по книге П. В. Анненкова ‘Материалы для биографии А. С. Пушкина’, входившей в состав т. I Сочинений Пушкина (СПб., 1855, с. 136).
С. 144. …раскрой историю: что бед, вреда и зла от них произошло на свет!..— Цитируется монолог Анапцова из пьесы Н. В. Сушкова (д. 1, явл. 2) с разночтением в первой строке. У Сушкова: ‘…раскрой историю: что бед, что зла от этих жен произошло на свет!..’ (с. 61).
С. 145. Ничуть не девушка и не вдова…— Здесь и далее цитируются реплики героев ‘Мизогина’ Н. В. Сушкова (Раут на 1852 год, с. 63, 64, 88, 154, 159).
С. 145. …той грации, образчики которой публика уже видела в прежней комедии г. Сушкова, где действующими лицами были графиня Бабе и какая-то княгиня еще с более милым названием.— Речь идет о пьесе Н. В. Сушкова ‘Комедия без свадьбы’ (М., 1849, No 23, дек., кн. 1), среди действующих лиц которой действительно есть графиня Бабе и княгиня Адель.
С. 146. …’Любовь 15-летней девушки’ г. Петерсона…— К. А. Петерсон (1811—1890) — поэт и драматург.
С. 146. …отзыв самого издателя ~ этот рассказ написан ‘мило и благородно’.— Цитируется примечание Н. В. Сушкова (Раут на 1852 год, с. 362).
С. 146. …Мы подозреваем ~ повесть принадлежит Манилову.— Ссылаясь на Манилова — героя ‘Мертвых душ’, Некрасов хотел дать представление о сентиментальном стиле повести К. А. Петерсона.
С. 147. …одна из них принадлежит г. И. Б. ~ Первая под заглавием ‘Кой-что из заветной тетради’…— Под статьей подпись: ‘И. Б…ий’ (в списке опечаток, приложенных к ‘Рауту на 1852 год’: И…..й). Подпись принадлежит И. Е. Бецкому (см.: наст. изд., т. XI, кн. 2, с. 329).
С. 147. …’Кой что из заветной тетради’ ~ по-видимому, она составляет отрывок из неизданных мемуаров Кифы Мокиевича, философа ‘Мертвых душ’ ~ какого объема потребна была бы для этого яйца кора.— Ироническое отношение Некрасова к статье И. Е. Бецкого усиливается свободным пересказом эпизода из заключительной, одиннадцатой главы тома I ‘Мертвых душ’. У Гоголя: ‘…Кифа Мокиевич, человек нрава кроткого, проводивший жизнь халатным образом <...> существование его было обращено более в умозрительную сторону и занято следующим, как он называл, философическим вопросом: ‘Вот, например, зверь, — говорил он, ходя по комнате, — зверь родится нагишом. Почему именно нагишом? Почему не так, как птица, почему не вылупливается из яйца? Как, право того: совсем не поймешь натуры, как побольше в нее углубишься! <...>‘ Ну, а если б слон родился в яйце, ведь скорлупа, чай, сильно бы толста была, пушкой не прошибешь, нужно какое-нибудь новое огнестрельное орудие выдумать» (т. VI, с. 244—245).
С. 147. Если бы Шекспир ожил ~ в прежние времена пел весь народ, пел каждый человек от полноты душевной жизни.— Приведенные строки — близкий к тексту пересказ статьи И. Е. Бецкого (с. 168, 165).
С. 147. Приволье было бы тогда г. Бергу, который, как известно, поет песни всего земного мира и в ‘Рауте’ является с песнью малороссийскою.— Переводы Н. В. Берга с двадцати восьми языков вскоре были изданы под названием ‘Песни разных народов’ (М., 1854), в ‘Рауте на 1852 год’ был опубликован его перевод украинской песни ‘Разлука’ (с. 335).
С. 147. …’Картины русского быта в старину’, — заглавие заманчивое, тем более заманчивое, что предисловие к ней дышит отменно важным тоном. Точь-в-точь первая глава Саллюстия в его истории Катилины…— Некрасов иронически сравнивает предисловие Н. В. Сушкова к статье ‘Картины русского быта в старину’ с главой 1-й ‘Заговора Катилины’ Гая Криспа Саллюстия (86—35 до н. э.) — римского историка, слог которого отличался торжественностью, энергией и краткостью. Цитату из Саллюстия (‘Люди — это все те, кто стремится превосходить прочих животных’) Некрасов мог заимствовать из статьи И. О. Бабста ‘О Саллюстие и его сочинениях’, опубликованной в ‘Пропилеях’ (1851, кн. 1, с. 223—256). О переводах из Саллюстия упоминается также в романе ‘Жизнь и похождения Тихона Тростникова’ (наст. изд., т. VIII, с. 123—134).
С. 148. …сожаления ‘Северной пчелы’, ‘Москвитянина’ (не того ‘Москвитянина’, что издается теперь, а прежнего) ~ преимущественно направлены на порчу чистоты русского языка.— Речь идет о выступлениях в 1840-х гг. ‘Северной пчелы’ Ф. В. Булгарина и Н. И. Греча и ‘Москвитянина’ М. Д1. Погодина (до появления ‘молодой редакции’ в 1851 г.) в защиту русского языка от иностранных заимствований. В свое время Белинский неоднократно иронизировал по поводу этих пуританских устремлений. См. его ‘Речь о критике…’ (ОЗ, 1842, No 9—11, Белинский, т. VI, с. 332).
С. 148. Всегда можно переводить иностранные слова, — говорит г. Сушков, — стоит только подумать.— Пересказывается близко к тексту статья Н. В. Сушкова ‘Картины русского быта в старину’ (Раут на 1852 год, с. 479—480). У Сушкова: ‘…я люблю переводить иностранные слова и уверен, что это всегда возможно — стоит только хорошенько подумать…’
С. 149. Пословица Ал. Мюссе ‘Un caprice‘ будет называться в русском переводе ‘Привередничество’ со стоило только подумать.— Некрасов иронизирует по поводу предложенного Н. В. Сушковым употребления русских слов: ‘причуды, прихоть, привередничество, затеи (каприз, в каком угодно смысле)’ (Раут на 1852 год, с. 481). Имеется в виду пьеса Альфреда де Мюссе (1810—1857) ‘Un caprice’ (‘Каприз’), переведенная с французского на русский язык журналистом, поэтом, переводчиком А. Н. Очкиным (1791—1865), с 1838 г. шла в этом переводе на сцене Александрийского театра под заглавием ‘Женский ум лучше всяких дум’ (см. о ней: наст. изд., т. XI, кн. 1, с. 260-261).
С. 149.