Разстрлъ.
Разстрлъ.
Разсказъ П. П. Гндича.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII
VIII.
IX.
‘Нива’, No 1, 1918
Расстрел, Гнедич Петр Петрович, Год: 1918
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Вспоминается мн одна встрча.
Я халъ на югъ Франціи. Ночь пришлось пронести въ вагон. Утромъ, когда уже разсвло и вставало солнце, мн показалось, что поздъ долго стоить на мст, а по голосамъ, то приближавшимся, то удалявшимся, ясно было, что мы были на станціи.
Я поднялъ толстую штору и увидлъ низенькій каменный вокзалъ и какой-то веселый городокъ, весь потонувшій въ зелени и освщенный косыми лучами золотисто-розоваго солнца. Ярко освщены были трубы домовъ, и дымъ — лиловый съ алыми подпалинами — тихо таялъ въ весеннемъ воздух.
Я не торопясь одлся, умылся, вышелъ изъ вагона. Станція была пустынна. Дв фигуры копошились надъ чмъ-то на далекомъ конц платформы. Весь поздъ спалъ: шторы и занавски у оконъ были спущены. Паровоза не было, онъ ушелъ куда-то, и мы безпомощно, какъ ящерица, лишенная головы, оставались недвижно на мст. Городокъ бллъ стнами, краснлъ крышами. Изъ садовъ шелъ ароматъ отъ весенней листвы. Въздныя ворота, — что-то въ род тріумфальной арки,— желтли неподалеку отъ вокзала. Слва, вдоль узкой улицы, тянулась высокая желзная ршетка, и сквозь ея инки просовывали свои втки старые каштаны. Напротивъ жался другъ къ другу рядъ двухъэтажныхъ и одноэтажныхъ домиковъ, крытыхъ черепицей. Дальше поднимались навстрчу утреннему свту шпицы и башенки церквей. А еще дальше — тянулись горы, густо поросшія деревьями, съ старымъ замкомъ на вершин самой высокой кручи, куда много вковъ назадъ тащили измученныя лошади камни и стволы деревьевъ для постройки, и гд возводились жилища прихотью властныхъ людей, не желавшихъ сливаться съ обиталищами, ютившимися на равнин, по берегамъ свтловодной рки, что текла излучинами отъ горъ внизъ, куда-то на западъ. Замокъ, повидимому, былъ запущенъ и необитаемъ, но гордо возвышался, какъ реликвія прошлыхъ вковъ.
Я прошелся взадъ и впередъ раза два. Какой-то крестьянинъ съ двумя огромными мшками халъ на маленькомъ осл. Легкая пыль золотилась за нимъ и бжала по улиц. Городъ только-что проснулся, движенія на улицахъ еще не было,— и только вдали виднлась вереница повозокъ: должно-быть, окрестные жители везли състные припасы на рынокъ.
Навстрчу мн вышелъ изъ станціонныхъ дверей человкъ уже немолодой, толстый, въ легкомъ лтнемъ плать, со вчерашней газетой въ рукахъ. Онъ остановился рядомъ со мной и началъ смотрть на желзнодорожное полотно, что ровной лентой убгало вдаль, между рощицъ и холмовъ, перебрасываясь черезъ рку, взбгая на холмики и спускаясь съ нихъ. Онъ ударилъ газетой по ладони свободной руки и сказалъ, какъ будто призывая меня въ свидтели:
— Не видать.
— Вы не знаете, отчего мы стоимъ?— спросилъ я.
— Локомотивъ испортился. Пока не придетъ другой — вы не подете дальше. Каждую недлю это случается два раза. У насъ на линіи дряхлые, изношенные паровозы. Къ этому ужъ вс привыкли. Вы еще съ полчаса простоите здсь.
Онъ сказалъ это съ наслажденіемъ, точно радовался нашей задержк.
— Если бы,— продолжалъ онъ,— эти остановки экспресса происходили не раннимъ утромъ, а днемъ,— нашъ городъ оживился бы. У насъ вдь нтъ никакихъ развлеченій, кром плохого кинематографа, который дрожитъ, когда показываютъ его на экран, какъ преступникъ передъ казнью.
— А самъ по себ городокъ премилый,— сказалъ я.
— Да. На видъ онъ премилый. Да онъ и чище и красиве многихъ южныхъ городовъ. Но городскіе дрязги, подвохи и сплетни здсь такіе же, какъ и во всхъ уздныхъ ямахъ. Ну, конечно, ямахъ. Кто жилъ въ Париж, тому всегда здшняя дыра покажется скверною тюрьмою.
— А вы здшній обыватель и бывшій парижанинъ?
