Рассказы старого деда, Толбин Василий Васильевич, Год: 1869

Повесть
Время на прочтение: 37 минут(ы)
Скачать в PDF

РАЗСКАЗЫ СТАРАГО ДДА.

I.
Особа.

Склонивъ свою сдую голову, старый ддъ началъ такъ: Если все это и могло быть, на самомъ же дл этого никогда не было, то давно, ужасно давно, чуть чуть не во времена до-историческія.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Особа злилась.
Достигнувъ стенени — ‘звзды крупной величины’ — особа, въ простот сердечной, предполагала, что вс языцы притекутъ къ ея подножію и поклонятся ей. Но увы, радужныя надежды обманули: если дйствительно передъ звздой и склонялись, то далеко еще не вс языцы, а только сторожа, подначальная братія, да на время тотъ, кто обдлывалъ черезъ нее свои длишки, остальной же божій людъ знать не хотлъ особы, были даже невжды, неподозрвавшія и ея существованія. Ласкающій ухо и сердце шепотъ: ‘это онъ! смотрите! онъ!’ не раздавался въ то время, когда особа гордо несла свою оголеную голову въ партер театра,— толпа не разступалась передъ ней.. Случалось даже, что на Невскомъ толкали особу, какъ будто это шествовала не особа, а смертный обыкновеннаго, зауряднаго ранга. Вслдствіе этого-то самаго, злость и клокотала въ сердц особы.
Особа страдала.
Житейскія передряги, купно съ несуразнымъ расходованіемъ Богомъ данныхъ силъ, давали самымъ гнуснымъ образомъ знать себя моей звзд: желудокъ не варилъ, организмъ сдлался дряблымъ. Въ то время, когда все манило особу: ‘наслаждайся и ликуй, вдыхай тончайшіе ароматы жизни’, когда вс радости міра сего широко раскрывали свои объятія, чтобы любовно заключить особу, разбитое тло оставалось глухо къ зазываніямъ, оно, наперекоръ желаніямъ, расплачиваясь за прежніе грхи, отказывалось воспринимать и отражать…. Вслдствіе этого-то самаго, страданія Тантала пожирали грудь моей особы.
Особа тосковала.
Положеніе ‘звзды крупной величины’ кром невещественнаго, духовнаго блеска, сопрягалось съ немалыми благами вещественными, осязательными. Предметъ поклоненія однихъ, особа составляла предметъ зависти другихъ. Особа не щеголяла изобиліемъ въ своей гордо-носимой голов мозговаго вещества, нельзя сказать, чтобы и особы, подставлявшія ей ножки, могли похвастаться передъ ней избыткомъ этого вещества, но подставлявшія моей особ ножки находились въ боле выгодномъ стратегическомъ положеніи: легче анализировать, чмъ говорить, легче злорадствовать, чмъ ежечасно извлекать продукты мозговъ. Особа выдыхалась каждый день, особы же, подставлявшія ей ножки, со зврствомъ ловили каждую ея глупость, въ отвтъ на каждую глупость шипли по зминому. Особа, благодаря ехидству враговъ, чувствовала колебаніе почвы подъ своими ногами и размышляла: какъ поднять фонды? Эти размышленія долго не приводили ни къ какимъ практическимъ выводамъ и результатамъ…. Вслдствіе этого-то самаго, особа повергалась въ тоску и уныніе.
Вс эти причины и условія, взаимодйствуя на особу, вызвали торжественное событіе, составляющее предметъ настоящей фабулы.
Особа задумала ‘обозрть’ тотъ особый міръ, что являлся ея очамъ или въ образ одинокой звздочки, вызванной ‘для объясненій по дламъ службы’, или въ вид безконечно длинныхъ рядовъ цифръ, предписаній, справокъ.
Поршивъ въ ум великое дло ‘обозрнія’, особа принялась творить себ инструкцію, приблизительно по мысли такого содержанія:
‘Безспорно, область ‘игриваго выжиманія соковъ’ представляетъ собою одно изъ наиутшительнйшихъ явленій, такъ что безошибочно можно сказать, что прогрессъ нигд такъ осязательно не проявляетъ себя, какъ во оной области. Сіе явствуетъ изъ того, что вс подлежащіе выжиманію не только благоденствуютъ, но даже съ нкоторымъ восторгомъ позволяютъ совершать надъ собой процессъ выжиманія, что выжатыхъ соковъ не только достаточно для удовлетворенія настоятельныхъ, нетерпящихъ отлагательства потребностей, но отъ избытка ихъ ломятся даже хранилища. Хотя подобнаго рода прогрессъ представляетъ для каждаго благонамреннаго гражданина умилительное зрлище,— однакожъ’…
На этомъ ‘однакожъ’ особа остановилась, закрыла глаза и откинулась на кресл. Вереницы образовъ вставали и проносились передъ особой: то ей грезились безконечно-длинные ряды низко согбенныхъ спинъ, группы трепещуще-умиленныхъ сердецъ, то ей слышались каскады ароматно-сладкихъ рчей… ‘Это онъ! онъ!’ несется изъ толпы, пожирающей глазами особу. Непроницаемо-великій, недоступно сосредоточенный, тихо плыветъ ‘онъ’ посреди этого сладострастнаго шепота, этого благоговйнаго удивленія, только изрдка милостивая полу-улыбка появляется на ‘его’ устахъ… Толпа цнитъ эти улыбки, восторгъ ея неудержимъ…
‘У—р—а’! едва не крикнула особа, по опомнилась, открыла глаза и принялась говорить: ‘таковое процвтаніе не только не можетъ послужить причиной успокоенія, но вызываетъ еще боле усиленную дятельность со стороны лицъ, руководящихъ процессомъ выжиманія. Такъ, прежде всего является вполн цлесообразнымъ и насущнымъ потребностямъ отвчающимъ, непосредственное и ближайшее ознакомленіе съ дятельностью лицъ, стоящихъ, такъ сказать, въ предверіи выжиманія, и съ матеріаломъ, полученнымъ черезъ благодтельный процессъ выжиманія. Черезъ подобное непосредственное ознакомленіе получатся данныя, могущія послужить для сооруженія новыхъ, еще боле величественныхъ предначертаній, чмъ даже т, благодаря коимъ повсюду разлито въ настоящее время счастіе и благоденствіе. Уроки исторіи, примры великихъ дятелей…’
Ни одинъ урокъ исторіи, ни одинъ подходящій примръ великихъ дятелей не приходилъ на память особы, но за то, вслдствіе остановки за уроками и примрами, галлюцинаціонный процессъ начался снова: на этотъ разъ особа видитъ себя возвращающимся къ пенатамъ, тяжелый грузъ матеріаловъ для сооруженія ‘новыхъ, еще боле величественныхъ предначертаній’ покоится на раменахъ, на чел лежитъ печать небывалыхъ еще думъ… Букетомъ новизны ‘непосредственнаго ознакомленія’ отдаетъ каждое слово, каждая мысль особы. Толпа враговъ, посрамленныхъ мудростью, падаетъ въ прахъ, почва снова тверда, ‘онъ’ — снова великъ и могучь…
На этотъ разъ особа не выдержала: въ поднятой длани ея образовался шишъ и она ткнула въ пространство кому-то.
‘Съли подлецы!’
Это движеніе и слово заставили особу открыть глаза: на бумаг торчали уроки исторіи, примры великихъ дятелей.
‘Кого бы хватить?’ размышляла особа — ‘Гизо не дурно. А какъ проврешься? Чортъ его знаетъ, что онъ тамъ длалъ. На смхъ еще поднимутъ.. Меттерниха славно?… Больно ужъ онъ эдакій…. А, да ну ихъ всхъ… къ чорту!’
Примры великихъ дятелей полетли въ указанное мсто.
‘Обозрвая списокъ лицъ’ — говорила дале особа — ‘коимъ могъ бы быть порученъ обзоръ области ‘игриваго выжиманія соковъ’, нельзя не согласиться, что вслдствіе строгаго и нелицепріятнаго выбора, ciи лица сіяютъ всевозможными добродтелями и съ честію выполняютъ свои обязанности, но принявъ во вниманіе, что обязанность всесторонняго обозрнія столь многотрудна, что успшность обозрнія обусловливается сосредоточеніемъ въ одной личности глубокаго административнаго такта и строгаго научнаго знанія, и имя въ виду, что послдствія обозрнія могутъ даже внести новую страницу въ самую исторію, слдуетъ признать, что сія священная обязанность должна быть возложена…’
Образы и образы, на этотъ разъ юношески-игриваго содержанія, замелькали и понеслись снова передъ очами особы: изъ тумана мелькали чьи-тo вкусныя плечи, чьи-то маленькія ножки, слышался чей-то веселый смхъ, зазывающія рчи… Полуосвщенный будуаръ, вино, пнившееся въ стаканахъ, дополняли прелесть картины… Полузакрытые глаза особы подернулись влагой.
‘Эхъ! подъемныхъ сколько хвачу!’
Особа весело потерла руки…
‘Мери съ собой взять?’
Внезапно оснившая голову особы мысль: пріобщить въ качеств обозрвателя Мери, была до того блестяща, до того хороша, что особа такъ громко и весело захохотала, что лакей, дремавшій въ передней, вскочилъ какъ сумашедшій и бросился отпирать двери… Увидавъ, что отпирать нскому, лакей со злости плюнулъ:
‘Что т тамъ нелегкая деретъ!’
Особ неудержимо-весело стало потому, что ей представился рядъ уморительныхъ сценъ, въ которыхъ забубенистая Мери должна дебютировать въ качеств его племянницы, путешествующей по совту докторовъ. Особа восторгалась собственнымъ остроуміемъ.
‘А ужь она-то, пупсенокъ, какъ довольна будетъ!’
Особа позвонила:
‘Заложить Милорда. Въ шоры…’
Давно уже швейцаръ, широко распахнувшій двери передъ особой, не видалъ такого добродушно-милаго выраженія на ея лиц, какое привелось ему уловить на этотъ разъ. Драбантъ путался въ догадкахъ…
‘Къ мамашк своей похалъ!’
Съ этой стороны мысль драбанта оказалась совершенно врной, но онъ не могъ освтить другой стороны дла: почему же, на этотъ разъ особа была весела и счастлива, тогда какъ наканун, отправляясь къ той же ‘мамашк’, являлась сумрачной и угрюмой. Не могъ же драбантъ проникнуть въ тайну потому, что не зналъ, что въ этотъ день голова особы разродилась прожектомъ ‘обозрванія’ съ пріобщеніемъ къ нему Мери и подъемныхъ…

II.

