'Минувших дней очарованье', Гнедич Петр Петрович, Год: 1899 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 8 минут(ы)

ПУШКИНСКІЙ СБОРНИКЪ
(въ память столтія дня рожденія поэта)

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13
1899

П. П. Гндичъ

‘МИНУВШИХЪ ДНЕЙ ОЧАРОВАНЬЕ’.

(Изъ воспоминаній дтства).

Тетушку Агнію Николаевну я помню уже старой двой лтъ шестидесяти, сентиментальной, немного чопорной и педантичной. Но эта кажущаяся чопорность не мшала ей заступаться нкогда за дворовыхъ, когда ихъ водили, по распоряженію ддушки, на конюшню. Въ этихъ случаяхъ, она взывала всегда къ гуманизму ддушки, говоря:

— Они, papa, все-таки люди.

Когда ддушка умеръ, — Агніи Николаевн было уже за пятьдесятъ, — она отмнила барщину, а потомъ всхъ перевела на оброкъ. На нее покосились, но она нараспвъ говорила:

— Я, cher ami, какъ Евгеній Онгинъ, — онъ мн служитъ образцомъ, — замнила ярмо барщины оброкомъ —

И небо рабъ благословилъ!

— А вы знаете, mon ami, какъ дальше у Пушкина? продолжала она, — дальше:

Зато въ углу своемъ надулся.

Увидя въ этомъ страшный вредъ,

Его разсчетливый сосдъ…

‘Разсчетливый сосдъ’ поглядывалъ на тетушку, въ самомъ дл, свирпо, но она куталась въ свою пожелтвшую горностаевую кофточку на золотистой атласной стеганой подкладк, и говорила:

— Такъ-то, cher, такъ-то: пусть вс на земл блаженствуютъ.

Имньице, доставшееся тетушк, было порядочное, и она могла бы безбдно прожить до смерти, проводя даже зиму въ Москв. Но, какъ на грхъ, ея любимый племянникъ и крестникъ — Борюшка, удивительно скромный и приличный мальчикъ, прізжавшій къ ней въ плисовыхъ сапогахъ, и цловавшій съ любовью ея ручку, немедленно по выпуск въ офицеры, произвелъ небывалый дебошъ. Онъ перебилъ вс зеркала въ какомъ-то такомъ петербургскомъ учрежденіи, наименованіе котораго никто не ршался сообщить тетушк, и, въ тотъ же вечеръ, выкупалъ въ бассейн съ рыбой совершенно неизвстнаго ему прокурора, встртившись съ нимъ въ трактор. Такъ какъ, къ этому присоединился проигрышъ въ сорокъ тысячъ какому-то барону Шеламахидзе, то отецъ Боренька ршился проклясть своего сына. Но тетушка не допустила осрамить свою фамилію, немедленно продала свое имніе и уплатила долги Бореньки. А Боренька перешелъ на Кавказъ, и тамъ черезъ мсяцъ былъ разжалованъ въ солдаты, что, впрочемъ, не помшало ему черезъ нсколько лтъ сдлаться поручикомъ.

II.

Итакъ, я помню тетушку уже не помщицей, а просто тетушкой, которая жила въ нашемъ дом, въ мезонин, и ходила въ той коротенькой горностаевой шубк, о которой я ужъ говорилъ. Относились вс къ ней съ уваженіемъ, считая ее истинной носительницей стараго дворянскаго имени.

Она сознавала все величіе своего поступка, и говорила:

— Ну, пусть попробуютъ сдлать то, что я сдлала, пусть!

Но никто не хотлъ пробовать.— а только многіе считали ее ненормальной. Впрочемъ, тогда такого слова не было, а просто говорили, что она ‘не въ себ’.

Къ числу странностей тетушки, домашніе причисляли — большой пузатый комодъ и этажерку. Въ пузатомъ комод хранились толстые томы рукописей: это то, что тетушка переписала собственноручно: цлыя хрестоматіи нашихъ поэтовъ. И все это она помнила наизусть. Въ отдльномъ комод, вмст съ винными ягодами и смоквами, лежали ‘запрещенные’ стихи. Тутъ были стихотворенія Рылева, Растопчиной, впослдствіи Огарева и Герцена. Съ Герценомъ тетушка была лично знакома, и даже одно время съ нимъ переписывалась. Запретный ящикъ былъ источникомъ ужаса моей матери, которая совты вала лучше все это зарыть въ саду. Что касается этажерки, то тутъ стояли въ узорчатыхъ переплетахъ разные альманахи — ‘Утренняя заря’, ‘Новоселье’, ‘Сто русскихъ литераторовъ’, маленькіе томики Лермонтова и Жуковскаго, и грузные, напечатанные на какой-то срой проточной бумаг, сочиненія Пушкина, пользовавшіяся преимущественной любовью Агніи Николаевны.