— Да, я здшній обыватель и бывшій парижанинъ. У меня здсь небольшая фабрика. Но эта небольшая фабрика даетъ большой доходъ. Я не могу ее бросить, не могу перевести въ другое мсто, потому что она производитъ продукты, составляющіе спеціальность здшней мстности.
Я не спросилъ, какіе это продукты, онъ не пояснилъ и продолжалъ.
— Я бывшій парижанинъ. Я родился тамъ, въ столиц учился, выросъ, получилъ дипломы, и попалъ сюда тридцать лтъ назадъ. Мн завидуютъ многіе: счастье, видимо, улыбнулось мн,— я сдлался состоятельнымъ рантье. Но мн иногда кажется, что не правъ Юлій Цезарь, уврявшій, что онъ хотлъ бы быть первымъ въ деревн, но не вторымъ въ Рим. А я скажу, что предпочелъ бы быть пролетаріемъ Парижа, а не рантьеромъ здсь.
Я посмотрлъ на него. Онъ на провинціальныхъ хлбахъ разжирлъ. Шея у него говорила о возможной апоплексіи. ‘Онъ много спитъ и много пьетъ’, — подумалъ я.
— Сядемъ здсь, въ тни,— предложилъ онъ.— Я жду мстнаго позда, но онъ тоже запаздываетъ, благодаря этому чортову экспрессу. Мн надо създить за сорокъ километровъ въ сосдній городокъ и къ десяти утра быть уже опять дома. Но эта неаккуратность перевертываетъ вверхъ ногами вс предначертанія. Вы не нмецъ?
— Нтъ, я русскій.
— Русскіе такіе же разгильдяи, какъ и мы, французы. Нмцы и англичане корректне. Да. да. У нихъ и станціи чище, и дома, и женщины, и коровы. А у насъ и у васъ он грязны. Да, да. Я одинъ разъ былъ въ Россіи и видлъ таракановъ и желтыхъ и черныхъ. Ихъ у васъ больше, чмъ у насъ. Вашъ крестьянинъ и солдатъ считаютъ ихъ неизбжнымъ зломъ и не выводятъ. Это замтилъ еще вашъ Гоголь. Да. не удивляйтесь, я читалъ всего единственный русскій романъ ‘Мертвыя души», гд о тараканахъ говорится въ первой же глав. И я видлъ ихъ своими глазами, какъ они бгаютъ по столамъ, полу и стнамъ, и на нихъ никто не обращаетъ вниманія. Я потому говорю объ этихъ наскомыхъ, что терпть ихъ не могу…
Онъ закурилъ коротенькую трубочку съ пахучимъ табакомъ. Синій дымокъ заволновался въ утреннемъ воздух и отравилъ своимъ острымъ ароматомъ благоуханіе утра.
— Вотъ мн надо бы теперь уже хать, продолжалъ онъ,— сидть въ вагон, и думать о томъ, что я буду говорить на собраніи фабрикантовъ, а я вмсто этого сижу здсь и не знаю, когда придетъ поздъ. А у меня каждый часъ разсчитанъ, и я не могу безъ толку тратить время. Мы неряшливы, французы,— мы не дорожимъ временемъ и расточаемъ его, какъ блудный сынъ богатство. Американцы говорятъ: ‘время — деньги’. А мы хотимъ и деньги пріобрсти и время растратить попусту.
Онъ такъ взволновался отъ разговора, что у него на лбу выступилъ потъ. Онъ отеръ его платкомъ, да заодно ужъ вытеръ и жирный затылокъ.
Я въ первый разъ встртилъ француза, который не восхищался своими соотечественниками. Вся его фигура выражала брезгливость. Онъ брезгливо относился ко всему,— и къ своему городку, и въ вокзалу, и даже, какъ мн показалось, къ своей трубк.
— Я не люблю людей,— заговорилъ онъ. точно подтверждая роившіяся во мн мысли.— И меня не любятъ. Я, въ сущности, никому не сдлалъ зла. Да и мн никто ощутительнаго вреда не сдлалъ. Мн только завидуютъ. Я вижу эту зависть во всемъ: и въ томъ, какъ смотрятъ на меня, и въ томъ, какъ говорятъ со мною, и въ томъ, какъ говорятъ обо мн. Я никому не длаю зла,— я ужъ сказалъ… Но и добра я тоже никому не длаю. То-есть, теперь не длаю. Я проученъ на этотъ счетъ.
Онъ улыбнулся широкой, радостной улыбкой, и даже глаза его потеряли на минуту брезгливое выраженіе.