Гд то, ‘тамъ, далеко’, вытянувшись въ струнку, красуются ряды величественныхъ зданій, предназначенныхъ для вмщенія и храненія продуктовъ ‘игриваго выжиманія.’ Подошвы величественныхъ зданій омываетъ величественная рка, тихо катящая свои голубыя волны, надъ ними высоко царитъ готическая башня. Голубыя волны предназначены къ тому, чтобы безустанно приносить на себ къ величественнымъ зданіямъ продукты ‘игриваго выжиманія’, съ высокой же башни неусыпный глазъ долженъ проникать пространства и слдить, чтобы ничья святотатственная рука не прикасалась къ величественнымъ зданіямъ, къ хранящимся въ нихъ сокровищамъ…
Дйствительно, ‘когда-то очень давно’, чуть ли не въ первый день существованія, величественныя зданія переполнялись сокровищами…. вслдствіе этой-то полноты он и стали центромъ притяженій молитвъ, надеждъ и упованій.
Облизываясь проходилъ мимо величественныхъ зданій толстопузый гражданинъ, и поглаживая свою широкую бороду, думалъ и молилъ:
‘Ахъ, если бы мн да въ эту благодать лапу запустить, ужь и задалъ бы я тогда трезвону. Выкрутасы сталъ бы задавать такіе, что уму помраченье. Первымъ дломъ: вотъ т стракулистъ на всякія дла десять тысячь, украшай медалью! Вторымъ дломъ — хоромы сооружу на цлу версту. Третьимъ дломъ — всякаго въ рыло! Уважай, значитъ, его степенство, именитаго гражданина Ивана Парфеныча Синепупова!..
Отъ этихъ надеждъ и представленій заплывшіе жиромъ глаза толстопузаго гражданина разгарались плотояднымъ огнемъ. Перенося взоръ свой отъ величественныхъ зданій ‘горе’, толстопузый гражданинъ молилъ:
‘Сподоби же, Господи!..’
Также, облизываясь, шелъ мимо величественныхъ зданій тонконогій администраторъ и т же самыя думы и представленія роились въ его голов:
‘О, Боже! Неужели для того создала твоя десница эти сокровища, чтобы они втун бременили землю, чтобы они служили на потребу какого-то мифическаго, безплоднаго существа, неимющаго ни желудка, чтобы насыщаться, не тлесъ, чтобы прикрываться. Не разумне ли реализировать эти сокровища, капиталъ изъ мертваго превратить въ живой, служащій для живыхъ же цлей. Кому служатъ они въ настоящую минуту? Ей! Да укажите: гд же она? дайте мн осязать ее? О, Боже, если бы только… Ахъ, какой бы я домишко соорудилъ…’
И въ конц этихъ думъ до неба долетала таже мольба:
‘Сподоби же, Господи!’
Также, облизываясь, прозжали мимо величественныхъ зданій толстыя и тонкія, поэтическія и прозаическія, прелестныя и скверномордыя подруги гражданъ и администраторовъ и тже желанія пожирали ихъ:
— Ахъ, не могу вспомнить вчерашняго вечера. ‘На васъ, говоритъ, кажется второй разъ это платье!’ Подожди же противная Надька, я теб утру носъ! Что, въ самомъ дл, разв онъ не мужъ мой, разв я ему не должна быть дороже всего на свт? Сидитъ около этого добра и знать ничего не хочетъ, точно собака на сн… Ну, попка, съ ныншняго вечера или я поставлю на своемъ, или… Да нтъ, быть не можетъ…
Но какъ ни самоувренны были подруги гражданъ и администраторовъ, какъ ни надялись на свои силы, тмъ не мене и ихъ думы заканчивались той же мольбой:
‘Сподоби же, Господи!’
Даже юное поколніе облизывающихся, умиляющихся и молящихся гражданъ, унося свои быстрыя ноги, кидало плотоядный взоръ на величественныя зданія, и не формулируя еще въ строгой послдовательности своихъ думъ, тмъ не мене, вмст съ родителями, взывало:
‘Сподоби, Господи!’
Отъ этихъ пожеланій, думъ, молитвъ и представленій, надъ величественными зданіями въ воздух стоялъ постоянно безформенный гулъ, изъ котораго только норой вырывалось сугубое:
‘Сподоби, Господи!’

III.

При гармоніи молитвъ, пожеланій и представленій, мысль искуситься и искусить зарождается одновременно: являясь къ администратору, гражданинъ глазами говоритъ: ‘да искуси пожалуста’, принимая гражданина, администраторъ тми же глазами строго и лаконично отвчаетъ: ‘искушу’.
Стоитъ капиталъ у дверей администратора и сндается похотью.
— Позвать капиталъ No такой-то!
Отвшиваетъ капиталъ низкій поклонъ.
— Насчетъ продуктовъ?
— Все насчетъ ихъ самыхъ, ваша милость.
— По закону, что ли?
Капиталъ переминается.
— Мы завсегда по закону.
— Въ небесныя!
Капиталъ молча протестуетъ.
— Что же ты молчишь, какъ пентюхъ?
— Намъ говорить чего-ста? Какъ вашей милости угодно.
— Сорокъ за пудъ.
— Дорогонько будетъ… Самосвтову по тридцати-пяти.
Администраторъ негодуетъ.
— Вонъ!
Капиталъ ухмыляется.
— Это за что же-съ?.. Окромя нашего почтенія…
— Еще бъ теб не съ почтеніемъ: на рубль три наживаешь.
— Многонько считать изволите.
Администраторъ прозорливъ:
— Знаю я не хуже тебя. Сколько же теб?
— Да тысячъ двадцать пудиковъ.
— Деньги.
Капиталь отсчитываетъ слдуемое и чешетъ въ затылк.
— Только, ваша милость, тово, страшно все.
— Чего страшно? Знаешь кто я?
— Какъ не знать, не въ первой…
— Ну!
— Да на базар все галдятъ, что къ отвту потянутъ.
— Ослы галдятъ, а ослы слушаютъ…
Такимъ образомъ стороны, искусившись, успокоиваются.

IV.

Завтныя мечты гражданъ, администраторовъ, ихъ подругъ и всего нисходящаго поколнія осуществились: съ быстротой ужасающей (человка непривычнаго) пустютъ величественныя зданія, почтенный гражданинъ Иванъ Парфеновъ сынъ, Синепуповъ, изукрашенный медалью, жиретъ и безобразничаетъ во всю мочь, его сундучища ломятся отъ металлическихъ и бумажныхъ благостынь. Боле тонкія наслажденія пьетъ тонконогій администраторъ: штофъ, бархатъ, бронзы и проч. и проч. украшаютъ его жилище, сограждане приходятъ въ умиленіе отъ мастерства его повара, вмст съ тонкими винами, умренно-либеральные спичи, во славу меньшей братіи, льются за пирами администратора. ‘Противная Надька’ уничтожена.
Съ самого ранняго утра, лишь только стыдливая Аврора озолотитъ вершины горъ, около величественныхъ зданій, какъ около муравейника, закипаетъ безустанная работа.
Коченя подъ дырявой хламидой, взираетъ на эту безустанную работу старый аргусъ и, вспоминая свою полуголодную, оборванную семью, думаетъ:
— Хоть бы грошъ какой мн дали!
Какъ изъ-подъ земли выростаетъ передъ нимъ, въ образ приказчика первогильдейскаго купчины Сыромятаго, свой грошевый ужо искуситель, и ведетъ сладкую рчь:
— Посмотрю я на ваше дло: плохо оно-съ, Митрій Митричъ. Морозище во какой, ужасти, а вы, какъ свчка, день деньской здсь теплитесь… Да и добро бы было изъ-за чего въ истощеніе приходить.
— Наша жизнь вотъ какая: день начнешь молитвой: ‘да прибери ты, Господи, меня окаяннаго’, съ тою же молитвой и на сонъ грядущій идешь.
Искуситель сочувственно вздохнулъ.
— У меня, глядючи на васъ, вчуж сердце кровью обливается…
Аргусъ только махнулъ рукой.
— А не погрться ли намъ, Митрій Митричъ? еще вкрадчиве спрашиваетъ искуситель.
— Считать-то кто жъ будетъ?
— Дло не волкъ-съ, въ лсъ не убжитъ. Притомъ же не боле, какъ рюмочку, бальзамникъ у меня первющій.
— Знаю я эту рюмочку! Выпьешь ее проклятую, другую запросишь, а за вашимъ братомъ глазъ да глазъ надо, какъ разъ, вмсто куля, пятокъ сволочешь.
Искуситель оскорбленъ.
— Понапрасну обижать изволите! Мы завсегда понимаемъ съ кмъ какую линію вести. Тожъ не безчувственные скоты. Я только насчетъ человческой немощи, потому ужь оченно морозно.
Морозъ дйствительно становится все сильне, рчь искусителя вкрадчиве, протестъ же аргуса изъ формы положительнаго отказа переходитъ въ форму вопроса: ‘выпить что ли?’
Въ конц концовъ борьба долга и утробы, какъ и слдовало ожидать, заканчивается къ полному торжеству послдней: ‘проклятая’ пропущена, утроба заговорила, голосъ дьявола нищеты, засвшаго гд-то глубоко внутри, пріобрлъ неотразимую силу, силу физіологической потребности, сопротивляться, бороться съ которой нтъ возможности.
За ‘проклятой’ низверглась еще ‘проклятая’, за ней еще и еще. Ликуетъ искуситель: барыши его патрона съ каждой рюмкой выростаютъ до грандіозныхъ размровъ… Черезъ часъ покоится около величественныхъ зданій трупъ аргуса.
Весело покрикиваетъ искуситель на выносливыхъ ломовиковъ.
— Живо, дьяволы, звиво! Чего встали! Деньги только даромъ брать! П-ш-е-лъ!
Умаялись ломовики: несмотря на двадцатиградусный морозище, потъ градомъ льется съ нихъ.
— Не въ моготу, Семенъ Семенычъ, право слово не въ могуту, ноженьки не ходятъ.
— Что жъ ты здыхать сюда пришелъ? За то деньги берешь!
Ругаются втихомолку надорвавшіеся ломовики.
— Ужь ты, христопродавецъ, раскошелишься. Тротеводнесъ на рубль двадцать обсчиталъ. Чтобъ теб, скаредъ, подавиться!
— Бросимъ его, братцы!
— Айда къ Криворылову!
— Айда!
— Чего заорали: айда! Ты послушай Кузьминскихъ про Криворылова. Въ полицію ихъ артель ходила, да съ тмъ же и пришла: за цлу недлю не додалъ, гуни-то даже прохарчили.
— О, живодеры!
— Воры!
— Чтобъ вамъ лопнуть отъ нашихъ сиротскихъ слезъ!
— Живо, дьяволы, живо!
— Посторонись, купцы, зашибу!

V.

Сцена представляетъ тотъ же кабинетъ, гд администраторъ и капиталъ взаимно искушали другъ друга, только вмсто обычной величественности, администраторъ являетъ изъ себя жалкій образъ курицы, ошпаренной кипяткомъ. Въ рукахъ администратора письмо, онъ блденъ, его бьетъ лихорадка.
‘Ты пишешь’ — отписывалъ администратору благопріятель,— ‘что благодушествуешь, ты зовешь меня отдохнуть подъ твоимъ гостепріимнымъ кровомъ. Охотно, мой старый другъ, воспользуюсь при первомъ удобномъ случа твоимъ приглашеніемъ. Теперь же, за твою любезность, плачу теб извстіемъ, которое если и не будетъ особенно пріятно, то, во всякомъ случа, дастъ теб возможность предупредить грозу. Изъ врныхъ источниковъ мною получено извстіе, что къ вамъ детъ особа для обозрнія…
Администраторъ позеленлъ, письмо выпало изъ трепещущихъ рукъ. Передъ скорбно-отуманившимися очами его предстали груды отчетовъ, гд все обстояло благополучно, ряды величественныхъ зданій, гд все обстояло пустынно. Изъ-за этихъ грудъ и зданій выглянули чьи-то паскудныя морды и злобно заорали: донесемъ! донесемъ!
Администраторъ схватился за голову, холодный потъ выступилъ на чел его: изъ груди его стономъ вырвалось:
— Господи! спаси меня.
— А, каналья, попался! визжалъ хоръ паскудныхъ мордъ.
— Сибирь! Погибъ!
‘Вижу отсюда твою уморительно-вытянувшуюся физіономію, мой милый другъ’,— отписывалъ благопріятель.
— О, чортъ, еще потшается! Ты бы побылъ на моемъ мст!
‘Но ты не пугайся’ — утшалъ благопріятель — ‘вспомни: страшенъ чортъ, да не такъ, какъ его малюютъ. Пойми, что нтъ такого гнуснаго положенія, изъ котораго умный человкъ, какимъ я всегда считалъ и считаю тебя, не съумлъ бы вывернуться. Считая же тебя за умнаго человка, я теб и предлагаю т средства, которыми ты можешь отвести собирающуюся грозу’.
Слабый лучъ надежды блеснулъ въ голов администратора.
‘Теб предстоитъ борьба, борьба на жизнь и смерть. Чтобы выдти побдителемъ, ты долженъ знать, съ кмъ будешь вести эту борьбу, знать вс слабыя стороны непріятеля. Такъ прибей же ухо вниманія твоего на гвоздь терпнія, и слушай, не проронивъ словечка, что я теб скажу. Изъ того же, что ты услышишь отъ меня, черти планъ генеральнаго сраженія, распредляй свои силы’.
Администраторъ съ силой отчаянія вонзилъ гвоздь терпнія въ уши вниманія.
‘Прежде всего, особа либеральна, но либеральна умренно. Ни въ чемъ: ни въ либерализм, а тмъ паче въ консерватизм ты не долженъ хватать черезъ край. Боже тебя сохрани и помилуй не знать жалкихъ словъ, но въ тоже время помни, другъ мой, что особа, уже по сану своему, ‘ныншнихъ’ не долюбливаетъ, ретроградовъ — не поощряетъ. Балансируй же какъ можно искусне между двухъ огней: пересаливая въ либерализм, ты становишься въ глазахъ особы неблагонамренъ, въ консерватизм — не современенъ. Главне всего напирай на великіе принципы политической экономіи,— это ахиллова пятка особы. Если что забылъ, прочти какую нибудь книжку, если не все поймешь, не бда, валяй смлй: трудъ, капиталъ, распредленіе богатствъ, конкуренція и проч. и проч. Главное дло будь беззастнчивъ и храбръ, какъ георгіевскій кавалеръ: скажу по секрету — и ‘тамъ’ ничего не понимаютъ.’
Лучъ радости блеснулъ на лиц администратора, густой туманъ застилалъ паскудныя морды, едва слышно откуда-то долетало: ‘донесемъ! донесемъ!’
‘Но все это: и либерализмъ, и консерватизмъ, и всякіе великіе принципы политической экономіи вздоръ и дичь въ сравненіи съ тмъ, что ты услышишь ниже. Прежде всего, особа тоскуетъ, тоскуетъ же потому, что здсь, въ этомъ громадномъ омут, не встрчаетъ отъ всхъ и каждаго тхъ знаковъ почтенія, какіе она иметъ полное право требовать. Удовлетвори особу съ этой стороны и врь мн, старый дружище, что ‘вое отпустится теб’, мало того, что не спросятъ: какіе-такіе за тобой, хорошій человкъ, гршки водятся? а просто скажутъ коротко и ясно: наградить его паче заслугъ. Но опять помни: почтеніе и лакейство дв вещи совершенно розныя, почтительнымъ ты быть обязанъ, лакеемъ jamais! Почтительность умиляетъ и располагаетъ, лакейство возмущаетъ. Поясню, насколько съумю, примромъ: если ты, со всми твоими полчищами, встртишь особу при възд, произнесешь, вручая рапортъ, надлежащее привтствіе, подсадишь особу въ коляску, то все это будетъ служить выраженіемъ твоей почтительности и преданности, но если бы особа, отходя ко сну, пригласила тебя присутствовать при этомъ (что весьма можетъ случиться: особа страдаетъ безсонницей и любитъ, чтобы ей разсказывали на сонъ грядущій сказки, въ этихъ сказкахъ либерализмъ, консерватизмъ и проч. къ чорту! но за то запасись клубничкой) и ты бросишься снимать сапоги, то твоя почтительность переходитъ уже въ возмутительное лакейство. Вникни же въ тонкіе штрихи, отдляющіе лакея отъ человка почтительнаго, и не переступай границы, иначе ты погибъ!’
Взмолился администраторъ:
— Боже! просвти меня! Что же это такое? Либералъ не либералъ, консерваторъ не консерваторъ, лакей не лакей… Боже! на тебя уповаю!
— Донесемъ! завизжалъ кто-то надъ самымъ ухомъ.
— Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази его!
‘Всмъ этимъ’, поучалъ дале великій жизненный мудрецъ администратора — ‘ты долженъ только предрасположить къ себ особу, заставить ее смотрть въ ту сторону, куда ты хочешь, понимать и разумть, что ты желаешь, главное же осталось впереди. Девизъ особы: чистота и порядокъ. Боже же тебя сохрани хотя въ чемъ либо нарушить эту заповдь, заруби ты на носу своемъ: вся твои дальнйшая судьба зависитъ отъ того, насколько ты соблюдешь эту заповдь. Конечно, твои житницы опростаны въ надлежащей мр, безспорно, на тебя явится безчисленное множество жалобъ и доносовъ, но все это ничего… Чистота и порядокъ!! Не читай молитвъ ни утромъ, ни вечеромъ, а тверди одно, пробуждаясь отъ сна: чистота и порядокъ! отходя ко сну: чистота и порядокъ. Если въ нарушеніе сей заповди отчеты будутъ написаны не на ватманской бумаг и не рукой художника, тогда ты погибъ! Путь твоей погибели будетъ таковъ: нарушеніе заповди заставитъ обратить вниманіе на содержаніе отчетовъ, слдовательно заподозрится ихъ стоимость, заподозривши же ихъ стоимость, захотятъ проврить ихъ дйствительность.’
Отъ одного только представленія возможности ‘проврки дйствительности’ холодный потъ снова выступилъ на лбу администратора.
‘Если ты, вмсто представителей идеи ‘игриваго выжиманія’, представишь особ неумытыя рожи съ красными носами, въ засаленныхъ хламидахъ, ты дважды и безвозвратно погибъ: неумытыя рожи не могутъ вмщать въ себ великой идеи, а не вмщая въ себ великой идея, не въ состояніи выполнять священнйшихъ обязанностей, на нихъ возложенныхъ, если же несостоятельны они, то несостоятеленъ и ты, если же ты несостоятеленъ, то слдовательно слухи и жалобы справедливы, ихъ слдуетъ проврять и разобрать, если же… Ну, да вспомни же риторику, по которой мы съ тобой учились! Точно также, если ты, вмсто храма мудрости, введешь особу въ харчевню, и ея обоняніе оскорбится запахомъ конюшни, то опять таки подписывай свой смертный приговоръ: мудрость и справедливость не обитаютъ въ харчевняхъ, въ харчевняхъ гнздятся только пороки. Ты погибъ даже въ такомъ случа, если въ преддверіи храмины встртитъ особу не швейцаръ, но кабачное рыло, отъ перваго впечатлнія зависитъ все… Словомъ, помни же и разумй: чистота и порядокъ!’
— Господи! благодарю тебя! Я спасенъ!
‘Конечно, нечего и говорить теб, что особа любитъ покушать. Дешевле шести-рублеваго вина чтобы на стол ничего не было. Если у васъ такого нтъ, выписывай по телеграфу.’
— Найдемъ, найдемъ, голубчикъ, не безпокойся!
‘Я кончилъ… Ахъ, забылъ, и забылъ чуть ли не самое главное, не самое важное. Съ особой детъ еще нкая особа, но уже женскаго пола, эта послдняя особа будетъ дебютировать подъ фирмой дальней родственницы, путешествующей по совту докторовъ, въ видахъ поправленія здоровья, но на самомъ дл эта дальняя родственница приходится особ очень близкой. На этотъ пунктъ обрати особенное вниманіе, какъ человкъ, видавшій виды на своемъ вку, ты, конечно, понимаешь всю его важность для генеральнаго сраженія.’
Администраторъ возликовалъ, возликовалъ до того, что изъ ехиднаго администратора низшелъ до степени юнаго козла, возчуствовавшаго неудержимый приливъ радости…
‘Folichon! Folichonuette!…
Тра-ла! Тра-ла-ла!’
заплъ вновь народившійся козелъ и ударился въ легкій, но весьма игривый канканчикъ.
‘Извини, дружище’ — закончилъ благопріятель и мудрецъ,— ‘что письмо вышло нсколько длинно, но любя тебя и т. д.’
— Ахъ ты, канашка! еще извиненья проситъ!

VI.

Пошло отъ этого письма страшное смятеніе по весямъ и городамъ, везд только и слышно:
‘Особа детъ!’
По всей вроятности граната, упавшая въ первый разъ въ толпу рекрутъ, никогда не производила такого впечатлнія, какъ эти два слова, упавшіе нежданно-негаданно посреди мирной толпы благодушествующихъ гражданъ и администраторовъ, каждый изъ этихъ субъектовъ созналъ себя въ гнусномъ положеніи того, застигнутаго на мст кражи, жулика, что почти инстинктивно чувствуетъ сзади себя чью-то руку, готовую съ словами: ‘что, братъ, попался!’ заполучить его за шиворотъ и отправить въ мста плача и скрежета зубовнаго. За два, за три дня благодушныя досел физіономіи вытянулись настолько, на сколько он могли бы вытянуться, еслибы ихъ собственники мсяца два глотали громадные пріемы oleum riemi. Сладкій сонъ изчезъ, его замнилъ горячешно-галлюцинозвый бредъ, страшный кошемаръ давилъ по цлымъ ночамъ, вырываясь изъ-подъ его желзной руки, граждане и администраторы, какъ сумасшедшіе, вскакивали со своихъ ложъ и, осняя себя широкимъ крестомъ, шептали:
‘Спаси, Господи, царя Давида и всю кротость его!..’
Недостойно-трусливое поведеніе кавалеровъ дйствовало весьма пагубно на дамъ: он окончательно сбились съ панталыку. Вслдствіе своей неразвитости, женское поколніе представляло будущее чмъ-то безформеино-страшнымъ, образъ особы являлся ему чмъ-то въ род апокалипсическаго звря, снабженнаго нсколькими глазами, пожирающаго живьемъ всхъ сущихъ на земл. Шарахаясь изъ стороны въ сторону, дамы еще боле увеличивали и безъ того уже не малое смятеніе.
— Что, голубушка Annette, нтъ ли чего новенькаго?— съ рыданьемъ въ голос спрашивала одна ‘подруга жизни’ другую ‘подругу жизни’, приволакивая къ ней сама цлый коробъ новостей
— Ахъ, душечка, не спрашивай!
— Да что жъ такое? Не мучь меня.
— Это ужасно! ужасно!
Затмъ начиналась взаимная передача боле или мене несообразныхъ несуразностей и впечатлній, проистекающихъ изъ этихъ несуразностей…
Необузданность женскаго воображенія,— съ одной стороны, трусость потерявшихъ головы кавалеровъ съ другой, воплотили пріздъ и пребываніе особы съ такую форму:
Возсядетъ особа передъ величественными зданіями и, творя судъ и расправу, станетъ взывать зычнымъ голосомъ:
— Ты кто такой?
— Администраторъ.
— Къ сокровищамъ прикосновеніе имлъ?
— Имлъ, хотя по долгу принятой присяги…
— М-о-л-ч-а-т-ь!
Резолюція:
— Въ каторгу его, каналью!
Повлекли милаго друга… Общее стенаніе…
— М-о-л-ч-а-т-ь!!!
Затмъ снова судъ:
— А ты кто такой?
— Капиталъ.
— А къ сокровищамъ прикосновеніе имлъ?
— Малымъ дломъ имлъ, хотя честь…
— М-о-л-ч-а-т-ь!
Резолюція:
— Повсить его, шельмака!
Повлекли милаго друга. Общее стенаніе.
— М-о-л-ч-а-т-ь!
И т. д.
…На базар толковали, что какому-то страннику знаменіе на небесахъ привидлось,— видлъ онъ облака въ смятеніи, колесница и полчища въ нихъ, слышалъ онъ немолчное пніе: со святыми упокой… Слушая глупыя рчи странника, смущался народъ тмъ паче, и на тысячу ладовъ повторялъ:
— Быть бд неминучей.
Безформенный гулъ, висвшій надъ величественными зданіями, остался тмъ же безформеннымъ гуломъ, но изъ него вырывалось порой уже не сугубое: ‘сподоби!’, но скорбно-молящее:
‘Спаси, Господи, люди твоя!’