Тетушка декламировала поэтовъ ежедневно. Она садилась одна, у себя въ комнат, въ глубокое кресло, и съ чувствомъ, нараспвъ читала вслухъ, по книг, рзко скандируя стихи и неизмнно длая удареніе на одной и той же стоп, безъ всякаго отношенія къ смыслу. Нердко, у ея ногъ, блли и золотились курчавыя головенки дтей, съ широко-раскрытыми глазами, впившимися въ тетю. Другое чтеніе — было наизусть. Ареной для этого служила аллея акацій въ нашемъ старомъ саду, гд рдко кто ходилъ. Тамъ, набросивъ на плечи оренбургскій платокъ, ровными шагами ходила она, и громко декламировала отрывки изъ ‘Демона’ и ‘Полтавы’. Она такъ упивалась чтеніемъ, что не замчала, какъ въ ногу за ней выступали два восьмилтнихъ племянника, и семилтняя племянница, и повторяли, какъ передпричастную молитву, слово за словомъ, иногда забгая впередъ и перевирая:

Клянусь позорнымъ преступленья,

И вчной правдой торжествомъ…

Иногда, въ подражаніе тетк, ребятишки въ одиночку ходили среди акацій и тоже декламировали. Сестра Катя надвала даже оренбургскій платокъ, ступала по дорожк грузно, басомъ говорила:

Пора, пора! Рога трубятъ,

Писари въ охотничьихъ уборахъ…

Тетушку поражало все романтическое, грандіозное. Ее не трогала прелесть ‘Каменнаго гостя’, и больше интересовала Марія ‘Бахчисарайскаго фонтана’. Въ ‘Братьяхъ разбойникахъ’ она такъ, увлекалась картиной разбойничьяго стана, что ея спокойные какъ незабудки глазки расширялись, брови сдвигались, и она проявляла какую-то зврскую удаль, сродни Стеньки Разину, про котораго тетушка порою намъ разсказывала, и который мн всегда рисовался съ рыжими усами и въ блой фуражк съ кокардой, — быть можетъ потому, что мой отецъ звалъ Стенькой Разинымъ нашего станового, неизмнно носившаго этотъ головной уборъ.

III.

Тетушка казалась намъ не похожей на другихъ людей. Другіе люди здили въ поле, ходили на кухню, ссорились и сплетничали. Тетушка ничего этого не длала. Тетушка читала стихи, ходила въ лсъ за грибами, лежала на ковр въ саду, смотрла на зарницу и на ночное звздное небо, — чего никто не длалъ. Поэтому тетушка была окружена въ нашихъ глазахъ какимъ-то ореоломъ,— что-то праздничное, свтлое разливалось вокругъ нее,— и все, что было въ ея комнат — все это также было свтло и празднично. Сестра Катя увряла, что расписное фарфоровое яйцо, висвшее подъ ея лампадой у образа, было очень похоже на тетушку,— и мы соглашались, что это замчаніе было удивительно тонко. Даже винныя ягоды въ ея комод были вкусне, чмъ т, что хранились въ нижнемъ этаж дома, хотя были привезены изъ одной и той же лавки губернскаго города. И пахло отъ нея необычайно вкусно: канимь-то кардамономъ,— и въ то же время чмъ-то свжимъ — какъ будто сочнымъ, только что сорваннымъ венгерскимъ яблокомъ.

Въ числ сокровищей, хранившихся у тетушки — былъ маленькій кипарисный ящичекъ, стоявшій въ углу кіота. Иногда, по большимъ праздникамъ, его вынимала тетушка, заставляла къ нему прикладываться, и затмъ осторожно его открывала. Тамъ лежали пестренькіе камешки и раковинки съ очень хитрыми завитушками. По увренію тетушки, все это было взято со дна рки Іордана странницей, вдовой попадьей, ходившей пшкомъ въ Іерусалимъ — два шага впередъ, а одинъ назадъ. Странница увряла, что раковинки и камешки, въ этомъ самомъ ящичк пролежали цлую ночь на гроб Господнемъ, и потому получили несомннно цлительную силу, и мы смотрли на камешки и раковинки съ бьющимся сердцемъ, и какъ-то связывали ихъ съ исповдью и разговньемъ, и считали ихъ предметомъ священнымъ.