— Что значитъ ‘теперь’?— спросилъ я.
— ‘Теперь’,— потому что прежде я длалъ. Пробовалъ длать людямъ то, что, повидимому, было для нихъ хорошо Но каждый разъ, когда я длалъ для нихъ что-нибудь хорошее, меня за это предавали. Мн платили за добро зломъ. Чмъ боле былъ мн человкъ обязанъ, тмъ гнусне онъ оказывался но отношенію меня. Въ конц концовъ я пришелъ къ нелпому выводу, что нтъ такого добраго поступка, который остался бы безнаказаннымъ.
Онъ засмялся раскатистымъ веселымъ смхомъ, точно сообщилъ мн что-то очень занимательное и поучительное.
— Это парадоксъ,— замтилъ я.
— Нтъ, это святая истина,— поправилъ онъ меня.— Это все вліяніе чорта. Вы врите въ чорта? Я врю. И думаю, что онъ властвуетъ человчествомъ гораздо больше, чмъ это принято думать.
— Нынче въ мод утверждать, что человчество идетъ къ истин и свту. Все это вздоръ и утопія. Когда-нибудь,— и очень скоро, можетъ-быть,— человчество покажетъ, что оно такое, и какъ оно блюдетъ божескія заповди. Я былъ свидтелемъ,— тогда еще я былъ подросткомъ, что могутъ продлывать люди, когда они озврютъ и когда почувствуютъ, что ихъ злой воли нтъ удержу, да, я былъ свидтелемъ одной сцены… Вотъ потому-то я и презираю людей…
Онъ оборвалъ свою рчь и сталъ усиленно затягиваться. Я осторожно поинтересовался, какая это была сцена. Онъ посмотрлъ въ ту сторону, откуда долженъ былъ прійти тотъ поздъ, котораго онъ ждалъ. Потомъ онъ посмотрлъ на часы, мелькомъ взглянувъ на меня, и заговорилъ.
Я былъ въ Париж въ 1871 году, когда тамъ царила коммуна. Я былъ юношей-подросткомъ. Мн было лтъ четырнадцать. Я бгалъ въ школу, учился черченью. У васъ, въ остальной Европ, думаютъ, что главный ужасъ нашей жизни въ Париж во время войны — была осада. Неправда. Было недоданіе, холодъ.— но это все можно перенести. Это все случайные періоды, непріятные, но выносимые. А главный ужасъ наступилъ посл осады, когда враги вступили въ опозоренный городъ и потомъ ушли изъ него. Тутъ началась власть коммуны. Началась братоубійственная безсмысленная война.
Брови моего собесдника сдвинулись, губы сжались и даже поблли.
— Когда огромный четырехугольникъ.— отъ Нотръ-Дамъ до Площади Согласія, съ одной стороны до Сены, съ другой — далеко дальше улицы Риволи,— загорлся и огненные языки поднялись надъ Парижемъ, окруживъ своимъ адскимъ кольцомъ и Лувръ и ворвавшись въ старую ратушу, когда на Королевской улиц загорлись не только дома, но и деревья,— тогда, казалось, пришелъ конецъ Парижу, и вс съ отупніемъ смотрли на этотъ огненный океанъ. И вотъ именно тогда и стала бушевать толпа мерзавцевъ.
‘Я не знаю, откуда она вышла. Простоволосыя, полупьяныя женщины, въ туфляхъ на босу ногу: такіе, какъ я, подростки: какіе-то изрытые оспой старики безъ шапокъ, наполовину ободранные солдаты, въ грязныхъ штиблетахъ, съ кэпи на затылкахъ. Все это галдло, махало палками, ножами, стрляло, разбивало погреба, убивало прохожихъ. И я иногда видлъ, что во глав этихъ отрядовъ былъ мой дядя…’
— Да, да,— мой дядя. Родной братъ моей матери. Это былъ извстный художникъ, талантливый. Его картины до сихъ поръ красуются въ Лувр. Его звали Курбэ. Это было несчастіе всей нашей семьи. Я помню его веселаго, оживленнаго, съ горящими глазами, когда онъ пришелъ къ намъ ужинать посл того, какъ по его иниціатив повалили Вандомскую колонну. И я помню, какъ моя мать, сжимая въ складкахъ платья кулаки, съ глазами полными слезъ говорила ему:
‘— И ты ршился подстрекнуть толпу на эту мерзость?
‘А онъ, скаля зубы и улыбаясь, возражалъ ей:
‘— Да,— я былъ за то, чтобъ ее повалили.
‘— Потому что наверху была статуя Наполеона?
