Рассказы проезжего, Небольсин Павел Иванович, Год: 1854 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 436 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

РАЗСКАЗЫ ПРОЗЖАГО

Павла Небольсина.

С. ПЕТЕРБУРГЪ.
Въ типографіи Штаба Военно-Ученыхъ Заведній.
1854.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

I. Отъздъ

II. Московскія встрчи

III. Меценатинъ

IV. Фабрикантъ

V. Матрёша

VI. Крестьяне

VII. Мартышки

VIII. Илецкая-Защита

IX. Хивинцы

X. Башкирцы

XI. Перездъ въ Степь

XII. Киргизы

I
Отъздъ.

Съ-тхъ-поръ, какъ я научился разсуждать, чего до двадцатилтняго возраста за мной не водилось, я различными умозаключеніями дошелъ до сознанія непреложности той истины, что ‘man kann was man will’. Еще и прежде наступленія разсудительнаго періода моей жизни, стеченіе непредвидийыхъ обстоятельствъ разъигрывалось иногда, въ-отношеніи ко мн, такъ удачно, что мн казалось, будто слпая Фортуна сама подслушивала тайныя мои пожеланія, но, разумется, тутъ разумная воля моя мало управляла кормиломъ жизни: мой корабликъ носился по житейскому морю подъ вліяніемъ случайностей, надувавшихъ мои паруса.

Я родился въ Петербург, воспитывался въ Петербург и, кром Петербурга, ршительно ничего не зналъ. Ребяческіе и юношескіе мои годы очень-мало оставили для меня сладкихъ воспоминаній, при-всемъ-томъ удача и счастье были знакомы мн не по одному имени. Въ 1836 году мн захотлось невозможнаго. Я былъ еще студентомъ, какъ во мн родилось горячее желаніе получить такое занятіе, на которое я могъ разсчитывать не раньше, какъ черезъ два года. Но я пожелалъ — и желаніе мое исполнилось.

Черезъ два года мн захотлось, чтобъ самолюбіе мое было удовлетворено въ тхъ размрахъ, какіе ко мн еще не пристали. И это желаніе моя Фортуна тотчасъ же исполнила.

Черезъ три года пришла мн мысль повидать Москву и пожуировать въ первопрестольной: не прошло и мсяца, какъ мн сдлали предложеніе переселиться въ ‘блокаменную’. Предложеніе было для меня невыгодное, и я тотчасъ же отъ него отказался. Это было утромъ, но за обдомъ и посл обда случилось со мной такое происшествіе, что я не перенесъ его тяжести и, какъ ребенокъ, весь вечеръ и всю ночь проплакалъ, а на утро побжалъ къ человку, отъ котораго зависло избавленіе мое отъ горестнаго настоящаго… и скоро я тайкомъ отъ тхъ, кто долженъ былъ бы имть право на мою откровенность, укатилъ изъ Петербурга.

Прозжая, на утренней зар тихаго лтняго дня, городъ Торжокъ, я прельстился прекраснымъ мстоположеніемъ этого города, позавидовалъ мирному счастію удаленныхъ отъ столицъ жителей и сердечно пожелалъ пріобрсти, именно въ этихъ мстахъ, ‘свой уголъ’, свой клочекъ земли, на которомъ бы современемъ я могъ покоить свою старость — и черезъ пять лтъ утомительные, тяжкіе труды мои увнчались исполненіемъ на дл давнишняго моего пожеланія: у меня былъ ‘свой уголокъ’ въ Новоторжскомъ Узд… самыя несбыточныя мои желанія сбывались почти всегда.

Прошли годы, миновали юношескія мечты, улетла беззаботная молодость, настала пора серьёзнаго мужества: я сдлался самъ хозяиномъ и распологателемъ своего времени, силъ и трудовъ. Я удалился отъ прежней сферы ‘частныхъ’ занятій, къ которымъ не имлъ никакой симпатіи, почувствовалъ призваніе къ совершенно иной дятельности — и вотъ я задумываю путешестіе съ спеціальною цлью.

Я горячо желалъ поздить по Россіи, слпо вровалъ въ свою звзду, видлъ только одно препятствіе и ршилъ, что если стеченіе счастливыхъ обстоятельствъ не отстранитъ отъ меня этого препятствія, я поставлю на-своемъ и буду ‘путешествовать’, хотя бы въ буквальномъ значеніи этого слова: пшкомъ пойду, но дойду до разршенія вопросовъ, такъ сильно меня занимавшихъ.

Судьб не захотлось на этотъ разъ вступить со мною въ бой. Она послала мн добраго генія, въ особ незнакомаго дотол мн чудака, Валерія Ивановича, всесвтнаго туриста, который былъ въ Кяхт — и не пьетъ чаю, былъ въ Гаванн — и не куритъ сигаръ, былъ на Мартиник — и не пьетъ кофею, былъ въ Турціи и Египт — и не куритъ трубки, жилъ въ Италіи — и не восторгается древностями, любитъ музыку, но владетъ ужаснымъ ухомъ, дрался на Кавказ — и смиренъ какъ овечка, охотникъ хорошо пость — но не смыслитъ толку въ шампанскомъ, кружился во всхъ сферахъ — и не охотникъ до картъ, слылъ богачомъ и еле-еле сводилъ концы съ концами, живя крайне умренно, но сообразно съ приличіями, получалъ горькіе уроки опытности — и не разочаровывался, былъ по природ весельчакъ, но постояннымъ девизомъ выбралъ себ ‘memento mari’, корчилъ изъ себя суроваго Римлянина — и плакалъ надъ ‘Матильдою’ Ежена Сю, не сгаралъ страстью къ ‘прекрасному полу’ — и надрывался отчеканивая потрясающія фіоритуры и фальшиво распвая ‘онъ меня разлюбилъ! онъ меня погубилъ!’ съ комической прибавкой: ‘Grossmama, Grossniama! was du hast mit mir gemacht!..’ Конецъ концовъ.

Валерій Ивановичъ былъ благовоспитанный, много на своемъ вку видавшій, благородный, скромный, добрый и честный человкъ, но немножко эксцентрикъ.

— Нтъ, Валерій Иванычъ! сказалъ я ему однажды: — я перестаю врить въ свое man kann, was man will.

— Это почему?

— Препятствія неотстранимы!

— Вотъ вздорь какой!.. Не хотите ли вы осдлать себя и подставить спину обстоятельствамъ? Слуга покорный! На что жь намъ далъ Богъ силу воли, какъ не на то, чтобъ поборать враждебную судьбу… Вдь вашу просьбу исполнятъ? вдь вамъ здсь, для вашего путешествія, отсыплютъ малую-толику и дадутъ письмо къ Платону Меценатину?

— Я просилъ… ну, а какъ не исполнятъ?

— Быть этого не можетъ: цль-то поздки вашей такая, что ее уважать надо, надо на дл выразить къ ней уваженіе.

— Ну, а какъ разсудятъ такъ, что исполненіе-то этой цли мн не по плечу, и что самъ-то я не съумлъ еще заслужить такого огромнаго и лестнаго поощренія?

— Да ужь я вамъ говорю, что вы подете — вы и подете! Но если сомнніе ваше осуществится, я отстраню вс помхи. Дормёзъ мой къ вашимъ услугамъ, если Меценатинъ не размеценатится и за душевной мечты вашей не приголубитъ, я вамъ вручаю свой капиталецъ, маленькій, но на полгода разъздовъ его для васъ хватитъ. Я самъ въ Заволжье ду, полгода пробуду тамъ, вы объздите мстности, подлежащія вашему изслдованію, и къ зим мы опять вдвоемъ воротимся сюда, въ Петербургъ…

Черезъ недлю, въ вечеръ, предшествовавшій дню, назначенному для вашего вызда, участь моя ршилась: мн вручено, между прочимъ, и письмо къ Меценатину. Нравственными пособіями, которыя, при такой обстановк дла, были для меня и благодтельны и неоцненны и, дйствительно, дороже всякихъ вещественныхъ пособій, я снабженъ былъ щедро: они разожгли мою энергію и влили въ меня огромный запасъ свжихъ силъ.

Седьмаго апрля тысяча восемьсотъ пятидесятаго года, въ четыре часа пополудни, я, вмст съ Валеріемъ Иванычемъ, заслъ въ снабженный всми ухищреніями изобртательности дормёзъ и — прощай Петербургъ надолго!

О, съ какой радостью узжалъ я отсюда! какъ весело мн было оторваться отъ путъ, которыми я здсь былъ связанъ!..

Весело!!.. Какъ измняется человкъ въ своихъ привязанностяхъ! Какъ много въ десять лтъ можетъ онъ изжить!.. Какіе тяжелые уроки даетъ ему опытность!..

Десять лтъ назадъ, я узжалъ отсюда не съ радостью въ сердц, а съ тоской и отчаяньемъ. Я не зналъ, что мчусь къ разочарованію, я врилъ въ лучшую участь и покидалъ Петербургъ съ заглушенными стонами, но съ влажными глазами не отъ предчувствій, а отъ другихъ причинъ. Я оставлялъ здсь все, что было сердцу драгоцнно. Я покидалъ здсь вс свои привязанности и халъ жить съ людьми, мн совершенно-незнакомыми. Когда миновали послднія городскія зданія, когда для нашего прозда подвысили шлагбаумъ, у меня какъ-будто что-то оторвалось отъ сердца, я обезпамятлъ и весь превратился въ страданіе!

Какая противоположность съ тмъ прощальнымъ днемъ, который наступилъ черезъ десять лтъ посл перваго моего вызда!

При ныншнемъ отъзд ни одно грустное чувство меня не томило. Я радъ былъ оторваться отъ здшней жизни, я радъ былъ подышать свободно вдали отъ столицы, въ тиши дальнихъ селъ и деревень, въ безграничномъ пространств дальнихъ степей.

Колёса дормеза звонко загрохотали по прохваченной легкимъ морозомъ мостовой, лорнетъ петербургскаго зваки уступилъ мсто странническому посоху.

— Ну вотъ вамъ, Петербургскій Уздъ, говорилъ Валерій Ивановичъ — прощайте болота и туманы, прощайте морскіе втры, насморкъ и простуда.

— Да, мы много выигрываемъ, отправляясь въ страны, гд нельзя быть нездоровымъ, насъ много тамъ займетъ другая природа, другая публика, другіе нравы, другія увеселенія…

— Вы объ увеселеніяхъ-то немного хлопочите: извольте присматриваться къ чему нибудь посущественне, съ самаго начала опредлите себ предметы, которые должны обращать на себя преимущественное ваше вниманіе.

— Я буду присматриваться къ торговому классу и постараюсь знакомиться съ торговыми обычаями.

— И хорошо, а я буду читать книги, читать вамъ то, что писано о мст, чрезъ которое мы прозжаемъ, да постараюсь изучать русскія шапки… вдь вы знаете, что В. И. Даль, по шапк, да по манер носить армякъ, да по говору, въ одну минуту опредлитъ вамъ не только губернію, но даже уздъ, къ которому принадлежитъ субъектъ, подлежащій его умственному скальпелю.

— Ну, гд жъ намъ на полет, при быстрой зд, все подсмотрть!

— Все? Къ-чему все? Будемъ длать, что намъ подъ-силу. Вотъ видите: идутъ возы. Изъ дырявыхъ мшковъ, составляющихъ кладь ихъ, клочьями торчитъ шерсть, ее везутъ къ Петербургу изъ центральныхъ и степныхъ губерній. Не пройдетъ году — и шерсть не будетъ тянуться къ намъ изъ Москвы сухопутьемъ цлыми недлями, а будетъ поспвать къ намъ въ двои сутки. А вотъ изъ дальнихъ деревень везутъ къ намъ сно, въ иныхъ губерніяхъ считается неслыханнымъ дломъ, чтобъ такой громоздкій продуктъ могъ быть доставляемъ за сотни верстъ. Вотъ тянутся обозы со стекломъ и пухомъ — и все это для Петербурга, въ которомъ считается четырнадцать рынковъ, триста фабрикъ и заводовъ и до шести тысячъ лавокъ и магазиновъ. А мужики здсь, посмотрите, щеголяютъ въ жилетахъ, носятъ фуражки съ козырькомъ, ямщицкія шапки здсь неуклюжи и коротенькія поля ихъ круто завертываются кверху, къ низенькой туль… Замчайте все!… все записывайте!…

Но любопытное мало кидалось намъ само въ глаза.

На утро слдующаго дня мы пили чай въ Новгород. Въ промышленномъ отношеніи, городъ этотъ замчателенъ производствомъ значительнаго торга хлбомъ и пароходствомъ по Волхову, отъ Новгорода до Соснинской Пристани.

Въ Новгородской Губерніи два замчательные канала, одинъ — ‘Питерскій’, проведенный для обхода бурливаго озера Ильменя и пропускающій суда, идущія по вышневолоцкой систем, прямо изъ Меты въ Волховъ, другой — ‘Тихвинскій’, по которому грузы съ Волги, достигшіе, черезъ рки Мологу и Чагодощу, до р. Соминки вступаютъ въ Тихвинку, изъ нея въ Сясь и потомъ ужь въ Ладожскій Каналъ.

Въ Ладожскомъ Канал соединяются вс суда, идущія съ Волги и раздляющіяся по тремъ системамъ: вышневолоцкой, маріинской и тихвинской. По водамъ этихъ трехъ системъ ежегодно проходить боле шестидесяти тысячъ судовъ и плотовъ съ грузомъ мильйоновъ во сто серебромъ. Отъ судоплаванія по этимъ тремъ системамъ получаютъ обезпеченное существованіе около трехъ сотъ тысячъ человкъ народу, судохозяевъ и су дорабочихъ.

Суда съ грузами, назначенными съ Волги въ Петербургъ, разъединяются подъ Рыбинскомъ, по вышневолоцкой систем имъ нужно пройдти 1,309 верстъ, по маріинской — 1,054 версты, а по тихвинской — 847 верстъ. По этой послдней систем ходятъ только неглубоко-сидящія суда, нагруженныя, для уравненія издержекъ, соотвтственно своей вмстимости, боле-цнными товарами.

Мстная промышленость уздовъ, которые намъ надо было прозжать, выразилась немногочисленными заведеніями. Такъ, напримръ, въ Новгородскомъ Узд, въ 1850 году, существовалъ одинъ кожевенный заводъ, два заведенія для мыловаренія и выдлки сальныхъ свчъ, дв восковыя и дв писчебумажныя фабрики. Въ этомъ же узд расположены округи пахотныхъ солдатъ. Главный пунктъ и городъ военныхъ поселеній, Старая-Руса, тмъ для насъ замчателенъ, что тутъ находятся казенныя соляныя варницы, на которыхъ ежегодно получается отъ 130 до 150 тысячъ пудовъ соли. По замчанію нашего маститаго статистика, рдкаго знатока богатствъ Россіи въ малйшихъ ея подробностяхъ, К. И. Арсеньева, около Новгорода и Старой-Русы грунтъ земли необыкновенно-поправился со времени водворенія здсь военныхъ поселеній. Онъ говоритъ утвердительно, что въ цлое столтіе не было бы сдлано обыкновеннымъ порядкомъ того, что произведено въ послднія двадцать-пять лтъ къ воздланію и осушенію полей.

Говорили мн, что гд-то, въ Новгородскомъ Узд, открыто мсторожденіе каменнаго угля, но этому трудно поврить: наукой ужь давно признано, что здсь каменнаго угля быть не мажетъ, а если и есть что-либо подобное, то это лигнитъ, давно ужь открытый по рр. Мст, Крупиц, Гремучей и Прыкш.

Въ Крестецкомъ Узд есть одно ‘мануфактурное’ заведеніе это — фабрика льняныхъ и пеньковыхъ издлій. Мн хотлось узнать, какія же тутъ ‘льняныя издлія?’ Открылось, что это — веревки! Гораздо-важне четыре лсопильные завода.

Городъ Валдай, мене-незначительный, чмъ Крестцы, гремитъ по цлой Россіи своими колокольчиками и колоколами. Чуть-ли не во всей Россіи почтовые колокольчики — валдайскаго происхожденія.

Валдайскія Горы, поднимающіяся на 1250 футовъ надъ уровнемъ моря, составляютъ самое большое возвышеніе той великой плоской возвышенности, которая именуется Алаунскими Горами или Волконскимъ-Лсомъ, и которая замчательна тмъ, что въ ней получаютъ свое начало три великія рки: Днпръ, текущій на югъ, Волга, направляющаяся на юговостокъ, и Западная Двина, направляющаяся къ западу.

Картины, представлявшіяся намъ по сторонамъ дороги, были неразнообразны. Прямая линія полотна шоссе, сугробы снга у канавокъ, здоровый, плотный, молодцоватый народъ, въ надтыхъ на бекрень шапкахъ, на поляхъ — разливы тающихъ снговъ, на улицахъ у домовъ — топкая грязь. Двчонки, въ коротенькихъ сарафанахъ, скачутъ на доск, молодыя двушки шушукаются съ парнями, красавцы-юноши и взрослые мужики геркулесами рисуются въ разныхъ положеніяхъ: первые — усладительными звуками выдлываемыхъ въ Тул гармоникъ завлекаютъ въ плясъ сосдокъ, послдніе, горделиво закутавшись армякомъ, будто альмавивой, исподтишка отпускаютъ дубовые каламбуры прохожимъ молодицамъ.

Когда я, черезъ полтора года, возвращался по этой же дорог назадъ, аксессуары картины были все т же, но мн памятна одна ночь, совершенно по другому обстоятельству.

Это было въ половин сентября 1851 года. Я халъ въ почтовой карет съ ‘экстрой’, мста на весь сентябрь были давно ужь разобраны и я былъ радъ-радехонекъ, что усплъ добыть себ билетъ на мсто снаружи экипажа.

Ночь была темная, сырая, холодная и безлунная. Испаренія болотъ и озеръ точно изъ-подъ земли выросли высоко взнесшимися столбами. Туманъ былъ густъ до такой степени, что краевъ дороги было вовсе не видать. Даже свтъ нашихъ фонарей не хваталъ на такое разстояніе, котораго намъ было бы достаточно длятого, чтобъ оглядть тянувшіеся впереди насъ обозы. Кругомъ царствовалъ мракъ, въ буквальномъ смысл непроницаемый.

Но небо было чисто, ни одно облачко не пестрило собою его густой, темносиней выси, и только купы невдомыхъ намъ міровъ звзднаго пространства, точно въ сладостной нг, дрожали и проливали на нашъ міръ свое тихое мерцаніе. Издавна-знакомые намъ по своей видимой крупнин, планеты съ блескомъ горли въ зенит и играли яркими искрами, другія звзды, здсь и тамъ едва-мелькавшія и казавшіяся только неуловимыми точками, теплились слабо, повременамъ они какъ-будто мигали, повременамъ загарались съ новою силою, потомъ опять слабли, на мгновеніе будто вовсе потухали, но еще мигъ — и изъ этой же точки на насъ несся новый блестящій лучъ свта. А то, вниманіе почему-то устремится на одну какую-нибудь яркую звздочку, которая займетъ васъ разноцвтными своими переливами, то кидаетъ она серебристый лучъ, то вдругъ задрожитъ розовымъ блескомъ, то вспыхнетъ зеленоватымъ огнемъ, словно изумрудъ какой… Но вотъ неравномрное ея мерцаніе превращается въ замтное колебаніе… она качнулась — и высь озарилась продольною блою струйкой. Звздочка полетла… пролетла… разсыпалась… исчезла — и только впечатлніе, оставленное ея полетомъ въ нашемъ глаз, кажется намъ будто бы въ-самомъ-дл видимымъ слдомъ.

Но вотъ мы миновали мостъ черезъ Мсту — и картина совершенно измнилась. Досел хали мы въ полномъ мрак, теперь неслись въ невдомомъ мір. Туманъ сдлался плотне и застилалъ передъ нами все, что могло быть досягаемо глазу: и звзды, которыя до сей поры блестли намъ въ своемъ естественномъ вид, доходили теперь до нашего зрнія не простыми точками, а представлялись неизмримыми, прямыми, параллельными линіями, полосившими мглу ярко-серебряными чертами. Это была одна изъ тхъ фантастическихъ ночей, впечатлніе которыхъ остается въ человк во всю жизнь. Я не знаю съ чмъ сравнить нашу дорогу. Мн казалось, что насъ какою-то силою перенесло на другую планету и что мы хали длиннымъ, на нсколько верстъ длиннымъ, безпредльной высоты корридоромъ, неосязаемыя стны котораго были обставлены неисчислимыми рядами брильянтовыхъ колоннъ!… Мн въ диковинку было такое зрлище.

— Посмотрите-ка, сосдъ, какое здсь невообразимое великолпіе! сказалъ я сидвшему рядомъ со мной господину въ свтлосромъ, долгополомъ бекеш на лисьемъ мху.

— Гд, сударь?… вотъ ужь я всхрапнулъ, такъ всхрапнулъ! отвтилъ онъ мн, лниво, но очень-звонко потягиваясь.

— Да вотъ, посмотрите мы точно между двухъ алмазныхъ стнъ демъ!

— Да чего жь тутъ такого смотрть? Отъ тумана всегда такъ бываетъ! Дива нтъ.

Сосдъ мой звнулъ еще разъ, надвинулъ на себя шапку поплотне, прижался въ уголокъ и снова захраплъ сладко.

На третій день нашего вызда изъ Петербурга, мы съ Валеріемъ Ивановичемъ, часовъ въ семь утра, должны были остановиться въ Вышнемъ Волочк и провести здсь лишній часъ времени, чтобъ подперетъ какой-нибудь подставкой переднюю рессору, освшую вслдствіе тяжелой клади — книгъ, уложенныхъ нами въ передній ящикъ. Книги, тамъ схороненныя, должны были служить для насъ пособіями для мстныхъ изъисканій, небольшая же библіотека для дорожнаго развлеченія была у насъ, въ буквальномъ смысл слова, подъ-рукой, она помщалась въ стнкахъ дормеза, за обитой сафьяномъ потайной дверцей. Раскинемъ ли мы въ дормез наши походныя кровати, усядемся ли въ немъ за завтракъ — любую книгу всегда легко было взять, если бъ открылась въ ней какая-нибудь необходимость.

Пока пріискивали столяра, я наслаждался чаемъ въ скромныхъ комнаткахъ почтоваго дома, помщеннаго вдали отъ центра города. Раздался звонъ колокола — и изъ нашего околотка народъ густыми толпами сталь проходить къ собору.

— Вотъ видите: мы въхали наконецъ въ территорію, гд ясно и видимо во всемъ преобладаетъ московскій элементъ, говорилъ мн Валерій Ивановичъ.— Тамъ, въ Новгород, была смсь французскаго съ нижегородскимъ, руссизма было мало, онъ выражался тамъ хлбной торговлей, чуйками, синими кафтанами, но рядомъ съ ними, по-крайней-мр въ параллель съ ними, вы замтили и пальто и штрипки, и тиролекъ, и чепчики на сильно-набленныхъ купчихахъ. А здсь не то. Вотъ посмотрите на этого мужчину съ бородой: по складу, по походк, по взгляду, по всему замтно, что онъ не послдняя спица, и считаетъ себя въ прав, для праздника, прифрантиться. Онъ картуза не надлъ, у него явилась потребность въ шляп. И, смотрите, какіе здсь носятъ шляпы! Чуть не аршинная тулья, ровная, высокая съ самыми маленькими полями! И замтьте себ чмъ дальше мы будемъ прозжать, тмъ эти шляпы боле будутъ съуживаться въ верхнемъ кружк и ближе подходить къ своему первообразу — московскому гречневику… Въ Москв носятъ шляпы совершеннымъ гречневикомъ.

— Вы меня утшаете!… Я буду имть случай вывести то заключеніе, что первообразъ парижскихъ шляпъ есть киргизскій калпакъ. Въ Волочк модная шляпа немножко повытянулась, въ Москв она превратилась въ гречневикъ, въ Казани измняется черный ея цвтъ на блый, наконецъ, въ Оренбург, если только мы попадемъ туда, мы увидимъ прототипъ нашего головнаго убора — въ бломъ, войлочномъ калпак.

— Ну! вы ужь сейчасъ и на Киргизовъ съхали! Киргизы совсмъ не ваша раса: и цвтъ, и покрой, и форма ихъ калпаковъ есть необходимый, разумный, чисто-логическій результатъ топическихъ условій. Въ степи лтомъ, на открытомъ воздух, человку нечмъ иначе прикрыть бритую голову, какъ только войлочнымъ, непремнно войлочнымъ и неизмнно-блымъ калпакомъ…

— Дйствительно, наша раса совершенно-иная. Мы въ трескучіе морозы въ легкихъ шелковыхъ шляпахъ щеголяемъ! Тутъ та же причина — географія!

— Смйтесь, но помните, что мы — раса благовоспитанная, и что если и ставимъ иногда условія топическія на задній планъ, зато на передній выдвигаемъ чисто-гигіеническія причины.

— Такъ мы простуживаемъ голову для здоровья?

— Нтъ-съ, мы держимся предписаній Иппократа, слдуемъ наставленіямъ Гуфеланда и помнимъ, что надо ‘голову держать въ прохлад, а ноги — въ тепл’. Но мы отдаляемся отъ предмета. На здшнихъ мщанкахъ вы чепчика не увидите. Конечно, здсь чисто-русскія красавицы румянятся не на животъ, а на смерть, но вдь эту слабость намъ надо извинить: здсь свой баканъ и карминъ, они дешевы, да и изготовляются въ обширныхъ размрахъ въ одномъ изъ городовъ Тверской Губерніи, именно во Ржев.

— Такъ поэтому страсть Волочинокъ и Новоторокъ къ притираньямъ есть нечто иное, какъ поощреніе туземной промышлености?

— Я вамъ говорю дло, а вотъ вы все въ шутку обращаете! А въ-самомъ-дл обратите-ка вы вниманіе на мстные промыслы, и вы увидите, какое здсь обиліе разныхъ ихъ отраслей. Съ одной стороны, чисто-земледльческій характеръ страны, съ другой — особенно въ сосдств съ Владимірскою Губерніею — мануфактурная дятельность. Напримръ, въ Корчевскомъ Узд въ глаза бросается ткачество и производство миткалей, а въ одной мстности этого узда, въ сел Кимр, васъ поразитъ обширность операцій сапожнаго мастерства. Въ войну съ Французомъ это село обувало почти всю дйствующую армію. Въ уздахъ Тверскомъ и Весьегонскомъ издліе гвоздей, въ Торжк — золотошвейки, басонщицы и приготовленіе разныхъ предметовъ изъ сафьяна, боле всего спальныхъ сапоговъ. Въ Осташковскомъ Узд выдлываютъ глиняную посуду и приготовляютъ для продажи около трехсотъ тысячъ косъ, серповъ и топоровъ, а въ Зубцовскомъ строятъ барки для продажи. При такой разнохарактерности, и извольте теперь обозначить промышленость Тверской Губерніи краткими, но характеристическими чертами

— Я думаю, для этого немного надо употребить времени. Я бы просто сказалъ, что здсь обширное судоходство, обширное земледліе и обширное издліе кожъ. Первое, въ связи съ водною системою, съ достаточностью прекрасныхъ пристаней и строеваго лса, непремннымъ слдствіемъ иметъ судостроеніе и заработки судорабочихъ, второе влечетъ за собою обработку всхъ видовъ хлбнаго товара, чему способствуетъ сосдство съ столицами и постоянство требованій на эти продукты. А результатъ обширнаго кожевеннаго производства, опять-таки въ связи съ предъидущими причинами — обширная переработка кожъ въ кожевенныя издлія.

— А золотошвейное искусство куда вы отнесете?

— Разумется, къ послдней категоріи!

— Такъ, по-вашему, оттого, что здсь много кожевенныхъ заводовъ,и золотошвеекъ много?

— Именно такъ, только не забудьте, что я не усплъ еще вамъ передать ничего о связи этой причины съ зажиточностью хлбныхъ торговцевъ, съ патріархальною ихъ жизнью по старин, и тогда вы согласитесь, что вкусы и роскошество купечества, при его похвальномъ пристрастіи къ ‘лентамъ’, ‘повязкамъ’ и къ сарафанамъ, не могли не выразиться въ узорочно-вышитыхъ туфляхъ и сапожкахъ, въ блестящихъ плетеныхъ понейхъ и въ златошвенныхъ косынкахъ на женскія головы.

— Ну, а чмъ вы станете обусловливать торгъ невыдланными кошачьими шкурами, а это, какъ вы, вроятно, должны знать, составляетъ особенность Бжецкаго Узда… или пряничное производство, въ Тверскомъ Узд немаловажное? Или чмъ вы объясните обширное здсь хлопчатобумажное производство?

— Первые два промысла не стоютъ того, чтобъ я сосредоточилъ на нихъ свое вниманіе, а послдній слишкомъ ужь самъ-по-себ ясенъ. Хлопчатобумажное производство развито преимущественно въ Калязинскомъ Узд по правой сторон Волги, а этотъ участокъ неразрывно связанъ съ Ярославскою Губерніею, съ Владимірскою и прилежитъ къ Московской Губерніи.

Докладъ ямщика, что экипажъ исправленъ, прекратилъ нашъ разговоръ. Мы стали усаживаться.

— Что жь, батюшка, старост-то, положьте на водку! проканючилъ жирный, рыжебородый крестьянинъ, завидуя старому ямщику, получившему хорошую наводку.

— А теб за что?

— Какъ же, батюшка, помилуйте-съ, я староста!

— Ну, такъ что жь?

— Такъ не будетъ ли милости вашей…

— Да ты что длалъ?

— Да какъ же, батюшка, я цлый часъ, больше часу все тутъ около вашей каретки-то возился.

— Да вдь ты ничего не длалъ?

— Какъ, батюшка, ничего, помилуйте-съ!

— Ты даже не хотлъ намъ съискать столяра, кузнеца, ни кого, кто бы подставку подъ рессору сдлалъ

— Праздникъ, батюшка ишь гд въ праздникъ людей пріищешь?.. Я и такъ цлый часъ около экипажа возился… хоть бы цлковенькій пожаловали!..

Пришла очередь разсчитаться съ мужикомъ за простую доску, въ аршинъ длины, которою онъ подперъ намъ рессору.

— Сколько теб нужно?

— Что пожалуете.

— Я не хочу жаловать, я хочу заплатить?

— Три полтины, положьте!

— Ассигнаціями?

— Ныньче кто на ассигнаціи считаетъ!

Мы поспшили удовлетворить его, обрадованные, что такъ дешево за доску раздлались.

— Эхъ ты, болванъ! прямая дубина! Чего ты ротъ-то разинулъ на полтора цлковыхъ! кричалъ староста на мастера.— Ну, взялъ бы семь серебромъ — и дали бы! Безъ подставы-то рессора бъ обломилась: тошнй бы имъ пришлось!.. Эхъ, ты, болванъ! болванъ!

Ужь вечерло, приближались сумерки, мы въхали въ Тверь. Еще въ Торжк наслышались мы, что Волгу ломаетъ, подъ Тверью, невдалек отъ нея, ледъ ужь тронулся, поэтому, немшкая нигд ни минуты, мы, сломя голову, скакали всю дорогу, но многолюдное стеченіе публики на набережной въ Твери, множество обозовъ съ выпряженными лошадьми, бготня и суматоха по мосту, разъздные и полицейскіе у създовъ — все это ясно говорило намъ, что едва-ли мы ужь не опоздали.

Но мы въ дормез не-уже-ли судьба не сжалится надъ щегольскимъ экипажемъ?

— Черезъ мостъ ужь не пускаютъ?

— Послднюю рогатку ставятъ… сейчасъ ледъ тронется!

— Покамстъ все-еще благополучно и рогатка еще не уставлена, позвольте намъ прохать черезъ мостъ: мы духомъ промчимся… Мы утромъ непремнно должны быть въ Москв, во что бы то ни стало… дло чрезвычайной важности!

— Радъ, что могу услужить вамъ дозволеніемъ… Счастливаго пути-съ!

‘Вотъ добрый человкъ!’ подумали мы оба вмст. ‘Не будь онъ такъ благосклоненъ, каково же бы намъ было дня три-четыре понапрасну въ Твери зажиться Сколько бы мы времени погубили! сколько бы крови испортили…

— А что, Валерій Иванычъ, вдь не всякому такое счастье бываетъ?

— Не всякому.

— Вдь это добрая примта?

— Примта добрая!

— Повезетъ ли-то намъ завтра въ Москв?

— Да, объ этомъ стоитъ подумать… Тамъ мостъ-то для насъ поважне! Тамъ онъ долженъ провести васъ черезъ всю пучину препятствій къ совершенію продолжительнаго путешествія. Дай Богъ, чтобъ и тамъ не успли для васъ поставить послдней рогатки!.. А сколько возовъ позавидуютъ тогда вашей карет!

Между-тмъ мы пріхали на станцію. Легкая коляска и тяжелый тарантасъ, стоявшіе у подъзда, предупредили насъ, что мы встртимся здсь съ посторонними людьми. Это насъ какъ-будто обрадовало: съ самаго вызда изъ Петербурга мы ршительно ни съ кмъ на станціяхъ не сталкивались.

Комната, въ которую мы вошли, полна была табачнаго чаду. Дымъ стоялъ столбомъ и скрывалъ отъ насъ картину, которая происходила передъ нами, только тусклый огонёкъ двухъ сальныхъ свчъ, сіяніе которыхъ скрадывалось куревомъ, едва-едва мерцалъ лнивымъ пламенемъ. Когда, присмотрвшись къ окружавшему насъ полумраку и освободясь отъ верхняго платья, мы углубились въ комнату, то замтили двухъ господъ, сидвшихъ на волосяномъ диван за раскинутымъ столомъ, освщеннымъ нагорлыми и вполовину ужь оплывшими свчами.

Одинъ изъ прозжихъ постителей былъ невысокъ ростомъ и тученъ, какъ Лаблашъ… но нтъ, по росту его и нельзя съ Лаблашомъ сравнить… врне будетъ, если мы назовемъ его паномъ Копычыньскимъ. Это былъ пожилой мужчина, лтъ за пятьдесятъ, съ челомъ, простиравшимся отъ рыжеватыхъ бровей до самаго затылка. Рденькіе, рыженькіе клочки волосъ, гладко и плотно причесаны были къ вискамъ. Лохматая бородишка торчала щетиной, коротенькій носъ гордо поднимался нсколько кверху надъ толстою верхней губой. Неуклюжій свтлокоричневый пиджакъ, фантастически-широкіе шальвары, кожаный егерскій картузъ, коротенькая трубка, на шелковыхъ снуркахъ, повшенная черезъ плечо, огромный кисетъ съ табакомъ, прицпленный къ пуговиц, наконецъ, техническіе термины, которыми этотъ господинъ пестрилъ свой изящный разговоръ — все обличало въ немъ охотника.

Другой господинъ былъ не толстъ и не тонокъ, однакожь не то, чтобъ плотный мужчина, но все же не кащей какой-нибудь. Ни въ наряд его, ни въ выраженіи лица, ни въ ухваткахъ не было ничего ни изъисканнаго, ни поразительнаго для глаза, только матовая блдность, покрывавшая его лицо, осненное темными бакенбардами, да еще какая-то мутность въ глазахъ и безжизненность взгляда производили на меня какое-то отталкивающее дйствіе.

Оба господина играли въ ‘лёгонькую’, какъ называли они гальбцвёльверъ, переименовывая его иногда, порусски, въ ‘гальбикъ’, курили и пили, но все это длали они, какъ изъ словъ ихъ оказывалось, не по страсти къ картежной игр, а собственно изъ желанія какъ-нибудь провести праздныя минуты, въ ожиданіи закладки лошадей въ экипажи.

Блдный господинъ сдавалъ карты, говоря повременамъ ‘лопнула’, но чаще всего молча проводилъ мломъ на зеленомъ сукн черточку подъ черточкой: собраніе этихъ черточекъ составляло собою порядочную колонну. Толстый господинъ пыхтлъ и отдувался, повременамъ сильно теръ себя по лбу, повременамъ подергивалъ себя за виски, повременамъ чесалъ затылокъ, повременамъ приговаривалъ то ‘еще одну’, то ‘довольно’, но эта перестрлка отдльныхъ восклицаній нисколько не препятствовала свободному теченію давно-начатаго и интереснаго разговора.

— Тенёты-съ? Нтъ, ужь увольте-съ! Кто жь тенётами лисицъ ловитъ! замчалъ толстякъ.

— Да вдь тенётами-то крестьяне облаву и длаютъ! возражалъ блднолицый.

— Крестьяне! Но вдь то мужики, люди, лишенные эстетическаго чувства!

— Да тенётами же и врне ловить звря!.. Лопнула!

— Врне-то оно, точно врне, говорилъ бочкообразный егерь, записывая что-то млкомъ на стол.— Тенётами оно дйствительно врне… но, знаете, тутъ нтъ того, что этакъ, знаете, возбуждаетъ дукъ, этакъ… волнуетъ… Пожалуйте еще карту. Волнуетъ, знаете, чувства… Тутъ кипитъ . кипитъ въ груди… я несусь, мчусь на лихомъ кон… собака преслдуетъ звря… тамъ звукъ роговъ… Еще карту!.. Я становлюсь героемъ и съ тріумфонъ вонзаю свой мечъ въ затравленнаго звря… Считайте!.. Ну, что за радость тенётами? ничего такого нтъ… да и что за отрада смотрть, какъ мужики бьютъ звря палками!

— Вы съ гончими охотитесь?

— Напрасно такъ полагаете! У меня настоящая псовая охота! Свора богатая! Я съ борзыми… лопнула… Но, вдь, борзыя нжнаго сложенія: за ними нуженъ присмотръ, да присмотръ. У меня на пятерыхъ одинъ человкъ. Недавно выписалъ изъ Петербурга пять дюжинъ трубъ серебряныхъ, отличный тонъ, у меня Спирька на нихъ навострился — изъ ‘Фрейшюца’ играетъ! Моей охот вс завидуютъ, у меня на свор больше трехсотъ… Ухаживаю за ними… Особенно по первой порош изъ стаи много выбываетъ, при азардной травл… Ну, медикъ-ветеринаръ… псарямъ и дозжачему особые костюмы… много, много моя свора задаетъ денегъ… Нтъ! не везетъ сегодня… забастуемъ!..

— Люблю я сельскую жизнь, не прочь отъ деревенскихъ удовольствій, но не знаю, долго ли бы я просуществовалъ, еслибъ, скорй комическое, чмъ горестное, стеченіе обстоятельствъ не заставило мою деревеньку выскользнуть у меня изъ рукъ, и еслибъ судьба обрекла меня безвыздной жизни въ сфер озимей и яровыхъ.

Это замчаніе сдлалъ я Валерію Ивановичу, когда мы снова услись въ экипажъ и ужь неслись по гладкому шоссе. Валерій Ивановичъ, погруженный весь въ чтеніе борнсова описанія Кабула, не отводя отъ книги глазъ, спросилъ:

— Почему вы такъ думаете?

— Я бы съ тоски умеръ! Главное дло — облнился бы.

— Вотъ ужь этому я не поврю! Помщику постоянно круглый годъ предстоятъ самыя утшительныя, самыя сладкія занятія

— Такъ оно, такъ, но вдь все это хорошо на короткое время, какъ забава, какъ развлеченіе отъ тхъ заботъ, которыми обремененъ человкъ въ большомъ город, въ-теченіе цлыхъ восьми мсяцевъ. А то что за радость круглый годъ возиться съ прикащиками, да со старостами, перекочевывать со скуки отъ одного сосда къ другому, безпрестанно слушать унылые, но все-таки несносные звуки разстроенныхъ фортепьянъ, сплетничать о добрыхъ знакомыхъ и по цлымъ часамъ сидть въ шалашик, подстерегая куропатку… Никакихъ эстетическихъ наслажденій!.. Нтъ, жизнь овинная не по мн: умрешь съ тоски!

— Не умрете! Правда, и въ деревняхъ, какъ и въ большихъ городахъ, вы найдете ‘всякаго жита по лопат’, но деревня представляетъ вамъ не одни матеріальныя наслажденія. Итальянской оперы вы здсь не услышите, но вы услышите превосходныхъ пвицъ-любительницъ, дивныхъ виртуозокъ, встртитесь съ просвщенными людьми, посвятившими себя прекрасной цли — устройству судьбы своихъ подчиненныхъ. Мсто есть всему: и труду и забавамъ, и псовой охот и агрономіи, и мочк льну и литератур, журналы и газеты вы найдете всюду, чего, согласитесь, вы не во всякомъ город ожидаете достать.

— Ужь не заниматься ли въ деревн политикой?

— Отчего же не прочесть и современныя политическія новости? Отчего жь не знать, что въ настоящую минуту занимаетъ весь образованный міръ… Но, поврьте мн, можно и безъ политики прожить весь вкъ счастливо, да еще какъ счастливо-то! Ну, вотъ я, напримръ: я изъздилъ всю Европу не одинъ разъ, отъ Берлина и до Рима, отъ Лондона до Константинополя, я привыкъ къ европейскимъ политическимъ фантазіямъ, не чуждъ событій новаго полушарія, гд тоже поскитался. Но скажите, можетъ ли меня, какъ Русскаго, всего пропитаннаго русскою жизнью, глубоко интересовать нота сент-джемскаго кабинета внскому, или притязанія Французовъ къ Бельгійцамъ? Богъ съ ними! Я тшу ими свое праздное любопытство и только. Не-уже-ли вы думаете, что мое вниманіе увлечетъ политика когда у меня на плечахъ жена и дти, да, въ-добавокъ, еще пятьсотъ душъ, за которыхъ я долженъ отдать отчетъ самому себ, цлому обществу и Богу. Есть отчаянные дипломаты и изъ нашей братьи, но, право, вспомнивъ о нихъ, нельзя удержаться, чтобъ не повторить вмст съ Крыловымъ:

Иному до чего нтъ дла,

О томъ толкуетъ онъ охотне всего,

Что будетъ съ Индіей, когда и отчего

Такъ ясно для него,

А поглядишь — у самого

Деревня между глазъ сгорла!

— Ахъ, Боже мой! да я вамъ все-таки не про то говорю. Я вамъ говорю, что…

— Что надо слдить за политикой?… Не мшаетъ, не мшаетъ, когда у меня отъ дневныхъ трудовъ, донесенныхъ для исполненія гражданскихъ своихъ обязанностей, остается свободное время. Но поврьте мн, когда образованный человкъ, какъ слдуетъ, занятъ своимъ дломъ, своимъ хозяйствомъ, право, забудетъ онъ и политику!

Миновала и третья ночь благополучнаго нашего путешествія. Утромъ десятаго апрля намъ начали встрчаться поярковые гречневики подмосковныхъ поселянъ. Тяжелыя телеги, до-нельзя нагруженныя разными сельскими продуктами, лниво подвигались къ первопрестольной столиц. Огромные возы съ сномъ, съ котораго не усплъ еще стряхнуться весь снгъ, забранный у стоговъ, шли одинъ за другимъ дружнымъ караваномъ. Покоящіеся въ сладкой дремот и укутанные полушубками крестьяне съ клинообразными бородами, ничкомъ лежали на сыроватой верхушк омёта и еле-еле полуприщуренными глазами взглядывали на перегонявшіе ихъ и на встрчные экипажи. Стали показываться дребезжащіе калиберки съ одинаково-короткими, и спереди и сзади, рессорами, поставленные въ-тупикъ пассажиры, плотно крпились на неловкомъ сиднь, ненаходя мста, куда бы спокойне могли протянуть свои ноги, пропорціональныя для тла, но длинныя, по отношенію къ этому экипажу. Желтые небольшіе жестяные кружки, извощичьи значки, плясали по спинамъ Ванекъ при каждомъ тряскомъ толчк, испытываемомъ дрожками, а толчки эти повторялись-таки довольно-часто.

Скоро мы въхали въ аллею у Петровскаго Парка. Разнокалиберныя доски и дырявыя рогожи закрывали собою роскошныя рамы загородныхъ виллъ средняго московскаго общества, тощія березки и липки, оцпленныя зелененькими шестиками и точеными тумбочками, на покрытыхъ еще снгомъ грядкахъ, грустно воздымали плшивыя свои головки и растопыренными втвями будто молили Зевеса объ устраненіи перемнной погоды и о ниспосланіи ровной весны, съ ея соловьями, жаворонками и другими пташками.

Дормезъ остановился на минутку на запруженной деревенскими телегами и многочисленными лотками съ калачами и сайками, съ разными питіями и състнымъ, площадк близь арки московскихъ тріумфалиныхъ воротъ. Насъ прописали, лошадки снова тронулись и вотъ мы важно скачемъ на Тверскую…

Скромный уголокъ съ дешевыми неудобствами и съ дорогимъ прейскурантомъ, принялъ въ свою завтную снь двухъ путниковъ — и дятельность ихъ закипла.

— Мн карету!… Сказать, чтобъ лошади были гндой масти, кучеръ одтъ въ синій армякъ съ краснымъ кушакомъ и въ пуховой шляп.

— Мн пролётку съ биржи!

— Наймите тоже карету!

— Мн не къ лицу Валерій Иванычъ: еслибъ я не отсидлъ ногъ, я и пшкомъ бы пошелъ, а то еще карету! это съ какой стати?

— Ей, послушайтесь меня: вдь вы къ Меценатину?

— Ну, разумется.

— Скоро ли?

— Какъ-только напьюсь чаю, да справлю туалетъ.

— Ну, такъ еще Алексй успетъ — пошлите за каретой… право, врне будетъ.

— Вотъ вздоръ какой!

— Ахъ, какой вы странный! Ну, сами посудите: какой эффектъ произведетъ появленіе ваше у богатаго дома на линейк? И лакей не такъ васъ встртитъ, и лниво онъ о васъ доложитъ. А прогремитъ у подъзда щегольской экипажъ: двери мигомъ настежь, швейцарь звонитъ что есть мочи, барыня ужь сама справляется: кто пріхалъ? и заботливо поправляетъ передъ трюмо роскошный чепецъ, а баринъ… ну, баринъ, разумется, выйдетъ въ залъ съ самою привтливой, съ самою очаровательной улыбкой… Посылайте!

— Еслибъ я и былъ въ средствахъ длать свои визиты въ карет, то, при настоящей обстановк обстоятельствъ, я все-таки бы пошелъ къ Меценатину пшкомъ!… Въ карет!… да тогда онъ иметъ право прямо сказать: ‘вы хотите путешествовать — ну, съ Богомъ! видно, скажетъ, вы человкъ съ большимъ достаткомъ — въ каретахъ катаетесь!’

— То-то и есть, что вы людей не знаете! Кто такъ будетъ разсуждать? Скажутъ не такъ, а скажутъ вотъ какъ ‘видишь, какой путешественникъ! Его не удивишь каретой, видно, высшаго полета! И не боится изъ столицы пускаться чортъ-знаетъ куда… на край свта! Разумется, такой вояжъ требуетъ большихъ физическихъ силъ, очень крпкаго здоровья… лишеній много!.. ну, и капиталъ на это надо бросить не маленькій — отсыплемъ ему десять тысячъ серебромъ!..’

— Богъ съ ними, съ большими тысячами! мн бы только нужды въ пути не знать.

— Вы требуете участія къ своему умственному труду, требуете жертвы наук? я врю, что личнаго интереса въ вашемъ визит нтъ ни на волосъ, такъ тмъ боле не играйте въ опасную игру оченьвозможныхъ случайностей! Бейте на врняка!.. Эй, послушайтесь меня пошлите за каретой!

— Нтъ, нтъ и нтъ!

Черезъ часъ, посл прибытія въ Москву, я възжалъ ужь въ обширный дворъ Меценатина.

— Кого вамъ угодно? вжливо спросилъ меня швейцаръ.

— Господина Меценатина… онъ дома?

— Дома-съ!

Я снялъ пальто и пошелъ-было вверхъ по лстниц.

— Туда нельзя-съ! учтиво замтилъ швейцаръ.

— Но вдь твой баринъ принимаетъ?

— Не знаю-съ, приказаній еще не отдано, насчетъ здоровья еще неизвстно.

— Разв господинъ Меценатинъ боленъ?

— Сколько лтъ страдаютъ-съ!

— Да сегодня-то онъ принимаетъ ли?

— Пообождите здсь… вотъ я сейчасъ справлюсь.

Минутъ черезъ пять предо мной стоялъ репрезентабельный господинъ, съ черными бакенбардами, съ чернымъ вихромъ и въ черномъ фрак.

— Вамъ господина Меценатина?

— Точно такъ!

— Извините, пожалуйста, онъ принять васъ не можетъ: онъ нездоровъ! А вамъ его очень-нужно? вы до него дло имете?

— Я привезъ къ нему письмо очень-серьёзнаго содержанія. Мн хотлось его лично вручить, но такъ-какъ въ настоящемъ случа это невозможно, то я попрошу васъ передать его въ первую удобную минуту.

— Письмо за нумеромъ?.. Стало-быть, на него непремнно нужно отвчать?

— Вроятно, такъ!

— Такъ, если того-съ… то позвольте мн попросить васъ пожаловать сегодня вечеромъ, посл обда, часу въ шестомъ. Больному, врно, будетъ лучше и онъ васъ прійметъ.

Мы раскланялись и я отправился домой.

Валерій Ивановичъ тоже ужь возвратился.

— Ну какъ, Валерій Иванычъ, вашъ визитъ?

— Неудаченъ: былъ у меня въ цлой Москв одинъ знакомый, и тотъ на дняхъ ухалъ за пять-сотъ верстъ! Ну, а какъ вашъ визитъ?

— Меценатинъ боленъ и не принимаетъ.

— Ай, скверно дло!

— Но я сегодня вечеромъ увижусь съ нимъ…

Вечеромъ я здилъ къ Меценатину, возвратился очень-поздно и Валерій Ивановичъ, которому я передалъ весь нашъ разговоръ, сказалъ мн:

— Вы довольны, слава Богу! Но вотъ, что мн пришло въ голову хать намъ теперь въ распутицу, и притомъ въ карет, невозможно никакими мрами. Надо выждать время. Притомъ же вы должны посвятить нсколько недль исключительно одному Меценатину. Мн здсь загуливаться нечего, да я и соскучусь. Я вотъ какъ поршилъ. У насъ черезъ дв недли Пасха, я хочу провести эти дни съ родными у себя въ деревн, и завтра утромъ ду въ самомъ легкомъ тарантасик, или на перекладныхъ, посмотрю, какъ будетъ удобне. Вы здсь останьтесь, мой дормезъ при васъ. Если я попадусь въ семейный кругъ, я не скоро изъ него выберусь, да и вамъ не совтую скоро покидать Москву, но какъ бы вы ни старались скоро выхать, врядъ ли состояніе дорогъ позволитъ вамъ на это ршиться раньше перваго мая. Но во всякомъ случа, такъ-ли, сякъ-ли, а мы должны съхаться и снова вдвоемъ совершать нашу поздку.

— Но гд жь и когда намъ съхаться?

— А чего лучше… въ Николинъ-день, въ Промзин? Это по дорог.

— Пожалуй!

— Смотрите же: мы вмст обдаемъ въ Николинъ-день, я ровно къ двумъ часамъ пріду.

— Если съзжаться, такъ съзжаться, а шутить тутъ нечего.

— Какія шутки! Я говорю вамъ: въ два часа пополудни, девятаго мая, поврьте, минутой не опоздаю. Я держу слово: я изъ Варшавы въ Саранскъ поспвалъ въ назначенную минуту къ обду, я изъ Неаполя и изъ Нью-Йорка петербургской бабушк всегда ровно къ полуночи 31 декабря доставлялъ новые календари, да и тутъ никогда не опаздывалъ!

Мой милый спутникъ дйствительно частенько продлывалъ разныя шуточки въ этомъ род. Мн пришлось только согласиться и не забывать Промзина-городища.

— Такъ кончено?

— Кончено!

— И такъ спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

II.
Московскія встрчи.

Вотъ ужь больше года я въ Петербург. Передо мной лежать книги моего путеваго журнала. Я приступаю ко второму разсказу, времени надуматься было довольно, и все-таки я не могу еще ршить: наносить ли мн на бумагу весь свой дневникъ цликомъ и аккуратно разсказывать все, что довелось мн встртить, видть и слышать любопытнаго, или, миновавъ одни обстоятельства, передавать лишь результаты того, что у меня отчасти, притомъ отрывочно, записано въ памятныя книжки, а отчасти, въ вид отдльнаго цлаго, приведена ужь въ порядокъ? Помирю об крайности, стану по середин и, нестсняя себя необходимостью держаться систематическаго изложенія, буду разсказывать то, что меня интересовало.

Въ Москв, между многочисленными мануфактурами, есть одна, замчательная по своимъ обширнымъ оборотамъ, фабрика хлопчатобумажныхъ издлій. Мн захотлось ее осмотрть, и добрый знакомый, пользующійся въ Москв прекрасною извстностью, вызвался дать мн рекомендательное письмо къ владльцу этой фабрики… назовемъ его хоть Сидоромъ Пантелеичемъ.

Я отправился къ этому Сидору Пантелеичу, куда-то за Вшивую Горку, гд онъ занималъ богатыя палаты въ прежде-бывшемъ барскомъ дом, занятомъ теперь подъ фабрику.

Мн довелось довольно-таки покружить около Вшивой Горки: домъ, всюду былъ мн виднъ, да подъхать къ нему я никакъ не могъ. Одни ворота были заколочены на-глухо, другія тоже крпко заперты, такъ-что достучаться въ нихъ я никакъ не могъ. Спасибо прохожей баб: встртивъ меня на пригорк и узнавъ, что я отъискиваю входъ на фабрику Сидора Пантелеича, она указала мн дорогу внизъ, подъ гору, и растолковала, какъ найдти зады стараго барскаго дома, откуда былъ главный въздъ на фабрику.

По сказанному, какъ по писанному, достигъ я наконецъ деревяннаго зданія, обнесеннаго ветхимъ заборомъ, изъ-за котораго высились длинныя-предлинныя фабричныя трубы. Я вошелъ во дворъ, но спросить о дорог было не у кого.

— Гд, братецъ, найдти мн Сидора Пантелеича? спросилъ я выбжавшаго изъ одного строенія парня, потиравшаго покраснлыя отъ холода руки и весело потряхивавшаго золотистыми, или, попросту, изкрасна-рыжеватыми кудрями.

— Сидора Пантелеича? Да онть таперича въ контор-съ.

— А гд контора?

— А на-што вамъ?

— Дло у меня есть.

— А какое у васъ дло?

— А теб что?

— Встимо, мн что… Да хозяинъ-отъ у насъ въ контор таперича.

— Укажи же контору!

— Да вотъ пойдешь по двору, вонъ за сушильнями-то своротишь налво, а тамъ пройдешься мимо красильной — тутъ и контора… Проводить бы васъ: пожалуй, не найдете сами.

— Ну, проводи въ-самомъ-дл, спасибо скажу.

— Некогда, баринъ, проводить-то: самъ тороплюсь… За сушильни-то своротите, да мимо красильной — тутъ и есть.

— Да вдь ты самъ хотлъ довести меня?

— Хотть-то хотлъ…

— Такъ что жь ты?

— Нтъ, да ужь вы ступайте сами, авось какъ-нибудь доберетесь!

Парень юркнулъ куда-то и я снова остался-было одинъ среди двора, но, на мое счастье, на двор показался какой-то работникъ и ужь тотъ, безъ лишнихъ разспросовъ, привелъ меня къ Сидору Пантелеичу.

Въ небольшой, но довольно-темной комнат, обставленной шкапами, за длиннымъ письменнымъ столомъ самой простой работы, сидлъ длинный, сухощавый господинъ. Небольшая, несовсмъ-артистическая головка, въ рыжеватомъ паричк, была подперта высокимъ волосянымъ галстухомъ, обхватывавшимъ длинную и тощую его шею. Господинъ этотъ одтъ былъ въ длинное пальто, застегнутое на-глухо отъ верху до низа. Передъ нимъ лежала пачка образчиковъ ситцовъ и бумажныхъ кашемировъ разныхъ рисунковъ. На одномъ краю стола высилась груда конторскихъ книгъ, на другомъ кипа распечатанныхъ писемъ, прикрытыхъ разсчетными листами съ фабричными рабочими. Столъ окружали человкъ восемь постителей въ разныхъ костюмахъ. Тутъ были два крестьянина въ красныхъ рубахахъ и плисовыхъ шальварахъ, рядомъ съ ними стоялъ молодой человкъ съ бойкимъ выраженіемъ лица, въ гороховомъ пальто, немножко поодаль отъ него находились мщане, въ синихъ чуйкахъ. Съ противоположной стороны стояли два бородача, одинъ въ синемъ кафтан, подпоясанномъ краснымъ кушакомъ, другой въ долгополомъ сюртук и въ высокихъ, надтыхъ поверхъ панталонъ, сапогахъ.

Когда меня ввели въ контору, въ ней происходилъ громкій и весьма-одушевленный разговоръ, прекратившійся въ минуту моего появленія.

Я приблизился къ столу. Сидвшій за нимъ господинъ устремилъ на меня быстрые глаза, и на вжливый поклонъ мой спросилъ меня — Вамъ что угодно?

— Мн бы хотлось видть владльца здшней фабрики, Сидора Пантелеича.

— Я фабрикантъ. Что вамъ надо?

— Я хотлъ васъ безпокоить одною просьбой…

— Какой? Извольте сказать.

— Я человкъ прізжій, много наслышанъ о благоустройств и отличномъ положеніи вашей фабрики… мн хотлось полюбопытствовать… полюбоваться ею…

— Ныньче время несовсмъ-благопріятное… разсчетная недля, народу мало… скоро двнадцать… въ эти часы фабричныхъ отпускаютъ къ обду смотрть не на что.

— Но я, быть-можетъ, скоро уду отсюда… Живу далеко… не знаю, удастся ли въ другой разъ побывать въ этихъ краяхъ… Позвольте мн теперь осмотрть фабрику, сказалъ я, вытягивая изъ кармана и подавая рекомендательное письмо.

— Извольте, можно и сегодня.

— Но мн бы хотлось, чтобъ кто-нибудь меня проводилъ… указалъ и разсказалъ…

— Провожатаго вамъ?.. Извольте и это можно… Мое почтеніе! Пожалуйте на фабрику, сейчасъ вамъ все покажутъ… Эй, Васинька! а Васинька! покажи господину, какъ на фабрик работаютъ… и въ сушильню сведи…

Васинькой звали высокаго, сдоватаго мужика, служившаго на фабрик на побгушкахъ. Онъ вышелъ изъ коморки, раздлявшей контору на два отдленія, и повелъ меня въ главное зданіе.

Фабрика была обширна, рабочихъ людей было довольно, но чего-нибудь особенно-замчательнаго видть мн въ ней не удалось. Жакардовы станки были простаго устройства, въ ткацкой тсновато.

Васинька разсказалъ мн, что часть рабочихъ при фабрик состоитъ на мсячной плат, какъ, напримръ, рзчики и другіе, а часть — на заработной, какъ, напримръ, ткачи и набивщики. Мсячные работники трудятся по двнадцати часовъ въ сутки, а задльные, которымъ предоставлена полная свобода распоряжаться своимъ временемъ, сами, изъ собственныхъ видовъ, работаютъ по четырнадцати, а прилежнйшіе и по восьмнадцати часовъ въ сутки, особенно, когда работа бываетъ спшная и дло приближается къ праздникамъ. Набивщики, которыхъ искусство цнится дороже, могутъ заработать до двухъ рублей въ сутки, что въ тридцать дней составитъ шестьдесятъ рублей ассигнаціями, ткачи же, при самыхъ успшныхъ занятіяхъ, боле рубля семидесяти копеекъ серебромъ заработать въ недлю не могутъ, конкурренція между ними велика, рукъ очень-много, а заработная плата за такую легкую работу высока быть не можетъ. Разсчеты съ рабочимъ народомъ на фабрик бываютъ четыре раза въ году: къ Новому Году, къ Пасх, къ Петрову-дню и къ Успенью. Для порядка и врности въ расквитываньи, рабочимъ раздаются разсчетные листы, раздленные на дв половины: въ одной вносится качество заработковъ и цнность труда, въ другую вписываются разныя выдачи, произведенныя отъ фабрики, въ счетъ этой задльной платы, разными предметами, напримръ, ситцемъ, обувью, мукой, а иногда даже и наличными деньгами. Рабочіе состоять на своихъ харчахъ и, изъ видовъ экономическихъ, раздляются на артели. Самимъ имъ — и потому-что времени нтъ, и потому еще, что вырученныя въ прошлый семестръ деньги они употребили ужь на нужды семейства — нтъ возможности производить закупку хлба: чтобъ облегчить рабочихъ въ этихъ операціяхъ и оказать имъ помощь, нкоторые фабриканты сами заготовляютъ при фабрикахъ запасы молотаго хлба и раздаютъ его своимъ кліентамъ въ долгъ, въ счетъ будущихъ заработковъ. Когда прійдетъ ‘разсчетъ’, вс ‘полученія’ мастероваго сосчитываются, цнность этихъ полученій высчитывается изъ полной суммы слдующаго ему вознагражденія и затмъ уплата причитающейся ему выдачи производится немедленно, но не чистыми деньгами, которыя фабричный человкъ можетъ прокутить, а товарами, нужными каждому въ семейномъ быту: хозяинъ надляетъ рабочаго ситцами, миткалемъ, нанкой и другими издліями своей фабрики, зная, что все это пригодится для семейнаго употребленія. Оттого и самъ фабричный, и его жена, и дти всегда одты чистенько, а хлопчатобумажныя ткани съ фабрики обходятся имъ гораздо-дешевле, чмъ продаются он изъ лавокъ.

Проходя съ Васинькой изъ отдленія въ отдленіе, мы наконецъ вступили въ ту залу, гд поставлены голландеръ и прессы. Осмотрвъ ихъ, я поспшилъ въ ‘городъ’ на Ильинку, въ Новотроицкій.

Москва-рка, которую лтомъ куры вбродъ переходятъ, была теперь красивой ркой, по которой стремились суда, отягченныя полными грузами. Рка была въ разлив, отъ яузскаго моста по направленію къ Воспитательному Дому она выступила изъ береговъ и прекратила разъзды экипажей. У самаго Воспитательнаго Дома, гд бываетъ складъ хлба, доставляемаго изъ Орловской Губерніи, красовались барки, нагруженныя пшеницей, рожью, овсомъ и другими сельскими продуктами.

Объхавъ разными окольными путями Кремль, я вступилъ наконецъ въ центръ торговой дятельности — въ ‘Городъ’. Народъ кишмя-кишилъ всюду, Ильинка была запружена экипажами, толпы прохожихъ колебались изъ стороны въ сторону, точно волны бурной рки. Зазыванья извощиковъ и мелкихъ торговцевъ, крики кучеровъ, говоръ народа сливались въ одинъ общій гулъ. Латки саячниковъ, плетеныя корзинки продавцовъ булокъ и аршинныхъ сухарей, подвижныя воробья разнощиковъ мыла, духовъ, ваксы и помады, квасники съ жбанами народнаго напитка, столы, уставленные пуговицами, стеклярусомъ, шитыми манишками и тесемками кидались въ глаза на каждомъ шагу. Въ темныхъ переулкахъ, ведущихъ во внутреннія линіи ‘Города’ прохода не было, давка и тснота царствовали всюду. У ‘биржи’ было сомкнутое сборище русскихъ купцовъ съ бородами и безъ бородъ, въ синихъ шинеляхъ и въ свтлыхъ пальто, греческія и армянскія физіономіи рзко отдлялись отъ лицъ кореннаго русскаго торговаго сословія, обшитыя позументомъ, круглыя и треугольныя шляпы лакеевъ у дверей магазиновъ перемшивались съ суконными картузами, бархатными фуражками и толковыми шляпами прочаго люда. Дамы въ щегольскихъ нарядахъ, барыни съ ливрейными провожатыми, женщины съ повязанными платкомъ головами и бабы съ носильнымъ товаромъ всякаго рода торопливо суетились изъ конца въ конецъ по неширокой улиц, запруженной пшеходами. Кирпичные троттуары, облицеванные мягкимъ блымъ камнемъ, были съ обихъ сторонъ обставлены мелкими торгашами, торчавшими у стнокъ лавокъ и у тумбъ по мостовой. Вс были заняты своимъ дломъ и все-таки находили удобную минуту взглянуть на прохожаго франта, пересмять расфранченную покупщицу или охаять товаръ сосдняго торговца. Узлы, картонки, объемистые калачи, кулечки съ чаемъ и сахаромъ, свертки съ матеріями, мшки съ разной поклажей, корзины съ необходимыми въ домашеств продуктами — все это еще боле стсняло плотную толпу и надляло то того, то другаго боле или мене чувствительными толчками.

Въ Москв много есть заведеній, посвященныхъ удовлетворенію желудочныхъ потребностей публики: каждое изъ нихъ замчательно какою-нибудь особенностью. Въ Замоскворчьи, напримръ, одно изъ нихъ славится непомрнымъ расходомъ чая, выкидыши котораго еженедльно свозятся со двора цлыми возами, другое, въ Охотномъ Ряду, знаменито чудными блинами, и тотъ ужь не Москвичъ, кто Ворониныхъ блиновъ не знаетъ, третье хвалится удивительною близною варенаго поросенка, четвертое служило встарину мстомъ препровожденія времени матушкинымъ сынкамъ, спускавшимъ съ рукъ батюшкины денежки… всхъ замчательностей этого рода не пересчитаешь, но особенною извстностью славится ‘Новотроицкій’, который не разъ былъ посщаемъ даже историческими знаменитостями.

Узенькая лсенка ведетъ въ бельэтажъ. Вы поднимаетесь туда, вступаете въ пространныя залы и первое впечатлніе производитъ на васъ обстриженная въ скобку прислуга, въ блыхъ миткалевыхъ рубахахъ и шальварахъ, въ такихъ же передникахъ и съ чистой салфеткой, перекинутой черезъ плечо. Разбитные половые усердно шмыгаютъ изъ комнаты въ комнату, разнося съ непостижимымъ искусствомъ въ двухъ рукахъ столько посуды, блюдъ съ кушаньемъ и чайныхъ приборовъ, сколько можетъ помститься разв на двухъ-трехъ большихъ подносахъ.

Самую большую залу занимаетъ обыкновенно торговый классъ, довольствующійся простыми, скромными, но за то сытными и дешевыми кутаньями, и прохлаждаясь чайкомъ, который всегда и везд хорошъ, и передъ обдомъ и посл обда, и при завтрак, и такъ-себ, для препровожденія времени. Рядомъ съ этой залой есть другая, полукруглая комната, въ которой вс мста заняты молодыми купчиками и разнохарактерными франтами, однимъ словомъ, разрядомъ тхъ людей, которые съ пренебреженіемъ смотрятъ на дешевую селянку, на лиссабонское, на чай, но у которыхъ на ум живая стерлядь, хорошее бургонское и веселящее душу шампанское. Постители этой комнаты расплачиваются щедрою рукою и не берутъ въ сдачу даже мелкой серебряной монеты, сосди ихъ по зал и мдью не брезгуютъ и тщательно сгребаютъ въ кожаные кошельки копейки и полукопейки серебра.

— Погоди меня, Ефремъ! кричитъ отважный молодой человкъ, въ голубой венгерк, обшитой серебряными снурками.— Я самъ сейчасъ туда выйду взглянуть, точно ли ты живую стерлядь положишь для меня въ кострюлю.

— Подними и подай мн пробку отъ шампанскаго! строго говоритъ другой, молоденькій человкъ.

— Къ рейнвейну подаются разв такія рюмки? огорченнымъ тономъ спрашиваетъ длинноволосый юноша, одтый и затянутый, словно Французъ на картинк.

— Прикажите-ка, Михайло Васильичъ, подать еще бутылочку сюда, а другую уложить въ коляску для меня! толкуетъ ужь порядочно-позавтракавшій представительной наружности господинъ, другому собесднику, передававшему ему какія-то подробности о покупк или о залог дома…— Ужь мы тамъ сдлаемъ…. все сдлаемъ!

Общаго разговора за столомъ не велось, всякъ зналъ самого себя и свою компанію, молодые люди говорили громко о разныхъ предметахъ, приходившихся въ-уровень съ ихъ настоящимъ положеніемъ, но кружокъ одного общества даже не перекидывался мелкими фразами съ незнакомыми. Одиночные постители молчали, изрдка, разв, вступая въ интересную для нихъ бесду съ прислуживавшими имъ Ярославцами.

Компанія эта была не по-мн , я былъ не въ такомъ расположеніи духа, чтобъ слушать пустую болтовню праздныхъ людей, и потому перешелъ въ слдующую комнату. Тамъ мало было постителей и вниманіе мое съ перваго же раза сосредоточилось на двухъ торговцахъ, завязавшихъ между собою крупный разговоръ о бумагопрядильщикахъ и о ткацкихъ фабрикантахъ.

Защитникомъ первыхъ былъ полный, высокій купецъ съ черной жудрявой бородой и въ нмецкомъ сюртук: оппонентомъ его, говорившимъ за ткацкихъ фабрикантовъ, былъ не высокій, но плотный мужчина, съ румянымъ лицомъ, орлинымъ носомъ, съ срыми, проницательными глазами, съ небольшой лысиной и съ волосами, подстриженными въ скобку. Синенькая сибирка его, подбитая лисьимъ мхомъ, плотно застегивалась на груди дутыми мдными пуговками, китайчатые шальвары были запрятаны въ высокіе личные сапоги, шляпа гречневикомъ стояла на сосднемъ стул.

— Я вамъ, Елисей Исаичъ, говорю одно, а вы все въ другую сторону воротите! замтилъ высокій купецъ въ сюртук, обращаясь къ собесднику въ синенькой сибирк.

— Ой-ли, Дмитрій Михайлычъ? Полно, я ли гну на-сторону?

— Я вамъ толкую про то, что нужно усердствовать распространенію бумагопрядиленъ, для того, чтобъ поддержать ихъ промышленность не нужно понижать пошлину на иностранную пряжу, а тмъ паче, оборони Боже, возвышать пошлину на хлопокъ!

— А по-моему не то надо и мелкую промышленость ткацкихъ фабрикантовъ поддерживать, да нужно же и тово-воно, какъ говорится, вообще поощрять національное хлопчатобумажное производство, а эттое надо такъ сдлать, чтобъ пряжа иностранная была дешевле.

— Хлопчатобумажному производству у насъ есть сильное поощреніе: мы ужь дошли до-того, что во многихъ странахъ Средней Азіи англійскіе товары соперничествовать съ нами не могутъ. Желательно только, чтобъ наша русская пряжа, тоже ни въ чемъ англійской, ординарной, неуступающая, была дешевле, гораздо-дешевле иностранной пряжи.

— Да вотъ это и будетъ тогда, когда поднять пошлину на хлопокъ, а снять ея съ пряжи.

— Но вдь это убьетъ вс бумагопрядильни!

— Нтъ, не убьетъ ихъ, а образумитъ бумагопрядильщиковъ! Сами теперь вы согласились, что бумагопрядильщики наши берутъ страшные барыши?

— Васъ зависть что ли беретъ, Елисей Исаичъ?

— Нтъ не зависть, а желаніе добра ткацкимъ фабрикантамъ!

— Это коимъ манеромъ?

— Бумагопрядильщики займутся тогда только своимъ дломъ, не станутъ выдлывать бумажныя матеріи, перестанутъ отбивать хлбъ у ткачей!

— Да вдь у нихъ тканье-то выходитъ машинное, а машинная работа и лучше и дешевле ручной! А это и нужно покупщику.

— Да вдь покупщикъ — публика, а ткачи-то, ихъ у насъ сотни тысячъ, и останутся, по милости бумагопрядильщиковъ, словно раки на мели…

Задача, надъ разршеніемъ которой трудились оба собесдника, разршена у насъ самымъ блестящимъ образомъ въ конц того же 1850 года, въ начал котораго привелось мн слышать сужденія объ этомъ интересномъ предмет. А такъ-какъ сужденія эти не даютъ еще нагляднаго и опредленнаго понятія о важности вопроса, то я считаю весьма-умстнымъ передать здсь сущность бесды, которую вели Елисей Исаичъ и Дмитрій Михайловичъ.

Предварительно, надо сказать вкратц, что бумагопрядильное заведеніе, по огромности денежныхъ средствъ, требующихся на его устройство, доступно только капиталисту. Владтель же ткацкаго заведенія, самъ производствомъ хлопчатобумажной пряжи не занимается, а покупаетъ ее у бумагопрядильщиковъ, устройство ткацкаго заведенія не сопряжено ни съ какими особенно-чувствительными издержками. Бумагопрядильщики, кром главнаго своего производства, занимаются еще и ткачествомъ: ткачество, при бумагопрядильн, вещь возможная и особенныхъ расходовъ за собой не влечетъ, бумагопрядильня же, для простаго ткача вещь совершенно-невозможная по дороговизн завода, она, какъ прибавокъ къ ткацкому длу, существовать не можетъ. Такимъ-образомъ, на ткачеств сосредоточивается дятельность и ткацкихъ фабрикантовъ и бумагопрядильщиковъ и эта встрча двухъ разнородныхъ дятелей на одной и той же дорог и столкновеніе интересовъ, породили между ними такое несогласіе, что, до изданія новаго тарифа, ткачи и бумагопрядильщики были между собою совершенные Гвельфы и Гиббелины.

Итакъ, дло въ томъ, что нкоторые бумагопрядильные фабриканты, кром выдлки изъ иностраннаго хлопка бумажной пряжи, которая въ то время обходилась имъ самимъ въ двнадцать рублей серебромъ за пудъ, занимались еще выдлкою изъ этой пряжи на своихъ заведеніяхъ разныхъ ткацкихъ издлій. Издлія эти имъ, бумагопрядильщикамъ, обходились, разумется, дешевле чмъ простымъ ткачамъ. Возьмемъ, для примра, плисъ. Обыкновенный кусокъ его, мрою въ пятьдесятъ аршинъ, а всомъ въ двадцать фунтовъ, обходился бумагопрядиленнымъ фабрикантамъ въ тринадцать рублей съ полтиной, по слдующему приблизительному, но довольноврному разсчету, пряжа, за полпуда, стоила имъ шесть рублей, работа — два съ полтиной, рзка — полтора цлковыхъ, а окраска и обдлка — въ три съ полтиной.

Фабрикантамъ, у которыхъ были не бумагопрядильни, а одни ткацкія заведенія, кусокъ плиса обходился гораздо-дороже, именно потому, что пряжу на издліе они должны были покупать или заграничную, или свою, русскаго издлія. Въ поощреніе отечественныхъ бумагопрядиленъ, на иностранную пряжу пошлины существовали въ шесть съ полтиной съ пуда иностранной пряжи пудъ обходился ткацкимъ фабрикантамъ отъ шестнадцати до восьмнадцати съ полтиной. Они и рады бы избгать употребленія иностранной пряжи и расходовали бы пряжу русскихъ бумагопрядиленъ, да бумагопрядиленныето фабриканты, зная, что въ товар ихъ всякій нуждается и что ихъ пряжа, кром самыхъ тонкихъ нумеровъ, ршительно ни въ чемъ не уступаетъ англійской пряж, не довольствовались скромными барышами и держали свое издліе въ одной цн съ англійскою пряжею. Стало-быть, ткацкій фабрикантъ, куда бы онъ ни обратился за пріобртеніемъ пряжи, всюду долженъ былъ платить отъ шестнадцати до восемьнадцати съ полтиной за пудъ пряжи. Поэтому, ткацкому фабриканту тотъ же самый кусокъ плиса, въ пятьдесятъ аршинъ длины и въ полпуда всомъ, обходится ужь не въ тринадцать съ половиною, а въ шестнадцать съ половиною рублей серебромъ, именно: за пряжу восемь съ полтиной, за работу три рубля (полтиною серебра дороже противъ бумагопрядиленнаго фабриканта, потому-что у того работа производится на самоткацкихъ станкахъ, а у этого на простыхъ ручныхъ станкахъ), за рзку полтора цлковыхъ и за окраску и обдлку — три съ полтиной серебромъ.

Стало-быть, бумагопрядиленные фабриканты на каждомъ куск плиса пріобртали выгоды по три рубля серебромъ противъ фабрикантовъ ткацкихъ. Подобныя же выгоды повторялись и на каждомъ вид хлопчатобумажныхъ товаровъ. Эти выгоды давали тмъ изъ бумагопрядильщиковъ, которые занимались выдлкою ткацкихъ товаровъ изъ пряжи собственнаго производства, возможность продавать эти товары съ барышомъ для себя по такой цн, противъ которой не могли соперничествовать владльцы простыхъ ткацкихъ заведеній.

Владльцы ткацкихъ заведеній не могли хладнокровно смотрть на бумагопрядильщиковъ и придумывали разныя средства, какъ бы выставить операцію своихъ враговъ въ самомъ невыгодномъ для нихъ свт. Они перебирали предметъ со всхъ сторонъ и остановились на сторон — финансовой.

Они выставляли на видъ, что нкоторые бумагопрядиленные фабриканты выпрядаютъ на своихъ фабрикахъ до сорока тысячъ пудовъ бумажной пряжи, что на выдлку этихъ сорока тысячъ пудовъ пряжи употребляютъ они сорокъ-пять тысячъ пудовъ хлопка, что пошлины за, это количество хлопка они платятъ только одиннадцать тысячъ двсти-пятьдесятъ рублей, что еслибъ они сами выписывали для себя хлопокъ изъ Англіи, то имъ пришлось бы заплатить пошлины не эту ничтожную сумму, а двсти-шестьдесятъ тысячъ рублей, и что, стало-быть, почти цлыя двсти-пятьдесятъ тысячъ рублей серебромъ достаются русскимъ бумагопрядильщикамъ совершенно задаромъ.

Ткацкіе фабриканты не хотли припомнить, что главный потребитель русскихъ хлопчатобумажныхъ издлій есть низшій, многочисленнйшій классъ народа, что этому классу нужна прочность товара и дешевизна, что требованіямъ этимъ издлія самоткацкихъ станковъ соотвтствуютъ гораздо-боле, чмъ произведенія простыхъ ручныхъ станковъ. Ткацкіе фабриканты боялись, чтобъ вся хлопчатобумажная промышленость не перешла въ руки бумагопрядиленныхъ фабрикантовъ и вс доводы свои старались подкрпить новою ариметическою выкладкой:

Въ 1848 году къ намъ, въ Россію, ввезено англійской пряжи двсти-восемьдесятъ тысячъ пудовъ, хлопка — мильйонъ-двсти тысячъ пудовъ, изъ этого количества въ Россіи выпрядено пряжи около восьмисотъ тысячъ пудовъ, стало-быть, всего у насъ въ дло идетъ пряжи почти-что мильйонъ пудовъ.

Еслибъ весь этотъ мильйонъ пудовъ пряжи — толковали они — мы выписывали изъ-за границы, мы бы одной пошлины внесли шесть съ половиною мильйоновъ рублей серебромъ, а вмсто того, считая хлопокъ особо и иностранную пряжу тоже особо, мы таможенныхъ доходовъ внесли только два мильйона и сто-двадцать тысячъ рублей серебромъ.

За что же — спрашивали нкоторые ткацкіе фабриканты въ род Елисея Исаича — наша казна ежегодно выпускаетъ изъ своихъ рукъ врныхъ пятнадцать мильйоновъ ассигнаціями? Надо непремнно усилить пошлину на хлопокъ и снять пошлину съ пряжи: товары подешевютъ.

Вотъ какъ разсуждали нкоторые фабриканты, которыхъ мелкимъ самолюбіямъ, затрогиваемымъ только личными разсчетами, видно, трудно было постигнуть, что этими пятьнадцатью милліонами правительство ежегодно жертвуетъ на процвтаніе и преуспяніе отечественной промышлености и торговли, для облегченія многочисленныхъ бднйшихъ потребителей, для упроченія общаго благосостоянія. Новымъ тарифомъ пошлина на хлопокъ не возвышена ни на одну копейку, да и на пряжу она сбавлена на цлый рубль серебра, такъ-что пошлина на пряжу все-таки въ двадцать разъ выше пошлины на хлопокъ.

Это объясненіе можетъ служить однимъ, и еще самымъ незначительнымъ доказательствомъ, какъ иногда сами производители издлій стараются затмить ясность и чистоту дла и до какой степени мудро совершенствуются наши постановленія, несмотря ни на какія препятствія.

Нельзя не согласиться, что въ настоящее время ничто такъ не оправдываетъ наименованія ‘сердце Россіи’, наименованія, упроченнаго за Москвою вковыми преданіями, какъ-то мсто, которое занимаетъ она въ современномъ развитіи и кругообращеніи народнаго богатства. Стеченіе многихъ обстоятельствъ, въ томъ числ самое мстоположеніе въ центр имперіи, благопріятствовало возбужденію промышленной дятельности въ ея многолюдномъ населеніи и сосредоточило въ ея стнахъ всю внутреннюю торговлю государства.

Въ Москву стекаются богатства отовсюду. Вс порты морей Балтійскаго и Чернаго снабжаютъ ее первообразными, полуобработанными и колоніальными товарами, южная Россія — шерстью, коноплянымъ масломъ и другими продуктами сельскаго хозяйства, относящимися къ издльной промышлености, хлбородныя внутреннія губерніи шлютъ сюда жизненные припасы, не только для жителей самой столицы, но и для всего народонаселенія ея губерніи, которое, вмст съ рабочими другихъ губерній, употребляемыми на московскихъ фабрикахъ, простирается нын до двухъ мильйоновъ. Каспійское Море и юговосточныя области надляютъ ее произведеніями Закавказья, сырыми продуктами, пріобртаемыми отъ нашихъ кочевыхъ племенъ и богатыми грузами рыбныхъ товаровъ съ Урала и Волжскаго Низовья, Сибирь и сверовосточныя губерніи сбываютъ въ нее избытки горнозаводскаго производства, звриной ловли и промышленной дятельности сосдственныхъ къ намъ странъ Средней Азіи и Китая.

Въ свою очередь, какъ центръ промышленной дятельности имперіи и какъ мстопребываніе главнйшихъ капиталистовъ, приводящихъ въ движеніе всю внутреннюю и вншнюю торговлю государства, Москва доставляетъ приготовляемыя на ея мануфактурахъ издлія и привозимыя сюда колоніальные, азіатскіе и всякіе другіе товары на вс рынки, ярмарки и промышленные пункты Россіи. Казань, Нижній-Новгородъ и Владиміръ лежатъ на пути, по которому тянутся огромные караваны съ чаями изъ Кяхты и пушными товарами изъ Сибири, но большая часть этихъ важныхъ статей нашей торговли покупается, посл нижегородской ярмарки, въ Москв. Первообразные и полуобработанные матеріалы, равно какъ красильныя вещества и иностранныя мануфактурныя издлія, отправляемыя въ Москву изъ Петербурга, проходятъ черезъ всю Тверскую Губернію, но вс города и фабрики этой губерніи запасаются ими не иначе, какъ изъ Москвы. Шуйскіе и ивановскіе фабриканты могутъ получать все количество англійской бумажной пряжи, хлопка и колоніальныхъ товаровъ водою прямо изъ Петербурга, но они пріобртаютъ эти товары большеючастью тоже въ Москв, гд пользуются кредитомъ у капиталистовъ, выписывающихъ ихъ изъ Англіи. Губерніи Тамбовская, Орловская и Рязанская, чрезъ которыя проходятъ вс транспорты шерсти, снабжаются этимъ матеріаломъ почти исключительно изъ Москвы же, а не изъ южныхъ губерній. Суконные фабриканты Кіевской и Волынской Губерній, покупаютъ красильныя вещества не въ Одесс, а опять-таки въ Москв. Словомъ сказать, Москва есть главное складочное мсто для всхъ цнностей, которыми питаются торговые обороты имперіи.

Изыскатель, изъ котораго я заимствовалъ эти строки, на основаніи самыхъ врныхъ свдній, разсчитываетъ, что, десять лтъ тому назадъ, въ Москву доставлялось разныхъ товаровъ: изъ Петербурга до четырехъ мильйоновъ пудовъ, изъ Коломны, этого важнаго для Москвы порта, до восьми мильйоновъ пудовъ, а ввезено сухопутно до сорока двухъ мильйоновъ пудовъ, въ томъ числ до десяти мильйоновъ пудовъ хлба, до полумильйона пудовъ рыбы и икры, боле тридцати-пяти тысячъ возовъ мяса, боле семи тысячъ возовъ чаю и кофе, боле семидесяти-пяти тысячъ возовъ мануфактурныхъ издлій, около тридцати тысячъ возовъ металловъ и металлическихъ издлій и, сверхъ-того, боле мильйона возовъ съ разною другою кладью всякихъ видовъ.

По свидтельству того же изыскателя, въ Москв считалось четыреста-шестьдесятъ-семь фабрикъ, сто-шестьдесятъ-четыре завода и около трехъ съ половиною тысячъ ремесленныхъ заведеній. На нихъ работало около четырехъ тысячъ мастеровъ, около пятидесяти тысячъ мастеровыхъ людей и около семи съ половиною тысячъ чернорабочихъ, произведенія же, во всхъ этихъ заведеніяхъ изготовленныя, обошлись, по показанію самихъ производителей — показанію, постоянно съ непонятными намреніями уменьшаемому — въ двадцать-пять мильйоновъ рублей серебромъ. Въ самой Москв они сбывались въ двухстахъ-пятидесяти магазинахъ и въ пяти тысячахъ пятистахъ лавкахъ.

Во всей же Московской Губерніи считалось въ то время около тысячи двухсотъ фабрикъ и заводовъ, при нихъ сто тысячъ рабочихъ, пятьдесятъ тысячъ становъ, до десяти тысячъ жакардовыхъ станковъ, до шести тысячъ разныхъ машинъ, цнность же издлій опредляли въ пятьдесятъ мильйоновъ рублей серебромъ.

Въ общемъ итог фабрикъ считалось, двадцать бумагопрядиленъ, боле двухсотъ-пятидесяти ткацкихъ фабрикъ, до сорока красиленъ и блильныхъ заведеній, боле шестидесяти набивныхъ, около полутораста шелковыхъ фабрикъ, пятнадцать шерстопрядиленъ, до ста-двадцати фабрикъ шерстяныхъ издлій, и проч., и проч., и проч.