Но въ томъ же кіот была еще одна коробочка, стоявшая въ противоположномъ углу. Была она пестренькая, маленькая,— но что въ ней было — никто изъ насъ не зналъ. Сколько разъ просили мы тетушку показать, — что тамъ такое, и всякій разъ она говорила:

— Вамъ, дти, это неинтересно.

Старшій братъ Лвушка, утверждалъ, что тамъ лежалъ тетушкинъ пупокъ,— и если хотите, онъ имлъ нкоторое основаніе къ этому странному предположенію. Дло въ томъ, что у насъ въ дом, по старому поврью, свято хранились въ укромномъ мст пуповины дтей, въ бумажк, съ соотвтствующей надписью. И когда ребенку исполнялось семь лтъ, онъ обязанъ былъ схоронить собственноручно эту реликвію гд нибудь подъ кустомъ. Не помню, для чего это длалось, но знаю, что церемонія эта сопровождалась нкоторою торжественностью. При такомъ воззрніи на пупки, что же удивительнаго, что Лвушка дошелъ до своего предположенія.

Тетушка ревниво охраняла коробку. Разъ, въ воскресенье, Лвушка, во время разсматриванья раковины, внезапно ее спросилъ:

— А это что?

И стремительно открылъ коробку. Но онъ тотчасъ же получилъ шлепокъ по рукамъ, — и кром сложенной, пожелтвшей бумажки ничего не увидлъ.

— Ишь какой долгорукій! сказала тетушка, и закрывъ бережно коробку, опять поставила ее на мсто.

На этотъ разъ дло не удалось.

IV.

Но любопытство наше было задто слишкомъ сильно, чтобы не совершить новую попытку ознакомиться съ содержимымъ въ коробочк. Ждали только случая. И случай представился.

Тетушка похала на три дня къ одной умирающей племянниц,— и не заперла кіота. То-есть, запертъ-то онъ былъ, но ключикъ соблазнительно торчалъ изъ замка. У насъ собрался военный совтъ.

Рекогносцировка была ршена. Сестра Катя спрашивала: быть можетъ это грхъ? Но Лвушка былъ другого мннія. Онъ просилъ ему указать заповдь, которая воспрещала бы посмотрть предметъ достойный уваженія. Но даже десятая не подходила подъ эту категорію.

Сердца наши колотили усиленную дробь, дыханіе спиралось. Лвушка быстро открылъ завтную стеклянную дверцу. Вотъ коробочка въ его рукахъ. Дв блокурыя головенки стукаются лбами отъ нетерпнія заглянуть первой.

— Ну, васъ, куда лзете! озлобленно шипитъ Лвушка.

Бумажка вынута. Что-то мягкое. Тихо, осторожно развертываются пожелтлые края. Какой-то сренькій порошокъ…

— Четверговая соль! разочарованно восклицаетъ Катя.

Лвушка лижетъ палецъ, беретъ нсколько крупинокъ и пробуетъ.

Никакого вкуса.

— Можетъ, это курительный порошокъ для кадила, догадываюсь я.

Лвушка силится опредлить запахъ.

— И запаха нтъ.

— Это ядъ для крысъ! внезапно восклицаетъ Катя.

Лицо у Лвушки моментально вытягивается, онъ вдругъ начинаетъ плевать, и просыпаетъ половину порошка.

— Что ты длаешь! кричу я.

Въ это время по лстниц раздается скрипъ ступенекъ: кто-то идетъ. Одно мгновеніе — бумажка свернута, коробочка поставлена на мсто, ключикъ щелкнулъ и благонравныя дти скромно сидятъ у окошка и смотрятъ, какъ бгаютъ дворовые щенки, изъ которыхъ одного зовутъ Шугь, а другого — Дудка.

Вечеромъ въ тотъ же день, въ сумеркахъ, я одинъ сидлъ въ комнат у матери. Она тихонько что-то напвала, сидя на диван, а я помщался съ ногами рядомъ съ ней и мучился роковымъ вопросомъ. Долго не ршался я спросить, наконецъ — напустилъ на себя полнйшее равнодушіе, и придалъ голосу небрежность.

— Мама, заговорилъ я,— какой это порошокъ у тети Агни въ кіот спрятанъ?

Мама остановилась.

— А ты почемъ знаешь? спросила она.

— А она какъ-то показывала, совралъ я, чувствуя какъ щеки мои краснютъ, потому что лгать у насъ не было въ привычк.— Это не ладанъ?

Мать улыбнулась.

— Нтъ, сказала она: — это просто засохшая грязь.

— А Лвушка на языкъ пробовалъ! внезапно вырвалось у меня.