‘— Совсмъ не потому. А потому, что эта колонна портила перспективу улицы de la Paix. Я говорю это, какъ художникъ. Надо было быть вандаломъ, чтобъ втиснуть этотъ столбъ въ чудесную панораму… Ему мсто предъ ‘Инвалидами’. Я буду хлопотать, чтобъ его перевезли туда.’
— Я думаю, дядя выдумалъ сейчасъ, въ оправданіе себ, такое перемщеніе. Но онъ потомъ повторилъ это на суд, когда его судили за разрушеніе колонны. Ему не поврили — приговорили, кажется, къ тюремному заключенію и къ огромному взысканію: онъ долженъ былъ возстановить памятникъ на свой счетъ… Но только не подумайте, что я возненавидлъ людей только потому, что дядя попался въ эту скверную исторію. Нтъ, дло совсмъ не въ этомъ. Дядя былъ неуравновшенная, горячая натура, если бы его разстрляли, я бы нисколько не удивился. Да онъ и былъ разъ приговоренъ къ разстрлу,— но его простили не потому, что онъ художникъ, да еще талантливый, чуть ли не образовавшій новое направленіе, а потому, что онъ былъ ‘славный малый’. Такъ показали относительно его вс сосди..
— Нтъ ничего хуже ‘славныхъ малыхъ’. Я вообще думаю, что, если бы всхъ ‘славныхъ малыхъ’ перевшать, человчеству жилось бы гораздо лучше. Эти ‘славные малые’ главные виновники всхъ самыхъ неблаговидныхъ длъ. Они подогрваютъ страсти толпы, поджигаютъ ее,— даже не изъ личныхъ выгодъ, а просто въ силу какого-то озорничества. И это доводило иногда до такихъ явленій…
Онъ опять повернулся ко мн. Лицо его было сурово, и на немъ проступили какіе-то острые углы.
— Прошло много лтъ съ тхъ поръ, но я не могу забыть одного эпизода. Этотъ случай… Слушайте, только послушайте, что я разскажу вамъ.
‘Разъ вбжалъ къ намъ съ пной у рта нкій Бюто. Это былъ товарищъ дяди, его другъ, собутыльникъ. Былъ ли онъ анархистъ, коммунистъ, или что-нибудь въ этомъ род — этого я не знаю. Вбжавъ, онъ закричалъ:
‘— Пятерыхъ нашихъ разстрляли. Враги свободы, враги отчизны посягнули на нашу кровь: мы должны отомстить. Мы тоже разстрляемъ ихъ заложниковъ. У насъ сидитъ ихъ президентъ кассаціоннаго суда, парижскій архіепископъ и нсколько поповъ и монаховъ,— вотъ ихъ-то мы завтра и прикончимъ. Пусть знаютъ, что съ нами шутить нельзя!
‘— Да въ чемъ же обвиняется архіепископъ?— спросила мать.
‘Бюто свистнулъ.
‘— А хоть бы ни въ чемъ! Довольно того, что онъ архіепископъ и не нашъ.
‘Помню, до чего я похолодлъ. Пальцы мои стали ледяные, какъ у покойника. Мн была нова такая логика. Я выпучилъ глаза на Бюто. А онъ шлепнулъ меня ладонью но плечу и сказалъ:
‘— Вотъ мальчикъ меня понимаетъ. Ты понимаешь, мальчикъ? Приходи завтра смотрть, какъ мы ихъ будемъ разстрливать, поповъ. И ты увидишь, какъ мы тверды въ своихъ ршеніяхъ.
‘И эти несчастные знаютъ, что ихъ ожидаетъ?— спросила мать.
‘Бюто скривилъ рожу.
‘— Фи! Пусть они проспятъ спокойно эту ночь и думаютъ, что ихъ друзья скоро освободятъ. Имъ объявятъ, что ихъ разстрляютъ, завтра передъ самой казнью. Мы не настолько безчеловчны. Ихъ казнь нужна не для нихъ и не для насъ, а для нашихъ враговъ: мы ихъ хотимъ поразить ужасомъ’.
— На слдующее утро чмъ свтъ я былъ въ Ларокетской тюрьм, гд долженъ былъ совершиться этотъ разстрлъ. Утро было такое вотъ, какъ сегодня: теплое, весеннее. На тюремномъ двор уже волновалась толпа. Когда вшаютъ, обезглавливаютъ, разстрливаютъ,— всегда находятся любители этихъ сильныхъ зрлищъ. Дворъ тюрьмы я вотъ сейчасъ помню со всми деталями, а я до этого ни разу тамъ не былъ, да и потомъ никогда не заходилъ туда. Онъ весь вымощенъ былъ маленькими квадратными плитами, а стны его были штукатуренныя, каменныя, и къ нимъ прикрплены были два фонаря. У входовъ стояли какіе-то солдаты въ синихъ мундирахъ, въ каскеткахъ, сдвинутыхъ на уши и затылокъ, и въ рукахъ держали ружья безъ штыковъ. Иные курили. Тутъ же стояла лошадь и повозка на высокихъ колесахъ,— это чтобы свезти тла казненныхъ на кладбище.