Кром самой Москвы, которая по всмъ отраслямъ мануфактурной дятельности занимаетъ самое первое мсто, замчательны:

По хлопчатобумажному производству, города: Серпуховъ, Коломна, Дмитровъ, Бронницы, Руза, сёла: Покровское, Горенки, Ростокино,Копнино, Московскаго Узда, Коставтиново, Подольскаго Узда, Meщерино, Коломенскаго, село Царёво, Дмитровскаго и село Пара, Верейскаго Уздовъ.

По производству шелковыхъ тканей, посл Москвы, важны городъ Коломна и почти весь Богородскій Уздъ.

По суконнымъ и вообще шерстянымъ мануфактурамъ, сёла: Свиблово, Измайлово, Перово, Балашинское и Чесменское Московскаго Узда, узды Дмитровскій и Богородскій.

По полотняному производству — Коломенскій Уздъ, Сергіевскій посадъ и городъ Серпуховъ.

Химическими заводами, кром Москвы, богатъ Богородскій Уздъ. Заведеній для обработки сала больше всего въ Коломенскомъ Узд, а для обработки воска — въ Московскомъ Узд, въ город Подольск и частью въ Клину.

— Мудрёное дло, Елисей Исаичъ, изучить Москву въ промышленномъ отношеніи! говорилъ я Елисею Исаичу, который, познакомясь со мною, вслдствіе одного случайнаго обстоятельства, навщалъ меня время-отъ-времени, стараясь выпытать, что у меня за цль, безъ видимой надобности, тратить большія деньги и разъзжать по Россіи?

— То-есть какъ вы изволили, сударь, сказать?

— Я говорю, что очень-трудно пріобрсти врныя свднія о здшнихъ фабрикахъ и заводахъ и о томъ, сколько, въ-самомъ-дл, вс эти заведенія приготовляютъ товара.

— Мудренько, сударь, точно оно, то-есть оченно-мудровато-съ… А къ-чему это вамъ?

— Для того, чтобъ знать.

— Да вдь сами-то вы не фабрикантъ?

— Не фабрикантъ…

— Можетъ, сбираетесь завести фабрику?

— И то нтъ!

— Такъ что жь вамъ за нужда до нашего купецкаго дла?

— Видите ли что, Елисей Исаичъ: вдь вы знаете, что Москва — сердце Россіи?

— Заврительно говорить изволите!

— Ну… вы знаете, отчего сердце у человка бьется?

— Отчего-съ? Ну, эвтое, то-есть отъ разнаго бываетъ, осерчаетъ человкъ, утомится или уходится — вотъ оно и затутукаетъ!

— Не то, Елисей Исаичъ: человкъ живетъ, дышетъ, существуетъ оттого, что у него кровь по жиламъ переливается…

— Тэкъ-съ!

— Вс эти жилки сходятся у сердца и потомъ снова отъ сердца расходятся по всему тлу.

— Совершенно тэкъ-съ!

— Главный-то запасъ жизни, стало-быть, въ человк — у сердца.

— Тэкъ-съ, тэкъ-съ!

— Вотъ я и примняю это къ нашему царству. Весь человкъ — это какъ-будто все государство, голова у него — Петербургъ, правая нога — на Сыр-Дарь, лвая — на Черномъ Мор, одна рука протянута далеко за Сибирь, другая до Западной Европы, боевая жила — Волга* а сердце-то — Москва… Ну, такъ ли?

— Когда не такъ! проговорилъ Елисей Исаичъ, обнаруживъ словомъ ‘когда’ свое немосковское происхожденіе.

— Я и думаю, что вотъ это-то сердце, Москва, оттого и бьется, оттого и живетъ, что въ нее сходятся вс жилки, вс артеріи, то-есть торговые пути. Узелки, связи, гд эти жилки понемножку развтвляются — это города и фабрики, а кровь, которая по этимъ жилкамъ переливается — это капиталы и товары. Оттого и дышетъ всякое государство, что въ немъ денегъ много, что товаровъ много. Вдь торговля — вдь это душа каждаго царства: огромна торговля — и царства выходитъ сильное и живущее!

— Такъ-то оно такъ спорить тутъ нечего . Сталося, вы хотите узнать много ли въ Москв обращается денегъ, да товаровъ?… И, батюшка! и въ человк-то вы не узнаете много ли у него фунтовъ крови: захотли вы Москву всю пересчитать!

— Да не всю Москву, Елисей Исаичъ, а только одно главное…

— По товарной части?

— По фабрикамъ.

— Да какъ вы до того дойдете?

— Да вотъ я хоть, напримръ, васъ спрошу.

— Меня?… да я то что жь знаю?

— У васъ есть фабрика?

— Есть.

— Сколько у васъ рабочихъ.

— Да я вамъ не скажу…

— Отчего же?

— Да вы то что за левизоръ такой?

— Я по своей охот, для самого себя сбираю свднія. Вдь если я вамъ поклонюсь, да хорошенько попрошу, вдь вы можете мн назвать точное число рабочихъ, которые трудятся для вашей фабрики по разнымъ мстамъ?

— Нтъ, не могу! рзко отвтилъ Елисей Исаичъ, посл минутнаго молчанія.

— Ну, растолкуйте же мн, отчего?

— Да вы… то-есть… можетъ-статься, тово-воно? прицпку сдлаете?..

— Фу, какой вы кремешокъ! Мн совсмъ не то нужно! Мн только хочется узнать разныя фабричныя должности, сколько на этихъ должностяхъ рабочихъ сидитъ, какая кому идетъ плата и на какой манеръ вы обхожденіе съ ними ведете…

— Нтъ ужь, вы, сударь, оставьте лучше объ этомъ попеченіе…

— А можно ли мн узнать на сколько именно вы товару въ годъ, выработываете?

— И этого, коли правду сказать, я вамъ открыть не могу…

— Ну, это же почему?..

— Огласить свою тайну… за что жь я это сдлаю?

— Да какая же тутъ тайна?

— Гм!. какая!… Э-эхъ, сударь, не знаете вы нашего дла! Случается, нужда заставитъ показать больше, ну, и покажешь больше,а коли нтъ такой нужды, я и половины своихъ оборотовъ разглашать не стану. И фабрикантъ о своихъ товарахъ, и купецъ о торговл… да что толковать? ни одинъ портной вамъ болтать не станетъ на сколько въ годъ онъ перешьетъ одёжи разной.

— Скажите мн, пожалуйста, Елисей Исаичъ, разв торговому человку тяжело открыть свои дла, если они у него хорошо идутъ? Разв это дурное дло?

— Дло-то оно не то что дурное, чему тутъ дурну быть? да вдь у всякаго свое заведеніе, а у насъ, у купцовъ, такой ужь обычай, не говорить всего, что есть… ужь я, сударь, лучше стану казаться чахоточнымъ, а ужь не буду жаловаться, что болнъ полнокровьемъ.. Какъ человкъ-отъ полнокровенъ, такъ оно, того и гляди, кондрашка хватитъ! Кровь-то сгустится, понакопится маленько и дурна разнаго — дурную-то, лишнюю-то кровь и понадобится выпустить.

— Вамъ бы, Елисей Исаичъ, быть хивинскимъ, или бухарскимъ купцомъ.

— А что-жь-съ? Бухарцы, хоть они, то-есть, и нехристи, а тоже хорошіе люди бываютъ!

— Вы разсуждаете такъ, какъ-будто цлый вкъ въ тхъ краяхъ выжили!

— Нтъ, сударь, не случалось намъ живать у Азіатовъ.

— Судя по вашимъ правиламъ, вы не коренной негоціантъ московскій!

— Нтъ-съ! мы не изъ здшнихъ!

— Откуда же?

— Отколева-съ? Я Блёвскій. Покойный мой родитель тамъ приписаны были.

— У васъ въ Блёв тоже фабрика?

— Фабрики у родителя никогда не бывывало.

— Чмъ же промышлялъ вашъ батюшка? если смю спросить и если тутъ нтъ секрета.

— Въ эвтомъ дл какіе же секреты-съ. Родитель были экономическіе. Жили мы не въ богатств-съ, да посл Господь умудрилъ меня разумомъ: я пашню-то въ сторону, да и пустился на фабрики!

— Какъ? вы сами и землю пахали?

— Пахали! Тятенька-то, бывало выдутъ на пашню, а меня-то и заставятъ вести плужную лошадь, а больше всего на молотьб мн доставалось: строго держалъ насъ родитель!— Тятенька-то посл скончались, хозяйство пошло въ запущеніе, я оставилъ домъ и пошелъ въ Блёвъ. Торговое мсто Блёвъ! пристань важная и трактъ идетъ черезъ него въ Адестъ и Радзивиловъ… можетъ-статься, слыхали-съ?… Тутъ я свелъ знакомство съ прикащиками, они надоумили меня на доброе дло: я пачпортъ за пазуху, да и махнулъ къ Москв поближе. Сначала самъ въ ткачи пустился, да посл передумалъ! Деньжишки кой-какія водились купилъ я пряжи, да и сталъ по деревнямъ роздавать на миткали… Много приходилось испытать мн на своемъ вку всякаго лиха… ну, а вотъ теперь, нечего Бога гнвить!… сами, примрно, не изъ-за людей на свтъ Божій смотримъ!

Гораздо-благопріятне для меня была встрча съ другимъ торговцемъ, не старыхъ лтъ человкомъ, Андреемъ Ивановичемъ.

Андрей Ивановичъ, мужчина лтъ сорока, ходитъ понмецки. Во всхъ движеніяхъ его замтна была какая-то торопливость, онъ спшилъ во всемъ, даже въ простой бесд онъ не могъ выражаться плавно, добропорядочно и обстоятельно и, вступая въ рчь, прибгалъ къ скороговорк.

— Учиться хотите-съ? говорилъ Андрей Ивановичъ, ознакомившись съ цлью предпринимаемой мною поздки: — хорошее дло — наука! Мало, хорошее — великое. А кажется, къ-чему-съ? Отцы и дды безъ нее вкъ вковали… анъ нтъ, ныньче не то время — плохо житье безъ науки стало! Вотъ я вамъ скажу про себя. Учился я на мдныя деньги, но не родился дуракомъ. Оборотовъ большихъ не имю, а фабрика есть у меня. Вотъ хорошо-съ. Задумалъ я строить эту фабрику, задумалъ — и выстроилъ, въ пять этажей вывелъ! И одинъ-съ, безъ архитектора-съ! Сталъ выводить трубу, кирпичу не жаллъ, стны сложилъ такія, что бомба отскочитъ. Пошла труба рости у меня, росла, росла, да и выросла этакимъ монументомъ, что твой Иванъ-Великій! Высокая такая, что издалече виднлась: куда! чуть ли не въ полторы выше главнаго дома. Вотъ хорошо-съ! Труба готова. Только, чтожь бы вы думали? Въ одинъ, этакъ, прекрасный день, моя труба трррр!… развалилась. Пятьдесятъ тысячъ вонъ изъ кармана… Благодарю Бога, что никого не пришибла! А что жь это такое? А то-съ, что, дескать, вотъ теб, невжа, наказанье! Науки не знаешь! Зналъ бы науку, можетъ, и тоньше бы трубу выводилъ, да построилъ бы прочнй… Можетъ-быть, одинъ кирпичикъ помшалъ а въ этомъ-то кирпичик и была задача науки… такъ вотъ оно что!

— Но, вдь вы согласитесь, Андрей Иванычъ, что въ моемъ дл мало одного своего желанія: мн для моихъ изслдованій нужна помощь самихъ торговцовъ и промышлениковъ: надо, чтобъ они мн растолковали дло: я вдь тутъ, что въ лсу!

— Правда, правда!.. Только вотъ вамъ на первый разъ совтъ мой. пожалуйста, отучитесь вы отъ слова ‘изслдованіе’.

— Это что такое?

— Да вы вотъ говорили, что вамъ нужно произвести статистическое и еще какое-то ‘ическое’ изслдованіе. Знаете, иной этого слова не пойметъ, побоится… поврьте мн! Я ужь знаю!

— Ну — изысканіе?

— Нтъ… ‘Справки’?.. И не справки!.. Разспросы? и то нтъ… ну, да просто ничего не говорите!.. А то я вамъ и еще совтъ дамъ: какъ гд будете, старайтесь узнать чрезъ разговоры, да черезъ науку, что земля производитъ… Есть, видите, много произрастеній, богатствъ этакихъ природныхъ, растутъ подъ-носомъ, въ виду всхъ, а никто ими не пользуется, иной и знаетъ ихъ, да не знаетъ какъ примнить къ длу. Потомъ, старайтесь ознакомиться съ разными промыслами, которые и не фабрики, да и подъ хлбопашество не подходятъ, они и не заводы, да и къ земледлью не идутъ. Это, выходитъ, такія крестьянскія занятія, которыми почитай весь народъ промышляетъ. Поняли меня? Ну, вотъ напримръ, воронежскіе крестьяне? Они считаются лучшими пастухами и мастерами нагуливать скотъ, при гонк гуртовъ. Ну, напримръ, въ Клинцахъ, въ Кіевской Губерніи, почитай вс занимаются шерстянымъ вязаньемъ. Ну Юхновцы… изъ Смоленской Губерніи, мастера находить подземную воду и копать колодцы… въ Шуйскомъ Узд вс занимаются хлопчатобумажнымъ производствомъ. Мало ли этакихъ занятій есть! Вотъ вы съ ними-то и познакомьтесь, да и разузнавайте о нихъ.

— Очень-благодаренъ вамъ за добрый совтъ.

— А что касается до помощи самихъ торговцевъ… оно, конечно, такъ, вы справедливо замтили, да вдь тутъ надобенъ особый даръ! Умйте ладить! Старайтесь сблизиться, подружиться съ торговцами… васъ отъ этого не убудетъ! Заводите чаще разговоры о товар, узнайте слабую сторону хозяина, конёкъ его… съ этого начните, а ужь какъ завязалась искренность, тамъ и на товаръ съхать можете, гд, молъ, покупаете, почемъ даете, куда продаете, на какое дло требуется?.. что тамъ для васъ самихъ нужно. А главное-то вотъ что: вдь вы будете у разныхъ народовъ? въ разныхътмстахь? вы постарайтесь ознакомиться съ обычаями, и въ жить-быть, и въ одеж: это для торговли оченно знать нужно!

— Къ чему же?

— Какъ къ чему? будто вы сами не понимаете?.. Ну, да вотъ хошь… вы сидите на стул, и я сижу на стул, и вс у насъ сидятъ на стульяхъ значитъ, у насъ существуетъ мебельная фабрикація, и мебель у насъ — товаръ. А товаръ-то вдь этотъ не везд пригоденъ. Ну, вотъ хоть примрно, вамъ захотлось торговать мебелью, вы къ Самодамъ ее не повезете. А отчего? Оттого, что у нихъ не т обычаи! Парижъ торгуетъ съ нами перчатками — въ Европ перчатки — товаръ, повезите-ка вы этотъ товаръ въ Азію: у Азіатовъ перчатки не въ обыча: товаръ этотъ тамъ не иметъ цнности. У насъ обширна торговля сундуками. Мы ихъ до полумильйона высылаемъ за границу. Да за какую границу? За азіатскую! И умная спекуляція! А вывезите-ка вы наши сундуки за европейскую границу, пошлите ихъ въ Парижъ — васъ вс осмютъ!.. Изволили смекнуть? Такъ вотъ въ чемъ вся штука! Узнать обычаи, потребности жителей какого нибудь мста — это важная статья коммерціи. Мы, купцы, что знаемъ то знаемъ, а многое и такъ смекнемъ, а вамъ вдь надо въ книжку записать — въ книжкахъ-то этого пока ничего нтъ!

— Вотъ, кабы мн счастье помогло съ такимъ, какъ вы, наставникомъ хать, не побоялся бы я за безплодность будущихъ своихъ трудовъ! замтилъ я Андрею Ивановичу, котораго прямыя и меткія замчанія очень мн понравились.

— Нтъ-съ, куда мн съ вами!.. Мы люди маленькіе, то тутъ, то тамъ хлопоты! то фабрика, то семья, изъ городу отлучиться ни на шагъ не можемъ! А отчего бы вамъ не пріискать себ попутчика изъ купечества… правда, охотниковъ врядъ ли вы найдете… а впрочемъ, попытать можно. Есть у меня на примт человкъ, не бойкаго ума, а пригодиться можетъ, если вы пораспотрошить его съумете. Я знаю, что онъ въ Нижній сбирается съ весны… И самъ онъ фабрикантъ… ну, знаете, Владимірскую Губернію прозжать станете, Нижній Новгородъ повидаете — все-таки онъ можетъ сказать вамъ что-нибудь новое…

— Познакомьте меня, сдлайте милость…

— Съ удовольствіемъ… только вы не торопите меня.

III.
Меценатинъ.

На тряскихъ калиберкахъ въхалъ я въ обширный дворъ барскаго дома. Неуклюжій, сгорбленный извощикъ въ сильно-потертомъ синемъ армяк, тпрукнулъ раза три на истощалаго буцефала. Высокая, сухопарая кляча перестала махать жидкимъ хвостомъ и трясти долгою мордой: мы у подъзда.

Не усплъ еще я слзть съ неспокойнаго экипажа, какъ об половинки парадныхъ дверей широко растворились, два дюжіе лакея подобострастно вышли мн на встрчу, приняли мое верхнее платье и по широкимъ снямъ довели до обитой коврами лстницы. На площадк бельэтажа, встртилъ меня еще лакей, въ синемъ фрак и въ бломъ галстух, онъ ввелъ меня въ пріемную.

Пріемная, отдленная отъ узенькаго корридорчика, который велъ во внутренніе покои, роскошной перегородкой съ цвтными стеклами, была не обширна. Прямо противъ входа, у окна стоялъ пьедесталъ съ превосходнымъ бюстомъ Суворова, по стнамъ направо и налво висли дв оригинальныя, говорятъ, картины Вандика. Передъ маленькимъ диваномъ раскинутъ ломберный столъ, на немъ лежала распечатанная колода картъ безъ двоекъ. Млковъ и щеточекъ не было. Нсколько картъ разложены были отдльною кучкой въ чрезвычайно-симетрическомъ порядк. Въ центр этой кучки лежалъ червонный король съ ‘нечаяннымъ извстіемъ’ на сердц, ‘перемнныя обстоятельства’ сгрупировались далеко въ сторон, въ головахъ бросалось въ глаза ‘исполненіе желанія’, рядомъ съ ‘нечаяннымъ извстіемъ’ пріютился трефовый король съ пиковою дорогой. ‘Казенное дло’, ‘письмо’ и ‘пріятный подарокъ’, съ бубновой дамой и валетомъ той же масти, красиво раскинулись въ ногахъ червоннаго короля.

— Доложили-съ: сейчасъ выдутъ! сказалъ мн барскій камердинеръ.

— Выдутъ! стало-быть, я опоздалъ? спросилъ я въ недоумніи.

— Никакъ нтъ-съ, въ самую пору-съ.

— Какъ же ‘выдутъ?’ врно, со двора удутъ?

— Нтъ-съ, въ эту комнату… Давеча сидли здсь, все благополучно… изволили было раскладывать карты — вдругъ-съ опять толчокъ, небольшой, благодареніе Богу: ихъ и укатили въ спальню… Да вотъ и они-съ, изволятъ хать! замтилъ къ чему-то прислушиваясь, камердинеръ и отошелъ къ сторонк.

Дйствительно, изъ дальняго уголка узкаго корридора до пріемной доносился правильный стукъ чего-то знакомаго, какъ-будто бы заведенной машины, стукъ этотъ постепенно усиливался и въ глубокой тишин, воцарившейся въ высокихъ палатахъ, я ясно разслышалъ движеніе колесъ по паркету. Колеса подкатились къ дверямъ перегородки: весь приборъ повернулся къ намъ и предо мной явился сдой,дряхлющій старецъ, погруженный въ покойное кресло.

Это былъ Меценатинъ. Онъ былъ въ атласномъ голубомъ полукафтань, опушенномъ дорогими соболями. На груди его красовались толстые толковые, изящно-свитые бранденбуры, нацпленные на драгоцнныя брильянтовыя запанки, которыя пристегнуты въ три ряда вмсто обыкновенныхъ пуговицъ. Ноги Меценатина обуты были въ чорные бархатные, уютно-сдланные сапожки. На указательномъ пальц правой руки, крпко прижатой къ старческой груди, сіялъ огромный брильянтовый перстень.

Рзкою противоположностью роскоши, богатства, блеска этихъ неодушевленныхъ предметовъ былъ живой человкъ, ихъ обладатель. Довольно-плотный собою, съ полными щеками, но съ поникнутою, блою какъ лунь, головою, старикъ поразилъ меня горькимъ, тоскливымъ и нсколько какъ-будто бы сердитымъ выраженіемъ лица, покрытаго матовою блдностью. Тусклые глаза выражали какую-то затаенную грусть, искаженныя болью черты лица и слегка насупленныя брови придавали всему облику Меценатина какое-то внутреннее недовольство.

Кресло Меценатина остановилось у порога. Я ждалъ его появленія въ пріемной и не говорилъ ни слова. Меценатинъ самъ не прерывалъ молчанія и вперилъ въ меня пристальный взглядъ. Я поклонился.

— Ногу! сердито прошепталъ Меценатинъ.

Я не понялъ значенія этого восклицанія.

— Ногу! выразительне и строже повторилъ онъ. Черты его измнились: лицо подернулось мгновеннымъ гнвомъ.

Красивый мальчикъ, стоявшій за креслами, быстро выступилъ впередъ, обхватилъ обими руками скатившуюся съ подножки кресла ногу Меценатина и бережно поставилъ ее снова на подножку.

Меценатинъ облегчилъ себя тяжелымъ вздохомъ. Брови его выпрямились, взглядъ сталъ свтле. Онъ снова взглянулъ на меня и слегка наклонилъ голову, неспуская съ меня глазъ.

Я еще разъ поклонился и, не прерывая молчанія, старался хоть взглядомъ выразить участіе къ его страданіямъ.

— Придвинь меня въ залу! сказалъ онъ, ласково обратившись къ мальчику.

Мальчикъ опять сталъ за креслами и вкатилъ ихъ въ пріемную.

— Извините, я передъ вами не всталъ! сказалъ Меценатинъ.

Я хотлъ-было отвчать, но онъ прервалъ меня на первомъ же слов.

— Не вините меня… я дряхлъ! я безъ ногъ!— И новый, тяжелый вздохъ вылетлъ изъ его груди.

— Я зналъ, что вы страдаете и раскаиваюсь, что постилъ васъ такъ не вовремя…

— Раскаяваетесь?.. Отчего это?.. Вамъ непріятно?..

— Мн жаль: я потревожилъ васъ! Вы, можетъ-быть, отдыхали въ постели…

— Но я вамъ нуженъ. Скажите, чмъ могу я быть вамъ полезенъ?

— Я хотлъ засвидтельствовать вамъ свое почтеніе…

— Почтеніе?.. но чмъ я заслужилъ его отъ васъ?.. разв вы меня знаете?.. Эй, ногу!— Тутъ мальчикъ опять выступилъ на сцену.

— Надюсь, вы не откажете мн въ той степени образованности, чтобъ не знать вашего имени.

— Какъ золотопромышленика и бывшаго откупщика?.. А? такъ? спросилъ онъ съ злою усмшкой.

— Нтъ, съ боле-отрадной стороны… какъ издателя.

— Да что въ томъ толку, что издатель? Толи дло золотопромышленикъ! и новая дкая улыбка стиснула губы Меценатина.

Положеніе мое было неловко, надо было поклониться и уйдти, но это значило бы оскорбить старика и отказать ему въ снисхожденіи, въ человколюбіи, на которое вызывали его страданія.

— Кругъ дйствія откупщика, замтилъ я — конечно, блестящъ, но слава его и слава золотопромышленика, какъ дымъ, носится только въ верхнихъ сферахъ…

— То-есть, внизу-то и не попахнетъ? съ улыбкою спросилъ Меценатинъ.

— И не попахнетъ

— Гм!.. не попахнетъ!.. Нтъ, не не попахнетъ!.. Богачъ кидаетъ золото и въ низшіе слои.

— Да, но вдь всякій ли захочетъ наклониться до земли, да подбирать подачку…

— Вамъ, кажется, жарко? спросилъ онъ, съ участіемъ взглянувъ на меня.

— Да, мн здсь немного-душно! отвтилъ я, застегивая фракъ и сбираясь кончить визитъ.

— Погодите немножко… Да… такъ отчегоже… какъ-бишь высказали?.. отчего вы издателя ставите въ лучшее положеніе, чмъ золотопромышленика?

— Издатель книгъ служитъ цлому обществу. Кто служитъ посредникомъ между полезнымъ знаніемъ и массой, въ которой знанія должны быть распространяемы, того вс знаютъ: издатель дльныхъ книгъ пользуется всеобщею извстностью, и если вы успли снискать добрую славу въ моемъ мнніи, это — изданіемъ своихъ книгъ (и я назвалъ эти книги)…

— Довольно. Дайте мн вашу руку, простите, я разсердилъ васъ… я вздумалъ излить на нашу бесду немного желчи… забудьте злаго старичишку… Богъ дастъ, и его найдется за что полюбить… Ахъ, Боже, Боже мой, какъ сладко пріобртать любовь!

— Вы этого достигли…

— Чмъ? чмъ я заслужилъ любовь?.. въ восторг вскричалъ Меценатинъ, слезы пробились на защуренныхъ улыбкою его глазахъ и радостный, но дребезжащій отъ старчества хохотъ свидтельствовалъ о внутреннемъ его волненіи.

— Какъ чмъ? Вы богатый человкъ, вы привыкли плавать въ удовольствіяхъ — и не забываете сирыхъ и немощныхъ страдальцовъ! Вы, у котораго подъ рукою столько матеріальныхъ развлеченій — вы не забываете высшихъ потребностей ума и служите, сколько въ силахъ, общественной польз! Кому неизвстно ваше имя? ваши пожертвованія наук прославили его и въ кругу мужей съ высшимъ призваніемъ и въ кругу смиренныхъ тружениковъ знанія. Ваши подвиги благотворительности сдлали его дорогимъ для каждой облагодтельствованной вами вдовы и сироты, которыхъ вы избавили можетъ быть отъ безнадежной, безвыходной нищеты своевременною, но нежданною для нихъ помощью… Ваше имя многимъ извстно, многимъ оно дорого…

— Перестаньте, перестаньте!.. не льстите мн… Ахъ, какъ мн весело врить, что есть же люди, которые чувствуютъ… чувствуютъ, что я не для одного себя живу… добрые люди меня знаютъ… умру — вс будутъ знать!.. И потоки веселаго смха прерывали и заглушали слова преобразившагося въ ребенка Меценатина.

— Но что жь мы здсь теряемъ время?.. Пойдемте въ гостиную… дайте мн руку… идите рядомъ съ моимъ кресломъ… Чаю! давайте намъ чаю!.. Любите вы чай?.. я васъ угощу такимъ, какого вы здсь ни у кого не найдете… Слышите, въ Москв, ни у кого такого нтъ!

Мы вышли въ гостиную и услись у круглаго стола передъ диваномъ.

— Садитесь: разсказывайте. Вы дете? Далеко?

— Хочу прохаться по оренбургской линіи.

— Съ какими намреніями?

— Мн хотлось бы привести въ извстность, какъ ведутся наши торговыя дла съ Востокомъ, съ Хивой, съ Бухарой, отчасти и съ Коканскимъ Владніемъ.

— Съ коканскимъ ханомъ я немножко знакомъ… такъ, заглаза! Разумется, я его никогда не видывалъ, и онъ меня тоже, но мы другъ друга знаемъ.

— Это интересно въ высочайшей степени!.. Извините за нескромный вопросъ… но мн крайне любопытно знать, какъ это могло случиться?

— У него въ ханств есть горы Алатау: говорятъ въ нихъ золота много, минералоговъ тамъ нтъ, разработывать золота не умютъ… такъ вотъ коканскій посланецъ, проздомъ въ 1842 году, въ Петербургъ, и познакомился со мной — приглашалъ составить компанію…

— Вы же что?

— Отказался. Помилуйте, даль такая… да еще Богъ знаетъ чмъ бы дло развязалось… Не подете ли вы въ Коканъ?

— Нтъ, не поду.

— А въ Ташкентъ?

— Да вдь это одно и то же: и Коканъ и Ташкентъ два города одного и того же владнія.

По лицу Меценатина промелькнула легкая тнь неудовольствія.

— Вы одни дете?

— Одинъ.

— Женаты?

— Одинокъ.

— Вы человкъ съ состояніемъ?

— Живу литературой.

— Вы бывали въ Сибири?

— Три раза.

— Паи имли?

— Имлъ.

— Обогатили васъ пріиски?

— Да, я имъ благодаренъ.

— Великъ дивидендъ на вашъ пай достался?

— Ни копейки.

— Чему жь вы благодарны?

— Они побудили меня заняться литературой.

— Гм!.. Такъ вы теперь въ Бухарію сбираетесь?

— Нтъ, я въ Бухару и не думаю.

— Напрасно… Бухарія сторона хорошая.

— По книгамъ — такъ, а сама-по-себ Бухара, такая же страна варварская, какъ и Коканъ.

— Тамъ, батюшка, университеты! выразительно замтилъ Меценатинъ, снова немного нахмурившись.

Возражать я не хотлъ и замтилъ только, что еслибъ и желалъ туда отправиться, то незнаніе восточныхъ языковъ ставитъ тому непреодолимую преграду.

— Вотъ это дло другое! Но если вы ни въ Коканъ, ни въ Бухарію не сбираетесь, то какъ же вы изучите нашу торговлю съ ними? спросилъ Меценатинъ посл минутнаго молчанія.

— А на мновыхъ дворахъ, да въ Киргизской Степи.

— Вы туда сбираетесь?

— Да, коли Богъ поможетъ.

— А на меня вы много расчитываете?

— Какъ-съ?

— По-вашему, безъ меня вамъ нельзя хать?

— Отчего же?

— Но вы пріхали меня просить?.. Изъ полученнаго письма я вижу, что я вамъ нуженъ… Просите, коли хотите просить…

— И не думалъ, могу васъ уврить! возразилъ я, пораженный словомъ ‘просить’.

— Но какая же цль посщенія вашего?

— Ни больше, ни меньше, какъ засвидтельствовать почтеніе человку, который, три года назадъ, первый поджегъ меня на это путешествіе.

— Но я васъ никогда не зналъ… Эй, ногу!.. ногу! простоналъ Меценатинъ, у котораго въ одно мгновеніе изобразились на лиц чувства боли и явное неудовольствіе.

— А мн пріятно уврить васъ, что еслибы мн не попалась въ руки одна книга вашего изданія, да не поразило бы меня блестящее къ ней предисловіе — никогда, можетъ быть, и не подумалъ бы я заняться статистикой и изслдованіемъ торговыхъ оборотовъ съ Средней Азіей.

Меценатинъ выпрямился, откинулся на спинку своего кресла, сложилъ руки на груди и взглянулъ на меня пристально и съ изумленіемъ,

— Вотъ главная причина моего посщенія. Очень-радъ, что изъ тысячи благодарныхъ вамъ за ваши сочиненія читателей, я лично могу выразить вамъ свое глубокое уваженіе за одушевляющія васъ высокія чувства… а исполнивъ это, я теперь спокойно могу засвидтельствовать вамъ свое почтеніе и проститься съ вами навсегда.

— Никогда, никогда!.. Постойте! закричалъ Меценатинъ, увидвъ, что я дошелъ уже до дверей пріемной.— Постойте на минутку, сядьте!.. Вы правду говорите? Отвчайте мн: я заслуживаю уваженіе своими книгами… вдь это ‘предисловіе’, вдь я его самъ… самъ писалъ… Эй, ногу!.. Павла Николаича сюда!.. Павелъ Николаичъ, Павелъ Николаичъ!..

Меценатинъ совершенно преобразился. Блдныя щеки его вспыхнули румянцемъ, глаза оживились, губы затрепетали отъ радости, ему хотлось выразить эту радость задушевнымъ смхомъ, но старческая грудь отказалась прозвучать молодеческимъ хохотомъ: она заколыхалась, Меценатинъ закашлялся и болзненное ощущеніе старости и немощи снова сгладили съ лица его такъ мгновенно озарившее его оживленіе.

— Павелъ Николаичъ, Павелъ Николаичъ! закричалъ онъ, отдохнувъ отъ кашля.

Знакомый ужь мн господинъ, въ черномъ фрак, вошелъ въ гостиную и сталъ въ почтительное положеніе передъ Меценатинымъ.

— Подайте мои ‘Многолтнія Соображенія’!

— Слушаю-съ, сію минуту! и господинъ въ черномъ фрак бросился вонъ изъ комнаты.

— Павелъ Николаичъ… постойте!.. подите сюда.

Черный фракъ вернулся такъ же поспшно.

— Захватите съ собой кстати мои ‘экономическіе афоризмы’.

— Слушаю-съ, сію минуту!

Господинъ въ черномъ фрак опять выбжалъ вонъ.

— Куда вы? Павелъ Николаичъ!… Павелъ Николаичъ… Ой-ой-ой!… ногу!

Мальчикъ подбжалъ переставить ногу Меценатина. Господинъ въ чорномъ фрак опять явился передъ нами.

— Вы не выслушаете — и бжите!.. зачмъ?… Возьмите и принесите мн карту… принесите ‘Персію и Афганистанъ’… ну, все!… больше ничего не надо.

Черный фракъ вышелъ. Меценатинъ снова успокоился, но по несчастью, больная нога опять съхала съ подножки. Мальчикъ не замтилъ, да и не ожидалъ этого, не переставилъ ее на мсто. Меценатинъ глухо прошепталъ обычное свое восклицаніе ‘ногу!’ но чмъ-то развлекшійся казачокъ пропустилъ этотъ зовъ мимо ушей. Боль въ ног должно быть увеличилась, лицо Меценатина совершенно исказилось, онъ вскрикнулъ отъ страданія, подъ гнетомъ котораго изнемогалъ. Все это совершилось такъ быстро, такъ мгновенно, что я едва усплъ кинуться къ страдальцу.

Мальчикъ покраснлъ отъ стыда за свою невнимательность къ больному: страданія Меценатина прошибли до слезъ его мягкое, еще не очерствлое къ чужому горю сердце.

Благодаря Бога, мученія больнаго скоро прекратились. Онъ наконецъ легко и свободно вздохнулъ полною грудью, но не выронилъ ни слова о боли, а завелъ рчь о торговл и о восток. Не припомню теперь всхъ словъ, произнесенныхъ Меценатинымъ, въ моемъ журнал не весь разговоръ съ нимъ записанъ цликомъ, но вотъ его точка воззрнія на предметъ.

Разговорившись о восток вообще, онъ обратился ко мн, между прочимъ, съ такою рчью:

— Вы понимаете, что кром Хивы, въ Средней Азіи, богатйшія торговыя точки: Чугучакъ, Кульджа, Хухуноръ, Ташкентъ, Бухара, Туркестанъ, Кандагаръ, Кабулистанъ, Кашмиръ… Извстное дло, что между Кабуломъ и Хивою досел существуетъ древнйшее торжище, привлекавшее внимательные взоры Александра Македонскаго. Это — Самаркандъ, чрезъ который, въ самой глубочайшей древности, шли товары къ Болгарамъ на Волгу, въ Пермь, то-есть въ Біармію, въ Устюгъ Великій и наконецъ въ нашъ Новгородъ, изъ Багдада, Дамаска, отъ Финикіянъ, а можетъ-быть и изъ великолпной Пальмиры и самаго Вавилона. Вы вспомните союзъ Ганзы: Великій Новгородъ былъ его старйшимъ братомъ! Въ Чугучакъ наши бухтарминскія казачки здятъ еженедльно на базарь съ своими състными припасами и вымниваютъ тамъ, что имъ для домашняго обихода сподручно…

Съ каждымъ словомъ Меценатина изумленіе мое возрастало сильнй и сильнй. Потокъ учености снова забушевалъ.

— Ташкентъ, Коканъ и Бухара — улусы очень-многолюдные. Тамъ сютъ просо, слдовательно, чрезъ Коканъ и Бухару дорога идетъ хорошими мстами, недостатка въ кормахъ и продовольствіи, конечно, не встртится, воды тоже много, потому-что здсь золотоносныя верховья Сыра и Аму… Если разобрать хорошенько все, такъ ясно воспослдуетъ, что въ Хиву лучшая и прямая дорога лежитъ изъ редута Бухтармы, или изъ крпости Семипалатинской.

Только теперь я сталъ догадываться, что мой почтенный собесдникъ, вроятно, хотлъ испытать степень моихъ познаній о нашемъ Восток и, признаюсь, дивился искусству, съ которымъ онъ, будто нечаянно, перепутывалъ мстности и намренно щеголялъ звучнымъ, но несовсмъ-логичнымъ наборомъ словъ.

— Мы не въ силахъ покуда наполнять весь свтъ своими товарами, да и согласитесь сами, есть-ли къ тому какая нибудь физическая возможность? Россія — государство боле земледльческое нежели мануфактурное, а вотъ напримръ Англія — чисто мануфактурами живетъ. Земли мало, народу много, хлба нтъ: вотъ она и юлитъ и семенитъ чмъ бы пропитать свое густое, но пустое, по основнымъ силамъ, народонаселеніе. Мы, батюшка, кормимъ Европу хлбомъ и даемъ ей существованіе, содйствуя сбыту произведеній ея мануфактуръ. Чмъ бы имъ безъ насъ жить? безъ хлба — смерть да и только! А безъ хлопчатой бумаги мы проживемъ — ленъ, да пеньку станемъ обработывать! Поймите вы, батюшка, что Англія — старуха, а Россія — мощный атлетъ во всей свжести своихъ народныхъ силъ. У насъ покамстъ главный и громадный рынокъ для своихъ-то мануфактуръ — сама Россія!. Эка важность, хлопчатая бумага!… Холсты-то получше ситцовъ!… Невидаль, сахарный тростникъ!… а медъ родной, а свекловичный сахаръ!… Горче что-ли онъ заморскаго сахару-то? Намъ нечего было покуда вдаль заглядывать, а посмотрите-ка: гд у насъ густо народонаселеніе, каковы тамъ мануфактуры? да глядите честнымъ взглядомъ, взглядомъ не завистливаго врага, а любящаго отечество патріота… Гм… да!… сыты будемъ и сами, да и другихъ покормимъ, и въ торговомъ-то дл другимъ не уступимъ. Морей у насъ мало, что-ли? у насъ шесть морей, два океана! у насъ свое есть Средиземное море — Киргизская Степь, съ ея кораблями пустыни, верблюдами… Остается только покорить Киргизовъ!

— Поздравляю васъ!… замтилъ-было я, но, испугавшись, чтобъ этого невольнаго восклицанія Меценатинъ не принялъ за подтвержденіе врности всхъ его теорій, а между-тмъ-желая ему показать, что я понялъ его шутку и готовь выдержать экзаменъ, я даль другой оборотъ рчи и утвердительно сказалъ:

— Поздравляю васъ: они покорены! Они не данники, а добрые подданные царя русскаго!

— Покорены? Давно ли? Боже мой, какое счастье!

— Могу уврить васъ, что въ Киргизской Степи, благодаря событіямъ 1839 года, такъ же смирно, такъ же тихо, какъ въ Москв, сказалъ я съ торжественнымъ видомъ, ни слова неговоря о томъ, что Киргизы боле ужь ста лтъ состоятъ въ нашемъ подданств, что они живутъ въ Россіи, въ границахъ великой нашей имперіи, и что здсь, какъ и везд, всякое нарушеніе спокойствія сдлалось совершенно-невозможнымъ. Меценатинъ, вроятно, зналъ это еще лучше, чмъ я.— Покорены!.. Киргизы не данники, а подданные!.. Шампанскаго! воскликнемъ вс, ура!..

Лицо Меценатина сіяло счастіемъ: въ глазахъ его дрожали слезы, онъ всплеснулъ руками и съ восторгомъ спросилъ меня:

— Вдь Аральское Море теперь русское море?

— Русское! воскликнулъ я.— совершенно-русское!

— Ну, такъ я спокойно иду къ вамъ въ долю: пусть въ настоящемъ путешествіи и мое имя будетъ связано съ вашимъ.

Явился чай, явилось шампанское, явился и господинъ въ черномъ фрак съ огромнымъ пукомъ бумагъ подъ мышками.

Меценатинъ разложилъ на стол карту Азіи 1816 года.

— Вы этой карт не врьте: она стара и никуда не годится! замтилъ я.

— А вотъ другая, которую я приложилъ къ одному изъ своихъ изданій.

— И эта тоже въ ней названія перепутаны и Аральское Море нанесено очень-неврно, возразилъ я очень-некстати.

Взглядъ Меценатина сверкнулъ огнемъ, но гроза мгновенно прошла, когда я, спохватясь, прибавилъ:

— До-сихъ-поръ ее можно было назвать лучшею картою, но изданія, которыя въ настоящую минуту готовятся къ выходу въ свтъ, заслоняютъ ее собой. Особенно вамъ, ревнителю нашихъ знаній о Восток, это должно быть пріятно.

— За эту новость говорю вамъ искреннее спасибо… Однакожь, чтобъ мн не позабыть… Павелъ Николаичъ!

Господинъ въ черномъ фрак нагнулся къ Меценатину, тотъ ему шепнулъ что-то на ухо и Павелъ Николаевичъ вышелъ.

Въ то время Аральское Море не было еще нанесено на карты по новйшей описи господина Бутакова, составленная имъ меркаторская карта только еще печаталась въ Гидрографическомъ Департамент Морскаго Министерства. Я счелъ за небезполезное познакомить и Меценатина съ важнымъ трудомъ нашего ученаго мореходца, результаты изслдованій котораго сдлались нын общимъ достояніемъ, будучи обнародованы въ ‘Запискахъ’ Императорскаго Русскаго Географическаго Общества и разсяны въ другихъ сочиненіяхъ.

— Бутаковъ? Я не слыхалъ такой фамиліи! Что жь онъ такое сдлалъ важное?

— Бутаковъ ни больше ни меньше, какъ описалъ Аральское Море, промривалъ устья Аму-Дарьи и во время этихъ промровъ подвергался выстрламъ Хивинцовъ.

— Какъ? какъ такъ?

— Хивинцы замтили, что Бутаковъ, въхавъ въ одно изъ устій Аму, опускалъ въ разныхъ мстахъ футштокъ, орудіе, вовсе имъ незнакомое. Изъ этихъ промровъ Хивинцы поняли только одно, что онъ заколачиваетъ въ воду какіе-то черные колья и, врно, желаетъ запрудить рку. Дали знать обо всемъ хану, тотъ нарядилъ коммиссію для слдствія, коммиссія искала-искала — не нашла въ вод ни одного кола и приписала все чернокнижеству. А какъ нашъ морякъ катался на лодочк, Хивинцы стрляли по немъ изъ ружей, но такъ-какъ пули ихъ не хватали далеко и въ Русскаго не попадали, то эта неудача и была приписана непостижимому чародйству.

— Такъ г. Бутаковъ только промривалъ?

— Описывалъ, и результатомъ этого были: меркаторская карта Аральскаго Моря съ гидрографическими видами его береговъ, карта Аральскаго Моря съ окрестностями, составленная по новйшимъ съёмкамъ, въ масштаб 25 верстъ на дюймъ, астрономическій журналъ съ вычисленіемъ долготъ, широтъ и склоненій компаса одиннадцати астрономическихъ пунктовъ, геологическое описаніе береговъ Аральскаго Моря, собраніе ста-пятидесяти геологическихъ образцовъ, которые ужь доставлены въ Музей Горнаго Института, гербарій семидесяти замчательнйшихъ растеній, которыя тоже ужь доставлены къ директору Императорскаго Ботаническаго Сада, открытіе мсторожденія лигнита, а, можетъ-быть, и каменнаго угля на берегахъ Аральскаго Моря…

Появленіе господина въ черномъ фрак прекратило потокъ моихъ рчей, хоть Павелъ Николаевичъ и очень-тихо вошелъ на цыпочкахъ. Я замтилъ, что онъ подалъ Меценатину маленькій запечатанный конвертикъ безъ надписи и, подавая его, что-то шепнулъ своему патрону.

— Но какъ онъ попалъ на Аральское Море? Черезъ Балханскій Заливъ, тмъ путемъ, какимъ Муравьевъ въ 1819 году ходилъ въ Хиву?

— Нтъ, прямой и кратчайшей дорогой, изъ Оренбурга.

— Та дорога ближе, тамъ старое русло Аму-Дарьи… замтилъ Меценатинь, котораго взглядъ, выражавшій прежде любопытство, смшанное съ удовольствіемъ, сдлался теперь серьёзнымъ.

— Ближе-то ближе, но зато тамъ неудобства естественныя почти непреодолимы.

Серьёзность взгляда Меценатина смнилась явнымъ недовольствомъ.

— Гд досталъ лодку г. Бутаковъ?

— Она была у него на шкун..

— На шкун?.. Да шкуну-то откуда онъ привезъ?

— Изъ Оренбурга.

— Какъ изъ Оренбурга? Какая же рка изъ Оренбурга течетъ въ Аральское Море?

— Никакой: онъ привезъ ее сухопутьемъ, Киргизскою Степью, на верблюдахъ! Въ Оренбург ее разобрали, на усть Сыръ-Дарьи снова сложили.

— Вы надо мною шутите!..

— Увряю васъ… На Аральскомъ Мор въ 1848 году были дв шкуны: шкуна ‘Константинъ’, выстроенная въ Оренбург въ томъ же 1848 году, и шкуна ‘Николай’, которая были тамъ еще съ 1847 года…

Меценатинъ снова встрепенулся. Онъ налилъ новый бокалъ шампанскаго и вторымъ нашимъ тостомъ было — ‘слава русскаго флага».

— А вы будете на Аральскомъ Мор? спросилъ онъ меня.

— Мн тутъ нечего длать. Если Богъ поможетъ, и я буду въ-состояніи продлить свою поздку, постараюсь выбраться на главный бухарскій коммерческій трактъ: тутъ я жду обильной для себя жатвы.

— Да вы сколько времени всего намрены проздить?

— Не знаю: это все будетъ зависть отъ случайныхъ обстоятельствъ…

— Павелъ Николаичъ! крикнулъ Меценатинъ и пальцемъ правой руки поманилъ къ себ близкаго человка.

Господинъ въ черномъ фрак опять прильнулъ ухомъ къ устамъ Меценатина, который, взявъ со стола пакетикъ и, передавая его Павлу Николаевичу, снова что-то прошепталъ ему Павелъ Николаевичъ опять исчезъ изъ гостиной.

— Я бы и самъ не прочь побывать на усть Сыръ-Дарьи, да теперь эта мстность во всхъ отношеніяхъ извстна какъ свои пять пальцевъ.

— Отчего жь вы туда не проберетесь?

— Девятьсотъ верстъ съ оказіей хать въ жары и пробыть тамъ неопредленное время, выжидая новой оказіи для возвращенія — тяжело, много пропадетъ времени, которое я лучше посвятилъ бы побывк въ другомъ мст.

— Въ какомъ же это?

— Я съ удовольствіемъ поздилъ бы по Башкиріи…

— По Башкиріи!.. Павелъ Николаичъ, слышите: они хотятъ даже въ Башкиріи путешествовать…

— Очень-пріятно-съ! отвтилъ господинъ въ черномъ фрак, который, войдя въ эту минуту къ намъ, приблизился къ Меценатину и передалъ ему тотъ же пакетикъ, который, на мои глаза, показался ужь гораздо-потолще своего предшественника.

— По Башкиріи!.. скажите, пожалуйста!

— Мн хотлось бы и на Мещеряковъ взглянуть…

— И къ Мещерякамъ подете?

— И къ Мещерякамъ. Но главное меня заботитъ: успю ли я постить уральское казачье войско…

— Уральскіе казаки! Не-уже-ли вы къ нимъ тоже собираетесь?

— Непремнно хочу взглянуть на житьё бытьё этихъ чудо-богатырей… ознакомиться съ ихъ рыболовствомъ…

— Павелъ Николаичъ!

Меценатинъ опять подозвалъ къ себ господина въ черномъ фрак и, передавая ему пакетикъ, снова далъ какія-то тайныя наставленія. Господинъ въ черномъ фрак почтительно принялъ пакетикъ и опять вышелъ изъ гостиной.

— Такъ вы будете на Урал? спросилъ Меценатинъ, обратясь ко мн.

— Буду, непремнно буду, если только…

— Если?.. Что такое если?.. Будете! я вамъ говорю, будете! Я вдь самъ тамъ былъ. Тамъ меня должны помнить!

— Когда же вы изволили быть?

— Былъ… былъ…. былъ тогда, когда вы, можетъ-статься, были только въ пеленкахъ… а я ужь и тогда не былъ нулемъ: я ужь тогда быль дйствующимъ лицомъ. Я самъ совершалъ путешествіе, важное путешествіе на восточный берегъ Каспійскаго Моря. Вы слыхали ли когда-нибудь про пяташную исторію?

— Нтъ, признаюсь, не слыхивалъ.

— Ну такъ то-то же: учитесь у насъ, стариковъ!.. Вотъ видите ли…

Но въ это время возвратился Павелъ Николаевичъ и подалъ Меценатину новый пакетъ, еще побольше прежняго, но точно такъ же запечатанный и безъ всякой сверху надписи

— Павелъ Николаичъ! гд у насъ дло о пяташной торговл? Здсь вдь оно? Принесите-ка его сюда, мы его перечитаемъ вмст.

— Дло въ имніи-съ! отвчалъ господинъ въ черномъ фрак.

— Какъ въ имніи? сердито спросилъ Меценатинъ, сверкнувъ строгимъ взглядомъ.

— Точно такъ-съ, въ имніи.

— Зачмъ оно тамъ?

— Вы изволили положить резолюцію: ‘сдать въ фамильный архивъ’.

— Но мы недавно его перебирали!

— Въ послдній разъ вы изволили перечитывать его въ имньи: оно тамъ и осталось.

— Послать завтра нарочнаго съ приказомъ къ архиваріусу… Ногу! ногу!

Мальчикъ поправилъ ногу. Меценатинъ вздохнулъ свободне.

— Да. Такъ вотъ видите ли, какъ дло было. Въ Астраханскомъ Кра, лтъ сорокъ тому назадъ, стали пропадать пятаки Вывелись они незамтно изъ общаго употребленія. Вотъ стали они помаленьку исчезать, исчезать и наконецъ по всему волжскому низовью не осталось ни одного пятака.

— А! эту исторію я помню! сказалъ я, припомнивъ, что, незадолго до отъзда изъ Петербурга, я читалъ печатное описаніе этой любопытной исторіи.

— Гд вамъ помнить! съ улыбкой замтилъ Меценатинъ.

— Я читалъ объ этомъ.

— Какъ читали? гд вы читали? встрепенувшись спросилъ онъ.— Быть не можетъ, чтобъ вы это читали! и глаза его снова гнвно запылали.

— Позвольте васъ просить докончить свой разсказъ: я посмотрю, не перепуталъ ли я самъ, и одно происшествіе не смшалъ ли съ другимъ.

— Такъ вы не перебивайте… Не хочу разсказывать!.. Ногу!

Настало молчаніе.

— Вы, можетъ-быть, пріймете меня за капризнаго старика? снова началъ онъ, когда боль въ ног и внутреннее волненіе отъ противорчій немного пріутихли.— Нтъ, это не я говорилъ, это говорила болзнь, которая приводитъ иногда меня въ мгновенное раздраженіе…

— Такъ разскажите же, какъ вы здили на Каспійское Море.

— Вы слыхали когда-нибудь про Варвація?

— Про астраханскаго?

— Про астраханскаго.

— Слыхалъ потому только, что знаю о существованіи Варваціева-Канала въ Астрахани.

— Ну, ну, онъ и есть! Онъ тогда сдлалъ блестящую спекуляцію на чернильные оршки. Чернильные оршки сбираются въ лсу около Соогбулага, близь Тебриза, ихъ тамъ сбираютъ и везутъ въ Ардебиль, а оттуда въ Ленкорань. Ихъ везутъ во вьюкахъ, пудовъ по восьми, по десяти на лошадь, цна имъ въ Ардебил… въ Ленкорани ими не торгуютъ, такъ цны опредляются въ Ардебил… Такъ цна чернильному оршку въ то время была рублей пять за пудъ.

— Но вы начали о пятакахъ…

— Да, да… совсмъ забылъ!.. Да… такъ вотъ, въ цлой Астрахани вдругъ вс пятаки исчезли… На базаръ ли идти купить что-нибудь по малости, вотъ и несутъ кусокъ бязи, или тамъ, коли что подороже, мови, или канаусу, даже такъ случалось, что пойдетъ мужикъ въ кабакъ, денегъ нтъ, заплатить нечмъ, онъ итого! вынетъ изъ-подъ полы кусокъ аладжи… матерья этакая, полушелковая, на халаты… да ею и расплачивается! Въ Петербург зоркое начальство начало слдить, и что жь открылось? Изъ пуда мди у насъ выдлывалось монеты мдной на шестнадцать рублей ассигнаціями, а неблагонамренные люди, больше все купечество, да мщанство, сбывали мдь, въ вид товара, въ Персію и продавали тамъ рублей за сорокъ за пудъ. Персіяне платили охотно, но не монетой, а разными своими издліями. Теперь вывозъ мди за границу у насъ не воспрещенъ, а лтъ сорокъ назадъ не такъ было… У-ухъ! блаженное время, золотой вкъ тогда былъ для Астрахани! Славно тамъ наживались! скоро богатли… что твои золотые пріиски! И теперь, правда, житье тамъ хорошее, да все ужь оно не то, что прежде водилось… Сторона далекая, незазжая!.. Ой, ногу!..

— Вотъ и удостоился я счастья быть туда посланнымъ. ду я, батюшка, въ Астрахань! Живу, заживаюсь, слжу за всмъ и узнаю, что въ Астрахани все шито да крыто — шила не подточишь! Главный-то пунктъ пяташныхъ оборотовъ былъ не здсь, а, какъ я посл разузналъ, гд-то на берегу Мертваго-Култука. Я изъ Астрахани-то… да маршъ въ Гурьевъ! Вотъ городокъ-то, что твоя Запорожская Счь! Въ то время въ Гурьев-Городк прочнаго населенія еще не было: туда только выкомандировывали людей, это было родъ военной колоніи, или поста, гд Уральцы жили только временно. И женщинъ тамъ мало было, куда казаку съ бабьёмъ туда тащиться!.. Ужь посл тутъ стали селиться, а въ мое время урожденныхъ гурьевскихъ горожанъ не было. Вотъ и побывалъ я въ Гурьев. Что тамъ за рыба! что за икра! ахъ, какая икра — жемчугъ! А народъ то? въ плечахъ косая сажень, роста вершковъ пятнадцать, шапки высокія, мховыя, казацкія, съ краснымъ верхомъ, опашень въ-накидку, кафтаны у того красные, у того голубые, у того, вмсто чекменя, яргакъ жеребячій надтъ, тотъ саблю опоясываетъ поверхъ хивинскаго халата — пестрота такая…. А рожи-то, рожи-то широкія, мужественныя, глаза навыкат, усищи — длинные, бородищи черныя, густыя, окладистыя… взглянуть страшно! Вдь, истинно, страшилищемъ глядитъ, а красавецъ!.. Ногу!

Отъ увлеченія, съ которымъ Меценатинъ говорилъ, нога съхала съ подножки и лицо разсказчика снова исказилось отъ страданія.

— Въ Гурьев я сдружился съ однимъ Татариномъ и вывдалъ у него все, что было мн нужно. Мы съ нимъ условились, заготовили все, что надо для поздки, и вдвоемъ пустились въ Мертвый-Култукъ. Здсь, въ одномъ мст, въ глуши отъ всего, отъ киргизскихъ кочевьевъ, отъ уральскихъ карауловъ, въ такомъ уединенномъ, пустынномъ уголку, куда, казалось, и голосъ-то человческій не долеталъ, мы натолкнулись на проторенную и сильно-укатанную колесную дорогу. Лтомъ сюда свозили мдь на телегахъ, а зимой ее на возахъ везли по прибрежью и по самому взморью восточнаго берега Каспія. У берега, въ камышахъ, я запримтилъ вытащенную изъ воды разсохшуюся, опрокинутую кверху дномъ расшиву — судно этакое большое. Это импровизація, наскоро и очень-сметливо возведенное зданіе, въ немъ-то и происходили вс сдлки… За нашу лошадёнку, за одну эту старую клячу я заплатилъ четыреста рублей!.. Мы съ Татариномъ пустились дальше и прибыли въ Балканскій Заливъ. Тутъ мы отдохнули. Я пробылъ здсь не боле двухъ сутокъ: гипсовый берегъ прельстилъ меня. Въ одномъ изъ своихъ проектовъ я даю этому мсту особенное значеніе. Я хочу заселить его. Я выстрою тутъ факторію, здсь будетъ торговое депо, обширное складочное мсто, я прозову это мсто Мысомъ Нашей Надежды…

— Дайте ему лучше названіе Меценатовки сказалъ я, сколько, дйствительно, изъ увлеченія, столько же и изъ желанія подкурить фиміамцомъ патріотической цли, къ-несчастью, какъ я посл убдился, по безполезности, непримнимой къ длу.

— Меценатовки?.. Меценатовки?. Окрестить ее моимъ именемъ?

— Вдь вы обладаете средствами выстроить факторію?

— Факторію?.. Я въ средствахъ городъ выстроить… Я десять городовъ выстрою! Если торговля процвтетъ, если я могу быть виновникомъ ея процвтанія, я десять городовъ выстрою… я себя лишу насущнаго хлба, но для отечества пожертвую всмъ!.. пусть потомство почтитъ мою память! пусть оно ршитъ, напрасно ли жилъ хилый старикъ Меценатинъ!

— Да, завидна участь тхъ, о комъ мало сказать, что онъ жилъ… жилъ.

— И только-что въ газетахъ

Осталось: ‘выхалъ въ Ростовъ!’

— Счастливы люди, умвшіе увковчить свое имя подвигами на общее благо!

— Павелъ Николаичъ!.. Павелъ Николаичъ!

Господинъ въ черномъ фрак явился передъ Меценатинынъ, какъ листъ передъ травой. Меценатинъ взялъ со стола пакетикъ, отдалъ его черному господину и что-то опять прошепталъ ему на ухо.

— Да, я люблю трудъ, я люблю науку! Я не знаю разсчетовъ и себялюбивой жадности тамъ, гд дло идетъ о помощи сирому и убогому, о развитіи просвщенія, о воспитаніи бдныхъ дтей, о разршеніи высокихъ вопросовъ науки: я мильйонъ ужь роздалъ… не пожалю еще десяти мильйоновъ. Умру я — вспомнятъ меня! вспомнятъ добрымъ словомъ меня, рожденнаго въ рубищ!.. котораго учили грамот по копеечному букварю!.. котораго ждала темная-темная участь…

Старый, разбитый параличомъ Меценатинъ былъ въ эту минуту красавцемъ. Онъ говорилъ отъ души и говорилъ правду. Лицо его сіяло восторженностью, глаза пылали маленькими угольками, руки трепетали отъ сильнаго движенія и дорогой перстень еще игриве искрился на указательномъ перст, которымъ Меценатинъ, во время разговора, ударялъ въ разложенныя передъ нимъ бумаги.

Я вспомнилъ, что мой сдой богачъ не изъ самыхъ, впрочемъ, богатыхъ любимцевъ счастья, дйствительно принесъ въ жертву общественнымъ интересамъ мильйонъ, и теперь только мысленно оцнивалъ всю огромность этихъ пожертвованій. Я объяснялъ это разными побужденіями, но понялъ, наконецъ, что сколь бы ни былъ человкъ честолюбивъ, а въ такихъ огромныхъ приношеніяхъ не могло его руководить одно честолюбіе или себялюбивое желаніе заставить говорить о себ. Надо имть очень-теплое сердце, очень-большой запасъ состраданія, сочувствія къ страждущему человчеству, очень-сильную любовь къ наук, чтобъ отказаться отъ цлаго мильйона наличнаго капитала и такъ благородно его разсыпать предъ обществомъ… Мильйонъ — великое дло!

Я дополнилъ свой бокалъ виномъ, котораго въ бутылк, посл нсколькихъ тостовъ, ужь осталось мало, чокнулся съ хозяиномъ и съ наслажденіемъ опорожнилъ его за здоровье плнившаго меня старика.

Къ этому времени возвратился господинъ въ черномъ фрак и подалъ Меценатину новый пакетикъ, ужь пополновсне всхъ своихъ предшественниковъ.

— Вы мн сами дали право быть нескромнымъ, сказалъ я Меценатину, когда онъ пакетикъ этотъ положилъ на столъ, къ сторонк.— Вы мн сейчасъ сказали, что вы рождены въ рубищ, но вдь вы богатый помщикъ?

— Помщикъ!.. да давно ли я, батюшка, помщикъ? Родился-то я не помщикомъ… совсмъ не помщикомъ! прибавилъ старикъ и весело улыбнулся.— Видите ли что: отецъ мой былъ самый незначительный человкъ въ Костром, онъ былъ изъ самаго скромнаго званія…

— А именно?..

— Да просто скромнаго званія… вамъ вдь все-равно, кмъ бы онъ ни былъ… ну, пожалуй, скажемъ: онъ былъ коллежскій регистраторъ. Я его несовсмъ помню, но мать?.. я ее какъ теперь передъ собою вижу! Добрая, смирная, богобоязливая, кроткая женщина! Меценатинъ глубоко вздохнулъ и продолжалъ.— Я родился въ Костром, въ тысяча-семьсотъ-восемьдесятъ-шестомъ году, ноября тринадцатаго, въ пятницу, въ пять часовъ утра, на день святаго Іоанна Златоуста… такъ у родителя и въ календар было записано. Росъ я мальчишкой бднымъ, замарашкой… изъ ребяческихъ лтъ помню только одно, что я бгалъ въ одной рубашонк по улицамъ, и что со мной бгали и другіе ребятишки. По шестому году меня засадили за книжку. Мать собрала пятнадцать копеекъ, купила азбуку и сама принялась учить меня грамот. Моя азбука и теперь мелькаетъ у меня передъ глазами… вотъ эта тощая книжонка, съ оторваннымъ переплетомъ, съ сильно-загнутыми, завитыми углами засаленныхъ и запачканныхъ страницъ, по которымъ я водилъ грязными пальцами. Вотъ она развернута передо мной и я ясно въ эту минуту вижу на передпослдней страниц одно изреченіе. Оно сильно врзалось мн въ память, потому-что мать разъясняла мн его разными примрами, заставляла меня заучивать его наизустъ, растолковывала каждое словечко. Вотъ какое было это изреченіе, ‘Будь благочестивъ, уповай на Бога, люби Его всмъ сердцемъ, будь честенъ, будь мудръ взирай на послдствія, усматривай будущее…’ Это-то изреченіе и было правиломъ, постоянною заповдью всей моей жизни. Господи! согршалъ я предъ Тобою, много гнвилъ я Тебя, Отца Небеснаго, но уповаю на Твое неизреченное милосердіе очисти и просвти меня, Боже, и не вниди въ судъ съ рабомъ Твоимъ!

Слова эти проговорилъ Меценатинъ зажмуривъ глаза, преклонивъ голову и сложивъ об руки у подбородка. Черезъ нсколько мгновеній онъ успокоился, испустилъ тяжелый вздохъ и раскрылъ глаза, они были мутны и влажны, скоро послдняя тощая слезинка скатитилась съ рсницы, пробжала по блдной щек старика и повисла мелкой капелькой на губ плотно-сжатаго рта.

— До перваго сентября девяносто-седьмаго года, продолжалъ онъ:— я жилъ въ родительскомъ дом, а тутъ меня зачислили въ Казенную Палату, гд я и исправлялъ должность очень-хорошаго писца. Мн тогда былъ двнадцатый годъ. Я помню какъ я важничалъ передъ сосдскими мальчиками, что я ужь чиновникъ… ахъ нтъ, нашу братью, безчиновныхъ и нештатныхъ служителей чиновниками тогда не называли: я былъ только ‘приказный’, но и это слишкомъ-чувствительно щекотало мое самолюбіе. Мундировъ тогда не было, такихъ образованныхъ молодыхъ людей, какія теперь всюду разсяны въ нашемъ захолусть не было, щегольства мы не знали. Я бгалъ на службу въ нанковой капотк, о сюртучишк не смлъ и помышлять… Да что тутъ толковать!.. шинелишки на зиму не было! была этакая… родъ чуйки, изъ простаго фриза… Бывало, на службу пріидешь, перомъ скрипишь-скрипишь, а изподлобья такъ на повытчика, бывало, и косишься. Моимъ-то повытчикомъ былъ грозный Антоновъ, онъ не любилъ баловать своихъ подчиненныхъ и сажалъ ихъ подъ арестъ, а чтобъ соблазну къ побгу не было, съ тебя и сапожишки снимутъ… Сраму-то, сраму-то бывало, какъ товарищи начнутъ сапоги разсматривать: хохочутъ, бывало, надъ сбитымъ закаблучьемъ, да надъ рыжимъ голенищемъ, а коли еще у подошвы найдутъ дырочку, такъ и зальются надъ тобою смхомъ: ‘вишь, говорятъ, сапогъ-то ротикъ раскрылъ, кашки проситъ!’ Я служилъ усердно и никакихъ репримантовъ не заслуживалъ, писалъ бойко, чотко и красиво, съ дежурства не бгивалъ, и пресладко спалъ въ-растяжку въ камерахъ, на стол… Жестко-таково… подложить-то нечего въ изголовье, а вмсто одяла накинешься капоткой. Такъ служилъ я долго. Минуло мн и пятнадцать лтъ и съ восемьсотъ-перваго года началась для меня самая дятельная служба. Къ намъ назначенъ былъ комиссіонеромъ нкто Лебёдниковъ. Вотъ при немъ-то, на шестнадцатомъ году своего возраста, я и отправился въ Саратовъ. Какъ теперь помню, это было по поводу перевозки ста-пятидесяти-трехъ тысячъ пудовъ ельтонской соли, насчетъ неисправнаго подрядчика Очкина… Ахъ, какъ мать-то плакала, что я ду! Сама она изъ Костромы никуда и никогда не вызжала и жалла дтища, отпуская его въ такую даль. Она надрывалась — плакала, боялась за меня, точно на погибель какую отпускала… да что станешь длать? мы разстались! Она, голубушка моя, моя ненаглядная, съ разлуки больна сдлалась: пятьнадцать недль промаялась въ постели… Зато сколько слезъ-то, слезъ-радости пролито было, когда мы снова свидлись!.. Ногу!.. мальчикъ, ногу!

— Служба шла хорошо, продолжалъ онъ:— въ восемьсотъ-четвертомъ году меня наградили чиномъ колежскаго регистратора… То-то пошли радости! Я былъ юноша, мальчикъ красивенькій… не то, что теперь! Мн было восьмнадцать лтъ!.. Кострома родимая сторона… на молодаго офицера засматривались двушки… я сдлался виднымъ женихомъ… пришла пора горячей страсти… ну, да что объ этомъ: и было да сплыло! Вдь вы взгляните теперь на меня… вдь вамъ и въ голову, пожалуй, не прійдетъ догадаться, что вдь и я тоже въ свое время былъ молодъ!.. Скоро открылось для меня новое поприще дятельности. Я нечаянно какъ-то сблизился съ однимъ изъ препочтеннйшихъ людей того времени, человкомъ знатнымъ и очень богатымъ. Онъ приблизилъ меня къ себ, полюбилъ меня, нашелъ что я честный человкъ и доврился мн вотъ по какому случаю. У моего, какъ бы вамъ сказать?.. у моего патрона было огромное имніе. Въ имніи жилъ, разумется., управитель. Управитель велъ дла худо… вотъ меня и послали. Я оправдалъ ожиданія. Въ этой поздк я пріобрлъ новую опытность… Такъ все оно и шло, своимъ порядкомъ. Потомъ, настала война съ Французомъ… А я то чтожь стану длать? Нешто сидть на печи? Эхъ, молодость! то-то лихо было!… и благородную рану ношу, ну ужь и голова не та: понюхалъ пороху! повидалъ разныхъ видовъ!.. да на память и теперь еще хороню кое-что изъ тогдашней воинской добычи… Павелъ Николаичъ, велите подать мюратовскую шкатулку…

Принесли драгоцнную шкатулку: это былъ полный дорожный несессеръ, биткомъ набитый хрусталемъ и серебромъ артистической работы. На шкатулк вырзаны были слова: ‘Aucoc, Brev-te du Roi. Rue de la Paix, No 4 bis, Paris’.

— Этотъ погребецъ, какъ я посл узналъ, принадлежалъ Мюрату. Я купилъ его за пятьдесятъ рублей у казака: тотъ, врно, поднялъ его на пол сраженія и не зналъ куда съ нимъ дваться: въ ранецъ вещь-то не лзла, въ торокахъ не умщалась, онъ и спустилъ ее съ рукъ!… Я охотникъ до всего хорошаго… Вотъ подемте, я вамъ покажу кое-что.

Мы пустились путешествовать по заламъ. Меценатинъ халъ въ креслахъ, я шелъ рядомъ съ нимъ.

— Вотъ Теньеръ, говорилъ онъ: — вотъ Рубенсъ, а это вотъ Грезъ, это все оригиналы. Вотъ это Вуверманъ… тоже оригиналъ!.. А это копія съ памятника Сусанину въ Костром — чеканилъ мн Сазоновъ… А вотъ взгляните-ка на это.

Я обратился въ ту сторону, куда указывалъ Меценатинъ и онмлъ отъ изумленія: передо мной былъ поясный барельефъ Мадонны, выточенный изъ цльной мамонтовой кости. Это было высокое художественное произведеніе, все проникнутое мыслью и чувствомъ. Предо мной былъ ликъ Двы, каждая черта которой трепетала божественною любовью.

Разговоръ переходилъ отъ предмета къ предмету. Меценатинъ читалъ передо мной нкоторыя мста изъ своихъ ‘Многолтнихъ Соображеній’, наконецъ, перечитавъ многое, онъ обратился ко мн съ слдующею рчью.

— Рка Сыр-Дарья очень-важна для торговаго нашего судоходства. Берега ея населены, дикія, невжественныя орды кочующихъ народовъ блуждаютъ теперь тамъ, гд, въ древности, процвтали сильныя и образованныя государства…

Такое начало внушало мн мысль быть осторожне, я былъ увренъ, что Меценатинъ теперь опять принялся за экзаменъ.

— Для удержанія въ повиновеніи россійской держав страны даже до предловъ Дзюнгоріи, всегда расположенной въ пользу Россіи, по соплеменности съ подвластными намъ Дзюнгорами Букеевской Орды, кочующей на Волг, нужно очень-немногое: три крпости — больше ничего! Я имъ всмъ пріискалъ выгодную позицію. Одну нужно воздвигнуть на мст опустлаго Отрара…

‘Ну, такъ и есть!’ подумалъ я, ‘Меценатинъ хочетъ испытать меня и все пріурочиваетъ къ карт шестнадцатаго года, совершенно никуда негодной’.

— … Опустлаго Отрара, гд было всегдашнее мстопребываніе такъ-называемой Большой Татарской Орды. Сюда московскіе государи отвозили къ ханамъ дань, здсь замучены Михаилъ Тверской и Михаилъ Черниговскій, отсюда на сцену міра вышли Аттила, Батый и Баберъ… Рка Сыр-Дарья течетъ извилинами и образуетъ много колнъ, въ томъ колн, которое приходится противъ устья рки Бугунчаянталашъ, я назначаю мсто для другой крпости, третьей я даю мсто на мысу, образуемомъ двумя истоками рки Фаргана, предъ ихъ соединеніемъ въ одно русло, которымъ Фарганъ втекаетъ потомъ въ Сыр-Дарью. Какъ вы находите мои стратегическія соображенія?

Въ то время, когда я бесдовалъ съ Меценатинымъ, учебный атласъ г. Вощинина съ вновь-возведенными на Сыр-Дарь укрпленіями, еще не былъ изданъ, генеральная карта Оренбургскаго Края съ часть до Хивы и Бухары и съ новыми крпостями, тоже не поступала жъ книжныя лавки, тогда продавалась только новая карта Западной Сибири съ государственною границею и съ усянною русскими поселеніями Киргизскою Степью. Меценатинъ, вроятно, зналъ о новыхъ матеріалахъ, готовыхъ ужь тогда къ выпуску въ свтъ, тмъ не мене я дозволилъ себ, распространиться о предмет, который самого меня сильно интересовалъ.

— Киргизская Степь, сказалъ я:— раздляется на дв части, на степь Киргизовъ сибирскаго вдомства и на степь Киргизовъ оренбургскаго вдомства. Всею своею площадью она примыкаетъ къ восточному берегу Каспійскаго Моря, къ сверному берегу Аральскаго Моря и къ ркамъ Сыр-Дарь, Чу и Или…

— Знаю, ну такъ-что жь?

— Въ восточной части степи, въ сибирской степи, съ тысяча-восемьсотъ-двадцать-четвертаго года введена общая система полнаго русскаго управленія, тамъ существуютъ русскія поселенія, почти цлые города, вс Киргизы боле ста лтъ русскіе подданные, хановъ у нихъ нтъ, ими управляютъ русскіе чиновники, наравн со всми нашими соотечественниками…

— Надо Сыр-Дарьей овладть!

— Да чего же ею овладвать? Сыр-Дарья въ своихъ истокахъ давно русская рка: объ этомъ не можетъ быть и рчи.

— Что вы мн тутъ толкуете! сердито возразилъ Меценатинъ.

— Да она еще на оффиціяльномъ атлас, изданномъ въ тысяча-семьсотъ-сорокъ-второмъ году, назначена государственною границею. Теперь если туда хать изъ Оренбурга, вы увидите, по дорог, въ глубин Киргизской Степи нсколько укрпленій…

— Укрпленій! съ кмъ же воевать хотятъ?

— Не воевать, а вотъ для чего. Здсь, въ Москв, въ столиц, тишина, миръ и спокойствіе, но и на самыхъ людныхъ улицахъ устроены будки, полицейскія части, караульни и гауптвахты. Они не для войны, а для охраненія порядка. Такъ и въ Киргизской Степи, на самыхъ важныхъ путяхъ, вблизи караванныхъ дорогъ, для охраненія: каравановъ, заведены такіе караулы, въ-сущности городки съ русскимъ населеніемъ, но не для войны, а съ самею мирною, благотворною цлью — охраненія спокойствія и торговли.

— Но вдь это въ Степи… въ Степи Киргизской!

— Въ Киргизской Степи, которая, какъ и Калмыцкая Степь, находится внутри имперіи. Киргизская Степь и по Своду Законовъ, да и всегда составляла, просто, область Россіи.

— Какія же это укрпленія?

— А вотъ какія… опять замтьте, что они въ Россіи, въ границахъ, русскихъ, давнихъ нашихъ владній: вопервыхъ, въ четырехстахъ-двадцати-шести верстахъ отъ Орской Крпости на рк Турга — Укрпленіе Оренбургское, въ четырехстахъ-шести верстахъ, на Иргиз — Укрпленіе Уральское, между нимъ и Орскою Крпостью стоитъ на середин дороги Постъ Карабутакскій, въ Аральскомъ Moр, противъ устья Сыра — Косъ Аральскій Постъ, а на Сыр-Дар — цлый городъ съ тысячью человкъ жителей, тутъ и пашни, тутъ и огороды, почти такой же городъ возведенъ и на Мангышлак, на восточномъ берегу Каспійскаго Моря, но онъ мене важенъ, чмъ городъ на Сыр-Дарь.

— Какъ городъ? какой городъ? съ изумленіемъ спросилъ старикъ.

— Раимъ.

— Раимъ?!. да какъ же я этого не знаю… мн не давали знать… зачмъ же Раимъ выстроили? чтобъ бить Киргизовъ?

— Какъ бить Киргизовъ? Что вы! Опять-таки повторяю: Киргизы врные подданные царя русскаго — это то же, что Башкиры, что Мордва, Черемисы, Тунгусы, Юкагиры, Финны, Корелы, Татары — вс дти одного и того же необъятнаго отечества. Раимъ выстроенъ для блага Киргизовъ, длятого, чтобъ развить еще больше торговлю нашу съ Среднею Азіею, какъ городъ Раимъ послужитъ средоточіемъ торговли, вс караваны, идущіе изъ Хивы и Бухары въ Оренбургъ, идутъ мимо Раима!.. И въ Москв есть дурные люди: того за провинность, иного за большую вину сажаютъ въ будку, выдерживаютъ при полиціи, ну, и въ степи люди же живутъ! и тамъ виноватые бываютъ! Вотъ, чтобъ меньше виноватыхъ было и чтобъ неповадно было на дурное дло подниматься — Раимъ и стоитъ гроза-грозой. А что касается до Мангышлака, то на томъ мст, гд стоитъ Ново-петровское Укрпленіе еще при цар Алекс Михайлович была русская пристань, вдь эти мста вс русскія и омываются русскимъ Каспійскимъ Моремъ.

— Когда же успли выстроить Раимъ?

— Его вчерн отстроили ровно въ дв недли, теперь ему три года отъ-роду, а въ стнахъ его давно уже обитаетъ тысяча человкъ съ женами и дочерьми, съ сыновьями и со всми близкими.

— Въ дв недли! въ дв недли!.. Нтъ, вы потшаетесь надъ моею старостью!

— Позвольте вамъ разсказать все толкомъ. Мсто подъ Раимское (Аральское) Укрпленіе избрано въ 1846 году. Оно находится на рускомъ, на правомъ берегу Сыръ-Дарьи, во ст верстахъ отъ аральскаго взморья.

— Диво! удивительное диво!.. Вы меня совершенно просвтляете!.. Павелъ Николаичъ, пожалуйте-ка сюда…

Павелъ Николаевичъ явился. Меценатинъ возвратилъ ему лежавшій на стол пакетъ и, не спуская съ меня глазъ, внимательно слушалъ что я говорю, торопливо проговорилъ господину въ черномъ фрак: ‘кругло, кругло!’

— Вы не этому дивитесь, вы подивитесь лучше тому что значитъ русская натура, что значитъ русскій человкъ, что значитъ русскій воинъ. Вдь если все вамъ разсказать, такъ времени не хватитъ, постараюсь быть краткимъ. Если вы развернете карту Западной Сибири, которая издана въ 1848 году и которая продается во всхъ книжныхъ лавкахъ, то на ней, въ степи Киргизовъ сибирскаго вдомства, есть указаніе почти всхъ существующихъ тамъ золотыхъ пріисковъ и обозначеніе всхъ укрпленій, селеній и постовъ, облегающихъ такъ называемые ‘приказы’, напримръ, Кокчетаускій Приказъ, Акмолинскій Приказъ, Каркаралинскій Приказъ, Баян-Аульскій Приказъ, укрпленіе Актау, Аягузскій Приказъ, Кокпектинскій Приказъ и множество другихъ пунктовъ, основанныхъ тамъ въ послднія двадцать пять лтъ, начиная съ 1824 года, тамъ не нанесено только одно Копальское Укрпленіе, основанное въ годъ изданія этой карты и которое, вроятно, скоро будетъ очень-хорошимъ торговымъ мстечкомъ. Въ степи Киргизовъ оренбургскаго вдомства было когда-то основано Чушкакульское Укрпленіе и Новоалександровское Укрпленіе, но они нын уже не существуютъ, первое по ненадобности, а послднее по неудобности, и главное дло потому, что стояли вн коммерческихъ сообщеній. Вмсто нихъ возведены, въ 1845 году Оренбургское и Уральское Укрпленія, въ 1846 году Новопетровское, а ранней весной 1847 года пошли строить Раимское. Но какъ пошли, какимъ огромнымъ караваномъ двинулись строители и будущіе обитатели городка! Вообразите вы себ только массу въ четыре съ половиною тысячи людей, въ четыре съ половиною тысячи лошадей, нсколькими колоннами двинулись они изъ Орской Крпости… крпостью она называется еще постаринному, а по настоящему положенію края, это совершенно мирное и промышленное селеніе… Такъ вотъ все это двинулось изъ Орской и пошло въ дальнюю степь. Поклажа и грузъ съ разными запасами, также съ фуражомъ и провіантомъ, отправлены были слдомъ за главною массою. Этотъ караванъ состоялъ изъ двухъ тысячъ семи-сотъ-двадцати-шести верблюдовъ и, кром того, изъ полуторы тысячи повозокъ…

— Что вы говорите?!

— Позвольте, это еще не все! Отъ Орска до Раима добрыхъ семьсотъ верстъ, на весь этотъ путь, впередъ и обратно, нужно было взять хлба для людей и овса для лошадей, да, кром-того, нужно было везти съ собою полный годовой запасъ всего нужнаго для содержанія девятисотъ человкъ постоянныхъ раимскихъ жителей.

— Господи! да вдь посл этого, что же значатъ походы Александра Македонскаго! воскликнулъ Меценатинъ въ совершенномъ восторг.

— Позвольте, еще не все. Этимъ же сухимъ путемъ на Аральское Море, то есть въ низовье Сыр-Дарьи, повезли степью пятнадцать пушекъ . двсти пудовъ листоваго желза… пятьсотъ брусьевъ трехсаженной длины… восемь разныхъ лодокъ… два двнадцати-весельные барказа… мореходное пятипарусное судно, которое выстроено въ Оренбург и посл на Аральскомъ Мор передлано въ шкуну ‘Николай’. Къ этому гигантскому позду примкнули два купца, Зайчиковъ и Путиловъ, съ своими прикащиками и работниками, они, кром собственныхъ своихъ продовольственныхъ запасовъ, везли на волахъ на Аральское Море пять большихъ лодокъ, одно мореходное судно, снасти и сти для рыбаковъ и вс необходимыя и послднія мелочи, нужныя для прожитія на новомъ пункт…

— Боже, Боже мой! что я слышу!.. И еще говорятъ, что въ наши времена чудесъ не бываетъ! тихо и благоговйно проговорилъ старикъ, всплеснувъ руками.

— Позвольте. Къ концу іюня, вся эта громада народа пришла на могилу Раима-Батыря, помолилась русскому Богу, сдлала закладку и черезъ дв недли новый городъ былъ уже оконченъ вчерн…

— Да, да, да… теперь я всему врю, это гиганты!.. это атланты!.. они одни могли въ дв недли создать городъ! Меценатинъ былъ совершенно растроганъ, глаза его сощурились, какъ-бы желая, сдержать слезы восторга.

— Позвольте… Вы знаете, лтомъ въ степи жаръ и зной невыносимы, люди шли частью ночью, частью утромъ, частью вечеромъ, но и тутъ они были подъ вліяніемъ температуры иногда въ сорокъ градусовъ тепла по Реомюру! Когда шли они позднимъ утромъ въ тни, въ тни было до тридцати-двухъ градусовъ жару, въ пескахъ Каракума они выдержали зной въ сорокъ-два градуса.

— Боже!.. это чудеса! это ужасъ! вскричалъ Меценатинъ, и слезы крупными каплями покатились по его раскраснвшемуся лицу.

— Въ степи народу случалось переходить черезъ рчки, случалось пить проточную воду, но по-большой части они шли голой, безводной, степью, на которой находили только тощіе колодцы.

— Павелъ Николаичъ, пожалуйте! невнятно проговорилъ добрый старикъ, готовый отъ умиленія разрыдаться, но онъ все еще крпился и, въ волненіи, кусалъ губы и обмахивался платкомъ.

На призывъ Меценатина, подбжалъ господинъ въ черномъ фрак и прежняя сцена съ обмномъ запечатаннаго пакетика опять возобновилась. Такъ-какъ это нисколько не прерывало нити моего разсказа, то я и продолжалъ:

— …И несмотря на вс эти труды, препятствія и лишенія, люди совершили свой путь такъ благополучно, что ни одинъ даже отъ болзни, не то что отъ изнуренія, даже отъ болзни никто не умеръ въ дорог — такъ огромно было счастье главнаго предводителя колонны.

— Но кто же велъ эту колонну?

— Любимецъ счастія, неутомимый вождь, но чтобъ вы умли цнить его, чтобъ вы поняли, что, кром огромнаго счастья, тутъ много требовалось ума и желзной воли, я вамъ вотъ что долженъ разсказать. Въ степи множество колодцевъ и еще больше простыхъ копаней, яминъ, въ которыхъ сбирается подпочвенная вода. Копани эти раскидываются на одной какой-нибудь мстности, группами, цлыми десятками. Много надо имть ума и большія соображенія нужны такъ распредлить путь, чтобъ отъ одной группы колодцевъ до другой ихъ группы совершить полный переходъ безъ утомленія и изнуренія людей и животныхъ. Вода въ копаняхъ, не подвергаясь, въ безлюдныхъ мстахъ постоянному очищенію, застаивается, засаривается и покрывается ржавчиной. Предводитель самъ наблюдалъ за своевременнымъ и достаточнымъ отряженіемъ ‘передовыхъ’, которые, въ ожиданіи приближенія колонны, выливали старую, испорченную воду, подчищали копани и смотрли за накопленіемъ воды. Когда колонна приближалась, колодцы были уже наполнены живительной влагой. Нашъ вождь здсь забывалъ и старость свою и утомленіе отъ труднаго пути, онъ не думалъ о себ и не ложился отдыхать, а становился у колодцевъ, и самъ, лично, не довряя никому, наблюдалъ за водопоемъ: три, четыре, пять часовъ стоялъ онъ на одномъ мст подъ палящими лучами степнаго солнца, надзиралъ за людьми и животными, зная, что иначе, безъ его глаза, лошадь полнятся напоить, верблюда позабудутъ развьючить, будутъ помнить только о себ, недогадываясь, что если животное падетъ, грузъ его утомитъ другое животное, путеслдованіе замедлится черезъ маленькое даже запущеніе, стало-быть и весь результатъ пути будетъ ужь не такъ благопріятенъ… Но я никогда не кончу, разсказывая про этотъ гигантскій подвигъ. Прибавлю только одно поясненіе насчетъ того, какое важное значеніе имютъ въ иныхъ обстоятельствахъ такія мелочи, на которыя, по нашему мннію, не стоило бы и обращать вниманія. Я вамъ ужь сказалъ, что въ караван было полторы тысячи телегъ, телеги на колесахъ, колеса надо мазать дегтемъ каждый день: вы можете, стало-быть, приблизительно сообразить, сколько же нужно было взять съ собой дегтя, на весь путь, на помазку шести тысячъ колесъ? Деготь надо было взять съ собой изъ Орска, въ степи дегтю не достанешь. Чтобъ облегчить грузъ и не брать лишняго, нужно было наблюдать, чтобъ колеса мазались и хорошо и достаточно, пожалешь дегтю, колесо въ дорог загорится, задержка въ пути выйдетъ, станешь транжирить деготь въ дорог и безъ разсчета мазать, можетъ оказаться недостатокъ, и тогда караванъ подвергнется еще большимъ непріятностямъ. Заботливость, рвеніе и необыкновенная твердость характера главнаго предводителя были такъ велики, что онъ, неполагаясь ни на кого, самъ всегда присутствовалъ при смазк колесъ. И можете себ представить, какъ горько должно быть для такого человка видть, что онъ не всми понятъ! какъ тяжело иногда не поддаться вліянію справедливаго гнва и вовремя сознать справедливость старой истины, что смшно на дурака сердиться… Я это говорю по поводу вотъ какого анекдота. Въ первый день пути началась общественная смазка колесъ, на телегахъ извощиками были Башкирцы. Тутъ предводитель увидлъ, что одинъ Башкирецъ изъ степныхъ кантоновъ, гд онъ и телеги-то никогда не видывалъ, худо мажетъ свое колесо и щедро льетъ туда деготь. Маститый вождь подошелъ къ нему, замтилъ, что такъ не слдуетъ длать и, для вящаго укрпленія въ его памяти общаго правила о смазк, самъ взялъ въ руки мазилку, опустилъ ее въ лягушку и, придерживая одной рукой шину спущеннаго колеса, другой началъ усердно водить по оси и по поддоск. Окончивъ этотъ трудъ, онъ надлъ колесо на мсто, закрпилъ чеку, сильно вернулъ колесомъ въ сторону, заставилъ его сдлать нсколько оборотовъ, наконецъ подставилъ подъемъ подъ другую половину оси и былъ очень — доволенъ, что глупаго человка уму-разуму научилъ. Башкирецъ поклонился и промолвилъ: ‘спасибо, бачка: твоя моя умамъ давалъ!’ Но сосдъ его, другой Башкирецъ, былъ попростовате, онъ не понялъ въ чемъ все дло и потому, подойдя къ вождю, сказалъ: ‘ай-ай, бачка, твой славна шалавикъ! харошъ калёсъ мазилъ: мазай мини калёсъ!’ Великодушный старецъ только грустно усмхнулся!

— Ну, а что жь купцы, которые пошли на Аральское Море?

— Купцы товары продавали, да ловили рыбу…

— И успшно рыбу ловили?

— Да съ двнадцатаго августа по восемнадцатое сентября они изловили сорокъ-два осетра, двухъ шиповъ, сто-два сома и сто-десять сазановъ, они ловили почти все въ одномъ мст, противъ устья Сыр-Дарьи, надо изловили потому, что тогда дули постоянные относные втры, притомъ же у рыбаковъ нашихъ не было взято всхъ принадлежностей, необходимыхъ для выставки въ мор стей… Но теперь, когда ужь миновало три года этому опыту, купечество оренбургское и другія лица учредили особую компанію рыболовства на Аральскомъ Мор…

— Какъ вы все это знаете?

— Было бъ непростительно, еслибъ я не зналъ самыхъ-важныхъ новостей того края, куда преимущественно собираюсь… Это не секретъ, и я имлъ время кой-съ-чмъ познакомиться, къ-тому жь и рыболовство интересуетъ… въ Астрахани я, быть-можетъ, займусь имъ обстоятельне.

— Вы и въ Астрахань разв подете?..

— Хотлъ бы взглянуть на тамошнія племена, а, главное, хочу развдать о торговл нашей съ Персіею черезъ Астрахань… тутъ же подъ рукою Гератъ и Афганистанъ… кое-что поразспрошу… но…

— Павелъ Николаичъ! хотлъ сказать Меценатинъ, но ограничился однимъ первымъ слогомъ ‘Па…’, поманилъ его указательнымъ перстомъ и, возвращая прежній пакетъ, далъ новую тайную инструкцію.

— Но меня безпокоитъ только одно, продолжалъ я: — боюсь, какъ бы не схватить въ Астрахани лихорадки.

— Не кушайте много плодовъ, а главное дло, не напускайтесь на рыбу. Но если лихорадка и привяжется къ вамъ, я скажу вамъ про симпатическое, но очень-врное средство.

— Какое же это?

— А надо взять немножко паутины, замять ее въ хлбный мякишъ, скатать изъ него катышокъ и проглотить… конечно, это старушечье симпатическое лекарство, но меня увряли, что болзнь какъ рукой сниметъ. Много есть въ природ тайнъ, которыхъ мы разъяснить никакъ не можемъ, но которыя не мшало бы хорошенько поизслдовать…

Возвращеніе господина въ черномъ фрак съ новымъ пакетомъ обратило Меценатина на прежнюю нить разговора.

— У меня у самого была мысль постить Астрахань, да вотъ немощи-то мои мшаютъ мн совершить важное предпріятіе, которое я задумалъ для прочнаго сближенія Кавказа съ Индіей. Вы слыхали про священные, про вчные бакинскіе огни? Они изстари привлекали къ себ бездну индійскихъ пилигримовъ. Въ Баку и потомъ въ Астрахани селились богатые Индусы и поддерживали еще въ недавнее время обширную нашу торговлю съ Индіей…

— Но вдь эта торговля, такъ по-крайней-мр мн кажется, никогда не была у насъ обширна…

— Какъ, батюшка, не была обширна? Къ намъ везли индійскія кисеи, индійскія шали, индійское золото, индійскіе драгоцнные камни! При матушк при Екатерин Алексевн индійскія драгоцнности ввозились къ намъ въ обширныхъ массахъ!.. Да еще и въ ныншнемъ столтіи индійскіе капиталисты покидали свое отечество и съ грузомъ своихъ богатствъ отправлялись въ Россію, селились въ Баку, въ Астрахани…

— Въ Баку жили только нищіе огнепоклонники.

— Да вы вспомните только про Могундасова, вотъ-что на откупу держалъ сальянскіе рыбные промыслы — бдный! онъ пріхалъ съ огромными мильйонами и кончилъ тмъ, что питался чуть-чуть не мірскимъ подаяніемъ!.. Гм!. Да… такъ-вотъ у меня и была мысль расчистить нефтяные колодцы на Апшеронскомъ Полуостров, провести нефть по трубамъ, облечь ее въ формы, возжечь священные вензели и выстроить обширную пагоду для Индусовъ. У меня около Баку будетъ вторая Мекка, Мекка не мусульманъ, а Индусовъ, они толпами повалятъ въ Россію и мы завладемъ почти всею индійскою торговлею!.. А ужь я бы снабдилъ эту пагоду такими ухищреніями и заманчивыми аттрибутами индійской жизни, что Индусы бъ у меня съ ума по ней сходили!

— Богатая мысль!.. не знаю только, въ какой степени она примнима къ длу теперь, когда Индія утратила ужь прежнее свое значеніе, когда богатства ея ужь порядочно поистощились…

— Но вдь прежде везли жь ихъ къ намъ?

— То было прежде, во время переворотовъ, произведенныхъ шахомъ Надиромъ, тогда богатствамъ этимъ не было другаго выхода кром какъ въ Россію. Теперь, подъ владычествомъ Британіи, Индія отощала и исчахла…

— Что вы мн говорите, ‘отощала и исчахла’, сердито проговорилъ Меценатинъ и мгновенно обнаружившаяся боль заставила его вскрикнуть: ‘Ногу! ногу!!’

Я видлъ, что малйшее противорчіе съ моей стороны приводило Меценатина въ волненіе, ршился отдалиться отъ начатаго разговора и завелъ рчь о пароходств по Кур, но выборъ этого предмета снова завлекъ Меценатина въ длинныя разсужденія.

— Не думайте о Кур: для насъ важне Тигръ и Евфратъ. Вы знаете, что владнія Турціи и Персіи между собой еще не разграничены. Осязательная межа между ними проведена не по русламъ, или водотокамъ Тигра и Евфрата, а по вншнимъ ихъ берегамъ, составляющимъ особыя возвышенія, такъ что Тигръ и Евфратъ не принадлежатъ ни Турціи, ни Персіи, а составляютъ какъ-бы нейтральную полосу, но, съ другой стороны, источникъ Тигра поддерживается множествомъ персидскихъ рчекъ и соединяется съ Евфратомъ рукавами. Такимъ-образомъ, еслибъ кто-нибудь вздумалъ назвать Персидскій Заливъ водою моря Оманскаго, то на это съ равною достоврностью можно возражать, что Персидскій Заливъ наполняется водою Тигра, особенно если откроется, что дйствительно вода въ этомъ залив прсная. Мн и пришло на мысль пріобрсть отъ Персіи привилегію на устройство торговаго пароходства по Тигру и его рукавамъ, соединяющимъ Тигръ съ Евфратомъ и втекающимъ въ тотъ же Персидскій Заливъ. Да, я займусь этимъ предметомъ. Я постараюсь учредить торговое пароходство по самому Персидскому Заливу… Тогда у меня Индусы, которые, какъ вамъ извстно, доселе лично посщаютъ Нижегородскую Ярмарку, вмсто опаснаго, дорогаго, убыточнаго и долговременнаго плаванія изъ Бомбея по океанамъ, мимо Мыса Доброй Надежды…

Индійцы ныньче у ‘Макарья’ не бываютъ, а еслибъ нечаянно и вздумалось имъ постить насъ, то имъ гораздо-ближе идти сухимъ путемъ на Оренбургъ, нежели какъ предполагаетъ Меценатинъ. Я, однакожь, не передалъ ему этой мысли и предоставилъ ему полную свободу продолжать, очень-хорошо понимая, что Меценатинъ только меня выпытываетъ и играетъ своими фразами точно шумихами.

— Индусы, говорю я, тогда, безъ-сомннія, предпочтутъ кругосвтному путешествію новое, безопасное, мною предлагаемое пароходное сообщеніе съ Европою по Тигру, тмъ-боле, что оно можетъ быть продолжено черезъ озеро Ванъ, по рк Араксу, оттуда они войдутъ въ Каспійское Море, а изъ него прямёхонько и потянутся Волгой до вышневолоцкой системы и до самаго Финскаго Залива. Я предупрежу Англичанъ. Они ужь спшатъ проложить прямой путь въ Индію и соединить ее съ Египтомъ. Ну, что вы на это скажете?

— Замыслы, поистин, гигантскіе… Но какъ же вы пароходы тамъ заведете? Кто вамъ ихъ выстроитъ? Какъ вы ихъ туда доставите?..

— Это совершенно-неважное дло! Пароходы я закажу на луганскомъ литейномъ завод, въ Бахмут: мн ихъ тамъ отлично приготовятъ. Я ихъ, въ разобранномъ вид, доставлю къ нашему важному черноморскому порту — въ Поти, а оттуда ужь, по извстнымъ при завоеваніи Ахалцыха, Карса и Ерзерума путямъ, доставлю къ берегу Тигра… О, въ этомъ-то случа мн не предстоитъ никакихъ особенно-непреодолимыхъ затрудненій: мн нужно только нсколько мсяцевъ — и я въ Бомбе! Я ужь и капиталъ на свой пай ассигновалъ — трехсотъ тысячъ серебромъ не пожалю! Я въ моемъ предпріятіи перещеголяю Наполеона. Помышляя о поход въ Индію, онъ назначилъ главными пунктами городокъ Пятиизбянскъ, или Качалинскую Станицу, Дубовку на Волг, Астрахань, Астрабадъ, Мешедъ, Гератъ и Джелалабадъ и такимъ-образомъ онъ достигалъ Индіи при Мультан, еще довольно-отдаленномъ отъ центра англійскаго могущества. Притомъ же, этотъ путь пролегалъ по безплоднымъ песчанымъ и солончаковымъ степямъ, лишеннымъ всякой растительности: я пойду все водой, все водой, густозаселенными странами, цвтущими благоденствіемъ… да, да! Желаю я, очень я желаю, чтобъ русскій коммерческій флагъ водрузился на всхъ рынкахъ Азіи! И если васъ воодушевляютъ т же мысли, и если мои планы навяли на васъ охоту заняться разъясненіемъ торговыхъ нашихъ отношеній съ Средней-Азіею, я хочу не быть чуждымъ вашему предпріятію, я хочу облегчить вамъ средства къ вашему путешествію.

Меценатинъ взялъ со стола, давно ужь принесенный господиномъ въ черномъ фрак, почтенной полноты пакетъ и кокетливо сталъ похлопывать имъ по ладони лвой руки.

— Вотъ видите ли этотъ пакетикъ? Тутъ у меня запрятанъ талисманъ… да такой талисманъ, какого не достанешь и у инаго индійскаго мудреца. Я хочу талисманъ этотъ передать вамъ: въ немъ таинственная сила! Онъ избавляетъ отъ болзней… отъ сомнній… онъ даетъ силу и мощь… онъ предохраняетъ отъ сглазу… онъ даетъ крылья для полета… И полетите вы, полетите быстро, умчитесь изъ Москвы въ края теплые, привольные, вы будете парить по туманнымъ странамъ какъ Божія птичка… та только между вами и птицей и будетъ разница, что птичка изъ теплыхъ странъ прилетаетъ къ намъ на лто, а вы насъ покидаете съ весны!.. Но есть и еще другая разница птичка летитъ-себ, порхая крылышками, безъ трудовъ и безъ заботъ, а васъ долженъ заботить каждый шагъ. Какъ бы мн хотлось освободить васъ отъ докучливыхъ матеріальныхъ хлопотъ, оставить вамъ только одну поэзію путешествія!… На первый разъ, чтобъ избавить васъ отъ тряски на перекладныхъ…

— Я въ жизнь свою на перекладныхъ не зжалъ.

— Тмъ лучше!.. такъ на первый разъ, чтобъ избавить васъ отъ непріятной возни за покупкой экипажа, я попрошу васъ позволить мн предложить вамъ собственный мой дорожный тарантасъ, обширный, укладистый… рублевъ тысячу стоитъ.

— Покорно васъ благодарю, я очень цню ваше вниманіе и добрую вашу заботливость обо мн и жалю, что долженъ отъ этого отказаться.

— Какъ такъ? почему? Экипажъ хорошій!.. Тутъ нтъ ничего предосудительнаго!

— У меня есть ужь экипажъ.

— Разв вы не въ почтовой карет пріхали?

— Нтъ, я пріхалъ въ своемъ экипаж.

— Что же у васъ: тарантасъ? повозка? бричка?

— Нтъ, я въ дормез.

— Въ дормез?.. и хорошій дормёзъ? спросилъ Меценатинъ съ замтнымъ удивленіемъ

— Іохимовскій.

— Іохимовскій!.. А! это другое дло… Павелъ Николаичъ… Павелъ Николаичъ!.. Кто же у васъ за нимъ наблюдаетъ и расплачивается на станціяхъ?

— При мн почтальйонъ.

— Какъ? при васъ и почтальйонъ есть!.. Павелъ Николаичъ, подите же сюда.

Господинъ въ черномъ фрак выслушалъ новое отданное шопотомъ приказаніе, взялъ изъ рукъ Меценатина пакетикъ и выбжалъ съ нимъ вонъ изъ гостиной.

— Да, удобство въ дорог первое дло!.. Какъ можно сравнить дормёзъ съ тарантасомъ!.. никакого безпокойства, сидишь-себ, точно дома въ кабинет, и только съ каждою минутою съ удовольствіемъ вспоминаешь, что теперь на цлыя двсти верстъ дальше, чмъ былъ вчера объ эту пору… О не тряхнетъ тебя, а только легко качаетъ и убаюкиваетъ, точно ребенка въ кроватк… Какъ можно сравнить дормёзъ съ тарантасомъ! Тепло, уютно, солнышкомъ не палитъ, втромъ не продуваетъ, дождемъ не мочитъ, пустяками не развлекаетъ, пылью не душитъ… Какъ можно сравнить дормёзъ съ тарантасомъ!.. И почтальйонъ въ дорог очень-важная вещь: на станціяхъ минуты лишней не продержатъ. По деревн дешь, народъ весь высыпитъ на улицу, вс мужики шапки снимаютъ, бабы вс поклоны отвшиваютъ, воза издалека карету видятъ, еще за версту съзжаютъ съ накатанной колеи и жмутся къ канавк съ правой руки… Какъ можно сравнить дормёзъ съ тарантасомъ!

— Надо правду сказать, русскій человкъ хвалится гостепріимствомъ, почтительностью къ старшимъ и особенною привтливостью къ каждому страннику. Но все это идетъ какъ-то полосами. Есть околотки, гд каждому путнику, будь онъ хоть въ телег, хоть въ тарантас, крестьяне выкажутъ свое вниманіе. Въ ину пору, при первомъ заслышанномъ звонк почтоваго колокольчика, растворяются окошечки избъ, и бабы и парни весело начнутъ глазть на ‘здока’, въ ину пору, разсвшіеся у подворотни домохозяева, завидвъ прозжаго, привстанутъ съ своихъ мстъ и ласково кивнутъ головой, снявъ шапку и проговоривъ ‘въ добрый путь-дорогу’, въ ину пору, баба спохватившись, при вид рдкаго экипажа, какъ-будто и въ-самомъ — дл оторопетъ и, чинно сложивъ руки на груди, ни глазкомъ не мигая, низко-пренизко поклонится медленнымъ поклономъ, а въ ину пору мужикъ и посмотрть-то на тебя не захочетъ! Выдаются и такіе околотки, что, бывало, дешь по улиц, двки веселыми вереницами разгуливаютъ по дорог, размахивая платками, он во все горло распваютъ визгливыя псни и искоса, будто неглядя, разсматриваютъ прозжающаго, когда онъ, любуясь на хороводъ, велитъ ямщику сдержать удалую тройку. А попробуешь остановиться, да подзовешь къ себ коренастую молодуху для разспроса чья деревня, да далеко ли до города — и вся толпа дикарокъ, со всхъ ногъ, кинется въ стороны, вс до одной разбгутся по избамъ, вс по уголкамъ запрячутся! Сколько я ни вдумывался въ эти странности, никакъ не могъ разгадать основной причины этой боязливости и одичалости. Въ одной и той же губерніи, часто въ одномъ и томъ же узд разницу въ людяхъ встрчаешь поразительную.

Пока я высказывалъ эти замчанія, намренно распространенныя, съ цлью скрыть свое удивленіе при обратномъ появленіи господина въ черномъ фрак, возвратившагося съ новымъ, увсистымъ на видъ пакетомъ, Меценатинъ все потрепывалъ имъ по лвой ладони и пристально вглядывался въ оттиснутую на оборот печать съ собственнымъ своимъ фамильнымъ гербомъ.

— Бываетъ, сказалъ Меценатинъ: — бываетъ! Мало ли какихъ противоположностей не бываетъ иногда, не только въ населеніи цлаго узда, иногда у одного и того же человка бываетъ на дню семь перемнъ! Вотъ я, напримръ. Ну, посмотрите вы на меня тотъ ли я теперь старикъ, котораго вы давеча видли въ первыя минуты нашего сближенія… Охъ, какъ я давеча передъ вашимъ приходомъ страдалъ! Въ болзненномъ припадк я и вамъ, быть-можетъ, сказалъ что-нибудь непріятное… но забудьте это, или примите къ-соображенію насчетъ разныхъ случающихся въ свт противоположностей… А вдь это и въ-самомъ-дл интересный предметъ для наблюденія. Замчайте, все замчайте, ко всему примняйтесь!

— Я то же въ свое время длалъ разныя замчанія, продолжалъ Меценатинъ, помолчавъ съ минуту.— я даже составилъ небольшой томъ прелюбопытныхъ справокъ, прелюбопытныхъ въ разныхъ отношеніяхъ. Я даже думаю, что он и для васъ будутъ весьма-полезны… позвольте вамъ поднести мое сочиненіе… вотъ оно… оно въ трехъ частяхъ… не заглядывайте только въ него раньше, пока домой не воротитесь… Это сочиненьице выразить вамъ мру моего сочувствія къ цли вашей поздки… Очень-радъ буду, если вы полюбите автора, не забудете нкоторыхъ его предположеній и сдлаете тотъ выводъ, что авторъ не хилый, бездушный старикъ, а немощной тломъ человкъ, котораго вс мысли, вс чувства, даже вс страсти теперь сосредоточены на одномъ — на слав отечества и распространеніи его могущества, какъ силою оружія такъ и развитіемъ его торговыхъ оборотовъ… Однакожь, посмотрите, какъ мы съ вами забесдовались, я и не замчалъ какъ время летло и никакъ не думалъ, чтобъ теперь было далеко за полночь!

Мы разстались весьма-довольные другъ другомъ. Возвратясь домой съ переданнымъ мн пакетомъ, я долго раздумывалъ: сейчасъ ли мн его взрзать и освидтельствовать, или отложить все до утра и ужь завтра ршить, радоваться ли мн задержк въ Москв, или хладнокровно забыть о несбывшихся мечтахъ. Нетерпніе мое было очень-сильно, но я подавилъ его и, съ отяжелвшею отъ сомнній головою, лниво потушилъ свчу, готовясь ко сну.

Но я долго не могъ заснуть меня не покидало воспоминаніе о старик въ голубомъ, атласномъ, опушенномъ соболями полукафтань съ драгоцннымъ перстнемъ на пальц, меня не покидали мысли о стремленіи его огромными пожертвованіями связать имя свое съ общественными интересами, въ-отношеніи какъ научныхъ вопросовъ, такъ и подвиговъ благотворительности, все существо его было, казалось, проникнуто одними патріотическими чувствами. Меценатинъ былъ прекраснымъ образцомъ богача, съ благими цлями расточавшаго на общественную пользу богатства, нажитыя умомъ, трудами и честностью. Чего не длалъ Меценатинъ? Нужно ли было открыть школу — онъ сыпалъ деньги полной рукой, и вмсто простой школы, давалъ существованіе цлому институту. Нужно ли было помочь бдному — онъ открывалъ сундукъ и вмсто надменной подачи на хлбъ, обезпечивалъ участь не одного, а многихъ семействъ. Нужно ли было исправить ветхую церковь? онъ не жаллъ огромныхъ капиталовъ, и вмсто простаго исправленія ветхой церкви, созидалъ новый, прекрасный храмъ, украшенный всмъ благолпіемъ, приличнымъ мсту молитвы. Нужно ли было заохотить сосдей къ чему-либо полезному — Меценатинъ давалъ собою примръ во всемъ, задавалъ ученыя задачи, покупалъ рукописи, издавалъ книги, учреждалъ преміи, жертвовалъ огромными капиталами на учрежденіе и поддержаніе народныхъ школъ и дтскихъ пріютовъ… Дай Богъ намъ чаще встрчать людей, подобныхъ Меценатину!

Прошла вербная недля, не блестящимъ образомъ проведенная по случаю дурной погоды, прошла страстная. Наступила святая, памятная для меня тмъ, что теперь я въ первый разъ видлъ, какъ полы въ церкви посыпаютъ для заутрени ельникомъ, какъ прихожане встрчаютъ торжественный праздникъ, въ противоположность Петербургу, въ скромныхъ обыденныхъ платьяхъ, какъ люди, придерживающіеся старины и собирающіеся въ Рогожской, разгуливаютъ по утрамъ въ пышныхъ нарядахъ внутри кремлевскихъ стнъ, какъ все московское населеніе то въ самыхъ модныхъ экипажахъ, то въ невроятно-вычурныхъ рыдванахъ гуляетъ ‘подъ Новинскимъ’ промежду двухъ густыхъ колоннъ пшеходной публики. Наступила омина-недля: барыни и барышни стали ‘здить по дешевымъ товарамъ’, торговцы торопились сбыть скоре съ рукъ залежавшіяся матеріи и разныя вещи, чтобъ закончить годовые счеты этой распродажей. Наступило и первое мая: природа оживилась, въ этотъ день пробилась первая зелень по садамъ и по бульварамъ, Сокольницкая Роща едва вмщала въ себ безсчетное число гуляющихъ.

Между-тмъ я окончательно уговорился съ новымъ попутчикомъ, котораго рекомендовалъ мн Андрей Иванычъ. Это былъ одинъ изъ мстныхъ фабрикантовъ, торопившійся почему-то въ Нижній-Новгородъ, несмотря на то, что до ярмарки было еще очень-далеко. Новаго знакомца звали Сидоромъ Кузьмичомъ. Жилъ онъ довольно-скромно, даже очень-умренно, но парадныя его комнаты, гд-то въ Замоскворчья, были отдланы роскошно. Онъ держалъ нсколько экипажей, имлъ модную карету на лежачихъ рессорахъ, на конюшн его стояли два кровные орловскіе жеребца, неговоря ужь про шесть другихъ сытныхъ лошадокъ, но въ парадныхъ комнатахъ Сидоръ Кузьмичъ не любилъ нарушать тишины и порядка, а потому он у него всегда были заперты и пусты, съ семействомъ онъ жилъ въ маленькомъ угловомъ флигел съ самою скромною обстановкой. Въ низенькой карет онъ тоже не любилъ здить, въ ней вызжала, и то очень-рдко, одна дражайшая его половина, Прасковья Климовна, а самъ Сидоръ Кузьмичъ предпочиталъ простенькія дрожечки, вечеромъ разв когда-нибудь запряжетъ себ лихаго жеребца въ крытую коврами и франтовски-размалеванную тележку, и съ сынкомъ, мальчикомъ двадцати-двухъ годочковъ, Коночкой или Капитошинькой, подетъ прокатиться по тихимъ улицамъ Замоскворчья, этакъ, хоть до калужской заставы.

Разсчитывалъ ли Сидоръ Кузьмичъ только на сокращеніе путевыхъ издержекъ при такой оказіи, какую я ему доставлялъ своею персоною, заохотила ли его красивая карета пренебречь на сей разъ тряскою почтовою телегой, или заманивало его желаніе пробесдовать въ дорог съ загадочнымъ господиномъ изъ Петербурга — ужь я этого растолковать не могу, одно только знаю, что до-сихъ-поръ онъ очень, меня дичился и при каждомъ раз, какъ я только заводилъ съ нимъ рчь о товарахъ и о торговл, старался увернуться отъ прямыхъ отвтовъ о своей фабрик и о торг произведеніями тои же категоріи, выдлкою которыхъ онъ самъ занимался. Но онъ зналъ многое объ окрестномъ кра и я дорожилъ такимъ попутчикомъ, хоть онъ и неслишкомъ-то пришелся мн по нраву.

Какъ бы то ни было, но мы ршились вмст хать и положили отправиться втораго мая раннимъ утромъ: первое-то мая пришлось въ понедльникъ — такъ можно ли же было вызжать въ такой тяжелый день? Сидоръ Кузьмичъ еще съ вечера прислалъ ко мн свой багажъ, но самъ пожаловалъ, вмсто утра, ужь подь-вечеръ и только въ шесть часовъ выхали мы изъ людныхъ московскихъ улицъ.

На углу послдней улицы. Сидоръ Кузьмичъ, съ моего согласія, даль строгимъ голосомъ приказъ почтальйону, не възжать въ Рогожскую Заставу, а повернуть къ Проломной: ему тутъ нужно было проститься съ какою-то родственницей.

Сосдніе ямщики и извощики, подхватившіе налету громкія слова моего сотоварища, разразились крупнымъ хохотомъ — Вишь ты каковъ!.. на Проломную! Куда-те на Проломную-то несетъ? со смхомъ замтилъ прохожій мужикъ, весь перепачканный мукою.

— Не съзжай съ шоссёи-то, лшій! кричалъ сидвшій на завалинк ямщикъ.

— Прописки боишься, что ли? насмшливо ворчалъ какой-то другой крестьянинъ въ синемъ зипун и съ огромнымъ полуобкусаннымъ калачомъ въ рукахъ.

Нашъ ямщикъ поворотилъ лошадей, мы съхали на окольный путь и новые каскады звонкаго хохота раздались за нами.

Мы не прохали еще и полуверсты, какъ вдругъ нечаянный но сильный толчокъ ошеломилъ насъ обоихъ. Я выглянулъ въ окно и — о ужасъ! мы глубоко врзались въ топкую грязь: только верхнія спицы колесъ грустно торчали изъ-подъ блестящей шины.

Нтъ спасенья! Лошади вытащить не могутъ: прохожихъ нтъ. Почтальйонъ поскакалъ назадъ, но къ намъ на помощь никто идти не хочетъ, пока мы впередъ не выложимъ десяти рублей серебромъ, а на это неправильное требованіе ни я, ни мой сопутникъ не соглашались. Цлый часъ просидли мы въ безнадежномъ положеніи. Но вотъ вдали мелькнуло что-то свтлое, мы различили пятерыхъ пшеходовъ, то были молодые карабинеры, послдніе лучи заходящаго солнца играли на ихъ новыхъ каскахъ и на ружьяхъ съ замкнутыми штыками. Молодцы приблизились къ намъ, сами вызвались намъ помочь, сбросили съ себя мундиры, сняли сапоги, сложили къ сторонк вооруженіе и дружнымъ напоромъ помогли отдохнувшимъ лошадкамъ вывезти экипажъ на сухое мсто.

— Ай-да ребятушки! Благодарю покорно! истинно-доброе дло сдлали! воскликнулъ Сидоръ Кузьмичъ.

Я ужь смекалъ давно о запас щедрости богатаго купчины, но все крпился и выжидалъ, чмъ дло кончится.

— Спасибо голубчики, спасибо вамъ, молодцы вы мои любезные… Ну вотъ же вамъ за трудъ и за хлопоты… Жалую вамъ полтинничекъ!.. выпейте хорошенько винца за мое здоровье.

‘Ага!’ такъ вотъ съ какимъ молодцомъ связался я на двое сутокъ! подумалъ я, и поспшилъ исправить ошибку нетороватаго фабриканта… Нечего длать! посмотримъ, стоило ли навязывать себ на шею такого компаньйона.

IV.
Фабрикантъ.

— Такъ вотъ вы, сударь мой, и извольте тутъ разсчитывать, каково фабриканту-то приходится! замтилъ Сидоръ Кузьмичъ, когда я, высказавъ свое мнніе о нашихъ фабрикантахъ, разсердилъ его замчаніемъ, что имъ ‘житье съ пола-горя: знай барыши собирай’, и этимъ вызвалъ его на маленькое противорчіе. А, надо сказать, что разговоръ этотъ вели мы ужь въ дорог, выбравшись изъ омута, въ который засли-было около ‘Проломной’, на самомъ вызд изъ Москвы.— Фабрикантъ и въ гильдію-то запишись, продолжалъ мой спутникъ: — и фабрику-то выстрой, и паровыя-то машины заведи, и освщай все строеніе торфомъ, и корми тысячу человкъ рабочихъ — ну, велики ли тутъ барышишки намъ достанутся? И живи-то прилично, съ подобающею домовитостью, да и на общественаую-то пользу длай разныя пожертвованія, а тутъ теб ножку подставляютъ ‘кустарники’ — извольте съ ними возиться! Вдь гд намъ ихъ осилить!

— Какіе же кустарники?

— Да вотъ что кустарный товаръ приготовляютъ… ну, вотъ т ‘мелочники’, мщане и крестьяне, что на зиму столкнутся съ ‘свтличникомъ’, наймутъ у него свтлицу избу этакую, безъ печей, съ часто-прорубленными окнами… пріютятся здсь цлой семьей и работаютъ-себ, въ подрывъ намъ, мануфактуристамъ. Ни какихъ расходовъ они и знать не хотятъ, а фабрикуютъ-себ, что случится, да и наживаютъ денежки.

— Но вдь, это не беззаконное же дло? Они длать это въ полномъ прав, не такъ ли?

— Такъ-то такъ, что про это говорить: дло-то оно совершенно-законное, да намъ-то оно не съ-руки!

— Вдь вы, фабриканты, раздаете по селеніямъ матеріалъ для выработки товара? Отчего жь вамъ не нравится, что кустарники сами, а не черезъ васъ, заимствуются шелкомъ, шерстью или бумагой и приготовляютъ изъ нихъ разныя издлія?

— А оттого, видите ли, оно мн и не нравится, что, работая на меня, они трудятся и на мою и на свою пользу, а если мужикъ только для одного себя работаетъ, такъ онъ чисто во вредъ мн хлопочетъ. Смекните-ка вы вотъ что: я фабрикантъ, въ промышленномъ-то мір я составляю видную единицу, ужь по одному своему капиталу, а кустарники-то?.. что они такое, сами-то по себ?.. нули, чисто нули! Какъ эти нули у меня съ праваго боку, такъ ужь я-то изъ простой единицы воно-каково широко расползаюсь! Тутъ и самъ-то я до тысячей поднимаюсь, да и нули-то при мн свое значеніе имютъ. Поставьте же вы эти нули у меня съ лваго бока: что я такое стану? Та же единица, что и прежде была! ужь никакъ не больше. Тутъ только моя собственная цифирь и говоритъ сама за себя. Ну, а какъ если да при этомъ между мною, да между нулями, что съ лвой-то у меня стороны, да поставятъ запятую — тогда что? Я-то ужь даже и не единицей сталъ, а мелкотравчатой дробью, которая будетъ казаться тмъ ничтожне, чмъ больше нулей навяжется мн на шею съ лвой стороны!

— Но вдь одни нули все-таки останутся нулями?

— Да, если они не найдутъ сбыта своимъ издліямъ и не примкнутся къ посторонней единиц, въ вид купца, торговца, скупщика ихъ кустарнаго товара… Замтьте, что коли нуль стоитъ при единиц съ правой стороны, такъ вдь онъ не выражаетъ совершенной ничтожности: Одинъ нуль говоритъ, что тутъ десятками пахнетъ, другой — что сотнями, а гд стоитъ третій — такъ ужь вы и сами догадаетесь, что тутъ сидятъ тысячи!

— Скажите, пожалуйста, Сидоръ Кузьмичъ, отчего эти фабриканты называются кустарниками? спросилъ я, показывая видъ, будто вполн съ нимъ соглашаюсь.

— Наврное не умю вамъ, батюшка мой, на это отвтить, а думаю оттого, что какъ кустъ передъ деревомъ малъ и ничтоженъ, такъ и мелочникъ-кустарникъ малъ и ничтоженъ передъ фабрикантомъ… Вотъ, напримръ, тутъ, тутъ нечего бояться кустарниковъ! замтилъ Сидоръ Кузьмичъ, махнувъ рукой въ сторону, когда экипажъ нашъ остановился на первой станціи, въ Горенкахъ.— Вы изволите здсь выйдти? спросилъ онъ, отворивъ дверцы и выскочивъ вонъ изъ дормёза.— Милости просимъ, пожалуйте…

— Нтъ, благодарю, темно, да и не зачмъ!

— А чай?

— Чаю мы тамъ дальше напьемся.

— Ну, такъ я забгу на станцію, да велю скорй лошадей запрягать.

— Не безпокойтесь, почтальйонъ все обдлаетъ! Садитесь-ка, да объясните мн: отчегоже тутъ некому бояться кустарниковъ?

— Здсь-то, въ Горенкахъ? Да вдь здсь бумагопрядильня, фабрикантъ самъ и пряжу готовитъ, самъ и плисы изъ нея ткетъ.

— А чья это здсь фабрика?

— Полковника Волкова… Вотъ за Горенками сейчасъ начнется Богородскій Уздъ: тамъ ужь не будетъ бумагопрядилень.

— Я знаю, что у насъ въ цлой Россіи считается до пятидесяти бумагопрядиленныхъ заведеній, а не можете ли вы мн сказать, сколько ихъ всего въ Москв?

— Ну, этого я пересчитать вамъ не сьумю…

— А какія, напримръ, у насъ главныя бумагопрядильни?

— Да вотъ, въ Москв, есть Лепешкинъ, Усачовъ, Новиковъ, въ узд московскомъ — Мазуринъ, близь города Серпухова — Коншинъ (фабрика эта недавно сгорла), во Владимірской Губерніи Мальцовъ, Поповъ… Гарелины въ сел Иванов, въ Осташков — Савинъ, въ город Егорьевск братья Хлудовы… да мало ли ихъ сколько, гд тугъ пересчитать? У Мазурина до тысячи человкъ рабочихъ, у Хлудовыхъ дв тысячи наберется, у Гарелиныхъ тоже до полуторы тысячи народу на фабрик хватитъ… да сколько еще ткачамъ на сторону отдаютъ…

— Ну, такъ вы сами видите, что кустарники никакой помхи длу не длаютъ: они сами-по-себ, а фабриканты сами-по себ.

— Да, толкуйте! Нтъ, вы, сударь мой, вглядитесь въ дло-то хорошенько: не то скажете! Вотъ въ Богородскомъ Узд почитай въ каждой изб шелковая фабрика.

— Ну такъ что же?

— Вотъ тутъ-то и копошатся кустарники. Шелковые фабриканты — а ихъ здсь много — капитальныхъ-то… Кондрашовъ, напримръ, еще Лаптевъ, еще Сапожниковъ, Залогинь, Левинъ, омичевъ… они, кром тальянскаго шелка, покупаютъ свой шелкъ, изъ Закавказья нухинку и шемахинку, а еще того больше персидскаго, да брусскаго шелка. Азіатскій шелкъ привозятъ кипами, всомъ каждая отъ пяти до семи пудовъ.

— Что жь, шелкъ этотъ покупается на наличныя?

— Когда на наличныя, а то больше съ прожданьемъ, мсяцевъ на шестнадцать, на двадцать, на двадцать на четыре…

— Но вдь хозяевъ-то самихъ, Азіатцевъ-то, нтъ въ Москв?

— Ихъ нтъ, но шелкомъ торгуютъ всего больше Армяне — они вдь коммиссіонеры по шелковой части… Ну-съ, такъ вотъ хорошо-съ! Хозяева здшніе покупаютъ шелкъ оптомъ и раздаютъ его на-сторону, по деревнямъ. Сперва шелкъ идетъ къ ‘караснику’ на размотку, оттуда идетъ онъ къ варильщику, потомъ къ красильщику, потомъ къ мотальщику… хозяева знаютъ, что изъ пуда шелку, посл всхъ этихъ переборокъ, намотанный на катушки шелкъ ровно сорока фунтовъ не вытянетъ: убыль должна быть безпремнно, да вотъ вмсто фунта ущерба на одинъ пудъ шелку, глядишь, ужь не фунта, а трехъ, четырехъ, пяти фунтовъ какъ не бывало. Гд тутъ углядишь! По малости-то оно и незамтно, особенно какъ отъ каждаго мастера принимаешь порознь, а въ общемъ-то итог оно и много значитъ. Видите ли, сударь вы мой, какъ разсчитывается… Даю я шестьсотъ пудовъ шелку, мн должны возвратить пятьсотъ-восемьдесять-пять… ну ужь Богъ съ ними! пятьсотъ-восемьдесятъ пудовъ, зато ужь это золотникъ въ золотникъ! А тутъ карасникъ стибритъ съ каждаго пуда хоть по комочку, да варильщикъ по горсточк, да красильщикъ по пасемк, да мотальщикъ по клочку… ‘не дохватило’, говорить: ‘знать, въ оческахъ осталось’, да ‘на ущербъ пошло’… а какъ сталъ сводить итоги, да перебирать весь шелкъ: анъ его у меня всего-на-все пятьсотъ-пятьдесятъ пудовъ!

— Ну, такъ что жь изъ этого? Бдному мужику куда же съ нимъ возиться? Вдь онъ шелкъ, обмотки-то, по домашеству употребитъ, а вамъ вреда особеннаго быть тутъ не можетъ.

— Въ томъ-то и дло, что изъ золотниковъ составляются фунты, изъ единицъ — десятки, шелку-то у того, у другаго накопится довольно, вотъ его и спускаютъ съ рукъ, а благопріобртатели-то такого шелка, деревенскіе же парни, начинаютъ изъ этого же шелка выработывать матерьи на продажу: и насъ этимъ подрываютъ и товаръ портятъ.

— Это какимъ же манеромъ?

— А самымъ простымъ. Я фабрикантъ, положимъ, я приготовляю фуляры: у меня фуляры ткутся въ двнадцать съ половиною золотниковъ каждый. Ужь у меня тридцать-то пудовъ шелку похитили? У меня бы изъ нихъ вышло семьсотъ-шестьдесятъ-восемь дюжинъ шелковыхъ платковъ, но кустарникъ ихъ у меня отнялъ. Мало того: онъ фуляровые платки длаетъ легковсные, вмсто двнадцати съ половиной, только въ девять золотниковъ, и вотъ на этой-то штук онъ надуваетъ, кром меня, еще и покупателей на цлыя триста дюжинъ: вмсто семисотъ-шестидесяти-восьми дюжинъ хорошаго товара, онъ выдлываетъ тысячу-шестьдесятъ-шесть дюжинъ плохихъ шелковыхъ платковъ: и покупателей-то этимъ къ непріятностямъ приводитъ, да и насъ-то, фабрикантовъ, въ лабетъ ставитъ.

— Васъ-то чмъ же?

— Мои платки стоютъ цну, а онъ сбиваетъ ее своей дешевизной, онъ вдвое дешевле моего продаетъ товаръ, меня и осиливаетъ! А покупателямъ что? былъ бы шелкъ, да было бы дешево… Моему товару тоже нельзя залеживаться у меня большіе капиталы на фабрику затрачены, да и рабочіе каждый день пить-сть хотятъ…

— Э, полноте! у нихъ свои потребители, а у васъ свои! Пусть, съ Богомъ каждый свой хлбъ честно добываетъ: въ кустарномъ товар щеголяетъ мщанство, да крестьянство, а въ вашемъ иметъ нужду публика высшихъ сословій, народъ богатый, а этихъ покупателей вдоволь найдется, чтобъ обогатить васъ. Вдь все-таки фабрика прибыльное дло.

— Извстно., что прибыльное!

— Ну, такъ что жь тутъ и толковать!

— Да вдь это — зло!

— Конечно, маленькое зло, да гд жь нтъ зла? Гд человкъ, тамъ непремнно и зло. Надо радоваться только тому, что добра гораздобольше, чмъ зла… Вотъ вы сказали, что здсь, въ Богородскомъ Узд, много шелковыхъ фабрикъ: которая же изъ нихъ самая важная? вроятно, Кондрашова?

— Разумется его. Взгляните-ка на его фабрику, въ сел Щелков — просто, цлая усадьба. Двадцать-два корпуса! изъ нихъ многіе каменные, въ ткацкой у него больше трехсотъ жакардовыхъ станковъ: однихъ рабочихъ до полторы тысячи. У него самые дорогіе модные товары приготовляются: бархаты, атласы, дамасы, гро-гро, гроденапли, штофы, самопервйшія матеріи!.. Его издлій знатоки отъ ліонскаго дла не отличатъ!

— Ну, а Залогинъ?

— Залогина фабрика въ Москв, а здсь только ткачи, по его заказамъ, на него работаютъ. Вотъ Фомичова здсь фабрика и Лаптева здсь, ну ужь эти, противъ Кондрашова, далеко не то! Въ этомъ же узд, въ сел Соболев, есть презамчательное заведеніе Рабенека: какъ вспомнишь про него, такъ сейчасъ же воспомянешь добрымъ словомъ и покойнаго Ивана едоровича Баранова. Баранова фабрика въ Александров, Владимірской Губерніи. Оба они, въ одномъ и томъ же 1834 году, основали обширныя красильныя заведенія, для окраски товара въ яркій красный цвтъ. Рабенекъ-то укоренилъ здсь эльберфельдскій способъ крашенія въ красный цвтъ, а покойникъ Барановъ тмъ славу пріобрлъ, что вс иностранные продукты для этого дла замнилъ чисто-русскими средствами: вмсто крапа онъ пустилъ въ ходъ русскую марену изъ Дербента, а вмсто оливковаго масла — рыбій жиръ, да подсолнечниковое масло. Иванъ едоровичъ огромный переворотъ сдлалъ въ нашей хлопчатобумажной мануфактур… право, по-моему, онъ отъ всхъ фабрикантовъ заслуживаетъ монумента!

— Вдь въ Богородскомъ же Узд и казенная лосинная фабрика? Не скажете ли вы мн чего-нибудь про нее?

— Это стороннее для меня дло, къ нашему шелковому производству не подходящее, знаю я только то. что фабрика эта одна изъ самыхъ обширныхъ: здсь приготовляется кожевенный товаръ на всю россійскую армію: можетъ ли же она быть не въ блестящемъ состояніи?..

Утромъ третьяго мая, въ среду, мы благополучно прибыли въ городъ Покровъ, Владимірской Губерніи. Сидоръ Кузьмичъ, приподнявъ шелковыя сторы, которыя были опущены на зеркала, замнявшія переднія стекла, съ самодовольною улыбкою полюбовался собственною физіономіею и пригласилъ меня позавтракать и чайку напиться. ‘Не забудьте, что вы вчера угостили меня славнымъ ужиномъ: сегодня, моя очередь угостить васъ’, прибавилъ онъ, съ безпримрнымъ радушіемъ принявъ на себя непрошеный трудъ высадить меня изъ экипажа.

Пока готовился завтракъ, Сидоръ Кузьмичъ вышелъ самъ похозяйничать въ другую комнату, тамъ между нимъ и почтальйономъ завязался слдующій разговоръ:

— Вы, что ли, сударь, штору-то намъ перепортили?

— Нтъ, не я, а что?

— Да кто-то заплевалъ ее.

— Не знаю, голубчикъ: наврное не я… можетъ, онъ…

— Да супротивъ него штора спущена и чиста, а противъ вашего сиднья замарана.

— Что ты ко мн привязался: ступай прочь, не досаждай мн!

— Я, сударь, вамъ не досаждаю, думаю только, какъ бы вамъ не поостеречься…

— Помни съ кмъ говоришь — не забывайся!

— Ну, окошко бы раскрыли, а то матёрью портите…

— Я теб говорю: не забывайся…

— Зачмъ же вы запираетесь, сударь: вдь съ васъ не берутъ штрафа?

— Молчи, любезненькій, я теб говорю — молчи, разв всякій во сн можетъ припомнить, что детъ въ карет?

— Э-эхъ, сударь, хорошую вещь и во сн жалть надо.

— Ты, пустомеля, впередъ мн замчаній не длай… Молчи, не сказывай… я тебя ужо чайкомъ напою.

— Благодаримъ покорно на ча: мы и такъ пьемъ его въ волю… А вамъ все-таки не слдовало…

— Ну, что съ тобой, съ пустымъ человкомъ, толковать: я вотъ пойду скажу, чтобъ язычокъ-то теб укоротили…

Сидоръ Кузьмичъ плюнулъ въ большихъ сердцахъ и вошелъ въ залъ, гд я сидлъ.

— Что у васъ, Сидоръ Кузьмичъ, за разговоръ съ почтальйономъ былъ?

— Нтъ, ничего… Онъ мн разсказывалъ, что здсь намъ запрягутъ отличныхъ лошадокъ…

Я подивился тому, что Сидоръ Кузьмичъ, мужчина въ лтахъ, человкъ капитальный и притомъ человкъ весьма-неглупый, былъ до такой степени мелоченъ, что изъ-за пустяковъ ршился на безполезную ложь.

Завтракъ, надъ которымъ мы трудились, былъ недуренъ. Сидоръ Кузьмичъ весьма-кстати распорядился и моимъ дорожнымъ запасомъ вина и холодными блюдами туземной кухни, но когда дло дошло до разсчета — моего негоціанта въ зал ужь не было, онъ стоялъ у дормёза и, отворивъ дверцу, кричалъ мн въ окошко съ привтливыми поклонами: ‘Милости просимъ, милости просимъ, лошадки давно готовы!’ Я поспшилъ разсчитаться съ трактирщикомъ и послдовалъ приглашенію Сидора Кузьмича. Сытые, вплоть до Владиміра, то-есть до обда, мы спокойно покатили впередъ.

Отличительный характеръ Владимірской Губерніи — необыкновенно-быстрое развитіе мануфактурной промышлености и чрезвычайное разнообразіе стороннихъ промысловъ мстнаго населенія, выходящихъ изъ круга обыкновенныхъ сельскихъ занятій.

Самый городъ Владиміръ не мануфактурный, но онъ значеніе свое иметъ какъ губернскій городъ, какъ центръ гражданскаго управленія, въ промышленномъ же отношеніи онъ замчателенъ какъ главный пунктъ торговли лсомъ, который частью привозится сюда сухопутно, зимой, изъ уздовъ Судогодскаго и Покровскаго, а боле всего сплавляется сюда по Клязьм весной, во время водополи. Владиміръ служитъ также перепутьемъ для товаровъ, отправляемыхъ по шоссейной дорог изъ Москвы на Нижегородскую Ярмарку и обозовъ, направляющихся чрезъ Владиміръ, на Судогду и Муромъ, въ Саратовъ. Крестьяне этого узда, по малоземелью и неблагодарности почвы, наживаютъ деньгу на заработкахъ, на чужой сторон. Здшніе крестьяне большею-частью — каменщики, штукатуры, кровельщики, печники, плотники, извощики, и почти не живутъ дома, въ деревн же хозяйничаютъ семейства. Многіе, при наступленіи зимняго пути, нагружаютъ сани извстною Владимірскою крупною клюквой и можжевельникомъ, отправляются съ этимъ грузомъ въ губерніи нижегородскую, тамбовскую и рязанскую, сбываютъ его тамъ и на вырученныя деньги скупаютъ, по сходнымъ цнамъ, муку, крупу и другіе предметы продовольствія. Фабрикъ во Владимірскомъ Узд немного: пять для выдлки хлопчатобумажныхъ тканей, три табачныя, одинъ кожевенный и два свчносальныхъ завода.

Въ Покровскомъ Узд, богатомъ лсами, крестьяне занимаются рубкою и сплавомъ дровъ, приготовленіемъ разной деревянной посуды и сухопутною перевозкою лса отсюда въ Москву. Въ Покровскомъ Узд шестнадцать невесьма-замчательныхъ фабрикъ, именно, одна хлопчатобумажныхъ издлій, дв писчебумажныя, три стеклянные завода, одинъ фарфоровый, два купоросные и семь мднолатунныхъ.

Въ Покровскомъ Узд одни занимаются добываніемъ извести, другіе ткачествомъ, по заказамъ владльцовъ числящихся здсь девяти хлопчатобумажныхъ фабрикъ, но главную особенность этого узда составляетъ ‘ходебничество’, представители котораго, называемые ‘ходебщиками’, ‘офанями’, а также ‘суздалами’ и ‘вязниковцами’ (послднее названіе укоренилось тамъ, гд первые ходебщики появились изъ Вязниковскаго Узда и вообще изъ земель стариннаго суздальскаго княженія), а иногда именуемые ‘коробочниками’, ‘стекольщиками’, ‘щетинниками’ и просто ‘разнощиками’, забираютъ у мстныхъ производителей, а также и у торговцевъ на Нижегородской Ярмарк, разный товаръ на кредитъ, мсяцевъ на двнадцать, на осьмнадцать и на двадцать-четыре — сбываютъ этотъ товаръ по селеніямъ и по городамъ въ дальнихъ губерніяхъ, продаютъ его на наличныя деньги, снабжаютъ имъ въ долгъ и обмниваютъ на разные сельскіе продукты. Эти повсемстные факторы и коммиссіонеры разбрасываются по цлой Россіи. Ихъ почти въ каждую пору года можно встртить везд: и въ дом помщика, и въ изб крестьянина великороссійскихъ губерній, они являются на торжки и базары Малороссіи и западныхъ губерній, проникаютъ во вс закоулки далекой Сибири, разносятъ товаръ по домамъ въ столицахъ и посщаютъ подвижныя жилища нашихъ кочевыхъ племенъ. Жемчугъ и бусы, полотна и щетина, дорогія матеріи и простые ситцы, галантерейныя: вещи и швейныя принадлежности, уборы изъ каменнаго угля и сырыя кожи, пенька и бархатъ, посуда и золото, румяны и произведенія спекулятивной литературы — все у нихъ находитъ врный сбытъ, на всемъ они наживаютъ копейку. Число ходебщиковъ изъ Ковровскаго Узда полагаютъ въ пять тысячъ душъ, а цнность всхъ ихъ годовыхъ оборотовъ опредляютъ, въ ныншнее время, не мене, какъ въ десять мильйоновъ рублей серебромъ. Офени изстари изобрли себ особый, искусственный языкъ, называемый офенскимъ, и знакомые, но непонятные звуки его рченій, составленныхъ по образцамъ чисто-русской фразы, легко усвоиваются всми мелкими торгашами: языкъ этотъ извстенъ всюду, проникаетъ и слышится везд, даже въ столицахъ, гд, какъ напримръ въ Петербург, такимъ же искусственнымъ языкомъ говорятъ почти вс парни Круглаго Рынка.

Вмст съ ковровцами, ходебничествомъ занимается и часть вязниковцевъ, другая ихъ часть — овчинники, выходящіе на свой прибыльный промыслъ зимой и странствующіе по сосднимъ губерніямъ, третьи — ‘Мнецы‘: они мнутъ ленъ и, по закоптлымъ отъ этой работы лицамъ, слывутъ подъ прозвищемъ ‘адовщины’, четвертый разрядъ обитателей этого узда составляютъ художники, исключительное занятіе которыхъ иконная работа. Иконная живопись сосредоточилась здсь въ трехъ главныхъ пунктахъ: селахъ Холуи, Палехъ и Мстера. Въ Холуяхъ работаютъ малярною кистью: работа и прочна, но не чиста, въ Палех пишутъ на яичномъ развод: оно не прочно, но зато ясно и чисто, эти два селенія издавна соперничаютъ въ слав по живописному искусству, но еще и до-сихъ-поръ никому изъ нихъ слава эта не далась. Во Мстер главное занятіе художниковъ — подправка стараго иконнаго писанія: Рогожская въ Москв, Ржевъ, Саратовъ, Уральскъ, Екатеринбургъ, многія мстности Сибири и Закавказья, даже отчасти и нашъ Петербургъ пріобртаютъ произведенія мстерскихъ живописцевъ. Здшніе жители занимаются и торговлей: торгъ книгами и потшными листами и сказками принимаютъ у нихъ обширные размры, которые, если врить устнымъ разсказамъ, далеко превышаютъ сумму въ триста тысячъ рублей серебромъ. Въ самомъ город Вязникахъ происходитъ замчательный торгъ простыми крестьянскими сундуками, но главное — полотнами и равендуками, несчитая казенныхъ требованій на равендукъ, количество которыхъ намъ неизвстно, скажемъ только, что для одной Астрахани, для частныхъ потребностей доставляется изъ вязниковскаго, а также и изъ муромскаго уздовъ до тридцати тысячъ кусковъ, каждый въ 50 аршинъ длины и въ аршинъ ширины. Этотъ равендукъ, или, какъ его въ Астрахани называютъ — канифасъ, бываетъ трехъ сортовъ, кусокъ равендука въ 20 фунтовъ всу продается на мст по 16 руб. 50 коп. ассигнаціями, кусокъ въ 25 фунтовъ — по пяти рублей серебромъ, а кусокъ въ 35 фунтовъ всу — по шести рублей закусокъ. Длина и ширина кусковъ всегда бываетъ одна и та же. Но у одного изъ здшнихъ капитальныхъ фабрикантовъ, именно у г. Обухова, выдланъ былъ кусокъ полотна въ пятьдесятъ аршинъ длины и неслыханной ширины — въ девять съ половиною аршинъ, у другаго, тоже здшняго капитальнаго фабриканта, г. Сенькова, ежегодно приготовляется до семьнадцати тысячъ кусковъ фламскаго полотна, у него до тысячи ткацкихъ станковъ и до тысячи двухъ-сотъ человкъ рабочихъ, фабрика Сенькова существуетъ ужь лтъ семьдесятъ. Что жь касается до общаго числа фабрикъ, то здсь всего считается семьнадцать фабрикъ льняныхъ и пеньковыхъ издліи, три красильни и одинъ винокуренный заводъ.

Въ Гороховецкомъ Узд собственно фабричныхъ заведеній нтъ, есть только два винокуренные завода. занятіе горожанъ состоитъ въ обработываніи огородовъ и въ содержаніи изстари заведенныхъ здсь яблонныхъ и вишневыхъ садовъ: Владимірская вишня славится по цлой Россіи. Женское населеніе Гороховца составило себ извстность приготовленіемъ превосходныхъ льняныхъ нитокъ, которыя, по тонкости и по близн, употребляются на кружева. Нитки эти частью потребляются на мст, частью отсылаются въ Москву для продажи, а частью сбываются, по сосдству, въ Балахпу, въ Нижегородской Губерніи. Но въ Гороховецкомъ Узд существуетъ особенная промышленость, занимающая до десяти тысячъ человкъ и дающая имъ насущный и врный кусокъ хлба, это именно изготовленіе вязанаго товара, то-есть издліе шерстяныхъ крестьянскихъ чулокъ, носковъ и варежекъ. Производствомъ этого товара занимается нсколько деревень, но центромъ этой дятельности считается село Пестяки. Увряютъ, что этихъ простыхъ, но нужныхъ въ простолюдств издлій, распродается, какъ въ самой Владимірской, такъ и въ другихъ, даже въ дальнихъ губерніяхъ, тысячъ на триста рублей серебромъ. Шерсть для этого закупается въ губерніяхъ саратовской, тамбовской, нижегородской и въ Земл Донскаго Войска.

Въ Судогодскомъ Узд, черезъ который пролегаетъ коммерческій трактъ изъ сверовосточныхь губерній, изъ Костромы и Ярославля, а также и изъ Москвы, черезъ Владиміръ и Муромъ въ Саратовъ, то есть гд производится сухопутное сообщеніе сверныхъ мануфактурныхъ округовъ съ низовымъ краемъ, главныя занятія жителей составляютъ: извозный промыселъ, содержаніе постоялыхъ дворовъ, и ямская гоньба. Въ узд считается четырнадцать стеклянныхъ заводовъ, но гораздо-замчательне ихъ здсь ткачество: крестьяне по деревнямъ почти везд выдлываютъ, съ подряда фабрикантовъ, миткаль подъ набивку на ситецъ, и вся масса этого товара, суровьёмъ, отправляется отсюда въ знаменитое село Иваново, для отдлки на тамошнихъ блильняхъ.

Муромъ, какъ и Вязники, въ мануфактурномъ отношеніи, замчателенъ немаловажнымъ производствомъ фламскаго полотна и равейдуковъ, здсь же происходитъ обработка щетины и обширное приготовленіе красной юфти, которая отсюда свозится въ Москву, а оттуда ужь идетъ частью въ Санктпетербургъ, а частью въ Радзивилловъ, изъ Радзивиллова она, черезъ Броды, отпускается въ Австрію, а изъ Австріи, чрезъ Тріестъ, въ Италію. Въ Муром и его узд тринадцать фабрикъ фламскаго полотна и равендуковъ и восемь кожевенныхъ заводовъ, изъ владльцовъ которыхъ одни братья Мездряковы выдлываютъ до пятидесяти тысячъ кожь красной юфти. У помщичьихъ крестьянъ этого узда съ нкотораго времени возникъ новый промыселъ: въ зимнее время они занимаются ломкою изъ горъ алебастра, котораго и добывается въ годъ свыше полумильйона пудовъ. Алебастръ этотъ Окой доставляется въ Москву.

Въ Меленкахъ на первомъ план стоитъ мятый ленъ и льняное семя. Продукты эти скупаются меленковскими торговцами въ базарные дни, съ октября по апрль, въ самомъ город Меленкахъ и по окрестнымъ деревнямъ у крестьянъ. Закупы эти длаются по заказамъ вологодскихъ купцовъ. Часть льну отправляется отсюда въ губерніи саратовскую и харьковскую, а большая масса его приводится, черезъ трепаніе, въ лучшую доброту и отправляется весной на судахъ въ городъ Романоборисоглбскъ, а зимой, гужомъ — прямо въ Петербургъ. Льняное смя отправляется туда же, и главнымъ пунктомъ этой отправки служитъ село Ляхи, въ двадцати верстахъ отъ города Меленокъ. Ежегодный отпускъ льна простирается до пятидесяти тысячъ пудовъ, а смени — до пяти тысячъ четвертей. Въ этомъ же узд, кром льнотрепальныхъ заведеній, расположены пять стеклянныхъ и четыре хрустальные завода и, между ними, гусевскій, принадлежащій г. Мальцеву, однофамильцу другаго г. Мальцева, владющаго тоже извстнымъ ‘Дядьковскимъ’ хрустальнымъ заводомъ, находящимся въ Брянскомъ Узд Орловской Губерніи, этому же г. Мальцеву принадлежитъ и гусевская бумагопрядильная мануфактура. Въ Меленковскомъ же Узд находится и гусевскій чугунноплавильный заводъ наслдниковъ Баташова, на немъ чугуна ежегодно выплавляется до двухсотъ тысячъ пудовъ. Кром этихъ занятій, занимающихъ многое число рукъ, крестьяне лсистыхъ участковъ Меленковскаго Узда промышляютъ выдлываніемъ деревянной посуды, сверхъ того, многіе занимаются добываніемъ блой глины и свозятъ ее на стеклянные заводы, какъ Владимірской, такъ и сосдней къ ней Нижегородской Губерній. Лсныя подлки меленковскихъ крестьянъ, вмст съ подобными же имъ издліями изъ Костромской Губерніи, сплавляются внизъ по Волг въ лодьяхъ, нагруженныхъ, сверхъ-того, стеклянной и фарфоровой посудой, гончарными издліями и разными мелкими изъ чугуна подлками, нужными въ домашнемъ быту. Эта смсь предметовъ, сплавляемыхъ сверху, изъ верховыхъ губерній, въ низовомъ кра пользуется исключительнымъ названіемъ ‘горянскаго товара’, или ‘горянщины’, хоть, впрочемъ, горянщиной называютъ и самый товаръ и сбывающихъ его. торговцевъ.

Переславль Залсскій лежитъ на рк Трубеж и историческомъ озер Клешнин или Плещеев, на которомъ Петръ Великій, въ юности своей, учился управлять судами и на которомъ онъ, впервые, можетъ-быть, помышлялъ о созданіи русскаго флота. Мстное населеніе этого узда занимается преимущественно хлбопашествомъ, но жители такъ-называемой Рыбной-Слободы промышляютъ ловлею сельдей и другой рыбы въ озер Клешнин. Въ коммерческомъ отношеніи, городъ Переславль замчателенъ сбытомъ полотенъ къ санктпетербургскому порту и отпускомъ кожь на обширную ярмарку, продолжающуюся въ-теченіе трехъ первыхъ недль великаго поста въ город Ростов, Ярославской Губернія. Въ Переславскомъ Узд четыре неважныя фабрики хлопчатобумажныхъ издлій, два заведенія для приготовленія синяго купороса, одинъ кожевенный заводъ и мн. др. Переславль, вмст съ Дмитровомъ, Московской Губерніи, и Ростовомъ, Ярославской, лежитъ на шоссейной дорог изъ Москвы въ Ярославль.

Городъ Александровъ — прежде бывшая, въ шестидесятыхъ годахъ шестнадцатаго столтія, Александровская Слобода, любимое мстопребываніе царя Іоанна Васильевича Грознаго — отличается нын самымъ мирнымъ, промышленнымъ направленіемъ: крестьяне здсь или хлбопашцы, или ткачи. Въ город и его узд находится семь фабрикъ хлопчатобумажныхъ и дв шерстяныхъ издлій, пять писчебумажныхъ фабрикъ, одинъ кожевенный заводъ, два стеклянные, одно купоросное заведеніе и четыре — для выдлки квасцовъ. Изъ разряда же фабрикъ, выдлывающихъ красный, тканый и набивной товаръ, заслуживаетъ особеннаго вниманія заведеніе вдовы Барановой и г. Зубова. Большая часть окрашиваемой ими пряжи потребляется на принадлежащихъ имъ ткацкихъ мастерскихъ, кром-того, сюда же поступаютъ въ набивку и на крашеніе въ адріанопольскій цвтъ большія партіи благо миткаля, выдлываемаго по разнымъ селеніямъ Владимірской Губерніи, а потому производство пунцоваго товара на этой фабрик, выдлывающей слишкомъ 40,000 кусковъ набивнаго миткаля, суммою въ полмильйона рублей серебромъ, занимаетъ здсь большое число рукъ.

Таковъ же характеръ и города Юрьева-Польскаго и всего Юрьевскаго Узда, въ которомъ считается двнадцать хлопчатобумажныхъ фабрикъ, два кожевенные завода и одинъ винокуренный. Изъ фабрикантовъ здсь боле другихъ замчателенъ г. Меншиковъ, занимающій ткачествомъ большую часть жителей города Юрьева и окрестныхъ селеній. На него работаютъ боле тысячи-двухсотъ ткацкихъ ‘тановъ. Изъ хлопчатобумажныхъ тканей, здсь приготовляются дешевые сорты кисеи, ситцевъ и плисовъ, а изъ льняныхъ тоже разныя ткани для простолюдья — чешуйка, нанка, коноватъ и разная пестрядь.

Въ Суздальскомъ Узд, кром повсемстно-распространеннаго ткачества, по заказамъ владльцовъ двнадцати набивныхъ заведеній, изъ которыхъ девять находятся въ одномъ Гавриловскомъ Посад, и кром кожевеннаго производства, а кожевенныхъ заводовъ здсь пять, жители Суздаля разводятъ въ большомъ количеств мяту-холодянку, хмль, лукъ, хрнъ, а отъ Ростовцевъ заимствовали они разведеніе цикорія и приготовленіе изъ него дешеваго кофейнаго суррогата.

Въ Шуйскомъ Узд считается до двухсотъ фабрикъ и въ томъ числ нсколько химическихъ заведеній, однихъ хлопчатобумажныхъ издліи приготовляется здсь около полутора мильйона кусковъ, каждый длиною отъ 42 до 62 аршинъ… то-есть такое огромное полотнище суроваго и набивнаго товара, что имъ свободно можно опоясать всю нашу планету по экватору, да еще излишекъ, который долженъ оказаться въ остатк, просунуть сквозь шаръ земной, отъ одного полюса до другаго, и образовать такимъ-образомъ осязательную земную ось. Въ самой Шу выдлывается до трехсотъ-пятидесяти тысячъ штукъ миткалей, да въ сел Иванов боле восьмисотъ тысячъ штукъ, но остаются еще другія мануфактурныя села.

Въ самой Шу около сорока заводовъ и фабрикъ, въ числ ихъ была и фабрика того Посылина, имя котораго гремло на всемъ. Восток: и въ Персіи, и въ Хив, и въ Бухар, и въ Кокан. Фабрика эта теперь утратила прежнее свое значеніе, но именемъ Посылина все еще чествуется на Восток всякій добротный товаръ, приготовляемый другими фабрикантами, довольно назвать ситцы ‘посылинскими’ ситцами, чтобъ съ перваго же раза внушить къ нимъ довріе потребителей. Собственно горажанъ въ Шу не боле четырехъ съ половиною тысячъ душъ мужескаго пола, но это число увеличивается крестьянами, которые, въ числ десяти тысячъ человкъ, живутъ здсь постоянно, въ качеств фабричныхъ рабочихъ.

Село Иваново принадлежитъ графу Д. И. Шереметеву. Извстность села Иванова началась еще въ прошломъ столтіи. Въ первой половин минувшаго вка, крестьяне села Иванова преимущественно занимались хлбопашествомъ, кузнечествомъ и шерстобитнымъ ремесломъ, но и тогда ужь, хотя и въ маломъ вид, существовалъ промыселъ издлія выбойки, или печатанія по холсту масляными красками. Съ 1751 года начали здсь заводить ткацкія полотняныя фабрики и первые подали тому примръ крестьяне Грачовъ и Гарелинъ, по другимъ же свдніямъ, первая набоячная фабрика по холсту была заведена въ сел Горицахъ купцомъ Холщевниковымъ. Эти фабрики, по прошествіи двадцати-пяти лтъ, послужили, въ 1776 году, основаніемъ ситцевой фабрикаціи. Нкоторые изъ ивановскихъ крестьянъ въ бытность свою въ Шлиссельбург, на фабрик, принадлежавшей иностранцамъ, вызнали секретъ составленія красокъ, познакомились съ обработкой ситца.и, возвратясь на родину, начали сами работать ситцы, сперва по холсту, а потомъ по миткалямъ, которые частію и тогда ужь выработывались въ самомъ сел Иванов, изъ бухарской бумажной пряжи, наконецъ Ивановны перешли и къ англійтскимъ миткалямъ. Бумагопрядилень тогда въ Россіи не было, и Ивановны съ 1803 года стали сами покупать тонкую англійскую бумажную пряжу и, ужь по своему товару, приготовлять ситцы. Разореніе Москвы Французами въ двнадцатомъ году и паденіе тамъ ситцевыхъ фабрикъ дало новую жизнь селу Иванову, и съ этой эпохи научалось быстрое его возрастаніе. Вс, доставляемые для села Иванова, сырые матеріалы изъ Петербурга, ровно какъ лсъ и строительныя принадлежности, отправляются водою, выгружаются при сел Сидоровскомъ, на Волг, и оттуда ужь сухопутно перевозятся въ Иваново, Этотъ переволокъ, въ торговомъ отношеніи, по замчанію нашего извстнаго статистика К. И. Арсеньева, подробно обозрвавшаго этотъ край, столь же для него важенъ, какъ и переволокъ съ Волги на Донъ, отъ Дубовки до Качалинской Станицы.

Купцы, ивановскіе фабриканты, получивъ отъ владльца свободу, пользуются аренднымъ правомъ имть свои фабричныя заведенія на земл помщика, но впослдствіи времени было замчено, что операціи здшняго купечества могли бы развернуться въ значительнйшей степени, еслибъ фабриканты постарались пріобрсти въ свою собственность земли и на нихъ завести свои фабрики.

Село Иваново лежитъ на правомъ берегу рки Уводи. Одинъ изъ извстнйшихъ нашихъ негоціантовъ, почетный гражданинъ С. Л. Лепешкинъ, купилъ въ 1843 году клочокъ земли на противоположномъ берегу Уводи, онъ раздлилъ его на мелкіе участки и распродалъ ихъ разнымъ лицамъ, которые тогда же, съ разршенія правительства, основали здсь Вознесенскую Слободу, теперь это цлый городокъ, съ двухтысячнымъ населеніемъ фабричнаго народа. Въ полутора верст отъ Иванова возникла другая слобода — Дмитровка, съ обширнымъ химическимъ заводомъ гг. Лепешкиныхъ: здсь они приготовляютъ изъ русской, то-есть закавказской марены, крапъ и даже гарансинъ, который досел выписывался къ намъ изъ-за границы, лепешкинскій же гарансинъ ни въ чемъ не уступаетъ гарансину, извлекаемому изъ авиньйонскаго и зеландскаго крапа. Кром-того, здсь же, изъ уральскаго хромоваго желза, гг. Лепешкины добываютъ бихроматъ, кронъ-пикъ и кронъ-кали. Изъ мстныхъ мануфактуристовъ на первомъ план стоятъ гг. Гарелины. Я. Гарелинъ выдлываетъ боліе семидесяти тысячъ кусковъ ситцу и занимаетъ этимъ до четырехъ съ половиною тысячъ рабочихъ, изъ кототорыхъ 750 человкъ въ набивныхъ мастерскихъ, а 3,800 человкъ на ткацкой фабрик, но и его замчательне И. Гарелинъ, который, занимая такое же число рабочихъ рукъ, учредилъ еще у себя обширную бумагопрядильню, снабженную 12,000 тонкопрядильныхъ веретенъ и выпрядающую почти весь первый матеріалъ, употребляемый въ ткацкихъ мастерскихъ и въ свтлицахъ мелочниковъ, работающихъ насчетъ Гарелина.

Кром села Иванова и примыкающихъ къ нему слободъ, въ Шуйскомъ Узд есть еще и другія мануфактурныя села, каковы, напримръ, Кохма (разныхъ помщиковъ) и Тейкова (г. Олсуфьева), въ которой одинъ изъ фабрикантовъ, Каретниковъ, занимаетъ по ткачеству и набивному длу до трехъ съ половиною тысячъ человкъ, заведеніе г. Каретникова принадлежитъ къ старйшимъ въ здшнемъ кра, оно учреждено въ 1787 году. Обширною извстностью пользуются также села Дунилово, Васильевское, Горицы, Шахма или Пупки и другія. Дунилово и Горицы лежатъ другъ противъ друга на одной и той же рк Тез, оба они замчательны еще выдлкою зайчинъ и приготовленіемъ изъ нихъ мховъ: ежегодно здсь мховъ этихъ приготовляютъ тысячъ на двсти рублей серебромъ, въ деревняхъ же Чижов, Пустоши, Гаряхъ и Гремучер обработывается до двухсотъ тысячъ овчинъ, товаръ этотъ, въ вид дубленыхъ полушубковъ и тулуповъ, отправляется въ Санктпетербургъ и другія губерніи.

Фабричные рабочіе раздляются, по роду своихъ занятій, на нсколько разрядовъ, изъ которыхъ многіе имютъ свои подъотдленія. Такъ, напримръ, къ ‘набойщикамъ’ принадлежатъ ‘заводчики’ или ‘блевщики’, первоначально накладывающіе на штуки ‘манеры’ и узоры, ‘черновщики’, ‘красновщики’, ‘разцвтщики’, ‘желтовщики’ и ‘штрифовалы’ или тёрщики, растиральщики красокъ ‘Рщики манеровъ’ запинаются составленіемъ, наборомъ на березовыя доски ‘манеровъ’, цвтовъ и фигуръ, есть еще красовары или ‘колеристы’, для которыхъ познаніе основныхъ положеній химіи предметъ совершенно-необходимый, ‘рисовальщики’ по-большей-части самоучки, ‘кубовщики’, ‘шпульники’ — размотщики пряжи, ‘клеильщики’ или закрпщики, ‘сновали’, ‘бердники’, ‘нитовщик.и’. Къ ‘заворочнымъ’ относятся ‘мытильщики’ и ‘колотили’, составляющіе прислугу для размывки товаровъ, машинисты, то-есть, механики, и ихъ помощники ‘шурали’ или кочегары, и ‘заварщики’. Дале, при заваркахъ бываютъ ‘закотельщики’, ‘отжимали’, ‘спиртовщики’, ‘мылари’ при голландрахъ — ‘запускальщики’ и наконецъ носильщики. Въ ‘Журнал Министерства Внутреннихъ Длъ’, по поводу этого класса рабочихъ, говорится, что ‘вс эти заворочные люди, слывущіе въ народ подъ именемъ ‘жучковъ’, харчатся и продовольствуются, съ мытильщиками вмст, посредствомъ нарочно-избранныхъ изъ среды себя артельнаго старосты, пекарей и стряпухъ, кушанье у нихъ, въ скоромные дни — щи съ говядиной, каша съ масломъ и квасъ, помщеній особыхъ не имютъ, ночлегъ дурной, тсный и грязный — это кухня, спятъ на голомъ полу (совершенно, какъ вс фабричные и ремесленики даже и въ Петербург). Русскому человку все трын-трава, у него здоровье чуть-чуть не желзное. Между рабочими много и такихъ, которые въ общей артели не харчатся, зато и ночлегомъ теплымъ не пользуются, это просто какіе-то горемыки: зимой спятъ на открытомъ воздух, да еще въ мокрыхъ онучахъ: много-много, если прійдется переночевать на паровикахъ, гд съ одной стороны жарко, съ другой холодно.’ ‘Набойщики’ живутъ гораздо-зажиточне, это — народъ смышлёный, изворотливый и грамотный. ‘Голландры’ и ‘уборщики’, а также и ‘раклисты’ при цилиндрахъ, народъ тоже все грамотный и боле-образованный: они пользуются достаткомъ, а красовары живутъ на богатую руку и стараются копировать средней руки купцовъ.

Покамстъ мы толковали съ Сидоромъ Кузьмичомъ о томъ, да о сёмъ, время летло, да летло. Тихое утро смнилось жаркимъ полуднемъ. На неб не было ни облачка, едва-развернувшіеся первые листочки на березкахъ даже не колыхались, въ воздух разливалась отрадная теплота, свжая травка разстилалась яркимъ изумруднымъ бархатомъ, всюду пахло весной, отовсюду вяло томною нгою, проникавшею все существо человка, давно-отвыкшаго встрчать первые майскіе дни среди просторныхъ полей и пріученнаго къ душной атмосфер столичнаго города. Не усидлъ бы, кажется, въ экипаж — такъ и выпрыгнулъ бы изъ него и пошелъ бы себ пшкомъ, по гладко-убитымъ песчанымъ окраинамъ дороги, изрдка окаймляемой еще нераспустившимися, одинокими деревцами. Но пшеходомъ быть не хочется: неловко… Душевные порывы считаешь дтскимъ увлеченіемъ, ребячествомъ… Подумаешь-подумаешь — и свалишь собственную неохоту на обстоятельства: почтовыхъ лошадей нельзя задерживать лишніе часы… на дорог устанешь, утомишься… одни и т же виды прискучатъ глазу…

Дорога разстилалась передъ нами прямой, нескончаемой линіей, кой-гд, и то очень-рдко, принимая оборотъ то вправо, то влво, и тмъ избавляя насъ отъ утомительнаго однообразія длинной перспективы, необрамленной ни однимъ живописнымъ мстоположеніемъ. Поверстные столбы смнялись одинъ другимъ поочередно и съ подобающею врностью, раздляющее ихъ пространство разнообразилось правильными грудами битаго, измельченнаго булыжника, кучками разставленнаго по обимъ сторонамъ шоссе. Скромные и приземистые, стосаженные указатели прилежно докладываютъ путнику своими ясными цифрами, много ли отъхалъ онъ отъ промелькнувшаго столба и много ли еще остается ему хать до слдующей, ужь приближающейся къ нему, версты. Хорошая вещь эти указатели! но я не столько любовался самими ими, сколько ихъ красивыми, круглыми или восьмигранными пьедестальчиками, рачительно и въ красивый узоръ вымощенными трехцвтнымъ щебнемъ. Среди такихъ, другъ противъ друга стоящихъ пьедестальчиковъ, на каждомъ красуется ребромъ-поставленный гладкій булыжникъ, загрунтованный масляною краскою, въ средин его черная цифра, на бломъ фон, обведенномъ красной каемочкой, обозначаетъ сотню оставшихся позади саженъ — если указатель этотъ приходится съ правой стороны, цифра же на противоположномъ указател выражаетъ собою число тхъ сотенъ, которыя надо еще прохать до слдующаго верстоваго столба. Но пьедестальчики — прелесть! Они съ боковъ замшились свжею зеленью, а поверхность ихъ щеголевато изукрашена кружки, фестоны, треугольнички и арабески выложены красненькими, бленькими и сренькими камешками, одинъ съ другимъ несмшивающимися и красиво-подобранными въ математически-правильный рисунокъ.

Мы пріхали во Владиміръ прямо къ обду, къ тремъ часамъ.

— А любите вы, сударь мой, уху на шампанскомъ? спросилъ меня Сидоръ Кузьмичъ, въ минуту възда нашего въ городъ.

— Люблю — на чужомъ обд.

— А этакъ… бутылочку рейнвейнцу?

— И то недурно.

— Владиміръ — губернія: какъ, поди, намъ здсь не добыть роскошнаго обда!.. Я думаю велть подать къ этому сочный ростбифъ и бутылочку хорошаго портеру — оно и довольно.

— Я изъ своего бюджета не выхожу и такихъ обдовъ не заказываю.

— Да, нтъ, не то я къ тому это говорю, что сегодня моя очередь… вамъ не противно будетъ, если я теперь распоряжусь обдомъ?

— Длайте, какъ знаете!

Сидоръ Кузьмичъ, пообыкновенію, растворилъ дверцы кареты, высадилъ меня и побжалъ впередъ, заказывать обдъ… но, вмсто ухи и ростбифа, на стол появились зеленыя щи да телятина, потомъ паюсная икра и желе на блюдечк: желе было подано для меня, а Сидору Кузьмичу икра служила вмсто пирожнаго. Передъ концомъ обда мой спутникъ снова незамтно исчезъ, и мн опять пришлось одному расквитаться съ трактирщикомъ. Я вышелъ и встртилъ фабриканта на обычномъ мст: онъ стоялъ у растворенной дверцы дормеза и съ поклонами проговорилъ:

— Милости просимъ, милости просимъ, лошадки давно готовы!

— Вы, однакожь, слишкомъ кутите, Сидоръ Кузьмичъ!

— А что-съ?

— Да какъ можно такіе роскошные обды заказывать?

— Какіе же роскошные-съ?

— А уха-то на шампанскомъ? а старый рейнвейнъ? а ростбифъ?

— На это, я вамъ доложу, были тутъ свои причины-съ здсь, стерлядей живыхъ не было, хорошаго рейнвейну не нашли, а про этакой филе здсь и не слыхивали-съ. Но вотъ, позвольте, въ Гороховецъ прідемъ, я не я буду, если мы не зажуируемъ: спрыснемъ начало дла, которое я хочу завести въ Нижнемъ-Новгород.

— А у васъ въ Нижнемъ какое дло? вы свои товары разв ужь туда отправили?

— Нтъ еще-съ: у насъ изъ Москвы товары къ Макарью шлютъ съ конца іюня по самый Ильинъ-день, кто пораньше отправитъ, тотъ подешевле и за провозъ заплатитъ…

— А какъ, напримръ?

— Гривенъ шесть-семь мдью съ пуда, ну, а попозже пошлешь — и два съ полтиною заплатишь — спшное, выходить, время. А какъ, въ пору обозы пріидутъ, тутъ и начнется развалъ — товары всякъ разбираетъ и оптовые и розничные торговцы, и городовые и рядскіе.

— Что жь это значитъ: рядскіе и городовые?

— Рядскіе — это т купцы, которые записаны въ гильдію по Нижнему-Новгороду, живутъ тутъ, и въ рядахъ, то-есть въ гостиномъ двор, имютъ свою лавку, а городовые — это купцы изъ другихъ городовъ, иногородные.

— Отчего жь вы такъ рано на ярмарку-то собрались?

— Да длишко тамъ одно надо бы обдлать.

— У васъ своя лавочка на ярмарк?

— Затмъ-то вотъ и ду, что лавочки нтъ авось Богъ поможетъ, какъ-нибудь и лавочку добуду.

— Да он, чай, вс заняты…

— То-то и бда моя, что вс заняты! Вотъ я и ду пронюхать… какъ-бы этакъ, того…

— То-есть, чего, напримръ?

— Да какъ бы вамъ это сказать?.. Видите ли что. Лавки на ярмарк отдаются купцамъ заблаговременно, единожды навсегда, съ платою, положенныхъ отъ казны денегъ. Но нашъ братъ, случится, деньги въ срокъ позабудетъ взнести, а случится и такъ, что иной, на свою фирму, допуститъ занять лавку постороннему, неимющему на то права, торговцу: а это ужь подлогъ, за него строго взыскивается: за этакое противозаконное дйство, и за иныя прочія, подобныя тому, продлки, лавка отбирается и передается тому, кто первый успетъ подать прошеніе.

— Ну, а вы-то тутъ что?

— Вотъ я и ду собрать разные по этому случаю слухи… я, примромъ, какъ какой-нибудь военачальникъ, и длаю, такъ-сказать, рекогносцировку. У меня тамъ — языки есть, мщане знакомые подсматриваютъ съ разными прорухами нашего брата: вотъ, какъ откроютъ они мн этакую мараль — я какъ тутъ съ прошеніемъ о надл меня лавкой, будто ни сномъ, ни духомъ ничего не знаю.

— Хорошее дло, Сидоръ Кузьмичъ, хорошее!.. А случится вы, этакъ, удружите и доброму знакомцу?

— Какъ не случаться! случится и роденьк подрадешь!

— Ну что жь и размолвка пойдетъ?

— Нисколько! Я вдь тутъ въ сторон остаюсь: за что жь имъ со мной ссориться?

— Ну, а какъ откроется?

— И, батюшка! какъ-нибудь сочтемся. А не то, такъ я же самъ его въ свою лавку пущу: пусть пріютится да подъ моимъ именемъ своимъ товаромъ торгуетъ!

— Но вдь за это и отъ васъ лавку отнимутъ?

— А надо умючи да ладненько дла вести — и все хорошо пойдетъ!

— Да вы, Сидорь Кузьмичъ, даромъ что негоціантъ, а какъ я вижу — бдовый вы человкъ, у васъ должно быть ни почемъ зло человку сдлать…

— Нтъ, ужь скажу вамъ: совсть моя чиста, никому въ мір зла я не длалъ и не буду длать, а коли гршокъ какой и водится, такъ гд жь грха нтъ: вс мы люди, вс мы человки! а гд есть человкъ, тамъ и старая наша пословица не мимо молвится.

— Какая пословица?

— А та пословица, что, дескать, возл воды — обмочишься, возл огня — обожжешься!

— Ну, не желалъ бы я, чтобъ наше молодое поколніе одинаково съ вами думало, чтобъ дти ваши по васъ пошли.

— Что жь такъ, сударь вы мой? али я своимъ дтямъ не отецъ: я и своего Капитошеньку до зла да до дурна не довожу ни до какого.

— А гд вашъ сынокъ учился?

— Дома учился: мать изъ-подъ своихъ крылышекъ никуда его не выпускала.

— Но вдь въ наше время трудно дома воспитывать дтей и дать имъ такое образованіе, какого они вправ ожидать отъ васъ, при вашихъ достаткахъ.