— И знаешь, откуда грязь? продолжала она, не слышавъ моего восклицанія.— Отъ сапоговъ Жуковскаго. Василія Андреевича, знаешь, поэтъ такой былъ.

И вотъ что она мн разсказала.

Прозжалъ черезъ нашъ губернскій городъ Наслдникъ — Александръ Николаевичъ.— Конечно — приготовились къ торжественной встрч. Остановка была назначена всего на нсколько часовъ — для молебствія и завтрака. Завтракъ назначенъ былъ у губернатора, который приходился Агніи Николаевн какимъ-то дядей. Вся родня къ нему изъ деревень съхалась,— нельзя же пропустить такой случай — повидать хоть мелькомъ цесаревича. Пріхала и Агнія. Тогда она была сентиментальной двой, влюбленной въ Пушкина, и все твердила одно:

— Ахъ, зачмъ воспитатель Жуковскій, а не Пушкинъ!

Но все-таки, мысль о томъ, что она увидитъ автора Свтланы, волновала ее.

— Подумайте, ma ch&egrave,re, говорила она:— онъ былъ другомъ Пушкина, онъ стоялъ возл его смертнаго ложа.

День для възда выпалъ неудачный. Дождь лилъ какъ изъ ведра. Кисейныя и барежевыя платья барышень и барынь, вышедшихъ на улицу встрчать дорогихъ гостей, повисли жалкими тряпками. Локоны, что носили тогда трубками вдоль щекъ, развились, и придали лицамъ видъ самый непривлекательный. Но посл молебствія, выглянуло солнце и завтракали уже съ открытыми окнами.

Посл завтрака, когда перешли вс въ гостиную, и туда въ маленькихъ китайскихъ чашкахъ стали подавать кофе, вся клика родственниковъ столпилась у затворенныхъ дверей сосдней комнаты. Тамъ еще съ утра были проверчены отверстія и вс поочереди смотрли, затаивъ дыханіе, на блестящее сборище, и шопотомъ передавали другъ другу замчанія,— кто гд сидитъ, что говоритъ, и что длаетъ.

Ближе всхъ къ дверямъ, изъ-за спинка невысокаго кресла, виднлась круглая голова Жуковскаго. На него тайные зрители негодовали: онъ мшалъ хорошенько разсмотрть молодого красавца адъютанта, но поэтъ не чувствовалъ этого негодованія, и съ нескрываемымъ удовольствіемъ сидлъ на мягкой мебели, посл долгодневной зды на курьерскихъ. Одна особа ничего не имла противъ его спокойной позы — это тетушка Агнія Николаевна. Ее не было за дверью, гд были вс, она обошла вокругъ, и помстилась у другихъ дверей, откуда черезъ щель ясно виднлась вся фигура поэта. Она смотрла на него со слезами, и шептала:

Минувшихъ дней очарованье.

Зачмъ опять воскресло ты…

Молоденькая горничная, просунувшаяся подъ ея локтемъ — тоже посмотрть въ щель, слышала, какъ барышня повторяла:

Шепнулъ душ привтъ бывалый,

Душ блеснулъ знакомый взоръ,—

И зримо ей въ минуту стало

Незримое съ давнишнихъ поръ…

Когда гости поднялись, шаркая ногами, щелкая шпорами и бряцая саблями, любопытные отхлынули отъ дверей. А тетушка, трепещущая, задыхающаяся, все стояла на своемъ посту. И едва вс вышли, она кинулась къ тому креслу, гд сидлъ Жуковскій и дрожащими руками стала собирать въ пакетикъ куски грязи, оставшіеся на паркет.

VI.

И много лтъ въ этомъ пакетик лежалъ ‘прахъ отъ ногъ поэта.’ И самъ поэтъ уже боле десяти лтъ умеръ, и о немъ стали какъ будто забывать. А у тетушки — въ кіот все хранилась священная грязь, и порою она смотрла на нее, и говорила про себя:

Тамъ есть одинъ жилецъ безгласный,

Свидтель милой старины.—

Тамъ вмст съ нимъ вс дни прекрасны

Въ единый гробъ положены…

Въ конц шестидесятыхъ годовъ, умерла и тетушка. Насъ въ это время въ деревн не было — мы ужъ учились въ Петербург. Образа изъ кіота разобрали родственники, — а коробочка, вроятно, валялась на подоконникахъ, пока ее не выбросили — и не смшали прахъ съ прахомъ.

1899 г.

П. П. Гндичъ

‘МИНУВШИХЪ ДНЕЙ ОЧАРОВАНЬЕ’.

Читайте также: