Кузьма Плошка
Кузьма Плошка
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
П. Гндичъ.
‘Огонекъ’, NoNo 30—37, 1907
Кузьма Плошка, Гнедич Петр Петрович, Год: 1907
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Это былъ самый обыкновенный матросикъ.
Фамилія его была Плошка. Такъ таки Плошка и больше ничего. И докторъ, что его осматривалъ, когда его брали на службу, я въ экипаж, куда его занесла судьба, спрашивали:
— Можетъ, не Плошка, а Плошкинъ?
А онъ отвчалъ, широко улыбаясь, пуская лучи на вискахъ и показывая выщербленый зубъ:
— Никакъ нтъ,— Кузьма Плошка.
Онъ всегда улыбался: такой у него былъ характеръ съ дтства. Когда онъ еще бгалъ безъ штановъ по улиц ихъ деревни Подстечино, съ кускомъ пирога, обмазавъ себ и лицо, и грудь, и рубашку черникой, что обильно текла съ тста, и тогда онъ улыбался, даже въ томъ случа, когда куцый Шарикъ съдалъ пирогъ, неосторожно отставленный Кузькой въ сторону. Онъ не плакалъ, когда ему давали тумака по темени, когда старшая сестренка Дунька щипала его, оставляя синяки на тл. Онъ плакалъ только, когда его драли за разбитую кружку, неосторожно сроненную имъ на полъ. Но и то онъ успокаивался очень скоро и начиналъ улыбаться, когда слезы еще блестли на его сренькихъ глазахъ.
Въ двадцать одинъ годъ его повезли въ городъ въ воинское присутствіе, мать ревла по немъ, какъ но покойник, а онъ улыбался и думалъ:
— Ишь вдь,— и съ чего она такъ!
И онъ утшалъ ее:
— Ничего. Отслужу — вернусь. Все по старому, значитъ, будетъ. И скворцовъ ловитъ я буду, и перепеловъ…
Сваръ и споровъ онъ терпть не могъ. И даже, когда начинали галдть и кричалъ товарищи, онъ отходилъ въ сторону.
— И чего кричатъ, чего? То-ли дло по хорошему, помолчать ежели… Чудесно!
Иногда, въ долгіе зимніе вечера, при подслповатомъ красномъ свт электрической лампочки, въ атмосфер махорки, лука и всякихъ иныхъ ароматовъ онъ говорилъ сосду:
— Таперь въ лсу хорошо. Тишь. Мсяцъ свтитъ. Блка прыгаетъ, снгомъ сверху бросается. Волчьи глаза горятъ. Снгъ топкій, по емъ можно только на лыжахъ. Зайчата тоже. Ину пору — медвдь…
— А медвди у васъ есть?— спрашивалъ сонно сосдъ.
— Чего-жъ имъ не быть?— удивлялся Кузька.— У насъ онъ охотника Слезкина два раза ломалъ. Всю рожу на сторону своротилъ, такъ что Слезкинъ моргаетъ все время. Не моргая, не можетъ смотрть,— что-то въ емъ попорчено.
Плошка никогда не отказывался ни отъ какой работы. Длалъ все и за себя и за товарищей. Многіе это одобряли:
— Гладкій человкъ. Пріятный.
Другіе, напротивъ, журили его:
— Чего ты надсаживаешься? Они, прохвосты, разв это понимаютъ? Чего баловать ихъ?
— Я, дяденька, не для ихъ, а для себя!— оправдывается Плошка.
— И врешь. Для себя ты такого глупаго дла не сталъ бы длать. Все врешь. А есть въ теб такая собачья пилота, на всхъ хвостомъ виляешь.
— Собака, что-же! Собака зврь почтительный, правдивый,— возражалъ Кузька.— Собака, ежели человкъ плохой, она его плохость чуетъ. А на справедливаго никогда не зарычитъ. А что собачьимъ сыномъ ругаются, такъ это къ человческой низости относится и непониманію.
И Плошка улыбался во весь ротъ, и съ этой ‘платформы’ нельзя было его сбить.
Былъ при ихъ команд песъ Бубсъ. Не то шпицъ, не то лайка,— можетъ, помсь того и другого. Хвостъ мохнатый, девятымъ номеромъ, уши торчатъ, какъ у лисицы, шерсти желтой, брюхо блое. Бубсъ присосался къ команд, но чьему желанію — неизвстно, должно быть, по своему собственному. Хозяевами онъ признавалъ всхъ, но любилъ больше всего Плошку.
Плошка вычесывалъ у него блохъ своимъ гребнемъ и спалъ съ нимъ обнявшись, хотя начальство на этотъ счетъ ему выговаривало:
— Непорядокъ! Что-бъ впередъ этого не было.
Кузьма улыбался виновато, но зарока не давалъ. А когда ему говорили:
— Ты опять?
Онъ оправдывался:
— Енъ лзетъ.
На ночь онъ всегда давалъ Бубсу припрятанный ему кусокъ. И Бубсъ это зналъ и къ тому времени, какъ вс ложились, сидлъ противъ Плошки, подметалъ полъ пушистымъ хвостомъ и смотрлъ на Кузьку своими черными, выпуклыми глазами. А потомъ они ложились и засыпали, обнявшись, и къ утру у Бубса опять было въ шерсти блохъ великое множество, перебравшихся туда съ солдатской койки.
— И чего ты спишь съ собакой ровно съ бабой?— удивлялись товарищи.
— Енъ чистый,— замчалъ Кузька.
— Какъ ты полагаешь,— спросилъ разъ у него ‘сознательный’ товарищъ,— офицерство должно быть выбранное или назначенное?
— А не все одно!— и широкая улыбка заползала по его лицу.
— Дурова голова! Нижніе чины должны его выбирать. Имъ лучше знать, кто въ ихъ начальство годенъ.
Кузька молчалъ и все улыбался.
— Ну, такъ какъ же?— не отставалъ товарищъ.
— По мн,— заговорилъ Кузька,— по мн ихъ совсмъ не надо.
— Какъ же безъ головарей? Безъ головарей невозможно!
— Да по мн и солдатъ не нужно.
— Вонъ оно, куда ты гнешь! А ежели китаецъ воевать пойдетъ?
— Не пойдетъ. На что ему?
— Ты на вопросъ отвтъ дай. Какихъ ты офицеровъ желаешь?
— Да ужъ назначенныхъ лучше.
‘Товарищъ’ нахмурился.
— Чмъ же лучше?
— Потому я ихъ совсмъ не желаю. Такъ ужъ лучше, чтобъ поставили, ‘молъ, вотъ вамъ попъ, и будетъ онъ батькой’. И сейчасъ я ему сапоги буду чистить и посл ночи за нимъ выносить. Потому — служба.
Онъ блаженно улыбнулся.
— Совсмъ ты обликъ, вотъ на которомъ дрова рубятъ. И никакихъ въ теб понятіевъ современныхъ нтъ., Человкъ ты стараго прижима. Слыхалъ ты вчера на сходк, что оратели говорили?
— И ничего я не слыхалъ, потому блохъ вычесывалъ.
— Пустой ты человкъ. Только съ блохами теб дло и имть!
— Да блохи что-жъ,— началъ Плошка. Онъ хотлъ было сказать имъ какой-нибудь комплиментъ, да не вышло.
— Пустой ты индивидъ,— повторилъ сознательный,— и говорить съ тобой — по пустельгамъ терять время.
— А ты, сдлай милость, не говори! Ты думаешь, я заплачу? Ни Боже мой! То есть такъ-таки плакать и не буду, а вотъ возьму гармонику и начну насаживать.
И Плошка въ доказательство взялъ гармонику и пустилъ такую трель, что у всхъ вокругъ въ ушахъ зачесалось.
Эмилій Апфельбергъ рисовалъ заманчивую картину той ‘демонстраціи и экспропріаціи’, которыя собиралась организовать его партія. Она должна была измнитъ географическую карту всего міра.
— Мы,— (онъ говорилъ не ‘мы’, а ‘ми’) то сдлаемъ, что содрогнется даже Австралія и Сандвичевы острова. Мы натуральнымъ колеромъ покроемъ человчество, сдеремъ съ него то сусальное золото, которымъ оно облпило себя, и заставимъ честно и безкорыстно трудиться всхъ. Мы возьмемъ отъ богатыхъ ихъ излишки й отдадимъ ихъ неимущимъ. Намъ не нужны никакія учредительныя собранія. Мы сами возьмемъ, что намъ нужно. Мы хотимъ возстановить золотой вкъ и братство на всемъ земномъ шар…
Нельзя сказать, чтобъ къ будущему братству слушатели относились симпатично. Слушатели терпть не могли посуловъ въ неб,— имъ миле была синица въ рукахъ. Но Апфельбергъ говорилъ и о синицахъ.