— Копочка мой преобразованный человкъ выйдетъ: пофранцузски читать-писать знаетъ… ну, и танцовать тоже не изъ послднихъ.

— И все?

— А чего жь больше-то нужно?

— А бухгалтерію знаетъ?

— Будетъ длами заниматься съуметъ и бухгалтерію вести.

— Ну, а торговые законы?

— Я держусь того правила, что изо всхъ законовъ нужно знать только одну статью, много-что дв: ‘не длай зла’ и ‘не попадайся въ дурномъ дл’, знаешь это — вотъ теб и вся юриспруденція! а въ годы войдешь, да въ разныя дла ввяжешься — въ недлю полный курсъ пройдешь, да такъ-то нужныя статьи вызубришь, что и магистера-то инаго за поясъ заткнешь!

— Отчего же другіе-то купцы за счастье считаютъ сыновей своихъ отдать или въ коммерческое училище, или въ гимназію, или въ технологическій?

— Мой Капитошенька не по тмъ стопамъ пойдетъ.

— Купцу нужно знать англійскій языкъ…

— А я такъ думаю, что вовсе не нужно. Англійскій языкъ пригоденъ тамъ, гд торгуютъ Англичане, а намъ не бывать тамъ, гд они торгуютъ: намъ ихъ не пересилить. Полагаю я, что для русскаго купца нужно знать или итальянскій языкъ, или татарскій. Съ итальянскимъ языкомъ нашъ братъ, купецъ, всю Европу выздить можетъ…

— А татарскій?

— Татарскій-то? Гм… Да татарскій-то языкъ, я чай, важне всхъ другихъ. Азія у насъ сторона нетронутая, торговля въ ней все-еще только ковыляетъ. Торговать намъ вкъ свой надо не съ Французами, или не съ Нмцами, а съ Турками, съ Персіянами, съ Бухарцами — всюду татарскій языкъ нуженъ, да и въ нашемъ благословенномъ царств мильйоновъ семь есть же народу, который только и говорить что потатарски, да чего тутъ толковать долго? съ татарскимъ языкомъ купецъ управится и въ Кита!

— А сына своего вы учите потатарски?

— Ему не для-чего: онъ будетъ фабрикантомъ, изъ Россіи не выдетъ: стало, ему только одинъ русскій языкъ и нуженъ… ужь, конечно, я его надъ грамматикой не неволилъ: къ-чему намъ грамматика?

— Исторіи, по-крайней-мр, сынъ вашъ учился?

— Какъ же: всегда по вечерамъ читалъ, бывало, древнюю исторію.

— Немного же!

— Лучше, сударь вы мой, немногое знать, да знать хорошо, чмъ и вс науки преизойдти, да аза въ глаза не смыслить. По-моему: не знай лишняго, знай нужное — вотъ и все хорошо пойдетъ!

Странныя понятія о воспитаніи случалось иногда мн слышать отъ нкоторыхъ провинціальныхъ купцовъ, представителей не старинныхъ торговыхъ домовъ, а разбогатвшихъ разными ухищреніями торгашей, далекихъ отъ всякихъ помысловъ о плодотворности правильнаго, систематическаго научнаго образованія. Въ былыя времена случалось, что мужикъ, добывъ первую тысячу и вкусивъ зловредныхъ плодовъ непривычной роскоши, лзетъ въ гору, начавъ свои операціи прасольствомъ да промысломъ кулаковъ и булыней, и, превратившись въ зажиточнаго торговца, онъ, по привычк къ несовсмъ-прямымъ оборотамъ, перебивается сначала отъ сотни до сотни, а тамъ ужь легко доколачиваетъ до тысячъ и до десятковъ тысячъ! Не рдко, а, напротивъ-того, очень-часто случалось, что иной добьетъ и до сотни тысячъ, но дальше ужь ни съ мста! Такъ вести дла, какъ ихъ ведетъ исконный купецъ, онъ не можетъ, по непривычк къ солидности и къ безусловной прямизн, обширныхъ затй, при недостатк образованности и при ограниченности познаній, у него нтъ, а между-тмъ онъ инстинктивно понимаетъ, что, при старой манер веденія длъ, ему не поддержать кредита — онъ и останавливается, самъ коснетъ въ засто, а нажитые имъ капиталы распадаются. Для сыновей его, взрощенныхъ близь домашняго очага да на отцовской лежанк, въ виду опять крайности: иного мать избалуетъ, иного самъ отецъ не тому научитъ, чему нужно. Часто разжившійся торгашъ доходитъ до сознанія необходимости держать сына съ малыхъ лтъ въ ежовыхъ рукавицахъ: кое-какъ выучивъ его грамот, онъ сажаетъ его за прилавокъ. Здсь юноша, окруженный прикащиками, учится тмъ же ухищреніямъ и пріемамъ, при помощи которыхъ разбогатлъ и отецъ. Кушая сладко дома, знакомясь издали съ роскошью, свойственною настоящему состоянію своего семейства, но находясь подъ вліяніемъ разнаго рода лишеній, понимая, между прочимъ, что у отца — больше ста-тысячъ, неопытный юноша, по молодости лтъ, по несовершенной еще испорченности сердца и по невольному сближенію съ хорошимъ, сознаетъ всю дурную сторону торгашескихъ ухищреній и, естественнымъ образомъ, получаетъ отвращеніе къ проникнутому этими началами ремеслу и къ многозначительному совту ‘бери съ меня примръ: я самъ съ пятака началъ!’ Тогда молодой человкъ, нердко, принимается гулять, сперва въ-тихомолку, а потомъ ужь и открыто, кутитъ и мутитъ, спускаетъ съ рукъ батюшкины денежки и потомъ ужь, очень-поздно, узнаетъ всю цну скромности и честнаго веденія длъ… Да, любили погулять наши купеческіе сынки, они и теперь еще это любятъ, но то, что теперь случается, къ-счастью, изрдка, далеко не можетъ идти въ сравненіи съ тмъ, что водилось въ давніе, въ бывалые годы: образованіе стало общедоступнымъ, смена просвщенія посяны всюду и добрые плоды стали очевидны, теперь въ промышленномъ класс ужь не рдкость встртить молодыхъ людей, служащихъ украшеніемъ своего сословія.

Принадлежалъ ли мой Сидоръ Кузьмичъ къ такимъ украшеніямъ сказать наврное я не могу. Сопутствованіе его мн оказалось не во всхъ отношеніяхъ плодотворнымъ: кром приведенныхъ здсь разговоровъ, больше ничмъ не удалось мн отъ него поживиться, и, вроятно, вину въ томъ я долженъ принять на одного себя, не съумвъ, по выраженію Андрея Иваныча, ‘распотрошить’ его хорошенько. Объ ух изъ стерлядей и о рейнвейн не было и помину: городъ Гороховецъ мы прохали ночью, да притомъ же онъ лежалъ въ сторон отъ шоссе версты на полторы. Зажиточный фабрикантъ ни разу не растресъ кошелька ни въ одной гостинниц, не заквиталъ убытка, по поводу загрязненной и испорченной имъ сторы, и, по прибытіи въ Нижній-Новгородъ, заплатилъ только третью часть израсходованныхъ во время пути прогоновъ, на томъ основаніи, что онъ халъ одинъ, безъ всякой поклажи, а насъ было двое, да и экипажъ тяжело на груженъ только нашимъ добромъ. Въ Иижнемъ-Новгород Сидоръ Кузьмичъ занялъ въ дальнемъ трактир конурку, грязный нумеръ, по четвертаку за сутки. Въ богатомъ купц я видлъ любопытный образецъ человка, который знаетъ какъ богатть надо и какъ надо беречь денежку.

По дорог изъ Владиміра намъ привелось совершать три переправы, продолжавшіяся каждая часа по полтора: два раза мы перезжали черезъ Клязьму и разъ, у самаго Нижняго, Оку, такимъ образомъ въ Нижній-Новгородъ прибыли мы часамъ къ шести вечера, четвертаго числа мая.

На Ок обозовъ съхалось множество и, врно, долго бы мн пришлось ждать своей очереди, еслибъ зоркіе перевозчики — Татары не отдали предпочтенья экипажу, сопровождаемому почтальйономъ. Они бросили все и всхъ и исключительно занялись помщеніемъ дормеза на маленькій, утлый и Богъ-знаетъ какъ державшійся на вод дощаничокъ, на другую, такую же посудинку, ввели лошадей. Рулевой, Татаринъ Абдулка, съ выщипанной, по обыкновенію, рдкой бородой и съ отрощенными на голов волосами, скомандовалъ ‘отчаливай’ — и мы отчалили. Долго мы барахтались и возились на вертлявомъ паром, Татары бормотали безъ милосердія и кричали безъ умолку, а рабочіе, изъ Русскихъ, грянули веселую псенку о бывалыхъ разъздахъ по синему морю Каспійскому и о старыхъ побывкахъ на персидскихъ берегахъ.

Волга и Ока были ужь на прибыли. Прибрежныя городскія строенія, амбары и кладовыя отдлялись отъ высокаго берега широкимъ потокомъ воды, въ которую глядлись красныя, небленыя ихъ стны. Противоположный низменный берегъ, такъ-называемая ‘ярмарка’, была вся залита водой, соборы, церкви, мечети и длинные корпуса ярмарочнаго гостинаго двора высились надъ водой необитаемыми каменными островами, которые, еще съ прошлаго года покинуты обитателями. Шумное и музыкальное, въ извстную пору года, Кунавино едва пестрло издали своими высокими, опустлыми теперь, хоромами. Видъ былъ невеселый, но любопытный для того, кому не случалось еще видать рку въ разлив. Гораздо-живописне глядлъ на насъ самый городъ, весь освщенный заходящимъ солнцемъ, лпившіеся по гор домы привтливо обращены были въ нашу сторону чистенькими фасадами, стекла зданій точно огнемъ горли — такъ ярко отражались въ нихъ падавшіе на нихъ вечерніе лучи, громоздившіеся ярусами строенія выглядывали одинъ изъ-за другаго и, поднимаясь все выше-и-выше, оканчивались блой кремлевской стной, среди которой великолпно блисталъ металлическій куполъ собора.

Пристань была загромождена народомъ, нашъ дощаникъ едва отъискалъ мсто для причала, десятки рабочихъ подхватили экипажъ и вынесли его на берегъ. Мы пошли впередъ пшкомъ. Сидоръ Кузьмичъ чрезвычайно былъ доволенъ эффектомъ, который, естественно, былъ произведенъ дормезомъ на толпу, но еще того больше былъ восхищенъ услужливостью и распорядительностью полицейскихъ, которые разгоняли значительную гурьбу попрошаекъ, обступавшихъ нетороватаго фабриканта и величавшихъ его громкими, очень-лестными, но непринадлежащими ему титулами. Сидоръ Кузьмичъ, придавъ себ важный и озабоченный видъ, горделиво поднимался въ гору, подзывалъ къ себ будочниковъ и каждому изъ нихъ наказывалъ: ‘вели, братецъ, карет скорй насъ догонять!’ Когда экипажъ поравнялся съ нами, Сидоръ Кузьмичъ крикнулъ на прохожаго бурлака, веллъ ему подержать свою синюю съ бархатнымъ воротникомъ шинель, а самъ, отворивъ дверцы, повторилъ мн извстное приглашеніе’.

— Милости просимъ, пожалуйте… лошадки готовы: до гостинницы еще далеко.

Первою моею заботою, по прибытіи въ Нижній, было отправиться въ Контору Пароходнаго Общества, чтобъ пріискать случай дохать водою до Симбирска, или даже до Самары: это значительно сократило бы мои путевые расходы, а что касается до назначеннаго свиданія съ Валеріемъ Ивановичемъ въ Промзин-Городищ, то я могъ своевременно съ нимъ списаться и, измнивъ прежній уговоръ, пригласить его прямо пріхать въ Самару. Но готовыхъ къ отправленію въ путь пароходовъ я не нашелъ ни одного, всмъ имъ было еще рано начинать свои рейсы, да и обыкновенно они отправлялись въ низовыя мста за грузомъ гораздо-позже, разсчитывая немного терять тамъ времени и товары везти прямо къ развалу ярмарки. Одинъ только пароходъ новой компаніи былъ на этотъ разъ исключеніемъ изъ общаго правила и онъ, заблаговременно усплъ сдлать условіе о клади и, дня за два до моего прізда, ужь ‘убжалъ на Низъ’, за грузомъ соли, преднамреваясь до ярмарки сдлать дв ‘путины’, два рейса, два оборота.

Въ Нижнемъ-Новгород существуютъ конторы четырехъ пароходныхъ обществъ, именно: 1) компаніи волжскаго пароходства, 2) паро ходнаго общества ‘Меркурій’, 3) пермской компаніи и 4) компаніи нижегородской машинной фабрики. Число всхъ пароходовъ, принадлежащихъ какъ этимъ четыремъ компаніямъ, такъ и другимъ частнымъ владльцамъ, простирается до пятидесяти, включая въ число пароходовъ и кабестанныя суда, дйствующія при помощи паровыхъ машинъ. Въ настоящее время, для плаванія по Волг, учреждаются въ Рыбинск еще дв новыя компаніи, для которыхъ ужь заказаны девять пароходовъ.

Изъ всхъ существовавшихъ въ прежнее время компаній, право первенства должно принадлежать компаніи волжскаго пароходства, владющей четырьмя значительнйшими, по величин, пароходами, именно’. ‘Волгой’ и ‘Камой’, каждый въ 250 силъ, ‘Геркулесомъ’ и ‘Самсономъ’ — каждый въ 450 силъ. Эта компанія пароходы свои строила въ Рыбинск, а Общество ‘Меркурій’ строило свои въ Балахн. Но въ 1849 году, близь Нижняго-Новгорода, въ десяти верстахъ отъ него вверхъ по Волг, въ Балахпинскомъ Узд, учреждена новая верфь — единственное на Волг частное заведеніе, гд строются желзные пароходы русскими мастерами и изъ русскихъ матеріаловъ. Верфь эта находится на правомъ берегу Волги, въ деревн Соромов и принадлежитъ такъ-называемой ‘Компаніи Нижегородский Машинной фабрики’. Желзо здсь получается съ Урала, съ демидовскихъ, заводовъ, лсъ — изъ Костромской Губерніи съ рки Унжи, снасти — съ фабрикъ, находящихся въ Нижнемъ-Новгоррд и Муром, а вс подлки, начиная отъ гайки до послдняго изящнаго предмета, выработываются на самой фабрик, только одн трубки, для трубчатыхъ котловъ, выписываются для пароходовъ изъ Англіи, гд ихъ и приготовляютъ для всей Европы только въ одномъ мст, гд-то близь Бирмингама.

Со времени основанія этой верьфи, на соромовской фабрик сдлано до пятнадцати паровыхъ машинъ для пароходовъ, въ томъ числ для Кавказскаго Края желзный пароходъ ‘Кура’ и дв желзныя же для него баржи, и до десяти фабричныхъ машинъ для разнаго назначенія.

Компанія эта владетъ слдующими пароходами:

I. Буксирные и пассажирскіе:

1) ‘Комета’, деревянный пароходъ, въ 120 силъ, низкаго давленія, грузу поднимаетъ до 70,000 пудовъ.

2) ‘Звзда’ — деревянный, 60 силъ, низкаго давленія, грузу поднимаетъ 25,000 пудовъ.

3) ‘Опытъ’ — деревянный же, 40 силъ, низкаго давленія, грузу поднимаетъ 15,000 пудовъ.

4) ‘Орелъ’ — желзный, въ 80 силъ, высокаго давленія, грузу поднимаетъ до 50,000 пудовъ. Это — чрезвычайно-ходкое судно: имя при себ дв баржи (одну въ 160, другую въ 210 футовъ длины, каждая 16 фут. ширины) и одинъ маленькій шитикъ, ‘Орелъ’, при благопріятной погод, ходить противъ теченія со скоростью 165 верстъ въ сутки.

5) ‘Встникъ’, желзный пароходъ, въ 90 силъ, одинъ цилиндръ у него высокаго, другой низкаго давленія. Такая система представляетъ особенное удобство въ сбереженіи топлива, потому-что одинъ и тотъ же паръ изъ цилиндра высокаго давленія переходитъ въ цилиндръ низкаго давленія, тамъ расширяется и производитъ свое дйствіе, а извстно, что если пары дйствуютъ съ расширеніемъ, то топлива идетъ меньше.

II. Кабестанные:

6) ‘Астрахань’ — въ 40 силъ.

7) ‘Камышинъ’ — въ 24 силы

Пароходы эти могутъ тащить за собою въ баржахъ до 200,000 пудовъ груза. Кабестанные пароходы разнятся отъ обыкновенныхъ расшивъ и неуклюжихъ конномашинныхъ судовъ тмъ, что якори завозятся здсь не на простыхъ челнокахъ, а на завозенныхъ пароходикахъ, и что къ этимъ якорямъ судно придвигается не при помощи людей, или лошадей, а кабестаномъ, приводимымъ въ движеніе машиною. Кабестанныя суда идутъ такъ же медленно, какъ и вс мачтовыя ‘посуды’, самымъ тихимъ, самымъ черепашьимъ ходомъ, но преимущество ихъ то, что противные втры и непогодье не имютъ на нихъ такого вліянія, какъ на всякую барку, мошкамъ и вообще на всякое ходовое судно.

III. Завозенные:

‘Чайка’ — въ 24 силы, высокаго давленія.

9) ‘Пчелка’ — въ 12 силъ.

Пароходы и пароходныя баржи изгоняютъ теперь такъ-называемыя ‘кладныя’ или ‘ходовыя’ суда, представительницею которыхъ служитъ ‘расшива’.

Расшивою называется судно, имющее въ длину отъ восьми до двадцати-четырехъ саженъ, въ ширину отъ четырехъ до одиннадцати саженъ, а въ вышину, отъ днища до палубы, отъ трехъ до пяти саженъ.

Расшивы устроиваются такимъ-образомъ, что корма и носъ поднимаются и загибаются нсколько дугообразно, носовая часть устроивается остроконечно, для чего въ этой части укрпляется, подъ острымъ угломъ, брусъ и къ нему пришиваются боковыя доски. Днище расшивы длается изъ досокъ, толщиною въ четыре дюйма, оно плоско и съ боковъ нсколько скругляется. На дн, для связи всего судна, укрпляются обтесанныя четырехугольныя кривыя бревна, кокоры, называемыя ‘копанями’, днище же пришивается къ нимъ ‘шпигорьями’, или большими желзными гвоздями. По копанямъ, въ размръ судна, полагаются продольные брусья, называемые ‘кильсенями’, ихъ, отъ мачты къ носу кладется одинъ, а къ корм два, эти-то копани съ кильсенями и составляютъ основу судна. Копани, съ внутренней и съ наружной стороны, обиваются досками, изнутри полуторадюймовками, а снаружи двухъ и трехдюймовками, наружная обивка называется ‘шва’, а внутренняя, для предохраненія товаровъ отъ подмочки — ‘елань’. Съ боковъ расшивы между швою укрпляется ‘бархотъ’, или брусъ въ 4—8 дюймовъ толщиною, онъ служитъ поясомъ для связи копаней, по концамъ которыхъ устанавливается ‘обносный брусъ’, почти всегда рзной работы и раскрашенный разными красками, преимущественно же блою. Обносные брусья скрпляются на носу и на корм поперечными брусьями, называемыми ‘огнивы’, длина которыхъ соразмряется съ шириною судна. Поверхъ судна, отъ носа до кормы, противъ кильсеней, укрпляются два бруса, называемые ‘конями’, по которымъ, въ оба борта, упираются четырехугольные бруски, именуемые ‘чоблаками’, на нихъ стелется ‘подршетина’ — тонкія доски, полудюймовки, иди и еще тоньше, на подршетину накладывается ‘скала’, или ‘берёста’, а ужь по ней плотно стелется ‘палуба’, крыша судна изъ двухдюймовокъ, палуба хорошо проконопачивается и осмаливается.

Чтобъ палуба, при нагрузк или выгрузк товаровъ, не могла гнуться, она подпирается ‘стойками’, идущими отъ коней на кильсени, около этихъ стоекъ, поперегъ судна, упираются въ бархоть особыя перекладины, называемыя ‘оздами’: он служатъ связью бортамъ и не дозволяютъ имъ растягиваться. Внутренность судна раздляется перегородками на четыре отдленія или части, два большія отдленія, по об стороны мачты, называются ‘мурьями’: товары спускаются въ мурьи на канатахъ, чрезъ четырехугольное отверзтіе или ‘люкъ’. Мурьи другъ отъ дружки отдляются небольшою загородкой, окружающею мачту и называющеюся ‘льяло’ съ особеннымъ въ немъ чуланчикомъ, или ‘каталашкой’, то-есть такелажною камерою: льяло и каталашка служатъ помщеніемъ ‘водолива’ съ его принадлежностями. Помщеніе, или мурья, находящаяся подъ палубою въ носовой части судна, носитъ названіе ‘косяовской’ и служитъ мстомъ складки провизіи ‘бурлаковъ’, то-есть чернорабочихъ, комнатка же на корм судна называется ‘казёнка’, въ ней помщается судохозяинъ.

Поверхъ палубы, черезъ каждые полтора или два аршина, выпускаются концы копаней, они называются ‘бабками’, на нихъ, параллельно обноснымъ брусьямъ, накладываются особые брусья, именуемые ‘порысками’, между порысками и обносными брусьями укрп.ляются точеные столбики, или ‘балясины’.

Посереди судна ставится ‘дерево’, или ‘мачта’, которая сплачивается изъ пяти, семи и даже девяти бревенъ, длиною отъ девяти до двнадцати саженъ. Мачта укрпляется на дн судна въ особо-устроиваемомъ изъ брусьевъ четырехугольномъ гнзд, называемомъ ‘пятникъ’, а близь палубы двумя особыми, положенными поперегъ судна, брусьями. Вверху мачты находятся желзные крючья, на которые, по об стороны дерева, надвается по пяти паръ веревокъ, называемыхъ ‘пишными ложками’, он, опускаясь къ низу, но недоходя до порысковъ сажени на дв, оканчиваются прикрпленными къ нимъ блоками, именуемыми ‘лопырями’. При порыск, у бабокъ, укрпляются особые блоки, называемые ‘противнями’: противни и лопыри стягиваются особыми толстыми веревками, снастями, называемыми ‘бгами’. Между бгами, на каждой сторон судна, къ вершинк мачты привязываются ‘монтари’, то-есть дв снасти: къ бортамъ они прикрпляются за крючья, а съ другаго конца, для нихъ, у мачты, находятся по об стороны по лопырю. По направленію отъ монтарей къ носу судна, мачта прикрпляется съ каждаго борта другими четырьмя снастями, которыя называются ‘шкадронными’. Съ вершинки мачты спускаются къ корм четыре ‘ложки’ или веревки, а къ носу дв ‘бузанныя’ снасти. Съ праваго борта судна, между пишными и шкадронными ложками, тянется къ верху мачты веревочная лстница или ‘ванты’.

Парусъ прикрпляется къ ‘райн’, или длинному дереву, къ концамъ тонко-стесываемому, она бываетъ толщиной отъ пяти до восьми вершковъ, а въ длину соразмряется съ шириною судна, парусъ прикрпляется къ ней посредствомъ бичевокъ, пришиваемыхъ къ парусу во всю его ширину, черезъ каждый аршинъ. Райна, или раина съ парусомъ поднимается на мачту посредствомъ продтой въ блокъ веревки, называемой ‘подъемною снастью’, веревки же, находящіяся по концамъ раины и называемыя ‘дитвами’, служатъ къ тому, чтобъ направлять парусъ по втру, каждый конецъ дитвы, идущей во всю длину паруса, прикрпляется за кольца у бортовъ. Парусъ сшивается изъ нсколькихъ полотнищъ ‘канифаса’, или толстаго пеньковаго полотна, и представляетъ площадь иногда въ триста квадратныхъ саженъ, особенно на расшивахъ большаго размра, при высокой мачт.

Судно управляется рулемъ, который состоитъ изъ бруса, прившиваемаго къ корм на желзныхъ крючьяхъ, къ нижнему его концу, доходящему до дна судна, прибиваются щитомъ доски, длиною въ полторы сажени, а шириною въ семь четвертей. Рулемъ дйствуютъ при вс-мощи ‘правила’, или бруса, прикрпленнаго къ верхнему концу руля.

Для удержанія судна на одномъ мст, во время стоянокъ и сильныхъ втровъ, каждая расшива иметъ при себ шесть ‘кошекъ’, или четырехлапыхъ якорей. Одинъ изъ нихъ, всомъ отъ десяти до двадцати пудовъ, называется ‘становымъ’, другой всомъ отъ семи до, пятнадцати пудовъ — ‘подпускнымъ’, а остальные, всомъ отъ четырехъ до семи пудовъ — ‘ходовыми’. Становой якорь употребляется для остановки судна, подпускной употребляется тогда, когда одинъ становой не сдержитъ расшивы, ходовые же якоря употребляются тогда, когда судно не можетъ идти впередъ ни парусомъ, если нтъ попутнаго втра, ни бичевой, по отсутствію бичевника. Въ такихъ случаяхъ одинъ якорь, привязанный къ длинному канату, завозится на челнок впередъ судна и выбрасывается въ рку, народъ, находящійся на судн, или лямками, или на шпиляхъ, то-есть посредствомъ воротовъ, подтягиваетъ на этомъ канат свое судно къ закинутому якорю, по мр приближенія судна къ нему, завозится другой ходовой якорь: такъ судно и двигается отъ якоря до якоря. Этотъ способъ движенія судна называется ‘завозомъ’, при помощи завозовъ и бичевы, расшивы ходятъ изъ Астрахани до Нижняго-Новгорода дней въ семьдесятъ, семьдесятъ-пять и въ восемьдесятъ.

Кром обыкновеннаго паруса, разставляемаго для упора попутнаго теченія воздуха, ходовыя суда прибгаютъ иногда къ ‘водяному парусу’, опускаемому съ котораго-нибудь борта въ воду, для противодйствія сильному теченію рки и прибоя волнъ, около крутыхъ береговъ. Водяной парусъ длается изъ рогожи, или изъ паруснаго полотна, и натягивается на деревянную рамку, длятого, чтобъ этотъ приборъ не сносился водой, а противоборствовалъ бы ей, къ нижней сторон рамокъ подвшиваются ‘пригрузки’ свинцовыя, а больше изъ кирпича, такіе пригрузки, въ низовомъ кра, именуются ‘нмцами’, хотя собственно нмцами называютъ всякой балластъ, тяжести, камни и землю, набитые въ холщевые мшки.

Расшивы поднимаютъ, смотря по своей величин, грузъ отъ десяти до двадцати и даже до тридцати тысячъ пудовъ. При сплав судна ‘съ верху’ въ низовыя мста, когда слдованію судна помогаетъ самое теченіе рки, число судорабочихъ бываетъ весьма-ограниченно и не превышаетъ десяти человкъ, но когда судно идетъ ‘съ низу’, противъ теченія, то каждая тысяча пудовъ груза разсчитывается на 3 ¹/₂ человка бурлаковъ и потому, при расшив съ грузомъ въ тридцать тысячъ пудовъ, бурлаковъ бываетъ сто человкъ. Большія расшивы сидятъ въ вод до пятнадцати четвертей и потому совершаютъ свои путины только во время большой воды, къ осени же, по мелководью и безчисленнымъ отмелямъ, рейсовъ они не совершаютъ. Въ настоящее время расшивы буксируются пароходами — стало-быть, число бурлаковъ ограничивается одною сторожевою прислугою.

Говоря о судахъ, нельзя не вспомнить, что въ Нижнемъ-Новгород, во время ярмарки, происходитъ, или, по-крайней-мр, въ недавніе годы происходила значительная торговля судами. Камскія лодьи и межеумки, въ которыхъ доставляется соль въ Нижній-Новгородъ, гд, какъ извстно, находятся самые значительные казенные соляные запасы, продаются здсь или на дрова, или на постройку холодныхъ строеній. Новыя суда придаются здсь жителями ближайшихъ къ Нижнему береговыхъ селеній. Здсь, на всемъ протяженіи Волги и Оки, отъ Нижняго въ одну сторону вплоть до самой Костромы, а по другую до устья Клязьмы, жители занимаются постройкою судовъ для плаванія по Волг и по Ок: въ нкоторыхъ селеніяхъ судостроеніе составляетъ исключительное занятіе сельскаго населенія. Въ этомъ отношеніи особенно-замчательны крестьяне Балахнинскаго Узда, Чернорцкой Волости, селъ Кубенцова, Городца, Василёвой-Слободы, также жители Балахны и въ-особенности обитатели береговъ Унжи, въ Костромской Губерніи. Построивъ суда, они отправляютъ ихъ въ Нижній или совершенно порожнія, или съ балластомъ, состоящимъ изъ булыжника, кирпича, изразцовъ, дровъ и тому подобнаго. Въ Нижнемъ-Новгород они распродаютъ свой балластъ, а суда переуступаютъ тмъ купцамъ, которымъ нужно отправить съ ярмарки товары свои водой. Къ такимъ судамъ принадлежатъ ‘бляны’, заимствовавшіе свое названіе отъ того, что они строются изъ благо лса, не высмаливаются и обшиваются досками посредствомъ деревянныхъ нагелей, по сплав блянъ на низъ, они тамъ разбиваются и продаются на дрова. Впрочемъ, торговля судами въ Нижнемъ-Новгород не иметъ правильныхъ оборотовъ, число судовъ, доставляемыхъ сюда съ исключительною цлью продажи, совершенно-ничтожно предъ массою тхъ, которыя нагружены ‘купецкимъ товаромъ’. Часть, сихъ послднихъ покупается хозяевами клади отъ судохозяевъ, значительнйшая же часть употребляется для новой транспортировки грузовъ.

Кром ярмарки, Нижній-Новгородъ обращаетъ на себя вниманіе обширнымъ приготовленіемъ канатовъ, веревокъ и разной пеньковой дли, чугунными подлками, изготовленіемъ стали и фабрикаціей винъ.

Разумется, первенство въ фабрикаціи винъ нашего внутренняго происхожденія, на манеръ иностранный, должно принадлежать Москв и Ярославлю, переработывающимъ нашъ родной чихирь и кизлярку, или виноградный спиртъ, въ сотерны, барзаки, лафиты, бургонское, рейнвейны, и превращающимъ простое хлбное вино въ ромъ, ликеры и бальзамъ, однакожь и Нижній-Новгородъ занимаетъ въ этой промышлености довольно-замчательное мсто. Извстно, что донское вино привозится въ Нижній-Новгородъ преимущественно въ вид чихиря, самими Донцами, которые доставляютъ его сюда черезъ Качалинъ и Дубовку, Волгой. Въ Нижнемъ-Новгород они выдлываютъ изъ этого чихиря шипучее вино, какое изготовляется на мст, въ Цымлянской Станиц. Превратившись въ шипучее вино и будучи разлитъ въ Нижнемъ-Новгород въ бутылки и полубутылки, донской чихирь частью отправляется весною въ Рыбинскъ и въ Ярославль, а частью остается въ Нижнемъ до ярмарки, уничтожается назжими постителями и выписывается виноторговцами другихъ городовъ. Точно то же происходитъ и съ крымскими шипучими винами, которыя, впрочемъ, продаются ужь за настоящее шампанское. Въ Макарьевскомъ Узд есть село Воскресенское, въ немъ съ-давнихъ поръ существуетъ заводъ, на которомъ приготовляются бутылки для фабрикуемыхъ въ Нижнемъ-Новгород винъ.

Сталь въ старинныя времена приготовлялась только въ Тюрингіи, которая и снабжала Европу сперва сырою, а потомъ такъ-называемою цементованною сталью. Въ половин семнадцатаго столтія и въ Англіи было введено приготовленіе цементованной стали, сперва въ самомъ маломъ вид, но такъ-какъ металлъ получался очень-посредственнаго качества, то, для улучшенія издлій, сталь все-таки выписывали изъ Германіи. Около половины прошедшаго столтія начали ужь въ Ньюкестл рафинировать сырую сталь, она мало-по-малу стала входить въ употребленіе и вытсняла съ англійскихъ рынковъ нмецкую сталь.

Быстро слдовали, одно за другимъ, улучшенія въ искусств рафинированія. Англійскіе заводчики не щадили издержекъ и вскор убдились, что шведское и русское желзо лучше туземнаго для выдлки хорошей стали. Но вс средства рафинированія, вс придуманныя въ этой работ улучшенія, не могли придать стали двухъ главныхъ качествъ: однородности во всей масс и ковкости. При рафинированіи, часть стали обращалась даже въ желзо, отъ этого проистекали большіе убытки и заводчикъ никогда не могъ вполн быть увренъ въ успх предпринятой работы, въ доброт приготовляемаго металла: Англичане попрежнему нуждались въ нмецкой стали, которая и привозилась къ нимъ, до самаго исхода прошедшаго столтія, въ значительномъ количеств.

Впродолженіе этой промышленной борьбы между двумя націями — одной, которая, казалось, навсегда ужь укрпила за собою первенство въ приготовленіи стали, и другой, которая силилась, если не опередить соперницу, то по-крайней-мр сравняться съ нею — въ маленькомъ городк Англіи, въ Донкастер, приготовился ршительный переворотъ въ этомъ производств, переворотъ, доставившій англійскимъ стальнымъ издліямъ первенство передъ другими на всхъ рынкахъ земнаго шара и сдлавшій вс, боле или мене образованныя, страны данницами Британіи. Этотъ переворотъ задумалъ, приготовилъ и совершилъ бдный часовой мастеръ, В. Гунтсманъ. Нсколько разъ пытался онъ приготовлять изъ англійской стали нужные для своего мастерства инструменты, которые привозились тогда въ Англію исключительно изъ Тюрингіи, но вс попытки его были напрасны, правда, отъ скручиванія, перегибанія полосъ, отъ продолжительной проковки, качество издлія улучшалось, но металлъ получался не однородный по всей масс, недостаточно-ковкій и тягучій: Гунтсманъ терялъ надежду, ршился расплавить его и открылъ приготовленіе литой стали. Это открытіе, достойно-оцненное немногими согражданами, доставило изобртателю независимое состояніе и, въ 1740 году, Гунтсманъ устроилъ близь Шеффильда, богатаго копями каменнаго угля, первую мастерскую для приготовленія литой стали въ значительномъ размр. Его примру послдовали другіе, но долго первые заводчики боролись съ естественными затрудненіями и съ предразсудками своихъ соотечественниковъ, которые не могли и даже не хотли врить, чтобъ отечественная сталь была лучше привозной, нмецкой, тмъ боле, что ужь искони такова была увренность всхъ, но теперь превосходство англійской стали такая аксіома, въ которой никто ужь не сомнвается.

Съ наступленіемъ ныншняго столтія, въ Англію не только вовсе перестали ввозить иностранную сталь, но йоркшейрскіе заводы ежегодно отпускаютъ за границу до трехъ мильйоновъ пудовъ стали въ разныхъ видахъ, изъ числа пяти мильйоновъ пудовъ, приготовляемыхъ больше, чмъ на пятидесяти заведеніяхъ, стснявшихся въ Йоркшейр. Цементованной стали выдлывается въ Англіи, круглымъ числомъ, до пяти мильйоновъ пудовъ.

Какими путями развивалась въ Россіи выработка стали — этого мы не съумемъ опредлительно пересказать, можемъ замтить только одно, что приготовленіе стали у насъ очень-давно началось и сосредоточено тепер на нкоторыхъ казенныхъ и частныхъ уральскихъ заводахъ: въ пермской, вятской и оренбургской губерніяхъ, а во внутреннихъ губерніяхъ, въ самомъ Нижнемъ-Новгород и въ уздахънижегородскомъ и горбатовскомъ, ужь отсюда сталь, собственно ‘томлёнка’, разсылается въ Петербургъ, Москву, Ярославль, Тулу, въ рязанскую и тамбовскую губерніи и въ пограничныя мста: Астрахань, для Персіи, и въ Оренбургъ, а больше въ Троицкъ, для вывоза въ Среднюю-Азію.

Производство стальныхъ издлій принимаетъ у насъ весьма-замчательные размры въ разныхъ мстностяхъ, но самая обширная выдлка ихъ сосредоточена въ Горбатовскомъ Узд Нижегородской Губерніи. Сёла: Павлово, Ворсма, Давыдово, Золино, Мартово, Тумботино, Тарки, деревни, Санницы, Завалищи, Заплатина, Долоткова, Давыдкова, Булатникова — вс они изстари живутъ этимъ промысломъ. Что выдлка стали и приготовленіе стальныхъ издлій дло тутъ не новое, не теперь только возникшее, въ этомъ положительно удостовряетъ насъ оффиціальное указаніе, что въ 1749 году, изъ оренбургскаго края отправленно въ Азію ‘немалое число россійскихъ фабрикъ и ремеслъ товарныхъ вещей, яко въ томъ числ павловскаго дла ножницъ двсти-пятьдесятъ тысячъ паръ’.

Производствомъ желзныхъ подлокъ, неподходящихъ подъ категорію ножеваго и слесарнаго дла, занимаются въ прибрежныхъ селеніяхъ нижегородскаго, балахнинскаго и семеновскаго уздовъ. Особенную репутацію себ пріобрли въ Нижегородскомъ Узд село Безводное, въ Балахнинскомъ — цлый округъ, извстный подъ названіемъ Городецъ, въ Семеновскомъ — села Красное Раменье. Здсь приготовляютъ для судовъ якори и гвозди и тянутъ проволоку. До какой степени велика масса переработываемаго такимъ-образомъ желза — неизвстно, о громадности ея можно догадываться только по аналогіи съ промышленостью какой-нибудь малоизвстной мстности, по стеченію случайныхъ обстоятельствъ приведенной въ ясность. Такъ въ недавнее время изслдовано, что крестьяне весьёгонскаго и череповецкаго уздовъ, потребляютъ до полуторыхъ-сотъ-тысячъ пудовъ желза, для перековки его въ гвозди.

Издліе проволоки занимаетъ тоже множество рукъ. Полагаютъ, что одно изготовленіе изъ этой проволоки крючковъ даетъ существованіе двумъ тысячамъ семействъ, работающимъ съ подряда купцовъ и по ихъ заказамъ, но ужь непредъявляющимъ свой товаръ на ярмарк. Лтомъ крестьяне занимаются хлбопашествомъ, а зимой, цлой семьей, трудятся надъ заказанною работой: крестьянинъ тянетъ проволоку, рубитъ изъ нея мрныя звнья, а ребятишки, отрубленную полоску загибаютъ — и удочка готова, посл ужь на каждомъ крючк сдлаютъ легонькую жабёрку, одинъ конецъ удочки приплюснутъ, другой подвострятъ, потомъ весь запасъ уложутъ въ кульки, по тысяч крючковъ въ каждый — и товаръ готовъ ужь къ отправк.

Товаръ этотъ, то-есть крючки, или удочки, раздляется на два вида: главный и мелочной. Крючки перваго вида употребляются въ морскомъ рыболовств по Каспію и длятся на три сорта: первый въ полтора пуда на тысячу крючковъ, и второй въ пудъ и тридцать фунтовъ — для обыкновеннаго морскаго лова, третій сортъ, въ два съ половиной пуда въ кульк, идетъ исключительно на живодной ловъ, для рыболовства живодью (то-есть приманкой на живую рыбу), четвертый сортъ, ровно въ пудъ на тысячу, идетъ только на рчное рыболовство, по Волг, Кам, Дону, Уралу, Кур, Днпру и другимъ, въ сверныхъ и въ остзейскихъ губерніяхъ, гд выработка крючковъ существуетъ домашняя. Есть еще родъ удочекъ, называемыхъ блесной, съ небольшимъ желзнымъ крючкомъ, припаяннымъ къ жестяной или оловянной рыбк, и сортовъ двадцать маленькихъ и середнихъ удочекъ для рыболовья по мелкимъ водамъ.

О количеств желза, потребляемаго на удочки, можно судить изъ того, что крючковъ, всомъ отъ полутора до двухъ съ половиною пудовъ на тысячу, въ одной сверной части Каспійскаго Моря ежегодно употребляется до ста тысячъ кульковъ, а это, при среднемъ вс кулька, ровно два пуда, составитъ двсти тысячъ пудовъ желза, разумется, что въ это число не вошли еще крючки, въ немене-огромныхъ размрахъ, употребляемые въ рчномъ рыболовств въ разныхъ краяхъ Россіи.

Кулёкъ крючковъ, лтъ за шесть назадъ, стоилъ купцамъ двадцать-пять рублей ассигнаціями, теперь цна спала до шестнадцати рублей, на мст же рыболовства, рыбопромышленики перепродаютъ крючки своимъ рабочимъ за семь съ половиною рублей серебромъ.

Удочки эти, притупляясь въ дл, безпрестанно оттачиваются рабочими, и когда оттачиваніе это дойдетъ до-того, что загнутая часть крючка совершенно-уничтожится и точить будетъ ужь нечего, то эти кончики удочекъ, или такъ-называемые чипчики, собираются, свариваются и идутъ на дло чекушекъ, дубинокъ, которыми чекушатъ, угоманиваютъ, пришибаютъ, бьютъ тюленя, въ изобиліи ловимаго на Каспійскомъ Мор. Но множество этого ‘лома’ идетъ на продажу для Персіи, гд его подвергаютъ особенному процесу въ разныхъ изверженіяхъ, потомъ свариваютъ и, въ дальнйшихъ операціяхъ, приготовляютъ изъ него булатъ, изъ котораго выдлываютъ цнное оружіе.

Что жь касается до чугуна, то самые значительные чугунноплавильные заводы находятся въ сосдственномъ Меленковскому Узду Владимірской Губерніи — Ардатовскомъ Узд: это именно Выксунскіе заводы Шепелевыхъ, здсь ежегодно чугуна выплавляется до семисотъ-тысячъ пудовъ. Чугунныя подлки необходимы во всякомъ хозяйств, даже въ крестьянскомъ сковороды, чугунки, котлы, въюшки требуются всюду, не говоря ужь о прочихъ видахъ чугуннаго литья. Даже въ испорченномъ вид, сдлавшись ужь негодными къ употребленію, чугунныя вещи не пропадаютъ задаромъ: мелкіе торгаши скупаютъ чугунный ‘ломъ’ или ‘бой’ по городамъ и селеніямъ и снова перепродаютъ его на заводы для переплавки. Противъ самаго Нижняго-Повгорода, на лвомъ берегу Волги, есть село Боръ, въ которое много скупается этого боя, а подл Бора, въ сел Кононов существуетъ особый заводъ для выдлки изъ чугуннаго боя разныхъ предметовъ домашняго хозяйства.

Въ Нижегородской Губерніи существуетъ еще одна, весьма-скромная, но тмъ не мене весьма-замчательная по своей обширности, промышленость — приготовленіе разныхъ пеньковыхъ издлій, особенно-нужныхъ для судоходства и рыболовства. Я не имлъ средствъ собрать подробныхъ свдній о всей масс пеньковыхъ товаровъ этого рода, выдлываемыхъ въ Нижегородской Губерніи, но двукратная, во время настоящаго путешествія, побывка въ Нижнемъ и пребываніе въ мстностяхъ, славящихся обширнымъ рыболовствомъ, дала мн возможность собрать слдующія, хотя краткія, однакожь, какъ мн кажется, все-таки интересныя данныя для внутренней нашей торговли. Данныя эти касаются до товара, называющагося длью, стками, каряжникомъ, поводцомъ, хребтиною, урзомъ и смольною снастью.

‘Дль’ приготовляется изъ пеньковой пряжи и идетъ на дланіе неводовъ. Невода на Волг бываютъ различныхъ размровъ, обыкновенно, длина ихъ равняется половин ширины рки, но подъ Астраханью невода доходятъ до гигантскихъ размровъ, именно до восьмисотъ саженъ длины и до тридцати саженъ глубины. Въ одной изъ прошлогоднихъ книжекъ ‘Журнала Министерства Внутреннихъ Длъ’ разсказанъ былъ несчастный случай погибели одного семейства, вмст съ экипажемъ и лошадьми, въ Волг, при перезд изъ Астрахани на правой берегъ рки, въ конц было прибавлено, что экипажъ и лошади вытащены чрезъ нсколько дней изъ воды — неводомъ! Ужь изъ этого разсказа можно вывести заключеніе о величин и прочности неводовъ, но это едва-ли не ясне будетъ, когда мы прибавимъ, что, при счастливыхъ заловамъ, неводами вытаскидается до ста тысячъ штукъ рыбы, и небольшихъ и самыхъ огромныхъ.

Дль приготовляютъ въ Нижегородскомъ Узд. Производство это особенно-обширно въ селахъ Румянцов, Чуварлеяхъ и ихъ окрестностяхъ. Крестьяне приготовляютъ слдующіе четыре сорта дли: ‘однопёрстникъ’ мрою въ семь саженъ, и въ тридцать ячей или ‘глазковъ’, или клтокъ въ ширину, ‘однопёрстникомъ’ дль эта называется потому, что въ глазокъ или въ ячею можетъ свободно проходить только одинъ перстъ, на томъ же основаніи три остальные сорта называются ‘двупёрстникъ’, ‘трехперстовая дль’ и ‘ладанникъ’, въ род рчной стки, съ ячеёю въ ладонь взрослаго человка. Вс эти сорты бываютъ одинаковыхъ размровъ, то-есть въ семь саженъ и тридцать ячей ширины и каждая такая стка называется ‘концомъ’, а въ сотн концовъ всу бываетъ четыре съ половиною пуда. Продажа совершается ‘концами’, и такихъ-то концовъ въ одну Астрахань доставляется до мильйона. Концы счаливаются ‘парами’, въ такомъ вид и бунтуются. Дль идетъ только для ркъ. Неводами, изъ нея сдланными, ловятъ судака, леща, сома и всякую другую такъ-называемую ‘частиковую’, ‘черную’ или простую рыбу. Конецъ дли на мст продается по двугривенному.

Сти состоятъ изъ двухъ стокъ, ‘ржака’ или ‘рдили’ и ‘частика‘. Первая бываетъ съ рдкими ячеями, вторая съ частыми, он складываются вмст и соединеніемъ своимъ составляютъ рыболовное орудіе, называемое стью. Сти бываютъ длиной въ двадцать-пять саженъ, шириной же около двухъ саженей, и уже и шире, что зависитъ отъ числа глазковъ. По числу ячей, сти раздляются на морскія и рчныя. Морскія сти бываютъ четырехъ сортовъ: въ 18, въ 16, въ 14 и даже въ 12 ячей: эти послднія для самой крупной рыбы, а рчныя сти бываютъ обыкновенно въ сорокъ ячей. Стьми ловятся т же породы рыбъ, которые ловятся и на удочку, именно: осетръ, севрюга, блуга и сомъ. Главная выдлка стей происходитъ въ Нижегородскомъ же узд, въ тхъ же селахъ, гд приготовляютъ дль. Крестьяне вяжутъ сти цлой семьей во все продолженіе зимы и, со вскрытіемъ Волги, возвращаютъ ихъ тмъ купцамъ, которые съ осени подрядили ихъ на эту работу. Сти вяжутъ нкоторые ‘исправные’, или достаточные крестьяне и не съ подряда, а просто на продажу. Всъ каждой сти бываетъ различенъ, и отъ шести фунтовъ доходить даже до пятнадцати, особенно въ сортахъ, назначаемыхъ для морскаго рыболовства, но, соображаясь съ обширностью приготовленія этого товара, съ достоверностью полагаютъ, что въ сотн концовъ стей всу, среднимъ числомъ, бываетъ пятнадцать пудовъ. Продажа стей происходитъ поштучно, цна на мст бываетъ отъ сорока до семидесяти копеекъ серебромъ, но двадцать лтъ назадъ, когда и хлбъ и работа были дешевле, и товаръ этотъ стоилъ вдвое дешевле. Сти бунтуются однимъ концомъ, а для продажи счаливаются парами. Стокъ для Астрахани длается боле семидесяти-пяти тысячъ штукъ. Знатоки дла разсчитываютъ, что для одного морскаго рыболовства въ сверной части Каспія потребно ежегодно боле пятидесяти-тысячъ штукъ стей.

Къ стямъ нуженъ ‘каряжникъ’, или толщиною въ мизинецъ веревка, къ которой сть подшивается. Главное заготовленіе каряжника происходитъ въ Горбатовскомъ Узд, гд крестьяне вьютъ его съ подряда изъ купецкой пеньки. ‘Конецъ’, или каждая веревка, каряжника иметъ сорокъ саженъ длины и виситъ пять фунтовъ, по продажа его производится пудами, цна на мст — шесть съ полтиной ассигнаціями за пудъ, въ Астрахань этого товара доставляется до 35,000 пудовъ.

Къ удочкамъ, или къ толстымъ крючкамъ, которыми рыба ловится какъ въ Каспійскомъ Мор, такъ и въ самой Волг, начиная отъ Сарепты внизъ до послднихъ волжскихъ розсыпей, нужны еще три вида пеньковаго товара: ‘поводецъ’ — веревка въ полмизинца толщиной, къ которой удочка прикрпляется, ‘четверная-пряжа’, бывающая потоньше той бичевки, которою обвязываются сахарныя головы, и служащая для прививки удочки къ поводцу, и, наконецъ, ‘хребтина’ — веревка, потолще каряжника, къ которой самая удочка привязывается за поводцы. Эти три вида работаются тоже по разнымъ деревнямъ Горбатовскаго Узда крестьянами и самими мщанами города Горбатова. Поводецъ продается ‘пучками’, въ каждомъ пучк бываетъ сорокъ ‘косяковъ’, въ каждомъ косяк двнадцать саженъ длины, всу въ пучк 35—37 фунтовъ, цна пучку на мст семь съ полтиной ассигнаціями. Въ Астрахань отправляется до 35,000 пучковъ поводца. Хребтина бываетъ тоже по двнадцати саженъ въ косяк, двадцать косяковъ составляютъ пучокъ, всу въ немъ тридцать фунтовъ, цна пять рублей ассигнаціями. Въ Астрахань ежегодно требуется хребтины 35,000 пучковъ. Четверная пряжа, кром удочекъ, необходимая также для садки стей и неводовъ, свивается изъ четырехъ, пяти и шести пеньковыхъ нитей, продается она концами, по пуду въ каждомъ, цна пятнадцать рублей ассигнаціями за пудъ, ея въ одну Астрахань привозятъ ежегодно тоже до 35,000 пудовъ.

‘Урзъ’, попросту называемый ‘ловецкою-снастью’, есть простая пеньковая веревка, на которой держатся невода. Урзъ бываетъ различныхъ сортовъ, всомъ отъ одного до пяти пудовъ въ конц, который обыкновенно бываетъ во сто саженъ длины каждый. Производство этого товара и главный закупъ его сосредоточенъ въ Горбатов, цна на мст отъ шести до восьми рублей ассигнаціями за пудъ. Въ Астрахань, для Волги и моря, ежегодно требуется его до ста тысячъ пудовъ.

Смольною снастью называются просмолёныя веревки, реи и канаты, для оснастки ходовыхъ, или транспортныхъ, и рыболовныхъ судовъ. Производство и покупка смольной снасти происходитъ въ Горбатов и въ Нижнемъ-Новгород. Обыкновенная снасть иметъ всу отъ одного до пятидесяти пудовъ, при нормальной длин во сто саженъ, канаты же всегда длаются ста-двадцати-саженной длины, всомъ отъ тридцати до двухсотъ пудовъ въ конц, толщина каната отъ семи, восьми и десяти дюймовъ доходитъ до двадцати двухъ дюймовъ въ окружности, или до четверти аршина въ діаметр. Цна смольной снасти на мст отъ семи рублей ассигнаціями доходитъ до восьми рублей ассигнаціями, снасти этой для Астрахани привозилось прежде, когда ходовыя суда не были еще вымщены пароходами, боле трехсотъ-тысячъ пудовъ. Кром Нижняго-Новгорода и Горбатова, канаты приготовляются еще въ селахъ Городц балахнинскаго и Работкахъ Макарьевскаго уздовъ.

Выше было сказано, что въ Нижнемъ-Новгород находятся огромные запасы казенной соли. Соляные магазины бывали здсь и встарину, но въ т стародавніе годы соль эта хорошо кормила какъ скромныхъ своихъ потребителей, такъ и соляныхъ надзирателей и цаловальниковъ, приставленныхъ для надзора за этими богатствами. Въ Нижнемъ-Новгород мн сообщили одинъ старинный документъ о соли слдующаго содержанія.

‘Бысть мужъ нкій, въ Новград Нижнемъ дозорщикъ, прозвищемъ Мстинъ, именемъ ома, рекомый Большая-Крома. И приставленъ бысть ко амбарамъ, ихъ же построяху, во днхъ онхъ, на самомъ брез, у пристани, на Волз. Кійждо годъ и по всякое лто наполняхуся амбары т солью, яже изъ Пермію Великой, отъ Соликамской, съ варницъ именитыхъ людей Строгоновыхъ. Чусовою до Камы, и Камой до Волги, и Волгою до града сего, на струзхъ сплавляшеся. И бысть въ Новград Нижнемъ воеводою ближній бояринъ Іеремій Игнатовичъ Пушка. И рче убо ома, глаголемый БольшаяКрома, воевод Пушк:— Се убо весна пріиде, и съ подсвжья рка тече, и хлябіи разверзошася, съ горъ потокомъ бгущимъ, и время разливамъ настати: повели убо, благій воевода, соль во амбарахъ запечатлти и боярскую свою печать приложи, да врази и кромшники, тати и разбойницы не исхитятъ тайно, разливамъ сущимъ, соли и казны соляной ни коегождо ущерба не чинятъ!— И рче воевода: По что сіе мы речеши? Самъ бо, сый казны проставщикъ и цаловальнлкъ, твори яко же хощеши, блюдяся враговъ, татей и разбойниковъ: мене же чесо ради въ отвтъ гоненіи?— И отвща ему ома, Большая-Крома: о воевода! мн ли, малу человку сущу, минуючи высокое твое благоутробіе, избгаючи пресвтлаго взгляда ясныхъ очей твоихъ, дерзновенно самовластвовать? Ты вождь и управитель насъ, бдныхъ холопишковъ и сиротъ. И прельстися воевода Пушка словесами лукавыми и лестію сладкоглаголанною. И вземъ колымагу, и всде въ ню, и рче возниц, яко ко простанмъ потягнетъ, и поскакаше, колесомъ о каменіе звнящимъ. Зломерзкій же оный дозорщикъ, восплеще руками, и приведоша ему коня, и сде навь, и побже за колымагою воеводскою. И пріидоша къ соляной казн, и приступиша ко амбарамъ, и на запоры замки повсиша, и отдаша ключи воевод, воевода же вземъ и положи и въ зепы своя, и вышшіе восчину, и запчагл входы печатьми — и отыдоша.— И быша разливы велій.— Водамъ же сошедшимъ, вниде Волга во предлы своя.— Амбары же осташася крпцы и устроеніе ихъ не росидышася, казна же соляная вся утече. И восплакася воевода Пушка зло горько и возопи: о, люте мн! о, люте мн! како такову многу усышку и утечку возвратити мн? О зло, зла злйшее, злолукавый приставщикъ: се несмотрніемъ и татьбой его единаго, азъ казною своею и своимъ добромъ, въ отвтъ впадохъ! Овый же злокозненный ома, Большая-Крома, водамъ прибывающимъ, вниде въ согласіе съ богомерзкимъ отступникомъ, тяглымъ человкомъ Митькою Хлопушкою, даде ему шесть струговъ, и тайно, нощію, нагрузи ихъ солью, и пусти Хлопушку въ чужу сторону, да хищеніе его прикрыетъ и соль сбудетъ, ид же восхощетъ. И ома Хлопушк общахъ, яко изведетъ его за службу изъ нужды горькія и пятину прибытковъ своихъ дастъ навки, дондеже живъ будетъ. И отыде Митька Хлопушка отъ града на струзехъ, и уплыве далече, и продаша соль всю доброй цною, и по зим возвратися въ домъ свой. И бысть радость велія въ дом омы, ркше Большой-Кромы, яко наутріе внидетъ къ нему Митька, и вдастъ сребро и злато, и будетъ онъ, ома, яко Крезъ во странахъ лидійскихъ, кичитися богачествомъ. Почто убо Хлопушк, мнилъ ома, вручати обильную кису пнязей? Мнози бо деньзи пагуба суть убогому! Дадимъ, рче, ему десятину, отнюду же пятину, ея же ему и въ ларц не уложити. И наутріе не пріиде Митька Хлопушка къ дозорщику ом, и на завтрее такожде. И поиде ома на стэгны градскіе, и повстрчашеся съ Хлопушкой, и поятъ его съ собою, и введе въ домъ свой.

— Аще, друзё Митяй, доброе мы что повдавши? вопроси ома.

— Вся убо суть добра и блага! тако отвща Хлопушка.

— Елико пнязей привезеши, куда убо азъ посылахъ тя?

— Добре потрудихся хватитъ злата мы на мой вкъ, и чадамъ оставлю не мало.

— Колико же мы прянесдъ еси? вопроси ома — и поколику соль продалъ еси?

— Кую соль?

— А я же ты отдалъ есмь!

— Не вмъ, про кую глаголеши!

— Соль, ею же нагрузи шесть судовъ, ю же далъ ты… изъ соляныя казны!

— Вскую хощеши татя мя видти? Чесо ради мниши вора мя суща быти? Не клеветой убо мене погубити, не нарканіемъ мя уязвити… Буди же здравъ, добави ом Митька Хлопушка: — лихомъ мя не вспомнивши!..

Рче и сокрыся. ома же, изумленію предавыйся, не двигнуся съ мста… И поднесь Митька Хлопушка, идя стогнами и сртевъ ому, такожде мимо дому омы проходяще, емлетъ шапку со главы своея, поклонъ ему трижды творяще, низко кланяющеся. Мню азъ, гршный, тако яко первый поклонъ творитъ ему за соль, второй за прежнюю дружбу и любовь, третій же, мню, за то, яко выпусти его изъ дому жива, здрава и невредима.’

Сбивчивость слога, неумніе владть стариннымъ книжнымъ языкомъ, небывалое имя боярина Іереміи Пушки и другія причины даютъ мн поводъ заподозрить этотъ документъ въ его истинности.

Къ-вечеру шестаго мая послалъ я за лошадьми, неимя намренія долго заживаться въ Нижнемъ. Въ ту минуту, когда я сходилъ съ крыльца роскошной, но дешевой всегда, кром періода ярмарки, гостинницы, кто-то быстро прошмыгнулъ мимо меня, бросился къ карет, и сталъ отпирать дверцы.

— Милости просимъ, пожалуйте! Лошадки готовы! Счастливаго пути!

— А, Сидоръ Кузьмичъ! гд вы пропадали? куда вы это скрывались?

— Да все хлопоталъ, сударь вы мой, насчетъ помщеньица на ярмарк…

— Ну, есть ли удача?

— Не даетъ Господь!

— Ну, прощайте, Сидоръ Кузьмичъ, желаю вамъ успховъ.

— Да что ‘прощайте’… Вотъ теперь бы славно на дорожку ушицы, этакъ, стерляжьей на шампанскомъ… да, этакъ, рейнвейнцу… Я, вдь, у васъ еще въ долгу — то все было некогда… или запамятуешь, а теперь вотъ свободный вечерокъ выдался… Воротимтесь-ка,сударь, назадъ, кутнёмъ ужь, такъ и быть…

— До другаго раза, Сидоръ Кузьмичъ, до другаго раза!

— Ну, какъ знаете-съ… оно и точно: что теперь за время? ни то, ни сё, всего шесть часовъ… Пойду-ка я въ заведеніе, да спрошу чайку парочку… На обратномъ-то пути осчастливьте, удостойте навстить прежняго компаньйона! Вотъ ужь мы тогда спрыснемъ, такъ спрыснемъ!!

— Пошолъ! крикнулъ почтальйонъ, когда я дружески распростился съ Сидоромъ Кузьмичомъ.

V.
Матрёша.

Когда присмотришься къ нашей крестьянской промышлености, да хорошенько войдешь въ положеніе нашихъ деревенскихъ рабочихъ, то, право, отъ души поблагодаришь судьбу за то, что у насъ, въ сельскомъ быту, не существуетъ тхъ бездомныхъ, неимющихъ постояннаго крова тружениковъ, которые въ Западной Европ составляютъ огромную массу народа, такъ-называемаго рабочаго класса. Въ предшествовавшихъ главахъ мы толковали и о кустарникахъ, и о настоящихъ фабричныхъ рабочихъ, говорили и о тхъ промыслахъ, которые выходятъ изъ обыкновеннаго круга обыдённыхъ крестьянскихъ занятій, тсно-связанныхъ съ земледліемъ: и читатели наши, вроятно, не встртили у насъ того, что въ тсномъ смысл называется ouvrier. Наши работники, если они не мщане и не обладаютъ, поэтому, правомъ производить отъ своего лица торговые, въ извстныхъ размрахъ, обороты, то принадлежатъ къ сословію крестьянъ: они или владльческіе, или свободные, разныхъ категорій и вдомствъ, казеннаго, короннаго и другихъ. Нашъ мастеровой изъ этого сословія иметъ клочокъ земли, боле или мене обширный, ужь по одному этому онъ не бобыль и всегда, въ большей или меньшей степени, вправ считать будущность свою обезпеченною.

Если я теперь возьму для образца типъ русскаго простолюдина и, мысленно, отршу его отъ пользованія землею на родин, поставлю его въ несуществующее у насъ положеніе безпріютнаго мастероваго, человка, у котораго своего нтъ, какъ говорится, ни кола, ни двора, подчиню его зависимости только одного фабриканта, то въ какомъ безотрадномъ свт простолюдинъ этотъ мн представится? Въ самомъ грустномъ, въ самомъ несчастномъ, потому-что самъ-собой такой простолюдинъ существовать не можетъ, насущный кусокъ хлба, вся жизнь его зависятъ отъ отношеній его къ фабриканту. Заведетъ фабрикантъ машину — работники остаются безъ хлба, они и рады бы, со всмъ жаромъ человка, находящагося въ крайности, предаться воздлыванію полей, да земли-то у нихъ нтъ: не къ-чему рукъ приложить! Еслибъ и случилось даже найдти чужую землю, то и за пользованіе ею надо платить деньги, да и воздлывать ее безъ денежныхъ средствъ невозможно, а не всякому же выдается счастливый удлъ обладать какимъ-нибудь, хотя бы небольшимъ, денежнымъ капиталомъ. А если нтъ работы, къ которой человкъ спеціально подготовленъ съ малолтства, да нтъ родной нивы, на которую рабочему можно имть виды про всякій случай, то на какіе же предметы онъ можетъ обратить свою дятельность, гд ему искать новыхъ путей къ тому, чтобъ заработать себ честный кусокъ хлба?

Разсуждая такимъ-образомъ, я невольно думаю о шаткости положенія рабочаго класса въ просвщенной Европ, о повсемстномъ распространеніи тамъ пауперизма и о всхъ бдствіяхъ, которыя ужь не разъ бывали послдствіемъ прекращенія работъ, и всегда желчно досадую на тхъ непрошенныхъ публицистовъ, которые все наше, русское, по ихъ мннію недозрлое, недоросшее, хотятъ мрять иностранною мркою. Я не виню этихъ публицистовъ: Россіи они въ глаза не видали, о Европ знаютъ по наслышк, о существенныхъ различіяхъ народнаго быта въ Россіи отъ народнаго быта остальной Европы, вслдствіе неодинаковости историческихъ началъ, имъ не приходилось разсуждать за недосугомъ, но односторонне восторгаясь Западною Европою, они о русскомъ крестьянин обыкновенно судятъ по петербургскимъ извощикамъ, либо дворникамъ, о русскихъ фабрикахъ — по издліямъ Толкучаго Рынка, о русской природ — по болотамъ, ближайшихъ къ нашей столиц мстъ, тмъ немене мн всегда бываетъ досадно, что при такихъ ‘мизерныхъ’ познаніяхъ своего отечества и при верхоглядств на нкоторыя дйствительно-существующія у насъ, какъ и во всемъ человчеств, темныя стороны быта, многіе у насъ ‘ахаютъ’ и ‘охаютъ’ о томъ, что вотъ, дескать, какъ еще у насъ народъ-отъ грубъ и невжественъ! вотъ какіе у него неискоренимые пороки!

— Что вы тутъ говорите о фабричныхъ сёлахъ въ Россіи? возражалъ мн однажды одинъ изъ нашихъ доморощенныхъ публицистовъ:— слыхалъ и я самъ кое-что о фабричныхъ сёлахъ: ну, что это за сёла? Дворы накось, воротъ нтъ, одна калитка, да и у той дверца давнымъ-давно сорвалась съ петель и валяется у порога, во двор хлва нтъ, лошадёнки — и той у мужика не водится, разв-разв что одна коровёнка, да дв овцы жмутся въ той же избушк, гд живутъ сами хозяева!.. Вы взгляните-ка когда-нибудь на крестьянина, особенно въ то время, когда онъ, выработавъ миткаль, приноситъ его къ фабриканту на фабрику. Цны еще на работу не установились, а мужику въ деньгахъ нужда пришла крайняя. Толстобрюхій фабрикантъ-бородачъ отбираетъ отъ мужика товаръ и вручаетъ ему записочку, по которой, въ другомъ отдленіи дома, выдаютъ деньги. Мужикъ получитъ тщедушную плату, положитъ ее на ладонь, подкинетъ раза два, поразсмотритъ, попридумаетъ, и идетъ къ хозяину: ‘Отдай товаръ назадъ! возьми назадъ деньги!’ фабрикантъ на него и руками и ногами, насилу мужика образумитъ тмъ, что товаръ сданъ ужь въ блильню, а расходъ въ деньгахъ по книгамъ выведенъ, не марать же книги для мужика!.. Пожалуй, и радъ бы товаръ отдать, да гд его теперь возьмешь!.. И идетъ мужикъ домой съ нажитою копейкой. Вотъ онъ и на улиц. Онъ глазъ не спускаетъ съ полученной въ разсчетъ монеты, то привситъ ее на ладони, то поднесетъ поближе къ лицу, и крпкую думаетъ онъ думу: что жь ему изъ этихъ денегъ выгадать? На хлбъ мало, на оброкъ — и думать нечего… семъ-ка, пойдти-было да съ горя выпить!.. Вотъ вамъ ваши фабричные рабочіе!

— А вы видали это сами?

— Нтъ, гд жь мн самому это видть… но я слыхалъ отъ врныхъ людей.

Я не спорю: можетъ-быть, и бываютъ подобныя продлки, я даже допускаю, что они, какъ исключительныя явленія, дйствительно могутъ случаться съ отдльными лицами, и допускаю это на томъ основаніи, что гд есть блестящая сторона медали, тамъ есть и оборотная ея сторона, гд есть свои радости, тамъ есть и свое горе. Да и кто же горя не знаетъ? кто съ горемъ не спознавался? Но горе частнаго лица ни въ какомъ случа не можетъ служить выраженіемъ безотраднаго состоянія цлаго сословія, тмъ боле у насъ, въ Россіи. Тотъ же рабочій, коль-скоро замчаетъ онъ, что ткачество ему не везетъ, что оно его не кормитъ, броситъ трудъ, неприносящій выгодъ, и пріймется за другой промыселъ, къ которому нужно только приглядться, а не учиться съ малыхъ лтъ Но у нашего крестьянина все-таки въ запас есть родная земля, на которой онъ можетъ успокоить свою старость, и которая служитъ для него всегдашнимъ обезпеченіемъ. Никакая сила въ мір не изгонитъ съ лица земли бдности: бдность должна существовать, какъ должно существовать богатство, но дло въ томъ, что нищеты у насъ нтъ такой, какая бросается въ глаза всюду въ хваленой Западной Европ.

Есть у насъ много людей, до безумія влюбленныхъ въ сельскую жизнь, съ которою они познакомились на Черной Рчк или близь Павловска, они мечтаютъ о пастушкахъ и пастушкахъ, но только не о нашихъ: они бредятъ Франціей или Германіей, и едва-ли не вполн убждены, что вообще передъ Французскимъ мужикомъ нашъ русскій человкъ то же, что дикій Готтентотъ передъ каждымъ порядочнымъ человкомъ. Они не могутъ допустить себ мысли, чтобъ русское крестьянское сословіе, въ масс своей, въ-отношеніи образованности нравственной и религіозной, точно такъ же, какъ и въ-отношеніи грамотности, стояло неизмримо-выше поселянъ южной и югозападной Франціи. Разскажите это нашему свтскому франту, поговорите съ нимъ о дикости, грубой непонятливости и о неопрятности Французскаго мужика тхъ краевъ, побесдуйте съ нимъ о крайней невоспитанности, кругломъ невжеств и о скаредничеств всей парижской bourgeoisie, берущей верхъ только говорливостью, разскажите ему о богатств, зажиточности, чистоплотности, цивилизованности крестьянъ нашихъ восточныхъ, сверовосточныхъ, или сибирскихъ губерній — свтскій франтъ васъ осмётъ и ваше стремленіе вразумить и образумить его, назоветъ избыткомъ кваснаго патріотизма: такъ еще въ нкоторыхъ слояхъ нашего русскаго общества дики взгляды на Русскихъ, такъ еще темны ихъ понятія о своемъ родномъ отечеств. А отъ этого-то имена Madelaine, Raoul, Ursule, Martin для. русскаго уха возбуждаютъ гораздо-боле пріятныхъ ощущеній, чмъ имена еклы, Василисы, Лукерьи или Пафнутья: ужь это одно чего стоитъ! Въ любую Eudoxie или Euphrosine заглаза можно влюбиться, но какая барышня не сойдетъ у насъ отъ горя съ ума, еслибъ ей пришлось вдругъ переименоваться въ Авдотью или въ Афросинью.

У насъ почему-то многіе съ идеею мужика соединяютъ идею самыхъ-грубыхъ наклонностей и пороковъ, во глав которыхъ ставятъ пристрастіе русскаго человка къ крпкимъ напиткамъ. Разумется, порокъ этотъ, ужь потому что онъ порокъ, долженъ внушать прискорбныя мысли, но гд же этого порока не существуетъ? Лучшій изъ европейскихъ народъ — Англичане, т едва-ли не перещеголяютъ и нашихъ, Русскихъ! Нмцы мало пьютъ водки, но водка нетороватому Нмцу не по карману, за дороговизной вина, Нмецъ топить свое горе въ пив! Конечно, это нисколько не можетъ служить оправданіемъ укорененной давними вками слабости въ русскомъ человк: не-уже-ли нельзя низойдти къ этой слабости въ простолюдин, когда, мы безъ вниманія проходимъ мимо людей, подверженныхъ тому же пороку, только съ другою обстановкой, съ обстановкой, льстящей, личнымъ нашимъ наклонностямъ?

Многіе у насъ какъ-то непривтливо смотрятъ на крестьянина, если онъ принарядится въ щеголеватую сибирку, наднетъ покрасиве сапоги, станетъ пить чай да кофе, или начнетъ разбирать книгу, видимо не про него писанную. ‘Смотрите, какъ мужикъ-то зазнался! Куда ты, сиволапый, лзешь!’ готовы они крикнуть ему въ ту самую минуту, когда, съ одной стороны, самимъ имъ прислуживаетъ въ ресторан чистый мужикъ, только во фрак и въ бломъ галстух, а съ другой, рядомъ съ ними возсдаетъ за такимъ же, какъ и они, столомъ другой мужикъ, торгующій крестьянинъ, принужденный обстоятельствами завернуть въ ресторанъ и задобрить здсь нужнаго ему человка хорошимъ ужиномъ.

Конечно, это ужь крайность, но рчь была о томъ, что не бдность, а завидное довольство — удлъ русскаго крестьянина, пустившагося на разные промыслы, и особенно такого, который, преодолвъ трудныя обстоятельства и, вспомоществуемый случаемъ, расправить крылышки и пойдетъ перепархивать по густому лсу русской коммерціи.

Мы часто видимъ торгующихъ крестьянъ, которые, вслдствіе обширности своихъ операцій, пріобрли себ купеческія свидтельства отъ низшей гильдіи и до высшей, производятъ обширные торги, кредитуются на многія тысячи рублей, многіе изъ нихъ начали свое поприще тнь, что даже гильдейскія-то повинности внесли не изъ своего кармана, а заимствовались ими на-кредитъ, но посл имъ удалось расширить сферу своихъ дйствій и сдлаться замчательными капиталистами. И торговому крестьянину, и крестьянину-земледльцу всякій вритъ такой или иной капиталъ,— зная, что совстливый русскій мужичокъ сочтетъ грховнымъ дломъ отречься отъ долга и, наконецъ, что онъ рано или поздно найдетъ средство расквитаться съ своимъ кредиторомъ за одинъ разъ,— или въ нсколько пріемовъ. Это общее правило, служащее, по мннію многихъ, врнымъ доказательствомъ хорошей нравственности крестьянскаго населенія, а также и обезпеченнаго его состоянія, можетъ быть подтверждено ежедневнымъ опытомъ: въ любомъ кра нашего отечества, въ любое время года, мене-зажиточная часть крестьянскаго населенія постоянно пользуется широкимъ кредитомъ зажиточнйшей части. Долги эти утверждаются не заемными письмами, не другими какими-нибудь несомннными актами, они обезпечиваются единственно честнымъ словомъ мужичка православнаго: онъ сведетъ на базаръ послднюю коровёнку, продастъ послднюю мру овса, цлой семьей пойдетъ въ работу, въ личныя услуги, но должникомъ неоплатнымъ не будетъ. Увряютъ, что именно на этомъ держится вся система кредита, и говорятъ, что гд есть кредитъ, тамъ обширны и коммерческія сдлки, гд обширна коммерція, тамъ царство богатетъ, а гд вся земля богата, тамъ и благосостояніе общее. Частные случаи не могутъ идти за примры, и кто жь не знаетъ, что у всякаго общаго правила есть свои исключенія.

Нижегородская Губернія занимаетъ почти такое же пространство, какое занимаетъ и Владимірская, она почти такъ же густо населена, какъ Владимірская, слдовательно, по малоземелью, крестьяне и здсь необходимо должны были обратиться къ различнымъ промысламъ, при занятіи которыми они могли бы удовлетворить своимъ насущнымъ нуждамъ, а подъ-часъ и сберечь копейку про черный день.

Нижегородская Губернія, по естественному своему положенію, раздляется на дв части, эти части рознятся какъ естественными свойствами земли, такъ и нравами жителей.

Въ сверной части, среди лсовъ и болотъ, находится множество деревень, но сёла рдки. Вс эти деревни малонаселенны, строенія въ нихъ, по причин изобилія въ лс, помстительны, прочны и чисты. Болотисто-песчаная почва земли неудобна къ воздлыванію, почему, богатые лсомъ, жители съ незапамятныхъ временъ занимаются приготовленіемъ разныхъ издлій изъ этого матеріала.

Въ южной части губерніи, въ противоположность сверной, селенія многолюдны, домы здсь не такъ помстительны и опрятны, многіе кроются соломой, есть и курныя избы, характеръ населенія большею частію чисто-земледльческій.

Жители береговъ Оки и Волги отличаются сильною наклонностью къ промышлености издльной и торговой, и наслаждаются зажиточностью довольствомъ и привольемъ. Селенія здсь чрезвычайно многолюдны, до десятка можно насчитать такихъ, гд численность обитателей простирается до шести тысячъ душъ.

Крестьяне разныхъ уздовъ Нижегородской Губерніи частью приискиваютъ себ занятія въ мстахъ постояннаго своего жительства, а частью оставляютъ домы и отходятъ на заработки въ отдаленныя мста. Одни идутъ въ бурлаки и ходятъ на судахъ по Волг и Кам, другіе занимаются извознымъ промысломъ: ремесленность, а отчасти и мануфактурная промышленость, развитая здсь, а также и перевозка товаровъ, скопляющихся на Нижегородской Ярмарк, поддерживаютъ и развиваютъ извозный промыселъ, дающій здшнимъ крестьянамъ приличное за трудъ вознагражденіе. Много нижегородскихъ крестьянъ отправляется на заработки въ Самарскую Губернію, гд мало своихъ рабочихъ рукъ для уборки хлба при всегдашнихъ благодатныхъ урожаяхъ и гд во-время подоспвшая помощь дорого цнится, многіе вплываютъ въ Астрахань и идутъ въ матросы на суда, плавающія по Каспійскому Морю, или, за неимніемъ другихъ благопріятныхъ занятій, идутъ на тяжелыя работы къ откупщикамъ и владльцамъ каспійскихъ рыболовныхъ водъ, многіе отправляются, по-крайней-мр въ прежніе годы большими партіями отправлялись — въ Сибирь, на тамошніе золотые пріиски и этими трудами стараются поддержать благосостояніе своихъ семей.

Въ предъидущей глав мы ужь имли случай указать на нкоторые виды крестьянской промышлености въ Нижегородской Губерніи и на существующіе здсь фабрики и заводы, говорили о судостроеніи въ Балахнинскомъ Узд, о выдлк здсь желзныхъ вещей, но не сказали о прочихъ отрасляхъ дятельности, о чемъ довелось намъ собрать нкоторыя свднія.

Въ Балахнинскомъ Узд существуютъ частные солеваренные заводы, на которыхъ ежегодно добывается соли до ста тысячъ пудовъ, въ нкоторыхъ мстностяхъ добываютъ красную глину и балахнинская глиняная посуда славится во всхъ поволжскихъ губерніяхъ, во многихъ мстахъ крестьяне промышляютъ продажею валенаго товара, обуви и шляпъ, село Катунки пріобрло извстность выдлкою кожь и изготовленіемъ изъ нихъ строченаго товара, село Городецъ, кром выдлки якорей, гвоздей и канатовъ для судовъ, производитъ торговлю сальными мстной выдлки свчами и пряниками, а въ самой Балахн мщанки занимаются изготовленіемъ шолковыхъ блондъ и нитяныхъ кружевъ весьма-замчательной отдлки.

Я не берусь сравнивать здшнія кружева съ брюссельскими кружевами и съ валансьенскими блондами, но, сколько мн случалось видть на своемъ вку этого товара, балахнинскія произведенія далеко обогнали саксонскія издлія этого рода, а что касается до цнъ, то, по всей вроятности, балахнинскія кружева не уступятъ, а еще превзойдутъ по своей дешевизн, цны французскихъ и бельгійскихъ кружевъ. Мн не безъизвстно, что въ Бельгіи длаются кружева по дв тысячи франковъ за метръ, что тамъ, для кружевъ, выпрядаютъ такія тонкія нитки, что фунтъ ихъ оцнивается въ тысячу рублей серебромъ, и нисколько не беру на себя смлости уврять, что это же самое можно сдлать и въ Балахн. Я могу только засвидтельствовать, что видлъ блонды въ девять гривенъ и въ полтора рубля ассигнаціями за аршинъ, а кружева по рублю съ четвертью за аршинъ, но они были такой ширины и такихъ достоинствъ, что въ петербургскихъ магазинахъ ихъ нельзя купить и по три рубля за аршинъ. Я видлъ восхитительныя мантильи, за которыя здшніе магазинщики не взяли бы меньше двух-сотъ рублей серебромъ, но за которыя балахнинскія кружевницы запрашивали только полтораста рублей ассигнаціями. Одно только могу поставить издліямъ этимъ въ укоръ — старинные рисунки, напоминающіе нсколько рисунки бордюровъ у обыкновенныхъ деревенскихъ полотенецъ, да нкоторую жестковатость выдлки, но, признаюсь, я сильно сомнваюсь, чтобъ эти самыя блонды и кружева, несмотря на явный отпечатокъ ихъ русскаго происхожденія, не продавались въ нашихъ магазинахъ за чисто-иностранныя издлія.

Блонды эти и кружева обыкновенно скупаются торговцами и торгашами у бдныхъ и нуждающихся въ деньгахъ мастерицъ, разумется за-дешево, и только къ этой причин я отношу то, что мягкость, нжность и вкусъ не блещутъ изящностью на всхъ видахъ этого товара. Мн кажется, что трудно отъ бдной мщанки и требовать изящества при такихъ обстоятельствахъ, когда все существованіе ея зависитъ отъ прижимистаго и вчно-скупаго торговца, и когда рукодліемъ своимъ она едва-едва пропитаться можетъ съ многочисленной семьей. Къ-тому же и конкуренція между кружевницами велика: заспоритъ съ торговцемъ одна, другая сама напросится на дешевизну: деньги нужны! Нкоторыя, однакожь, успваютъ избжать вліянія скупщиковъ товара. Он выбираютъ изъ среды себя одну бабу, побойче и, ко времени сближенія срока ярмарки, снаряжаютъ ее въ Нижній Новгородъ для разноса блондъ и кружевъ по домамъ и для неубыточной продажи богатымъ потребителямъ, съзжающимся на ярмарку. Вотъ, у такихъ то торговокъ и случалось мн видть издлія, поразившія меня нжностью и отчетливостью отдлки.

Замчательность Макарьевскаго Узда — противолежащее городу Макарьеву село Лысково съ знаменитою хлбною пристанью. Здсь производится обширная погрузка зерноваго хлба и скупъ торговцами отъ мстныхъ крестьянъ, кром хлба, лсовъ и лычныхъ издлій. По обилію лсовъ по рк Керженцу и по давнишней привычк крестьянъ къ плотничеству, здсь весьма-обширно производство сундуковъ. Безъ сомннія, происхожденіе этой промышлености надо отнести къ тому времени, когда ныншняя Нижегородская Ярмарка еще только возникала здсь, при Макарьев Монастыр, и когда мстные жители увидли всю выгоду и настоятельную надобность въ изготовленіи сундуковъ и такъ-называемыхъ ‘укладокъ’. Керженскіе или Макарьевскіе сундуки, а также сундуки, выдлываемые въ извстномъ сел Павлов, обыкновенно окрашиваются красною или голубою краской, иногда оковываются полосами листоваго желза, а иногда просто покрываются лакомъ, но вообще размалёвываются разными цвтными узорами. Но есть еще сундуки, гораздо-цнне нижегородскихъ — это т, которые приготовляются на многихъ заводахъ Пермской Губерніи, гд первое мсто въ выработк ихъ принадлежитъ тагильскимъ заводамъ. Сибирскіе сундуки вс сплошь оковываются желзомъ, росписываются грубою живописью и снабжаются замками во звономъ и съ разными курьёзными выдумками.

Сундуки идутъ въ продажу двухъ родовъ: простые, штучные, большіе, одиночные, имющіе особое назначеніе и продающіеся отдльно, и сундуки ‘станами’, сундукъ въ сундук, въ каждомъ стан по осьми сундуковъ, вложенныхъ одинъ въ другой. Этого рода сундуки составляютъ собственно такъ-называемый сундучный товаръ, по отношенію его вообще ко всмъ другимъ видамъ лснаго товара. Но есть еще другое, частное значеніе ‘сундучнаго товара’.

Купцы, производящіе торговые обороты между Россіею и владніями Средней Азіи, нуждаются преимущественно въ сундукахъ перваго рода. Они раскладываютъ въ нихъ холстинки, кисею, парчу, бархатъ, плисъ, чай, иногда сахаръ, краски, сафьянъ и другую мелочь, такимъ-образомъ, чтобъ въ пар, или въ двухъ парахъ, сундуковъ вышло общаго вса, и товара и укладки, отъ шестнадцати до восемнадцати пудовъ. Весь товаръ, помщаемый въ сундукахъ, называется сундучнымъ, но въ тсномъ смысл, названіе это принадлежитъ преимущественно парч, шолковому и лучшему бумажному товару: товаръ этотъ иначе въ Среднюю Азію не везется, какъ въ сундукахъ, которые, будучи окутаны кошмами или рогожами, навьючиваются на верблюдовъ, а въ Средней Азіи и сами распродаются, какъ товаръ.

Сундуки втораго рода, то есть ‘станами’, идутъ въ Среднюю Азію по-большей-части безъ всякой поклажи, въ рдкихъ только случаяхъ кое-какая цнная кладь помщается во внутреннемъ, самомъ мелкомъ сундук. Этого рода сундуки, въ русскомъ быту къ употребленію почти вовсе-негодные, составляютъ необходимую потребность жителей Азіатской Турціи, Персіи, Афганистана, Хивы, Бухары, Кокана, западныхъ областей Китая, мелкихъ среднеазійскихъ владньицъ и почти всей Индіи. Народы Турана и Индустана крупными сундуками обставляютъ свои жилища, какъ мы украшаемъ ихъ мёбелью, хранятъ въ нихъ свои пожитки, а въ мелкіе сундуки укладываютъ драгоцнности и употребляютъ ихъ для подарковъ и для помщенія подарковъ.

У Азіатца ни одно семейное событіе, ни одно должностное происшествіе, ни одна явка по властямъ, обойдтись безъ сундука не можетъ, и чмъ лицо, которому нужно сдлать приношеніе, значительне, тмъ красиве выбирается сундучокъ для вещи, составляющей приношеніе. Женихъ ли несетъ подарки въ домъ родителей невсты, подчиненный ли является по начальству къ азіатскому сановнику, или воротившійся изъ дальнихъ торговъ купецъ идетъ на поклонъ къ хану — онъ безъ ‘положительнаго’ не сметъ предстать на глаза, учтивость и знаніе приличій обязываютъ его къ тому, чтобъ приготовленный имъ сюрпризъ быль поданъ не просто въ томъ сундучк, въ который онъ положенъ, но чтобъ сундучокъ этотъ былъ поставленъ въ другой, обширнйшій сундучокъ, другой — въ третій, а тотъ въ четвертый.

Торговля сундуками у насъ чрезвычайно-обширна. Кром постояннаго вывоза этого товара за границу, и въ центр Россіи ни одна крестьянская семья безъ сундука не проживетъ, а есть и цлые узды, гд сундуки — та же мебель: стало-быть, ужь по одному этому весьма-легко допустить, что у насъ ежегодно производится боле мильйона сундуковъ. Люди, знающіе дло спеціально и притомъ практически, увряютъ, что чрезъ Астрахань, да черезъ Оренбургъ, Троицкъ и Петропавловскъ ежегодно вывозится отъ насъ по краиней-мр тысячъ двсти сундуковъ.

По ркамъ Волг и Сур жители промышляютъ рыбаченьемъ, особенно въ узд Васильскомъ рыболовство составляетъ важный промыселъ. Здсь весьма-много ловится стерляди, которая лтомъ доставляется въ Нижній и дале въ ‘прорзахъ’ или лодкахъ съ прорзными въ корпус судна щелями, для постояннаго освженія воды и для поддержанія этимъ способомъ рыбы постоянно-живою. Говорятъ, что зимою рыбу эту отправляютъ изъ Василя-Сурскаго въ Москву на перемнныхъ лошадяхъ, огромное количество живыхъ стерлядей потребляется на Нижегородской Ярмарк. По значительному улову рыбы, васильсурскіе рыболовы, неимя возможности сбыть ее всю живою, коптятъ ее и въ этомъ вид отправляютъ большими партіями въ Москву и другіе города. Въ этомъ же узд замчательна еще одна промышленость, тсно-связанная съ рыболовьемъ. Купцы, торгующіе снастями для астраханскихъ и донскихъ рыбопромышлениковъ, скупаютъ здсь по деревнямъ такъ-называемые ‘плуты’ или небольшіе брусья изъ осокореваго дерева, изъ котораго ловцы, то-есть чернорабочіе у рыбопромышлениковъ приготовляютъ поплавки къ неводамъ и другимъ рыболовнымъ орудіямъ. Погрузка этого товара на суда происходитъ въ сел Фокин, на самой Волг. Плуты покупаются тысячами, по пяти рублей ассигнаціями за тысячу. Для Волги, Каспійскаго Моря, Урала, Куры, Терека, Дона и другихъ ркъ, плутовъ идетъ въ дло несчетное число мильйоновъ.

Въ Семеновскомъ Узд, изобильномъ лсами, выдлывается такъ-называемый ‘щепной’ товаръ: ложки, чашки, короба, сундуки и прочее, но боле всего въ Семеновскомъ Узд приготовляется именно деревянной посуды. Ложки точатъ по-большей-части въ город Семенов и его окрестностяхъ, а чашки въ Хохловской Волости. Частью крашенная, а большею-частью блая посуда идетъ въ село Городецъ, здсь скупается гуртомъ, красится олифою и весной отправляется въ низовыя губерніи, а лтомъ на Нижегородскую Ярмарку. Въ тхъ участкахъ Семеновскаго Узда, гд лсовъ мене, крестьяне занимаются приготовленіемъ изъ овечьей шерсти (изъ шерсти барановъ, овецъ и молодыхъ ярокъ) такъ-называемаго валенаго товара, валенокъ, поярковыхъ шляпъ, которыя идутъ едва не на всю Россію. Касательно валенаго товара вообще замчаютъ, что существующія на него цны до-того ничтожны, что едва-ли бы могли покрыть издержки, употребляемыя на самый матеріалъ, если бъ онъ не былъ частью домашняго приготовленія, а частью не скупался за-дешево отъ нашихъ же кочевыхъ инородцевъ. Крестьяне Балахнинскаго и Семеновскаго Уздовъ издавна занимаются валяніемъ шляпъ и обуви, сбываютъ товаръ свой въ огромныхъ количествахъ и, вслдствіе обширности своего промысла, отличаются домостроительствомъ и трезвостью жизни. Несмотря, однакожь, на вс эти выгодныя условія, они досел не могли сдлаться зажиточными отъ своего производства, между-тмъ, какъ сосди ихъ, занимающіеся иными промыслами, замтно богатютъ. Отъ этого же, полагаютъ, происходить и то, что валеный товаръ нисколько не подвигается къ улучшенію, хотя въ нкоторыхъ мстахъ, особенно около извстнаго центра этого производства, села Кантаурова и были дланы довольно-удачныя попытки къ усовершенствованію валеночнаго товара, что свидтельствуется, какъ горячностью, съ которою нкоторые крестьяне Семеновскаго Узда спшили представить свои произведенія на лондонскую выставку, такъ и отзывами, которые объ этомъ товар въ то время были сдланы. У насъ все боле-и-боле распространяется въ крестьянскомъ быту обыкновеніе носить картузы и фуражки, которые продаются дешевле поярковыхъ шляпъ, оставшихся теперь только для праздничнаго наряда и сдлавшихся такимъ-образомъ предметомъ крестьянской роскоши, а это, говорятъ, имло сильное вліяніе на упадокъ валеночной промышлености и на пониженіе цнъ ея произведеній.

Знаменитость Горбатовскаго Узда составляютъ села Павлово и Ворсма и обширное производство тамъ стальныхъ издлій, о чемъ мы ужь прежде сказали.

Кром выдлки стальныхъ издлій, а также и сундуковъ, село Павлово пріобрло себ извстность мыловаренными заводами и приготовленіемъ строченыхъ издлій. Здсь въ довольно-большомъ количеств шьются и бахилы, или высокіе, безъ толстой подошвы, сапоги для рыболововъ, постоянно-работающихъ по поясъ въ вол. Бахилы эти, смотря по своему размру, раздляются на аршинные, пятичетвертовые, шестичетвертовые и большіе, почти до пояса. Бахилъ здсь ежегодно покупается до пяти тысячъ паръ, средняя цна за пару, глядя по величин, бываетъ отъ пятидесяти копеекъ до двухъ рублей серебромъ. Въ сел Богородскомъ, съ давнихъ годовъ занимающемся обширною выдлкою кожъ, приготовляется огромное количество рукавицъ, которыя сбываются по всему приволжскому краю большими партіями.

Въ Лукояновскомъ Узд, кром лсныхъ издлій, крестьяне занимаются выдлкою суконъ и полотенъ, характеръ Сергачскаго Узда чисто-земледльческій, а въ Княгининскомъ Узд замчательна выдлка кожъ и дубленіе тулуповъ. Въ этомъ отношеніи, село Мурашкино пріобрло себ, можно сказать, европейскую извстность мурашкинскіе тулупы обратили на себя вниманіе и на лондонской выставк. Мурашкинскіе скорняки такъ хорошо умютъ выдлывать и красить мездру на овчин, что сшитые изъ нея тулупы пріобртаютъ какую-то бархатность и противостоятъ вредному вліянію сырости и мокроты на кожу. Тулупъ во внутренней торговл Россіи иметъ огромное значеніе: мильйоны русскихъ подданныхъ, почти всхъ племенъ, носятъ тулупы, а цифра, служащая выраженіемъ ежегоднаго потребленія овчинъ въ Россіи, изумительна по своей громадности. Мы недовольствуемся мерлушками и овчинами чисто-русскаго происхожденія, мы до мильйона ихъ получаемъ отъ нашихъ степныхъ кочевниковъ и боле ста тысячъ ежегодно пріобртаемъ изъ владній Средней Азіи.

Въ Ардатовскомъ Узд чугунные заводы и суконныя фабрики даютъ крестьянамъ врные заработки, другіе же крестьянскіе промыслы особеннаго вниманія на себя не обращаютъ.

Въ Арзамасскомъ Узд крестьяне валяютъ кошмы и войлоки, покупаютъ въ огромномъ количеств привозимую изъ-за- и пріуральскихъ губерній зайчину, выдлываютъ заячьи шкуры, шьютъ изъ нихъ на продажу мха для шубъ. Арзамасскій Уздъ всегда слылъ уздомъ, богатымъ гусями, крестьяне здшніе собираютъ сырые продукты, доставляемые домашнею птицою, и продаютъ по деревнямъ прасоламъ пухъ и перьё, какъ для набивки перинъ, такъ и для приготовленія писчихъ перьевъ. Арзамасскія салотопни и тамошніе кожевенные заводы заслуживаютъ тоже вниманія. Село Красное составило себ репутацію издліемъ поярковыхъ шляпъ, а село Выздново — вялеными сапогами и кошмами. Въ самомъ Арзамас промышленная дятельность развита довольно въ широкихъ размрахъ, здсь съ одной стороны выдлываютъ мездровый клей, съ другой, въ заведеніи Лысковцева, приготовляютъ для внутреннихъ губерній пожарныя трубы, такъ-называемые ‘академики’ Ступинской Школы живописи занимаются иконною живописью на холст, а мщане здсь, какъ и въ Симбирск, славятся выдлкою фольговыхъ ризъ на иконы, для небогатыхъ семействъ. Здсь же происходитъ скупъ холстовъ мстнаго произведенія, сбытъ ихъ на Нижегородскую Ярмарку и поставка въ казну, для арміи. Чрезъ Арзамасъ лежитъ большой коммерческій трактъ изъ Москвы въ Симбирскъ и въ Саратовъ. Въ Арзамасскомъ Узд, почти отъ самой границы его съ уздомъ Нижегородскимъ, начинается черноземная полоса.

Изъ Москвы я выхалъ на другой день посл того, какъ земля одлась первою зеленью, а еще и въ Нижнемъ Новгород не привелось мн видть вполн-распустившейся березы, хотя было ужь шестое мая. Но къ-ночи этого же дня, я подъзжалъ къ селу Митину, и здсь, въ огромномъ болот, тысячи слившихся въ одинъ нестройный звукъ пискливыхъ голосовъ еще за-версту доносились до меня печальнымъ гуломъ, помр моего приближенія, невидимый хоръ все громче-и-громче привтствовалъ меня хвалебною пснью весн и трогательными поздравленіями съ наступленіемъ совершеннаго лта. Я имлъ полную возможность наслаждаться пвучимъ концертомъ лягушекъ и отличать зеленыхъ примадоннъ отъ разжирлыхъ и рыжеватыхъ basso-cantante: лошаденки попались мн усталыя и я съ истинно-примрнымъ хладнокровіемъ подчинился тоскливому черепашьему передвиженію отъ деревни до деревни. Съ семи часовъ вечера, почти вплоть до четырехъ часовъ утра, я ‘сдлалъ’ только три станціи, или мене шестидесяти верстъ, но зато я наслаждался чудною погодою. Мой дорожный термометръ (Реомюра), впродолженіе цлой ночи, ни на линію не опустился ниже пятьнадцати градусовъ, погода стояла сухая, прекрасная, на неб чисто, ни облачка, даже втеркомъ ни разу не пахнуло казалось, сама природа нжилась и лниво выжидала завтрашняго пробужденія.

Но кром концерта лягушекъ, меня порадовало и другое пніе: въ поздній часъ того же вечера, впервые въ этомъ году, услышалъ я звонкій свистъ и дробное щелканье молодаго соловья. Мой соловушка, вроятно, не принадлежалъ къ числу первыхъ солистовъ: въ задушевномъ мотив, который выпвалъ онъ съ замтною натяжкою, слышалось явное дребезжанье и рзкая сиповатость голоса. Можетъ-быть, онъ простудился… можетъ-быть, онъ слишкомъ понатужилъ свое горлышко, напвая сладкія псни подруг и предаваясь восторгамъ въ тиши темной ночи… Мн этотъ соловей пришелся не по вкусу и я былъ радъ-радёхонекъ, когда тощія клячи оттащили меня отъ широкой полянки на такое разстояніе, что соловьиное щебетанье перестало ужь досягать до моего слуха.

Ночь тёмнымъ покровомъ спустилась на землю, тишина наступила мертвенная, она едва-едва нарушалась мрнымъ стукомъ копытъ о крпкую еще землю.

Но вотъ мгла, накрывавшая всю окрестность, стала приподниматься на одномъ краю горизонта, съ правой стороны дороги, далеко-далеко за лсомъ, какъ-будто бы немножко просвтлло, окраины видимой дали озарились томною желтизною, вдругъ она вся порозовла, потомъ понемногу все алла, алла, какъ-будто бы разгоралась. Вершины деревъ, кончики утреннихъ облачковъ подернулись огненнымъ, золотистымъ блескомъ, востокъ просіялъ и на освтленномъ полотн небосклона темными чертами отпечатались рдкіе стволы еще тощихъ деревъ, неприкрасившихся нарядными свжими листьями. Промежду этихъ деревъ что-то сверкнуло, показалась лучезарная, расплывающаяся по горизонту полоса яркаго ягня, огонь этотъ быстро началъ расти, поднимался все выше-и-выше, облилъ теплымъ потокомъ свта всю поляну и показался надъ проской раскаленнымъ кругомъ. Пахнуло свжимъ втеркомъ, слегка закалыхались берёзки, задрожала травка, гд-то вблизи раздалось пніе жаворонковъ, сперва одного, потомъ другаго и не прошло минуты, какъ цлый хоръ божьихъ птичекъ залился согласнымъ гимномъ, привтствуя восходящее воскресное утро.

Съ восходомъ солнышка все радостно встрепенулось, все ожило, все взглянуло веселй, даже мои несчастныя клячи — даже он почувствовали на себ вліяніе благодатнаго утра, принялись, по мановенію ямщицкаго кнута, бжать въ припрыжку курц-галопомъ и бжали такъ-скоро, какъ-только позволяли имъ ихъ старыя, одеревенлыя косматыя ноги.

Мы приближались къ небольшому лску и первое дерево, взглянувшее на меня попраздничному, была совершенно распустившаяся, вся въ цвту, липа, такъ и обдавшая меня благоуханнымъ запахомъ только-что взглянувшихъ на божій міръ цвточковъ. Я выглянулъ изъ окна и весело на душ мн стало подъ впечатлніемъ нежданнаго подарка: вс березки окончательно распустились и принарядились нжною, двственною зеленью, которая отъ солнечныхъ лучей казалась бирюзовою и почти-прозрачною.

Селеніе, въ которое мы теперь пріхали для перемны лошадей, еще все спало, до самаго станціоннаго дома не встртили мы ни живой души, лишь пробужденные стукомъ экипажа, гуси лниво приподнялись съ мстъ и, замтивъ нашихъ буцефаловъ, готовыхъ ихъ стоптать, шумно загагакали, распустили долгія крылья и торопливо заковыляли прочь съ дороги. Молоденькій, скакавшій впереди насъ, бычокъ, худо устереженный въ хлву дворовой бабой, бжалъ-бжалъ и, перенятый на дорог сердитымъ собачьимъ лаемъ, вдругъ остановился, нагнулъ голову, взглянулъ на собаку, попробовалъ-было кольнуть ее бодливымъ рогомъ, но, перетрусившись, брыкнулъ ногами, замоталъ мордой и кинулся въ растворенныя ворота перваго крестьянскаго двора.

Лниво поднялся и тотъ хозяинъ, къ которому мы пріхали, по тмъ фразамъ, которыми привтствовалъ онъ нескромнаго путника, позволившаго себ потревожить сладкій сонъ уставшаго, посл вчерашней парки, хлопотуна, я догадывался, что не скоро дастъ смотритель мн лошадокъ и принудитъ взять маленькій урокъ терпнію. Но почтальйонъ пустилъ въ ходъ важныя три слова: дйствительный… карета… почтальйонъ… какъ въ ту же минуту весь домъ былъ поднятъ на ноги, бойкая четверка въ наборныхъ хомутахъ заняла свою позицію, староста лишній разъ прикрикнулъ на очереднаго — и вотъ красивый парень, съ темно русыми кудрями, сидитъ ужь. на козлахъ. То былъ молодой, лтъ двадцати-двухъ-трехъ, ямщикъ, съ большими срыми глазами, съ красными, какъ маковъ цвтъ, щеками, и съ темною, коротенькою, курчавою бородкой. Онъ одлся для праздника, въ нанковый, изжелта-зеленаго цвта халатъ, съ широко-отложеннымъ на спину чернымъ плисовымъ воротникомъ. Франтовская черная шляпа, въ род тирольской, съ широкими полями и съ высокою конической тульей, перевязанною крестъ-на-крестъ разноцвтными лентами, съ шелковистымъ пучкомъ на узенькой верхушк и съ павлиньимъ перомъ внизу тульи, надта была на бекрень и чрезвычайно шла къ красивому, препріятному лицу удалаго ямщика.

Не усплъ почтальйонъ взгромоздиться на свое мсто, не успли дверцы экипажа захлопнуть мою особу, какъ возница гикнулъ, понагнулся немного впередъ, свиснулъ, развелъ рукою по воздуху, потомъ подобралъ возжи, ударилъ ими ретивыхъ лошадокъ — он кинулись, полетли, понеслись какъ вихорь и мене чмъ въ полчаса времени остановились у подъзда другаго почтоваго дома, миновавъ цлую станцію.

Къ-полудню мы прискакали въ Арзамасъ. Городъ этотъ показался намъ весьма-чистенькимъ и опрятненькимъ. Каменныя строенія главной улицы жались одно подл другаго и украшались широкими навсами, растянутыми надъ длиннымъ рядомъ лавокъ. Лавки набиты были разнымъ товаромъ, на глаза бросались хомуты и дуги, фонари и проволоки, веревки и рукавицы, но больше всего обращали на себя вниманіе мха, заячьи и кошачьи, распяленные на дверяхъ и прибитые къ нимъ гвоздочками: вывски въ такихъ рядахъ рдко бываютъ.

Насъ подвезли къ одному дому. Запыхавшійся лакей, въ долгополомъ сюртук, съ слдами непривычности къ этому костюму, должно-быть, очень еще недавно замнившему спокойный халатъ мастероваго, или чекмень двороваго, съ поклонами встртилъ меня у подъзда и съ неотвязными вопросами проводилъ по деревянной лстниц во второй этажъ зданія.

— Нумеръ прикажете-съ?

— Обдать!

— Обдъ самый лучшій-съ.

— Дай карту.

— Картъ нтъ-съ: не имется!

— Что-нибудь скоре принеси.

— Пашкеты есть, есть биштикъ, есть съ волобаномъ телятина…

— А супъ какой?

— Супъ — щи-съ, а можно и окрошку-съ.

— Господа, куда это вы? спросилъ я, съ удивленіемъ увидвъ, что нсколько постителей, возл которыхъ я пріютился, схватили по частямъ чайный приборъ, графинчикъ съ водкой, блюдо съ парою подовыхъ пирожковъ, стаканы и рюмки и бросились со всхъ ногъ съ своихъ мстъ, предпринявъ намреніе перехать въ слдующую комнатку.

Помщеніе, которое мы теперь занимали, состояло изъ длиннаго, невысокаго зала въ пять оконъ, въ которыхъ зимнія рамы были ужь выставлены. Окна были открыты и срыя полоски замазки на стеклахъ свидтельствовали объ экономіи и разсчетливости содержателя. Стны комнаты, неоклеенныя обоями, а выштукатуренныя срою краскою, на двухаршинной высот отъ поду оттнивались грязными ласами, слдами прикосновенія сальныхъ головъ обычныхъ постителей заведенія. Некрашенный полъ ходилъ ходенёмъ и издавалъ пріятный скрипъ подъ тяжелыми чоботами ‘гостей’, угощавшихся здсь за свои деньги. Къ каждому окну приставленъ столъ, накрытый небезукоризненной близны скатертью и обставленный тремя набитыми мочалою, обитыми порыжлымъ бараномъ стульями. На каждомъ столик стояло по мдному двурогому подсвчнику съ сальными огарками и съ нанизанными въ фестоны на мдную проволоку призматическими стеклышками. Кром подсвчника, на каждомъ столик красовались судочки съ пивнымъ уксусомъ, съ затхлымъ масломъ, съ горчицей намеднишняго приготовленія, и съ перцомъ, хранившимся въ фаянсовомъ сосудц, у котораго верхняя часть вся истыкана меленькими дырочками, а на донышк засунута плохо обточенная пробочка, затыкавшая потаенное отверстіе, чрезъ которое сосудецъ наполнялся перцомъ. Два такіе же стола и небольшой дубовый шкапчикъ съ посудой и столовымъ бльемъ приставлены были къ противоположной окнамъ стн, большая часть которой занята была широкимъ, длиннымъ диваномъ, обитымъ тоже, какъ и стулья, рыжеватою кожею, изъ прорхъ которой выглядывали кой-гд то клочки шерсти, то пуки соломы, то длинныя пряди нечесаной мочалы. Въ переднемъ углу, подъ кивотомъ, кокетливо таращился угловатый модный диванчикъ, обтянутый полосатымъ, сильно-загрязненнымъ тикомъ и щеголявшій проскочившими сквозь обивку проволочными пружинами, которыя острыми своими концами въ одно мгновеніе сгоняли съ ложа дерзновенныхъ, покушавшихся понжить на немъ усталые члены.

Группа постителей, возл которыхъ я было услся, состояла изъ трехъ особъ: рыжаго торговца въ сромъ кафтан, плшиваго сидльца съ рдкой бородкой, въ длиннополомъ сюртук, и еще какого-то господина съ вывернутыми надъ самымъ ухомъ темнорусыми висками, со взбитымъ кокомъ и въ архалук изъ бумажнаго кашемира. За другимъ столомъ сидлъ почтенныхъ лтъ, съ плотноподстриженными сдыми волосами, но съ бородой, тучный господинъ въ опрятномъ, разстегнутомъ на-роспашь сюртук, изъ-подъ котораго виднлась черная, наглухо-застегнутая жилетка, съ голубымъ бисернымъ снурочкомъ отъ часовъ. Когда три первые постителя всполошились и стали перетаскиваться въ другую половину, онъ одинъ остался въ прежнемъ положеніи и продолжалъ попивать чаёкъ, придерживая блюдечко тремя перстами лвой руки, съ оттопыреннымъ на-сторону мизинцемъ, а въ двухъ перстахъ правой руки онъ бережно держалъ кусочекъ сахарку, который, повременамъ, и прикусывалъ здоровыми, изящной близны зубами, подувъ предварительно полными своими губами на благовонный, но горячій, какъ кипятокъ, нектаръ.

— Что вы это, господа? куда вы? повторилъ я, обратясь къ своимъ сосдямъ.

— Ничего-съ: тамъ позакусятъ! отвтилъ за нихъ прислужникъ.

— Не-уже-ли я вамъ помшалъ, господа? Я лучше самъ туда отправлюсь, я васъ нисколько не хочу безпокоить.

— Какъ можно-съ вамъ: тамъ грязновато-съ! снова отвтилъ лакей.

— Пожалуйста, останьтесь, господа!..

Но ‘господа’ не слушали, не отвчали ни слова и съ отороплыми физіономіями удалились туда, гд грязновато.

— Экіе чудаки! ушли!.. а все бы лучше съ живымъ человкомъ хоть слово перемолвить… Неправда-ли-съ? спросилъ я, обратясь къ старику, который даже не пошевелился.

— Дло ваше дорожное-съ, господское дло-съ, простому человку не слдъ быть тамъ, гд господа бываютъ… вотъ и я сейчасъ, только стаканчикъ допью-съ, отправлюсь! замтилъ спокойно старикъ, отеревъ краснымъ бумажнымъ платкомъ лобъ, щеки и шею, подвергнувшіеся транспираціи, вслдствіе обильнаго чаеванья.

— Нтъ, сдлайте одолженіе, хоть вы не оставляйте меня одного: я человкъ прозжій, а дорожному человку пріятно потолковать съ людьми бывалыми.

— Умныя рчи говорить изволите-съ, да гд жь нашему брату придумать угодное для вашей милости слово. Вы лучше насъ все знаете!

— Униженіе паче гордости — это разъ, а другое дло всего знать человку невозможно. Вотъ, напримръ, я теперь въ Арзамас, черезъ часъ уду отсюда, а что такое Арзамасъ, что въ этомъ город есть хорошаго, чмъ въ немъ промышляютъ — я и не знаю…

— А что вамъ до купецкаго дла за надобность? для-чего вамъ знать, чмъ здсь промышляютъ?

— Какъ же не стараться узнать, чмъ цлый городъ достаетъ себ честный кусокъ хлба? Вдь это очень-любопытно.

— Почему же любопытно-съ, смю спросить?

— Да какъ же не любопытно? Зная занятія, на которыхъ сидятъ Арзамасцы, я ужь сейчасъ пойму характеръ его промышленныхъ оборотовъ.

— Суть-то, что ли, самую хотите знать?

— Да, сущность: я сейчасъ и опредлю его значеніе, и особенность въ-отношеніи къ Нижнему-Новгороду, къ Балахн, къ Калуг, къ Брянску…

— То-есть, примрно сказать, отличку сдлаете? Ну, да нашъ городъ маленькій, промышленость его мелкая, куда ему противъ Нижняго! Здсь любопытнаго мало-съ!

— Какъ мало: да здсь все для меня любопытно! меня подивилъ ужь первый мой шагъ въ эту комнату. Еще ни въ одномъ город мн не случалось видть, чтобъ люди, которые имютъ равныя со мною права на помщеніе въ этомъ зал, бросились отъ меня какъ отъ звря…

— Это учтивство свое они передъ вами показали.

— Какая въ этомъ учтивость! мы здсь вс за свои деньги ходимъ.

— Позвольте, милостивый государь, спросить васъ: трубочку или папироску имете обыкновеніе курить? сказалъ, обратясь прямо ко мн, господинъ съ висками и въ архалук, ужь давно смотрвшій на меня сквозь щолку двери.

— И то и другое.

— Позвольте мн изъ вашего кисета снабдить себя: табакъ вашъ, разумть надо, столичнаго, можетъ, иностраннаго приготовленія?

— Кисетъ мой не при мн, я его въ экипаж оставилъ, но у меня въ карман папиросы — хотите?

— Желательно-съ. Изволили благополучно хать-съ?

— Хорошо.

— Благопріятственный климатъ-съ, и дождей нтъ: можно хать.

— Здсь лошади прекрасныя.

— Точно-такъ-съ.

Господинъ въ архалук замолчалъ, закурилъ папироску, придвинулъ стулъ поближе ко мн, услся и глубокомысленно сталъ попыхивать на меня дымомъ.

— Какъ лошадямъ здсь не быть хорошимъ: везд большіе тракты, обозы, почесть, круглый годъ ходятъ съ разнымъ товаромъ то въ Нижній, то изъ Нижняго.

— По почтовой дорог?

— Ну, не все по почтовой дорог, есть такія особенныя, купецкія дороги, коммерческіе тракты.

— Какіе же это коммерческіе тракты: въ Симбирскъ?

— И въ Симбирскъ, и въ Казань, и въ Саратовъ.

— Разскажите, пожалуйста, мн, какого же направленія держатся обозы, слдуя этимъ трактамъ?

— Да разнаго направленія-съ. Вотъ, напримръ, иные въ Симбирскъ идутъ тою же дорогой, что и вы теперь изволите хать, а то больше ходятъ просёлками изъ Нижняго прямо на Сергачъ, потомъ на Ардатовъ, этой дорогой выкидываютъ, супротивъ почтоваго тракта, верстъ съ полтораста. Изъ Ардатова идутъ въ Симбирскъ всегда почтовою дорогой. Изъ Симбирска обозы поворачиваютъ на Саратовъ, тутъ тоже есть особая для нихъ дорога: сначала на село Урень, а тамъ на Промзино, а съ Промзина въ Княжуху, съ Княжухи поворотъ налво, въ удльное село Сыресь, потомъ въ мордовскую деревню Тетюши, потомъ въ Рпьевку, въ Лыковщину и въ Саранскъ, а тамъ московскимъ трактомъ въ Пензу, а тамъ и пошелъ въ Саратовъ, въ Астрахань. Еще есть трактъ, тоже коммерческій, изъ Промзина въ Казань? тутъ обозы идутъ черезъ мордовскую деревню Маклаушъ, татарскія деревни Богдашкину и Шамордину, на городъ Буинскъ, а тамъ пойдетъ большой трактъ на Ключищи, или Семъ-Ключей, и на село Иваново — тамъ и Казань.

— Увеселительно съ обозами хать-съ… началъ господинъ въ архалук.

— Чмъ же увеселительно?

— А какъ же-съ? Не то что на почтовыхъ! дешь вальяжно, никто тебя не гонитъ, захочешь лежать — лежи, спать захочешь — спи сколько душ угодно, тебя и не колыхнетъ, а хочешь потшиться — ребята и псню споютъ. Лежитъ мужикъ на телег брюхомъ кверху, заложить руки подъ голову, спуститъ свой грчневикъ-шапку на самый носъ, чтобъ солнышкомъ рожу не пекло — и любо ему, знай псни горланитъ!

— Зимой не загорланитъ! замтилъ старикъ: — какъ морозомъ-то его прохватитъ, да начнетъ сани-то валять съ шибля на шибель, съ ухаба на ухабъ, а тутъ еще возъ развяжется, да черезседльникъ ослабнетъ, голыми-те руками на втру надо и то и сё длать — не станешь спать, когда надо глядть въ оба!

— А и зимой хорошо-съ! продолжалъ архалукъ.— То-то благодать мужику, какъ въ постоялый ввалится! Засядутъ цлою артелью за хлбъ-за-соль, хватятъ по доброй красоул пнничку, да какъ пріймутся уписывать щи ли, горохъ ли тамъ какой — такъ ажно держись: успвай только подливать хозяйка. Откуда, кажется, апекитъ берется!

— Еще бы апекиту не взяться, какъ проголодаются да назябнутъ!

— А и точно сказать, поневод диву дашься, какъ посмотришь: сколько състь человкъ можетъ! Подадутъ, примнительно сказать, на пятерыхъ щей: такъ вдь ихъ поставятъ чашку почитай что въ полведра! Хлба каждый отржетъ по такому ломтю, что имъ можно у насъ вдоволь напитать четверыхъ голодныхъ. Поглядли бы вы, какими кусищами онъ ротъ себ набиваетъ: какъ прожевать онъ ихъ можетъ — на удивленье-съ! Не безизвстно, можетъ, вамъ, что мужикъ только на ломти ножомъ хлбъ разрзываетъ, напередъ сотворивъ лезвеёмъ надъ хлбомъ крестное знаменіе, а ломти рзать ножомъ нельзя: ломти надо рушить, преломлять. Какъ пріимутся ребята за шти — то-то пойдетъ работа! Упарятся, упыхаются, рожи раскраснются, глаза нальются, точно хотятъ выскочить — а имъ и горя мало! Кричатъ хозяйк: ‘подлей еще!’ Начнетъ мотолыгу обсасывать — сало да жиръ такъ и растекаются по усамъ, да по бород… ну, упретъ мужикъ, да и полно. Еще на половин обда у него душа забесдуетъ во всю глотку, мужичокъ хватитъ жбанчикъ кваску — воркотанье перестанетъ, но зато сейчасъ же начнется икота, ‘кто-то меня вспоминаетъ!» скажетъ онъ, ‘да, видно, свинья за-угломъ!’ подхватятъ товарищи и вс разсмются — и разомъ пріимутся уписывать крутую кашу.

— Полно теб пустяки-то молоть: вишь, вдь ихняя милость тебя и не слушаетъ! Ну, сплъ бы лучше псенку.

— А псенки любите слушать? спросилъ меня архалукъ.

— Люблю, только настоящія деревенскія, особенно старинныя.

Господинъ въ архалук всталъ, оправился, отставилъ стулъ на мсто, уперъ руки въ бока, затопалъ ногами и на веселый напвъ началъ распвать:

Ой, матушка, не могу,

Сударыня, не могу,

Не могу! не могу!

Ходи браво, не могу!

Комаръ ступилъ на ногу.

На ногу! на ногу!

Ходи браво, на ногу!

Дай матушка косыря,

Косыря! косыря!

Ходи браво, косыря!

Рубить-казнить комара,

Комара! комара!

Ходи браво, комара!

— Довольно, довольно! Нтъ ли чего-нибудь получше, поумне?

— Какъ не бывать-съ получше! Та, вотъ что про комарика-то — псня скоморочная, ее поютъ бабы, когда ‘поднимаются съ ‘бесды’, съ пиру, только-что отпразднуютъ и станутъ выходить со двора въ ворота. А вотъ псенка хорошая, что подруги невст въ двичникъ поютъ:

Собиралися

Черны тученьки,

Черны тученьки

Рано съ вечера,

Опущалися

Часты дожжечки,

Часты дожжечки

Вкругъ блой зари,

Заставалъ буранъ

Добра молодца,

Добра молодца

Во дикой степ,

Во дикой степ

Подъ березонькой,

Подъ березонькой

Да подъ бленькой.

А не блая

Да березонька

Ко сырой земл

Приклонялася:

Красна двица

Добру молодцу

Въ рзвы ноженьки

Низко кланялась:

Низко кланялась

Покланялася,

Покланялася —

Покорялася

Развеселое

Житьё двичье!

Не на вкъ-то мн

Житье двичье,

Не на вкъ оно

Доставалося!

Гд ты, красота?

Гд ты, двичья?

Гд ты сгинула?

Гд двалася?

Между-тмъ, забившіеся въ грязную комнатку постители, рыжій да плшивый, должно-быть, соскучились тамъ сидть одни: понуривъ голову и неглядя по сторонамъ, они съ замтною неловкостью перешли черезъ залъ, въ которомъ я сидлъ, скрылись въ передней и оттуда ужь, черезъ нарочнаго-посыльнаго, вызвали къ себ третьяго товарища, распвавшаго мн псни.

— Что это за человкъ? чмъ онъ у васъ занимается? спросилъ я своего собесдника, когда господинъ въ архалук удалился.

— Да это такъ-себ парень, маленечко не то съ дурцой, не то съ придурью, а на вс руки мастеръ, и въ малярахъ бывалъ, кидался и въ мелкій торгъ, да за взбалмошностью ни къ одному длу привыкнуть не могъ.

— Но куда же онъ посл того двался?

— А шатался по деревнямъ и кидался на разныя выдумки, пока не попалъ въ нашъ городъ.

— Здсь ему врно повезло?

— Повезти-то неоченно оно, того, повезло, а все-таки не безъ работы остался: да поди ты — совсмъ парень отъ рукъ отбился, забралъ себ въ голову пустошь разную, теперь и мается!

— Что же такое? Лнится, что ли?

— Не лнится, да неслухъ такой, такой пасквилантъ сталъ, что никто, почитай, его и къ себ не пускаетъ, а дло кажись-бы доброе, по портретной части пошолъ.

— Въ чемъ же неудачи? заказовъ мало?

— Нтъ, сударь, не заказовъ, а сноровки нтъ у него не въ ту силу гнетъ! Далъ ему, примрно, нашъ повренный себя срисовать: такъ онъ его какъ отдлалъ? Посадилъ его живьёмъ, ну какъ быть человку надо — и сходственно, и авантажно, да тутъ же загогулинку и придлалъ: потрафилъ такъ, будто повренный пристально глядитъ, какъ изъ окна подаютъ вёдра съ водой и разливаютъ ее, черезъ воронку, въ штофы, да въ разную такую посуду. А то вотъ другой, тоже хорошій человкъ, захотлъ себя списать, а онъ передъ нимъ поставилъ торговца, будто тотъ низко кланяется, да подаетъ кулечикъ съ бакалеей, да головку сахару. На что ужь я — человкъ смирный, а онъ и меня изобидилъ: писалъ дочь мою, что замужемъ за гласнымъ, да и написалъ ее вдвое дородне, чмъ она есть на самомъ дл. Ну это бы еще ничего, а то въ об руки далъ ей по вотрушк, а по столу, у котораго она сидитъ, разсыпалъ съ полсотни огурцовъ: ну, дло ли это? Будто ужь она только на огурцахъ, да на вотрушкахъ и изжила свой вкъ!

— Такъ что жь теперь вашъ портретистъ придумалъ?

— А что? а ничего! На аферъ пустился: завелъ телегу, завелъ, лошадку, да и здитъ по деревнямъ — у мужиковъ хлбъ скупаетъ.

— А прибыльное это дло?

— Какъ не прибыльное! очень-прибыльное! Нашъ братъ, купецъ, здитъ по имніямъ, да хлбецъ скупаетъ зерномъ у помщиковъ, а аферисты, либо мужики, что побогате, да порисковате, а особенно Татары, народъ-отъ они попромышленне нашего выходитъ, вотъ т здятъ по базарамъ…

— Какъ же это они дла свои здсь обдлываютъ?

— Да долгая, сударь, исторія: вашу милость за что мн задерживать! А просто сказать, такой торговецъ купитъ, свезетъ, перепродастъ и съ барышомъ домой воротится — вотъ и все.

— Покупаютъ-то гд хлбъ у васъ больше, въ Лысков?

— И въ Лысков, и въ Воротынц, и въ Городц — ужь это для отправки на посудахъ, а то и гужомъ везутъ въ Москву, во Владиміръ — вдь тамъ хлба-то нтъ своего.

— Врно по приволжскимъ селеніямъ этотъ хлбъ скупаютъ?

— Какое, сударь, по приволжскимъ? У насъ по Ок, да по Волг и есть хлбопашество, да вдь не оно главнйше кормитъ: хлбопашествомъ-то здсь занимаются только по привычк, по давности.

— Такъ въ зарчныхъ уздахъ, что ли?

— Какой за ркой хлбъ! Тамъ лсъ, да песокъ, да глина — захотли вы тамъ хлба!

— Ну, въ Горбатовскомъ Узд?… или въ Ардатовскомъ?

— Да пожалуй, и въ Ардатовскомъ есть хлбъ, да много ли его? Не хлба, а чугуна тамъ искать надо: въ томъ краю, почитай, на этомъ только и сидятъ крестьяне: они роютъ въ своихъ дачахъ руду, да и везутъ, для продажи, на заводы. Это выгодне хлбопашества, за которымъ и хлопотъ, и возни и трудовъ всякихъ много. Руду рыть выгодне, вотъ рудой больше и занимаются.

— Значитъ, тамъ рудное дло предпочитаютъ земледлію, потому-что трудъ земледльца не окупается?

— Значитъ, что такъ.

— Гд же земледліе приноситъ очевидныя выгоды? Гд оно общее, гд оно больше въ ходу и доходне для мужика?

— Мало ли, гд? Есть и въ нашей губерніи мста хлбныя, а то больше везутъ изъ Симбирской, да изъ Пензенской Губерніи. Вотъ видите ли, ваша милость, у насъ такъ-сказать два амбара — Промзино и Починки, въ Промзин сами побываете, увидите, ну, а Починки въ сторон, это безъуздный городъ въ Лукойловскомъ Узд. Изъ Промзина хлбъ везутъ водой въ Петербургъ, а изъ Починокъ — гужомъ, сухопутьемъ, въ Москву, въ Промзин хозяева — капитальные купцы, въ Починкахъ — мелочники, въ Промзин все господскій хлбъ, а въ Починкахъ крестьянскій.

— А откуда везутъ хлбъ въ Починки?

— Изъ Пензенской Губерніи, изъ Саранска, изъ Инсара. Въ Починкахъ каждую недлю по четвергамъ бываютъ базары. Мужику понадобились деньги: онъ везетъ хлбъ по мелочамъ въ Починки. Къ этому же дню, въ Починки съзжаются наши Татары и зажиточные крестьяне, почитай всякъ, у кого есть пара лошадей, да завелась лишняя сотняга денегъ — вотъ они и скупаютъ у инсарцовъ хлбъ по мелочамъ, кулями, и везутъ сначала въ Арзамасъ, потомъ въ Лысково, здсь и продаютъ, а прослышатъ, что цны стоятъ хорошія въ Нижнемъ — тамъ вдь тоже хлба-то нтъ — они на своихъ лошадяхъ и везутъ свой обозъ въ Нижній, а пуще того отправляются съ нимъ во Владиміръ… и до Москвы многіе доходягъ. дутъ тихонько только чтобъ лошади не заморить, харчатся на дешевое — оттого съ барышомъ и продаютъ: чмъ ближе къ Москв, тмъ и хлбъ больше въ цну входитъ.

Въ Арзамас существуетъ замчательное не духовное, а мірское гражданское общество удалившихся отъ мірскихъ треволненій женщинъ, посвятившихъ себя труду и молитв: это такъ-называемая ‘Арзамасская Алексевская Община’, соображающаяся во всемъ съ даннымъ ей уставомъ общежитія. Главныя основанія этого устава заключаются въ томъ, что ‘духовныя сестры’, какъ называются лица, составляющія общину, состоятъ подъ непосредственнымъ надзоромъ и управленіемъ ‘настоятельницы’. Настоятельница избирается изъ среды сестеръ самими ими и опредляется въ это званіе Нижегородскою Духовною Консисторіею, съ утвержденія епархіальнаго архіерея. Слдуя оффиціально-обнародованнымъ въ ‘Журнал Министерства Внутреннихъ Длъ’ свдніямъ, мы позволяемъ себ сдлать изъ нихъ слдующія извлеченія.

Духовныя сестры повинуются настоятельниц во всемъ безпрекословно. Пища, одежда и все, относящееся къ содержанію, у нихъ общее. Никто невправ работать на себя въ-отдльности. Ни въ одежд, ни въ украшеніи келій не допускается никакой роскоши: сестры обязаны носить платья единообразнаго покроя, только изъ холста или чорнаго сукна, шелкъ и бумажныя ткани изгнаны. Въ стнахъ общины никакихъ веселостей и мірскихъ забавъ не допускается, сестры должны проводить время въ труд и молитв, для чего въ общей трапез ежедневно отправляются утреннія и вечернія правила, а въ воскресные и праздничные дни — божественная служба, въ которую, однакожь, сестры отнюдь ничмъ не должны вмшиваться. Относительно пищи строго соблюдается монашескій церковный уставъ. Безъ благословенія и особеннаго приказанія настоятельницы, ни одна изъ сестеръ не можетъ отлучиться за ограду общины, даже на самое короткое время. Кром кельи настоятельницы, гостиной для постителей и приворотіни для простаго народа, никакой мужчина, ни подъ какимъ видомъ, не можетъ имть входа въ кельи и другія помщенія общины.

Такимъ-образомъ, безъ благословенія и позволенія настоятельницы, въ общин не предпринимается ничего, даже самыхъ малостей. Въ случа отсутствія или болзни настоятельницы, относятся къ той изъ старшихъ сестеръ, которую она сама назначитъ къ временному исправленію своихъ обязанностей. Старшими сестрами называются т, которыя, по назначенію настоятельницы, начальствуютъ надъ прочими, помщающимися въ однихъ съ ними кельяхъ, потому-что сестры не имютъ отдльныхъ келій, и, смотря по удобству и величин послднихъ, живутъ въ числ отъ пяти до десяти въ каждой. Старшая сестра есть полная хозяйка и распорядительница въ своей кель младшія же находятся у ней въ совершенномъ послушаніи, такъ что, безъ ея позволенія, не могутъ даже выходить въ другія кельи. Старшая распоряжаетъ трудами сестеръ и ихъ рукодльемъ, надзираетъ за ихъ поведеніемъ и образомъ жизни, смотритъ, чтобъ въ кель соблюдалась чистота и опрятность, чтобъ между послушницами не было праздности или излишнихъ разговоровъ, въ рчахъ и поступкахъ не происходило бы чего-либо неблагопристойнаго или нескромнаго, ‘не возникало бы неустройствъ или раздоровъ, а сохранялись бы постоянная и взаимная ласковость, расположеніе, согласіе и любовь. Въ долгіе зимніе вечера, когда вс сестры занимаются рукодліемъ или какою-нибудь другою келейною работою, одна изъ нихъ, во все то время, постоянно читаетъ вслухъ какую-либо духовную или назидательную книгу, чмъ изгоняются неумстные разговоры и хранится должное молчаніе.

Въ общину принимаются лица женскаго пола всякаго званія и лтъ безразлично, по съ большою осмотрительностью и предосторожностями. По предъявленіи законнаго вида, посторонняя женщина допускается къ общину неиначе, какъ прогостивъ въ ней на испытаніи мсяцъ, два, полгода и даже годъ, смотря по лтамъ и званію. Впродолженіе этого времени, гость дается разсмотрть въ-точности образъ, порядокъ и условія жизни въ общин, а вмст-съ-тмъ наблюдается: способна ли она сама къ послушанію и дйствительно ли иметъ намреніе вступить въ общину навсегда и только для богоугодной жизни, а не съ какими-либо иными цлями и побужденіями. Когда, по совершенномъ испытаніи, желающая окончательно вступитъ въ общину, ей выдается черное общинное платье, какое употребляется во всхъ штатныхъ монастыряхъ непостриженными блицами, затмъ новой сестр, смотря по способностямъ, лтамъ и званію, назначается настоятельницею келья, въ которой она должна жить, и ‘послушаніе’, то-есть рукодлье, или же черная работа и другіе какіе-либо общежительные труды.

Въ общину не принимаются т, которыя пожелали бы вступить въ нее лишь навремя, однакожь каждая изъ поступившихъ вправ оставить общину, когда пожелаетъ.

Къ трудамъ общимъ для всхъ сестеръ относятся вышиваніе, на продажу, золотомъ и серебромъ плащаницъ, ризъ и тому подобнаго, шитье въ окружныя церкви и въ другія мста Россіи всякой церковной ризницы и принадлежащихъ къ оной вещей, низаніе жемчугомъ и каменьями иконъ и украшеніе ихъ фольгою. Кром этого, почтнисключительнаго промышленнаго направленія общины, сестры выдлываютъ и чернятъ сукно, самими сестрами употребляемое, шьютъ на себя платье, блье, обувь, вяжутъ чулки и вообще изготовляютъ все для себя необходимое.

Къ черной же работ, или собственно къ общиннымъ трудамъ, принадлежатъ въ-особенности служба при трапез и на кухн, печенье хлба въ хлбной и варенье кваса въ квасной, уходъ за принадлежащими общин лошадьми, коровами и курами, также работы на общинной мельниц. Кром-того, лтомъ сестры занимаются воздлываніемъ общинныхъ огородовъ. Вс вообще, даже самыя тяжелыў работы отправляются самими сестрами, безъ всякаго пособія мужчинъ.

За Арзамасомъ всюду по дорог мн попадался народъ, больше все женщины, толпами стремившіяся въ Арзамасъ на ярмарку и на церковный праздникъ Николая-угодника, бывающій девятаго мая. Вс бабы, молодыя и старыя, были въ обыкновенномъ странническомъ наряд: въ синемъ сарафан безъ всякихъ украшеній, въ наглухо-завязанномъ, бумажнымъ платкомъ, повойник, съ клюками и. лукошками въ рукахъ и съ котами, повшенными на веревочк за спиной, путь свой он совершали кто въ лапоткахъ, а кто и на босу ногу. Старухи одты были также, и отъ молодыхъ женщинъ отличались только тмъ, что, вмсто кокошника, носили кички, обвязанныя платкомъ такимъ образомъ, что весь уборъ издали походилъ нсколько на обыкновенные старушечьи чепцы.

Праздничный нарядъ здшнихъ крестьянокъ состоитъ изъ бархатнаго, цвтнаго или темнаго, обшитаго узенькимъ галуномъ двурогага кокошника, и изъ краснаго или синяго сарафана, еще неизветшалаго отъ долгаго употребленія. Сарафанъ обшивается ‘галуномъ’, то-есть, широкою шелковою или бумажною волнистою тесьмою, тянущеюся спереди отъ шеи до самаго низа, подолъ же обшивается ею не весь вокругъ, а только, изъ экономіи, спереди на половину, при синемъ сарафан тесьма бываетъ розовая, при красномъ — голубая или зеленая. При красномъ сарафан женщины носятъ блыя рубахи, а при, синемъ — проймы и рукава, однимъ словомъ, вся выходящая наружу часть рубахи длается изъ краснаго кумача. Рубахи рдко бываютъ холщевыя, а больше все ситцевыя. Сверхъ сарафана носятъ еще полосатые ситцевые фартуки, поясы побольшей-части шелковые, завязываемые въ два ряда, на груди блется ‘блондочка’, или ‘манишко’, сіяютъ янтари и крупныя бусы, къ ушамъ прившиваются большія, на старинный фасонъ, серьги. Верхнее платье, ‘холодникъ’, есть родъ полукафтанья, или коротенькаго по колно капота, оно бываетъ или китайчатое, или нанковое, а у людей зажиточныхъ шьется и изъ чернаго плиса. Крестьянская обувь состоитъ изъ толстыхъ шерстяныхъ чулковъ и изъ котовъ.

Въ понедльникъ, восьмаго мая, въ полдень, прибылъ я въ городъ Ардатовъ, Симбирской Губерніи. Уздъ этого Ардатова носитъ на неб совершенно-иной отпечатокъ, чмъ уздъ соименнаго ему города Нижегородской Губерніи, здсь господствуетъ исключительно одно -земледльческое направленіе, другихъ же отраслей промышленной дятельности нтъ. Здсь заводовъ и фабрикъ всего-на-все считается зіять, и вс они составляютъ только видоизмненіе самыхъ обыкновенныхъ сельско-хозяйственныхъ занятій: это именно одинъ винокуренный заводъ, два солодовенныя заведенія и дв такъ-называемыя химическія фабрики, а просто-на просто сказать: въ двухъ мстахъ приготовляютъ поташъ. Ардатовъ — маленькій и небогатый городокъ, жители его промышляютъ мелкимъ товаромъ и содержатъ постоялые дворы для обозовъ, проходящихъ изъ Симбирска въ Нижній-Новгородъ.

Какъ только въдешь въ предлы Симбирской Губерніи, то съ перваго раза замтишь рзкую противоположность во всемъ, что видалъ прежде. Вопервыхъ, природа здсь краше и разнообразне, климатъ благорастворенне, виды картинне и роскошне, чмъ прежде бывали, мстность почти всюду перерзывается живописными возвышенностями и множествомъ мелкихъ рчекъ, привольными лугами и тустыми лсами и перелсками, въ которыхъ стройные дубы перемшиваются съ обыкновенными у насъ породами деревьевъ. Поля здсь тучне и воздланне, селенія пространне, господскія усадьбы роскошне, хозяйство помщиковъ находится въ видимомъ благоустройств, скота здсь множество и онъ содержится прекрасно, каждая лошадка смотритъ здсь картинкою — такъ она сытна, опрятна и статна. Казалось бы, что видя повсюдное, если не особенное богатство, то по-крайней-мр общее довольство, видя самыя счастливыя условія благосостоянія, увидишь и народъ съ такою наружностью, на которой бы, какъ въ зеркал, отпечатлвалась та зажиточность, которою онъ пользуется, воображаешь себ, что здсь у каждаго довольный, веселый видъ, размашистость въ пріемахъ, свобода въ рчи, самоувренность во взгляд, и нескончаемо удивишься, когда замтишь совершенно тому противное, исключеніе составляютъ одни присурскіе обитатели, представляющіе собою какъ-бы продолженіе той же расы, которая раскинулась почти по всему пространству Нижегородской Губерніи.

Симбирскій крестьянинъ смотритъ какъ-то пасмурно, поступь у него медленная, въ пріемахъ замчается какая-то вялость, на разговоръ у него какая-то неподатливость, общительности съ незнакомыми, кажется, вовсе у него нтъ, въ здшнемъ мужик есть какая-то сонливость, неповоротливость, онъ видимо какъ-будто бы всего дичится, наружный видъ его ршительно не гармонируетъ съ тою обстановкою, среди которой онъ поставленъ. Что этому причиной: чисто ли одни земледльческія занятія и отсутствіе тхъ промысловъ, при которыхъ развивается въ мужик живость и увертливость, послдствія ли это сосредоточенной жизни въ правилахъ и обычаяхъ давней старины и придерживанья стараго закона, или есть тому какія-нибудь особенные причины — я разобрать этого никакъ хорошенько не могу, а замтилъ только одно, что между здшними поселянами и угрюмыми Сибиряками, несмотря на множество самыхъ рзкихъ противорчій, есть, какое-то сходство. Если же на симбирскомъ крестьянин окружающее его довольство и успло дйствительно чмъ-нибудь высказаться, то оно высказалось на его личности не въ физіономіи, а единственно въ полнот тла.

Можетъ-быть, я и ошибаюсь, но, какъ мн кажется, у насъ, на Руси, полнота, или, какъ говорятъ Сибиряки, корпусность и матёрость играютъ важную роль въ физіологіи русскаго мужика: ужь коли мужикъ толстъ и лзетъ вонъ изъ кафтана, да еще и борода у него пушиста — можно держать сто противъ одного, что онъ словно сыръ въ масл катается. Мн не одинъ разъ случалось видать такіе случаи, что, напримръ, живетъ-себ мужикъ, пользуясь самою скромною долей. Подумаешь о немъ: кажется, взглянуть не на что — стоитъ сухой, поджарый, сутуловатый, ни на какой разговоръ мужика не разлакомить и на вс вопросы едва-едва выпускаетъ сквозь зубы самые односложные отвты. Но улыбнется крестьянину судьба: либо хлбца Господь уродитъ, либо пеньку мужикъ сбудетъ съ нежданною выгодою, либо хозяйку себ заведетъ, сущую кралечку, либо случаемъ прибавитъ къ стаду еще коровку-другую, либо прикупитъ лишнюю лошадку, особенно, если выберутъ его односельчане въ старосты, либо въ торгъ какой-нибудь пустится — глядишь: двухъ-трехъ лтъ, не пройдетъ, мужика и узнать нельзя! щеки жирютъ, лоснятся, бородишка, клинъ-клиномъ торчавшая, кудрится, пріобртаетъ пушистость и разстилается по широкой груди окладистымъ веромъ — мужикъ перерождается совершенно. Онъ иначе не ходитъ, какъ въ высокихъ сапогахъ и въ синемъ кафтан, иначе дома не нжится, какъ въ александрійской рубах и въ ситцевомъ халат, иначе не катается, какъ на прикрытой ковромъ телег, всегда парою. Онъ ужь и къ чаю привыкъ, и каждое воскресенье у него есть кусокъ мяса къ обду, и лучины онъ больше не жжетъ, а покупаетъ маканыя свчи, и въ изб у него цлая стна обклеена обоями, а черезъ годъ-другой онъ и вс четыре стны выложитъ шпалерами, и зеркало-то у него про между оконъ повшено не такое, что въ немъ лица человческаго не признаешь, а взглянется въ него самъ Власъ — Власъ и на стекл обозначится, а глянетъ тётка Степанида — и та самоё-себя на стекл увидитъ. Дло въ томъ, что обстоятельства, удача, и счастіе матеріально и нравственно, наружно и внутренно, совершенно преобразуютъ каждаго и длаютъ изъ него какъ-бы другаго человка. Разумется, богатство и бдность всюду перемшаны и у насъ, какъ и въ цломъ мір, по-крайней-мр меня утшаетъ то, что нищеты въ Симбирской Губерніи мн видть не довелось нигд, дородность же и рослость обитателей сама бросается въ глаза.

Начиная съ самаго Ардатова, я безпрестанно обгонялъ огромныя вереницы народа, толпами валившаго по дорог въ одну со мной, сторону. Для меня такъ еще свжи были вчерашнія встрчи, что я не сразу могъ догадаться, что эти толпы идутъ ужь не къ Арзамасу, а совершенно въ противную сторону, но куда именно — мн было неизвстно. Въ толпахъ этихъ виднлось много разнаго люда, и пшкомъ и изрдка на телегахъ, но мужчинъ замтно было гораздо-меньше, нежели женщинъ, молодыя шли впереди всхъ, старухи отставали и шли особнякомъ позади, он стремились впередъ разнообразными кучками и весело щебетали промежь собой въ разныхъ разговорахъ. Вс он были съ клюками, вс отъ деннаго жара низко спустили на глаза головные платки и почти у каждой въ рукахъ бллся узелокъ съ добромъ, чтобъ назавтра хорошенько принарядиться, а за спиной повшено лукошко, или кузовокъ съ разной поклажей. Шумныя толпы бабъ, трещавшихъ безъ умолку, изрдка разражались звонкимъ хохотомъ, или на смшную побайку которой-нибудь изъ сопутницъ, или на продлку холостаго парня, пускавшагося, для потхи приглянувшейся ему краснощекой двки, на разныя дурачества. Говоръ былъ неумолчный, но не прерывался никакими мірскими пснями, и лишь на минуту прекращался при приближеніи къ толп экипажа, тогда наступала мгновенная тишина, шаловливыя молодицы принимали смиренный видъ, чинно останавливались взглянуть на прозжающаго, посылали ему поклоны, а подчасъ и улыбки и, исполнивъ это, снова принимались за балагурство.

Спустясь съ одного холма и взъхавъ на слдующую отлогую возвышенность, я настигъ небольшую группу молоденькихъ крестьянокъ, опередившихъ главную массу своихъ товарокъ. Въ групп этой было съ десятокъ взрослыхъ двокъ и молодыхъ бабъ, четверо молодцоватыхъ парней, должно-быть, близкихъ родственниковъ, куралесили съ ними и шутили напропалую. Крикнувъ ямщику, чтобъ онъ потише халъ, я высунулся изъ окна и пристально сталъ любоваться одною красавицей-крестьянкой, лтъ, этакъ, семнадцати. Она шла одиноко, несмшиваясь съ подругами.

Несмотря на то, что двушка ступала по пыльной дорог босикомъ, ножка у нея была пребленькая и премаленькая. Она, должно-быть, очень-устала: лицо ея разгорлось какъ пышный розанъ и крупныя капли пота сверкали на крохотныхъ, красненькихъ, какъ піонъ, губкахъ и на черныхъ бровяхъ, которыя узенькими полосками оттняли большіе, полные блеска и огня, темноголубые, осненные длинными рсницами глаза. Тонкіе, лоснящіеся волосы, можетъ-быть, вымазанные и постнымъ масломъ, а, можетъ-быть, и просто смоченные квасомъ, но все-таки густые, шелковистые волосы, вырвались изъ-подъ повязки, и хоть нсколько всклокоченными, но роскошными прядями распались по об стороны полненькихъ, бленькихъ, какъ снгъ, плечиковъ, которыя, сколько можно было судить по отстегнутой запонк вброта, были намренно обнажены, чтобъ остудить жаръ и навять на нихъ прохладу… Но на земл нтъ ничего совершеннаго, я зналъ это и потому старался не глядть на загорлыя, мускулистыя, немножко-красноватыя, вооруженныя сухими, костлявыми пальцами руки моей феи, которая бойко ими размахивала, да, признаться сказать, молодецки и шагала она самоувренною, но тяжелою поступью. Но что мн за дло до рукъ? Двочка была такъ хороша, такъ граціозна, что я любовался ею, любовался и отъ полноты тихаго удовольствія, должно-быть, пресладко улыбнулся.

— Что зубы-те скалишь? весело и съ улыбкой крикнула сладенькимъ голоскомъ моя смиренница.

— На тебя смотрю, красавица.

— Полно пялы-то разставлять, знай позжай, проваливай!

— Жаль съ тобой распроститься… Знаешь что, душечка: садись ко мн, я подвезу!

— Вишь ты каковъ! Мало васъ такихъ, что ли!.. Ступай, ступай, знай! сказала двушка, кивнувъ раза два головкой и махнувъ платочкомъ.

— Да хороша-то ты больно уродилась, лучше всхъ изъ табунка выдалась… возразилъ я, стараясь примниться къ ней рчью.

— Ой-ли? спросила двушка, разсмявшись.

Она сперва опустила глазки, потомъ искоса взглянула на меня, почти украдкой, и поспшила застегнуть запонку, ловко приподнявъ плечами съхавшую съ нихъ проймочку сорочки.

— Право, такъ!.. Ну, а хочешь, я съ тобой пройдусь немного?

— А по мн што? по мн пожалуй! Кто теб не велитъ?

— Да нтъ, ты-то хочешь ли?

— А што мн тебя неволить? Хошь такъ, хошь сякъ, а то хоть какъ хошь! и двушка опять усмхнулась, облизывая губки.

Я прекратилъ разговоръ и смотрлъ на хорошенькую крестьянку.

— А солнышко-то, поди, скоро сядетъ! сказала мн двочка, посл недолгаго молчанія, во время котораго она успла пригладить волосы и поправить на голов платочекъ.

— Нтъ еще! до вечера далеко! отвчалъ я серьёзно.

— А легко, не моритъ!

— День не знойный сегодня.

Такими и подобными такимъ отрывистыми рчами мы долго перекидывались другъ съ дружкой, ямщикъ придерживалъ лошадокъ, хорошенькая крестьяночка шла-себ попрежнему шагисто по пшеходной троп, вблизи отъ экипажа.

— Даве жарчей было!.. Совсмъ-было сопрла! чуть не пристала!

— Иди потихонечку — не умаешься! отвтилъ я, почувствовавъ въ эту минуту, что восторженность моя упала вдругъ на нсколько процентовъ.

— А теперь таково ладно: и втромъ-те продуватъ, и идти по молоденькой травк таково-мягко! сказала моя спутница и — зарумянилась.

— Ты не устала?

— Не устала, а ты?

— А мн съ чего уставать?

— Все сидть — отсидишься! замтила крестьяночка.

Она опять взглянула на меня украдкой, опустила глазки и егова облизала губки.

Мы опять оба замолчали.

— Теб бъ промяться? спросила она, опять-таки неглядя на меня, и разгорвшись пуще прежняго.

Я не отвчалъ ни слова.

— Ну, да что же ты не вылзаешь? крикнула она полусердито, полужалобно.

— Можетъ, ты не хочешь? сказалъ я, нисколько невдумавшись въ это приглашеніе.

— Нешто осерчалъ на меня?.. Ну, полно!.. иди, промнись маненыко… и я рядкомъ пойду!

На двочку любо-дорого было взглянуть. Она остановилась, сощурила свои масляные глазки, наклонила на сторону головку и съ такой грустной, но плутовской улыбкой, поднявъ брови и полураскрывъ ротикъ, взглянула на меня, что я ужь предвкушалъ удовольствіе невысказанной еще вполн ласки молоденькаго созданія, которое было увлечено, разумется, не чмъ инымъ, какъ только любопытствомъ: можетъ-быть, ей никогда не удавалось слышать привтливаго слова отъ не-мужика.

Я не заставилъ двушку еще разъ повторить свое приглашеніе, выпрыгнулъ изъ дормёза, подбжалъ къ красавиц и, безъ дальнихъ церемоній, потрепалъ ее по пышному плечику.

— Экая прелесть, какая! сказалъ я, еще разъ слегка прикоснувшись къ ея плечику.

— Ну, ладно, не трошь!… къ Микол дешь, што-ли?

— Я въ Промзино.

— Въ Промзино и мы.

— А что тамъ такое?

— Экъ, онъ… не знаетъ? а баринъ! Вдь въ Промзин Микола-военный, угодникъ святой — завтра тамъ праздникъ… Народу-то, народу-то!… видимо-невидимо. Вдь и ярмарка тамъ тоже… такъ-то ужо людно — яблоку упасть негд!

— Эка жалость: я ночевать буду въ Промзин, да завтра-то не цлый день тамъ проведу.

— Удешь?

— Уду.

— Далече?

— Далеко! сказалъ я со вздохомъ.

Двушка тоже вздохнула.

— А ты откулева?

— Я издалека.

— Съ Москвы?

— Изъ Петербурга.

— Ишь ты откуда! глубокомысленно замтила крестьянка, пристально на меня посмотрвъ.

— Что жь у тебя: семья тамъ? спросила она.

— Гд?

— Ну, тамъ, гд ты живешь…

— А я гд живу?

— Ты самъ сказалъ гд…

— Въ Петербург.

— Ну, тамо-тка и есть!

— Скажи: въ Петербург.

— Ну его, не умю!… въ Питер, что ли?… У тебя жена, что ль тамъ, въ Питер-то?

— Жены нтъ.

— Али вдовецъ?

— Я холостой.

— Ну, ужь какъ же! холостой! теб поди годовъ съ сорокъ будетъ!

‘Ай да красавица, удружила!’ подумалъ я, заживое задтый такимъ замчаніемъ, вопервыхъ, потому-что до сорока лтъ мн долго еще жить остается, а вовторыхъ, потому-что… ну, да кто жь самъ себ врагъ? а куртизаня съ молоденькой двушкой, кому не хочется примолодиться?

— Сестра у тебя тамъ осталась?

— И сестры у меня нтъ… А у тебя родные есть?

— И батя есть и матка есть.

— А женихъ?

— Жениха не высватали.

— А есть на примт?

— Нтъ еще.

— Какъ тебя зовутъ?

— Матрёной.

— Отчего же ты, Матрёша, жениха себ о-сю-пору не высватала?

— Да молода, баютъ родные.

— Какое молода? ты ужь двушка совсмъ на возраст… а какая же ты хорошенькая! вотъ ужь красавица, такъ красавица: у тебя женихамъ, чай, счету нтъ! сказалъ я и положилъ ей руку на плечико, но двушка, слегка оттолкнувши мою руку, такъ вся и вспыхнула, опустила головку и потомъ, поднявъ на меня задумчивые глазки, сказала, сама задыхаясь:

— Ты, ужо баринъ, коли хочешь идти, такъ или ладненько, а меня не замай!

— Но я хотлъ теб платочекъ поправить… сказалъ я, замтивъ, что гнвъ Матрёнушки исчезъ мгновенно и недовольное прежде личико теперь повеселло, озарившись самодовольною улыбкой.

— То-то, платочекъ поправить!.. Поправить — поправь, коли хочешь, да смотри не шали… ну, гд ты хотлъ поправить?.. Вотъ догони-ко-съ меня прежде, а тамъ и поправь!

Рзвой козочкой бросилась спутница моя въ сторону, залилась звонкимъ хохотомъ, пробжала небольшое разстояніе, остановилась, обернулась ко мн, граціозно пригнулась, оперевшись руками о колнки и, зардвшись, какъ сплая вишенька, заворковала.

— А ну-ка, ну-ка! догони меня!… ну-ка, слови, слови!

Я забылъ, что самъ гожусь въ отцы этой двочк, кинулся за нею, поймалъ, но въ то же время, я какъ-то нечаянно прихватилъ за головной платокъ, повязка свалилась — и густая, полновсная, кое-какъ отъ пыли подобранная подъ платокъ, незаплетенная русая коса такъ и разсыпалась каскадомъ, такъ и обдала Матрёшу, словно русалку какую, золотистыми волнами…

Въ это время мы незамтно добжали до поворота дороги, передъ нами снова разстилалась широкая поляна, вблизи отъ дороги, невдалек отъ верстоваго столба, мы натолкнулись на пенёкъ, къ которому прислонилась сломленная прошлогоднею бурей и давно ужь засохшая береза, мы сли на перекладинку и стали поджидать матрёшиныхъ подругъ, которыхъ давно-давно опередили.

— Останься назавтра въ Промзин! сказала Матрёша, когда привела въ порядокъ волосы и снова скрыла ихъ подъ некрасивымъ и грязнымъ бумажнымъ платкомъ:— вдь ты пробудешь тамъ весь праздникъ? вдь ты будешь гулять по ярмарк? Я то же тамъ буду… я отъищу тебя.

— Останусь, останусь… я непремнно постараюсь остаться.

— До завтра? повторилъ я.

— Да, да, до завтра… Ну, прощай, прощай!

Я подалъ знакъ ямщику, вскочилъ въ экипажъ: лошади мрною рысью тронулись.

На ярмарк я выходилъ вс закоулки, въ сел засматривался вовс окна, но улицамъ не пропускалъ ни одной гуляющей крестьянки безъ того, чтобъ не заглянуть ей въ лицо — и все напрасно! Я пускался въ безпрестанные разговоры со встрчными мужиками и бабами, ловко заводилъ рчь, выпытывалъ хоть что-нибудь о Матрёш, но Матрёнъ была на праздник такая куча, что вс мои ухищренія не приведи меня ни къ какимъ послдствіямъ. Ршительно — никакихъ слдовъ!

Матрёша, какъ видніе, исчезла.

И слава Богу!

VI.
Крестьяне.

Я пріхалъ въ Промзино-Городище восьмаго мая вечеромъ.

Промзино находится въ Алатырскомъ Узд Симбирской Губерніи и лежитъ на лвомъ берегу рки Суры. Населеніе въ немъ довольно-обширно и доходитъ до трехъ съ половиною тысячъ душъ. Училища, пріюта, или какого-нибудь подобнаго общественнаго заведенія въ немъ нтъ, но зато, кром станціоннаго дома, есть почтовая контора и довольно-значительный трактиръ, платящій, за право своего здсь существованія, до пяти тысячъ рублей вотчинному управленію. Это ужь само-собой указываетъ, что Промзино должно почему-либо выходить изъ разряда обыкновенныхъ селъ и имть какое-нибудь особенное значеніе.

Промзино, какъ и село Лысково, весьма-значительная хлбная пристань. Сюда съзжается въ годъ отъ ста-восьмидесяти до двухъ-сотъ ‘капиталовъ’, какъ здшніе жители вообще выражаются, говоря о хлбныхъ торговцахъ. Купцы эти и ихъ прикащики живутъ здсь постоянно съ осени до весны, лишь на короткое время удаляясь изъ этой главной своей резиденціи по окрестнымъ и даже дальнимъ помщичьимъ селеніямъ, для скупа зерноваго хлба.

Весь почти хлбъ изъ уздовъ Корсунскаго, Буинскаго, Алатырскаго, частью Ардатовскаго и Симбирскаго свозится гужомъ въ Промзино, поступаетъ прежде на мельницы, которыя содержатся купцами же изъ оброчной платы помщику, и затмъ весь хлбный товаръ поступаетъ въ амбары, а со вскрытіемъ весны и прямо въ барки, если он совсмъ готовы къ принятію грузовъ. Основываясь на устныхъ разсказахъ, можно почти наврное сказать, что на здшней пристани грузится ежегодно до ста-тысячъ четвертей хлбнаго товара всякаго вида и сорта. А такъ-какъ здшній хлбъ поспваетъ въ Петербургъ скоре, чмъ хлбъ, отправляемый съ моршанскихъ пристаней, который, какъ извстно, иногда зазимовываетъ у Ладожскаго Канала, что случается ‘годомъ’, очень-рдко, то въ Промзин онъ и цнится дороже, чмъ на другихъ пристаняхъ. Съ Суры барки съ хлбомъ быстро сплавляются до города Василя, и оттуда скоро доходятъ Волгой до Рыбинска, баркамъ же, отправляющимся съ моршанскихъ пристаней, путь предстоитъ продолжительнйшій по Мокш, Цн и Ок, и потому въ Рыбинскъ он приходятъ гораздо-позже промзинскихъ судовъ.

Хлбъ для промзинской пристани скупается купцами какъ у самихъ помщиковъ, такъ и у тхъ лицъ сельскаго населенія, которыя вре менно владютъ поземельными угодьями, сравнительно говоря, эти послдніе пользуются большими барышами, чмъ помщики.

Церковнослужители сельскіе сами полей не обработываютъ, не обработываютъ ихъ и т дворовые люди, которыхъ помщики, за долговременную службу, одляютъ землей въ большемъ или меньшемъ количеств. Эти лица почти везд сдаютъ свои участки своимъ же односельчанамъ, иди и постороннимъ крестьянамъ, ‘изъ-полу’ и, незная ршительно никакихъ хлопотъ, заботъ и расходовъ по хозяйству, получаютъ съ своихъ половниковъ одинъ лишь чистый барышъ — половину урожая. Половникъ везетъ хлбъ къ купцу, тратится на харчи, провіантъ и пристанища, онъ одинъ принимаетъ на себя вс расходы, а хозяинъ полей ничего этого не знаетъ. Система половничества (Halfenwirthschafl) извстна не въ одной Россіи, она существуетъ и въ остальной Европ, въ Германіи, во Франціи и въ Италіи, но вообще, въ государственной экономіи, принимается за правило, что подобныя хозяйства, основанныя на выдл, со стороны пользователя въ пользу хозяина, той или другой доли ужина, хороши только для южныхъ хлбородныхъ странъ, гд плодоносная почва, благорастворенный климатъ, легкость труда и быстрота сбыта длаютъ возможнымъ полученіе столь-высокаго поземельнаго дохода, какова половина ужина. Въ нкоторыхъ мстахъ за границею берутъ натурой только третью часть, а въ Германіи и это вывелось и наёмъ изъ-поду замненъ наймомъ за деньги. У насъ половничество, кром Вологодской Губерніи, гд оно существуетъ въ обширныхъ размрахъ и на узаконенныхъ правилахъ, укоренилось и въ другихъ мстахъ, какъ, напримръ, въ губерніяхъ тверской, самарской, оренбургской, черниговской. Въ этой послдней, по словамъ одного мстнаго изслдователя, г. Гавриленки, между тамошними казаками, составляющими особый отдлъ государственныхъ крестьянъ, да и почти между всми обывателями, существуетъ особещюе отношеніе ‘тяглыхъ’, то-есть имющихъ скотъ для обработки своихъ полей, къ ‘пшимъ’ неимющимъ его. Отношеніе это, имя видъ займа, состоитъ въ томъ, что ‘пшіе’, имя земли, отдаютъ ихъ ‘тяглымъ’, съ условіемъ, вспахать поля, засять ихъ или своимъ зерномъ, или зерномъ владльца земли, и, смотря поэтому, пользоваться извстною (но какою — не сказано) долею изъ получаемыхъ произведеній. Относительно снимки хлба съ полей у нихъ также является особенный договоръ: ‘гулящій’, то-есть неимющій полей, ‘становытця’, договаривается, у зажиточнаго хлбопашца сжать извстную часть поля, обыкновенно, за третій снопъ: два хозяину, третій жнецу. Эти два обычая, увеличивая число рукъ и облегчая трудность продовольствія, по замчанію г. Гавриленки, очень-благодтельны для жителей.

Что жь касается до помщиковъ, то ихъ хозяйство, несмотря на все единообразіе, можно раздлить на два различные вида, рознящіеся одинъ отъ другаго совершенной бездлицей. И въ томъ и въ другомъ мст обработка полей производится барщиной, крестьяне лтомъ ходятъ на работу назначенное имъ число дней въ недлю, разумется, не въ ненастье. Зимой барщинная услуга состоитъ главнйше въ гонк подводъ съ господскимъ хлбомъ въ Промзино къ купцамъ, покончившимъ съ землевладльцами свои сдлки. Помщики, сами управляющіе своимъ хозяйствомъ, отправляютъ подводы на мельницы по уговору съ купцами, въ тхъ же мстахъ, гд, вмсто помщиковъ, всмъ завдываютъ управляющіе, купцы покупаютъ хлбъ, также какъ и всюду, съ доставкой на мельницы, но при этомъ присовокупляется еще одно условіе — ‘съ перевалкой въ амбары’. Вотъ это условіе отсылки подводъ ‘съ перевалкой’ или ‘безъ перевалки’ и составляетъ, между-прочимъ, существенное отличіе такого или инаго состоянія имній.

Крестьянинъ, который везетъ хлбъ ‘безъ перевалки’, доставляетъ его на мельницу и, сдавъ купцу, сейчасъ же, безъ особенныхъ съ своей стороны расходовъ, возвращается домой. Напротивъ, тотъ мужикъ, управляющій котораго подрядился доставить хлбъ ‘съ перевалкой’ въ Промзино, за что, разумется, купецъ дороже платитъ вотчинному управленію, разсчитывая совершить свой путь въ трои сутки, забираетъ съ собой харчей для себя и фуража для лошади дни на четыре. Но прізжаетъ онъ на мельницу: мельница въ ходу и занята помоломъ зерноваго хлба. Хорошо, если купецъ, кортомящій мельницу, прійметъ зерно и сейчасъ же замнитъ его мукой, хоть и не изъ этого самаго зерна, но изъ того же вида хлба, а если у него муки нтъ въ запас? если онъ, изъ какихъ-нибудь разсчетовъ, непремнно захочетъ сдать крестьянину муку именно того же самаго зерна, который онъ только-что привезъ. Крестьянинъ долженъ ждать лишніе два, три, четыре дни. Не имя, по обыкновенію, ни гроша денегъ на траты по чужой надобности, онъ долженъ такъ распредлить свой фуражъ и провіантъ, чтобъ его хватило на всю дорогу. Онъ начинаетъ и самъ сть не такъ сытно, какъ лъ вчера и третьяго-дня, и лошадь кормитъ онъ съ тмъ же разсчетомъ, день за день убавляя мру выдачи. Наконецъ ему навалили возъ кулей съ мукой, крестьянину надо спшить, поскорй его доставить и вернуться домой, но тощая, полуголодная лошадь лнива: идетъ нога-за-ногу: Мужикъ вытягиваетъ своего буланка, понуждаетъ его идти скорй, хочетъ сдлать на немъ больше верстъ, чмъ обыкновенно длаютъ на сытомъ кон, и хочетъ именно потому, что у него мало ужь овса остается, что завтра кормить коня нечмъ, нечего самому пость! Лошадь не слушается, мужикъ выбивается съ нею изъ силъ и возвращается домой въ такомъ вид, что въ тщедушной клячонк ужь трудно признать прежняго статнаго и здороваго буланку. Лошадь пропала, хозяйство мужика принимаетъ другой оборотъ, безъ добраго коня у него все пойдетъ плоше и плоше. Завести новую лошадь — денегъ стоитъ! Еще идетъ подвода, въ новомъ извоз другая лошадь захилла, ужь тутъ мужикъ словно ракъ на мели остается. А управляющій доноситъ рапортомъ проживающему вдали помщику, что онъ совершилъ блестящую спекуляцію. Вс сосди распродали свой хлбъ купцамъ по пяти съ полтиной за четверть, лишь онъ одинъ, ревнуя господскимъ пользамъ и не щадя своего живота, продалъ хлбъ по неслыханной цн — по восьми рублей ассигнаціями за четверть, и что, поэтому, вотчинное управленіе, благодаря его трудамъ и попеченіямъ, пріобрло лишнихъ столько-то тысячъ доходу.

Живущій вдали помщикъ радуется такому барышу, шлетъ управляющему особенное благоволеніе, назначаетъ ему щедрую награду и, встртясь съ молодымъ сосдомъ по имнію, хвастается передъ нимъ благосостояніемъ своихъ деревень.

— Хлба ныньче хороши у насъ уродились! говоритъ онъ, издалека заводя рчь.

— Да, благодареніе Богу, урожаи хорошіе были, отвчаетъ сосдъ.

— И цны порядочныя!

— Много значитъ въ хозяйств свой глазъ.

— О, еще и какъ много!

— Но вы вдь, кажется, довольно-рдко здите въ деревню?

— Да такъ же, какъ и вы.

— Я и здсь живу, а все отсюда вижу.

— И у меня отчетность въ отличномъ порядк.

— Но у меня, батюшка, управляющій, просто, золото!

— Ну меня управляющій честнйшая душа.

— А почемъ онъ у васъ ныньче хлбъ продалъ?

— Такъ же, какъ и вс: по пяти съ полтиной.

— И видно, что честняга!

— А что жь?

— Да тоже, что онъ либо плутъ, либо пошлый дуракъ!

— Помилуйте, я его лично знаю: отцу-покойнику тридцать лтъ служилъ.

— Врьте вы имъ! вс они честными людьми смотрятъ.

— Да скажите, пожалуйста, изъ чего вы заключаете?

— А изъ того, что хлбъ ныньче не пять рублей, а вотъ не угодно ли взглянуть, мой по восьми рублей продалъ… а вашъ-то?!

— Ахъ онъ мошенникъ! Сейчасъ же его вонъ изъ вотчины!

детъ огорченный баринъ самъ въ деревню, прозжаетъ черезъ сосдское село, гд хлбъ дороже его продали, смотритъ по сторонамъ: избы почти вс покривились, кровли крыты соломой. Обезноженныя лошади шатаются около деревни и еле-еле головами мотаютъ. Въ параллель къ избамъ и къ скотамъ, все прочее находится въ одинаково-цвтущемъ запущеніи и упадк. Сосдъ невольно почесываетъ себ затылокъ.

Прізжаетъ баринъ и въ свою деревню, глядитъ и не нарадуется. Крестьянскія избы стоятъ прямо и вытянулись ровною линіею, большая часть домовъ крыта тёсомъ, на иныхъ толстыми пластами навалены снопы свжей соломы. По улицамъ чисто и опрятно. На задворкахъ, въ хлвахъ стоятъ откормленныя коровы, на выгон разгуливаютъ статные кони, сытненькіе, гладенькіе, ничмъ неизнуренные. Мужики и бабы одты прилично и не безъ щегольства, смотрятъ въ глаза барину прямо и весело, на поклонъ его милости сами, безъ Старостина понуканья, несутъ меду, яицъ, холста, полотенецъ, молоденькихъ куръ съ птушками, барашковъ и всякаго разнаго добра, кому что подъ-силу. Они безъ боязни подходятъ къ желанному гостю, съ привтливой, довольною миной отвшиваютъ ему низкіе-пренизкіе поклоны и молчаливо ставятъ доброму барину на столъ и на лавки свои приношенія, отъ души произнося извстную крестьянскую фразу: ‘ты нашъ отецъ — мы твои дти!’

Тогда только, посравнивъ да посмотрвъ, молодой помщикъ догадывается, что невсегда дешевая цна приноситъ меньше барышей, а что для самого помщика, при извстныхъ обстоятельствахъ, выгодне хлбъ продать по пяти, чмъ по восьми рублей. Помщикъ тогда только и нравственно и матеріально богатъ, когда его крестьяне пользуются довольствомъ… Молодой баринъ пишетъ сосду письмо о подвигахъ ‘золотаго’ управляющаго. Тотъ не радъ лишнимъ тысячамъ и спшитъ распроститься съ ‘нещадившимъ живота’ управителемъ.

Такъ вотъ что значитъ иногда перевалка. Разумется, что главный барышъ нашихъ помщиковъ все-таки заключается не столько юъ цнности самаго хлба, сколько въ цнности права перевозку его подводить подъ категорію барщинной послуги, этимъ правомъ у насъ только очень и очень-рдкіе не пользуются и, разумется, такіе люди составляютъ необыкновенное исключеніе. Другую существенную выгоду помщиковъ составляетъ выдлъ крестьянамъ участковъ подъ огороды и коноплянники: за этотъ надлъ крестьяне принимаютъ на самихъ-себя обязанность уплачивать подушныя подати.

Хлбъ въ Промзин грузится въ барки, вмщающія въ себ до полуторыхъ-тысячъ четвертей разнаго хлба: снизу, разумется, кладется мука, а сверху овесъ, потому-что овесъ, въ случа подмочки, длается никуда негоднымъ, а мук отъ воды ничего не длается. Если куль съ мукой и утонетъ, онъ и тогда почти не потеряетъ своей цнности, лишь бы его изъ воды вытащить, мука не впитываетъ въ себя столько влажности, чтобъ совершенно распуститься, въ кул, подвергшемся подмочк, образуется только тонкая кора верхняго слоя муки: она одна негодна къ употребленію, прочій товаръ остается въ прежнемъ своемъ достоинств. Иной случай бываетъ съ солью. Если на соль льетъ дождь сверху, товаръ этотъ ничего чрезъ то не теряетъ, но если въ судн, нагруженномъ солью, откроется течь снизу, то соль, насыщаясь влагою, вся вытечетъ вонъ изъ судна въ рку.

Главная улица села Промзина ведетъ къ рк Сур, по берегу которой построены амбары. Если идти къ рк, то съ лвой стороны къ главной улиц примыкаетъ довольно-обширная площадь, за которой виднется двухолмная гора: на одной возвышенности стоитъ барскій домъ, на другой, къ которой надо подниматься по чрезвычайно-крутымъ тропинкамъ, красуется старинная часовня. По другую сторону горы тянутся остатки стариннаго вала.

Я ужь не засталъ предпразднества: седьмаго числа, съ большимъ торжествомъ изъ церкви переносится, при огромномъ стеченіи народа, явленный образъ Николая-угодника въ часовню, и въ этомъ торжеств принимаетъ участіе какъ ближайшая къ възду въ село половина промзинскаго населенія, такъ и стекающіеся сюда изъ разныхъ деревень крестьяне, чистые Русскіе и Мордва.

Я самъ не видалъ, но мн очевидцы разсказывали, что большимъ благочестіемъ и горячностью къ славословію отличаются Мордовки.

Костюмъ Мордвы общеизвстенъ. Мужчины ходятъ въ блыхъ кафтанахъ, въ короткомъ, по колни, исподнемъ плать, въ блыхъ онучахъ и въ маленькихъ уютно-сдланныхъ лапоткахъ. У женщинъ обувь такая же, потомъ слдуетъ блая юпка и блая рубаха, всегда вышитая по краямъ и вдоль всего стана красною бумагой. На голов Мордовки носятъ довольно-красивыя красныя кички особеннаго фасона, украшенныя бахромой и лопастью, выпускаемою сзади на затылокъ, къ кос, которая идетъ вдоль спины, поверхъ рубахи, и затыкается за красный шерстяной кушакъ, прившивается какое-нибудь украшеніе, красная или желтая кисточка, или что-нибудь другое. На груди висятъ бусы, въ ушахъ — огромныя серьги, назади къ кушаку прицпляется родъ небольшаго фартука, или занавски, какъ это назвать я не умю. Между мордовскими женщинами попадаются недурненькія лица, но, вообще говоря, народъ этотъ некрасивъ. Мордовки славятся искусствомъ ходить, немарая обуви: он ступаютъ такъ легко и аккуратно, что, переправляясь черезъ топкую и густую грязь, никакъ не замараютъ своихъ маленькихъ лаптишекъ, тогда-какъ другая женщина, переходя такое мсто, непремнно бухнетъ въ грязь полновсно и засядетъ въ ней чуть-чуть не по колни.

Населеніе Промзина-Городища можно раздлить на два разряда: ямская слобода, ближайшая къ възду въ село, отличается тишиною, смиреніемъ и промышленнымъ направленіемъ своихъ обитателей, они одваются скромно и прилично и любятъ часто ходить въ церковь Божію, другая, обширнйшая часть, населена людьми стараго покроя, усвоившими себ наружный блескъ городскаго роскошества. Этотъ отдлъ жителей тснится ближе къ рк и отличается совершенно-иными особенностями.

Было еще неочень-поздно, когда я прибылъ въ Промзино. Сумерки только еще приближались, вечеръ тихій и теплый, посл дневнаго зноя и нкотораго утомленія манило подышать прохладой: я пошелъ прогуляться по селенію, въ противоположную отъ ямской слободы сторону.

На заваленкахъ около избъ тснились группами молодыя бабы и двки, укутавшись холодниками и шубейками, иди и просто сидя въ однихъ сарафанахъ, он платочками прикрывали себ нижнюю часть лица, щелкали оршки, лупили смечки, тараторили между собою, но при моемъ приближеніи прекращали разговоръ и сохраняли глубокое молчаніе, косясь повременамъ на зазжаго гостя и подмигивая на него подруг, изрдка, разв, какая-нибудь забіяка, желая подтрунить надъ сосдкой и ввести ее въ краску, ущипнетъ ее за мясистые бока или руки и заставитъ прискакнуть на одномъ мст: та едва удерживалась, чтобъ не закричать благимъ матомъ. Подруги прикусывали язычки и, выпустивъ меня изъ виду, разражались звонкимъ хохотомъ и бойчй заигрывали другъ съ дружкой.

Отдалясь отъ домика, въ которомъ я пріютился, на порядочное разстояніе, я свернулъ въ сторону и близь однихъ воротъ замтилъ женщину. Она сидла на улиц подъ самымъ окномъ, плотно прислонившись къ стнк, положивъ нога на ногу и подперевъ голову лвой рукой. Въ правой рук, которая была просунута подъ лвую, она держала, какъ мн сперва показалось, черную цпочку или ленту. Женщина эта, должно-быть, о чемъ-нибудь крпко думала: она не слыхала моихъ шаговъ и только тогда, когда я довольно-близко подошелъ къ ней, медленно поворотила ко мн голову, потомъ быстро перемнила положеніе и поспшно запрятала свою цпочку въ карманъ сарафана. Мн не случалось прежде замчать, чтобъ у сарафановъ бывали карманы.

Я взглянулъ попристальне на сидвшую. Это была женщина лтъ подъ тридцать, съ весьма-красивымъ, но чрезвычайно блднымъ продолговатымъ лицомъ, которое весьма-много выигрывало отъ блеска прекрасныхъ, большихъ голубыхъ глазъ, оттненныхъ очень-узенькими и очень свтлыми, немного даже рыжеватыми бровями. Морщинки около угловъ глазъ и на лбу, полный подбородокъ, маленькія, но очень-полныя, немножко синеватыя губы и не то что строгій, а рзкій взглядъ, несмотря на нжность матовой кожи лица, ясно говорили, что эта женщина недаромъ изжила свои годы, черные непріятные зубы свидтельствовали о наклонности ея къ разнымъ лакомствамъ и притираньямъ, а свжій, малопоношенный сарафанъ и спустившаяся съ здоровыхъ и пріятно-округленныхъ плечъ бархатная шубейка служили врнымъ признакомъ полнаго довольства. Впрочемъ, объ этомъ еще врне можно было судить по маленькой ножк, обутой въ блый бумажный чулокъ и въ довольно-казистый башмачокъ, полныя руки, неукоризненной близны, видимо никогда не знали тяжелой работы. Женщина была хорошаго роста, сообразно съ нимъ умренно-полна и сложена очень-недурно.

Она взглянула на меня, немного насупившись, неласково и невесело, такъ, съ совершеннымъ безстрастіемъ, съ легкимъ только оттнкомъ любопытства. Я весело кивнулъ ей головой, она немного улыбнулась и сама мн полупривтливо кивнула.

— Здравствуй, красавица!

— Здравствуй, баринъ.

— Что пригорюнилась?

— Думала такъ, про себя.

— А о чемъ думала?

— А ни о чемъ!.. Вишь, ночь на двор… длать нечего, а спать рано — и скучно! И она громко звнула, оснивъ уста крестнымъ знаменіемъ.

— Зачмъ же ты сидишь одна?

— А не съ кмъ вдвоемъ сидть.

— Ужь будто не съ кмъ?

— Да не съ кмъ и есть!

— Подссть разв мн къ теб?

— Садись, милости просимъ — мста довольно!

Она прихватила руками широко-раскинувшуюся по завалинк юпку сарафана, примяла ее поближе къ себ и очистила для меня мстечко съ краю. Въ деревн какія церемоніи? я услся рядкомъ съ этой бабёнкой, хоть для обоихъ насъ и мало было мста.

— Вишь ты, больно важеватъ: таки-услся! возразила она, самодовольно улыбнувшись.— Ну что ты тутъ высидишь?

— Ничего: посижу, отдохну, да съ тобой перекинусь словечкомъ.

— Вишь ты!

— Ты же этакая славная!

— Вишь ты!

— Ты просто молодцомъ смотришь.

— Вишь ты!

— Ростомъ, дородствомъ — всмъ взяла, настоящая краля!

— Вишь ты!… Да ты, слышь, изъ какеихъ? Съ товаромъ, што ль? али чиновникъ?

— Такъ-себ, по разнымъ дламъ разгуливаемъ.

— Али по питейной?

— Да, хоть по питейной.

— А въ коемъ откуп?

— По ту сторону, за Волгой, въ Самар.

— Нешто, важно!

— А что это у тебя въ карман? спросилъ я, дотронувшись до сарафана.

— А ничего! Теб што?

— Какъ ничего! да ты сама сейчасъ запрятала, когда я подходилъ? Возьми опять въ руки, я мшать теб не стану.

Моя собесдница молча вынула изъ кармана вещь, принятую мною за цпочку. То былъ мягкій, узенькій ремешокъ, сшитый такимъ образомъ, что походилъ нсколько на сплоенную кожу, черезъ каждыя девять складокъ, десятая была крупная. Теперь только я узналъ знакомую мн по Сибири лестовку.

— У тебя большая семья?

— Братьёвъ двое, да отецъ, да мать…

— Братья холостые?

— Холостые…

— А мужъ дома?

— Что ты это? какой мужъ! я двица! отвтила моя собесдница недовольнымъ тономъ и зорко взглянувъ на меня проницательными и широко-раскрытыми глазами.

— Что жь ты за-мужъ не выходишь, вдь пора?

— Какъ можно за-мужъ? я старка! сказала она такъ, какъ-будто бы желала выразить недоконченную фразу: ‘какой ты, право, безтолковый!’

— А, старка?

— Старка!

— Значитъ, ты хочешь состарться въ двств? спросилъ я, предположивъ, что здшняя старка, значитъ почти то же, что въ югозападной Россіи ‘покрытка.’

— И умру такъ.

— Чмъ же ты жить станешь?

— Ау меня про черной день ужь запасено: про мой вкъ хватитъ,

— Да что жь у тебя такое есть?

— А вишь изба какая, и деньжишекъ не одна сотня есть.

— Гд жь ты добыла столько денегъ?

— Гд добыла? ‘капиталамъ’ фатеру въ наймы даю — тмъ и добыла. Постоялецъ прідетъ, надо за нимъ ходить, прислуживать, харчи давать — вотъ одинъ мн и построилъ эту избу, и хозяйство мн завелъ все съизнова.

— Гд жь теперь твои родные: гуляютъ, видно, для праздника.

— Нтъ, мужики вс у шли ужь на суда.

— Много выручаютъ они этой работой?

— А всяко случается до Василя берутъ двадцать рублевъ, а до Нижняго — пол сотни.

— Серебромъ?

— Нтъ, бумажками.

— Ну да и на эти деньги погулять можно.

— Да вдь я имъ всхъ денегъ на руки не выдаю: а вотъ большой у меня братъ пошолъ до Василя, я двнадцать рублей отъ него отобрала, изъ нихъ внесу за семью подушныя и оброкъ, да еще и своихъ прибавлю, а восемь рублей дала брату на руки, на харчи: онъ у меня и не закуралеситъ.

— Какъ же это у тебя мужики вс изъ дому разошлись: кто жь. въ пол-то будетъ работать?

— Встимо, невпуст ему лежать.

— Такъ то-то же!… ну, такъ какъ же теперь вы съ хлбовъ справляетесь? поле забросили, а на судахъ заработки не Богъ знаетъ какіе…

— Эхъ ты головушка! али не знаешь? Отдаемъ въ наймы! охотниковъ-то не искать стать.

— Чтобъ вамъ самимъ свои поля пахать, чмъ ходить на-сторону, на тяжелую работу?

— Эко ты порядки-то наши знаешь! сказала старка съ усмшкой. Ты то смекни, что земли-то своей мало, коровушекъ-то нтути, назьму не въ достачу, а хлопотни да возни полонъ ротъ — вотъ наши посудили, да и поршили идти въ бурлаки. Ихъ трое съ весны-то они дв путизы врныхъ сдлаютъ — у насъ на прожитокъ и запасено, а какъ къ тому да еще и землю въ наймы отдать — недоимки никакой и не выйдетъ.

— Не вс же мужики у васъ въ бурлаки ходятъ?

— Ну, не вс.

— Ну, эти же что длаютъ?

— Ну, землю пашутъ, а то въ ‘деньщики’ ходятъ, на какую ни-наесть работу, хлбъ ли складывать въ амбаръ къ капиталамъ, али что другое, старухи булки разносятъ въ продажу — не скламши руки сидимъ!

— Да коли у тебя столько денегъ, зачмъ же братья твои пошли въ бурлаки?

— Братьямъ не на печи же лежать? а деньги есть — такъ то мои, а не братьёвы: я своимъ трудамъ не про нихъ запасала.

— Ну, а сама-то ты тоже много работаешь?

— Да вдь хозяйство-то все на моихъ плечахъ, я и избу содержи, и за капиталомъ ходи: капиталъ поить-кормить надо — я одна стряпуха, только и отдыху, что лто настанетъ, да праздникъ прійдетъ — вотъ мы и гуляемъ. Смотри-ко-съ насъ завтра сколько на улицу выкинитъ.

— Гулянье завтра рано начнется?

— А какъ въ звоны ударятъ… время же вёдренное, народу прива лило много… али ты не бывалъ у насъ въ этотъ день?

— Не доводилось.

— Ну, вотъ погуляй завтра съ нами… А мы, сердечной, съ тобой загуторились: вишь ужь темень, мн пора въ избу, надо встать пораньше.

— Ну, такъ прощай, до завтра.

— Прощенья просимъ, любезный!

По улиц ужь все смолкло. Сумерки накрыли все селеніе, по сторонамъ только темнли заборы и кровли избъ и разв-разв, то въ томъ уголку, то въ этомъ, слышалось шептанье молодыхъ сосдокъ, кончавшихъ бесды съ подругами и другими знакомыми.

Остальные часы этого дня проведены были въ пріятной бесд съ содержателемъ почтовой станціи, молодымъ пензенскимъ помщикомъ, и съ почтеннымъ отцомъ-священникомъ села Промзина. Первый собесдникъ, успвъ отслужить царю и отечеству на пол брани, отдыхалъ теперь, и досуги, отъ занятія семейною жизнью и благоустройствомъ небольшаго имньица, удлялъ на разныя промышленныя предпріятія, къ числу которыхъ относилось и содержаніе промзинской почтовой станціи.

Утро девятаго мая было великолпно, день былъ совершенно-лтній, вслдствіе утомленія въ дорог и поздней вечерней бесды, я проспалъ очень-долго и всталъ разбуженный торжественнымъ звономъ колоколовъ. Термометръ показывалъ девятнадцать градусовъ тепла.

Улицы были запружёйы толпами, стремившимися на церковную площадь, церковь полна народомъ, привалившимъ сюда изъ окрестныхъ деревень, богомольцы, преимущественно чужедеревенцы, а изъ Промзинцевъ, жители ямской слободы радостно встрчали праздникъ въ храм Божіемъ, но цвта промзинскаго населенія еще не было видно: старки, старухи и молоденькія двушки еще только снаряжались на гулянье.

Гора, вершина которой оснялась часовней съ явленнымъ образомъ Николая-Чудотворца, была усяна тысячами пришедшихъ сюда богомольцовъ, священникъ едва успвалъ удовлетворять ихъ благочестивымъ требованіямъ, и нсколько часовъ сряду, безъ отдыха, служилъ молебны.

На пути къ церкви и оттуда къ часовн я былъ пораженъ необыкновенною для меня многочисленностью разныхъ калкъ, хромыхъ, безрукихъ, слпыхъ и прочихъ недужныхъ изъ нищей братіи. Иные въ одиночку и попарно выглядывали изъ телегъ, иные купами разслись на земл, иныхъ возили въ таратайкахъ, иные смиренна стояли на ногахъ и молча выпрашивали людскаго участія къ своей судьб. Дряхлыхъ стариковъ, отжившихъ свое время, перешедшихъ обыкновенные предлы человческой жизни и давно-потерявшихъ и память и сознаніе, было здсь множество. Но у здшнихъ нищихъ, съхавшихся на праздникъ изъ разныхъ мстъ ближайшихъ губерній, та особенность, что они не пускаются на неотвязчивое канюченье, не преслдуютъ богатаго ближняго дерзкою неотступностью, во со всею преданностью судьб оставляютъ проходящихъ въ поко, углубившись сами въ распванье хорами Лазаря убогаго и другихъ подобныхъ припвовъ, укоренившихся въ нашемъ простонародь. На ухо, нечуткое къ этимъ мольбамъ, нищіе дйствуютъ иными путями: они, усвшись гд-нибудь подъ снью, покачивая головою и безсознательно творя поклоны, держатъ въ рук деревянную чашку, которую, однакожь, никому сами не подставляютъ въ той увренности, что гуляющіе жители, проходя мимо ихъ, не лишатъ ихъ подаянія… Сборъ подаяній на нищую братію производится у одиночныхъ калкъ — самими ими, у артелей — старшимъ нищимъ, а у тхъ, непринадлежащихъ къ артелямъ страдальцевъ, которые не могутъ сами двинуться съ мста, каковы, напримръ, столтніе старики и старухи, разбитые параличомъ и тому подобные — милостыню собираютъ ребятишки, приставленные къ нимъ въ качеств сторожей и вожатыхъ. Разумется, вошедшаго въ годы работника нельзя отнять отъ поля, поэтому-то, для исканія хлба на чужой сторон, страдальцамъ и даютъ ребятъ, нестаре лтъ двнадцати… Подаянія невсегда сбираются деньгами, больше всего хлбомъ и яйцами, въ иныхъ мстахъ рыбой, въ иныхъ медомъ, рдко мясомъ и только въ крайнихъ случаяхъ восковыми свчами: послдняго рода пожертвованія длаются преимущественно сборщикамъ на монастыри и церкви, снабженнымъ длятого особенными приходными книгами.

Нищенство у насъ, въ Россіи, не составляетъ постояннаго промысла, только дйствительная нужда въ чужой помощи ведетъ нищихъ на большія дороги и на сельскіе храмовые праздники.

Россія страна богатая и страна благодатная, но нищенство и у насъ, какъ всюду на земномъ шар, существуетъ вслдствіе необходимости. Мы знаемъ наврное, что у насъ правительство призрваетъ только въ однихъ подвдомственныхъ Приказамъ Общественнаго Призрнія заведеніяхъ, до полумильйона душъ ежегодно, но открыть и обезпечить судьбу каждаго страдальца не въ средствахъ правительства, да и не въ его силахъ изъять всю нищету отъ соучастія тхъ обществъ, къ которымъ неимущіе принадлежатъ, тмъ-боле, что если нищенство гд-нибудь и дйствительно составляетъ родъ промысла, то только временнаго, ограничиваемаго очень-короткимъ періодомъ зимнихъ мсяцевъ.

Нкоторые край нашего отечества замчательны тмъ, что селенія въ нихъ бываютъ преимущественно-многолюдныя, въ другихъ же краяхъ, и особенно въ сверныхъ губерніяхъ, многолюдныя селенія служатъ исключеніемъ: тамъ больше мелкихъ селъ и деревень.

Возьмемъ, для примра, какую-нибудь одну деревушку, подвергшуюся несчастію, или пожару, или дурному урожаю, или градобитью, или большой мятелиц, сгубившей скотъ. Лтомъ люди вс на полевыхъ работахъ и трудятся сообща, вплоть до осени. Въ это время деревенская семья разсчитываетъ наличныя и въ виду имющіяся средства прожить безнужно до будущаго года, тутъ соображается кому остаться дома для полной управы хозяйствомъ, кому пуститься на опредленный промыселъ, какую корову или которую лошадь свести на базаръ, и прочее: и только тогда, когда вс эти соображенія не общаютъ семь несомннной возможности хорошо провести зиму и управиться съ обсвомъ полей, только тогда, и то одн бабы, находятъ себя вынужденными удалиться на-время изъ своей леревни и искать дневнаго пропитанія по большимъ селамъ, или въ уздномъ город. Здсь работаютъ он поденно, что случится, и только въ случа совершеннаго отсутствія трудовыхъ заработковъ, прибгаютъ къ мірскому подаянью, причемъ, для внушенія къ себ большаго участія, забираютъ съ собой и малыхъ ребятишекъ.

Бдность — понятіе относительное, и въ-отношеніи къ крестьянству, она невезд измряется одною и тою же мркою. За границей, мужикъ доволенъ, если у него есть тощій запасъ картофеля, въ Италіи и этого не нужно: въ знойномъ климат мало дятъ, теплой одежды тамъ не знаютъ, въ дровахъ нужды не имютъ. Въ богатой и сильной Россіи мужику тяжело разстаться съ такъ-называемыми прихотями, съ которыми онъ сжился: хочется винца, хочется пивца, хочется говядинки въ праздникъ покушать, въ недльный день мужику хотлось бы приварокъ къ щамъ и каши съ коноплянымъ масломъ, или съ молокомъ, хотлось бы баб платочекъ купить и хоть этимъ доказать свое спасибо за рубаху и исподнее платье, закупка и приготовленіе которыхъ вн заботъ самого крестьянина: это безотговорочная обязанность бабы… Вслдствіе этой-то, сравнительно говоря, большей зажиточности большинства земледльческаго населенія у насъ, чмъ во многихъ краяхъ за границей, меньшинство должно считаться бдняками, при отсутствіи тхъ условій, которыя бы дозволяли ему жить такъ же широко, какъ живутъ другіе. Въ нкоторыхъ мстностяхъ Сибири мужикъ, неимя хорошаго куска мяса къ обду и стакана чаю утромъ и вечеромъ, становится бднякомъ. Заставьте его только недлю прожить въ нетопленной изб и сть одни щи — онъ прійдетъ въ совершенное отчаянье. Вообще говоря, нищенство, которому подверженъ у насъ небольшой процентъ населенія, свидтельствуя, съ одной стороны, объ обширности нуждъ и потребъ нашего простолюдья, съ другой стороны свидтельствуетъ сколько о малочисленности лицъ, испытывающихъ нищету, столько же и объ исключительности этого состоянія въ вид промысла.

Между-тмъ, какъ, обходя селеніе, я направился къ ярмарк, туда же хлынули новыя толпы гуляющихъ. То были разряженныя въ-пухъ молодыя старки и старыя старухи, въ-сопровожденіи бородатыхъ кавалеровъ, стремившіяся на площадь людей посмотрть и себя показать. Народу въ Промзин въ этотъ день собралось тысячъ тридцать, и, разумется, первое мсто на гульбищ занимали здшнія красавицы.

Одна изъ нихъ, набленная и нарумяненная бдовымъ образомъ, привтливо мн поклонилась и поздравила съ праздникомъ, мн большаго труда стоило разршить свое недоумніе по этому случаю и догадаться наконецъ, что это была именно та старка, съ которою я проболталъ наканун боле полчаса.

У вчерашней моей знакомки рыжеватыя брови, по чернот и глянцовитости, вполн могли теперь назваться соболиными, матовая блдность лица была сокрыта подъ толстымъ слоемъ румянъ, которыя здшнія франтихи покупаютъ въ уздныхъ аптекахъ въ мокромъ вид и въ порошкахъ, блятся же он просто-на-просто мломъ. Голова у моей старки была повязана шелковымъ соломеннаго цвта платочкомъ, но концы его спущены къ подбородку такимъ образомъ, что одна сторона лица, именно правая щека, подвергавшаяся вліянію горячихъ солнечныхъ лучей, была совершенно затнена платкомъ, другая же вполн открыта, а упругая ткань примята рукою къ самому уху. Штофное лиловое платье, съ золотымъ галуномъ по подолу, походило нсколько на сарафанъ, хотя талья у него не по русскому, не по деревенскому обыкновенію, приходилась не около мышекъ, а тамъ, гд таль именно быть слдуетъ: это, разумется, придавало особенную прелесть пышной и роскошной груди. Платье было дорогое и стоило рублей пятьдесятъ серебромъ, наврно. Выпускные, блые рукава сшиты были изъ тонкаго батиста, а легкій, обшитый рюшемъ, но весьма-широкій и доходившій до подола сарафана передникъ сдланъ изъ полосатой кисеи, блой, съ узенькими розовыми полосками. Сверхъ тоненькихъ блыхъ бумажныхъ чулокъ, на красивыя ножки моей старки надты были торжковскія, шитыя золотомъ, башмаки. Красавица, видимо, ими важничала: она павой выступала шагъ за шагомъ, придерживая пальчиками юпку и приподымая ее повременамъ по-крайней-мр на четверть аршина, особенно въ тхъ мстахъ улицы, гд дкая пыль лежала густыми ворохами.

Старка шла съ прізжими гостями, молодыми супругами, съ полгода только какъ обженившимися. Молодой мужъ, худощавый мужчина невысокаго роста, надвинулъ себ на самыя брови высокую, кверху съуженную шляпу, съ широкими отвислыми полями. Новенькія онучи, высоко-обвязанныя поверхъ обыкновенныхъ крестьянскихъ синихъ шараваръ, обрисовывали чрезвычайно-нескладныя сухія ноги, обутыя въ лапти. Остальная часть наряда состояла въ короткомъ темнаго цвта армяк, надтомъ на-отпашь, изъ-подъ него широкой пунцовой полосой выглядывала александрійская рубаха, перевязанная, на ладонь ниже тальи, узенькимъ шелковымъ поясочкомъ. Худощавый крестьянинъ, любившій ходить шагисто, едва могъ умрять поступь, слдуя за старкой. Лицо его, выражавшее плохо-сдерживаемое довольство и собственною персоной и сознаніемъ важности знакомства съ зажиточною старкой, подернуто было горделивою и даже надменною миною, но безпокойные взгляды, безпрестанно бросаемые имъ по сторонамъ, доказывали или непривычность его къ такому блестящему обществу, въ какомъ онъ теперь находился, или особенную заботливость о ненарушимости покоя дражайшей половины, которую онъ велъ, какъ подобаетъ человку съ значеніемъ, подъ-руку.

Молодая супруга, здоровенная бабища, была втрое толще мужа и цлой головой выше его. Ей не было и двадцати лтъ, но гренадерскіе размры скрадывали красоту ея миловиднаго, раскраснвшагося отъ жара, какъ маковъ цвтъ, лица. Лвую свою руку она просунула мужу подъ-руку, а правую запустила себ за лацканы длинной коричневой ‘крутки’, надтой поверхъ простаго, но совершенно-новенькаго синяго сарафана, отороченнаго цвтнымъ бумажнымъ галуномъ и усяннаго вдоль стана множествомъ дутыхъ мдныхъ пуговокъ. На голов у нея надтъ трехрогій повойникъ, обвязанный, для сбереженія отъ пыли, пестрымъ бумажнымъ платкомъ, на ногахъ тяжелые коты.

Меня научили отличать промзинскихъ двокъ отъ крестьянокъ другихъ деревень тмъ, что первыя.не носятъ кокошниковъ, не стягиваютъ платьевъ подъ-мышками и не поютъ псень по деревенскому обычаю, то-есть не вызжаютъ на нижнихъ нотахъ, не басятъ, а поютъ унисономъ, отчаянно-звонкими, тонкими голосами, такъ, какъ поютъ дворовыя женщины и крестьянки ближайшихъ къ городамъ селеній.

Ярмарка была въ полномъ разгар. Лавки раздвинулись въ нсколько рядовъ и молодые купчики зазывали честной народъ купить шали, платки, батисты разные, полутерно и штофныя матеріи. Въ свободныхъ мстахъ, между рядами торговцевъ, раскинуты рогожи и на нихъ, въ примрномъ порядк, разложены гвозди, замки, очки, скобки, купоросъ, ухваты и складные ножички, на открытыхъ столахъ всюду виднлись ленты, бусы, цвтныя запонки, тесемки, снурки, булавки, наперстки, серьги съ бирюзой и драгоцнныя кольца изъ благородныхъ и неблагородныхъ металловъ. Важную статью торговли составляла и красная бумажная пряжа, лежавшая видными кипами около нихъ больше всего суетились Мордовки, у которыхъ въ обыча свою и мужнину одежду вышивать красною бумагой. Галантереей и разными интересными предметами набиты цлыя лавки, на-юру лежали плисы, дорогіе кушаки, ситцы, бумажный кашемиръ… да чего тутъ не было? виднлись даже т миньятюрные парасоли, которыя въ тридцатыхъ годахъ были и у насъ въ большой мод, но о которыхъ теперь даже и память исчезла. Но концамъ рядовъ и въ разныхъ мстахъ базара стояли крытые навсомъ шалаши съ самыми роскошными лакомствами, съ пряничными коньками, съ солдатиками, съ позлащенными сердцами, винная ягода, изюмъ, шептала, постила въ палочкахъ, лсные орхи со свищами и безъ свищей, сладкіе стручья, окаменлый черносливъ отпускались щедрою рукой за наличныя деньги. Множество возовъ, съ лошадьми, повернутыми хвостами къ публик, манили къ себ тхъ покупателей, которые не обращали вниманія на мишуру и сласти. Въ телегахъ была мука, крупа, солома, лагушки съ дегтемъ, готовые кнуты и прочіе нужные въ хозяйств предметы.

Было ужь далеко за-полдень, солнышко жгло и пекло, толпы народа приливали все боле-и-боле, по улицамъ раздавалось пніе на разные лады, многіе давно пообдали и, угостившись по праздничному, расхаживали теперь неврными стопами, съ пылавшими лицами и съ посоловлыми глазами. Изъ общаго увлеченія не изъяты были и женщины, хотя и извстно, что он пьютъ вино не длятого, чтобъ гульнуть, а потому, что не опорожнить круговой стаканчикъ, въ крестьянскихъ понятіяхъ, гораздо-неучтиве, гораздо-оскорбительне, чмъ въ нашемъ быту отказаться отъ карточки, вмст съ которою очаровательная молодая хозяйка передаетъ приглашеніе на вистъ. Вотъ при этой-то надобности осушить круговую и понятно, почему въ нашихъ деревняхъ стаканъ съ виномъ отецъ съ поклономъ подаетъ даже малолтнему сыну, и даетъ къ нему прикоснуться: этого требуетъ обычай, а вовсе не желаніе заставить молодёжь принять участіе въ попойк.

Какъ бы то ни было, а гулливыя толпы народа не могли на меня дйствовать благопріятно. Пробывъ понапрасну часа четыре между простымъ народомъ, съ цлью встртить прежде-заинтересовавшую меня личность, я ршился разстаться съ шумнымъ гульбищемъ и воротился домой.

— Хорошо же вы обо мн помните! Я сказалъ, еще съ мсяцъ назадъ, что мы ровно въ два часа будемъ сегодня обдать, а теперь, посмотрите, скоро половина третьяго, я больше полчаса васъ дожидаюсь!

Замчаніе это излилось изъ устъ сопутника, съ которымъ я выхалъ изъ Петербурга. Валерій Ивановичъ сдержалъ свое слово и ровно въ два часа пріхалъ въ Промзино.

Въ тотъ же день, девятаго мая, вечеромъ, часу въ восьмомъ, выхали мы съ нимъ изъ Промзина и, оставивъ городъ Корсунь въ правой рук, направились къ Симбирску.

Городъ Корсунь очень-маленькій и самъ-по-себ ничтожный городокъ, но онъ замчателенъ по двумъ довольно-обширнымъ ярмаркамъ, троицкой и казанской. Въ Троицынъ-день здсь распродается товаровъ почти на двсти тысячъ рублей серебромъ, а 8-го іюля, въ день Казанской Божіей Матери, торговые обороты совершаются на половину этой суммы. Въ Корсунскомъ Узд считается одинъ винокуренный заводъ, одинъ пивоваренный, одна фабрика писчебумажная и дв суконныя. Село Никитино и деревня Кобеляки отличаются исключительнымъ направленіемъ своихъ обитателей: здсь выдлываютъ одн поярковыя шляпы, а вообще по здшнему узду много приготовляется войлоковъ.

Отъ села Уреня, отъ рчки того же названія, впадающей въ притокъ Суры, рку Барышъ, тянутся остатки вала прежней ‘симбирской черты’, устроенной при цар Алекс Михайлович, для обереганія тогдашней юговосточной границы между Волгою и Дономъ. Эта военная линія, отъ самаго Симбирска тянулась въ предлы ныншней Пензенской Губерніи до существующаго понын пригорода Атемара и до города Инсара. Черта эта состояла изъ землянаго вала со рвомъ, защищеннаго тыномъ и небольшими городками. На устройство этой длинной цпи простыхъ, но для тогдашняго времени достаточныхъ укрпленій употреблено было шесть лтъ, съ 1648 по 1654 годъ, впродолженіе которыхъ ежегодно работало отъ трехъ съ половиною почти до пяти тысячъ человкъ народу. Охраненіе этой линіи вврено было сторожевому войску и казакамъ, число которыхъ простиралось до пягнадцати-тысячъ человкъ. Не прошло и полувка, какъ эта оберегательная линія была оставлена и отнесена дале къ югу: новая пограничная черта между Волгою и Дономъ, учрежденная Петромъ-Великимъ, названа была по городу Царицыну — ‘царицынскою’.

Симбирская черта отъ Уреня идетъ на Тагай и дале до впаденія рчки Юшанки въ Сельдь (которая, въ свою очередь, впадаетъ въ Свіягу, а потомъ въ Волгу), потомъ тянется по самой Сельди, по правому ея берегу, у станціи въ сел Тетюши старый валъ выходитъ на самую почтовую дорогу, и переская ее съ лвой руки къ правой, прекращается, почти близь самаго Симбирска.

Заселяя эту черту боярскими дтьми и разными служилыми людьми, царь Алексй Михайловичъ измщалъ ихъ богатыми помстьями, тучныя симбирскія земли жаловалъ онъ и боярамъ въ вотчину. Многіе изъ нихъ сводили крестьянъ съ прежнихъ своихъ вотчинныхъ и помстныхъ земель, многіе привлекали мужиковъ отъ сосдей, отдавая имъ двственныя нови въ полное распоряженіе, много укрывалось сюда и бглыхъ: и эти-то безпрестанные приливы народонаселенія вмст съ неполною обезпеченностью землевладльцевъ отъ вторженія необузданныхъ кочевниковъ и лихихъ людей осдлаго быта служатъ объясненіемъ тому, что въ Симбирской Губерніи очень-мало малолюдныхъ селеній.

Народонаселеніе Симбирской Губерніи, въ томъ состав, въ которомъ она находилась въ 1850 году, простиралось до мильйона двухсоть-тысячъ душъ обоего пола, въ томъ числ однихъ Татаръ, потомковъ старинной Мещоры и потому называющихъ себя Мишаръ, считалось до восьмидесяти тысячъ душъ. Населеніе здшнее занято преимущественно землепашествомъ, но и скотоводство составляетъ замчательную отрасль промышлености: скота считалось приблизительно до двухъ съ половиною мильйоновъ головъ, половина этого количества приходилась на мелкій скотъ, а другая на крупный рогатый скотъ и на лошадей, того и другаго почти поровну. Судоходство совершается по двумъ главнымъ ркамъ, по Сур и Волг.

Въ 1846 году по Волг прошло около 2,250 судовъ, съ грузомъ почти на шесть мильйоновъ рублей серебромъ, по Сур прошло около 450 судовъ, съ грузомъ слишкомъ на три мильйона рублей серебромъ. Судорабочихъ всего было свыше 53,000 человкъ: на Волг 33,000 и на Сур 20,000 чел.

Въ 1849 году всхъ судовъ по обимъ ркамъ показано до двухъ тысячъ, на нихъ судорабочихъ двадцать тысячъ, а цнность груза около пяти мильйоновъ трехсотъ тысячъ рублей серебромъ.

Фабрикъ и заводовъ считалось сто-тридцать, цнность издлій, на нихъ выработанныхъ, опредлялась въ мильйонъ четыреста-тысячъ рублей серебромъ. Къ важнйшимъ фабрикамъ и заводамъ принадлежатъ кожевенные заводы въ Симбирск, Сенгиле и преимущественно въ Сызрани, славящейся обширнымъ приготовленіемъ юфти и другихъ видовъ кожевеннаго товара. Едва-ли не замчательне здшнія суконныя фабрики: ихъ въ Симбирской Губерніи считается до девяноста. Помщики, владльцы этихъ фабрикъ, выработываютъ преимущественно армейское сукно для казны, до семисотъ-тысячъ аршинъ этого сукна поставляется на мст, да, сверхъ-того, значительныя партіи сукна отправляются еще въ Казанскую Коммиссаріатскую Коммиссію. Въ дло идетъ шерсть какъ простыхъ, такъ и тонкорунныхъ овецъ, которыхъ здсь считается до ста-тысячь головъ, а также и верблюжья шерсть, доставляемая изъ оренбургской и астраханской губерній.

Ярмарокъ учреждено въ Симбирской Губерніи очень-много, но замчательнйшая изъ нихъ такъ-называемая Сборная, на ней ежегодно распродается лошадей, хлопчатобумажныхъ издлій, суконъ, красокъ, сундуковъ, желза, желзныхъ и чугунныхъ издлій и разныхъ товаровъ на сумму боле полумильйона рублей серебромъ. На исправленіе натуральныхъ повинностей требуется ежегодно до ставосьмидесяти-трехъ тысячъ лошадей и такое же количество рабочихъ, именно (за 1849 г.) для подводной повинности 159,623 лошади и 122,533 проводника для дорожной 23,679 лошадей и 59,711 проводникъ.

О самомъ Симбирск многаго сказать нечего, кром-того, что городъ этотъ весьма-хорошо обстроенъ, что общество въ немъ блестящее, что дворянство мстное очень-богато и славится высокою степенью образованія, и что это въ полномъ смысл уголокъ Москвы, съ ея привтливостью, гостепріимствомъ, широкимъ барствомъ и любовью къ наукамъ и изящнымъ художествамъ. Боле-подробныхъ свдній я дать не могу, потому-что прожилъ въ город только двои сутки, а къ обществу приглядлся въ домахъ мстныхъ представителей высшей власти.

Въ пятницу, двнадцатаго мая, вечеромъ выхали мы изъ Симбирска и тотчасъ же за городомъ замтили первые рои комаровъ: можетъ-быть, они и прежде гд-нибудь намъ попадались, но вліянія подобной встрчи намъ не удавалось еще на себ испытать. Въ этотъ же день мы видли и первые, вполн-распустившіеся кусты сирени.

Утро слдующаго дня настало восхитительное, на неб — ни облачка, въ воздух — ни втерка, небо все облито густою лазурью, поля покрыты яркою зеленью, казалось, каждое деревцо благоухало, но на душ было что-то тяжелое, а что именно — и Богъ знаетъ! Дурной ли сонъ тому причиной, суеврная ли цифра наступившаго числа смущала немного, карканье ли ворона, перелтавшаго съ дерева на дерево, рядомъ съ нашимъ экипажемъ, и прямо на насъ выпускавшаго свои зловщіе крики, наводило на меня досаду, или, наконецъ, тревожилъ безпричинно-лопнувшій за утреннимъ чаемъ стаканъ — не знаю, но только оба мы, я и мой собесдникъ, сильно были не вьдух, на меня напала такая хандра, что и на свтъ-то Божій, казалось, не смотрлъ бы вовсе. Въ голову приходили такія дикія мысли…

Синева небесъ!… какъ это звучно и какъ пріятно глазу! Думаешь, что вдь и въ-самомъ-дл весь міръ покрытъ хрустальнымъ колпакомъ: а это одна мечта! ни колпака, ни свода, ничего нтъ, ничего — одна даль, безпредльная даль, безъ границъ, безъ береговъ, безъ надежды встртить наконецъ хоть гд-нибудь твердое тло, опорную точку…

Яркая зелень полей!.. а что въ ней толку? куда она годится? А вотъ, цвточки по травк растутъ, пріятно пахнутъ, раскидываются узорами — отрадно и глазамъ и носу да пользы-то что въ этомъ, теперь, сію минуту? Ровно никакой! Любуешься направо, любуешься налво, а посмотришь впередъ, а за травкой да за муравкой чернется поле, усянное частыми ворохами свжаго навоза. И носъ и глазъ разочаровываются… Глупые! они не знаютъ, что въ этихъ-то ворохахъ и сидитъ существенная, общественная польза… А будетъ прокъ и въ яркой зелени полей. Надо погодить немножко. Вотъ какъ солнышкомто молодую травку прожаритъ, да потеребитъ ее скучимъ дождемъ, да опять зноемъ пропечетъ хорошенько, да скоситъ острой косой, да повысушитъ — ну вотъ тогда и будетъ прокъ: сно станетъ, скотамъ въ кормъ пойдетъ, вотъ и существенная польза.

Дерево благоухаетъ!… удивительное благоуханіе! особенно, когда этихъ благоухающихъ втвей нарзать да связать изъ нихъ вникъ. Одн втви, сами-по-себ, ни къ чему не служатъ, а вникъ вещь преполезная, особенно въ бан, а вдь русскій человкъ любитъ париться, а не то, можно и въ метлу обратить: метла вещь хорошая и тоже на многое пригодна…

Говорятъ, что новая метла всегда чисто мететъ. Не думаю, чтобъ это было врно. Каковъ полъ и какова метла. Дворъ мести — вотъ такъ, а то куда метл въ покои? ей ли по паркету шуркать! Метла — все метла, пока нова, потуда и годна, обметется — кинутъ. Не даромъ говоритъ пословица: новая ложка — въ чести, а охлебается — подъ лавкой наваляется А метл-то какая честь подобаетъ?

Охъ ужь эта мн тринадцатая цифра: который разъ она мн не проходитъ даромъ!

Мы хали чрезвычайно-быстро: часу въ одиннадцатомъ утра прибыли въ богатое село Усолье, гд и нашли гостепріимный поіютъ и роскошный завтракъ у кореннаго Британца, главноуправляющаго усольскимъ имніемъ.

Настоящее свое названіе селеніе это носитъ потому, что, въ старинные годы, здсь происходила значительная выварка соли: но въ отличіе здшняго усолья отъ усолій другихъ мстъ, оно усвоило за собою прозваніе ‘Надинскаго’, потому-что мстность эта, какъ сказано въ изданныхъ Археографическою Коммиссіею Актахъ: ‘съ варницами и со всякими варничными заводы, и съ крестьяны, и съ бобыли, и со всякими угодьи, и съ рыбными ловлями’ отдана была гостямъ Надю и сыну его Семену Свтешниковымъ, а въ половин семнадцатаго столтія Усолье это, со всми принадлежностями, пожаловано было царемъ Алексемъ Михайловичемъ монастыою Рождества Пресвятыя Богородицы и великаго чудотворца Саввы Сторожевскаго. Монастырская братія рыбу, про монастырскій обиходъ, покупала на Яик, у уральскихъ казаковъ, гд и теперь производится обширный торгъ рыбой и рыбнымъ товаромъ. Рыбу везли съ Урала сухимъ путемъ, какъ и теперь, до Самары, о существованіи которой упоминается ужь въ актахъ, относящихся ко времени царствованія сына царя Іоанна Васильевича Грознаго, еодора Іоанновича. Въ Самар въ то время собиралась казенная десятина, бывшая во времена царя Алекся Михайловича на откупу у гостя Владиміра Воронина, который былъ обязанъ доставлять въ Москву, на государевъ дворъ, на прежнемъ основаніи, по 486 блугъ, по 4299 осетровъ и чалбышевъ (просто осетромъ называется большой, мрный осетръ, а чалбышемъ — полумрка, или осетръ, нсколькими вершками короче мрнаго осетра), по 600 стерлядей, по 566 пудъ по 30 гривенокъ икры, по 2,000 пучковъ вязиги и по 3 пуда клею, да новой къ тому наддачи по 60 блугъ, по 240 осетровъ и по 108 пудъ 29 гривенокъ икры. Монастырской братіи, покупавшей рыбу у Уральцовъ, дозволено было безпошлинно провозить съ Урала по 1,500 блугъ, по 2,500 осетровъ, по 1,500 стерлядей, по 300 пудовъ икры и по 2,000 пучковъ вязиги. Въ Усоль монастырская братья вываривала соль какъ для своей потребы, такъ и на продажу, для этой цли въ Усоль жили довренные люди, иногда пользовавшіеся разными обстоятельствами, которыя тоже, въ свою очередь, могутъ служить объясненіемъ причинъ многолюдности симбирскихъ селеній.

‘Стольникъ нашъ и воевода Кирилла Пущинъ пишетъ (говорится въ олной граммат на имя монастырскаго промышленика Леонтія Моренцова), что въ Самарскомъ Узд, на Ус рк, заведена десятинная пашня, а для той десятинной пашни построены острожки и надолобы: а ты-де тою землею завладлъ, и острожки и надолобы пожегъ, и у тхъ острожковъ, гд было быть десятинной пашн, завелъ слободы и набралъ изъ самарскихъ дворцовыхъ селъ и деревень крестьянъ, и Мордву и Чувашу, а изъ верхнихъ городовъ бглыхъ крестьянъ… къ Надинскому Усолью землею велно владть, какъ владли гости Надй и сынъ его Семенъ Свтешниковы, по тридцати четвертей въ пол, а въ дву потому жь, а нын ты завладлъ, сверхъ той дачи, верстъ на двсти.’

Впослдствіи времени, когда населенныя имнія изъяты были изъ монастырской собственности, императрица Екатерина-Великая Усолье пожаловала графу Григорію Орлову, отъ него оно досталось брагу его, графу Орлову Чесменскому, а потомъ перешло въ родъ Давыдовыхъ, въ качеств приданаго одной изъ его дочерей.

Усолье прилегаетъ къ самой Волг, но съ почтовой дороги рки еще не видно. Отсюда идетъ крутой выгибъ Волги, извстный подъ названіемъ Самарской-Луки. Если луку эту огибать по самой рк, то путь этотъ составитъ верстъ полтораста, а потому небольшія суда, идущія снизу, разгружаются иногда у деревни ‘Переволоки’ и отсюда, сухимъ путемъ, волокомъ, черезъ село Рязань, доставляютъ товаръ къ устью рки Усы, къ селу ‘Жигулёвой Труб’, тутъ хозяева снова грузятся на суда. Этимъ же путемъ слдуютъ и простые пловцы, выгадывая такимъ-образомъ больше ста верстъ: вмсто полутораста они длаютъ только тридцать-пять верстъ.

Усолье и село Жигулы, или Жигулёва Труба, принадлежитъ одному и тому же помщику, который, кром устья Усы, обладаетъ еще двумя затанами по правому берегу Волги. Затономъ здсь, а ‘проносомъ’ въ Вятской Губерніи, называется глубокій рукавъ рки, врзавшійся въ матерую землю, но другимъ концомъ несоединяющійся съ главнымъ русломъ, это безвыходное плёсо составляетъ какъ-бы рчной заливъ и служитъ превосходною гаванью, въ затоны вводятся суда для зимовки. Такихъ затоновъ по Волг множество.

Берега Волги почти по всему пространству Самарской Луки, то-есть весь правый ея берегъ, чрезвычайно-гористы, горы эти слывутъ въ народ подъ названіемъ Жигулёвскихъ. Он покрыты лсомъ и со стороны рки изобилуютъ ‘норами’, или естественными и искусственными пещерами.

Жигулёвскія ущелья съизстари были притономъ бездомныхъ людей, занимавшихся грабежомъ. Волжскіе разбойники временъ царя Ивана Васильевича Грознаго, разрозненныя шайки Стеньки Разина и многія другія ватаги отчаянныхъ бродягъ, рыскавшихъ по широкому раздолью Волги, но еще и въ текущемъ столтіи, еще и въ наши времена проздъ въ этихъ мстахъ, и на сухомъ пути и по Волг, былъ небезопасенъ, хотя нападенія на купцовъ и на купеческіе караваны, вслдствіе учрежденія флотиліи, называющейся гардкоутною командой, были ужь не въ такой степени сильны, какъ это прежде водилось. Въ послдніе годы разбои все боле-и-боле слабли, а съ 1848 года и совсмъ замолкли.

Изъ обнародованныхъ отчетовъ господина министра Внутреннихъ Ддъ, видно, что въ 1847 году въ ‘Жигуляхъ ограблено было всего-на-все только семь росшивъ и дв тихвинки, что грабители появлялись на суда вооруженные, но грабили только деньги и нкоторыя вещи, а не самую кладь, и что независимо отъ крейсирующихъ по Волг военныхъ гардкоутовъ, приняты Министерствомъ особыя мры.’ Во всеподданнйшемъ же отчет господина министра, за 1848 годъ, сказано: ‘Съ цлію прекращенія, производившагося съ незапамятныхъ временъ грабежа судовъ на Волг, преимущественно около такъ-называемыхъ Жигулёвскихъ Горъ, въ Симбирской Губерніи, приняты были Министерствомъ особыя мры, убжища, скрывавшихся въ сихъ горахъ бродягъ истреблены, а самые бродяги пойманы, вслдствіе того, вовсе продолженіе навигаціи 1848 года не только не произошло ни одного случая грабежа, но даже не оказывалось и покушеній къ нападенію на суда, чему дотол не было примра.’

Воцарившееся съ той поры спокойствіе по Волг и было причиною такого сильнаго развитія пароходства по этой рк.

То, что совершено было усиліями правительства въ 1848 году, вроятно, было бы еще ране покончено, еслибъ хозяева судовъ и клади сами, съ своей стороны, содйствовали общему длу упроченія тишины и порядка, а то возможно ли было дйствовать самыми врными, неотразимыми средствами, когда судохозяева, подъ предлогомъ спшности собственныхъ длъ, не заявляли о нападеніяхъ, которымъ сами подвергались?

Судохозяева, принявъ грузы на свои посудины, довряли ихъ лоцманамъ и водоливами, которые, разумется, радли больше о собственномъ спокойствіи, чмъ объ общественной польз. Вооруживъ судно какой-нибудь чугунной пушчонной, они частенько не имли при себ ни золотника пороха для острастки грабителей, а если подчасъ и имъ запасались, то, разв, для салютовъ при проход мимо городовъ, а не съ цлью пугнуть негодяевъ, для которыхъ нужны были нехолостые заряды.

Бурлаковъ на суда нанимали безъ разбора: было бы лишь дешево. Поэтому бурлаковъ, сравнительно съ грузомъ судна, было мало, тянуть лямку имъ было тяжело, а потому и естественно, что день-деньской изнуряясь въ тяжкой работ, бурлаки къ вечеру выбивались изъ силъ и уставали до послдней степени изнеможенія.

Посл этого можно себ представить, какого отпора могли надяться грабители, нападавшіе обыкновенно на т суда, которыя бичевою шли снизу, въ Нижній или въ Рыбинскъ. И дйствительно, еще издали замтивъ судно, разбойники выходили изъ своихъ ‘норъ’ на берегъ, прятались въ кустахъ и, поравнявшись съ толпою бурлаковъ, тащившихъ по берегу лямку, выбгали изъ засады и приказывали имъ остановиться. Бурлаки и сами рады были случаю отдохнуть маленько. Но если, при другихъ обстоятельствахъ, они и желали бы отпотчивать незванныхъ гостей по-своему, то истомленіе однихъ, недружность и разномысліе другихъ и страхъ у третьихъ къ оружію, которымъ грозили нападавшіе, лишалъ ихъ возможности сразу одолть свжаго и бодраго, хотя и немногочисленнаго непріятеля.

Мошенники, иногда всего три-четыре человка, а иногда и десятокъ, рдко больше, остановивъ на берегу лямочниковъ, громко вызывали на палубу судна главнаго распорядителя, лоцмана, судохозяина или прикащика при товар. Т безпрекословно являлись на сцену, подходили къ борту, снимали шапки и отвшивали разбойникамъ, низкіе поклоны.

— Вы, гости-купцы, люди богатые, кричалъ главный мошенникъ?— везете товары на ярмарки, подлитесь-ка съ нашимъ братомъ хлбомъ-солью!… Слышишь, что-ль?

— Слышимъ-ста, кормилецъ, слышимъ! Чего жь твоя милость прикажетъ?

— Да вышли намъ хоть куль-другой мучки, да четверичокъ-другой крупки, да соли маленько: за твое здоровье скушаемъ — тебя добрымъ словомъ вспомянемъ.

— Изволь, кормилецъ, не постоимъ на этомъ твоей милости, только самъ, что ль, къ намъ на посуду пожалуешь, али на берегъ велишь свезти?

— Хочешь добромъ раздлаться, вези лучше самъ сюда… А что хозяинъ: деньжишки у тебя въ казёнк водятся? Скажи-ка правду, богатъ, аль нтъ?

— Богатъ не богатъ, а твоей милости поклониться найдемъ чмъ.

— А что, цлковичковъ пяточекъ удружишь?

— Передъ тобой, кормилецъ, на томъ не постоимъ!

— Ну такъ вези же!

— А твоей милости не супротивно будетъ, коли штофикъ винца, пойдетъ на придачу?

— Вези, вези! Мы винца ужь давно не пивали!

Съ судна свозили деньги, вино, муку, крупу, соль — и дло кончалось самымъ дружелюбнымъ образомъ. Но если на крики бродягъ съ судна отвчали бранью, то грабители отвязывали запрятанную гд-нибудь у берега лодку, перезжали на судно и, при помощи выбранныхъ ими изъ артели бурлаковъ, овладвали судномъ, то-есть. связывали веревками находившихся тамъ лоцмана, водолива, кашевара и прикащика, длали имъ разныя истязанія и грабили то, что было имъ нужне, разумется, не до-чиста, а отнимали деньги и увозили вино, соль и състные припасы, сколько можно ими было нагрузить челночокъ. Если же испытывали неудачу въ одномъ мст, бродяги слдили за судномъ и, пользуясь удобною мстностью, сухопутьемъ обгоняли караванъ и нападали на него въ-расплохъ на другой, или на третій день не въ Жигуляхъ, а выше прежнихъ мстъ нападенія.

Не будь судовщики сами трусы, имй они подъ-рукою все, что нужно для противодйствія грабителямъ, будь они разборчиве при найм бурлаковъ, разбойническая угроза ‘заворачивай сарынь на кичку!’ давно бы вышла у народа изъ памяти. Судовщики нердко разбойническія продлки прикрывали подъ тмъ предлогомъ, что не.. обходимое въ такомъ случа законное изслдованіе было бы задержкой урочнаго слдованія каравана. Разсчетъ извинительный разв только въ Хив, а не въ образованномъ обществ, гд исполненіедолга должно быть выше ничтожныхъ разсчетовъ.

Вотъ, зная эти-то обстоятельства и нельзя не проникнуться чувствомъ благодарности къ подвигу, совершенно, вполн и навсегда обезпечившему безостановочное движеніе судоходства и врное передвиженіе капиталовъ и дорогихъ грузовъ по Волг, этой боевой жил царства русскаго.

Чтожь касается до гардкоутной команды, или, какъ ее зовутъ прибрежные жители Волги, ‘гарьковой командры’, то невстрчавшись въ ней въ переднемъ пути, а сталкиваясь во время обратнаго плаванія по Волг, изъ Астрахани въ Нижній Новгородъ, мы о ней теперь ничего не будемъ говорить, отлагая все до будущаго времени.

Нашихъ крестьянъ многіе укоряютъ въ отсутствіи всякаго рода предпріимчивости, и въ пеохотливости къ отъискиванію возможныхъ путей для увеличенія своего же благосостоянія. Можетъ-быть, я смотрю и односторонне, но мн кажется, что упрекъ этотъ несовсмъоснователенъ.

Кто изъ насъ не знаетъ, что всякое промышленное предпріятіе должно имть въ основ боле или мене-значительный денежный капиталъ. Говоря о московской, владимірской, нижегородской губерніяхъ, мы имли случай указать на различные мстные промыслы, дающіе нашему крестьянскому населенію средства къ безбдному существованію. Въ мстностяхъ, гд народъ живетъ преимущественно земледліемъ, невсегда одно хлбопашество можетъ прокармливать крестьянскую семью. Крестьянину деньги дороги и тяжело они ему достаются, а между-тмъ, расходы его тоже значительны и весьмащнны, сравнительно съ тою средою, въ которой земледльцы находятся. Крестьянинъ никогда не сидитъ склавши руки, онъ вчно въ труд, вчно въ хлопотахъ. Мало ему земля приносить дохода, онъ выгадываетъ пользы или отъ домашняго скота, котораго у него у самого немного, или отъ домашней птицы, которая тоже у него немногочисленна. Мало ему этого, онъ выгребаетъ изъ печи золу, копитъ ее и потомъ продаетъ въ город, торгуетъ оборышами холста и разнымъ тряпьемъ. Земля не требуетъ у него удобренія, онъ навозъ обращаетъ на другія потребы и всячески старается извлечь выгоды изо всего — то въ извозъ ходитъ, то членовъ своей семьи посылаетъ на заработки, то подряжается на рубку лса: онъ никакой работы не чуждается.

Въ тхъ краяхъ, черезъ которые я прозжалъ по дорог къ Самар, мста чисто-хлбопашественныя, сбытъ хлба всегда врный, цна на него всегда хорошая, но и здсь мужика одно хлбопашество не прокормитъ вполн и не обезпечитъ ему всхъ издержекъ.

Крестьянинъ, не одинокій, а семьянистый, пашетъ въ каждомъ пол, положимъ, по дв съ половиной десятины, зерна онъ высваетъ по дв съ четвертью четверти, хлба родится у него, и на озимяхъ и въ яровомъ, по восьми четвертей — урожай хорошій. Но изъ этого количества ему нужно отдлить по дв съ четвертью четверти на будущіе посвы, стало-быть, у него всего-на-все остается въ рукахъ шесть четвертей. Положимъ, что не весь этотъ хлбъ пойдетъ у него на прокормъ семьи, кое-что онъ и на базаръ сбудетъ, продавъ въ хорошее время рожь и овесъ по четвертаку за пудъ, а пшеницу и по полтиннику. Но крестьянину, кром прокорма, нужно и отопленіе, лсъ приходится иногда покупать на сторон, нужно мужику и одться, купить сапоги, купить разныхъ матеріаловъ на платье, да на соль надо отложить пять рублей серебромъ, потому-что безъ восьми пудовъ соли ему не обойдтись, а сверхъ-того надо справить подушные и оброчные расходы. Крестьянинъ сознаётъ всю законность этихъ нуждъ и понимая, что отъ полевыхъ занятій остается у него много свободнаго времени, употребляетъ его съ пользою такимъ образомъ, чтобъ не только свести концы съ концами, но чтобъ подбавить еще и пріятностей въ скромной своей жизни. Живя при рк, онъ иногда беретъ рыболовныя воды себ на аренду, снимаетъ мельницы, а не то, ткетъ холсты, выдлываетъ холстинку, занимается издліемъ валенаго товара, вяжетъ чулки и варежки, приготовляетъ грубое сукно и старается, невыходя изъ мста родины, неоставляя мстожительства, найдти какое-нибудь выгодное сподручное занятіе. Такъ и здсь. Въ Симбирск нтъ камня, а онъ необходимъ: крестьяне открыли его въ Жигулёвскихъ Горахъ, ломаютъ его и, подъ названіемъ ‘дикарь’, частью продаютъ его съ большою для себя пользою, частью сами употребляютъ его вмсто фундамента при своихъ крестьянскихъ строеніяхъ. Результатомъ этой предпріимчивости, трудолюбія, охоты и наклонности къ полезному препровожденію свободнаго времени то, что крайней, общей бдности я по дорог не видалъ, а замтилъ повсюдное довольство большинства. Бываютъ причины неискупной бдности, но причины эти исключительны, или особенная, продолжительная болзнь главнаго работника въ семь, или падежъ скотины, или непредвидимое несчастіе, или, наконецъ, закоренлость въ упорной лни, но такія причины не что иное, какъ рдкія исключенія изъ общаго правила.

Всю прилежащую Волг часть Сенгилеевскаго и Сызранскаго уздовъ можно посправедливости назвать Швейцаріей: гористая мстность, глубокія ущелья, роскошные лса, восхитительныя мстоположенія, превосходный и здоровый климатъ — всего этого было достаточно, чтобъ подйствовать на хорошее расположеніе духа и прогнать хандру и грусть, томившую насъ съ самаго утра.

Мы выхали благополучно изъ села Жигулы, немного-позже полудня, часу во второмъ, или около двухъ. Жара была нестерпимая, въ воздух душно и потому мы хали довольно-тихо и ужь въ пятомъ часу прибыли въ село Аскуль. Перемнили лошадей. Похали дальше.

— Валерій Иванычъ!

— Чего-съ?

— Вы спите?

— Нтъ, а что?

— Нтъ, такъ, ничего!

— Съ чего вы взяли, что я сплю?.. А вы спите?

— Нтъ, не сплю.

— Что жь вы длаете?

— А ничего.

— Мечтаете?

— Нтъ.

— Припоминаете что-нибудь?

— Нтъ.

— Думаете?

— Нтъ.

— Ну и я тоже!.. Скучно!

— Скучно!

— Да вдь какъ скучно-то! не дай Богъ!

— И меня тоска томитъ!.. Да къ-тому же, мы и демъ-то трускомъ, совсмъ не подавишнему.

— Видите жара какая… а все-таки сегодня будемъ ночевать въ Самар: всего сорокъ верстъ.

— Да крикните вы на ямщика, почтальйонъ глупъ, что не понукаетъ: уснулъ, думаетъ, что и мы спимъ, а еще шестеркой демъ.

— Станція велика: двадцать-дв версты, пусть его детъ труекомъ, зато посл, вечеркомъ, какъ захолодитъ, легче будетъ хать.

— У меня просто сердце ноетъ!

— И у меня тоже, да ничего, пройдетъ.

Мы замолчали и всю дорогу больше рта не разинули.

Намъ надо было взъхать на одну возвышенность, перехать ее вдоль на пространств трехъ-четырехъ верстъ и опять спуститься въ долину. Лошади, утомясь вздымать грузный экипажъ на несовсмъ-пологій пригорокъ, потащились-было еще лниве, но кучеръ догадался пристегнуть ихъ кнутишкомъ, и он двинулись впередъ легонькой рысцой.

Вдругъ мы ощутили довольно-сильный толчокъ, какъ-будто экипажъ перескочилъ черезъ бревно. Мы ахнули полной грудью, насъ такъ и обдало ужасомъ.

— Несчастье!.. Боже мой! вскричали мы оба въ одинъ голосъ.

Экипажъ, принявъ направленіе въ сторону, медленно остановился.

Мы бросились съ своихъ мстъ и выпрыгнули на дорогу.

Предчувствіе насъ не обманывало. Въ одномъ мст лежала лошадь, въ другомъ человкъ! То былъ молодой ямщикъ, хавшій вершникомъ.

Я никогда не видалъ, какъ люди умираютъ, бросился къ нему, одной рукой приподнялъ голову несчастнаго, другой хотлъ ему сложить крестъ на правой рук, но охолодвшая рука не слушалась, пальцы не гнулись, ни въ чемъ признака жизни!

Прочитавъ надъ такъ нежданно-погибшимъ послднія молитвы, оснивъ его крестнымъ знаменіемъ, мы, посл долгаго, скорбнаго, но безмолвнаго стованія объ этомъ ужасномъ событіи, принуждены были обратиться къ почтальйону и ямщику съ разспросами: какъ это могло случиться? Я и мой собесдникъ поочередно разспросили и того и другаго, но оба они могли только объяснить, что одна изъ выносныхъ, именно та, которая была подъ форейторомъ, заскала ногу, послдній разъ она, должно-быть, наступила на острый камень, испугалась этого, сдлала курбетъ, а форрейторъ, по инстинкту самосохраненія, предчувствуя бду, бросилъ стремена и хотлъ соскочить въ сторону. Но, по неисповдимымъ судьбамъ Божескаго произволенія, надо было случиться такъ, что въ это же самое мгновеніе у одной изъ коренныхъ лопнулъ хомутъ. Главный ямщикъ не смогъ, поэтому, сдержать лошадей, он взяли немного въ сторону, колесо экипажа описало дугу — и вотъ, однимъ ударомъ, убило наповалъ и человка и животное.

— Будто зналъ, сердечный, что съ Божьимъ свтомъ простится! говорилъ сквозь слезы ямщикъ.

— А что?

— Да какъ же? Утрось, рано на зар, пришелъ онъ въ ямщицкую.— ‘Что, молъ, ты, Алексй?’ — ‘А что, говоритъ, дядюшка такое?’ — ‘Аль нездоровъ?’ — ‘Нтъ, слава Богу, ничего, молъ, здоровъ!’ — ‘Да что жь, молъ, такой блдный? лица нтъ, парень, вовсе!’ — ‘Ухъ, дядюшка, не говори: сосетъ змя утробу: быть бд сегодня! говоритъ’.— ‘ Полно, Господь съ тобой, что ты?’ — ‘Да чего ‘что’: смотри, де-скать, не умереть бы мн!’ — Парень былъ очередной. Прикатила повозка — Алексю хать. Сталъ запрягать, жена прибжала, зипунишка принесла…

— И жена есть? спросилъ Валерій Ивановичъ.

— Какъ же, батюшка, жена!.. и дтки есть…

— И дти!.. Много?

— Двои, сударь! Да еще крошки: парень-то, вишь, молодой, года четыре всего женатъ… и жена-то красивая, да и самъ-отъ такой… упокой, Господи, его душеньку!— такой кроткій, смирёный.

— Ну, такъ какъ же… и ухалъ Алексй утромъ съ прозжимъ?

— И ухалъ, сударь!.. Только вотъ, тово, жена-то зипунишка ему принесла, сталъ онъ оболокаться, взялъ кнутъ, жена подала рукавицы, а онъ смотрлъ, смотрлъ на нее, да какъ кинется въ слезы… Обнялъ бабу-то, попаловалъ ее, перекрестилъ: — ‘Ну, говоритъ, жена, прощай! Буди надъ тобой Господь Саваоъ, и вся сила небесная, Божья Матерь Заступница наша, и Никола угодникъ святой! Прощай, говоритъ, жена! Спасибо теб за любовь да за ласку, береги дточекъ, а меня, говоритъ, не жди… можетъ, Господня воля!.. кто знаетъ?.. а всяко, говоритъ, живетъ, и къ добру случится, и къ худу…’ Опять поцаловалъ жену, опять ее перекрестилъ, ползъ на облучокъ, махнулъ кнутомъ — только и было.

— Ну, да вдь онъ посл воротился?

— Воротился.

— Ну, что жь?

— А вонъ, извольте видть — вонъ онъ!.. Вдь таки умеръ!

— Коли онъ утромъ здилъ, зачмъ же другой разъ похалъ?

— Разгонъ великъ былъ, батюшка, да почта, да вотъ ваша милость пожаловали — до него и опять черёдъ дошолъ.

— Ну, а жена?

— Жена и не знала, чай, что онъ похалъ: онъ цлый день въ ямщицкой сидлъ!

Надо было подумать и о томъ, что намъ самимъ было длать и какія предпринять мры.

Законъ у насъ для всхъ одинъ и тотъ же. Чиновникъ ли детъ, или купецъ, бдный ли, или богатый — законъ не разбираетъ и всхъ судитъ безъ лицепріятія. Надо было и намъ исполнить предписанныя закономъ обязанности.

— А что, Валерій Иванычъ, кабы халъ купецъ съ товаромъ, да торопился на ярмарку, да съ нимъ бы такой случай случился — вдь ему просто бы бда! Несмотря на всю невинность, ему бы пришлось испытать большую задержку, пока судъ не разберетъ дла.

— Что жь длать! Несчастье!.. Богъ посылаетъ! Нельзя же купца за то, что онъ богатъ, изъять изъ общаго порядка законнаго теченія длъ, надо изслдовать, не гналъ ли онъ лошадей, не приневоливалъ ли ямщика нестись во всю силу, не ускорилъ ли онъ, не былъ ли онъ причиной смерти человка.

— Да вдь и въ-отношеніи насъ надо изслдовать т же вопросы?

— И будутъ изслдовать. Мы сами предадимъ себя необходимому аресту и поспшимъ довести обо всемъ до свднія властей. Наша совсть чиста передъ Богомъ, но надо, чтобъ еще законъ очистилъ насъ передъ людьми.

Мы распорядились такимъ-образомъ. Трупъ оставили совершенно въ томъ же положеніи, въ какомъ онъ лежалъ и не двинули съ мста. Карету поставили съ боку дороги, обративъ колесо такъ, чтобъ запекшаяся на шин кровь была на виду. Ямщика съ четырьмя лошадьми и своего слугу оставили на мст происшествія, почтальйона отправили верхомъ въ селеніе Борковку, гд находилась слдующая почтовая станція, съ написаннымъ на клочк бумаги донесеніемъ о несчастномъ случа, а сами пошли вдвоемъ пшкомъ въ лежащую на дорог деревню, кажется, Шелехмеву длятого, чтобъ, въ случа пребыванія тамъ члена Земскаго Суда, объявить ему обо всемъ, или, по-крайней-мр, повстить сотскаго и заставить его выслать къ тлу караулъ, понятьяхъ, которые должны были при тл оставаться, пока судъ прідетъ.

До станціи оставалось верстъ семь съ небольшимъ, до деревни Шелехмевой верстъ пять или около того. Былъ восьмой часъ вначал. Шелехмевскіе крестьяне вс изъ Мордвы, что ясно выказывалось ихъ маленькими лапотками и чистыми, блыми рубахами, съ красными прошвами и узорами по краямъ и подолу.

Недоходя сажень полтораста до деревни, мы встртили высокаго крестьянина, въ суконномъ кафтан, въ малопоношенной шляп и съ жиденькою дубинкою въ рукахъ.

— Что это за деревня? спросилъ я его, незная еще тогда имени селенія.

— Шелехмева, ваше благородіе.

— Гд сотскій?

— Я сотскій, кормилецъ.

Когда мы подошли къ деревн. Сотскій постучалъ дубинкой подъ окномъ угловой избы, шепнулъ что-то одному встрчному крестьянину, подалъ какой-то условный знакъ другому и меньше чмъ въ’ дв минуты, прежде чмъ я могъ осмотрться, изо всхъ избъ вышли опрятно-одтые мужики, назначенные къ походу, четыре-пять подводъ, въ отличномъ порядк, стояли наготов.

Сотскій мигомъ распорядился, назначилъ двадцать человкъ понятыхъ и въ ту же минуту отправилъ ихъ на мсто, подводы оставлены, потому-что было недалеко, одну изъ нихъ сотскій предложилъ намъ, но мы отказались.

Мы отправились дальше. Недоходя до Борковки, мы встртили телегу: сельскій священникъ халъ ужь, по нашему извщенію, прочитать молитвы надъ тломъ усопшаго, но еще не для того, чтобъ отслужить панихиду и предать его христіанскому погребенію, для этого слдовало выждать судебнаго ршенія. За священникомъ проскакалъ еще какой-то господинъ, тоже въ телег и по тому же направленію.

Былъ ужь часъ десятый въ половин, какъ намъ возвратили нашу карету и предложили продолжать путь съ тмъ, чтобъ подать въ Самар новое объявленіе и остаться тамъ безвыздно, впредь до разршенія дла.

До Самары считалось всего, по маршруту, верстъ восьмнадцать, но, по причин разлива Волги, намъ предстояло хать верстъ двнадцать сухимъ путемъ и верстъ семь водой.

Еще съ вечерень втеръ началъ крпчать, нагнало тучки. Теперь было совершенно-темно, погода была бурлива, на станціи намъ объявили, что перевозчики насъ неохотно повезутъ и просили остаться до завтра. Мы, однакожъ, похали, дохали до перевоза, но вой урагана, совершенная темень, шумное всплескиванье волнъ, издававшихъ фосфорическій свтъ и воспоминаніе о недавнемъ несчастномъ случа принудили насъ не рисковать собой и не кидаться безъ надобностію на явную опасность. Мы предположили совершить переправу ранёшенько на зар, часу въ третьемъ утра.

У перевоза мы переночевали, но вчерашнее ли утомленіе отъ всхъ волненій, спокойствіе ли совсти, усыпительное ли вліяніе пустынныхъ плесковъ и разсыпчатаго шипнія безпрестанно-разбиваемыхъ волнъ, или вс эти причины вмст, только мы всю ночь проспали, и сладко и крпко: насъ еле-еле добудились въ шесть часовъ.

У берега стояли два дощаника. Одинъ едва-едва могъ сдержать карету, лошадей поставили на другую посудину.

Втеръ былъ штормовой и дулъ снизу. Волны горами вздымались, пнились, кипли, шипли, съ шумомъ набгали одна на другую и одна объ другую разбивались съ страшнымъ ревомъ. Огромныя расшивы на всхъ парусахъ, какъ птицы, летли изъ Саратова. У маленькихъ судёнышекъ бллась только оснастка, какъ чайки, рзво шныряли они по сдымъ холмамъ разъяренной рки и, съ быстротою, стрлы, мчались одно за другимъ на-втру.

Мы сперва спустились на гребл, въ дормёзъ сильно парусило: ребята всей грудью налегали на вёсла. Прежде чмъ выхать на матёрую воду, вамъ надлежало версты четыре пробираться кустами, промежь деревьевъ, которыхъ только одн верхушки выглядывали изъ-подъ воды.

Наконецъ добрались мы до главнаго русла и очутились ниже Самары, которая едва виднлась издали, сверкая золотыми крестами своихъ храмовъ. Рабочіе кинули весла, распустили паруса и мы понеслись противъ теченія, направляя бгъ по втру.

Намъ надобно было перезжать рку въ косомъ направленіи. Судёнышко наше накренивало такъ, что волной заливало борта, насъ сильно качало, того и гляди, что ненадежныя подставки, скользкія жерди, выскочатъ изъ-подъ колесъ экипажа, того и гляди, что карета юркнетъ въ воду, дощаникъ перевернется — и мы пойдемъ ко дну. Мы выдержали множество жестокихъ ударовъ, отъ которыхъ, казалось, судно такъ и разнесетъ въ щепы, каждый девятый валъ обдавалъ насъ новымъ ужасомъ, перевозчики только крякали и не говорили ни слова, на такую погоду глядя, имъ было не до псенъ. На ихъ рукахъ, на ихъ отвтственности были мы, незнакомые господа съ каретой — можно сёб представить, какъ ихъ самихъ заботила удача нашей переправы!.. Насъ, что называется, таки порядкомъ ‘потрепало’, но русское ‘авось’ великое дло, мы сами пустились наавось и преблагополучно пристали къ берегу, ужь посл полуденъ.

Было воскресенье, четырнадцатаго мая. Пристань усяна чернымъ народомъ. Лошади были ужь готовы, прибывъ нколькими минутами ране. Толпы народа окружали экипажъ, любуясь его отдлкой и отдавая хвалу прочности его колесъ. При нашемъ появленіи многіе шапки поснимали, кто безмолвно, кто съ усердными поклонами. По случаю праздника, многіе гуляли, иные успли ужь и подгулять, но же это было тихо и смирно и не выходило изъ опредленныхъ границъ.

Нужно ли прибавлять, что строгое, гласное для публики слдствіе о мертвомъ тл было кончено въ два дня! Случай смерти преданъ, по стать закона, вол Божіей, тло ршено предать погребенію, а насъ признали къ длу сему неприкосновенными. Чрезвычайная быстрота длопроизводства можетъ служить прекраснымъ образцомъ исполнительности производителей, когда они одушевлены охотою ускорить ходъ дла.

VII.
Мартышки.

Городъ Самара лежитъ на луговой сторон Волги. Кром Волги, Самару съ противоположной стороны обтекаетъ впадающая въ Волгу же рка Самара, тоже удобная для сплава. Такое географическое положеніе города въ плодоносномъ Заволжьи, удобство путей сообщенія, скорый и быстрый подвозъ сельскихъ продуктовъ, обширное народонаселеніе, занятое исключительно хлбопашествомъ, постоянно богатые урожаи — все это вмст поставило Самару на степень важнаго торговаго пункта по хлбной торговл. Пунктъ этотъ, по сухопутному отпуску, находится въ постоянныхъ сообщеніяхъ съ городомъ Уральскомъ и съ Илецкой-Защитой, частью съ Уфой и Оренбургомъ, но гораздо-обширне торговыя связи его водою, именно съ Казанью, Нижнимъ Новгородомъ, Рыбинскомъ и Петербургомъ.

Самара, какъ пристань, иметъ огромное значеніе въ волжскомъ судоходств. Въ этомъ город сосредоточено главное у правленіе всхъ сплавныхъ пунктовъ, начиная отъ впаденія рчки Майны въ Волгу и до южныхъ границъ Симбирской Губерніи.

На этомъ пространств Волга протекаетъ на протяженіи 464 верстъ. Ширина ея здсь бываетъ въ межень отъ одной до двухъ съ половиною верстъ, а въ полую воду — отъ четырехъ до тринадцати верстъ. Глубина, въ межень, до пяти футовъ, а въ разливъ выше меженныхъ водъ — до четырехъ съ половиною саженъ. Берета Волги песчаны, мстами съ примсью мелкаго камня, правый берегъ гористъ, по немъ тянутся покрытыя лсомъ Жигулёвскія Горы, лвый берегъ отлогій и безлсный, дно ровное и песчаное, отчего и мели переносятся теченіемъ съ одного мста на другое.

Въ весенній разливъ Волга отдляетъ отъ себя много рукавовъ, которые, совершенно закрывая низменныя прибрежья, побочными своими протоками образуютъ острова. Рукава эти бываютъ до такой степени широки, что искусные и хорошо-знакомые съ ркой лоцмана, проводятъ по нимъ, для сокращенія пути, свои суда, избгая быстринъ матёрой воды или извилистаго теченія главнаго русла. Значительнйшіе изъ этихъ рукавовъ образуются противъ самой Самары у села Рожествена, сорокъ верстъ ниже Самары — у села Екатериновки и около города Сызрани. Рукава эти называются ‘валожками’, а прозвища свои заимствуютъ отъ мстъ, при которыхъ они образовались. Такимъ-образомъ, на указываемомъ пространств, три значительнйшія воложки: Рожественская, Екатериновская и Сызранская.

На этомъ пространств въ Волгу впадаютъ слдующія рки.

Майна, вытекающая изъ Спасскаго Узда Казанской Губерніи, все ея протяженіе простирается до 115 верстъ, она впадаетъ въ Волгу съ лвой стороны, верстахъ въ шестидесяти выше Симбирска. Майна бываетъ судоходна только на восемь верстъ, начиная отъ устья, и то въ весенній разливъ.

Съ той же стороны впадаетъ въ Волгу и несудоходная рчка Большой Черемшанъ, длина его теченія полтораста верстъ. Рка Уса, впадающая въ Волгу съ правой стороны, а Сокъ съ лвой тоже несудоходны. Длина теченія каждой 110 верстъ.

Длина теченія Самары двсти-десять верстъ, она судоходна только въ весеннее время и только на семьдесятъ-пять верстъ. Рчка Безенчукъ вливается съ лвой стороны въ Воложку, при которой стоитъ село Екатериновка. Здсь выстроены амбары и существуетъ пристань, на которой грузится преимущественно пшеница. Рчка Сызрань впадаетъ въ сызранскую воложку: здсь тоже хлбная пристань.

Суда, которыя здсь плаваютъ, бываютъ исключительно-плоскодонныя, они раздляются ни палубныя и безпалубныя Къ первымъ принадлежатъ ‘барка’ и ‘бляна’, къ послднимъ вс остальные виды ‘ходовыхъ’ судовъ.

‘Барка’ бываетъ до 20 саженъ въ длину, до 8 ¹/₂ саженъ въ ширину, до 10 аршинъ въ глубину, въ вод сидитъ 3 аршина. Minimum стоимости такого судна 1,000 руб. сер. Судорабочихъ бываетъ 24 человка, они нанимаются больше всего изъ Казанской Губерніи. Суда эти грузятся преимущественно лсными издліями и спиртомъ, ходятъ съ Камы, изъ Лаишева до Дубовки. На нихъ лоцманамъ платится въ одинъ конецъ 20 руб., а бурлакамъ за путину 10 руб. сер.

‘Бляна’ бываетъ длиной до 10, шириною до 4, вышиной до 2 саженъ, сидитъ въ вод 3 аршина, minimum стоимости 250 руб.

И барки и бляны строются преимущественно въ Варнавинскомъ и Ветлужскомъ Уздахъ Костромской Губерніи и на рк Вятк въ Мамадышскомъ Узд Казанской Губерніи. Он употребляются только для одного низоваго сплава, на окончательномъ пункт он продаются въ ‘разбойку’, преимущественно на дрова и на легкія пристройки. Изъ Лаишева (Казанской Губ.) до Дубовки (Саратовской Губ.) он доходятъ, при самой благопріятной погод, недли въ четыре, а при неблагопріятной, при противныхъ втрахъ, низовой ходъ тянется и до шести недль.

Къ палубнымъ судамъ принадлежатъ ‘коломенка’, ‘тихвинка’, ‘кладная’, ‘дощаникъ’, разныхъ размровъ ‘росшивы’, ‘коноводная машина’, ‘подчалки’ и ‘баржи’ при пароходахъ. У росшивъ, у дощаника, у кладной и у тихвинки стны судовъ ко дну съуживаются.

‘Коломенки’ ходятъ изъ Златоустовскихъ Заводовъ Троицкаго Узда и изъ Суксунскихъ, Челябинскаго Узда Оренбургской Губерніи, грузъ ихъ состоитъ преимущественно изъ желза, больше казеннаго, а отчасти и изъ деревянныхъ издлій. Длина коломенки бываетъ 19 саженъ, ширина 4 ¹/₂ аршина, вышина 3 ¹/₂ аршина, осадка 2 ¹/₂ аршина, грузу поднимаютъ до 9,000 пуд., minimum цнности 300 руб. сер., судорабочихъ десять человкъ, все заводскіе люди, ходятъ до Дубовки, назадъ не возвращаются.

‘Дощаникъ’ бываетъ длиной 8 саженъ, шириной 2 сажени, вышиной 2 ¹/₄ аршина, осадка 1 ³/₄ арш., стоитъ 350 руб., грузу поднимаетъ до 4,000 пудовъ. ‘Кладнушка’ бываетъ аршиномъ шире и полуаршиномъ выше дощаника, сидитъ 2 аршина, грузу поднимаетъ 6,000 пуд., стаитъ 800 руб. сер. ‘Тихвинка’ еще больше: до сорока аршинъ въ длину, до 13 аршинъ въ ширину, въ 3 ¹/₂ аршина вышины и съ осадкой на 2 ¹/₂ аршина, грузу поднимаетъ 7,000 пудовъ, стаитъ не мене 900 руб. сер. Строютъ ихъ въ Балахнинскомъ и Макарьевскомъ Уздахъ Нижегородской Губерніи, и въ Мологскомь и Тихвинскомъ уздахъ Ярославской Губерніи. Ходятъ и внизъ и вверхъ по Волг, при попутномъ втр на парусахъ, а въ тихое время ‘тягою’ лямокъ на берегу (особо-устроеннаго бечевника на Волг, по естественнымъ причинамъ, нтъ) и ‘подачею’, то-есть посредствомъ завозки якорей.

Самая большая ‘росшива’ такъ называемая ‘коннопарусная’, поднимаетъ грузу до 50,000 пудовъ и стаитъ до 10,000 рублей серебромъ, на ней люди на лямкахъ не работаютъ, ни по берегу, ни на подач: якарья вытаскиваются коннымъ приводомъ. Коннопарусная росшива, при благопріятныхъ обстоятельствахъ, достигаетъ изъ Нижняго въ Самару въ недлю или въ восемь дней, при неблагопріятныхъ — въ дв недли, а изъ Самары въ Нижній, даже и при благопріятныхъ обстоятельствахъ, нельзя поспть скоре, какъ въ сорокъ дней. Небольшая росшива поднимаетъ грузу тысячъ восемь пудовъ, стоитъ она 1,000 руб. сер., длина ея 9 саженъ, при соотвтствующей ширин и высот. Росшивы строютъ больше прибрежные жители уздовъ Юрьевецкаго Костромской Губерніи, и Макарьевскаго и Балахнинскаго Нижегородской Губерніи. Грузъ ихъ, при верховомъ ход, состоитъ изъ пшеницы и сала.

‘Коноводная машина’ иметъ самую неуклюжую конструкцію. Она бываетъ до 36 саженъ длины, 7 саженъ ширины, 3 ³/₄ аршина вышины и сидитъ въ вод почти на цлую сажень. Сверхъ палубы строится еще деревянная палатка (надъ коннымъ приводомъ) и избы для судовщика и прислуги, а также и помщеніе для бурлаковъ. Такая махина стоитъ до 50,000 руб. ассигнаціями, а грузу принимаетъ до 60,000 пудовъ, помщая его на свои подчалки. При самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ, ‘коноводная машина’ — ‘конномашинное судно’ тожь — идетъ вверхъ въ сутки до пятнадцати и даже до двадцати верстъ, а при неблагопріятныхъ и двухъ верстъ не сдлаетъ въ цлыя сутки. Внизъ по рк, при хорошей погод, она длаетъ 50 верстъ, а при противномъ втр кидаетъ якорь и стоитъ на мст. ‘Машиною’ судно это называется потому, что, для подъема якорей, устроенъ конный приводъ. При слдованіи конномашиннаго судна вверхъ съ четырьмя подчалками, употребляется бурлаковъ боле восьмидесяти человкъ, да лошадей до полутораста головъ, лошади раздляются на три смны, и на каждой работаетъ до 50 лошадей, люди употребляются для обыкновенной судовой прислуги и для ухода за рабочими животными и чистки конюшень и рабочей палатки. Рабочіе все изъ Владимірской, да изъ Рязанской Губерніи. На такой машин бываетъ 14 якорей, восемь ‘на-рыск’, каждый въ 15 пудовъ, пять ‘ходовыхъ’, каждый отъ 70 до ста пудъ всомъ, и одинъ ‘становой’, въ полтораста пудовъ, кром-того, на каждомъ подчалк по пятидесяти пудовому становому якорю. На самомъ судн и на каждомъ подчалк бываетъ по одной шейм ‘варовенныхъ’ снастей, то-есть канатовъ и веревокъ, на машин двсти пудовъ, а на подчалкахъ — полукосячныя шеймы, до 150 пуд. всу: завозень, то-есть лодокъ, съ которыхъ закидываются ходовые, подвигающіе судно якоря, при машин четыре, на каждую полагается по пяти косяковъ снасти, въ 250—300 пуд. всу. Рабочіе нанимаются большею-частью изъ Муромскаго Узда, жалованье имъ 7 рублей за путину.

Самые большіе паруса употребляются на коннопарусной росшив. На росшив, поднимающей до 50,000 пуд. груза, парусъ шьется изъ 75 концовъ ‘канифасу’, каждый длиною въ 50 аршинъ, заодно шитва, сшивку и обшивку паруса платится до ста рублей серебромъ.

На пространств отъ устья рчки Майны до Сызранской Воложки всхъ мстъ, гд грузятся суда, считается двадцать-одно: село Майна, городъ Симбирскъ, село Шиловка, урочище Тархановское, городъ Сенгилей, деревня Бектяшки, село Хрящовка, деревня едоровка, городъ Сызрань, деревни Новые-Костычи и Рязань, сёла О(5шаровка, Жегулиха и Аскулы, деревни Отважная, Осиповна, сельцо Покровское или Марквашй, и сёла Царевщина, Екатериновка и Новодвичье. Наконецъ Самара.

Изъ сызранской пристани отправляется пшеница, пшено и живыя стерляди, изъ Новыхъ-Костычей и Обшаровки только пшеница, изъ Рязани брусовый камень, изъ Екатериновки — пшеница, изрдка рыба севрюга и илецкая каменная соль, изъ Симбирска хлбный товаръ, преимущественно ржаная мука, и лсныя издлія, доски, смола, лубья, обручи, дуги, колеса, ободья, лопаты и тому подобная мелочь. Изъ Хрящовки — мука ржаная, частью гречневая крупа, изъ Майны преимущественно овесъ и обручи, изъ Сенгилея ивовое и дубовое корьё, ржаная мука, овесъ, солодъ, изъ Новодвичьяго — разная мелочь мануфактурная, изъ Шиловки — преимущественно плуты и балберы изъ осокори для Астрахани, ивовое и дубовое корьё, млъ и известь въ Саратовъ. Изъ Жегулихи — известь и, частью, дрова, съ Тархановскаго Урочища только обручи, изъ Марквашей — известь, дрова и орхи, изъ Царевщины — бревна, изъ едоровки, Бектяшекъ и Отважной — дрова, изъ Аскула и Осиповки — кленовыя плахи, вязовые колесные скаты, дубовые колья, оси и ступицы.

Чтобъ уяснить себ относительную важность каждой изъ этихъ пристаней, мы можемъ привести слдующія, добытыя нами оффиціэльнымъ путемъ, данныя за 1849 годъ. Въ-теченіе навигаціи этого года

Изъ села Новодвичьяго отошло судовъ 1 съ 3 челов. бурлаковъ

— дер. Осиновки — 1 — 4 —

— сел. Царёвщины — 1 — 5 —

— дер. едоровки — 1 — 5 —

— сел. А скулъ — 1 — 6 —

— дер. Отважной — 1 — 7 —

— уроч. Тархановскаго — 1 — 7 —

— дер. Бектяшки — 2 — 12 —

— сел. Хрящовки — 3 — 16 —

— дер. Рязани — 1 — 16 —

— сел. Майны — 3 — 29 —

— селц. Марквашей — 5 — 29 —

— дер.НовыхъКостычей — — 1 — 32 —

— сел. Обшаровки — 1 — 37 —

— сел. Жегулихи — 7 — 38 —

— гор. Симбирска — 8 — 42 —

— гор. Сенгилея — 12 — 78 —

— гор. Сызрани — 5 — 164 —

— сел. Шиловки — 21 — 165 —

— сел. Екатериновки — 17 — 507 —

изъ города Самары — 387 — 14,281 —

Стало-быть, въ сравненіи съ Самарою, вс остальные двадцать пунктовъ совершенно-ничтожны. Въ число общаго итога, грузившихся въ Самар судовъ вошли: 7 конномашинныхъ судовъ, 21 подчалокъ, три коннопарусныя судна, 265 росшивъ, 32 дощаника, 36 кладныхъ, 1 полубарка, 17 тихвинокъ, 2 коломенки, 1 шитикъ и дв лодки. О пароходахъ никакихъ свдній за 1849 годъ не оказалось.