VII.

Администраторъ, сообщивъ скорбную всть: ‘особа детъ’, не сообщилъ въ тоже время причину радости, разлившейся, вслдствіе извстнаго письма,— по всему его существу, онъ замкнулся въ таинственность. Такое эгоистически-недостойное поведеніе главнаго столба и воротилы, вмсто успокоенія, еще боле встревожило и безъ того уже въ достаточной степени ‘взволнованные умы’ согражданъ. Ужасъ и смятеніе увеличивались, сограждане ничмъ инымъ не могли объяснить поведеніе администратора, какъ капитальнымъ поврежденіемъ умственныхъ способностей, происшедшимъ вслдствіе страшнаго извстія и великаго горя, съ нимъ сопряженнаго.
‘Боже!’ — думали взволнованные и ошеломленные умы — ‘и онъ, нашъ столбъ, наша надежда пошатнулся! сошелъ съ ума! На кого же Ты насъ покидаешь? Вскую мя отринулъ еси!..’
Недовряя собственнымъ знаніямъ въ психіатріи, ошеломленные сограждане обратились за словомъ утшенія къ мстнымъ представителямъ науки, по т, вмсто утшенія, къ вящему ужасу, подтвердили авторитетомъ науки, что столбъ и надежда пораженъ нкіимъ разстройствомъ умственныхъ способностей, въ книжкахъ извстнымъ подъ именемъ melancholia sine delirio, соединенной съ болзненными припадками козлиной радости и съ ущемленіемъ въ правой сторон сердца.
Посреди этой всеобщей свалки и суматохи, спалось хорошо только тому, кого окрестили вс сумасшедшимъ, спалось же хорошо оттого, что во всю ночь по его изголовью сыпались откуда-то звзды, звзды и только одн звзды…
Вставъ посл этихъ сладкихъ грезъ съ легка сна, главный администраторъ призвалъ къ себ администратора рангомъ поменьше и, прежде приступа къ длу, началъ лукаво терзать его:
— Слышалъ, что ли?
— Слы…. конца малый администраторъ договорить не могъ: его билъ пароксизмъ лихорадки.
— Плохо намъ придется! продолжалъ мучитель.
— Пло…
— Повсятъ?
— Все можетъ быть.
— Четвертовать даже могутъ. Ты подумай-ка!
— Начальство!
— Такъ могутъ повсить?
Главный администраторъ игриво ударилъ сподручнаго администратора по лысин и во все горло захохоталъ, сподручный администраторъ тоскливо поднялъ на него глаза:
— Боже! melancholia sine delirio! Вскую мя отринулъ еси!
— Ахъ, ты дурашка, дурашка, да я-то на что у васъ! Меня забылъ? Да что ты пялишь на меня буркулы, какъ на чудище какое?.. Впрочемъ, что на тебя дивиться, болвана, ты былъ прежде отмнно глупъ, а теперь страхъ выбилъ и послдніе остатки мозга. Посмотри ты на свою морду… Ну, да не до нея теперь, твое дло слушать и исполнять. И смотри же: если ты хоть на одну іоту отступишь отъ моихъ приказаній, въ такомъ случа — берегись, прежде чмъ особа прідетъ, я тебя разтерзаю этими руками.
Администраторъ, изобразивъ изъ своихъ рукъ подобіе клещей, представилъ въ образахъ, какъ онъ этими клещами совершитъ процесъ разтерзанія, картина вышла настолько внушительна, что его сподручный, забывъ пароксизмъ лихорадки, весь превратился въ слухъ.
— Ты знаешь, что здсь есть мерзавцы, замыслившіе передать особ, что будто мы… того…
— Знаю-съ! Есть, есть нечестивцы!
— Первымъ дломъ — всхъ этихъ негодяевъ туда!
Администраторъ указалъ перстомъ отдаленно-неопредленныя страны, это указаніе вышло настолько рельефно и разумно, что въ первый разъ поколебало въ ум малаго администратора вру въ авторитетъ науки.
— Затмъ, чтобы завтра, къ девяти часамъ утра, здсь находились лучшіе столяры, маляры, обойщики и переплетчики. Слышишь? А теперь, маршъ за мной!
Въ припадк игривости, большой администраторъ далъ киселя исполнителю приказаній.
— Melancholia sine delirio! Несчастные!
Администраторъ отправился туда, гд возсдалъ въ полномъ сбор весь синклитъ представителей ‘игриваго выжиманія’. Измученно-вытянутыя физіономіи, съ непроходимымъ отчаяніемъ въ глазахъ, окружили его:
— Господа! началъ администраторъ.— Вы, конечно, слышали новость. Что насъ ожидаетъ — это въ рукахъ Всевышняго, судьбы Его неисповдимы, нашъ долгъ, наша священная обязанность приготовиться къ встрч, какъ воины приготовляются къ сраженію. Возжемъ свтильники, чтобы грядущій нашелъ насъ бодрствующими… Вс мы, господа, имемъ честь служить великой иде ‘игриваго выжиманія’, вс вы, не мене меня, проникнуты благороднымъ соревнованіемъ выжать послдніе соки изъ всякаго животнаго, попавшагося къ вамъ въ руки, стало быть указывать величину опасности, угрожающей всмъ намъ, я считаю совершенно излишнимъ. Мой долгъ предотвратить ее, вашъ — помогать мн. Начнемъ же съ главнйшаго. Въ великомъ дл ‘игриваго выжиманія’ — первое мсто должно быть отведено благолпію и порядку. Обратимъ же прежде всего наше вниманіе на самихъ себя, такъ сказать, изучимъ, насколько мы сами соотвтствуемъ требованіямъ благолпія и порядка. Начну съ васъ, многоуважаемый Александръ Петровичъ. Я не стану отрицать вашихъ заслугъ въ дл ‘игриваго выжиманія’ — он извстны даже дтямъ. Скажу одно: несмотря на мою многолтнюю опытность, я нигд не встрчалъ такихъ, можно сказать, художественно-геніальныхъ почерковъ, какіе вы сосредоточили вокругъ себя, такого строго-разумнаго разставленія запятыхъ, какимъ можетъ гордиться каждая бумага, вышедшая изъ вашихъ рукъ… Повторяю, ваши заслуги въ этомъ случа монсотъ оцнить только потомство, но, къ несчастію, наша собственная вншность далеко не соотвтствуетъ тмъ принципамъ благолпія, которымъ вы посвятили свои служебные труды. Взгляните, на что похожа ваша физіономія: вы небриты цлый мсяцъ, къ вашей голов гребенка не касается годы, отъ васъ несетъ, простите за выраженіе, какъ., изъ конюшни. Исправтесь, ради Бога исправтесь, многоуважаемый Александръ Петровичъ, до прізда особы осталось еще три недли, время есть, не погубите себя и насъ… Теперь обращаюсь къ вамъ, краса вашихъ гостиныхъ, мой многолюбимый Владиміръ Ивановичъ. О, если бы ваши достоинства, какъ служителя ‘игриваго выжиманія’, гд все зиждется на порядк, равнялись блестящимъ качествамъ вашего ума и сердца, съ какимъ бы спокойствіемъ я ожидалъ прибытія особы… Но, къ несчастію, судьба не одарила васъ любовью къ служебному порядку. За примрами идти недалеко: на дняхъ я сидлъ у вашей супруги, она при мн расчесывала свою прелестную головку,— случайно я взялъ одну папильотку,— развернулъ,— и, о ужасъ! это было одно изъ предписаній особы объ усовершенствованіяхъ, предначертаемыхъ въ области ‘выжиманія’, беру другую — предписаніе о соблюденіи интересовъ, ‘подлежащихъ выжиманію’. Что же посл такихъ ужасныхъ фактовъ можетъ встртить особа въ сфер вашего командованія? Ради Бога, исправтесь, настольныя, входящія и исходящія — да будутъ словами вашихъ молитвъ…
Дальнйшая рчь шла въ томъ же род… Покончивъ съ отцами-командирами, администраторъ вышелъ къ мелюзг. На этотъ разъ слово его отличалось тмъ лаконизмомъ, что передъ битвами творитъ чудеса.
— Слушайте вы! Черезъ три недли къ намъ пожалуетъ особа. Если въ это время я увижу чью либо морду неумытую, если я услышу отъ кого нибудь запахъ сиволдая… вонъ каналью!
Канальи робко переглянулись.
— Сшить каждому изъ нихъ по пар!
Покончивъ съ живымъ матеріаломъ, администраторъ часа два путешествовалъ по палатамъ молча-сосредоточенно, выдлывая какіе-то таинственные знаки, и затмъ, но сказавъ никому ни слова, отправился домой.
— Что же такое онъ? Геній или сумасшедшій? спрашивалъ каждый самого себя, и не будучи въ состояніи разршить вопроса, повергался въ мучительную тоску.

VIII.

Прошло не боле двухъ недль и, какъ по мановенію волшебника, живой и мертвый матеріалъ ‘игриваго выжиманія’ сталъ неузнаваемъ: представитель распущенности матеріальной, Александръ Петровичъ, вымылся, выстригся, пообрился, даже надушился, представитель распущенности духовной, Владиміръ Ивановичъ,— раньше всхъ являлся въ храмъ ‘игриваго выжиманія’, сидлъ цлые дня надъ кипами бумагъ и книгъ, вшивалъ, писалъ, подписывалъ…
Трудне было управиться съ канальями, ихъ забитыя головы оказались не въ состояніи сразу проникнуть въ смыслъ и послдствія метаморфозы, Здсь помогли похвальныя мры строгости и скорости.
Утро администратора начиналось такимъ образомъ: докладывается, что явилась такая-то каналья.
— Съ чмъ пришелъ?
— Такъ и такъ, ваше—ство: видлъ вчера Крестовоздвиженскаго въ непотребномъ вид.
— Гд?
— Изъ нахлобучинского питейнаго дома выходилъ.
— Выдать ему пять рублей изъ канцелярскихъ. Крестовоздвиженскаго сюда!
Входитъ ни живъ ни мертвъ Крестоноздвиженскій.
— Былъ вчера въ нахлабучинскомъ?
— Виноватъ, ваше—ство! простите.
— Вонъ!
— Дти…
— Вонъ!
Эти похвальныя мры привели къ должнымъ результатамъ: неумытыя рожи изчезли изъ храма ‘выжиманія’, букетъ сиволдая не билъ въ носъ, цловальники восплакали, сиволдайское начальство — взгрустнуло.
Вншность самаго храма ‘выжиманія’ также стала неузнаваема: изгрызенные временемъ и мышами столы замнились новыми, краснаго дерева, горы бумажнаго дла, безобразно возвышавшіяся по всмъ угламъ, спрятались въ изящныя папки, самыя же папки пріютились въ не мене изящные палисандровые шкафы, надъ каждымъ изъ этихъ шкафовъ золотомъ выбитая надпись кратко, но краснорчиво гласила: ‘вмстилище мудрости по части выжиманія’, ‘вмстилище мудрости по части ликованія’ и т. д., даже надъ каждымъ живымъ винтикомъ этой разнообразной мудрости красовался не мене краснорчивый ярлычокъ, гласящій: ‘винтикъ ликованія за No 2,464,960’, ‘винтикъ выжиманія за No 5,295,438’ и т. д.
Все это вншнее благолпіе клонилось къ тому, чтобы особ, во время торжественнаго шествія по храму ‘выжиманія’, достаточно было окинуть взоромъ перспективу шкафовъ и ярлыковъ, для того, чтобы составить себ полное понятіе какъ неусыпно работаетъ громадная лабораторія, какъ моментально превращаетъ она сырье въ тончайшіе продукты. Особ стоило только на мгновеніе остановиться породъ любымъ винтикомъ и спросить:
— Что изображаетъ?
— Ликованіе.
— Доказательства?
— Сія вдомость входящихъ и исходящихъ.
— Сколько ликованій въ годъ испускаешь?
— 999,990.
— Благодарю.
Одно смущало великаго администратора и устроителя: пустота величественныхъ зданій.
— А ну, какъ туда сунется: ‘растворить, скажетъ, двери настежъ!’ ‘О, Господи помилуй!’
Три дня и три ночи не смыкалъ администраторъ очей, передумывая мучительную думу…
На утро четвертое призвалъ сподручнаго.
— Сколько тамъ у тебя осталось?
Сподручный молчитъ и жмется.
— Что же ты, анафемская душа, жмешься! Нельзя, говори скоре.
— Маловато.
— О, дьяволъ, да разв я не знаю, что маловато, новость что ли ты мн сказалъ? Сколько именно?
— Гм, того…
— Не терзай, задушу!
— Два зданія всего на всего…
— А въ остальныхъ?
Вопрошаемый стыдливо махнулъ рукой.
— Э-эхъ, поторопились мы!
— Это подлинно такъ.
— Которыя полныя-то?
— Дальнія.
— Скверно.
Администраторъ глубоко задумался, его исполнитель вздохнулъ и взглянулъ на небеса: Ты одинъ-де знаешь скорбь мою, и къ Теб одному прибгаю я!
— Приходи завтра.
Въ этотъ день администраторъ, не вкушая пищи, шагалъ большими шагами по кабинету, и только къ вечеру на его чел мелькнулъ свтлый лучъ эврики.
Администраторъ схватилъ карандашъ и сталъ чертить. Въ конц концовъ подъ его рукой явилась картина своеобразнаго содержанія: она изображала птицу какую-то, съ крылами распростертыми, съ когтями наточенными, подъ птицей же символическая надпись — В. зд. No 200, пр. иг. выж. 86,467.
На утро явился исполнитель, свжій, ликующій встртилъ его администраторъ и отдалъ ему приказаніе.
— Перетащить все въ передній конецъ, замки повсить: крыши выкрасить, ко мн послать Мартова, художника, знаешь?
Черезъ недлю хотя и величественныя, но тмъ не мене въ достаточной мр порастрепавшіяся зданія, стали тоже неузнаваемы: выкрашенныя, подновленныя, он до нкоторой степени уподоблялись невст, ожидающей суженаго. Надъ каждымъ зданіемъ парила въ зеленомъ пол символическая птица, осняя распростертыми крылами: В. зд. No…. пр. иг. выж…
Такимъ образомъ, торжественное шествіе особы и здсь не могло встртить камней преткновенія, ей стоило только окинуть взоромъ парящихъ птицъ, произвести сложеніе именованныхъ чиселъ и вопросить:
— Продукты игриваго выжиманія?
— Точно такъ, ваше — ство.
— По моимъ соображеніямъ оныхъ въ экономіи должно находиться 6,666,888.
— Врно съ ваше — ство.
— Благодарю!
Остался еще одинъ пунктъ, и пунктъ далеко не шуточный,— спичь. Не прославлять особу, конечно, нельзя: значитъ не ликуешь, не любишь, глупъ, несовремененъ, а прославлять — гд возьмешь звуковъ для прославленія? А ну какъ твоими звуками да обидятся? Ты ее прославлять, а она теб:
— Какъ, со мной разговаривать!— да не говоря дурного слова, прямо въ рождество: это, дескать, впередъ наука, съ суконнымъ рыломъ въ прославленіе не суйся.
Чтобы разршить проблему, администраторъ прочелъ исторію французской революціи, но только плюнулъ, прочелъ за цлый годъ парламентскіе дебаты, но и оттуда ничмъ не позаимствовался, наконецъ прочиталъ передовыя статьи отечественныхъ газетъ, а также привтствія, отечественныхъ же свтскихъ и духовныхъ витій рчи, и позаимствовался многимъ.
Нсколько вечеровъ ходилъ администраторъ изъ угла въ уголъ, бормоча что-то себ подъ носъ, изъ этого бормотанья порой вырывалось:
— Солнце!.. Солнце… Ну, солнце… Такъ не здравія же желаю! Умиленныя души текутъ… Тьфу, чортъ возьми, скверно! Какія же такія души текутъ?.. Осчастлививъ, подобно величественному свтилу дня… Это недурно… Нтъ, лучше такъ: роняя благотворные лучи и т. д.
Наконецъ и послдняя преграда была преодолна: спичъ вытанцовался.
Дня черезъ четыре, черезъ пять, администраторъ, весело потирая руки, обращаясь къ западу, произнесъ:
— Ну-съ, гости дорогіе, теперь милости просимъ!

IX.

Въ то время, когда вблизи величественныхъ зданій одни, идеалисты, ожидали пришествія антихриста и въ отвращеніе грозы, взывали: спаси, Господи, люди твоя — другіе, практики, готовили спичи, брили, стригли, чистили самихъ себя, брили, стригли и чистили аксесуары, подлежащіе обозрнію,— особа, немене готовящихся, была погружена въ усиленную умственную работу. Особ предстояло разршить вопросъ: какой пошибъ усвоить себ? Явиться кроткимъ посланцемъ небесъ — особа не могла, это не соотвтствовало ни ея достоинству, ни принятой миссіи, не говоря лишнихъ словъ, метнуть по первому абцугу громы? Но такое громовое поведеніе могло испортить весь пейзажъ, особа желала, чтобы ея путь юныя двы, одтыя въ блоснжныя ризы, усыпали цвтами, умиленная же толпа сладостно взывала: гряди, голубица моя, гряди чистая,— но какая же голубица, когда изъ устъ ея раздается только ‘подъ судъ!’ Какіе же цвты, когда направо и налво падаютъ перуны супруговъ, братій и вообще людей близкихъ? Наконецъ особа, посл многодневной работы, поршила: недосягаемо-таинственъ для однихъ, непроницаемо-милостивъ для другихъ, поршивъ же такимъ образомъ, особа подошла къ зеркалу и едва наморщила брови. Вышло очень хорошо: на чело легла печать многоговорящей думы. Изобразивъ недосягаемую таинственность, особа разгладила чело и едва приподняла углы рта… Вышло еще лучше: имъ особа уподобилась до нкоторой степени рогу изобилія.
Затмъ особа понеслась къ пупсенку.
— Такъ готовься же, черезъ недлю мы демъ.
Пупсенокъ, вскочивъ съ дивана, прыжками изобразила свое удовольствіе.
— Что же ты меня, Меричка, не поцлуешь? не поблагодаришь?
— На теб, попка мой хорошій! На! на!
Особа растаяла.
— Кто съ нами подетъ?
— Швейнкопфъ, Розенталь, Страннолюбскій… Люди все дловые.
Пупсенокъ надула розовые губки и вся ушла въ легкотканныя одежды.
— Ты кажется дуешься, Меричка?
Мери молчала, особа залебезила.
— Что съ тобой, Меричка?
— Позжайте одни, мн и здсь хорошо.
Особа потеряла голову.
— Я ничего не понимаю… Богъ съ тобой, Мери. Кажется я для тебя длаю все.
— Что жъ вы хотите уморить меня въ дорог, вы думаете я въ состояніи слушать ваши глупости о длахъ, о принципахъ… Подите отъ меня прочь, противный!
Мери раздражительно топнула ножкой, особа расхохоталась.
— А вы еще сметесь? Прочь же подите! Я васъ видть не хочу! Слышите: видть не хочу!
— Успокойся, Меричка, успокойся. Я радъ, что понялъ за что ты надулась. Твоему горю помочь можно. Стоитъ ли сердиться изъ-за такихъ пустяковъ. Скажи: кого ты хочешь?
— Конечно кого: Блюменталя, Горшалова, Непогожева. Ахъ, какъ намъ весело будетъ! Nicolas передразнивать всхъ станетъ,
— Подобрала же ты себ свиту… Вс они славные ребята, только ужь того… дла-то ничего не смыслятъ,
Мери опять надулась.
— Такъ не берите меня съ собой, позжайте одни.
— Ну, миръ, возьму всхъ твоихъ любимцевъ.
— И Serge’а возьмете?
Лицо особы стало сурово.
— Видишь ли, Мери, я теб давно хотлъ сказать, что мн…
Мери обвила всю особу своими блыми, душистыми руками и не дала докончить.
— Ахъ, ты старая попка! Когда же ты перестанешь ревновать меня? Мавръ ты мой, ужасный! Разв я тебя на кого нибудь промняю? Разв теб не должно быть весело самому, что меня любятъ, а я вся, слышишь ли, вся принадлежу теб одному. Теб одному негодный, скверный мой мучитель.
На этотъ разъ ласки молодой женщины оказались безсильными: особа кусала ногти и дулась, гвоздь заслъ въ ней крпко. Мери перемнила тактику.
— Это опять прежняя исторія? Опять вы начмнаете оскорблять меня? За что все это я должна терпть? Поймите: вы изтерзали мою жизнь своими подозрніями. Мой день изъ-за нихъ начинается слезами. Господи! да когда же все это кончится?
Мери истерически зарыдала… Особа на колняхъ испросила прощенія и, въ знакъ покорности, включила Serge’а въ штатъ обозрвателей.
Часа черезъ два къ Мери явился благообразный юноша, изъ тхъ благообразныхъ юношей, карьера которыхъ совершается исполинскими шагами, голова же соединяетъ дв крайности: красоту вншнюю и пустоту внутреннюю. Мери бросилась къ юнош на встрчу.
— Да цлуй же, цлуй меня, Сережка!
— Было бы за что.
— Теб говорятъ цлуй… Звончй! Такъ!
— Баста! Теперь говори за что, а то ни-ни…
— Ты дешь съ нами.
— На жъ теб за это! Умница, Мери. Значитъ дяд такъ (Serge поставилъ рога), а мн такъ (Serge ткнулъ себя въ юную грудь). А подъемныхъ сколько? Ты говорила?
— Говорила.
— Сколько же?
— Полторы. Ты подумай-ка, что старый болванъ вздумалъ: я, говоритъ, возьму съ собой Швейпкопфа, Розенталя, Страннолюбскаго, это дескать, все люди дловые. Я сейчасъ губы: позжайте, говорю, одни со своими ослами.
— Что жъ онъ?
— Спрашиваетъ еще! Разв не знаешь: чего женщина захочетъ, въ томъ чортъ ей поможетъ. Полопался, поломался, да и оставилъ своихъ за штатомъ. Все наши дутъ: Ты, Nicolas, Блюменталь.
— Браво! браво! Будь дома въ 11 часовъ, я соберу своихъ и айда на радостяхъ въ кабачокъ.
Долго въ этотъ день за полночь веселилась компанія, карьера, шампанское, подъемные, развеселыя барыни въ равной степени бударажили ихъ головы.
А на другой день къ администратору благопріятель отписывалъ:
‘Радуйся, радуйся и тысячу разъ радуйся! Съ особой дутъ четыре тельца, вс они глупы, какъ пробки, но добрые малые. Сначала конечно тельцы будутъ важничать и ломаться,— нельзя же не ломаться имъ, спутникамъ большой звзды, передъ вашей братіей, черноземной сволочью, но ты симъ обстоятельствомъ не смущайся, помни, что они дурачки. Смирить же ихъ сейчасъ можно, взятокъ — ни, ни, малйшимъ намекомъ на нихъ ты погубишь себя, но за то, чтобы вокругъ было разливное море, а главное — двочекъ и двочекъ припасай…’

X.

Цлую недлю пожарныя трубы превращаютъ пыль въ грязь, цлую недлю нижніе представители власти избиваютъ собакъ, высшіе же — наблюдаютъ за избитіемъ. Про мостовую обывателямъ наказано: хоть ложись, а чтобъ ни сучка ни задоринки не было… и мостовая доведена до замчательнаго совершенства.
Наконецъ наступилъ торжественный день.
Чуть не за полночь ‘текли народныя волны’ на встрчу именитымъ гостямъ, еще до свту дв бабы успли разбраниться и разодраться (одна толковала, — у него три звзды спереди — одна броліантовая, другая изумрудная, а третья и невсть какая,— другая: три звзды спереди, дв сзади, а одна во лбу, какъ солнышко горитъ) за что были взяты попечительнымъ начальствомъ и довольно сильно выдраны, мужское поколніе тоже погрузилось въ политику и въ значеніе особы, одни утверждали, что особа генералъ, а другіе, что у него такой чинъ, какой и не выговоришь.
— Ты полагаешь супротивъ генерала есть что?
— А ты, мудреная голова, полагаешь, что нтъ?..
— Знамо нтъ.
— То-то знамо. Бурлакъ сурскій!
— Что ты лаешься?
— Какъ тебя не облаять! Ты скажи, зачмъ онъ детъ? Вопрошаемый почесалъ въ затылк.
— А ты пониже почеши,— тамъ можетъ ума-то больше.
— Федька! Говорю дло, не лайся! Я т такого поднесу.
Однако до поднесенія не дошло,
— Я т скажу зачмъ.
— Зачмъ?
— Сказнить.
— Кого?
— Знамо не тебя, а нашего. Такъ ты полагаешь: генералъ генерала сказнить можетъ? Примромъ сказать промежъ себя мы: я т въ сусало,— ты меня въ сусало,— потому ровня. А кабы я твое начальство было, я т въ сусало, а ты молчокъ, я т вдругорядь, а ты въ ножки: виноватъ, молъ. И промежъ нихъ такъ. Понялъ, что ли?
— Гд-ста намъ понять эвдакія мудрености.
Бабенка вмшалась.
— Такъ, батюшка, его доподлинно сказнятъ?
— Сказнятъ, безпремнно сказнятъ. Ноньче на это у нихъ строго: ты, спроситъ, значитъ, воръ? Воръ. Рубить!
Баба взвизгнула, власть узнала въ чемъ дло, либерала тоже выпороли.
— детъ! детъ!— раздалось въ толп и все замерло.
За нсколько сажень до остановки, особа могла уже любоваться той картиной, что носилась въ грезахъ въ моментъ созданія инструкцій: длинные ряды низко опустившихся головъ и спинъ привтствовали пришествіе. Ни одна изъ этихъ головъ и спинъ не осмлились приподняться и выправиться въ то время, когда особа ступила на землю и начала торжественное шествіе, только администраторъ едва могъ сдлать нсколько шаговъ и, вручая рапортъ, проговорить обыкновенное: честь имю донести и т. д. За этими рядами низко согбенныхъ спинъ и головъ стояла цлая стна ротозевъ, глазами пожиравшихъ особу. Молчаніе было гробовое, каждый шагъ особы и ея свиты раздавался точно въ пустын.
Особа осталась очень довольна: кликовъ и ликованій не было, но особа понимала, что пожирающее созерцаніе, гробовое молчаніе выше кликовъ и ликованій, особа чувствовала, какъ въ эти моменты она росла высоко, высоко…
Хотя въ этотъ день ничего особенно-замчательнаго не произошло (особа утомилась),— но тмъ немене большой половин гражданъ и администраторовъ не спалось цлую ночь, видъ особы былъ столь внушителенъ, что вс единогласно поршали:
— Сказнитъ!

XI.

Наступило утро, торжественное утро. Пріемная особы переполнилась съ восьми часовъ мундирнымъ людомъ. Посинвшія губы, впавшіе глубоко глаза и вообще выраженіе физіономій этого люда напоминало физіономіи тхъ, кого ‘въ доброе, старое время’ ждала черезъ нсколько минутъ торговая площадь, кобыла, плеть, всмъ мерещились опуствшія величественныя зданія, изчезнувшія съ лица земли дубравы, улетучившіеся минералы, судъ, расправа, громъ и молнія…
Двери распахнулись, сопровождаемый свитой, непроницаемовеликій предсталъ передъ трепещущимъ людомъ носитель этихъ громовъ и молній, при его появленіи вс физіономіи юркнули куда-то, въ неизвстныя пространства, очамъ особы явились одни только спины, спины и спины, каждой спин думалось: ну, сейчасъ грохнотъ!
Началось обыкновенное, по очереди и рангамъ:
— Такой-то.
— Давно на служб?
— Съ…. года.
— Гд получили образованіе?
— Домашнее.
И т. д.
Хотя предлагаемые вопросы были стереотипнаго свойства, хотя, несмотря на величавость, видъ особы былъ довольно обыкновенный, тмъ не мене представленіе опуствшихъ зданій, изчезнувшихъ дубравъ и проч. являлось настолько ужаснымъ, что въ бдной голов Александра Петровича произошелъ хаотическій сумбуръ, послужившій къ вящему увеличенію общаго ужаса.
— Когда поступили на службу? спросила особа представителя вншней распущенности.
— 449,322 входящихъ и исходящихъ.
Особа сдвинула брови.
— Вы не вслушались въ мой вопросъ, я васъ спрашиваю: когда вы поступили на службу, но не о теченіи завдываемыхъ вами длъ.
— Дло о похищеніи солдаткой Марьей Акимовой двухъ золотниковъ казеннаго добра, изъ коего видно…
— Вы больны?
— Живыхъ въ помощи Вышняго…
— Что съ нимъ, скажите? обратилась особа къ администратору.
Администратора самаго трясла лихорадка отъ совершившагося пассажа.
— Г. Полуэктовъ… отличался всегда… примрной ревностью… Лицезрніе… вашего — ства… такъ сильно подйствовало…
Особа милостиво улыбнулась.
— Успокойте ого, скажите, что я не кусаюсь…
Этотъ пассажикъ произвелъ на особу вовсе не то дйствіе, которое предполагалось трепещущей мундирной братіей, особа не только не разсвирпла, но умягчилась, ей думалось: стало быть я великъ, если отъ одного созерцанія моего люда становлтся помшанными! А чьи нервы не чувствуютъ пріятное щекотаніе отъ подобныхъ думъ?.. Голосъ особы сталъ мягче, въ немъ послышалась ласковыя ноты.
Представленіе кончилось, особа отставила одну ногу, ликъ ея сіялъ нестерпимымъ величіемъ.
— Господа! я желаю сказать нсколько словъ… Со времени вступленія моего въ управленіе ‘областью игриваго выжиманія соковъ’ — вс мои усилія направлялись къ ея усовершенствовованію, я отъ всей души желалъ и желаю, чтобы въ прогрессивномъ шествованіи нашего любезнаго отечества ввренная мн область постоянно находилась во глав. Великіе принципы, выработанные политической экономіей, служили мн на многотрудномъ пути путеводной звздой, благо любезнаго отечества служило той нравственной почвой, къ воздлыванію которой я постоянно стремился и стремлюсь. Я оставляю безпристрастному приговору исторіи оцнить въ будущемъ мои носильные труды, положенные на священный алтарь отечества, въ настоящемъ же я желаю непосредственно и во всей подробности обозрть результаты этихъ трудовъ.
При послднихъ словахъ упивавшейся собственнымъ краснорчіемъ особы, лучъ пониманія мелькнулъ въ глазахъ слушателей.
— Боже! до зданій добирается! подумалъ одинъ.
— Боже! до дубравъ доходитъ, подумалъ другой.
И т. д. смотря по тому, кому какой сюжетъ ближе по сердцу былъ.
— Слдуя постоянно въ своей дятельности, продолжала упивавшаяся своимъ краснорчіемъ особа,— великимъ началамъ политической экономіи, я поставилъ себ задачей, чтобы соковъ, выжимаемыхъ нами для общаго блага, не только было бы вполн достаточно на текущее преуспваніе любезнаго отечества, но чтобы отъ сбереженія и накопленія ихъ образовался фондъ, изъ котораго, на случай требованія настоятельныхъ, экстраординарныхъ потребностей, можно было бы черпать средства щедрою рукою. Такой взглядъ проводили въ своей многотрудной дятельности мн достойные предшественники, этотъ взглядъ выработанъ, какъ священная догма, историческими судьбами нашего отечества, поддерживать и развивать его требуютъ отъ насъ государственные интересы, ихъ цлесообразность, неприкосновенность и… и… продуктивность. Печальные уроки исторіи научаютъ, что оскудніе подобнаго фонда всегда служило мриломъ регресивнаго паденія величайшихъ народовъ. Вамъ, милостивые государи, вврено непосредственное завдываніе областью ‘игриваго выжиманія соковъ’, вы, такъ сказать, поставлены стражами вблизи сокровищъ. Надюсь, что ваша неусыпная заботливость была всецло положена…
— Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! шепнули разомъ вс.
— Итакъ, господа я надюсь, что, благодаря вашимъ неусыпнымъ трудамъ и заботливости, встрчу во всхъ сокровищницахъ преизбытокъ и изобиліе. Я прибылъ сюда, чтобы, такъ сказать, порадовать свой взоръ, пожать плоды моихъ посильныхъ трудовъ. Это одна сторона моего обозрнія. Съ другой стороны, я понимаю, что все выходящее изъ рукъ человческихъ, иметъ несовершенства, можетъ улучшаться, потому, обозрвая непосредственно ‘область игриваго выжиманія’, я предполагаю занастить матеріалами для постройки новыхъ, еще боле величественныхъ зданій. При этомъ я постараюсь, конечно, взвсить труды каждаго изъ васъ и, взвсивъ, показать, насколько я умю достойнымъ образомъ оцнить ихъ. Съ завтрашняго дня я приступаю къ выполненію моей задачи, а до тхъ поръ — до свиданія.
Пріемная опустла, каждый, утекая къ домашнимъ пенатамъ, представлялъ себ картину: особа, размышляющая надъ пустотой величественныхъ зданій о непрочности всего земнаго, особа, мановеніемъ перста, указующая какія-то чертовски дальнія страны.
Но особ и на умъ не приходили эти чертовски-дальнія страны, напротивъ того, все предрасполагало ее покончить дло къ обоюдному удовольствію. Подкупленная изящнымъ будуаромъ и самой щепетильной заботливостью, Мери никогда не была такъ весела, какъ въ эти дни, ея же смхъ и ласки всегда дйствовали подобно бальзаму на сердце особы. Особа осталась довольна встрчей, осталась очень довольной собственнымъ краснорчіемъ… Мастерской обдъ, тонкія вина, умренный либерализмъ, высказанный администраторомъ за обдомъ и пр.— все предрасполагало сердце особы въ пользу окружающаго. Посл обда особа вышла на балконъ, толпа звакъ валила по улиц.
— Скажите: у васъ всегда такъ многолюдно? обратилась особа съ вопросомъ къ администратору.
— Никакъ нтъ-съ, ваше — ство!
— Отчего же нынче исключеніе? кажется праздника нтъ.
— Ваше — ство принесли съ собою праздникъ.
Особа продолжала наивничать, вопросительно взглянула на тонкаго админнстратора-дпиломата.
— Единственное желаніе лицезрть особу вашего — ства привлекаетъ эти толпы сюда… Если вашему — ству не угодно… то я сію минуту…
Администраторъ сдлалъ шагъ къ двери, особа остановила его.
— О, зачмъ же имъ мшать… Пусть ихъ…
Особа картинно облокотилась на перила и устремила свои очи въ безпредльныя пространства, толпа безмолвно созерцала ее, ей хотлось проникнуть въ т возвышенныя думы, печать которыхъ лежала на чел особы, въ простот сердечной она, толпа, конечно и не предполагала, что особ въ это время просто думалось:
— Недурно, чортъ возьми, живется здсь. Славный народъ оказываются… эти скоты…

XII.

Слдующій день готовился быть ужаснымъ днемъ, дномъ ‘обозрнія’. Ни одинъ глазъ, изъ тхъ глазъ, вниманію которыхъ поручалось сохраненіе въ двственной непорочности величественныхъ зданій, зеленыхъ дубравъ и проч., не смыкался въ эту приснопамятную ночь, души охранителей ушли даже не въ пятки, но въ мста, еще боле укромныя, и тамъ трепетали.
Солнце свтило во всю мочь, но не всхъ согрвало, тысячи любопытныхъ глазъ слдили за поздомъ особы къ храму ‘выжиманія’. Различными пожеланіями устилался путь особы.
‘О, воры! добрались же и до васъ!’ шептали одни.
‘Господи помилосердуй!’ шептали другіе.
Особа встала въ пріятномъ расположеніи духа, все послдующее поддерживало это пріятное расположеніе, вс головы оголялись при приближеніи быстро мчавшейся коляски, будочники чуть не за версту вытягивались въ струнку и такъ таращили глаза, что страшно становилось, саженный гвардеецъ-швейцаръ встртилъ особу въ преддверіи храма выжиманія и художественно воздалъ честь высокому гостю…
Особа опустила ногу.
— Ваше — ство! Защитите!
Сердце администратора сжалось болзненно отъ этого воззванія. Передъ особой стоялъ оборвышъ, Богъ-всть какими судьбами спасшійся отъ общей участи. Особа обернула голову: видъ взывавшаго былъ гнусенъ. Юпитеръ наморщилъ брови.
— Что это такое?
— Безпокойный человкъ, ваше — ство… Начальство постоянно утруждаетъ… За кляузы и неблаговидные поступки…
— Ваше — ство! не слушайте его. Меня съ семьей по міру пустили… Грабежи ихъ хотлъ открыть. У нихъ все пусто… Хуже разбойниковъ. Заступитесь… Здсь все прописано…
Оборвышъ подалъ свертокъ бумагъ.
Мягкіе ковры, въ которыхъ утопали ноги особы, тонкіе запахи какихъ-то ароматовъ, группы затянутыхъ въ мундиры и вицъ-муидиры охранителей, покорно склонявшихъ свои головы, изгладили тотчасъ же впечатлніе, оставленное оборвышемъ, какъ запахъ цвтущихъ полей изглаживаетъ впечатлніе, произведенное донесшимся откуда-то запахомъ падали…
Началось великое дло ‘обозрнія’. Везд блескъ, свтъ, палисандровое и красное дерево, благообразныя физіономіи, мундиры съ иголочки, везд палки съ блыми, какъ первый выпавшій снгъ, ярлыками, краткія, но краснорчивыя надписи… Везд гармонія, порядокъ.
Сопутствуемая цлымъ хвостомъ мундирнаго люда, особа по пути вопрошала:
— Чмъ завдуете?
— Переливаніемъ изъ пустого въ порожнее.
— Сколько нершенныхъ длъ за прошлый годъ?
— Два дла, остановились за справками.
— Что въ этой папк?
— Дла къ сегодняшнему докладу.
Обозрвая такимъ образомъ, особа, передъ удаленіемъ въ главное святилище, остановилась, обернулась назадъ: передъ ея взоромъ открывалась вся преспектива блестящихъ шкэфовъ, блоснжныхъ ярлыковъ, благообразныхъ физіономій…. Желать лучшаго было невозможно.
— Я нахожу, что порядокъ, водворенный вами, заслуживаетъ всеобщаго подражанія. Посвящая свои труды служенію великой идеи выжиманія, мы должны стремиться къ тому, чтобы воплотить ее въ соотвтствующую форму. Я вижу, что вы стремитесь достигнуть этой цли… Благодарю!’
Пошло отъ этихъ словъ малое ликованіе..
Удалившись въ главное святилище, особа потребовала дла, книги, бумаги.. Принесли цлыя горы бумажнаго дла, особа понюхала ихъ — букетъ отличный: веленевая бумага, художественный почеркъ, изумительные точные балансы…
— Благодарю васъ всхъ, господа, за тотъ примрный порядокъ, который я нахожу здсь… Передайте мое удовольствіе всмъ вашимъ подчиненнымъ.
Пошло отъ этихъ словъ великое ликованіе.
Бумажное ‘обозрніе’ покончилось….

XIII.

Оставался неочищеннымъ самый страшный актъ: обозрніе величественныхъ зданій, разршеніе гамлетовскаго: ‘быть или не быть’…
Природа отложила разршеніе этаго вопроса на нсколько лишнихъ дней. Грянулъ громъ, разверзлись хляби небесныя.. Эти нсколько дождливыхъ, скверныхъ дней не пропали безполезно, великій знатокъ человческаго сердца, повстившій о прибытіи особы, научилъ какъ распорядиться ими… Сердечный узелъ между гостями и хозяевами завязывался все крпче и крпче. Особа, Мори и спутники стали кумирами и не было такой жертвы, которая не приносилась бы имъ ихъ поклонниками. Кумиры ублажались всмъ: тонкими винами, льстивыми рчами, солидными карточными кушами, женщинами прекрасными, въ пуританизмъ непогруженными. Каждый вечеръ на то парадное крыльцо, гд помщалась шаловливая молодежь, скользили закутанныя, женскія тни…
Сердечный узелъ затянулся настолько крпко, что въ одинъ изъ развеселыхъ вечеровъ, когда особа смежила свои очи, а молодежь продолжала ублажать себя, Serge вынулъ изъ-за чемодана свертокъ, поданный особ оборвышемъ, и передавая его администратору, просилъ принять его въ воспоминаніе развеселой компаніи ‘обозрвателей.’
Такимъ образомъ, погибла тайна свитка: въ тотъ вечеръ, когда отправились во свояси дорогіе гости, у администратора шелъ пиръ горой, напившаяся до зеленаго змія компанія предала свертокъ всесожженію и съ псней: ‘взвейся выше, полети’ разсяла прахъ его на вс четыре стороны..
Что стало съ хозяиномъ и творцомъ свертка узнаете потомъ, это тоже занимательная, хотя и не веселаго содержанія сказка.
Но устали хляби небесныя извергать потоки дождя… Пробилъ часъ обозрнія.
Солнце играло, птички пли, обновленная природа уподоблялась прекрасной невст и т. д. На рк, запруженной барками, кладкушками, лодками, расшивами замчалось необычайное движеніе: еще солнце не взыграло, птички не запли, а уже служители порядка громко и сильно ругались, ругались же потому, что указывали каждой кладкушк, каждой расшив подобающее мсто, ставили ихъ по ранжиру, заставили украшаться разноцвтными вымпелами. Громкая и сильная руготня, сопровождаемая инд подзатрещинами, достигала своей цли: ломовики ставили барки въ линію, какъ солдатъ на генеральномъ смотру, легкіе зефиры заиграли въ разноцвтныхъ вымпелахъ. Рка также уподобилась невст, готовящейся къ торжественной встрч.
Ломовики, разинувъ рты, ждали что будетъ.
Часа въ четыре (жаръ спалъ, въ воздух потянуло прохладой) въ сторон города показался столбъ пыли: то мчались въ нсколькихъ коляскахъ дорогіе гости и хозяева, впереди особа, Мери, администраторъ, Serge, дале остальная компанія..
Весь изукрашенный флагами, принялъ катеръ дорогихъ гостей, музыкантовъ и псенниковъ принялъ другой.
Катеры понеслись по голубымъ волнамъ, оркестръ грянулъ ‘Мальбругъ въ походъ похалъ’, словно по мановенію волшебника разступились посудины и дали широкую дорогу..
Восторгъ всеобщій.
Посудины остались позади, передъ зрителями явилась во всей крас, незатронутая никакими вяніями, громадная масса водъ, гладкихъ какъ зеркало…
Мери восчувствовала жажду, другіе тоже, по щучьему велнью, благо было на вод, явилось искристо-холодное шампанское..
Хоровая псня понеслась по волнамъ, горное эхо вторило ей.
Восторгъ увеличился.
‘Шабашъ! ребята!’ скомандовалъ рулевой. Двадцать веселъ поднялось на воздухъ, словно крылья птицы. Катеръ тихо ударился о подмостки.
Началось самое обозрніе величественныхъ зданій.
Величественныя зданія тоже уподобилась невст, готовящейся къ торжественному пріему. ни одно гнилое бревно не возмущало зрніе своимъ зазорнымъ видомъ, никакія прорхи не позволяли нескромному любопытству проникнуть въ глубокій мракъ. На крыш каждаго зданія парила птица нкая, а подъ птицей надпись гласила, сколько благодати охраняется свирпой птицей. Распростертые когти свирпой птицы эмблематически изображали: изтерзаю дерзновеннаго, осмливающагося…… не врить надписи.
Къ тому же убжденію приводили громадные замчища, висвшіе на каждой двери и стражъ, обозрвавшій съ высокой башни далекое пространство голубыхъ волнъ и зеленыхъ лсовъ.
Этотъ стражъ прежде всего обратилъ на себя вниманіе особы.
— Часовой и день и ночь стоитъ на башн?
— Безсмнно, ваше — ство. Мы оберегаемъ ввренныя сокровища, какъ зеницу ока. Осмливаюсь доложить вашему — ству, народъ здсь самый ужасный, самый безнравственный. Недале какъ мсяца за три до прибытія Вашего — ства, около зданій была поймана мщанка Сиводерова съ двумя золотниками продуктовъ ‘игриваго выжиманія’. При производств слдствія, посл крайняго упорнаго запирательства она учинила сознаніе, что эти золотники похищены ею изъ величественныхъ зданій. Конечно, въ свое оправданіе она приводила, что похищеніе ею совершено вслдствіе голода, но вашему — ству извстно…
— Часовой,— да… Это очень хорошо… Багодарю…
Прыткая Мери опередила всхъ. ‘О, Боже! погибъ!’ взмолился администраторъ и вс обсрегатели — ‘не туда шельма попадетъ!’ По страхъ оказался напраснымъ: Мери сопровождалъ Владиміръ Ивановичъ, то былъ кормчій искусный.
Прежде чмъ бестроногая Мери достигла самыхъ зданій, особа, воззрвъ на птицъ, надписи и замчищи успла уже обозрть и сообразить…
— И такъ, въ этомъ ряду хранится всего 6,935,634 продукта?..
Вс выразили удивленіе отъ такой сообразительности.
— Точно такъ, ваше — ство!
Владиміръ Ивановичъ направилъ Мери къ тому зданію, гд сокровищъ не полагалось, но полагались разнообразныя орудія для оцнки ихъ, орудія представляли собой образецъ чистоты, симметріи и порядка.
Мери прыгала, какъ козленокъ, и хлопала въ ладоши.
— C’est charmant! C’est charmant!
Часть спутниковъ, послдовавшихъ за Мери, вторили ей.
— А это что такое?
— Ахъ, взвсьте меня, пожалуйста! Я должна быть претяжелой!
Мери вспорхнула мотылькомъ на всы.
Въ это время явилась на порог особа, сопровождаемая главной свитой.
— Mon oncle, я вшаюсь, смотрите, сколько во мн. Да идите же ближе!
Особа улыбнулась, какъ улыбается нжно любящій отецъ на шалости ребенка.
— Дитя, дитя!
— Три пуда двадцать пять фунтовъ! провозгласилъ вшатель.
— Чтожь, я тяжелая?
— Для вашихъ поклонниковъ.
Ударъ веромъ — награда.
— Mon oncle! взвсьтесь вы. Милый!…. хорошій!..
Особа сама восчувствовала приливъ игривости, сама была бы не прочь вспорхнуть мотылькомъ на всы, но вспомнивъ, что она особа,— удержалась.
— Какой ты до сихъ поръ ребенокъ у меня, Мери… Какъ теб не стыдно предлагать мн такія глупости.
Но за то другіе, поощренные благосклонностью особы, послдовали примру Мори. Начался длинный процессъ взвшиванія, каждый взбиравшійся на всы становился центромъ для остроумія. Острила, конечно изрдка, даже особа. Вс смялись.
За взвшиваніемъ на тхъ же орудіяхъ принялись, по предложенію Мери, пробовать силу. Тоже много смялись.
Parti de plaisir выходилъ очень удачный.
Упражненіе въ тлесныхъ достоинствахъ, катанье, воздухъ возбудили апетитъ. Часовъ VI.
Администраторъ только и ждалъ этого часа, онъ зналъ, что голодный непріятель на половину нобікденъ.
— Вашему с—ству не угодно ли обозртъ способъ укладки сокровищъ?
— О, да…. всенепремнно.
— М0и oncle, я сть хочу!
— Зовите его скорй — шептали со всхъ сторонъ Мери.
— Mon oncle, слышите: сть хочу. Васъ готова състь!
Мери стала тормошить особу.
— Полно, Мери, дурачиться… Прежде всего — дло.
Мери надула губы.
— Ну, хорошо же, я умру здсь.
Мери сла на ступени и закрыла лицо руками. Особа оставалась неумолимой, она направилась къ другимъ зданіемъ. Кормчимъ былъ уже самъ администраторъ, понятно, что онъ направлялъ ладью не на подводные камни…. По дорог администраторъ объяснялъ съ тонкимъ знаніемъ техника разнообразные способы укладки, и благодтельныя послдствія отъ каждаго способа укладки для человчества проистекающія…
Зданіе, куда направилъ вожакъ особу,— составляло единственное, счастливое исключеніе: оно было полно, такъ полно, что оставалось только радоваться осуществленію великихъ началъ политической экономіи и благодарить тхъ, кто радетъ и осуществляетъ ихъ. Особа такъ и сдлала.
Въ это время впорхнула Мери.
— Ступайте же, mon oncle: я или не пущу васъ дальше или вы должны перешагнуть черезъ мой трупъ. Я сейчасъ умру голодной смертью.
— Не бойся, мое милое дитя, мы спасемъ тебя. Для меня вполн достаточно то, что я видлъ, чтобы вполн оцнить дятельность Дмитрія Николаевича (особа въ первый разъ назвала администратора по имени (многознаменательный знакъ!) и его достойныхъ сотрудниковъ въ великомъ дл ‘игриваго выжиманія’…
Груди Николая Дмитріевича и всхъ его сотрудниковъ облегчились глубокимъ вздохомъ, глаза же обратились ‘гор’.
— Ну, господа, довольно. Теперь въ обратный путь!
— Ваше с—ство! Конечно, мы никогда не осмливаемся надяться но еслибы ваше с—ство удостоили своимъ вниманіемъ скромную сельскую трапезу, приготовленную въ нсколькихъ шагахъ отсюда въ такомъ случа, я и мои сотоварищи считали бы себя вполн вознагражденными за т слабыя, ничтожныя лепты, которыя каждый изъ насъ, по мр силъ… старался для общаго блага вложить въ великое дло ‘игриваго выжиманія’.
— Отчего же не закусить Очень радъ…. Благодарю васъ..
Шагахъ въ пятидесяти подъ кущею древесъ былъ раскинутъ блоснжный шатеръ, манящій путниковъ воспользоваться его гостепріимнымъ кровомъ. Туда направилъ сіяющій администраторъ своихъ гостей-повелителей.
Къ скромной трапез скоре всего шло имя: сарданапалопская, администраторъ и его поваръ превзошли самихъ себя, самый заклятый питухъ и обжора погладилъ бы по головк распорядителей подобной ‘скромной трапезы’.
Благодатный іюньскій вечеръ, со всми онерами: съ ароматомъ сочной травы, съ соловьиными трелями, съ бурлацкой псней вдали, съ мсяцемъ, залившимъ серебромъ неподвижнолежащую рку увеличивалъ прелесть шатра и ‘скромной трапезы’.
За третьимъ кушаньемъ рчи стали разнузданне, особа утратила изъ своего величіи нсколько градусовъ, взирая на Мери, она напоминала кота, на кусокъ мяса любострастно взирающаго. Мери хохотала, какъ сумасшедшая, и врала немилосердно… Схвативъ кусокъ хлба, она пустила имъ прямо въ физіономію Александра Петровича, что, возбудивъ гомерическій хохотъ во всхъ, привело въ неописанное смущеніе воротилу бумажнаго дла. Nicolas передразнивалъ тотъ моментъ представленія, когда Александръ Петровичъ, вмсто имени и званія, ляпнулъ 999,999 входящихъ… Вышло настолько хорошо, что даже особа захлопала въ ладоши..
— За здоровье особы!
У администратора захолодли и руки, и ноги…
— Ваше с—ство! началъ онъ, заикаясь.— Въ жизни каждаго смертнаго существуютъ священныя минуты, он остаются неизгладимыми до конца дней, холодъ и ужасъ смерти не позволяютъ забыть ихъ. Эти минуты пришлось пережить и перечувствовать всмъ намъ съ того момента, когда дошла до насъ всть о прибытіи вашего с—ства, когда мы удостоились лицезрть ваше с—ство. Я буду слишкомъ скроменъ, если уподоблю прибытіе вашего с—ства солнечному восходу, оживляющему, обновляющему природу, разгоняющему ночной мракъ. Передать благоговніе, которое вс мы чувствуемъ къ великому свтилу,— я безсиленъ, это могъ бы сдлать великій витія, а не я, скромный труженикъ на поприщ выжиманія. Не только мы, но и дти дтей нашихъ будутъ ежечасно молить Весвышняго, да продлитъ Онъ въ безконечность ‘на благо нашей дорогой родины,’ драгоцнные дни вашего с—ства, неподкупныя уста нашихъ малолтокъ и денно, и нощно будутъ возсылать мольбы къ престолу Творца о счастіи вашего с—ства. ‘Молись! молись! за того, кто для теб дороже отца, кого милліоны зовутъ благодтелемъ, чья рука разсыпаетъ повсюду шедроты’ Такъ мы будемъ…. учить дтей нашихъ… Я плачу ваше с—ство эти слезы пусть передадутъ…. чувства… переполняющія…. наши сердца.. Он эти слезы… эти рыданья…
Надо полагать, что расчувствовавшійся администраторъ такъ и заблудился бы въ ‘этихъ рыданьяхъ’, потому что изъ нихъ ничего путнаго не вытанцовывалось,— но пьяная компанія выручила:
— У-р-ра-а!
Особа поднялась съ мста, подошла къ рыдающему администратору и съ милостью неизрченной влпила ему безешку.
— Николай Дмитріевичъ! Сначала я оцнилъ васъ, какъ достойнаго моего сотрудника въ области игриваго выжиманія соковъ, съ этой же минуты я оцпилъ васъ, какъ человка…. То, что я слышалъ и видлъ сейчасъ, я уже никогда не забуду… Благодарю Васъ!
— У-р-р-а-а!
Оркестръ ревлъ: ‘славу!’
Новый тостъ: за здоровье дорогихъ хозяевъ.
Очередь наступила для особы, посыпались перлы:
— Милостивые государи! Я халъ сюда въ полной надежд встртить нкоторые результаты посильныхъ трудовъ, положенныхъ мною на алтарь отечества, но признаюсь откровенно то, что встртилъ я здсь, превысило вс мои надежды. Я поставилъ цлью моей жизни неустанное служеніе великой иде ‘игриваго выжиманія’,— но эта цль конечно не достиглась бы, если бы я не нашелъ сотрудниковъ, одушевленныхъ одною мыслію со мной, почерпающихъ силы въ своей многотрудной работ единственно въ горячемъ желаніи принести свою лету на благо дорогого отечества, на преуспваніе прогресса. Съ той самой минуты, когда я очутился посреди васъ, я убдился, что вс мы составляемъ звнья одной цпи, соединенныя одними стремленіями, одними желаніями. Наша роль скромна, но тмъ боле заслуживаетъ уваженія: вы такъ честно выполняете ее. Конечно, благодарное отечество должно оцнить ваши заслуги и я считаю своей священнйшей обязанностью способствовать вознагражденію каждаго изъ васъ сообразно подъятымъ трудамъ… Смю уврить васъ, мм. гг., что каждый изъ васъ встртитъ во мн всегдашнюю готовность сдлать, все, что только въ моихъ силахъ. Мой поцлуй Николаю Дмитріевичу, пусть каждый изъ васъ считаетъ своимъ, въ лиц Николая Дмитріевича я хотлъ бы обнять и облобызать каждаго изъ васъ…. Еще разъ благодарю васъ, господа, и пью за ваше здоровье и за наше общее дло!
— У-р-р-а-а!
Въ конц концовъ ‘скромная трапеза’ — приняла видъ крайно нескромный.
Взошедшая луна освтила сначала компанію, а потомъ трупы людей, увлекаемыхъ быстроногими конями къ домашнимъ пенатамъ…

XIV.

Въ эту приснопамятную ночь бурлаки тянули лямку.. Чуть не за версту до величественныхъ зданій въ ужас остановились они, стали прислушиваться и закрестились…
Весело потирая руки, разгуливалъ по величественнымъ зданіямъ домовой и, вспоминая только-что совершившееся, хохоталъ во всю свою дьявольскую глотку…
За старичиной горное эхо вторило перекатами:
— Ха-ха-ха!
Этого-то хохота и струсили бурлаки,

В. Тб.

‘Дло’, No 5, 1869

Толбин Василий Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Юркин хуторок, Чарская Лидия Алексеевна, Год: 1907
  2. Среди врагов, Авенариус Василий Петрович, Год: 1912
  3. Могильный цветок, Маурин Евгений Иванович, Год: 1899
  4. Фауст, Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1855
  5. Слезы, Красницкий Александр Иванович, Год: 1899
  6. Часовые куранты, Диккенс Чарльз, Год: 1844
  7. История о гномах и о сиротке Марисе, Конопницкая Мария, Год: 1896
  8. Найденная, Заяицкий Сергей Сергеевич, Год: 1927
Электронная библиотека