— По Невскому и по Морской высится рядъ дворцовъ-банковъ. Мы смло войдемъ туда и скажемъ: ‘Прочь!’.
Онъ длалъ внушительные жесты и сдвигалъ брови:
— Прочь! Довольно владли вы этими капиталами. Пора ими владть и намъ. Отворяйте ваши сокровищницы, гд сложены деньги и драгоцнности вашихъ зажирвшихъ кліентовъ! И передъ нами польются моря брилліантовъ, жемчуговъ и золота. Мы наполнимъ ими наши карманы. Милліоны, милліарды будутъ увезены въ нашихъ автомобиляхъ. Это не какіе-нибудь клубы, гд игрецы въ карты держали на столахъ всего на всего триста — четыреста тысячъ! О! Это будутъ капиталы, добытые вашимъ же потомъ и кровью. Это не аннексія, а возвращеніе вамъ же награбленнаго вками вашего добра.
— А по ше за это не накладутъ?— спрашивали недоврчивыя, робкія души.
— Не накладутъ!— увренно подтверждалъ ‘оратель’.— Только надо сплотиться. Надо быть связаннымъ другъ съ другомъ единымъ лозунгамъ. Этотъ лозунгъ: ‘Трудъ и свобода!’
— А вотъ пишутъ,— прервалъ одинъ солдатикъ,— что вышли въ продажу резиновыя подметки. Что он? Какъ? И возможно-ли ихъ самимъ придлывать къ старымъ сапогамъ? Говорятъ, что на свчк только погрть края. Весьма это интересно. А-то настолько подметки протерлись объ уличные камни, что появились на нихъ какъ бы дыры…
Когда настало время измнить географическую карту міра, къ воротамъ казармъ подъхалъ грузовикъ, временно взятый у городского хозяйства, занимавшійся досел пустымъ дломъ,— развозомъ състныхъ продуктовъ въ питательные пункты,— и его наполнили по приглашенію Апфельберга желающіе съ ружьями и примкнутыми штыками. Рябой Козликовъ, птушившійся эти дни больше всхъ, вдругъ заявилъ, что у него — холера, и потому онъ хать не можетъ. Апфельбергь разсердился.
— Тогда пусть лзетъ кто другой. Мы ждать не можемъ. И то я опасаюсь, что мы опоздаемъ.
Плошка стоялъ ближе другихъ, и улыбка блуждала по его широкому лицу.
— Ты ползай,— приказалъ ему Апфельбергъ.— Ползай! А зачмъ за тобой собака лзетъ? Прогони ее прочь. Намъ нельзя съ собакой. Еще лаять начнетъ.
И грузовикъ запрыгалъ по рытвинамъ мостовой. Въ руки Кузьки всунули ружье и сказали:
— Когда теб скажутъ: ‘стрляй’,— стрляй.
Онъ посмотрлъ на ружье, на говорившаго, но ничего не отвтилъ.
Грузовикъ летлъ черезъ мосты. Сонныя, прозрачныя, холодныя небеса смотрли на него сверху. Лиловый силуэтъ крпости четко рисовался на блдномъ неб и опрокидывался въ вод, заснувшей, спокойной, не взборожденной пароходами, какъ днемъ. Лтній садъ зеленлъ, синлъ и чернлъ вдали. По набережной убгали въ об стороны вереницы дворцовъ, похожихъ скоре на кладбищенскіе мавзолеи, чмъ на жилые дома. Испуганные прохожіе какъ-то торопливе шли мимо мчавшихся куда-то вдаль солдатъ, точно кошки, что трусливо перебгаютъ черезъ улицу, и поджимаютъ уши, завидя громыхающаго ломовика.
Вотъ повернули въ одну улицу, въ другую. Вдругъ Апфельбергъ зачмъ-то выстрлилъ въ воздухъ, причемъ отвернулся отъ револьвера, сощурился и блаженно улыбнулся.
— Не балуй, чего балуешь!— строго замтилъ ему рослый Пиксачевъ, что сидлъ съ ружьемъ въ рук выше всхъ и сурово вглядывался вдаль. Такъ окликаетъ кучеръ застоявшуюся лошадь, которая задней ногой силится раздавитъ слпня, свшаго ей на животъ. Апфельбергъ посмотрлъ на него и сказалъ:
— Я не балую, а даю знать.
— Чего ты даешь знать?
— Что мы демъ.
Когда началась опись сидвшимъ въ грузовик и дошла очередь до Кузьки, поручикъ, писавшій списокъ, переспросилъ:
— Плошка или Плошкинъ?
— Плошка,— отвтилъ онъ и почесалъ грудь.
— Максималистъ?
— Никакъ нтъ.
— Что-жъ вы такое?
— Да я, между прочимъ, самъ по себ.
— Безпартійный, значитъ?
— Такъ точно.
— Зачмъ-же вы съ грузовика стрляли?
— Никакъ нтъ, я не стрлялъ.
— Зачмъ-же вы попали на него?
— Мн сказали: ‘лзь’. Я и влзъ.
— У васъ въ рукахъ ружье было?
— Такъ точно.
— Казенное?
— Никакъ нтъ. Товарищеское.
— Заряженое?
— Не могу знать. Я не стрлялъ.
— А кабы велли,— выстрлилъ-бы?
— Такъ точно.
— Въ кого?
— Не могу знать.
Онъ стоялъ, переминаясь съ ноги на ногу и, по обыкновенію, широко улыбаясь.
Ему велли побыть пока въ сосдней комнат. Онъ слъ на лавку, гд сидлъ и Апфельбергъ, у котораго пиджакъ былъ разорванъ на ворот, онъ былъ блдный — блдный и поводилъ носомъ въ разныя стороны.
— И что ты про меня говорилъ?— спросилъ онъ.
— А что я про тебя буду говорить?— спросилъ въ свой чередъ Кузька.— Да у меня ничего про тебя и не спрашивали.
У двери стоялъ солдатъ съ рукой на повязк, съ ружьемъ и презрительно на нихъ поглядывалъ.
— Вотъ волчья сндь!— бормоталъ онъ.
— Совсмъ это ты напрасно!— замтилъ Кузька.
— Молчи.— предложилъ солдатъ.
— Что-жъ, я и замолчу,— согласился Кузька.
— Этотъ Плошка или отъявленный негодяй, или круглый идіотъ,— докладывалъ поручикъ капитану.— Надо бы его еще пощупать.
— Пощупайте.
— И что это Танька никогда съ грузомъ не бываетъ? Съ большими удобствами баба,— вспоминалъ Кузька объ адмиральской кухарк.— Такая комплекція у нея,— ничего не подлаешь. Иная каждый годъ по ребенку таскаетъ, есть мужъ дома, нтъ,— ей все одно. А другая во всю жизнь ни разу въ тяжесть не приходитъ. Все отъ Бога. Положено такъ, и ужъ тутъ ничего не подлать. Я Таньк говорю: ‘Это очень прекрасно’. А она говоритъ: ‘ дуракъ’!
— Кузьма Плошка!— зовутъ его въ дверь.
Ему хотлось спать, но теперь и сонъ прошелъ. Съ Танькой онъ бы охотне покалякалъ, чмъ съ этимъ краснорожимъ капитаномъ.
— Плошка? Можетъ Плошкинъ?— спрашиваетъ капитанъ.
— Плошка.
— Зачмъ на улицу вышелъ?
— Вс пошли. Ну, и пошелъ. Назадъ пойдутъ, и я пойду.
— А финскій ножъ зачмъ въ штанахъ былъ?
— Чтобъ рзать ежели что: хлбъ что-ли. Я въ Аб купилъ.
И онъ въ доказательство своей невинности улыбался и становился то на пятки, то на носки.
— Что съ нимъ, чортомъ, возиться,— говорилъ тихо капитанъ поручику.— Отпустите его. А этого Апфельберга оставьте Шестеркинъ говоритъ, что знаетъ его по театру, и фамилія его была Режанъ-Мценскій. Онъ вторыхъ неврастениковъ игралъ. И амплуа нынче пошли какіе: ‘второй неврастеникъ’,— каковы дьяволы?
И когда Плошку отпускали, поручикъ говорилъ Апфельбергу:
— Ну да,— вы второй неврастеникъ, и фамилія ваша Режанъ-Мценскій. А не можете-ли вы сказать, откуда у васъ 413 рублей въ бумажник, и почему у васъ тамъ же карточка князя Турухаінова?
— Но почему же мн не имть четырехсотъ тринадцати рублей?— удивился тощій и бритый ‘товарищъ’.— И почему бы князю Туруханову не быть моимъ крестнымъ папашей?
Сослуживцы радостно встртили Плошку.
— А мы такъ думали, что только тебя и видли.
— Съ чего мн!
И онъ разсказывалъ, какъ они хали, и какъ вокругъ нихъ обыватели метались.
— Потому боязно. Ружья наставлены дулами впередъ. Изъ револьвера вверхъ палятъ.
Онъ блаженно улыбался и, улыбаясь продолжалъ:
— И вдругъ окружили. ‘Слзай!’ говорятъ: — ‘а не то, говорятъ, мы изъ бронированнаго мотора пулеметную стрльбу откроемъ’.— Ну, мы и ползли.
— Сволочь!— отозвался Козиновъ, у котораго прошла холера.— Сейчасъ раскисли и какъ бабы завопили…
— Да, вотъ тебя не доставало,— отозвался Кузька.— Теб бы пулеметъ. На рожу новыхъ ямокъ насадилъ.
— Кабы не холера моя,— черезъ нея я очень ослабши,— показалъ бы я теб…
Онъ сталъ засучивать рукавъ на мохнатой рук.
— А другіе гд?— спрашивали товарищи.
Плошка свистнулъ.
— Ищи ихъ.
Бубсъ вилялъ хвостомъ и трогалъ колно Плошки лапой, точно хотлъ удостовриться, что это не виднье.
— Провокаторъ!— говорилъ Новиковъ.
Кузька обидлся.
— А за такія выраженія по сусаламъ?— спросилъ онъ.
— У насъ въ деревн говорятъ,— замтилъ Хрюбтикъ,— ‘не бей по голов, бей по башк’.
Вс смялись, а Козиновъ говорилъ:
— Ты думаешь, умно очень?
Плошка лежалъ на кровати, обнявшись съ Бубсомъ. Песъ смотрлъ на него однимъ глазомъ и слушалъ, что тотъ разсказывалъ ему.
— Теперь въ деревн покосъ идетъ во всю,— говорилъ онъ шепоткомъ.— Солнце печетъ-припекаетъ. Отъ сна духъ идетъ, сшибаетъ съ ногъ. Особливо подъ вечеръ. Ежели дождичекъ — сейчасъ въ копна. Опять солнце, да еще съ втеркомъ,— разворошать въ лучшемъ вид. Парней теперь тамъ мало, вс на фронтъ угнаны. Двки больше. А двки у насъ важныя. Здоровыя, крпкія, грудастыя. Не то что по Петрограду горничны шныряютъ. Обстоятельныя двицы, клюжія. И деревня у насъ богатая. Не то что въ другихъ,— на семъ деревень одна лошадь… Особливо въ праздникъ… То есть я теб скажу… Въ печи щи кипятъ-кипятъ, только не говорятъ!
Бубсъ тяжело вздохнулъ. Понялъ-ли онъ, что идетъ дло о жирныхъ вещахъ, или такъ вздохъ совпалъ съ разсказомъ,— не знаю.
— Опять же въ лсу,— мечталъ Кузька,— хорошо ночью. Муравей шитъ, комаръ теперь, въ іюл, пересталъ кусать. Грибомъ запахло. Стволищи темные стоятъ ночью. Смола изъ нихъ днемъ топится. Липа духъ даетъ, береза. Земляника запоздалая гд. Малиновыми духами на всю поляну несетъ… Кукушка ужъ не кукуетъ,— она до весны замолчала…
И онъ сталъ засыпать, что-то бормоча. Тутъ была и какая-то Матрешка, и товарищъ Козиковъ пивопійца. И стали сопть оба: и Плошка и Бубсъ…