Что касается до мстъ, куда грузы были назначены, то 12 судовъ отошли въ Кострому, 15 въ Ярославль, 55 въ Нижній Новгородъ, 79 въ Казань, 125 въ Рыбинскъ, остальныя 24 судна въ разныя мста, 17 въ Низовые города: Саратовъ, Дубовку и Астрахань, а семь въ разныя города верховыхъ губерній.

Изъ Самары въ эти мста отправлено было въ 1849 году на судахъ (по частнымъ свдніямъ):

Разнаго хлбнаго товара, преимущественно пшеницы кубанки, а по-здшнему блотурки, до пяти мильйоновъ пудовъ, по приблизительной оцнк, на два съ половиною мильйона рублей серебромъ, сала до шести сотъ тысячъ пудъ, на миль::онъ семь-соть тысячъ рублей серебромъ, соли илецкой и ельтонской боле ста тысячъ пудъ, на сорокъ-семь тысячъ рублей серебромъ, льнянаго смени боле пятидесяти тысячъ пудовъ, тысячъ на сорокъ серебромъ, марены, солодковаго корню и сёрпухи тысячъ тридцать пудовъ, тысячъ на пятьдесятъ серебромъ. Кром-того меньшими массами въ Самар грузятъ на суда рыбу разную, веревки, якорья, дрова, тесъ, плахи, брусья, жерди, скипидаръ, поташъ, шадрикъ, деготь, смолу, баранину соленую, шерсть овечью, коровью и верблюжью, копыта, рога, роговыя стружки, конскій волосъ въ хвостахъ и гривахъ, скотской пухъ, кошмы, клей мездровый, сырыя кожи коровьи, коневьи, верблюжьи, козловыя, шкуры заячьи и сайгачьи, овчины бараньи, шитые тулупы, штыковую мдь, хлбный спиртъ, масло коровье, млъ и прочія мелочи, такъ-что всю цнность грузовъ, при самой умренной оцнк, люди, хорошо знакомые съ дломъ, опредляютъ по-крайней-мр мильйоновъ въ пять серебромъ Годъ на годъ, конечно, не приходится, и 1850 годъ общалъ Самар еще значительнйшіе обороты. Съ открытіемъ навигаціи, по 15 мая изъ Самары было уже отправлено клади на шесть съ половиною мильйоновъ рублей серебромъ, тоже, разумется, по самой скромной оцнк.

Цнность предметовъ, сплавляемыхъ къ Самар и здсь выгружаемыхъ, доходитъ до мильйона рублей серебромъ. Сюда привозятся мануфактурныя издлія, колоніальные товары, вино, плоды, какъ изъ Закавказья, такъ и изъ приволжскихъ губерній, какъ, напримръ, яблоки, груши, лимоны, лсные орхи, арбузы и тому подобное, паленый товаръ, желзный и скобяной товаръ и прочее.

Особенно-замчателенъ привозъ лснаго товара, стоимость котораго, по приблизительной оцнк, доходитъ до 150,000 рублей серебромъ. Этой частной оцнк полной вры дать нельзя, потому-что мелкое купечество, объявляя цны своей клади, иногда показываетъ ее мене настоящей цны. Изъ оффиціяльныхъ же свдній видно, что въ 1849 году въ Самару доставлено было до 25,000 бревенъ, до 15,000 брусьевъ, до 12,000 тёсу, до 50,000 штукъ разнаго рода кольевъ, шестовъ и жердей, боле 5,000 штукъ ящиковъ и сундуковъ, боле 5,000 пуд. дегтю, до 4,000 пуд. смолы, около 200,000 штукъ мелкой деревянной посуды, кром-того, везутъ цлыми судами дрова, мочалу, лубьё, колесные скаты, оси, поддоски, уголь и прочую мелочь.

Виноградныхъ винъ тоже привезено довольно: около 1,500 ведръ и, кром-того, около 400 ящиковъ, спирту и водки боле 10,000 ведеръ. Цнность всхъ этихъ статей доходитъ до 80,000 рублей серебромъ.

Чаю доставляется въ Самару Волгой около 250 мстъ, сахару до 50,000 пудъ, что составляетъ тоже около 80,000 рублей серебромъ.

Разнаго металла и металлическихъ издлій въ Самар выгружено до 50,000 пудовъ, боле, чмъ на 150,000 рублей серебромъ.

Подъ сплавомъ всхъ этихъ товаровъ было изъ пунктовъ, лежащихъ ниже Самары (Саратова, Дубовки, Астрахани) 2 росшивы, 2 дощаника, 1 кладная, 1 лодка при 114 судорабочихъ, а изъ пристаней, лежащихъ выше Самары, особенно изъ Казани и преимущественно изъ Нижняго Новгорода: росшивъ 26, дощаниковъ 25, кладныхъ 13, три барки, дв полубарки, три коломенки, дв тихвинки, одинъ мокшанъ, одинъ паромъ, 9 лодокъ и 37 плотовъ при 877 судорабочихъ, всего-на-все 90 судовъ, 37 плотовъ и 985 судорабочихъ.

Стало-быть, изъ всего количества бурлаковъ, стекающихся въ Самару съ весны, только около 6 ¹/₂% имютъ надежду въ конц лта возвратиться въ Самару съ врнымъ заработкомъ, остальные же 93 ¹/₂ % должны отъискивать себ другіе благонадежные пути къ снисканію пропитанія. Этимъ объясняется, почему бурлаки преимущественно бываютъ изъ верховыхъ, избыточествующихъ народонаселеніемъ губерній. Они ‘сбгаютъ’ то-есть сплываютъ на маленькихъ судёнышкахъ на-низъ за работой, безъ всякой клади, раннею весной, съ исключительною цлью возвратиться съ нажитою копейкою домой къ концу лта, когда руки бываютъ дороги. Изъ низовыхъ же губерній, крестьяне не ходятъ въ бурлаки, потому-что пребываніе ихъ въ родномъ углу неизбжно-нужно, за недостаточностью рабочихъ рукъ на полевыхъ работахъ.

Сколько изъ Самары отправляется и сколько подвозится къ ней товаровъ сухопутьемъ — мн неизвстно. Можно сказать только одно, что отсюда въ верховые города гужомъ ршительно никакихъ тяжестей не отправляется, но обозы ходятъ отсюда въ Уфу, Оренбургъ, Уральскъ, особенно посл Нижегородской Ярмарки, съ разными товарами, каковы: чай, сахаръ, шелковыя и бумажныя ткани, пряные коренья, краски, выдланныя кожи, мдныя, желзныя и стальныя издлія, словомъ, вс принадлежности, необходимыя для всхъ состояній народа.

Соль изъ Илецкой Защиты возятъ въ Самару больше лтомъ, отчасти и зимой, вощики — жители Оренбургской Губерніи, соль перевозятъ на волахъ, но вощиковъ здсь называютъ не чумаками, а фурщиками. Изъ Уральска везутъ на Самару разную ‘коренную’ рыбу, а зимой и свжую, также и вс виды рыбнаго товара: икру, клей, вязигу.

Съ весны цны за провозъ рдко бываютъ ниже рубля ассигнаціями, по причин разлитія ркъ и затруднительности въ переправахъ: лтомъ же постоянная цна полтина и шесть гривенъ съ пуда, а зимой тридцать-пять и сорокъ копеекъ, ассигнаціями же, съ пуда, и въ Оренбургъ и въ Уральскъ почти одинаково. Но въ Уральскъ берутъ дешевле, потому-что изъ него везутъ обратно разную кладь, преимущественно рыбные товары, изъ Оренбурга же возвращаются почти всегда съ пустыми руками. Провозъ водой тоже дешевъ до Казани берутъ 5 и 7 коп. сереб., въ Рыбинскъ 8 и 10 коп. сер., пассажиры же на пароходахъ платятъ различно, смотря по благорасположенію и произволу управляющихъ пароходами частныхъ компаній. Если человкъ, съ виду, позажиточне, съ него берутъ дороже, если сближается срокъ ярмарки — еще дороже, черный народъ помщаютъ на бАржахъ въ маленькихъ, душныхъ каютахъ, съ утра раскаляемыхъ знойными солнечными лучами. Каюты, для легкости и прочности, обиты листовымъ желзомъ, окрашеннымъ темносрою краской. Такъ было два года тому назадъ, но, Богъ дастъ, всевозможныя улучшенія не преминутъ появиться и на баржахъ.

Въ Самарскомъ и въ Ставропольскомъ Уздахъ сютъ, какъ извстно, преимущественно пшеницу-блотурку. Разсчитываютъ, что обработать десятину стоитъ 85 рублей ассигнаціями. Пустопорожнія земли берутся въ кортому, здсь въ обыча говорить не ‘снять въ оброкъ’, а ‘купить земельки’. За съемку одной десятины платится отъ одного рубля ассигн. до полтины серебромъ, запахать десятину для посва стоитъ отъ 10 до 14 руб. асс., разумется, чмъ боле упустишь времени, тмъ обработка обойдется дороже. Владлецъ такой земли передаетъ ее въ этомъ вид другому лицу уже за 18 и даже за 25 руб. асс. Если десятину засять блотуркой, что обойдется рублей въ 18 ассигнаціями, то, въ этомъ вид, она переуступается въ другія руки уже за 60 или 65 руб. асс. При обыкновенно-хорошемъ урожа, съ десятины снимается, говорятъ, отъ 60 до 80 пудовъ, а каждый пулъ продается не выше 50 коп. сер. Изъ этого разсчета ясно можно видть, въ какой степени хлбная операція въ Самар заманчива и въ какой степени благосостояніе владльцовъ и купцовкортомщиковъ лваго берега Волги обезпечено прочно. Пустопорожнія земли берутся въ кортому особыми промышлениками изъ разныхъ классовъ и переуступаются, съ большою выгодою, иногда черезъ вторыя руки въ третьи, крестьянамъ, впрочемъ, все пространство оброчныхъ статей, снятыхъ этимъ классомъ уже отъ афферистовъ, неоченьзначительно въ-сравненіи съ пространствомъ пахатныхъ земель, принадлежащихъ другимъ сословіямъ.

Съ развитіемъ пароходства, парусное судоходство начало принимать гораздо-ограниченнйшіе размры, тысячи народа, находившаго врный хлбъ въ бурлачеств, принуждены теперь обратиться къ болеполезнымъ занятіямъ, и это направленіе ихъ дятельности какъ нельзя лучше согласуется съ пользами самарскаго купечества, представители котораго задешево нанимаютъ прежнихъ бурлаковъ для обработки обширныхъ своихъ полей достаточнымъ количествомъ рукъ. Обработанной земли здсь никто задешево не уступить другому, а чтобъ запахать новь, нуженъ основной и довольно-значительный капиталъ, завести который не всякій въ-состояніи. Новины пашутъ волами: лошадьми тутъ ничего не сдлаешь, для маленькаго крестьянскаго хозяйства, каково хозяйство, напримръ, у переселенцовъ, нельзя обойдтись безъ четырехъ паръ воловъ, безъ хорошаго плуга, нуженъ домъ, изба, телега и другія необходимыя въ домашеств мелочи, и безъ 500 руб. сер. тутъ нечмъ извернуться. По этому-то и понятно, что вся хлбная операція здсь находится исключительно въ рукахъ капиталистовъ, помщиковъ и купечества. Центръ главнаго скупа хлбнаго товара и отпуска его — Самара.

Хлбные амбары въ Самар расположены по усть-Самар, въ самомъ близкомъ разстояніи отъ берега. Съ самой ранней весны здсь начинается перегрузка хлба изъ амбаровъ на суда, количество его огромно, бдныхъ людей на работу стекается множество. Люди эти, подъ общимъ названіемъ крючниковъ’ или ‘носильщиковъ’, состоятъ изъ бднйшихъ самарскихъ гражданъ и изъ собравшихся здсь бурлаковъ, они обязаны имть, по обыкновенію, для ссыпки зерна, собственные мшки, вмщающіе, какъ водится, по два пуда зерна. Разстояніе отъ хлбнаго амбара до судна рдко бываетъ больше пятидесяти шаговъ, плата за носку копейка ассигнаціями съ пуда. Въ день легко заработать полтину серебра, но выдаются такіе проворные крючники, что наживаютъ въ день до четырехъ рублей ассигнаціями. Такимъ-образомъ, считая разстояніе это въ 15 саженъ, выйдетъ, что сильный крючникъ въ-теченіе дня пронесетъ на своихъ плечахъ всего-на-все четыреста пудовъ тяжести, шесть верстъ пройдетъ съ двумя пудами на спин, шесть верстъ порожнякомъ, всего сдлаетъ четыреста концовъ, туда двсти и обратно двсти. Въ иные годы въ Самар за одну погрузку судовъ въ народ расходится до 25,000 руб. сер.

При такомъ изобиліи зерновыхъ хлбовъ, понятно, почему въ здшнихъ мстахъ нтъ картофеля. Картофель — сущая благодать и большое подспорье хлбу тамъ, гд его нтъ, или очень-мало, а что за радость помщику засвать имъ необозримыя поля тогда, когда онъ ему нуженъ только для супа, да для жаркаго? Чтобъ беречь массы картофеля, надо имть большія помщенія, а чтобъ имть сбыть, надо имть врныхъ покупщиковъ. А кто здсь станетъ покупать картофель, если хлба много и цна на него всякому по-силамъ? Картофель, конечно, идетъ на патоку, на винокуреніе и на другія многоразличныя и выгодныя для производителя потребности, да здсьто, при большихъ барышахъ въ хлбной торговл, накогда этимъ заниматься, да и труды за уходомъ картофеля вовсе не окупаются. Посл этого можно представить себ гримасу и весь комизмъ положенія человка, отвчающаго на вопросъ о картофел, отчаяннымъ голосомъ: ‘ой, бда намъ съ картофелемъ: одоллъ онъ насъ, проклятый, совсмъ!.’

Какъ въ Промзин хлбные торговцы носятъ исключительное названіе ‘капиталовъ’, такъ здсь, въ Самар, ихъ иначе не называютъ, какъ ‘суммами’. Они обыкновенно составляютъ дружныя общества и, для вспомоществованія другъ другу въ облегченіи разныхъ операцій, длятъ между собою недлю по днямъ. Положимъ, напримръ, что одно такое общество образовалось изъ сорока-двухъ суммъ, стало-быть, въ каждый недльный день ‘накупается’ шесть торговыхъ домовъ, шестеро суммъ, вчера одни шестеро, сегодня другіе, а завтра прійдетъ чередъ третьимъ. И такимъ-образомъ каждая изъ шести группъ, въ свой опредленный день, ‘накупается’, пока не ‘докулится’, то-есть пока не покончитъ полной своей операціи.

Но само купечество, ужь потому, что это все ‘тузы’, какъ здсь обыкновенно зовутъ главныхъ дятелей, въ мелкія сношенія съ продавцами-крестьянами не входятъ: всмъ этимъ завдываютъ ‘мартышки’.

Мартышка — извстная птица, она летаетъ безпрестанно надъ водой, высматриваетъ плывущую рыбку, сторожитъ ее, кружится надъ нею, потомъ, съ высоты своего полета, падаетъ на нее и — клюетъ. Мартышка негодная птица, мясо ея черное, съ сильнымъ рыбнымъ запахомъ, ее даже въ пищу никто не употребляетъ.

Но мы не про этихъ мартышекъ хотимъ говорить. Наши мартышки — птицы другаго полёта, они тоже двуногія животныя, но безъ перьевъ, а линяютъ они разв только тогда, когда имъ пообобьютъ крылышки. Наши мартышки и на взглядъ довольно-взрачны. Лицо полное, румяное, но смиренное, глаза голубые, а больше срые, волосы подстрижены въ-скобку, рыжая бородка либо кудрится роскошно отъ правой скулы и до лвой, либо торчитъ клиномъ. Рубаха на мартышк красная, сапоги съ подборомъ, лтомъ на мартышк легкій верблюжій армячишко, зимой — овчинный полушубокъ. Мартышка — правая рука хлбнаго торговца.

Еще рано, не слыхать заутрень. Въ изб душно, дохнуть нельзя. Окна закрыты ставнями. Темно. На узенькой лавк, согнувъ колни, лежитъ навзиничь парень, подложивъ подъ голову, вмсто подушки, полно дровъ, окутанное тулупомъ. Пробивающійся сквозь щели ставней, одинокій, слабый лучъ сроватымъ снопомъ свта падаетъ на его лицо, орошенное жиромъ и полузакрытое влажными отъ сильнаго тепла волосами. Одна рука закинута на импровизированную подушку, другая покоится на сытномъ, со вчерашняго ужина, чрев. Мужикъ, полураскрывъ ротъ и плотно стиснувъ вки, храпитъ что есть мочи.

Такое же храпнье слышно и въ другомъ углу, но, за совершеннымъ мракомъ, туда ничего не видно, зрнію нтъ пищи, одно чувство слуха услаждается басистымъ храпомъ сокровеннаго носа. Съ полатей льются еще такіе же звуки, прерываемые повременамъ звонкимъ пискомъ женской натуры. Настороживъ ухо, можно открыть присутствіе еще живой души: кто-то тяжело сапитъ, поворотившись разъ-другой на печк и опять угомонившись. Счастливцы! они блаженствуютъ, ихъ сонъ невиненъ и безмятеженъ!

На улиц, подъ окномъ — все тихо, даже собаки не лаютъ. Все спитъ. Ни одна калитка не заскрипла еще на заржавлыхъ петляхъ. Точно весь свтъ вымеръ ничто не шелохнется.

Но вотъ парень вдругъ вскочилъ съ лавки, точно угорлый. Едва успвъ поправить гашникъ, взъерошить волосы, почесать затылокъ и бока, онъ опрометью и босикомъ подбжалъ къ окну и плотно приложился ухомъ къ рам. Отяжелвшіе, заспанные глаза разомъ разомкнулись, надутыя и распущенныя до самаго носа губы расправились, ротъ полураскрылся, чуткое ухо еще плотне прижалось къ стеклу…

Такъ и есть! Вдалек слышенъ скрипъ — это телега… мужикъ везетъ зерно въ городъ.

Мартышка ободрился, отрезвлъ отъ крпкаго сна, засуетился, въторопяхъ безъ обвертокъ вздлъ сапоги, обими руками разомъ влзъ въ армякъ, схватилъ кушакъ и шапку и бросился изъ избы вонъ.

— Богъ на-помочь, старинушка! кричитъ моложавый парень въ рыжемъ армяк, подпоясанномъ шерстянымъ кушакомъ, крестьянину, который идетъ рядомъ съ обозомъ изъ двухъ телегъ, нагруженныхъ мшками пшеницы.

— Богъ на-помочь, добрый молодецъ! отвчаетъ тотъ, приподнявъ шапку.

— Али съ хлбцомъ?

— Зерно на базарь везу!

— Эхъ, старинушка, старинушка: теб бы недльку назадъ догадаться въ городъ-то.

— Что такъ, родимый?

— Да въ ономднишную пору цны ладныя стояли.

— А теперево?

— Почитай, вс докупились: и даромъ никому не надо — класть некуда.

— Что ты, родимый! Да во, верстъ шесть назадъ, встрлся мн парень: сказалъ, шишнадцать гривенъ блотурка.

— Нту, старинушка: и полтора-то рубля не даютъ, тебя обманули!

— И кумъ Степанъ по шишнадцати гривенъ продалъ, сосдъ Авдй то же, а этто изъ Машуткикой здили, Микита Вожинъ… сдыхалъ, можетъ статься? да его сосдъ ома Матвичъ, такъ т на цлый пятакъ съ пуда больше взяли.

— Ужь какъ тамъ знаешь, старинушка, а лучше воротись домой, напрасно сутки двои настоишься на базар: только прохарчишься!

— Чего, кормилецъ, домой? Ужь съ полсотни верстъ прохалъ! Эво, городъ близко: куда жь мн дться теперь?

— Есть у меня покупатель, человкъ хорошій-такой… удружить, что ль, теб?

— Уважь, кормилецъ, пожалй мою старость!

— Рубль двадцать дастъ: въ амбар, я знаю, съищется мста…

— За эвтую цну какъ отдать?.. Нтъ, ужь я лучше на базар…

— По мн какъ знаешь: я твоей же ради пользы говорилъ.

— Обидно будетъ! самому въ убытокъ!

— Ну, я пятакъ надкину!

— Да что, пятакъ?.. Ужь видно вправду воротиться, да выждать время.

— За денежку еще не постоимъ!

— И цлый грошъ прибавь — и то нельзя отдать.

— Экъ, глядь-ко, обернись: экъ ихъ! Еще обозъ! Вишь ты сколько телегъ-то нахало!

Старикъ притпрукнулъ на лошадь, снялъ рукавицы, взялъ ихъ себ въ зубы и, въ-ожиданіи, пока задніе возы нагонятъ его телеги, поправилъ на своемъ сивк шлею, подтянулъ черезседльникъ, выпрямилъ ловкимъ толчкомъ дугу, переложилъ поуютне мшки съ пшеницей и взгромоздился на нихъ отдохнуть отъ тяжелаго пути.

Возы приближались. Бойкій мартышка перездоровался со всми мужиками, наговорилъ имъ всмъ турусы-на-колесахъ, напугалъ ихъ низкими цнами на зерно, и не совтовалъ имъ попусту убытчиться на безвыгодный и напрасный простой. Новымъ грошикомъ, надкинутымъ на прежнюю цну, ему не удалось заманить крестьянъ въ свои сти, дло дошло до рубля тридцати, но т не поддавались, мартышка, разъигравъ роль непризнаннаго благодтеля, съ горькимъ упрекомъ сказалъ имъ: ‘Богъ же съ вами! васъ же жалючи’, и пошелъ по одной дорог, а возы отправились по другой прямо въ городъ.

На пути ихъ перенялъ другой мартышка, тотъ передалъ имъ всти еще дурне прежнихъ, изъ жалости, указывалъ имъ на добраго человка, убдительно описывалъ переполненные зерномъ амбары, входилъ во вс тонкости, давалъ самые дружескіе совты… крестьяне задумались, стали толковать промежь собой, раскинули умомъ-разумомъ и поршили на рубль сорокъ. Мартышка повелъ всхъ ихъ въ городъ, къ амбарамъ Балды, первйшаго изъ всхъ тузовъ туза.

Но и прежній мартышка остался не безъ дла и не безъ успха. Онъ насунулся на новый обозъ, пустилъ въ ходъ весь свой талантъ, опуталъ мужичковъ стью разныхъ хитростей — и вотъ, забравъ отъ всхъ нихъ ‘пробы’, и ‘обзадачивъ’ инаго мелкой суммой, покончилъ торгъ на рубл-сорока и пустился вмст съ ними къ амбарамъ того же Балды: сегодня черёдъ Балд накупаться.

Въ Самар, до послдняго пожара, амбары расположены были далеко и отъ базара и отъ заставы. Эти обширныя хлбохранилища, для сбереженія мста, выстроены тсно, разстояніе между линіями фасадовъ довольно-узковато, дорожка вьется между ними узенькаяпреузенькая, едва телега протащится…

Начинаютъ мужики ссыпать зерно.

Передніе два, три, четыре воза исполняютъ это безъ всякихъ разговоровъ или приключеній. Но подъзжаетъ пятый возъ — и тутъ мартышка начинаетъ уврять крестьянина, что это хлбъ не тотъ, какой на торгу былъ на-показ: ‘зерно противу пробъ!’ Мужикъ божится-клянется, что хлбъ все одинъ и тотъ же.

— Кормилецъ, какъ не тотъ?

— Ну, говорятъ теб не тотъ!

— Да что ты, родимый, земля одна, зерно одно…

— Ну, еще говорить сталъ!.. Проваливай!

— Бери мшки-то, ссыпай!

— Ступай, ступай съ Богомъ, нкогда тутъ толковать съ тобой!

Мужикъ замолчалъ и уставилъ глаза на мартышку.

— Да ну же, говорятъ, ступай.

— Аль не берешь вовсе?

— Не беру… да ступай же, не задерживай другихъ… вишь, тамъ сколько вашей братьи.

Мужикъ подобралъ возжи, чмокнулъ на лошадь, хлеснулъ ее кнутишкомъ, лошадка понатужилась, хватила впередъ грудью и… тпру! ни съ мста!

— Да прозжай, что жь ты стоишь!.. Эй ты, задній! придвигайся!

— Прозжай, чего сталъ! ночевать что ль изъ-за тебя! кричатъ вслдъ остальные крестьяне.

Мужикъ опять нукнулъ на лошадь, лошадка опять запыхтла, возъ тронулся, но на первыхъ же шагахъ покривился такъ, что едва вс мшки не повыскакали. Мужикъ хотлъ-было пролзть впередъ, поглядть, ‘что за задача така встрлась’, но между стной амбара и колесомъ телеги никакъ не протискаться. Онъ привсталъ на цыпочки — ничего не видно, всталъ на самое колесо… ба! да тутъ того и гляди не то-что весь возъ раструсишь, а просто шею сломишь: кирпичъ, плита, булыжникъ разбросаны грудами, на поворот крутой косогоръ, тутъ ухабъ непрозжій, тамъ выпятилось бревно…

— Эка узина какая! этто и пустой телег дай Богъ выдержать, и то безъ сдока, безъ клади! восклицаетъ крестьянинъ, зерно котораго такъ постыдно ‘охаяли’.

— Прозжай! чего задумался? кричать на него сзади десятки голосовъ.

Впередъ прохать съ полнымъ грузомъ нтъ возможности, ‘дай-ко я поворочу телегу, авось повыберусь!’ думаетъ мужикъ, соскакиваетъ съ колеса на землю и, повернувшись, высматриваетъ: какъ бы ему это сдлать? но по отчаянію, мгновенно выразившемуся на его лиц, можно догадаться, что всякая надежда выбраться изъ ермопилъ пропала. Между-тмъ крики усиливаются, мартышка сыплетъ бранью, крестьяне заднихъ возовъ, непонимая, въ чемъ вся сила, тоже хорохорятся и шлютъ бдняг меткія прозванья. Что ему длать? Онъ ужь разъ былъ въ этой передлк, къ-несчастью, забылъ урокъ, теперь все вспомнилъ. Одна надежда на добродушіе мартышки.

— Что теб нужно? спрашиваетъ мартышка на увсистый поклонъ крестьянина.

— Что хошь, кормилецъ, длай — возьми зерно!

— Ну вотъ видишь зерно: вотъ проба! возражаетъ мартышка, опустивъ руку въ завтную, но недосягаемую глазу, потайную кадушку: — ну, супротивъ ли ея твое зерно?

— Все передъ тобой, родимый, только возьми!

— Отчего бы и не взять? пожалуй. Скости!

— Мы поршили на рубль сорокъ…

— Ну, да, по пробамъ, а это противъ пробъ, надо скостить!

— Да ужь, для твоей милости, пятакъ куда ни шелъ!

— Ахъ, ты этакой разэтакой! ахъ, старый хрнъ! что жь ты, смешься? Хочешь ссыпать, такъ вотъ теб рубль съ гривной… Бери пока даютъ, а не то ступай и больше ужь ни слова!…

Эта операція общеизвстна въ Самар подъ техническимъ выраженіемъ ‘узенькая дорожка’.

Другая, подобная ей, продлка есть ‘ссыпка пятерками’. Она состоитъ въ томъ, что мартышка, вмсто той кадки, которою принято ужь въ обычай ссыпать хлбъ, обзаводится, съ разршенія хозяина, хлбнаго торговца, боле-объемистою ‘пятёркою’. Крестьянинъ всыплетъ въ нее опредленную мру пшеницы, но мартышка встряхнетъ хорошенько своей кадушкой, зерно осядетъ, онъ и показываетъ мужику: ‘видишь, пятёрка не полна — подсыпь!’

Весь такимъ образомъ пріобртенный излишекъ можетъ, въ-теченіе накупа, составить значительное количество товара. Но онъ пріобртенъ не на трудовые капиталы хозяина. Русскій купецъ чрезвычайно совстливъ и не захочетъ присвоить себ то, что ему не принадлежитъ. Эти излишки, вслдствіе ссыпки пятёрками, принадлежатъ мартышк. Такое право на полученіе подобныхъ прибытковъ иногда выговаривается и ране, при первоначальныхъ условіяхъ ‘мартышекъ’ съ ‘суммами’, оно вообще извстно въ публик подъ скромнымъ названіемъ ‘барышъ прикащикамъ’.

Такъ длывалось! Но длывалось, разумется, не всми, и нын подобныя сдлки вообще встрчаются рдко, тмъ боле, если мартышка разсчитываетъ мужика честно, да еще къ-тому же подаритъ его ласковымъ словомъ, да поднесетъ стаканчикъ винца, мужикъ и самъ, добровольно, поблагодарствуетъ его, на каждый пудъ зерна еще пятью фунтами.

Въ Самар пшеницы мелютъ очень-мало и только для внутренняго потребленія, а обыкновенно ее отпускаютъ зерномъ, въ большихъ раз мрахъ помолъ существуетъ главнйше на Сур да въ Рыбинск. Причины, почему въ Самар этого нтъ, заключаются въ томъ, что для отпуска хлба мукой торговцамъ предстоитъ новый расходъ на мшки, зерно же изъ амбара ссыпается прямо въ судно, безъ всякихъ со стороны хлбныхъ торговцевъ расходовъ: ни бочекъ, ни кулей — ничего не надо. Притомъ же купцы не хотятъ обращать капиталы на постройку мельницъ, а вс денежныя средства направляютъ только на ту операцію, къ которой издавна привыкли.

Самара начала расцвтать съ тридцатыхъ годовъ ныншняго столтія, Это премиленькій и довольно-чистенькій городокъ, съ зданіями боле одно и двухэтажными. Зданія эти иногда затйливы, но, несмотря на все разнообразіе построекъ, у всхъ домовъ есть одно общее отличіе, составляющее ихъ необходимую и непремнную принадлежность. Это именно узенькая деревянная пристройка, приставленная къ дому, каменному или деревянному — все-равно, и тянущаяся во всю ширину зданія. Пристройка эта начинается красивымъ крылечкомъ, съ лсенкою и съ навсикомъ, съ лсенки вступаешь въ сни, упирающіяся въ какой-то чуланчикъ, съ маленькимъ окошечкомъ во дворъ, дверь изъ сней направо ведетъ въ покои главнаго зданія.

Самара стоитъ на возвышенномъ мст, холмистомъ полуостров, образуемомъ рками Волгой и Самарой. Есть домы на такомъ выгодномъ мстоположеніи, что изъ ихъ оконъ видно и ту и другую рку. Но и тутъ случаются иногда своего рода неудобства: часто поднимаются бури, втеръ шумитъ и стучитъ въ окна съ такою силою, что вс стекла повыбьетъ. Прежде въ Самар жизнь была дешевая, но съ 1851 года, съ приливомъ народонаселенія, съ распространеніемъ во всхъ сословіяхъ новыхъ потребностей и нкоторой роскоши, въ жизни, все стало цнне.

Въ Самар мы, въ качеств путешественниковъ, приняты были въ лучшемъ дом, радушіе благовоспитанныхъ хозяевъ заставило насъ, забыть и утомленіе и дорожную хлопотню, иногда растравляющія кой-какія незамтныя душевныя ранки и лишающія добраго расположенія духа. Здсь мы, какъ и въ Симбирск, жили будто въ эдем и съ совершеннымъ спокойствіемъ принимали участіе въ общественныхъ удовольствіяхъ, направляя вс свои разговоры къ тому, чтобъ вызнать точную характеристику здшняго города.

Больше всхъ намъ въ этомъ дл помогъ самъ хозяинъ, по своему положенію обязанный знать край во всей тонкости, еще одинъ препочтенный человкъ, Максимъ Степановичъ, лтъ далеко за семьдесятъ, у него ‘ни сабли Турокъ, ни картечь Нмцовъ, ни штыки Шведовъ, ни гранаты Французовъ’ досел не отняли ни бодрости, ни свжести силъ, ни энергіи, онъ хоть сейчасъ готовъ сощипнуть съ врага кожицу хоть на рукавицы, но, любя миръ и спокойствіе, колетъ только людскіе недостатки гусинымъ перомъ, обмокнутымъ въ чернила. Любознательность у этого человка необыкновенная, страсть къ чтенію такая, что онъ готовъ хоть не обдать, несмотря на поздній вечеръ своей жизни, онъ часто цлыя ночи просиживаетъ при тускломъ свт свчи за письменнымъ столомъ и служитъ литератур меткими, а подчасъ и колкими замтками о разныхъ разностяхъ. Максимъ Степановичъ владетъ счастливымъ характеромъ, никогда не хандритъ, всегда веселъ, и чтобъ показать, что старость, дряхлость ему еще незнакомы, никогда не отказывается протанцовать два-три кадриля.

Мая 15-го, въ понедльникъ, мы выхали изъ Самары. Съ первыхъ же почти шаговъ въ глаза кинулось разнообразіе элементовъ, изъ которыхъ образовалось здшнее народонаселеніе. То попадется обомшенная изба, то вымазанная глиною и даже невыбленная мазанка, въ одномъ мст мелькнетъ коренной русскій кафтанъ съ сарафаномъ, въ другомъ — украинская свитка съ плахтой, въ одномъ углу голубые глаза и русые волосы сверянина, въ другомъ — шадровитое лицо съ высунувшимися скулами и рдкой бородишкой инородца. На чистой, голой степи все въ рзкой противоположности съ тмъ, къ чему присмотрлись мы въ нагорной сторон Волги.

Въ Смышляев, первой отъ Самары станціи, въ огромномъ сел, главная улица котораго тянется версты на полторы, вниманіе наше обратилъ обычай, заслуживающій подражанія. Здсь бабы не ходятъ за водой съ ведрами, а ставятъ кадки или боченки на легонькіе ‘карандасики’ и здятъ съ ними на рчку: оно и не тряско и дешево, и удобно и экономно, въ одинъ поздъ можно набрать воды втрое противъ того, сколько ея забирается ведрами.

Перемнивъ здсь лошадей, мы похали дальше. Вечерло, сумерки все боле-и-боле ниспадали на землю. Кругомъ тихо, даже травка не колыхнется. Намъ предстояла переправа. Мы подъхали къ рчк и нсколько времени тянулись берегомъ.

Рка была въ разлив. За нею даль и холмы черными силуэтами обрисовывались на темнофіолетовомъ неб, едва-едва озаренномъ серебристымъ блескомъ восходящей, но еще невидимой глазу, луны. Но вотъ и она выплыла изъ-за пригорка и красно-золотистымъ ядромъ повисла надъ холмами. Пригорки подернулись красноватымъ сіяньемъ, переходившимъ съ одного гребня на другой, по мр отдаленія луны отъ того мста, гд она впервые показалась. Плывя незамтно по небосклону, она стала подниматься выше-и-выше, стала понемногу терять красноватый отливъ, и въ то время, какъ мы остановились у парома, она глядлась въ чистыя струи ужь не блестящимъ золотымъ блюдомъ, а какимъ-то какъ-будто круглымъ подносомъ изъ зеленой мди, усердно-вычищеннымъ толченымъ кирпичомъ Поверхность рки подернулась рябью, въ ея переливахъ отраженіе луны дробилось и играло серебристымъ сверканьемъ. Мы стали на паромъ, проскользнули быстро на ту сторону, вступили въ мстность, надъ которою лежала темная тнь ближайшихъ возвышенностей и, ничего боле не видя, пустились дале.

Въ полночь насъ ждала еще переправа и, кажется, черезъ Кинель. Рчонка разлилась версты на дв съ половиной. Въ ночной темнот рчныя воды казались густымъ чернымъ потокомъ, этою только чернотою и отдлялись он отъ погруженныхъ въ полный мракъ береговъ. По выраженію перевощиковъ, ‘мсто глыбко здсь живетъ’, но мы не прибгали къ весламъ, а передвигались на шестахъ. Вмст съ всплескиваньемъ, сопровождавшимъ наше передвиженіе, слышался еще какой-то странный шумъ, похожій на шелестъ втвей и листьевъ, потрясаемыхъ втромъ. Я не зналъ чему это приписать, но дло объяснилось и скоро и очень-просто. Рка поднялась высоко, выступила изъ береговъ, залила всю низменность и затопила собою кустарники и приземистыя вётлы и осокорь. Кой-гд высовывались изъ-подъ воды ихъ вершинки — и вотъ мы демъ на паром по густымъ, одтымъ листьями, втвямъ деревъ, колотимъ ихъ шестами, упираясь въ нихъ, и вовсе не думаемъ объ участи раскидистой талины, въ которой укрывались прежде птички Божьи и по которой теперь мы плывемъ на неуклюжемъ судн. Но намъ скоро пришлось объ этомъ подумать: говоря обыкновеннымъ языкомъ — мы ‘стали на-мель’, но въ существ — мы сли на березу, и сли такъ ловко, что чуть-чуть дна въ паром не прошибли У двухъ деревъ, должно-быть, бурей сорвала вершинки, полая вода покрыла ихъ, мы, въ темнот, на нихъ запнулись, стремленіемъ воды насъ нанесло на нихъ всмъ днищемъ — и вотъ мы двинуться не можемъ съ мста, въ первый разъ ознакомившись съ возможностью плыть по рк на палубной, большой посуд — и очутиться въ ней на верхушк дерева! Эти понимаемые водою рощи и лски по луговому берегу рки называются здсь ‘урема’, то же, что въ Малороссіи ‘плавня’.

На-утро мы съ нетерпніемъ взглянули на маршрутъ, на карту и съ самодовольною улыбкою поздравили другъ друга: мы въ Бузулуцкомъ Узд! мы въ предлахъ Оренбургской Губерніи! Здсь вступаемъ мы въ совершенно-иную, уже азіатскую сферу.

Въ то время, когда я прозжалъ чрезъ Бузулуцкій Уздъ, онъ еще входилъ въ составъ Оренбургской Губерніи, но съ слдующаго, 1851 года онъ причисленъ къ Самарской. Какъ эта причина, такъ и одинаковость интересовъ бузулуцкихъ жителей съ самарскими и одинаковость направленія ихъ промышленной дятельности, побуждаютъ меня, сказавъ кой-что о Самар, прибавить и о Бузулуцкомъ Узд нсколько словъ, могущихъ, въ нкоторой степени, относиться и къ Узду Самарскому.

Бузулуцкій Уздъ перескается ркою Самарою, на всемъ протяженіи отъ востока къ западу, пополамъ. По лвую сторону, въ южной части, ровныя степи, съ незначительными возвышеніями по направленію небольшихъ рчекъ и ключей. Вся эта сторона теперь безлсна. Растительный слой довольно-тонокъ, до двухъ вершковъ, но мстами доходитъ и до полуаршина, подпочва или глинисто-песчаная, или иловатая. Въ сверной половин почти то же самое, съ тою разницею, что ближе къ рк мстность песчанисте, уцлли и лса, здсь и водныхъ притоковъ больше, больше и неровностей и возвышснностей. Въ этихъ возвышенностяхъ каменныхъ толщъ очень мало известковый камень найденъ въ двухъ мстахъ, а жерновый въ трехъ.

О плодородіи этой страны старожилы, хорошо-знакомые съ краемъ, разсказываютъ, что первые три или четыре посва даютъ богатйшіе урожаи, затмъ три-четыре года урожай бываетъ посредственный, наконецъ сила плодородія оскудваетъ и урожаи бываютъ до того бдные, что зерно самъ-третей выходитъ въ лучшіе и благопріятнйшіе годы. Вотъ на первыхъ-то ‘залогахъ’ и сется знаменитая пшеница-блотурка, кубанка то жь, арнаутка то жь. Говорятъ, что растительная сила въ здшнихъ ‘степовыхъ грунтахъ’ до-того слаба, что посл десяти-двнадцати хлбовъ, пашни лтъ на десять остаются въ залежи и въ это время не покрываются никакою съдобною травою, дернъ же образуется на нихъ не ране, какъ лтъ черезъ тридцать.

Изъ хлбовъ здсь сютъ рожь и пшеницу — на старыхъ земляхъ русскую, а на новяхъ блотурку и черноколоску, также ячмень, полбу, овесъ, гречу, просо, горохъ. Въ южной, степной части ржи сется мало, а большею-частью яровые хлба. Надобно замтить, что улучшенныя иностранныя хозяйственныя смена здсь еще не распространены, рожь-кустовку начали вводить только нкоторые помщики. Торговыя растенія, макъ, конопель, ленъ, сются только для домашняго обихода, огородныя овощи, по дальности сбыта, разводятся въ незначительномъ количеств, арбузы, дыни и огурцы сютъ на бахчахъ, въ пол и всегда на новой земл. Само-соб’ ю разумется, что о многопольной систем крестьянину и помышлять нельзя, вопервыхъ, по причин большой населенности деревень, вовторыхъ, по отдаленности пашень, а втретьихъ, по ограниченности крестьянскихъ капиталовъ: здсь возможна и необходима только благодтельная общественная запашка.

Урожаи здсь зависятъ отъ изобилія въ дождяхъ, чмъ весна и начало лта ‘мочливе’, тмъ и урожаи превосходне. На новыхъ земляхъ пшеница даетъ въ хорошіе годы самъ-пятнадцать и боле, ржи, какъ малоцннаго хлба, и другихъ видовъ яроваго, кром пшеницы, на новинахъ не сютъ, а потому и урожаи ихъ бываютъ посредственны: не боле самъ-пятъ, или и, плохи, отъ самъ-другъ да самъ-третей. Искусственныхъ пріемовъ здсь не знаютъ, разведеніемъ масличныхъ и красильныхъ растеній никто не занимается, одни малороссійскіе ‘тамбовцы’, то-есть переселенцы, и то бабы, добываютъ для личнаго употребленія, дикорастущія марену для красной краски, звробой для желтой и траву зеленецъ для зеленой. Садоводство ограничивается тмъ, что одни помщики содержатъ у себя въ садахъ по нскольку яблонныхъ деревъ.

И оно очень-понятно: избытокъ земель и валовая работа посвовъ блотурки отклоняютъ еще жителей отъ пріисканія средствъ увеличить свое благосостояніе иными способами.

Главное занятіе и крестьянъ, и мщанства, и купечества — хлбопашество: это здсь выгоднйшая отрасль промышлености. Купцы и мщане снимаютъ въ оброкъ казенныя земли и обработываютъ ихъ наймомъ. Нсколько купеческихъ и мщанскихъ семействъ найдется и такихъ, которыя торгуютъ гуртами овецъ и рогатаго скота, бьютъ ихъ сами, шерсть, сало, кожи доставляютъ въ Казань, а мясо, котораго, впрочемъ, на баранахъ остается ужь очень-немного, распродаютъ на мст. Скота много и своего и прикупнаго, приволье здшнихъ степей даетъ хозяевамъ возможность содержать его впродолженіе цлаго лта безъ большихъ расходовъ и дешево. Этимъ занимаются и крестьяне и скоро наживаютъ деньгу, но ихъ немного, потому-что приступить къ этому промыслу съ небольшими средствами нтъ выгоды: на тысячу цлковыхъ только-что самъ прокормишься, а если желать доходовъ, разсчитывать на большую прибыль, то безъ десяти тысячъ рублей серебромъ врядъ-ли что путное сдлаешь: по этому-то торговля скотомъ и остается въ рукахъ небольшаго числа капиталистовъ.

Существуетъ и еще промыселъ — содержаніе оброчныхъ водяныхъ мукомольныхъ мельницъ, тоже очень-выгодное занятіе, но оно здсь не сильно распространено. О рыболовств не стоитъ и говорить: тутъ оно совершенно-ничтожно. Простолюдье здшнее на-сторону на заработки не ходитъ и мастерства для разныхъ домашнихъ нуждъ никого не знаетъ: плотники, каменьщики, кирпичники, красильщики, шерстобиты, колесники, шорники, овчинники, бондари — все это народъ пришлый, или, какъ здсь говорятъ, ‘иносторанцы’. Все это доказываетъ, что здшнему мужику нтъ еще нужды хитрить да умничать, чтобъ оплатить подати и быть сыту и одту.

О фабрикахъ здсь не можетъ быть и помину: фабрики существуютъ тамъ, гд населеніе густо, гд земли, мало, гд крестьянину негд пахать. Возьмемъ въ примръ Московскую Губернію — это цлая фабрика, Владимірская, Нижегородская, большая часть Костромской, Ярославской, Тверской только тмъ и живутъ, что занимаются фабричнымъ дломъ.

Въ Самарскомъ и Бузулуцкомъ Уздахъ, какъ и слдовало ожидать, нтъ даже и начатковъ фабрикаціи. Домашнія крестьянскія произведенія для одежды изъ волокна и шерсти, такъ просты и грубы, что причислять ихъ къ фабричному производству вовсе не слдуетъ. Сукно — сермяга, а холстъ изъ льна или поскони такъ плохъ, что дв копейки серебромъ за аршинъ — красная цна: бываетъ такъ, что трудно скупить разомъ аршинъ двсти.

Въ Самарскомъ Узд считается 26 фабрикъ и заводовъ, но въ чемъ же фабричная и заводская промышленость здсь выразилась? какіе это фабрики и заводы? 1 винокуренный, 1 крахмальный, 2 солодовенныхъ, 2 клейныхъ, 1 воскобойня, 1 маслобойня, 2 канатныя, 5 кожевенныхъ и 12 салотопенныхъ заведеній. Въ Бузулуцкомъ Узд считается 20, именно: 1 винокуренный, 7 кожевенныхъ, 9 сыромятныхъ, 2 мыловаренныхъ и 1 клейный. На кожевенныхъ выдлывается ‘черный крестьянскій товаръ’, какъ здсь называютъ кожи, и подошва, на сыромятныхъ выдлываютъ кожи на конскую упряжь, на канатныхъ — веревки, мыло и клей самаго дурнаго качества… одно только, дйствительно, не можетъ остаться безъ вниманія — огромный салотопенный заводъ съ паровыми котлами, остальные далеко не такъ значительны, сала вытапливается въ Самар и отсылается въ Петербургъ наврное мильйона на два рублей серебромъ. На здшнихъ салотопняхъ, въ самой Самар, не только вытапливаютъ сало изъ тхъ барановъ, или другаго скота, которые сюда пригоняются, но здсь еще окончательно ‘сдабривается’ большая часть сала первоначальной топки изъ Земли Уральскаго Войска и почти изъ всей Оренбургской Губерніи. Тамъ его скупаютъ у мелочныхъ салотоповъ, свозятъ въ города Шадринскъ (Пермской Губерніи), въ Казань и въ Самару, тутъ подвергаютъ его извстнымъ окончательнымъ процесамъ, разливаютъ въ бочки и шлютъ въ Петербургъ для отпуска за границу.

Для облегченія торговыхъ оборотовъ, въ Самарской Губерніи учреждено много ярмарокъ. Замчательнйшія изъ нихъ, въ Самар — Сборная, бывающая въ Сборное Воскресенье (продается товаровъ на 50 тысячъ рублей серебромъ), Казанская, 8 то іюля (на 70,000 руб. сер.), Воздвиженская, 15-го сентября (на 25,000 руб. сер.), въ Бузулук — Покровская, 1-го октября (на 60,000 руб сер), въ Новоузени въ тотъ же день (на 65,000 руб. сер.) и, въ узд его, въ сел Александровъ-Гай, Казанская (на 50,000 рубсер… Пшеница продается преимущественно въ Самару и не на кредитъ, а всегда на наличныя деньги. У сметливаго торговца, впродолженіе осени и зимы, капиталъ можетъ обратиться раза два и три, и каждый оборотъ доставляетъ не мене 10%, а часто гораздо-боле. Кожи, шкуры, сало и шерсть идутъ въ Казань, но при торговл этими товарами капиталъ обращается только однажды въ годъ.

Главная транспортная дорога здсь — такъ-называемый ‘солевозный трактъ’, пролегающій изъ мстечка, или такъ-называемой крпости ‘Илецкая-Защита’ и тянущійся въ Самару на протяженіи четырехсотъ верстъ. Оренбургъ и Бузу-лукъ остаются въ правой рук отъ этого тракта, первый верстахъ въ шестидесяти, а послдній верстахъ въ тридцати. Другая дорога ‘скотопрогонная’: она идетъ изъ Оренбурга до бывшей, да и ныньче еще такъ-называемой крпости Борской, а оттуда, проселками чрезъ Бугурусланскій Уздъ, въ Казань. Доставка товаровъ съ Нижегородской Ярмарки въ Оренбургъ производится водою до Самары, а дале гужомъ въ Оренбургъ, товары же, здсь скупаемые, отправляются во внутреннія губерніи Россіи сухопутьемъ, на Казань.

Ныншніе православные обитатели Самарской Губерніи не коренные здшніе жители, а преимущественно переселенцы, или, какъ здсь говорится, ‘Тамбовцы’, ‘Тамбоши’, изъ какой бы они губерніи ни были, Курчане ли, Туляки ли — все-равно: въ такихъ случаяхъ говорится иногда опредлительно: курскіе Тамбовцы, тульскіе Тамбовцы, полтавскіе Тамбовцы. У переселенцовъ обыкновенный разговоръ о переселеніяхъ. Изъ городскихъ жителей о переселеніяхъ никто и не думаетъ: но хлбопашцы, жители тхъ селеній, гд залоговъ ужь вовсе нтъ, гд тонкій растительный слой до-того истощился, что не вознаграждаетъ трудовъ пахаря, т безпрестанно хлопочутъ о переселеніи въ Киргизскую Степь, въ которой, какъ было еще недавно объявлено въ газетахъ, дозволено заводить постоялые дворы и содержать вольныя почты.

Надобно сказать, что подобныя селенія годъ-отъ-году умножаются въ числ. Истощенныя поля, покрываясь, изъ-подъ почвеннаго слоя, пескомъ или глиною, вовсе не производятъ никакихъ луговыхъ злаковъ. На нихъ произрастаетъ только ‘перекати-поле’, или, какъ иные называютъ, ‘бабій-разумъ’, и рзушка (родъ пырея), которыхъ никакой домашній скотъ не стъ, ни на корню, ни въ сн. Беззаботливость, лность и всемогущее ‘авось’ не принудили еще крестьянъ поусердне подумать объ удобреніи, здсь даже двоить полей не умютъ, здшній мужикъ считаетъ себя только временнымъ гостемъ, а не хозяиномъ, навсегда привязаннымъ именно къ этимъ полямъ. По милости такой беззаботливости, при многихъ селеніяхъ изсякли въ степныхъ мстахъ рчки. Причина та, что лсъ и кустарники, произраставшіе по направленію ложбинъ, истреблены крестьянами, отлогости береговъ распаханы, а русла ихъ, заносимыя, вслдствіе дождей и вешней воды, землею и глиною, образовали тину. Трехлтней засухи довольно длятого, чтобъ выпарить послднюю влагу и дать тин высохнуть и окрпнуть. И теперь въ нкоторыхъ селеніяхъ снокосныхъ луговъ вовсе не знаютъ, траву на сно скупаютъ на сторон, верстъ за пятьдесятъ и за семьдесятъ, стада на этихъ голыхъ поляхъ едва переживаютъ лто, такъ-что иногда здсь домашній скотъ бываетъ гораздо ‘исправне’ зимой, нежели лтомъ — въ совершенную противоположность тому, что мы привыкли встрчать повсюду. Впрочемъ. лсъ здсь все-таки еще неочень-дорогъ. Въ Бузулуцкомъ Узд, простенькая крестьянская изба изъ сосновыхъ бревенъ, сажени въ три длиною и внцовъ въ двнадцать вышины, стоитъ рублей сто серебромъ, на отопленіе въ годъ мужику надо до десяти саженъ трехполнныхъ дровъ, такая сажень стоитъ пять рублей ассигнаціями.

Поселянинъ этихъ краевъ и задумывается о далекихъ странахъ, про изобиліе которыхъ трубитъ молва часто въ фальшивую трубу. На эти звуки не отзываются только крестьяне тхъ мстъ, гд есть еще довольно поземельныхъ угодій и существуютъ залоги, многіе же изъ крестьянъ другихъ мстностей перечислились въ казачество и, на этомъ условіи, переселены въ Зауральскую Степь, въ такъ-называемый Новый-районъ, въ землю Оренбургскаго Казачьяго Войска, прилегающую къ южнымъ, юговосточнымъ и восточнымъ уздамъ Оренбургской Губерніи: нкоторые же, на томъ же условіи, переселились въ портовый городъ Ейскъ, въ Землю Черноморскаго Войска, на сточное прибрежье Азовскаго Моря.

Я полюбопытствовалъ узнать во что, напримръ, можетъ обойдтись независимому человку проживаніе въ здшнихъ мстахъ впродолженіе года, хоть бы, примрно, въ Бузулук. Я предположилъ, что это лицо, капиталистъ, или купецъ, или кто нибудь иной — человкъ семейный, въ лтахъ, съ правомъ на нкоторыя позволительныя излишества, человкъ, который не станетъ самъ себ сапоги чистить, или дрова рубить, а человкъ съ нкоторыми претензіями на то, чтобъ и газету какую-нибудь прочитать, и по праздникамъ во фрак ходить… ну, чтобъ и жена у него не кухаркой ходила, и кофе бы пила… разумется, тутъ надо предположить, что къ такому капиталисту и добрые люди повременамъ захаживаютъ, а добрыхъ людей надо, по русскому обычаю, угостить, подать водочки, закусочки, надо и то, и сё. Я беру для примра семейство, состоящее изъ четырехъ лицъ, мужа и жены, старика-отца или старухй-матери и сына или дочери. Разумется, надо и прислугу: вопервыхъ кухарку, она же и прачка и горничная, а вовторыхъ работника, онъ же и лакей, и каммердинеръ и кучеръ, а въ провинціи нельзя жить и не держать своей лошади, извощиковъ нтъ, а у купца или капиталиста бываютъ дла, бываютъ разъзды — нельзя безъ лошади.

Мн доставили вотъ какой примрный, но весьма-скромный разсчетъ. Для такого семейства, въ иномъ уздномъ город можно нанять приличную квартиру за 7 ¹/₂ руб. сер. въ мсяцъ, но въ Бузулук надо дать рублей двнадцать съ полтиной, стало-быть, для нестснительнаго, но скромнаго удобства предстоятъ слдующіе расходы: 1) квартира 150 р. с., 2) 10 кубическихъ саженъ дровъ, по 2 ¹/₂р. с., 25 р. с., 3) свчъ сальныхъ 5 пудовъ, по 3 ¹/₂ р. с., 17 р. 50 к. с., 4) коров и лошади сна, 24 воза, по 70 коп., 16 руб. 80 к. с., 5) овса на одну лошадь, 84 пуда, по 25 коп., 16 р. с., 6) ремонтъ экипажа и упряжи и ковка лошади 5 р. с., 7) плата работнику 30 р. с.,

плата кухарк 15 р. с., 9) на всю семью, то-есть на шесть человкъ по 1 ¹/₂ пуда пшеничной муки, всего 108 пудовъ, по 30 коп., 32 р. 40 к. с., 10) ржаной муки по 10 фунтовъ въ мсяцъ на каждаго, всего 18 пудовъ по 20 коп., 3 р. 60 к. с., 11) пшена по пуду въ мсяцъ на всхъ, 12 пуд. по 40 коп., 4 р. 80 к., 12) на говядину и рыбу, по 7 пуд. на всхъ въ мсяцъ, того и другаго 84 пуда по 1 руб., 84 р. с., 13) масла коровьяго, полагая по 30 фунтовъ въ мсяцъ на всю семью, на полгода потребуется только 4 ¹/₂ пуда, по 4 р., 18 р. с., 14) на постное масло въ посты и постные дни, по тому же разсчету, 4 ¹/₂ пуда по 2 руб. 30 коп., 10 руб. 35 к. с., 15) на соль и приправы къ столу 5 р с., 16) на овощи и разныя соленья 10 р. с., 17) чай, сахаръ и кофе 90 р. с., 18) водки на годъ 8 ведръ по 4 р., 32 р., 19) винограднаго вина, въ мсяцъ по четыре бутылки, а такого вина, цною дешевле цлковаго въ ротъ нельзя взять (вино употребляется чисто-иностранное, соболевскаго издлія) это обойдется въ 48 р.с., 20) табакъ и сигары 20 р. с., 21) гардеробъ господскій — мужской 60 р., женскій 50 р., всего 110 р. е, 22) поддержка въ порядк хозяйства, ремонтъ посуды, мебели и пр. 15 р. с., 23) удовлетвореніе необходимйшимъ надобностямъ въ-отношеніи къ церкви 8 р., 24) воспитаніе ребенка 150 р.с., 25) выписка журнала 16 р. 50 к. с., 26) корреспондеція, по большимъ праздникамъ стеариновыя свчи, лакомства и другіе непредвиднные расходы 43 р. с. Это, почти копейка въ копейку, составитъ ровно тысячу рублей серебромъ въ годъ: дешевизна, согласитесь, очень-завидная для привыкшаго къ многимъ удобствамъ капиталиста, желающаго небольшими доходами обезпечить себя продолженіе цлаго года и, кром-того, доставить себ и семейству приличное развлеченіе и нкоторое роскошество.

Семьнадцатаго мая, въ среду, рано утромъ, пріхали мы въ такъ-называемую ‘крпость’ Борскую: имя это селеніе усвоило себ потому, что прежде здсь былъ боръ, котораго теперь и слдовъ не осталось. Боръ вырубили и изъ него выстроили Борскую, въ которой нтъ ни рва, ни вала, ничего, что напом-инадо бы о прежнемъ укрпленномъ пункт.

Былъ праздникъ — Преполовеніе. Прозжая селенія Гвардейское, основанное еще при императриц Елисавет Петровн переселенцами, ‘солдатскими малолтками’, Мойку и Ельшанку, мы вглядывались въ разнохарактерные наряды здшнихъ женщинъ. Многія изъ нихъ не носятъ сарафановъ, у нихъ блыя рубахи съ длинными, доходящими до кисти, постепенно-съуживающимися рукавами, отложной воротничокъ застегивается крупной запонкой. Сверхъ нея юпка, полосатая шерстяная, изъ постоянно-перемшивающихся между собою красныхъ, желтыхъ и зеленыхъ полосокъ, чулки по-большойчасти ‘панскіе’, то-есть вязанные въ пять иголъ, а не простые ‘русскіе’, крестьянскіе, вязанные въ дв иглы, сверхъ чулокъ коты. Верхнюю одежду составляетъ ‘шушунъ’, онъ длается изъ благо крестьянскаго сукна, съ красною по краямъ суконною же оторочкою и съ красными у мышекъ ластовицами. Шушунъ бываетъ безъ воротника, съ длинными, кверху широкими, а у кисти рукь узенькими рукавами, онъ довольно-узковатъ, по-крайней-мр не очень-просторенъ и едва доходитъ до колнъ. Если же это верхнее платье будетъ очень-просторно и длинно, ниже колнъ, то его называютъ ‘охабень’. Молодыя женщины головы повязываютъ краснымъ или пестрымъ, яркихъ цвтовъ, платкомъ, а пожилыя — блою перевязью, изъ домашняго холста. У щеголихъ рубахи пестрыя, ситцевыя. Такой нарядъ чрезвычайно-живописенъ, особенно когда плотная, здоровая, хорошо-сложенная молодица явится безъ шушуна, съ ловко-стянутою кушакомъ юпки тальей, съ кокетливо-обдернутой сверхъ пояса рубахой, съ манерами, обличающими независимость и извстную дозу достоинства, и съ личикомъ, свидтельствующимъ о южномъ происхожденіи. Не вс, однакожь, носятъ шушуны, есть и кафтаны, есть и тлогри.

Ребятишки, какъ и везд, бгаютъ въ одной лишь рубашонк, льнянаго цвта волосъ здсь гораздо-меньше, чмъ въ сверныхъ губерніяхъ. Русскіе ребятишки любятъ обыкновенно предоставлять себ большую свободу въ движеніяхъ и искусственно коротаютъ свою легкую одежду до-того, что уничтожаютъ въ ней всякую идею о длин. Иначе имъ и трудно было бы проводить время въ обыкновенныхъ своихъ занятіяхъ, состоящихъ, кром ды и питья, въ самой популярной здсь игр — ‘соль возить’, въ этой игр весь интересъ основанъ на прыгань черезъ конъ и на скакань. Дти забавляются еще и тмъ, что гоняютъ по улиц комки перекати-поля, и бгаютъ за нимъ, когда степной втеръ кружитъ его, подталкиваетъ и мчитъ далеко по ровной полян.

Здсь ужь не называютъ Оренбургъ по нашему, съ удареніемъ на ‘у’, а произносятъ съ удареніемъ на ‘о’, не говорятъ ‘конвертъ’, а ‘конвертъ’, не ‘ихъ’, а ‘ихо’, не ‘что длать’, а ‘чего длать’, не ‘вспомоществованіе’, а ‘возможенье’, не ‘отродье’ или ‘отрасль’, а ‘отрывокъ’, не ‘Башкирцы’, ‘султаны’, а ‘Башкирьё’ и ‘султаньё’, ‘кочевой народъ’, зовутъ просто ‘орда’ и прочее.

На степи, въ нкоторыхъ мстахъ, по близости деревень, подланы легкіе загоны для охраненія табуновъ въ ночную пору. Лошади днемъ пасутся на подножномъ корму по вол и небольшими косяками разгуливаютъ по открытой мстности. Высокая трава волнуется, точно зеленое море. Быстро пробгаетъ по полямъ тёмная тнь, кидаемая несущимся въ воздух облачкомъ, втеръ колышетъ траву, клонитъ ее долу, опять выпрямляетъ, волнистая линія, образуемая этимъ колыханьемъ, озлащается яркимъ сіяньемъ солнца, каждая травка блеститъ радужными искрами. Лошади, разметавъ гривы, разметавъ хвосты, мчатся дружною группой, слдомъ за породистымъ конемъ-предводителемъ и, добжавъ до ручейка, или рчки, кидаются въ холодныя струи освжиться отъ деннаго жара. Случайно-дущіе въ двухъ телегахъ цыгане сдерживаютъ своихъ клячъ и коварными глазами слдятъ за соблазнительной приманкой. Смуглыя, черноокія ихъ подруги, повязанныя пунцовыми платками, подбираютъ распаи шіяся по лицу черныя какъ смоль волосы, подымаютъ ко лбу жилистыя руки, застняютъ ими лицо отъ знойныхъ лучей солнца и тоже впиваются взорами въ безнадежную добычу. Въ сторон показался наздникъ съ арканомъ въ рук, онъ самъ скачетъ на кон, по направленію къ рчк, и волосы его, подстриженные въ-скобку, подпрыгиваютъ на голов, неприкрытой шапкой. Прозжіе умряютъ жаръ прежняго созерцанія, старый цыганъ, треснувъ по пальцамъ черномазаго кудреватаго цыганёнка, протянувшаго-было ручонку въ эту сторону, спокойно подбираетъ спущенныя возжи, хлещетъ кнутомъ чубараго кореняка и продолжаетъ путь прежнею дорогой.

Но вотъ и самъ Бузулукъ, съ его полуторатысячнымъ населеніемъмужескаго пола, и таковымъ же женскаго.

Начиная отъ Бузулука вплоть до самаго Оренбурга, вмсто обыкновенныхъ вхъ, по степи подланы земляныя кучки, сложенныя правильными пирамидами, и иногда, для красы, обложенныя камнемъ. На моемъ пути лежало село Погромное на рчк того же названія. Въ этомъ селеніи высокій берегъ недавно обвалился, въ рку упалъ яръ и изъ вновь-образовавшейся стны выглянули гигантскіе клыки и два огромные зуба мамонта. Удивленные крестьяне вытащили ихъ изъ глины и представили мстному начальству, въ Бузулукъ, въ Окружное Правленіе Государственныхъ Имуществъ.

На зар слдующаго дня, стало-быть, въ четверкъ, восьмнадцатаго мая, мы вступили въ область Земли Оренбургскаго Казачьяго Войска и прибыли въ ‘Переволоцкую’ станицу, названную такъ потому, что стоитъ на западномъ склон Общаго Сырта, отдляющаго бассейнъ рки Самары, отъ бассейна Урала, отсюда начинается волокъ. Сыртомъ же здсь называюти всякую возвышенность, служащую водофаздломъ: это нарицательное имя обратилось здсь въ имя собственное, другаго названія горы эти не имютъ, а простолюдье здшнее вмсто ‘Общій-Сыртъ’ говоритъ сокращенно ‘Опчій’, только къ одному этому прозванію оно и привыкло.

Предшествующее Переволоцкой селеніе называется Полтавскій-Редутъ или, какъ на генеральной карт Оренбургскаго Края сказано, ‘Полтавка:’ населеніе ея составляетъ исключительно одна Мордва.

Утренній чай мы пили въ Татищевой — все это мста хорошо-знакомыя по пушкинской исторіи Нугачова. Объ этой несчастной эпох нтъ даже и помину, теперь край ужь не та дикая пустыня, какою онъ былъ восемьдесятъ лтназадъ.

Казачки здшнія ходятъ въ сарафанахъ, которые стягиваются не на таль, а на половин груди, поясовъ не бываетъ. У двицъ волосы заплетаются въ одну косу, женщины же голову завязываютъ платкомъ и, закрпивъ сзади узелъ, оба длинные конца распускаютъ по сторонамъ. На ногахъ блые чулки и коты, рубаха блая съ длинными рукавами.

Мы пріютились на главной, узенькой улиц и сли у окна, уставленнаго цвточными горшками. Противъ, оконъ на улиц остановилась одинокая телега и крестьянинъ только-что разгрузилъ ее, выложивъ разные товары, привезенные для распродажи. Базаръ раскинутъ былъ на двухъ большихъ рогожахъ и передній планъ заняли девять чугунныхъ котловъ, въ которые торговецъ постукивалъ длинною палочкой. На веселые звуки котелковъ, изъ сосдскихъ оконъ выглядывали свженькія головки казачьихъ дочерей, которыя дивовались на импровизированную ярмарку. Пытливые ихъ взоры преимущественно были направлены на дв большія хлбальныя чашки, выточенныя изъ липоваго дерева и блествшія туманною позолотой и серебрянымъ бордюромъ изъ мелкихъ листочковъ. Одна чашка была темнокоричневая, другая размалёвана красною краской и об щедро намазаны лакомъ. На другой рогож вытянулись въ линію березовыя ведёрки, никакъ цлая дюжина! а рядомъ съ ними стояло во весь ростъ прислоненное къ телег рзное коромысло, покрытое голубоватой краской. Въ сторон стояла пирамида изъ возвышавшихся одно надъ другимъ ситъ и ршотъ, десятка два лагу текъ для дегтю, нсколько концовъ веревокъ, фарфоровой большой чайникъ и три такія же блюдечка съ чайными чашками, на каждой изъ нихъ, среди лавроваго внка, была какая-нибудь надпись золотыми буквами. Въ приличныхъ мстахъ, на срыхъ бумажкахъ, разложены были въ симетрическомъ порядк гвозди, нашатырь, индиго, зеленый купоросъ, ножи и гребни. Выбирай, чего душа желаетъ!

Первыми постителями этого базара явились ребятишки. Они дружной гурьбой окружили об цыновки, настороженнымъ ухомъ прислушивались къ глухому звуку, издаваемому чугунками, озирались другъ на друга и, сдерживая радостную улыбку, безпричинно разражались наконецъ веселымъ хохотомъ и пускались въ крупные разговоры.

Рыжебородаго торговца забавляли дти: онъ самъ сталъ съ ними заигрывать. Колотя безпрестанно въ небольшой котелокъ, онъ тою же палочкой вдругъ напускался на дтей и щекоталъ перваго, который былъ къ нему поближе. Ребятишки взвизгивали и опрометью кидались отъ телеги прочь. Мужикъ хладнокровно продолжалъ свой звонъ, дти снова подкрадывались къ рогожамъ, снова навостряли уши и ужь сами тихохонько затрогивали мужика за полы смураго кафтана, тотъ долго на это не откликался и, давъ ребятамъ время заняться разсматриваніемъ золоченыхъ чашекъ, снова ихъ пугалъ неожиданнымъ манёвромъ.

Скоро началъ находить народъ, покупщики со всхъ сторонъ стекались… но чай отпитъ, лошади заложены и мы отправились.

Мы хали восточнымъ склономъ Общаго Сырта, вдали Уралъ, на широкой степи на горизонт виднлись группы невысокихъ холмовъ, выглядывавшихъ одинъ изъ-за другаго, по тучной трав бродили стада барановъ: мы увидли перваго Киргиза въ вислоухомъ калпак и въ одномъ халат, безъ рубахи. Онъ сидлъ при дорог и узенькими глазками вглядывался въ приближавшійся къ нему нашъ экипажъ. Когда мы поравнялись, Киргизъ сталъ на ноги, снялъ калпакъ и, обнаживъ давно ужь небритую голову, на которой даже и тюбетейки не было, угрюмо, но низко кивнулъ раза два, сдлавъ два скорые поклона и не спуская съ насъ глазъ.

Былъ полдень, солнце жгло и палило, изъ-за покрытыхъ зеленью холмовъ выглядывали сизыя тучки, въ воздух душно, но намъ ужь недалеко: вонъ, вправо ослпительной близной блещутъ городскія зданія, яркой искоркой горитъ соборный куполъ, блоснжной колонной высится минаретъ каравансарая… еще двнадцать верстъ и мы почти-что дома.

Переправившись черезъ Сакмару, въ восьми верстахъ отъ города, и давъ лошадкамъ отдохнуть, мы полетли съ быстротою, городскія зданія росли, башкирскій каравансарай, служащій памятникомъ просвщенной заботливости прежняго правителя края, В. А. Перовскаго, и выстроенный по эскизамъ архитектора Брюлова, росъ передъ нами во всей красот своихъ деталей. За нимъ, вправо отъ дороги, виднлись крпостныя стны и земляной валъ, по которому сотни народа, въ блыхъ рубахахъ, въ блыхъ калпакахъ, возили тачки, около нихъ коцошились другіе люди въ срыхъ фуражкахъ и въ срыхъ курткахъ, солнышко жгучимъ лучомъ падало на солдатское ружье, но лучъ этотъ, преломившись въ полированной поверхности штыка, разсыпался и дробился на тысячи горящихъ разными огнями искръ.

У шлагбаума насъ опросили и отобрали подорожную моего спутника. Мы въ Оренбург.

VIII.
Илецкая Защита.

Первое впечатлніе, производимое Оренбургомъ на зазжаго человка, чрезвычайно-поразительно: кажется, такъ и окунешься въ настоящую Азію. То попадется на встрчу коренастая, полнощокая, узкоглазая и скуластая Киргизка, одтая въ обыкновенный бумажный мужской халатъ, обутая въ неуклюжія сапожищи, съ выпущенными поверхъ ихъ шальварами, и намотавшая на голову себ кусокъ холста въ вид высокой шапки, то натолкнешься на верховаго наздника съ неевропейскимъ типомъ лица, съ страннымъ костюмомъ, въ которомъ главную роль играетъ опять тотъ же халатъ, и высокій вислоухій калпакъ, съ старинною саблею и съ длиннымъ копьемъ въ рукахъ. Спросишь встрчнаго: что это за человкъ такой? и повришь на-слово, что это казакъ, Башкирецъ. Не успешь его выпустить изъ виду, какъ замчаешь передъ собой новую фигуру — такого же дикаря, но ужь гораздо-бдне одтаго все въ тотъ же халатъ и почти въ такой же калпакъ, вглядишься въ его монгольскій обликъ, всмотришься въ его косоватые глаза и рденькую клинообразную бородку и догадаешься, что это Киргизъ. Въ иномъ мст попадется сильно-нарумяненная Татарка, надвшая себ на голову, вмсто чадры, легкій лтній халатъ и закрывшая имъ свое размалёванное личико отъ нескромныхъ взоровъ любопытствующихъ мужчинъ. Тутъ, въ переулк, стая голодныхъ собакъ не даетъ дороги прохожему, тамъ арава жирнохвостыхъ барановъ гонится черезъ пловучій, на живую нитку смастеренный, мостъ, у покривившагося на бокъ домика мететъ улицу Татаринъ въ долгой, гораздо-ниже колнъ, синей рубах и въ черной ермолк или тюбете на до-гола выбритой голов, здсь мычитъ, точно младенецъ плачетъ, павшій на колни верблюдъ, высоко поднявъ свою долгую шею съ коротенькой мордочкой и съ жалостнымъ выраженіемъ свтленькихъ глазокъ. Вдали виднется каравансарай, ближе сюда блеститъ на синемъ неб жестяная луна, насаженная на высокій шпицъ татарской мечети, а черезъ нсколько времени спустя, на минарет покажется навитая на мховую шапку чалма азанчея: онъ высунется немного изъ-за ршетки окна, заткнетъ себ уши пальцами и, тряся, что есть мочи, бородой, во все горло станетъ распвать завтныя слова, призывая правоврныхъ на молитву. Копье, калпакъ, шальвары, скуластыя лица, верблюды, бритые черепы и груды кизяка повсюду, повсюду селямы, халаты и непривычный уху говоръ — чистйшая Азія!

Но нтъ, это не Азія. Надо хорошенько оглядться, надо хорошенько ко всему прислушаться. Золотые кресты сіяютъ надъ изящными храмами православныхъ церквей, цлыя линіи уютныхъ, щегольскихъ деревянныхъ домиковъ дружно вытянулись вдоль по улиц, между ними красуется нсколько роскошныхъ, большихъ каменныхъ зданій, въ одной сторон раздаются звучные аккорды бальной музыки, съ другой несется къ намъ дробное грохотанье барабана и командныя слова звонкаго тенора на воинскомъ ученьи, вотъ цлый взводъ кадетовъ, обмундированныхъ въ красивую казачью форму, изъ сосдняго дома льются чудные звуки серебрянаго голоска молоденькой двушки, разучивающей итальянскую арію, или повторяющей старинный романсъ: ‘Нтъ, докторъ, нтъ, не приходи!’ На пыльной, немощеной улиц появляются франтовскіе экипажи на лежачихъ рессорахъ, а вотъ и кавалькада: ее составляютъ хорошенькія амазонки — оренбургскія барышни, окруженныя услужливыми, щеголеватыми кавалерами.

Въ Оренбург все есть, чего хочешь, того просишь, здсь какая-то смсь парижскаго съ нижегородскимъ, нижегородскаго съ хивинскимъ. Это не Европа, но и не чистая Азія, отъ Азіи нашъ Оренбургъ поотсталъ, но не дошелъ еще во всхъ чертахъ до утонченности главнйшихъ русскихъ городовъ. Оно, впрочемъ, такъ и быть должно. Оренбургъ городъ новый, едва прошло десятилтіе, какъ онъ отпраздновалъ свое одновковое существованіе.

Имя Оренбурга происходитъ отъ названія рки Ори и нмецкаго окончанія ‘brg’. Имя этого города извстно съ 1734 года, когда императрица Анна Іоанновна соизволила повелть выстроить въ Киргизской Степи на рк Ори городъ. Исполненіе этого повелнія возложено было на извстнаго государственнаго человка, обер-секретаря, статскаго совтника Кириллова, городъ, какъ говоритъ классическій, досел первенствующій описыватель Оренбургскаго Края, Петръ Рычковъ, въ 1735 году дйствительно застроенъ былъ близь устья рки Ори: ‘Но понеже оное мсто къ населенію тутъ большаго города по многимъ причинамъ оказалось неспособно и отъ вешней воды явилось весьма поёмное, того ради, по представленію тайнаго совтника Татищева, еще отъ ея жь величества блаженныя памяти государыни императрицы Анны Іоанновны, въ 1739 году августа 9 дня, имянной указъ послдовалъ, чтобъ оный, при Кириллов застроенный, городъ именовать Орскою Крпостью, а настоящій Оренбургъ строить по Яику-рк, ниже того мста сто-восемьдесятъ-четыре версты, при урочищ, называемомъ Красная-Гора (нын крпость красногорская, 74 версты выше Оренбурга), который тутъ въ 1740 году былъ и застроенъ, но и сіе для разныхъ неудобностёй отмнено и высочайшимъ имяннымъ указомъ блаженныя и вчной славы достойныя памяти великія государыни императрицы Елисаветы Петровны, состоявшимся въ Правительствующемъ Сенат, за собственноручнымъ ея императорскаго величества подписаніемъ, октября 18 дня 1742 года, для показанныхъ, отъ господина дйствительнаго тайнаго совтника и кавалера Неплюева, обстоятельствъ, повелно строить его близь устья рки Сакмары, на томъ мст, гд оный нын находится.’

Первоначальная мысль основанія города въ Киргизской Степи принадлежитъ Петру-Великому. Соймоновъ разсказываетъ, что когда, во время персидскаго похода, въ присутствіи Государя, зашла рчь о торговл Россіи съ Азіей, императоръ изволилъ замтить, что хотя по Каспійскому Морю и можно намъ имть съ Персіей и съ береговыми народами коммерцію, но море ненадежно, пристаней и складовъ скоро сдлать негд, да и трудно, а надлежитъ неотмнно сдлать коммуникацію съ сухаго пути, построить на Яик городъ, уставить военную черту, сладить съ Киргизами: оттуда близко Хива, а отъ Хивы и до Индіи недалеко, всего переходу мсяца два. Слдствіемъ, между-прочимъ, этой великой мысли была экспедиція князя Бековича-Черкасскаго, погибель котораго даже понын страшитъ Хивинцовъ. Вмст съ кончиною Великаго угасли и помыслы о Средней Азіи. Но въ 1733 году, киргизскій ханъ Абульхаиръ, возведенный потомъ государынею въ достоинство хивинскаго хана, призналъ за благо принять присягу на врноподданство Русской Государын. Въ это время прежніе слуги великаго царя, Волынскій, Татищевъ, князь Урусовъ и Соймоновъ разъяснили императриц важность этого событія и преднамренія Петра-Великаго, вслдствіе этого-то всеподданнйшаго доклада и назначены были для строенія Оренбурга оберсекретарь Кирилловъ и Татаринъ, полковникъ Тевкелевъ, оставившій посл себя любопытные матеріалы, касающіеся Оренбургскаго Края. Самый успшный ходъ длу устройства новой крпости данъ былъ тайнымъ совтникомъ Иваномъ Ивановичемъ Татищевымъ: онъ окончательно избралъ для новаго города ныншнее его мсто, выстроилъ крпость, населилъ ее, учредилъ дороги, основалъ военную линію, вызвалъ переселенцовъ, завелъ хлбопашество, положилъ начало горнозаводскому длу, ввелъ правильную разработку копей каменной соли и организовалъ порядокъ производства коммерческихъ сношеній съ залинейскими Киргизами. Въ Оренбург были сосредоточены управленія военное, гражданское и пограничное, развитіе промышленныхъ силъ шло съ блестящимъ успхомъ, едва-возникнувшій Оренбургъ росъ не по днямъ, а по часамъ, но съ 1770 года начались смятенія у Башкирцевъ, потомъ, въ 1782 году, главное управленіе губерніей перенесено въ Уфу, въ 1786 году начались частые пожары: Оренбургъ выгорлъ до тла и почти вплоть до начала текущаго столтія не могъ подняться изъ ничтожества, до котораго доведенъ былъ стеченіемъ случайныхъ обстоятельствъ.

Нын Оренбургъ, въ-отношеніи къ Оренбургской Губерніи, есть только уздный городъ, по географическому своему положенію, онъ находится на этой сторон рки Урала, бывшаго Яика, на границ Земли Оренбургскаго Казачьяго Войска, огромной области, отдляющей Оренбургскую Губернію отъ средней и восточной частей Киргизской Степи, точно такъ же, какъ Земля Уральскаго Казачьяго Войска отдляетъ губерніи Самарскую и Астраханскую отъ западной части той же Киргизской Степи (оренбургскаго вдомства). Совершенно-иное значеніе иметъ Оренбургъ ко всему пространству необъятнаго Оренбургскаго Края, въ составъ котораго входятъ слдующія области,

1) Башкирія, то-есть вся Оренбургская Губернія и части губерній Пермской, Вятской и Самарской.

2) Земля Оренбургскаго Казачьяго Войска.

3) Земля Уральскаго Казачьяго Войска.

4) Степь Киргизовъ Внутренней Орды, то-есть часть Астраханской Губерніи.

5) Степь Киргизовъ оренбургскаго вдомства, начиная отъ восточныхъ прибрежій Каспія, дале къ востоку, черезъ Усть-Уртъ и черезъ все Аральское Море до праваго берега рки Сыра.

Какъ важная крпость и какъ средоточіе управленія всми этими отдльными областями, Оренбургъ, естественно, вмщаетъ въ себ всю аристократію цлаго народонаселенія Края: все, что есть лучшаго, пышнаго, торжественнаго по отношенію къ общественному положенію, къ богатству, роскоши, высшей образованности — все это дружно скопилось въ одномъ Оренбург. Поэтому и неудивительно, что самыя значительныя учебныя заведенія устроены не въ губернскомъ город Уф, а въ самомъ Оренбург, въ немъ существуютъ именно: 1) Оренбургскій Неплюевскій Кадетскій Корпусъ, для Русскихъ, для Башкирцовъ и для Киргизовъ, 2) гражданская школа для киргизскихъ дтей, 3) училище при Батальйон Военныхъ Кантонистовъ, 4) Фельдшерское Военное Училище, въ которомъ съ большимъ успхомъ обучаются Русскіе, Евреи, Татары и Башкирцы, 5) полурота Корпуса Топографовъ, въ которой подготовляются спеціально-образованные чертежники и рисовальщики-топографы и геодезисты. Про медресе при мечетяхъ и говорить начего: они у насъ заведены всюду.

Оренбургъ городъ и военный и, вмст съ тмъ, купеческій, но ни православные, ни мухаммеданскіе представители здшняго купечества не успли еще основать здсь ничего такого, гд бы дти ихъ могли усвоить себ знанія, въ каждомъ быту полезныя, а въ купеческомъ и подавно необходимыя.

Въ Оренбург круглый годъ, изо дня въ день, ярмарка. Торговлю его можно раздлить на внутреннюю, въ стнахъ самаго Оренбурга, на вншнюю, или на коммерческіе обороты Оренбурга какъ съ другими городами имперіи, такъ и съ Киргизскою Степью, и на торговлю заграничную, или на коммерческія связи Оренбурга съ Хивой и Бухарой.

Цифры, касающіяся до статистики города Оренбурга, не поражаютъ своею громадностью. Въ Оренбург за 1849 годъ считалось 44 дома каменныхъ, изъ нихъ 25 казенныхъ и 1667 домовъ деревянныхъ, изъ нихъ 8 казенныхъ, лавокъ каменныхъ 148, деревянныхъ 99, жителей, кром военнаго вдомства, мужескаго пола три съ половиною тысячи, женскаго до четырехъ тысячъ, ежегодно рождается до тысячи челоловкъ, умираетъ до семисотъ человкъ, браковъ совершается до двухъ сотъ. Фабричная промышленость ограничивается только первоначальною обработкою продуктовъ, получаемыхъ отъ киргизскаго скотоводства: здсь существуютъ заведенія для выварки клея, мыла, отливанья свчъ, выдлыванія кожъ, но гораздо-значительне салотопни, ихъ считается до двнадцати, сала топится тысячъ на шестьсотъ рублей ассигнаціями.

Купечествующихъ лицъ немного, именно:

Почетныхъ гражданъ, 1-й гильдіи купцовъ, капиталовъ. 1, лицъ 3

Купцовъ. 1-й гильдіи 2, — 8

— 2-й гильдіи 2, — 5

— 3-й гильдіи русскихъ 44, — 136

— — мухаммеданъ 19, — 96

Дворянъ и чиновниковъ, объявившихъ капиталъ по 3-й гильдіи 2, — 2

Иногородныхъ купцовъ, получившихъ свидтельство 20

Торгующихъ крестьянъ по свидтельствамъ 3-го рода 13

4-го рода 26

Прикащиковъ 84

Въ сосдственной Оренбургу слобод Каргал, или въ Сеитовскомъ Посад, мухаммеданъ, записанныхъ по 3-й гильдіи капиталовъ 74, — 400

Каргала лежитъ на рк Сакмар, въ восьмнадцати верстахъ отъ Оренбурга. Посадъ этотъ застроился, лтъ сто тому назадъ, вслдствіе привилегіи, данной Сенатомъ Татарину Сеиту съ двумя стами единоврными ему семьями, съ тмъ, чтобъ они, согласно сдланному ими добровольному вызову, поселились здсь, обстроились, занялись торговлею и завели бы хлопчатобумажныя плантаціи. Каргалинцы занялись торговлею, которая и донын составляетъ главнйшее ихъ занятіе, но къ посвамъ хлопчатой бумаги досел даже и не приступали.

Каргалинцы, какъ и касимовскіе Татары, занимаются преимущественно мелочнымъ торгомъ и разносомъ товаровъ по домамъ, торгуютъ халатами, кушаками, разными бухарскими матеріями, разными шкурами, а пуще всего одолваютъ зазжаго человка прелестными, вязаными въ узоръ дамскими платками изъ ‘кашмирскаго пуха’, то-есть изъ пуха обыкновенныхъ степныхъ киргизскихъ козъ. Пухъ этотъ въ старые годы огромными тюками вывозился изъ Оренбурга въ Ростовъ, тамъ его перекупали оптовые торговцы и отправляли въ Лембергъ, а изъ Лемберга товаръ этотъ шелъ ужь во Францію, откуда возвращался обратно къ намъ въ Москву и Петербургъ, въ вид превосходныхъ кашмирскихъ платковъ и шалей, которыми теперь снабжаютъ насъ московскія фабрики.