‘И потомъ показались въ дверяхъ эти тла: еще живыя, на ногахъ. Впереди шелъ архіепископъ. Онъ былъ въ длинной сутан и шапочк, въ чулкахъ и башмакахъ, блденъ и спокоенъ. Звали его Дарбуа. Я никого не помню изъ тхъ, что вышелъ съ нимъ. Помню только, что одинъ былъ въ цилиндр, точно отправлялся на прогулку или на скачки. Я впился глазами въ Дарбуа. Для меня былъ одинъ Дарбуа.
‘Толпа волновалась, двигалась, у всхъ глаза горли. И осужденныхъ поставили по стнк рядкомъ, другъ возл друга. У національныхъ гвардейцевъ стали щелкать затворы ружей. И вотъ тутъ-то произошла совершенно неожиданная сцена. Вдругъ два солдата отдлились, подошли къ архіепископу подъ благословеніе и стали просить прощенья у него. Онъ посмотрлъ на нихъ внимательно и благословилъ. А въ толп тхъ, что остались посредин двора, послышался смхъ и ругательства.
‘Тогда Дарбуа поднялъ голову и заговорилъ, должно-быть, тмъ голосомъ, какимъ онъ говорилъ проповди въ храм.’
‘— Бдные, заблудшіе люди,— сказалъ онъ.— Вдь вы оскверняете себя новымъ преступленіемъ. Неужели вы этого не видите? Мстя кому-то, вы предаете смерти людей неповинныхъ. Не думайте, что вы разстрливаете насъ, какъ единомышленниковъ вашихъ враговъ. Вы убиваете насъ, какъ разбойники на дорогахъ. Вы насъ не судили, не допрашивали, не предъявляли обвиненій…
‘Въ толп національныхъ войскъ раздались проклятія и крики. Но Дарбуа возвышалъ голосъ все больше и больше.
‘— Я всегда былъ поборникомъ святой свободы,— сказалъ онъ, поднявъ высоко голову,— и умираю за нее отъ рукъ палачей-тирановъ. Такова воля Господня. Онъ зоветъ меня къ себ. Я готовъ…
‘Онъ замолкъ. И все умолкло вокругъ. И вотъ этой минуты я никогда не забуду. Съ этой минуты я возненавидлъ людей. И они ничмъ не могли впослдствіи искупить того впечатлнья, что я пережилъ тогда.
‘Тишина нарушилась ружейнымъ залпомъ. Потомъ дали второй. Я не смлъ взглянуть на ту стну, гд стояло въ рядъ пять фигуръ. Когда я посмотрлъ — тамъ никого уже больше не было. А внизу копошилось что-то, и кого-то добивали прикладами.
‘Когда я шелъ въ ворота тюрьмы, я видлъ двухъ женщинъ, которыя плакали и говорили: ‘ахъ, бдные, бдные люди!’ А нсколько минутъ передъ тмъ, он съ жадностью смотрли на осужденныхъ и забыли о томъ, что въ рукахъ у нихъ были плетеныя корзины, съ которыми он шли на рынокъ за провизіей.
‘Потомъ меня обогнала телга, гд везли тла убитыхъ, покрытыя брезентомъ. Это ихъ везли свалить въ общую яму на кладбищ Нашеза…
— Теперь вы понимаете, почему я не люблю людей,— все равно какой бы національности они ни были, и предпочитаю имъ кошекъ, собакъ, попугаевъ, даже обезьянъ и сорокъ?
— А вотъ и поздъ съ двумя паровозами — прибавилъ онъ, вглядываясь вдаль.— Я поду на свое засданіе, а вы подете дальше. Имю честь…
И онъ, прикоснувшись къ своему ‘головному убору’, двинулся вдоль платформы, переваливаясь на кривыхъ ногахъ и тяжело неся свое грузное тло. А стягивавшаяся со всхъ сторонъ станціонная прислуга кланялась человконенавистнику, и онъ, кивая небрежно ей головой, уходилъ отъ меня все дальше и дальше, пока не смшался совсмъ съ группой чернвшихъ вдали людей.
Въ послднее время я все вспоминаю эту встрчу…