Мы здсь, въ Петербург, предорого платимъ за пуховые платочки, косыночки, чулки, дамскія пальто и прочія издлія, пріобртаемыя нами за иностранныя, а этотъ, именующійся иностраннымъ, товаръ выдлывается у насъ же, въ Россіи, и если не ошибаюсь, то преимущественно въ Тамбовской Губерніи и потомъ въ Земл Оренбургскаго Казачьяго Войска, на Оренбургской Линіи, на пространств отъ Оренбурга до Орской Крпости. Тамъ нкоторыя изъ этихъ издлій приготовляются казачками и распродаются по коммиссіямъ въ самомъ Оренбург. Нельзя сказать, чтобъ промышленость эта процвтала, напротивъ, по разсказамъ здшнихъ старожиловъ, она видимо клонится къ упадку. Причина та, что правильной торговли этими издліями нтъ, опредленныхъ заказовъ здшнія мастерицы не получаютъ, техническихъ усовершенствованій въ вязаньи не придумано, а за плохимъ сбытомъ и промышленость эта, несмотря на давность своего существованія, не пріобрла въ столицахъ и большихъ городахъ общеизвстности. Если и случится въ Петербург пріобрсть, по случаю, роскошный съ виду, нжный на ощупь пуховый платокъ, то, разумется, мы платимъ вчетверо и впятеро дороже, чмъ этотъ платокъ въ-самомъ-дл стоитъ на мст.

Мн случилось видть, между-прочимъ, одинъ такой платокъ. Величина его.была около квадратной сажени и при-всемъ-томъ, всу въ немъ было всего 13 ¹/₂ золотниковъ, по своей тонин, онъ легко могъ быть продтъ сквозь обыкновенный перстень.

Еще здсь есть одно замчательное производство — это выдлка армячины изъ верблюжьяго пуха и шерсти. Изъ простой армячины, то-есть изъ грубаго толстаго шерстянаго полотна, шьются обыкновенные армяки, бывающіе въ восточныхъ предлахъ имперіи во всеобщемъ употребленіи нашего простолюдья, особенно въ Сибири, но въ Каргал, въ Илецкомъ Городк и въ нкоторыхъ другихъ, сосдственныхъ къ Оренбургу, мстахъ, полотно это выдлывается чрезвычайной тонины, нжности и мягкости, особенно если къ верблюжьему пуху примшать шолку или толковыхъ охлопьевъ. Тонкая армячина, имющая цвтъ блый, желтый, или сроватый, занимаетъ какъ-бы средину между камлотомъ, паплиномъ и кашмиріеномъ и, по плотности своей, можетъ соперничествовать съ привозными иностранными мужскими лтними матеріями и совершенно уничтожить дешевое, но весьманепрочное московское или остзейское лтнее трико, или такъ-называемую брючную матерію. Но въ томъ-то и дло, что между производителями этого товара нтъ людей, вопервыхъ — капитальныхъ, а вовторыхъ — достаточно-свдущихъ въ разныхъ знаніяхъ для того, чтобъ постигнуть важность механическаго пряденія верблюжьяго пуха, воспользоваться этимъ изобртеніемъ, примнить его къ своему производству и произвести благодтельную реформу въ мстной фабрикаціи шерстяныхъ тканей. Разумется, настанетъ время, прійдетъ срокъ, когда необходимость эта почувствуется, когда явятся и капиталы и познанія и когда все пойдетъ какъ-нельзя-лучше.

Однакожь, то время, когда около Оренбурга должны будутъ возникнуть фабрики, еще очень отъ насъ отдаленно. Числительность населенія по сіо сторону Урала и родъ жизни Киргизовъ, а вмст съ тмъ пустынность степи — Пустынность въ нашемъ, европейскомъ значеніи этого слова — сами собою служатъ естественнымъ указаніемъ, почему здсь должна существовать только торговля, а не фабричная дятельность.

У Оренбургскаго Края дв границы: одна государственная, по рк Сыръ-дарь (‘Дарья’ значитъ рка), другая таможенная, по рк Уралу. Торговля съ Киргизами, производящаяся въ Предлахъ Царства Русскаго, между рками Ураломъ и Сыромъ, но ужь за таможенною границею, называется иными ‘заграничною’ нашею торговлею, тогда-какъ эпитетъ этотъ долженъ относиться исключительно къ торговл нашей съ ближайшими къ намъ старинными владньицами Средней Азіи, Хивой и Бухарой, и со вновь, въ недавнее время самостоятельно утвердившимся, Коканомъ.

Политическія и торговыя связи наши съ государствами… нтъ, виноватъ, ни съ ‘государствами’, а съ ‘ханствами’, этой части Азіи возникли давно, не кидаясь въ туманную даль временъ отдаленныхъ, припомнимъ только, что по рк Уралу распространялись Ногайскія Земли, что еще при цар Іоанн IV, послы бухарскіе и хивинскіе трепетали взоровъ благо царя русскаго и что еще въ первый годъ основанія нашего Петербурга юргенчскій и хивинскій ханъ Шайба дуръ присылалъ къ государю Петру-Великому посла своего съ просьбою ‘быть ему у его царскаго величества въ подданств’, на что государь тогда же и соизволилъ: быть ему въ подданств указалъ. Объ этомъ событіи было сообщено публик къ свднію въ издававшихся въ Москв отъ правительства вдомостяхъ, въ нумеръ отъ 18-го марта 1704 года.

Мна наша съ дальними сосдями производилась, въ старинныя времена, по Волг, потомъ, когда наши промышленные люди стали придвигаться все дальше-и-дальше къ востоку, главные пункты торговли передвинулись на рку Каму и потомъ на Тоболъ, распространяясь отсюда еще восточне, мы не упускали изъ виду и южныхъ странъ, окруживъ отовсюду Башкирію, купцы наши стали проникать далеко за Уфу, къ южнымъ предгоріямъ Уральскаго Хребта.

Стеченіе обстоятельствъ дало новый толчокъ промышленному движенію и, при преемникахъ Петра, торговля съ Киргизами и съ среднеазійцами была организована на прочныхъ, по тогдашнимъ событіямъ, началахъ, а въ самомъ Оренбург, для успшнйшаго хода ея, основанъ былъ мновой дворъ.

Цль учрежденія мновыхъ дворовъ прекрасная, она состояла въ томъ, чтобъ отнять у среднеазійцевъ охоту попрежнему посщать Макарьевскую Ярмарку и, проникая въ центральную Россію, своимъ обширнымъ торгашествомъ мшать промышленнымъ оборотамъ русскихъ подданныхъ. Учрежденіемъ мновыхъ дворовъ имъ указаны пункты, долженствующіе навсегда оставаться главными рынками нашей азіатской торговли, гд и оптовой и разничный продавецъ всегда могъ найдти себ покупщиковъ и наврное сбыть съ рукъ все,что вывезено имъ изъ своей земли, не длая того подрыва внутренней нашей торговл, какой былъ неизбжнымъ слдствіемъ появленія среднеазійскихъ торгашей на центральныхъ рынкахъ внутренней Россіи. Впрочемъ, этотъ предметъ такъ обширенъ, что разъясненію его должно бы посвятить отдльное разсужденіе.

Осмотрвшись съ недльку въ Оренбург, я предпринялъ поздку въ мстечко Илецкую Защиту, за которою досел осталось еще названіе крпости, хотя она теперь не иметъ никакого стратегическаго значенія.

Для избжанія недоразумній, считаю нелишнимъ повторить, что эту Илецкую Защиту недолжно смшивать съ Илецкимъ Городкомъ:

Илецкая Защита лежитъ за ркою Ураломъ, въ земл перваго округа Оренбургскаго Казачьяго Войска, по сю сторону рки Йлека, верстахъ въ пяти отъ этой рки. Участокъ земли, приписанный къ этому мстечку, находится въ исключительномъ завдываніи Министерства финансовъ.

Илецкій же городокъ лежитъ на западъ отъ Защиты, гораздо-ниже ея, по теченію рки Илека, и находится въ земл не Оренбургскаго, а Уральскаго Казачьяго Войска.

Богатства Илецкой Защиты извстны съ весьма-давнихъ временъ. Книга Большому Чертежу, разсказывая про рку Гемъ, у Калмыковъ — Зенъ, у Киргизовъ — Джемъ, которую мы переименовали въ Эмбу, и переходя отъ нея къ рк Уралу, наименовываетъ рку Илезъ, или Илекъ и говоритъ, что тутъ есть ‘гора Тустеби, по-нашему, та гора — соленая: ломаютъ въ ней соль’. Илецкой Защит и досел нтъ у Киргизовъ инаго названія, какъ стариннаго Тустюбя, слово-въ-слово: Соль-Гора, а на прежнюю разработку этой соли Ногайцами, потомъ Киргизами и сопредльными съ ними Башкирцами, указываютъ многочисленныя ямы, до-сихъ-поръ, какъ говорятъ, еще существующія.

Изъ записки, полученной мною, во время посщенія Защиты, отъ мстнаго начальства, видно, что, при основаніи Оренбургской Линіи, во время управленія Краемъ тайнаго совтника Йеплюева, въ 1744 году, посыланъ былъ въ Киргизскую Степь, для развдыванія, майоръ Кублицкій: онъ сдлалъ около Тустюбя развдку въ пятидесяти-трехъ мстахъ, но глубже трехъ аршинъ солянаго пласта не проникалъ, черезъ годъ посл него отправленъ былъ туда же ревельскаго драгунскаго полка полковникъ Иннисъ, Англичанинъ, но о послдствіяхъ его разысканій ничего не извстно, кром только того, что съ-тхъ поръ соляныя копи начали разработываться и Русскими, добытая соль употреблялась въ то время только на продовольствіе войскъ, разршено было и Башкирцамъ, въ числ прочихъ, при обложеніи ихъ ясакомъ, дарованныхъ имъ отъ правительства привилегій, разработывать эти копи безденежно. Въ 1746 году губернаторъ, для пользы народной, испрашивалъ у Правительствующаго Сената дозволеніе на свободную добычу илецкой соли, съ платежемъ въ казну установленнаго акциза. Въ 1753 и 1754 годахъ, по указамъ Сената, ясакъ съ Башкирцевъ и съ Мещеряковъ снятъ, а съ тмъ вмст воспрещена имъ безденежная добыча илецкой соли, копи поступили въ казенное завдываніе и соль, ужь отъ казны, продавалась желающимъ по тридцати-пяти копеекъ за пудъ. Однакожь, прежніе владльцы степи, Киргизы, оставлены были при своемъ прав безденежнаго пользованія солью, право это впослдствіи измнилось въ томъ отношеніи, что Киргизовъ не самихъ лично допускали къ разработк копей, а давали имъ выработанную на казенный счетъ соль въ неограниченномъ количеств. Нын, когда Илецкая-Защита лежитъ ужь вн прежнихъ границъ Киргизской Степи, которая въ этомъ мст теперь начинается ужь за ркою Илекомъ, положено отпускать Киргизамъ соль безденежно въ количеств девяти тысячъ пудовъ ежегодно. Извстно, что Киргизы почти вовсе не употребляютъ соли, или употребляютъ ея очень-мало, и что, кром илецкой соли, они довольствуются солью еще изъ множества разсянныхъ по степи соляныхъ озеръ.

Около мста разработки соли построена была въ старинные годы крпостца и для охраненія ея опредлена пхотная комплектная рота съ артиллеріею, но укрпленія этой крпостцы, почти до нашихъ временъ, ограничивались однми только рогатками, которыя считались, и дйствительно были, вполн-достаточнымъ оплотомъ противъ набговъ хищныхъ Киргизовъ. Вслдствіе этихъ преградъ и самое селеніе усвоило за собою названіе Илецкой-Защиты. Въ 1832 году, когда оренбургскимъ военнымъ губернаторомъ былъ графъ Сухтеленъ, селеніе это обнесено брустверомъ и рвомъ. Но важнйшимъ событіемъ была особая мра, предложенная въ 1810 году, обер-квартирмейетеромъ полковникомъ Струковымъ и имъ же приведенная въ исполненіе. Мра эта, вслдствіе которой богатое илецкое мсторожденіе соли совершенно и навсегда ограждено отъ набговъ киргизскихъ хищниковъ, а вмст съ тмъ и обезопасена дорога во внутреннюю Россію, состояла въ томъ, вопервыхъ, что для сбыта соли открытъ новый удобнйшій путь къ волжской пристани при город Самар, на протяженіи 320 верстъ, а во вторыхъ — для охраненія Защиты проведена новая таможенная черта съ восточной стороны по рчкамъ Курал и Берданк, а съ юга по рк Илеку. Все это было приведено въ исполненіе въ 1811 году, а отрзанное отъ степи пространство, между рками Ураломъ, Илекомъ и Берданкой, заселено оренбургскими казаками. Такимъ-образомъ Илецкая-Защита очутилась ужь вн Киргизской Степи, или, какъ въ то время неправильно выражались, внутри предловъ государства. Въ 1810 году вс заняты были Наполеономъ, намъ накогда было обращать вниманіе на свой востокъ, у насъ даже успли забыть, что вся Киргизская Степь давнымъ-давно, именно съ 1741 года, находилась внутри предловъ государства.

Что касается до управленія илецкимъ промысломъ, то съ начала поступленія его въ казенное завдываніе, въ немъ происходили разныя измненія. Сначала добыча соли производилась подъ непосредственнымъ распоряженіемъ главнаго оренбургскаго начальства, въ это время она отдана была на откупъ, ненадолгое время. Потомъ въ Оренбург учреждена была соляная контора, соль развозилась сухопутно вольнонаемными возчиками къ городу Стерлитамаку, для сплава по ркамъ Блой и Кам, а дале Волгою до Нижняго Новгорода, для мстныхъ запасныхъ магазиновъ. Съ 1790 года перевозка эта была прекращена и добыча соли по 1806 годъ производилась подъ распоряженіемъ Оренбургской Казенной Палаты, исключительно для мстнаго продовольствія жителей Оренбургской Губерніи. Въ это время годовой расходъ ея исчисленъ былъ въ триста тысячъ пудовъ, а до 1786 года соли здсь добывалось ежегодно до двухъ мильйоновъ пудовъ. Съ 1806 года илецкія копи, въ облегченіе соляной операціи, обращены въ вольный промыселъ, подъ управленіемъ особой экспедиціи и съ учрежденіемъ запасныхь магазиновъ, для распродажи соли. въ Оренбург и Уф — по сухопутной развозк, а въ Стерлитамак — для сплава водою по рк Блой, при этомъ цна соли опредлена: на мст выработки въ 12 копеекъ, а въ запасныхъ магазинахъ нсколько-дороже, то-есть съ надбавкою цнности провоза. Въ 1816 году, по проекту Струкова, опредлено илецкій промыселъ распространить и предположено соль добывать, по правиламъ горныхъ разработокъ, въ количеств немене четырехъ мильйоновъ пудъ, съ тмъ, чтобъ три мильйона пудовъ ежегодно доставлялось на самарскую пристань. Для этой цли основано было новое сословіе крестьянъ-солевозовъ, которые, въ числ десяти тысячъ душъ, и были приписаны къ Илецкой-Защит. Для главнаго управленія промысломъ образовано Правленіе въ город Самар, а при выработк на мст — Горная Контора въ Илецкой-Защит. Въ 1818 году контора уничтожена, а правленіе переведено изъ Самары въ Илецкую-Защиту. Въ 1827 году промыселъ былъ снова преобразованъ.

Солевозный трактъ идетъ изъ Илецкой-Защиты степью и чрезъ слободу Новокардаиловскую входитъ въ Уральскую-Землю у Илецкаго Городка, дале выходитъ на линейную уральскую дорогу между Мухрановкою и Кинделями, отсюда степью же достигаютъ до тракта, ведущаго изъ Уральска въ Бузулукъ, между умётами Озернымъ и Пономаревымъ. Съ Озернаго солевозный трактъ, чрезъ умётъ Грязный, входитъ въ предлы Самарской Губерніи и здсь, черезъ хуторъ Иргизскій, село Орховку и деревню Подъемную, достигаетъ Самары.

Въ одной любопытной рукописи, относящейся къ 1799 году, разработка описывается такимъ-образомъ. Яма, гд соль добываютъ, находится въ нсколькихъ саженяхъ отъ крпостцы въ полуденную сторону, около нея построены плетневые съ камышевыми крышами магазины. Нын ямы въ ширину и въ длину саженъ по сту, а въ глубину аршинъ десять. Работа производится слдующимъ образомъ: на горизонтальномъ соляномъ полу ямы, во всю ширину, длаютъ изъ соли уступы, вышиною въ одинъ аршинъ, шириною три аршина: точно какъ лстницу. На площади верхняго уступа пробиваютъ борозды узкими желзными теслами и топорами, шириною вершка въ три, разстояніемъ борозда отъ борозды въ одинъ аршинъ, а въ глубину на аршинъ, то-есть до горизонта втораго уступа. Нарубивши такихъ бороздъ во всю ширину ямы, сколько ихъ выйдетъ, положатъ бревно на катки и, привязавъ къ нему, къ обоимъ концамъ, веревки, за которыя двнадцать человкъ ухватись, бьютъ на каткахъ концомъ бревна, съ другаго приступка, въ кряжъ соли, между бороздъ находящійся, отчего соль отскакиваетъ большими кусками. Итакъ, сбивши весь трехаршинный кряжъ соли, сбиваютъ другой, такъ и вс, сколько ихъ есть во всю ширину ямы, и продолжаютъ такимъ образомъ ломку соли уступъ за уступомъ. Сбитую соль кусками и вырубленную мелкую, относятъ на носилкахъ изъ ямы на доскахъ въ магазины, гд складываютъ ее всомъ и отпускаютъ всомъ же прізжимъ подряднымъ возчикамъ. Соль въ Илецкой-Защит хотя, по положенію, и продается по копейк за пудъ крпостнымъ жителямъ, но никто ее не покупаетъ, ибо по улицамъ, по дорог, около ямы, по телегамъ, на инструментахъ, на плать работниковъ — везд соль находится, отчего она здсь идетъ даромъ.

Ныншняя манера разработки копей производится нсколько-улучшенными способами. Выработка располагается правильными уступами, борозды продольныя и поперечныя вырубаются топоромъ и подчищаются киркой, затравками служатъ деревянные колья, потому-что желзные клинья отъ ударовъ въ сплошную массу соли могутъ выскочить, а деревянныя въдаются въ нее плотно, косяки сбиваются барсами или таранами. Длина косяка бываетъ неравная: отъ десяти и до тридцати аршинъ, глядя по обстоятельствамъ, но ширина и толщина всегда одна и та же, въ пять четвертей. Косяки, посредствомъ желзныхъ клиньевъ, разбиваются на равныя половинки, которыхъ можетъ быть и дв и три и четыре, половинки снова разбиваются на меньшія части — четвертинки и наконецъ на восьмушки, восьмушки эти или, попросту, комья, бываютъ правильной формы, ихъ-то на тачкахъ свозятъ на указанное мсто и складываютъ огромными бунтами въ нсколько десятковъ тысячъ пудовъ. Бунты эти стоятъ всегда на чистомъ воздух, вліяніе атмосферы на нихъ слишкомъ-ничтожно для того, чтобъ нацрасно расходоваться на постройку деревянныхъ шатровъ.

Всу въ кубическомъ аршин илецкой соли пятьдесятъ пудовъ, но, для ровности счета, обыкновенно считается 48 или 49 пудовъ, усышки и утечки тутъ, разумется, быть не можетъ, но великъ расходъ бываетъ на ту соль, которая мелкими брызгами отскакиваетъ отъ массы при рубк соли. Но и эта мелкая соль не пропадаетъ задаромъ, она, подъ названіемъ бороздковой, накладывается лопатками въ соленосный ушатъ, свозится на опредленное мсто и продается желающимъ. Кто рубилъ соль, тотъ самъ обязанъ мелкую соль изъ своихъ бороздокъ выносить въ особый бунтъ. Въ кубическомъ аршин мелкой соли считается всу отъ восьми до одиннадцати пудовъ, глядя по обстоятельствамъ.

Добыча соли производится только лтомъ, зимой работъ не бываетъ, кром, разв, экстренныхъ случаевъ. Вольнонаемные работники здсь больше Татары, Башкирцы и Киргизы обднвшихъ родовъ. Заподряженные получаютъ съ перваго числа марта по 22 копейки, а съ перваго апрля — по 26 копеекъ серебромъ за каждый рабочій день, они довольствуются собственнымъ содержаніемъ и квартирою и обязаны добыть соли лтомъ отъ 25 до 30 пудовъ въ день, а въ прочее время года отъ 20 до 25 пудовъ въ каждый рабочій день. Вольнонаемные на земляныхъ работахъ получаютъ по 19 копеекъ поденщины.

Развданное досел мсторожденіе илецкой каменной соли занимаетъ площадь отъ востока къ западу на 609, а отъ свера къ югу на 982 сажени, глубина, тоже невполн-изслдованная — 68 саженъ. Въ семьнадцати верстахъ отсюда, есть другое, тоже богатое мсторожденіе каменной соли, именно Мертвыя-Соли. Богатства здсь такія, что въ Боз почившій Императоръ Александръ Павловичъ, обозрвая Защиту 13-го сентября 1824 года, воскликнулъ: ‘Боже мой, какое богатство!’ Въ знаменитой Величк добыча каменной соли производится подземными работами, а такъ-какъ выработка шахтами гораздо-красиве, чмъ вскрытыя работы, и такъ-какъ при вскрытыхъ работахъ въ соляныхъ копяхъ нельзя образовать ни залъ, ни павильйоновъ, ни какихъ другихъ заманчивыхъ для глаза сооруженій, то очень-понятно, что у насъ боле знаютъ о Величк, чмъ объ илецкихъ или о кульпинскихъ копяхъ. Наконецъ и у насъ открыта была, въ 1820 году, подземная выработка: двумя шахтами пройдено было 22 сажени. Вс удостоврились въ совершенномъ удобств образовать такого рода выработку въ сплошной и твердой соляной масс, безъ особенныхъ крпей и безъ всякихъ затрудненій, а для любителей хорошихъ видовъ возродилась надежда, что и у насъ, какъ и въ Величк, въ страшныхъ подземельяхъ возникнутъ величественныя аркады кристалловидныхъ колоннъ съ портиками и галереями… Но Императоръ Александръ первый повелть соизволилъ оставить эти шахты, сказавъ, что ‘при такомъ неистощимомъ богатств, нтъ надобности изнурять людей подземными работами.’ Любители величественныхъ зрлищъ, конечно, много потеряли, но человчество выиграло отъ милосердаго отзыва государя.

Управлявшій илецкимъ промысломъ, Струковъ, такимъ-образомъ оцнивалъ богатство этого мсторожденія: ‘добыча илецкой соли должна быть упрочена на отдаленныя времена, потому-что этотъ источникъ есть богатйшій въ государств и можетъ снабжать наилучшею солью вс мста верхней части Волги, начиная отъ города Самары, а также и об столицы и сверозападныя губерніи и можетъ замнить иностранную соль. Озерныя наши соли, саратовскія (теперь он ужь астраханскія) и крымскія, въ-сравненіи съ илецкою, и низшаго достоинства по качеству и отъ означенныхъ мстъ удалены, выварочная соль, истребляя пространные лса свера, по систем водъ камскихъ, которыми снабжаются нижнія области по Волг и Дону, какъ и прибрежья Каспійскаго и Азовскаго морей, можетъ лишить вс страны сіи необходимаго лса, да и самыя варницы впослдствіи затруднятся дровами, на выварку соли потребляемыми.’

Въ 1850 году все выработанное пространство содержало въ себ 110 саженъ длиннику, 44 поперечнику, а глубиной мстами семь, а мстами восемь саженъ. Число рабочихъ непостоянно, въ мое пребываніе ихъ было около четырехъ сотъ человкъ. Слой земли, прикрывающей площадь илецкаго района, разнообразный: есть и голый песокъ, есть и черноземъ, способный къ посвамъ блотурки.

Вблизи солянаго флеца, на ровно-стелющейся степи, стоитъ скалистая гипсовая гора, носящая названіе ‘Маячной’. Высота этой горы простирается до двадцати саженъ надъ поверхностью земли, вершина ея увнчана зубчатою стною замка, обращеннаго въ острогъ и нын необитаемаго, къ подошв ея пристроены домики и мазанки мстныхъ крестьянъ. Гора эта изрыта искусственными, а частью и естественными пещерами. Зимой въ нихъ температура гораздо-выше температуры наружнаго воздуха, напротивъ-того, лтомъ тамъ холодно, и въ прежніе годы, когда пещеры эти содержались въ порядк и извивались длинными проходами, далеко отъ устья входовъ въ глубь горы, он служили настоящими погребами, теперь же, когда стны этихъ природныхъ корридоровъ обвалились и переходы засыпались камнемъ, пещеры эти стали не такъ пространны, чтобъ можно было слдить за постояннымъ пониженіемъ температуры. Я былъ введенъ въ одну изъ такихъ пещеръ, высотой она была около сажени, а длиной отъ трехъ до четырехъ аршинъ. Я видлъ въ ней камни, опушенные инеемъ, видлъ и висящія изъ трещинъ сосульки замерзшей воды, но термометръ Реомюра въ разныхъ углахъ показывалъ только +8^о, при температур наружнаго воздуха въ +19^о.

Вблизи разработки есть небольшое и неглубокое, въ ростъ человка, соляное озерко. Вода въ немъ чиста и прозрачна, какъ въ горномъ источник, въ ней плаваютъ міріады инфузорій, длиною не боле двухъ линій, края средней части тла животнаго между головою и хвостомъ и множество снабженныхъ щупальцами ножекъ, посредствомъ которыхъ оно чрезвычайно-быстро плаваетъ въ вод, окрашены коричневымъ цвтомъ и на вод придаютъ всему животному видъ краснаго, юлящаго всюду червячка.

Купающіеся въ этомъ озерк не могутъ погружаться въ него всмъ тломъ и оставаться въ вод по произволу, ихъ немедленно выноситъ кверху. Съ-изстари замчено, что, посл втряной погоды, когда вода въ озер взволнуется и наконецъ стихнетъ, дно становится весьма-тепло и даже горячо на ощупь, во всякое другое время оно чрезвычайно-холодно, какъ и слдуетъ быть, потому-что дномъ озерку служатъ сплошныя массы каменной соли, всегда холодной, какъ ледъ. Временную же теплоту дна иные объясняютъ дйствіемъ солнечныхъ лучей на вогнутую поверхность дна, иные — безпрестаннымъ треніемъ соляныхъ частицъ, осаждающихся посл того, какъ все озеро всколькиется отъ сильнаго втра, иные, наконецъ, объясняютъ тмъ, что горячіе пары, проникая подземнымъ путемъ сквозь трещины не гладкаго, а шероховатаго дна, нагрваютъ скопляющіяся на немъ соляныя грязи. Какъ бы то ни было, но общее мнніе приписываетъ здшнимъ водамъ цлебное дйствіе, особенно для страждущихъ ревматизмами. Впослдствіи времени, для значительныхъ постителей здсь устроены три ванны, а охотники изъ простонародья купаются въ озерк просто для потхи, особеннаго дйствія соленой воды на организмъ объяснить не могутъ, кром того, что ‘въ волосахъ осдаетъ соль.’

Илецкая-Защита небольшое мстечко, въ немъ, кром чернорабочихъ и служителей, народонаселеніе состоитъ изъ нсколькихъ семействъ чиновниковъ, которые составляютъ цвтъ здшняго общества. Климатъ здсь теплый, живется всмъ очень-хорошо и очень-весело, развлеченія общественныя неразнообразны и потому очень-понятно, что балы, обды, ужины, карточные вечера должны очень-часто перемшиваться съ умственными занятіями, общество все воспитанное, все съ европейскими привычками: стало-быть, праздное время, и скуки ради и ради удовольствія, посвящается чтенію газетъ и журналовъ, а дамы, какъ дамы цлаго свта, только тмъ и живутъ, что читаютъ французскіе романы. А соскучится въ Защит, дутъ въ Оренбургъ — вдь это рукой подать: выхалъ утромъ, пріхалъ къ обду, проплясалъ всю ночь до упаду, и назавтра опять въ Защит.

Кром соли и общаго довольства, въ Илецкой Защит такъ мало своего, самостоятельнаго, что, пріхавъ въ нее въ среду, 24 мая, вечеромъ, я выхалъ оттуда въ пятницу 26 числа въ обдъ, не успвъ подмтить никакихъ рзко бросающихся въ глаза особенностей: такъ здсь все отзывается Оренбургомъ… столицей… шампанское, шелковыя платья, король-валетъ самъ-пятъ, блондовые чепцы, чудный ростбифъ, Бальзакъ и Эжень Сю, лакированные сапоги, листовскія транскрипціи… однимъ словомъ, все, какъ у насъ, въ Петербург. Чтожь касается до низшаго слоя, до простолюдья, то особенноблестящихъ сторонъ оно, по разрозненности элементовъ, его составляющихъ, представлять не можетъ, днемъ оно работаетъ, ночью спитъ, въ праздники пьетъ вино… какихъ-нибудь особенностей, по кратковременности пребыванія, подмтить мн не удалось.

IX.
Хивинцы.

Въ Оренбург я свелъ знакомство съ нашими купцами и съ купеческими прикащиками. Изъ бесдъ съ ними я узналъ, что заграничные обороты наши съ Среднею Азіею производятся съ большимъ блескомъ, быстротою и живостью въ город Троицк, чмъ въ Оренбург, поэтому я и положилъ себ занятіе спеціальнымъ своимъ предметомъ, тмъ, для котораго я сюда пріхалъ, начать знакомствомъ съ операціями Троицкаго Мноваго Двора.

Въ городъ Троицкъ я могъ хать изъ Оренбурга тремя путями: или по Линіи, казачьими землями, или проселками черезъ Башкирію, или почтовымъ трактомъ, столбовой дорогой на Уфу и на Златоустовскій Заводъ. И такъ было хорошо, и этакъ было любопытно, и по той дорог пуститься интересно. Я хотлъ воспользоваться и тмъ и другимъ и третьимъ и, сообразивъ вс обстоятельства, составилъ себ маршрутъ такого рода, чтобъ въ передній путь хать проселками и по Башкиріи и по казачьей земл, а изъ Троицка возвратиться въ Оренбургъ тоже частью проселками, но другой ужь дорогой, по Башкиріи, по Войсковой Земл, и прохать земли горнаго вдомства.

Я предположилъ начать свои разъзды перваго іюня, но впослдствіи долженъ былъ отложить свой отъздъ еще на день, вотъ по какому случаю.

Въ Оренбург жило въ это время хивинское посольство, возвращавшееся изъ Петербурга восвояси. Посольство это состояло изъ двухъ хивинскихъ сановниковъ, и неочень-многочисленной ихъ свиты. Одинъ изъ главныхъ сановниковъ, посланныхъ ханомъ, добравшись до Оренбурга, простудился и занемогъ такъ сильно, что не въ-состояніи былъ хать въ Петербургъ. Туда отправленъ былъ другой сановникъ. Онъ былъ у насъ, въ Петербург, жилъ довольно-долго, посщалъ спектакли, нкоторое время обращалъ на себя вниманіе публики и, какъ водится, скоро былъ забытъ. Теперь онъ былъ въ Оренбург на возвратномъ пути въ Хиву.

Я забылъ сказать, что хивинское владніе, по своей ничтожности и по давней и неискупной нравственной зависимости отъ Россіи, не иметъ права посылать къ намъ посланниковъ въ европейскомъ значеніи этого слова: оно можетъ имть при нашемъ двор только ‘посланцовъ’. Наше могущество и нашу дйствительную власть вс Хивинцы, отъ хана до послдняго ясыря, почитаютъ въ такой степени, что признаютъ и сознаютъ, что если Хива и существуетъ, то она существуетъ единственно по милосердому соизволенію на то Царя Русскаго. Я говорю безъ преувеличенія, не увлекаясь нисколько патріотизмомъ, и если мн, изъ желанія показать противное, укажутъ на кой-какія, какъ-будто бы противорчащія мн обстоятельства, то эти обстоятельства объясняются очень-просто. Во многихъ семействахъ родныя дти, время отъ времени, выказываютъ духъ ослушанія, а иногда и непокорности, у дикихъ и невжественныхъ Хивинцевъ ослушность эта выказывается мгновенными вспышками, въ которыхъ они извиняютъ себя успокоительной фразой, что ‘авось, вина эта съ рукъ сойдетъ, а можетъ-быть, я кой-что и выиграю!’ Но вообще говоря, и говоря серьёзно, Хива чтитъ, какъ святыню, волю Русскаго Государя… Англичане, проникавшіе окольными путями въ Хиву и разсказывавшіе о ней и объ Киргизахъ многое, вотъ хоть бы господа Шекспиръ и Абботъ, сами на себ испытали, что значитъ русское имя въ сосдственныхъ съ нами странахъ Средней Азіи.

Но обратимся къ нашимъ Хивинцамъ.

Хивинское посольство, по дорог изъ Хивы въ Оренбургъ, неминуемо должно было прозжать Киргизскую Степь, по всегдашнему сближенію своему съ Киргизами, хивинскому правительству оченьхорошо извстны духъ и моральное состояніе нашихъ Киргизовъ. Но у насъ, въ Россіи, есть еще единоврный съ Хивинцами народъ, съ которымъ Хивинцы давно раззнакомились. Это именно Башкирцы, народъ весьма-многочисленный, сильный и, по врноподданической приверженности къ престолу, давно ужь въ цломъ своемъ состав обращенный въ такое же войсковое сословіе, какъ Донцы, Уральцы, Черноморцы и другіе, съ тою разницею, что въ сихъ послднихъ рзко бросается въ глаза смсь племенъ и нарчій, какъ, напримръ, Великороссіяне, Малороссы, Калмыки, Татары, Цыгане, Болгары и иные, а въ башкирскомъ войск, главнйшую массу народа составляютъ чистые Башкирцы, они, равно какъ и другіе, записавшіеся въ Башкирцы иноплеменники, вс до одного исповдуютъ исламизмъ.

Вслдствіе этой-то причины, любознательному хивинскому правительству и захотлось, вроятно, поближе ознакомиться съ этимъ народомъ, узнать его нравственный бытъ и матеріальное благосостояніе и привести въ точную извстность, въ какой степени національность этого мухаммеданскаго народонаселенія и его религія пользуются своимъ положеніемъ внутри имперіи.

Исполнитель ханской воли, старйшій изъ двухъ посланцовъ, именно тотъ, который возвратился изъ Петербурга (потому-что другой все еще былъ боленъ и изъ дому никуда не вызжалъ), явился въ одинъ прекрасный день къ бывшему, въ мое время, оренбургскимъ военнымъ губернаторомъ, старому, заслуженному генералу и, притворившись простачкомъ, просилъ разршенія прокатиться недалеко изъ Оренбурга, подышать чистымъ степнымъ воздухомъ и взглянуть на башкирскую кочевку. Разумется, тайная мысль не укрылась отъ проницательности главнаго начальника края: онъ съ охотою на это согласился, вроятно, думая такъ пусть полюбуется Хивинецъ благоденствіемъ, до котораго довелъ я Башкирцевъ подъ Оренбургомъ. Дозволеніе было дано, Хивинцы готовились къ прогулк.

Узнавъ объ этомъ, я сталъ составлять планъ, какъ бы и мн присосдиться къ Хивинцамъ? Обстоятельства мн благопріятствовали: главноначальствовавшій въ то время башкиро-мещеряцкимъ войскомъ, на правахъ отдльнаго атамана, съ титуломъ ‘командующаго’ военный Офицеръ, блестящаго образованія молодой человкъ, кончившій курсъ наукъ въ Военной Академіи, нсколько лтъ командовавшій ‘центромъ’ Кавказской Линіи, весь увшанный крестами полковникъ, съ которымъ я познакомился съ самаго прізда въ Оренбургъ, сбирался показать хивинскому сановнику цвтъ ввреннаго его попеченіямъ народа, а посл всего постить другіе башкирскіе кантоны и прохаться еще немножко-подальше. Онъ съ большимъ радушіемъ предложилъ мн свое сообщество, а я тмъ съ большимъ удовольствіемъ спшилъ воспользоваться его обязательностью, что намъ обоимъ предлежалъ одинъ и тотъ же путь и что съ такимъ руководителемъ я не могъ встртить по дорог никакихъ задержекъ или препятствій ни въ путеслдованіи, ни въ собираніи свдній.

Полковникъ съ Хивинцами предполагали выхать изъ Оренбурга втораго іюня, и потому первое іюня я долженъ былъ посвятить нецеремонному визиту къ будущимъ своимъ хивинскимъ спутникамъ. Я отправился къ нимъ не утромъ, а посл обда, немножко подъ вечеръ.

Посланецъ жилъ въ одной изъ веселенькихъ улицъ Оренбурга. Ему отъ казны отвели для квартиры довольно-помстительный деревянный одноэтажный домъ съ свтлыми, чистыми и уютными покоями. Для почота, у подъзда поставленъ былъ часовой съ ружьемъ. Хивинецъ всему былъ очень-радъ, только бы самому никакихъ расходовъ не знать: его поили, кормили, возили кататься — все на казенный счетъ, даже на содержаніе посланцовъ и всей ихъ свиты выдавались суточныя деньги.

Я приблизился къ дому, занимаемому старикомъ-посланцомъ, котораго звали Ходжешь-Мегремъ, выглянулъ изъ передней во дворъ и замтилъ нсколько тощихъ, исхудалыхъ туркменскихъ аргамаковъ, осдланныхъ, покрытыхъ разноцвтными коврами и привязанныхъ къ изгородамъ двора и къ столбикамъ. Посреди двора воткнутъ былъ треногій козелъ, на немъ вислъ чугунный котелокъ, въ которомъ варился, вроятно, кирпичный чай. Рядомъ съ нимъ, но ближе къ окну, въ которое я глядлъ, разведенъ былъ небольшой огонь подъ таганомъ, на таган стоялъ чугунный котелъ: въ мутной жидкости, которою онъ былъ переполненъ, плавали куски баранины. Нсколько работниковъ копошилось у огня, мшая въ котл деревянною палкою, другіе валялись на земл, разостлавъ подъ себя войлочные потники изъ-подъ сделъ. Въ сторон, за цыновочнымъ занавсомъ, сидлъ нашъ русскій казакъ, дружески обнявшись съ однимъ изъ Хивинцовъ, и что-то съ нимъ растабарывалъ потатарски.

Въ передней лежали на полу два человка. Я поджидалъ, что авось-либо они встанутъ на ноги и доложатъ обо мн посланцу, ожиданій мои были напрасны. Одинъ только дюжій купчина, какъ посл оказалось, первый секретарь посольства, проходя черезъ переднюю, замтилъ меня и, подойдя поближе, спросилъ:

— Чего надо?

— Посланца надо, отвчалъ я.

— А его тамъ… тутъ… ступай сюда

Я вошелъ въ первую комнату, за мной вошелъ и первый секретарь.

Едва я переступилъ порогъ, меня такъ и ошибло какимъ-то страннымъ запахомъ, не то мыломъ, не то крахмаломъ, а какимъ-то особеннымъ, зловоннымъ газомъ, составляющимъ неотъемлемую особенность каждаго, пожирающаго старую конину, мусульманина.

Въ обширномъ поко, о четырехъ окнахъ, разбросаны были по полу кошмы и ковры, на которыхъ возлежали самъ посланецъ и его приближенные. Самъ Ходжешь-Мегремъ сидлъ поджавъ колни въ переднемъ углу комнаты, прислонившись спиной къ стнк. Коверъ подъ нимъ былъ старенькій-престаренькій, весь продиравленный и самаго безвкуснаго рисунка, грубой туркменской работы. Дв-три подушки, одна въ грязной ситцевой наволочк, другая покрытая полушелковою матеріею, валялись около него въ неживописномъ безпорядк. Ходжешь-Мегремъ одтъ былъ въ три сильно-потертые простые бумажные халата, изъ-подъ которыхъ выглядывала очень-подозрительной близны длинная, ниже колнъ, рубаха изъ бязи, или грубаго благо бумажнаго холста, вдвое или втрое толще нашего миткаля.

Ходжешь-Мегремъ сидлъ на ковр безъ сапоговъ, босой: обувь его и порыжлыя онучи заткнуты были подъ простую подушку, чтобъ ихъ не разбросало свободно-гулявшимъ по всмъ комнатамъ сквознымъ втромъ.

Посланецъ былъ очень-пожилой человкъ, съ виду лтъ шестидесяти. Довольно-густая борода, быстрые глаза, красивыя брови и орлиный носъ придавали ему весьма-мужественную физіономію, но блдный цвтъ лица, нсколько-осунувшіяся и ввалившіяся щеки и сердитый взглядъ производили на меня несовсмъ-пріятное впечатлніе. Особенную суровость ему придавала шапка, которую Хивинцы почти никогда не скидаютъ и которая, въ настоящее время, составляетъ какъ-бы характеристическое отличіе Хивинцевъ отъ другихъ народовъ, обитающихъ въ ближайшихъ къ намъ странахъ Средней Азіи.

Въ Иран шапки высокія, но узковатыя, кверху съуживающіяся, съуженіе это еще искусственно увеличивается особою манерою Персіянъ сжимать верхніе края своего головнаго убора. У Киргизовъ головной уборъ составляетъ зимой — малахай, въ род нашихъ зимнихъ маймистскихъ теплыхъ шапокъ, а лтомъ блый войлочный калпакъ, съ особеннымъ серпообразнымъ войлочнымъ же козырькомъ сзади и спереди: у Бухарцовъ и Коканцовъ на голову навивается чалма, повязываемая на разныя манеры, смотря по племени, къ которому житель принадлежитъ, у Хивинцовъ и лтняя и зимняя шапка одна и та же: высокій и широкій, кверху еще немного-расходящійся цилиндръ, обшитый черною мерлушкой, съ вшитымъ въ верхушку кружкомъ сукна темныхъ цвтовъ, синяго или чернаго, а иногда и съ небольшимъ, въ род казачьяго, суконнымъ выпускомъ.

Подъ овчинною шапкой Хивинцы, подобно другимъ своимъ единоврцамъ, носятъ тюбетаи, или ермолки. Нашъ татарскій или коканскій тюбетей длается въ вид простой ермолки, полушаріемъ, бухарскій тюбетей бываетъ почти такой же, но островерхій, киргизскій — совсмъ особая статья, а у Хивинцевъ тюбетей тоже островерхіе, какъ у Бухарцовъ, но гораздо, по-крайней-мр вдвое, выше бухарскихъ тюбетеевъ, поэтому, на нашъ глазъ, Хивинецъ въ шапк своей страшенъ, а когда сниметъ ее отъ жары и останется въ одномъ тюбете, то въ немъ онъ чрезвычайно-смшонъ, потому-что суровое выраженіе лица у Азіатпа и конусообразная кикиболка на гладко-выбритомъ череп какъ-то странно между собою гармонируютъ.

— Селямъ алейкюмь! сказалъ-было я, привтствуя посланца и произнося чисто мусульманскую фразу.

— Ждаровъ! спасибъ! отвчалъ старикъ, протянувъ мн свою мощную длань, испещренную глубокими морщинами, и пригласивъ ссть на единственномъ стул, который немедленно былъ внесенъ изъ передней и поставленъ среди комнаты.

— Отчего посланникъ не хочетъ быть со мною вжливъ? спросилъ я, обратившись къ такъ-называемому секретарю посольства.

— Какъ-такъ?

— Отчего онъ не отвчаетъ мн какъ слдуетъ, ‘алейкюмъ селямъ’?

Первый секретарь передалъ мое замчаніе посланцу, тотъ пробормоталъ въ отвтъ какую-то длинную фразу, которую мн тотчасъ же и перевели ломаннымъ русскимъ языкомъ:

— Ты извини, не сердись: на твой селямъ мы не можемъ отвчать селямомъ: ты неправоврный, не мухаммеданинъ, только своему единоврцу мы говоримъ селямъ. А теб сердиться не за что: посланецъ уважилъ тебя какъ равный равнаго: годы твои молодые, а онъ, старикъ, не просто кивнулъ головой, а сдлалъ должное привтствіе рукой, приложивъ ее отъ земли къ сердцу и ко лбу, да еще и руку теб подружески протянулъ, попетербургски…

— Какъ это попетербургски? Разв у васъ не такъ же протягиваютъ другъ другу руки?

— Одну руку протягивать мы выучились въ Петербург, а дома, въ Хив, мы здороваемся иначе… вотъ какъ…

И секретарь посольства, протянувъ об руки ко мн и схвативъ меня за руки, сперва прижалъ мою правую руку къ своему сердцу, а потомъ свою правую руку къ моему сердцу.

— Вотъ какъ у насъ, въ Хив, добрые пріятели здороваются! прибавилъ жирный купецъ, считавшійся за секретаря посольства.

— А Бухарцы какъ же здороваются?

— Бухарцы?… А Бухарцы тоже такъ здороваются.

— Ну, а Киргизы?

— Киргизы-то?… Ну, вотъ, если Киргизы встртятся, пріятель съ пріятелемъ, ну… такъ они тоже такъ же здороваются.

— Стало-быть, вы вс одинаково здороваетесь?

— Какъ я теб показалъ, такъ здоровается каждый хорошій мусульманинъ: и вашъ казанскій Татаринъ, и Киргизъ, и тамъ далеко, въ Пенджаб, татарскій человкъ, сейкъ, точно такъ же здороваются — все одно… А ты, пожалуйста, не сердись: мы теб не сказали ‘алейкюмъ селямъ’ потому, что ты не нашъ… ты джауръ, у насъ съ тобой и одинъ Богъ, да ты въ Мухаммеда не вришь. Теб селяма нельзя отдать, вра не позволяетъ!

Стулъ, на которомъ я услся, былъ невыразимо-грязенъ, къ-тому же такъ жостокъ и неровенъ, что сидть было трудно, поэтому я безъ церемоніи присосдился къ посланцу и помстился рядомъ съ нимъ на ковр, поджавъ подъ себя ноги. Хивинцы видимо были довольны, что я, примняясь къ ихъ обычаямъ, старался во всемъ подражать имъ.

— Вотъ ты началъ говорить о вр, продолжалъ я начатый съ первымъ секретаремъ разговоръ,— кто же у васъ заботится объ исполненіи обрядовъ вры?

— Кто? Всякій заботится самъ про-себя!

— Ну, это конечно, да я не то хотлъ спросить. Видишь ли что нашъ Государь иметъ въ своемъ владычеств нсколько мильйоновъ мусульманскихъ подданныхъ. Они у него везд разсяны — вотъ и въ Башкиріи, и въ Киргизской Степи, и въ Сибири, и за Кавказомъ, и въ Крыму, и по всей Волг, и въ Петербург, и въ Польш — везд у насъ мухаммедане. Вотъ, нашъ Государь раздлилъ ихъ на нсколько округовъ и въ каждомъ округ поставилъ, своею властью, особаго муфтія, какъ главнаго духовнаго управителя въ томъ, что касается религіозныхъ отправленій.

— Да, муфтіи есть: мы это знаемъ, но нашъ ханъ самъ главный начальникъ надъ всми муллами.

— А есть ли у васъ такіе муфтіи, какіе у насъ?

— Нтъ, муфтіевъ у насъ нтъ.

— Ну, вотъ есть ли у васъ такой духовный глава, какимъ въ Константинопол считается шейх-эль-исламъ?

— И шейх-эль-ислама у насъ нтъ.

— Такъ у васъ только самъ ханъ заправляетъ всми духовными длами?

— Нашъ ханъ — великій ханъ: онъ одинъ надъ всми великій.

— Такъ-то такъ, но вдь ты, я думаю, самъ знаешь, что у насъ муфтіи безъ царскаго указа ничего сдлать не могутъ, въ Стамбул выше шейх-эль-ислама есть еще высшая власть, это власть самого султана. Но вдь ваша Хива не то, что Россія, вашъ ханъ только ханъ, а не падишахъ, и даже не султанъ: въ длахъ вры вдь и надъ ханомъ, должно-быть, есть старшіе…

— А ты почемъ это знаешь? спросилъ изумленный Хивинецъ, предположивъ, что мн извстны религіозныя отношенія хивинскаго хана къ какой-нибудь посторонней власти, чего я, признаюсь, вовсе и не подозрвалъ, и разговоръ-то нашъ былъ направленъ на этотъ предметъ совершенно-случайно, да и я самъ перекидывалъ словами только для того, чтобъ что-нибудь говорить. Я воспользовался изумленіемъ своего собесдника и понесъ ему турусы на колесахъ.

— Ну, я знаю это потому, что стамбульскій падишахъ важне хивинскаго хана. Въ народ, который исповдуетъ исламъ, стамбульскій падишахъ долженъ имть большой почетъ: у стамбульскаго падишаха и Мекка и Медина, у него въ самомъ Стамбул важнйшія мечети, у него въ Іерусалим есть знаменитая мечеть Сахара съ висящимъ въ воздух камнемъ. А ты знаешь, какіе великіе города Бухара и Самаркандъ? что жь ты мн тутъ толкуешь, что вашъ ханъ одинъ надъ всми мусульманами великій правитель?…

Мой Хивинецъ, вроятно, не подозрвалъ, что я высказывалъ ему такія вещи, которыя извстны у насъ каждому, и дивился бездн моей учености. Сначала это поразило его, потомъ развязало его языкъ и наконецъ неразговорчивый Хивинецъ до того сталъ словоохотенъ, что трудно было остановить потоки его цвтущихъ рчей, изъ которыхъ я могъ понять только то, что главою всего мухаммеданскаго міра въ Средней Азіи считается турецкій султанъ, что между Турціею, съ одной стороны, а Хивою и Бухарой, съ другой, существуютъ постоянныя дружественныя сношенія и пересылка пословъ, но что, за отдаленностью Константинополя, а еще боле Мекки и Медины отъ Хивы и затруднительности перездовъ черезъ неврную землю Кызылбашей, Алійцевъ-Персіянъ, Хивинцы ограничиваютъ свое скитальничество по мусульманскимъ священнымъ мстамъ однимъ Машадомъ (или, по другому выговору — Мешхэдомъ), сосдственнымъ съ хивинскими предлами. Въ Машад есть знаменитая мечеть съ золоченымъ куполомъ, городъ этотъ иметъ священное значеніе въ глазахъ мухаммеданъ, потому-что здсь покоится прахъ Имама Риза, а Имамъ Риза былъ пятымъ и послднимъ потомкомъ Алія. По отдаленности мстопребыванія стамбульскаго падишаха и по необходимости имть что-нибудь въ род духовнаго владыки въ самомъ центр Мавераннегра, или области, лежащей между рками Сыромъ и Аму, и даже цлаго Турана, то-есть части Туркестана, лежащей на сверъ отъ Аму-дарьи, намстникомъ турецкаго султана въ длахъ вры, блюстителемъ религіознаго благочинія, верховнымъ распорядителемъ всего, касающагося до ислама, испоконъ-вка признается бухарскій владлецъ, носящій титулъ эмира, чмъ и высказывается нравственное его первенство между сосдними среднеазійскими самовластными ханами и зависимыми отъ нихъ беками или второстепенными ‘державцами’. Надобно прибавить, что этотъ простонародный переводъ слова ‘бекъ’, самъ-собою, по духу языка, указываетъ на то, что истинное его значеніе діаметрально противоположно смыслу, заключающемуся въ слов ‘самодержецъ’.

Разговоры лились у насъ быстро, быстро мнялись и предметы разговоровъ. Самъ посланецъ принималъ живое участіе въ бесд, съ удивленіемъ говорилъ онъ объ Аральскомъ Мор и о чудесно-выроспіемъ при немъ город, которому Хивинцы и Бухарцы успли ужь дать новое названіе: ‘Раимъ-Кала’, какъ называютъ они наше Аральское Укрпленіе на правой сторон Сыръ-дарьи, куда, почти на глазахъ ихъ самихъ, за нсколько недль отправлены были изъ Орской двадцать семей колонистовъ изъ природныхъ Русскихъ, потому-что Раимъ-Кала въ то время занята была только гарнизономъ, а не постояннымъ населеніемъ, при хивинскомъ же посольств отправлены туда и чигири, или родъ водоподъемныхъ мельницъ, такихъ же, какія находятся почти въ общемъ употребленіи въ Астраханскомъ Кра и въ Закавказь, а чигири нужны въ Аральскомъ Укрпленіи потому, что земля, прилегающая къ Сыр-дарь, безводна и для орошенія полей, по мстнымъ обстоятельствамъ, возможно и удобно введеніе искусственной поливки.

Что касается до ирригаціи полей, то способъ этотъ, о которомъ многіе у насъ знаютъ только по-наслышк, существуетъ повсюду въ такихъ степныхъ мстахъ, гд населеніе еще не густо, гд оно не прочно-осдлое, гд трудъ человка не цнится почти ни во что, гд опредленныхъ заработковъ, въ вид отдльнаго промысла, еще не существуетъ и, наконецъ, разумется, тамъ, гд топографическія условія не противятся проведенію водоспускныхъ канавокъ. И потому ирригація полей, съ давнихъ временъ извстная, кром отдаленныхъ чужеземныхъ краевъ и у насъ, въ Россіи, въ Закавказья и Киргизской Степи, въ томъ вид, какъ она существуетъ у патріархальныхъ племенъ Востока, врядъ-ли можетъ въ обширныхъ размрахъ укорениться въ мстностяхъ, заселенныхъ образованнымъ народонаселеніемъ. Въ низовьяхъ Волги есть искусственное орошеніе садовъ, бахчей и огородовъ, но поливка обширныхъ хлбныхъ полей, по дороговизн труда, сравнительно съ ожидаемыми результатами, невозможна, тщетно стали бы мы требовать искусственной ирригаціи и отъ цлаго Новороссійскаго Края. Кабинетный ученый, закупорившись въ Петербург, можетъ давать совты новороссійскому пахарю, да новороссійскому-ти пахарю, которому родное поле извстно, какъ свои пять пальцевъ, остается только изподтишка подтрунивать надъ великимъ учителемъ и надъ его умствованіями, конечно, по цли своей заслуживающими всякаго почтенія, но тмъ не мене на дл совершенно-непримнимыми.

Отъ чигирей разговоръ перешелъ на Гератскую Компанію 1837 и 1838 годовъ. Ходжешь-Мегрему, какъ видно, были хорошо извстны гератскія дла, онъ насказалъ мн множество прелюбопытныхъ вещей о Мухаммед-шах, который самъ предводительствовалъ персидскою арміею, двигаясь къ Герату, и о прежнемъ владтел Афганистана, шах-Туджа-уль-Мулькъ, который, впродолженіе тридцати лтъ, жилъ въ Лодіани, на иждивеніи Англичанъ, объ ‘инглиз-адамъ’ Мак-Нилл и о сэръ Генри Потинджер, о нашихъ Виткевич и о граф Симонич. Гератскимъ державцомъ въ то время былъ Камран-Мирза, генерал-губернаторомъ Индіи — лордъ Ауклэндъ, англійскимъ министромъ въ Тегеран — сэръ Джонъ М. Нилль, а Погипджеръ жилъ въ Герат въ качеств англійскаго агента: посланникомъ отъ Мак-Нилля къ Мухаммед-шаху съ грознымъ требованіемъ возвращенія его въ Тегеранъ и съ объявленіемъ, что, въ противномъ случа, походъ его признанъ будетъ непріязненною демонстраціею противъ англоиндійскихъ владній, былъ полковникъ Стоддортъ, тотъ самый, который предательски погибъ впослдствіи времени въ Бухар и для спасенія котораго такъ человколюбиво и рыцарски правительство наше прибгло-было къ своимъ средствамъ, къ-несчастію, освдомившись обо всемъ ужь тогда, когда за могущественнымъ его вліяніемъ Англичане обратились, потерявъ слишкомъ-много времени.

Все это вещи давно-извстныя и давно ужь описанныя, стало-быть, распространяться о нихъ много начего. Пока мы о нихъ толковали, посланцовы прислужники суетились около насъ, нсколько разъ подсыпая на блюдечки разныя сласти, которыми угощало насъ хивинское гостепріимство.

Въ Хив ничего такъ много не родится, какъ фруктовъ. Если главнйшую характеристику нашей русской внутренней и вншней торговли составляютъ металлы, хлбъ и ситцы, то существенную сторону хивинскихъ оборотовъ составляютъ сушеные фрукты, которыми вся Хива только и живетъ. Вся Киргизская Степь, вся южная полоса Россіи пробавляется сухими плодами, привозимыми къ намъ отъ нашихъ азіатскихъ сосдей, въ томъ числ и изъ Хивы, снабжающей насъ разными сластями въ большомъ изобиліи. Стало-быть, очень-понятно, что для нетороватаго Хивинца цлые десятки блюдечекъ съ кышмышомъ, изюмомъ, урюкомъ, фисташками, грцкими орхами, сливами, обсахаренными въ меду миндалинами и персиковыми ядрышками и прочими лакомствами, составляли точно такой же чувствительный расходъ, какой для каждаго изъ насъ можетъ составить ломоть хлба, отрзанный для дорогаго гостя. Но вотъ наконецъ по комнат пронеслись неблаговонные клубы дыма: видно, ставятъ самоваръ и разжигаютъ въ немъ, вмсто березовыхъ углей, обломки кизяка, который, какъ извстно, выработывается изъ конскаго помёта… Значитъ, Хивинецъ расщедрился: онъ хочетъ угостить насъ цннымъ, дорого-стоющимъ напиткомъ — чаемъ!

Пока ставили самоваръ, да пока онъ еще разогрвался, солнышко замтно склонилось къ западу и близко ужь было къ закату.

— Ну, ты посиди тутъ смирно, а мы сейчасъ будемъ готовы, мы только намазъ сдлаемъ, сказалъ мн первый секретарь посольства, выслушавъ какое-то приказаніе посланца.

— Какой намазъ? спросилъ я.

— А вотъ только Богу помолимся.

— Разв непремнно теперь нужно? нельзя посл?

— Нельзя никакъ! Это пятый и послдній дневной намазъ: нашъ пророкъ все проститъ, можно три средніе, которые въ теченіе дня совершаются, намаза пропустить — все ничего, а первый да послдній самые важные!

Прислуга разостлала посереди пола чистую кошму, накинула на нее какой-то дырявый коверъ и сверхъ него разостлала еще одинъ коврикъ. Хивинцы прежде поодиночк выходили въ другія комнаты совершать омовенія, потомъ вошли опять, оправили на себ платья, оглядли ихъ, чисты ли они, надвинули себ поплотне шапки, нахлобучивъ ихъ на самыя уши, встали съ своихъ мстъ на кошму и выстроились въ одну линію, только стоявшій въ середин ихъ самъ посланецъ нсколько выпятился впередъ и всталъ на коверъ. Затмъ вс они разомъ сомкнули глаза и стали шептать про-себя разныя молитвы. Общее молчаніе нарушилось тяжелымъ вздохомъ посланца, проговорившаго едва-слышно ‘Аллахъ-акбаръ!’ и смиреннымъ поклономъ въ землю. Приникнувъ къ земл и пролежавъ нсколько секундъ въ этомъ положеніи, Хивинцы поднялись снова, Ходшежь-Мегремъ вздохнулъ еще тяжеле, погромче произнесъ ‘Аллахъ-акбаръ’ и опять припалъ къ земл, что сдлала и вся его свита. Вставанія и поклоны повторялись неоднократно и каждый разъ старикь-посланецъ произносилъ своя воззванія къ Аллаху съ боле-и-боле тяжкими вздохами, обратившимися наконецъ въ какія-то задыхающіяся всхлипыванія, совершенно-схожія съ тми звуками, которые издаются мучительными вздохами сильно-страдающаго грудною болью человка. Хивинцы творили свои молитвы отчасти стоя на ногахъ, отчасти сидя въ колнопреклоненномъ положеніи, по выраженію лицъ однихъ молельщиковъ, видно было, что въ произносимыхъ ими словахъ сильное участіе принимаетъ и умъ и сердце, тогда-какъ лица другихъ были ршительно безъ всякаго выраженія. Черезъ десять минутъ церемонія была кончена.

Вс снова принялись за болтовню, но она плохо клеилась въ-ожиданіи появленія чая. Кстати скажемъ, что Хивинцы пьютъ чай трехъ сортовъ: кирпичный, зеленый и черный. Первые два сорта они получаютъ отъ бухарскихъ и ташкентскихъ купцовъ, добывающихъ его изъ разныхъ городовъ китайскаго Туркестана, преимущественно же изъ Чугучака и Кульджи, а черный чай покупаютъ въ Хив отъ русскихъ купцовъ, посылающихъ чай изъ Оренбурга въ Хиву. Объ вывоз чая, и кирпичнаго и чернаго, въ послдніе годы изъ Чугучака нашими русскими купцами и объ основаніяхъ мны этого товара на коренныя русскія издлія я ужь сообщилъ нсколько свдній въ ‘Разсказ троицкаго купца Абдул-вали Абубакирова’, напечатанномъ въ ‘Географическихъ Извстіяхъ’ за 1850 годъ, а здсь прибавлю только то, что среднеазійскіе наши сосди, вслдствіе условій жаркаго своего климата, предпочитаютъ пить преимущественно зеленый чай, а черный считаютъ вреднымъ, потому, будто бы, что онъ густитъ кровь и производитъ болзненные припадки. Вслдствіе этихъ же самыхъ причинъ, Хивинцы и Бухарцы избгаютъ употребленія въ пищу конины, которая, какъ извстно, составляетъ весьма-любимое у мухаммеданъ блюдо. Впрочемъ, въ нашемъ сверномъ климат, Хивинцы очень-охотно, и даже весьма-усердно, кушали конину.

Зеленымъ чаемъ поподчивалъ Ходжешь-Мегремъ и всю нашу честную компанію. Оборванный, высокаго роста, работникъ вошелъ въ комнату, держа въ рукахъ огромный подносъ, уставленный небольшими полоскательными чашками, приблизился ко мн, согнулся въ три погибели и подставилъ душистый нектаръ прямо мн къ носу, указавъ глазами на боле-красивый сосудъ, у насъ употребляемый для мытья и полосканья грязныхъ стакановъ, а во всей Азіи, кром Китая, да даже и въ Кита у нкоторыхъ племенъ, замняющій обыкновенныя чайныя чашки.

Я взялъ чашку и скоро ощутилъ, что въ ней чистйшій кипятокъ. На одномъ изъ блюдечекъ съ сластями лежала чайная ложечка, я взялъ ее въ руки и началъ ею пробовать чай: было горячо, но не сладко. Врно, сахаръ еще не разошелся, подумалъ я и сталъ ложечкой мшать въ дымящемся отъ пара насто. Снова попробовавъ чай, я опять-таки нашелъ его недовольно-сладкимъ и опять началъ работать ложечкой, но скоро убдился, что мн вовсе сахару не клали.

— Одолжи мн сахару, сказалъ я слуг.

Тотъ вытаращилъ на меня глаза и не отвчалъ ни слова, а только слегка покосился на посланца.

— Нсколько кусочковъ сахару! повторилъ я.

— Бельмей! отвтилъ работникъ, понявшій знакъ, который сдлалъ ему хозяинъ, считавшій, вроятно, знакъ этотъ для меня неуловимымъ.

— Скажи ему, чтобъ онъ принесъ сахару, сказалъ я, обратившись къ секретарю посольства.

— Сакаръ? спросилъ онъ, нсколько сконфузившись.

— Да, сахару.

— Сакаръ… не понымай… бельмей! отвчалъ хитрецъ, начавъ ломать русскій языкъ безъ пощады и длать такія ошибки, которыхъ онъ никакъ не могъ длать, весьма-порядочно разговаривая по-нашему.

Я указалъ пальцомъ на чай и повертлъ въ чашк ложечкой.

— Таво не понымай!

Я приложилъ палецъ къ зубамъ, щолкнуль языкомъ, потомъ опять ткнулъ пальцомъ въ чашку.

— Бельмай, бельмай!

Я повторилъ свое мимическое объясненіе, плутоватый купецъ внимательно слдилъ за моими тлодвиженіями, самъ сталъ выдлывать т же штуки, сощурилъ одинъ глазъ, скривилъ одну сторону лица, пустилъ въ ходъ ту же жестикуляцію и едва удерживаясь отъ смха, онъ проговорилъ:

— Бельмай, бельмей!

— Экой ты какой лгунъ! Вдь ты знаешь, что значитъ сахаръ?

— Не понымай сакаръ, не понымай! бельмай!

— Вдь ты не первый годъ въ Россіи?

— Бувалъ.

— Вдь ты привыкъ къ чаю? Живалъ съ Русскими нсколько лтъ сряду?

— Русскимъ-то его привыкалъ.

— Ну, вдь ты знаешь, съ чмъ Русскіе чай пьютъ?

— Чай пьютъ?

— Ну, да, съ чмъ пьютъ.

— Молокамъ-то его мшалъ, чай-то!

— Еще съ чмъ? чтобъ сладко было…

— Шлядка?

— Ну, да…

— А… такой блый?..

— Ну, ну…

— Этакій крпкій…

— Ну, да, сахаръ!

— Этакій, ножикомъ-то ево рубляитъ? Такой въ ротъ клядаитъ?.. Да, да, помнилъ, помнилъ… закаръ… закарррръ!

— Ну, теперь знаешь?

— Тиберъ ево знаешь!

— Ну, вотъ, и посланникъ вашъ знаетъ.

— О, какъ же, знаетъ! Ево сама закаррамъ-то кусалъ.

— Ну, вотъ и вели мн подать сахару.

— Ай-яй, нинада! Такой желёна чай… закарръ ниту нада кладилъ!

— Какъ не надо! надобно!

— Безъ закарръ чай скусна, люче… ай-яй шибко ладно ево безъ закарръ! Бульна ево такъ хороша!

— Да мн-то невкусно…

— Ай-яй какой ты! Попробуй, поджалуста, такъ… кушай узумъ, кышмышъ, закарръ ниту нада!

— Ну, ладно, ладно! пускай не надо! сказалъ я, подумавъ немного и довольствуясь тмъ, что мн привелось быть участникомъ этихъ забавныхъ выходокъ скупости.

Веселое расположеніе, въ которомъ я находился, было вновь усилено одною любопытною сценою. Старикъ-посланецъ тихимъ голосомъ проговорилъ имя своего любимца Рахмета-Уллы, которое онъ, сокращенно, произнесъ Раметля!

— Раметля! громко сказалъ первый секретарь посольства.

— Раметля! закричалъ одинъ изъ Хивинцевъ, развалившійся подл выходныхъ дверей залы.

— Раметля! крикнулъ еще громче рзкій голосъ въ сосднемъ поко.

Черезъ нсколько минутъ къ намъ вошелъ молодой Хивинецъ, лтъ двадцати-пяти отъ-роду, высокаго роста, съ довольно-выразительными, когда смотришь въ профиль, чертами, съ большими черными глазами и красивою бородкой, когда онъ повернулся къ намъ лицомъ, то потухшіе взоры и лицо, чрезвычайно-блдное, не могли не подйствовать на насъ самымъ непріятнымъ образомъ. Впечатлніе это было еще боле усилено крайнею неопрятностью, какую только можно себ представить и безъ того ужь въ неопрятномъ Хивинц. Это и былъ Раметля, бывшій, какъ мн посл сказывали, когда-то фаворитомъ посланца. Теперь онъ былъ простымъ прислужникомъ.

Раметля принесъ съ собой особеннаго устройства кальянъ и сталъ его раскуривать. Кальянъ этотъ, былъ ли онъ сдланъ изъ тыквы-горлянки, или выточенъ изъ дерева, положительно сказать не умю? имлъ форму двухъ, плотно-соединенныхъ другъ съ другомъ, шаровъ, съ чашечкой для табаку и съ коротенькимъ деревяннымъ чубукомъ для втягиванія дыма. Кальянъ захриплъ и захлюпалъ и сталъ переходить изъ рукъ Раметля къ устамъ другихъ Хивинцевъ и потомъ опять попался къ Рахмету-Улл. Видно было, что вс одинаково трудились надъ его раскуриваніемъ, наконецъ дымъ началъ выходить большими клубами.

Раметля, продолжая его раскуривать, приблизился къ Ходжешь-Мегрему, тотъ приподнялся немного на ковр и прислонился къ стнк, возл которой полулежалъ въ осанистой поз. Раметля нагнулся къ нему вмст съ кальяномъ, посланецъ широко раскрылъ себ ротъ… и я никакъ не могъ догадаться для чего онъ это длаетъ. Но скоро загадка разъяснилась: Раметля, набравъ себ полнёхонекъ ротъ дыму, приникъ лицомъ къ лицу посланца и далъ ему вдохнуть въ себя весь, тотъ запасъ дыму, который онъ, Раметля, задерживалъ въ себ. Приложившись къ нему устами, Ходжешь-Мегремъ втянулъ въ себя, теперь вдвойн-очищенныя струйки аромата, и сдлалъ видъ, какъ-будто бы онъ чего -нибудь глонулъ, пріятно облизался и выпустилъ изъ себя красивое облачко дыма. Повторивъ разъ десятокъ ту же самую продлку, Ходжешь-Мегремъ опять принялъ прежнее положеніе, какъ ни въ чемъ не бывало!

Я, признаться сказать, очень подивился такой странной манер курить табакъ, но едва ли не въ большее изумленіе пришелъ, услышавъ на свои слова такой отвтъ:

— Посланецъ балчой чалавикъ ево работить нельзя сама! ево курилъ сама тяджело будитъ!

— Не-уже-ли чванливость, восточная спсь, лность и истомленіе, вслдствіе условій климата, до такой степени заставили посланца облниться, что онъ даже куреніе табаку, для своего же удовольствія, считаетъ тяжелой, неприличной работой?

Но на этотъ, слишкомъ-хитро, слишкомъ покнижному предложенный вопросъ, я не получилъ надлежащаго отвта. Сосдъ, къ которому я обратился-было за разршеніемъ, непривтливо взглянувъ на меня, коротко сказалъ:

— У русъ бельмай! то-есть не понимаю порусски.

— А что, Хивинцы любятъ курить табакъ? спросилъ я другаго сосда.

— Очень любятъ! Ты видлъ? что жь спрашиваешь? отвтилъ онъ, переводя мн отвтъ посланца.

— И трубку курятъ?

Этимъ вопросомъ затруднилъ немного собесдника, но когда растолковалъ жестами, что я разумю подъ названнымъ мною общеупотребительнымъ у насъ куреніемъ, посланецъ черезъ переводчика отвтилъ:

— Нтъ, этого мы не знаемъ, мы только кальянъ знаемъ.

— А нюхать знаете?

— Носамъ совать? Ай, какъ можно! Это одинъ Киргизъ носамъ соваитъ. Нашъ пророкъ не велитъ табакамъ нюхать: онъ сердится за это!

— Ну, а когда пророкъ не видитъ, не глядитъ?

— Ну, когда пророкъ не глядитъ, тогда можно нюхать, тогда все можно! сказалъ мн вполголоса переводчикъ, вроятно, не осмлившись передать ни моихъ, ни своихъ словъ строгому и набожному старику-посланцу.

— А Бухарцы трубку курятъ?

— Въ Бухар никто не сметъ ни курить, ни нюхать!

— Это отчего такъ?

— Пророкъ запретилъ вообще табакъ, вино, карты и всякое такое…

— Да вдь и Бухарцы одной вры съ вами? Какъ же вы курите?

— Да у нихъ эмиръ строгій человкъ — бда, какой сердитый: все, все запрещаетъ, а кто не слушаетъ — бьютъ!

— Да вдь этакъ и опіумъ надо запретить?..

— И офій нельзя курить, нельзя кушать…

— Да вдь вамъ всмъ хорошо знакомъ опіумъ?

— Еще бы — бухарскій эмиръ самъ его любитъ…

— А какъ же Коранъ?

— Ну… да то пророкъ не видитъ! Да опіумъ и дорогъ: не всякій достанетъ, не всякій и узнаетъ!

— Я вотъ былъ въ Петербург, много видлъ чудеснаго! замтилъ посланецъ, продолжая начатый разговоръ о куреніи.

— Въ Петербург для васъ, я увренъ, много было чудеснаго.

— Какъ же… однакожь, вдь и у насъ, въ Хив, есть тоже разныя чудеса… У васъ, въ Петербург, ихъ тоже довольно… и тамъ, да вотъ и здсь, въ Оренбург, мы видли этакія палочки: ихъ съ одного конца зажгутъ, а другой положатъ въ ротъ — дымъ такъ пойдетъ!

— Врно, вотъ эти? спросилъ я, вынувъ имъ папиросницу и показавъ папироску.

— Ай, нтъ, то такая черная-черная, толстая-претолстая!

— То сигара, а это папироска, это тоже курится — и, для убжденія ихъ, я закурилъ папироску, раздавъ нсколько штукъ присутствующимъ, изъ которыхъ только двое умли съ ними управиться, а остальные замуслили данныя имъ папироски съ противоположнаго конца и стали ихъ раскуривать, приложивъ огонь къ самому мундштуку.

— Ну, а кром папиросокъ, случалось же вамъ видть еще что-нибудь чудесное?

— Какъ же! мы все видли! намъ все показывали… ай-яй хорошо въ Петербург… Вотъ тамъ у васъ ‘дарья’ (рка)… ай-яй какая большая дарья… А знаешь, тамъ какіе дома есть? въ иной домъ можно весь Оренбургъ посадить! Мы и прежде слыхали про это, да все врить не могли.

— А въ театр были?

— Везд были!

— Театръ, я думаю, вамъ больше всего понравился?

Старикъ-посланецъ, поддерживая свою сановитость, отвчалъ довольно-общими мстами, но одинъ изъ его свиты, вмшавшись въ разговоръ, сказалъ мн:

— Театръ у васъ одинъ хорошъ, гд лошади играютъ… Лошатка скакжетъ, скакаетъ, а ногамъ такъ, такъ… все играетъ, все играетъ!.. А дивка, такой славный дивка!.. такъ на лошатка тоже играетъ… и такъ, и такъ, и такъ!.. Бульна ево хороша!..

И мой Хивинецъ, въ восторг отъ воспоминаній, началъ, сидя на кошм, дрыгать ногами и разводить руками въ воздух, едва удерживаясь. чтобъ не вскочить съ мста и не пуститься въ плясъ.

Драматическія наши представленія, разумется, не могли Хивинцамъ понравиться, потому-что они тутъ ни слова не понимали, объ музык нашей они ничего сказать не могли — такъ мало оставила она впечатлній въ ух, дйствовать на которое можно разв пилой, да волынкой, да еще турецкимъ барабаномъ. Собесдники мои увряли меня, что имъ не понутру пришелся и балетъ, но по разгорвшимся глазамъ, по страннымъ тлодвиженіямъ, которыми они передавали ненравящіяся имъ позы, я могъ наврное заключить, что и старики и молодые Хивинцы куда-бы не прочь еще хоть разочекъ взглянуть на качучу или на тарантеллу.

Наблюдательность Хивинцевъ была истинно-изумительна: они замтили паркетные полы и картинныя галереи и драгоцнныя статуи, но не умли дать имъ никакой цны. И въ-самомъ-дл, покажите дикому Азіатцу Венеру-Каллипигу, онъ ршительно въ толкъ себ не возьметъ, чмъ тутъ другіе люди восторгаются. Чтобъ имть какой-нибудь успхъ, надо на холодный мраморъ натянуть хоть чулки — тогда только воспріимчивость Хивинца будетъ хоть чмъ-нибудь затронута, а безъ того, чистая красота, пластическое изящество позъ для него недоступны.

Условившись съ посланномъ насчетъ завтрашняго отъзда и поспшивъ пріобрсти себ легонькій тарантасъ, такъ-какъ прежній нашъ экипажъ не могъ быть употребленъ въ дло при разъздахъ по проселочнымъ дорогамъ Башкиріи, мы на другой день, къ опредленному сроку, собрались подъ вечерь опять у Хивинцевъ и ужь отсюда въ четырехъ экипажахъ пустились въ путь, но и тутъ дло не обошлось безъ сценъ, которыя, сами-по-себ, не заключали въ себ ничего необыкновеннаго, но которыя для насъ, непривыкшихъ къ азіатскимъ церемоніямъ, представляли новую интересную сторону.

Для комфорта азіатскихъ путешественниковъ по Киргизской Степи, у одного оренбургскаго жителя, весьма гостепріимнаго хозяина, имется особый экипажъ, чрезвычайно-умно приспособленный для почетныхъ гостей изъ дальнихъ среднеазійскихъ владній и какъ-нельзя-лучше соотвтствующій всмъ требованіямъ мстныхъ обстоятельствъ. Для насъ, привыкшихъ къ низенькимъ, уютненькимъ кареткамъ на плоскихъ рессорахъ, азіатскій экипажъ, разумется, покажется съ перваго взгляда весьма-страннымъ, но знакомый съ дломъ человкъ, конечно, не преминетъ отдать должной дани справедливаго почтенія строителю этого экипажа.

Представьте себ огромный кузовъ, при вид котораго въ голов наблюдателя невольно зараждается мысль о гигантской тыкв, которую, жизненною, положимъ хоть электро-магнитною, столовращательною силою расперло во вс стороны. Представьте посл этого, что эту самую распертую со всхъ боковъ тыкву поставили на неизмримой длины колесницу, или хоть на простой тарантасный ходъ, состроенный по увеличенному размру: прибавьте къ этому хорошій скатъ добрыхъ лафетныхъ колесъ, въ-заключеніе всего, присовокупите допотопный, мутно-зеленый цвтъ наружной окраски этого рыдвана и бывшій когда-то пунцовымъ штофъ, которымъ обита его внутренность — и въ мысляхъ вашихъ распёртая тыква, безъ-сомннія, сейчасъ же превратится въ парящій на колесниц чудовищный арбузъ… Сравненіе это тмъ большую будетъ имть степень меткаго уподобленія, что подъ мутно-зеленою оболочкою, въ прекрасно-арбузной внутренности, мелькаютъ черныя шапки и черныя бороды Хивинцевъ — ни дать, ни взять, настоящія арбузныя смечки.

Но дло опять-таки не въ антеделювіанскомъ рыдван, а въ Хивинцахъ.

Было жарко: зной томилъ до нельзя, и вотъ, вс эти почетные путешественники, снявъ съ себя лишніе халаты и разувшись совершенно, то-есть снявъ съ себя сапоги и ту часть обуви, которая для зимняго времени иметъ другое названіе, названіе онучъ — а надобно сказать, что даже хивинскому хану и его прелестнымъ ханьшамъ и одалыкамъ, европейскіе чулки незнакомы — такъ вотъ… наши Хивинцы разоблачившись до-чиста, то-есть оставшись только въ шапк, въ рубах и въ неуклюжихъ шальварахъ, ползли въ свою колымагу… Я забылъ сказать, что этотъ несравненный и, можетъ-быть, единственный въ цлой Россіи экипажъ именно такъ и зовется: колымагой.

Ходжешь-Мегрему, какъ почетнйшему лицу, было указано то мсто, которое мы вс привыкли считать почетнымъ. Но ‘ихъ степенство’ изволили обидться: не-уже-ли ему, посланнику великаго хана, воспользоваться предлагаемымъ мстомъ и помститься такъ, чтобъ простой мужикъ, ямщикъ, сидлъ къ нему задомъ? Какой же видъ представится тогда передъ его очами? Спина и затылокъ ямщика?..

Какіе ни были представлены посланцу резоны, онъ ни за что не хотлъ принять ихъ во вниманіе. Ему напомнили про Петербургъ, гд кучера сидятъ спиной даже къ знатнымъ барынямъ, да и ко всмъ прочимъ, но и то на него мало подйствовало. Посланецъ самъ напомнилъ, что онъ и въ передній путь въ Петербургъ, и на обратномъ пути изъ Петербурга, занималъ ту лавочку въ четырехмстной карет, которая и на русскомъ язык называется переднею лавкой… Нечего было длать: надо было распорядиться такъ, какъ посланцу хотлось.

Наконецъ вс услось по мстамъ и разслись на каретныхъ подушкахъ — но опять не по-нашему свсить ноги къ полу экипажа для человка, привыкшаго ихъ поджимать калачикомъ — истинное наказаніе. Наши Хивинцы забрались на свои сиднья совсмъ съ ногами и заняли на нихъ позицію, уткнувшись кто на корточкахъ, а кто съ запросто-поджатыми ногами.

Ну, кажется, все кончилось благополучно. Ямщикъ гикнулъ, крикнулъ: ‘гайда, пошилъ!’ лошади рванулись, понеслись, лафетныя колеса начали подскакивать съ камешка на камешекъ, съ рытвинки на рытвинку, бдные Хивинцы едва съ скамеекъ не слетли: ихъ такъ славно начали подтряхивать, что они, подвергнувшись страшной качк, поспшили растворить двери колымаги и стали цпляться руками за обнаженные углы экипажа.

— Акрымъ, акрымъ! то-есть тише, тише! кричали одни во все горло.

— Тохта, тохта! стой, стой! кричали еще громче другіе.

Лошади остановились — опять коммиссія! Босые Хивинцы повылзли вонъ, начали жаловаться и требовали, чтобъ въ колымаг у нихъ выломали сиднья. До дому было недалеко, началась работа, внутренность колымаги наскоро была очищена и безпокойные гости опять ползли въ рыдванъ и набились туда точно въ щель тараканы, разсвшись, къ полному своему удовольствію, на покрытомъ коврами полу экипажа и настежь растворивъ об его дверцы

Не было сомннія, что теперь вс препятствія устранены совершенно. Почтовые колокольчики снова зазвенли, мы выхали изъ городскихъ воротъ.

Экипажи наши направились по большому уфимскому тракту и стали приближаться къ едва-виднвшимся издали безлснымъ холмамъ, составляющимъ отрогъ Общаго-Сырта, и по своему наружному виду, усвоившимъ за собою названіе ‘Гребенай’. Эти невысокія каменистыя горы, въ промышленномъ отношеніи, кром ломокъ известковаго каы ни, замчательны тмъ, что он составляютъ общественную собственность Уральскаго Казачьяго Войска, принадлежатъ къ дачамъ Сакмарской-Станицы, и что мстные мдные заводчики преимущественно и почти исключительно отсюда берутъ мдную руду для дйствій своихъ мдиплавильныхъ заводовъ. Не желая быть въ зависимости отъ уральскихъ казаковъ и руководствуясь разными промышленичеюкими видами, мдные заводчики съумли издавна обратить гребенское мсторожденіе руды на собственныя свои выгоды. Еще въ 1805 году, когда оренбургскимъ военнымъ губернаторомъ былъ князь Волконскій, они окортомили у сакмарскихъ казаковъ всю имющуюся получиться изъ гребепскаго мсторожденія мдную руду, не могу наврное сказать за какое вознагражденіе, только что-то очень-выгодно, а главнйшимъ условіемъ поставлено то, чтобъ обязательство это свято соблюдалось ‘на вчныя времена’. Но такъ-какъ ‘на вчныя времена’ законодательство наше не дозволяетъ никакихъ актовъ, недаромъ подозрвая, изъ благихъ видовъ, не кроется чего другаго въ подобнаго рода условіяхъ, то въ тридцатыхъ годахъ мстные заводчики и задумали-было составить съ казачьимъ обществомъ новый актъ о покупк себ этой части войсковой общественной земли въ вчное потомственное владніе. Но отчужденіе общественной казачьей собственности въ постороннія руки тоже строго запрещено закономъ. Правительство вошло въ обсужденіе этого дла и, ограждая, съ одной стороны, войсковое сословіе отъ необдуманнаго и очень-невыгоднаго для нихъ самихъ ущерба угодій, а съ другой, и самый законъ отъ недозволительныхъ нарушеній его самовластными распоряженіями, ввело казачье общество въ кругъ его законныхъ дйствій, предоставивъ ему пользоваться основнымъ своимъ правомъ передачи своей поземельной собственности въ постороннія руки только во временное пользованіе, и не иначе, какъ на положительно-опредленный срокъ.

Въ лвую руку отъ того пути, котораго мы держались, виднлись Бёрды, или Бёрдская Станица — казачій выселокъ Сакмарскаго-Городка (Уральскаго Войска), потомъ Каргала или Сеитовскій-Посадъ вошедшій въ составъ башкиро-мещеряцкаго войска, дале въ виду былъ и уральскій Сакмарскій-Городокъ, но мы до него не дохали, а свернувъ въ сторону, пустились по проселку. Около этого мста мы остановились и вдругъ насъ обступила толпа незнакомыхъ намъ людей, немедленно-выстроившихся въ линію. По загорлымъ, скуластымъ ихъ лицамъ, по рденькимъ усамъ и бород, даже по малйшимъ принадлежностямъ одежды, видно было, что это не русскіе люди. На однихъ надты были просторные армяки изъ верблюжьей шерсти и блые, обшитые цвтными полосками, высокіе войлочные калпаки, на другихъ были синіе и красные длинные кафтаны, обшитые позументами, и высокія, цвтныя же, обшитыя галунами шапки, третьи красовались въ обыкновенныхъ казачьихъ курткахъ.

— Что это за люди? спросилъ я своего сосда.

— Это выставка!

— Да люди-то это какіе?

— Казаки, Башкирцы.

— Что же такое значитъ ‘выставка’?

— А ‘выставка’ значитъ импровизированная станція, подстава нужнаго количества лошадей для прозжающихъ по распоряженію начальства, въ такихъ мстахъ, гд нтъ станцій, нтъ даже, иной разъ, и селеній.

— Какимъ же образомъ ихъ импровизируютъ? Какъ они знаютъ? кто детъ и сколько лошадей нужно?

— Для этого по тмъ башкирскимъ юртамъ, то-есть деревнямъ и селамъ, черезъ которыя нужно прозжать хоть бы мн съ вами, заблаговременно даются надлежащія начальственныя предписанія, съ которыми обыватели и соображаются, глядя по обстоятельствамъ. Если детъ само начальство по дламъ службы, то почтовая гоньба у Башкирцевъ, какъ и во всякомъ казачьемъ войск, составляетъ ихъ непремнную натуральную повинность, если же кто-нибудь детъ не по дламъ службы, тотъ долженъ платить башкирскимъ возничимъ узаконенную прогонную плату.

Подобнаго рода объясненіе сдлано было и пытливымъ Хивинцамъ, но врядъ ли Башкирцы пощетились отъ ‘его степенства’ не только-что прогонами, но даже хоть бы копеечкой на водку. Посланецъ до такой степени былъ скупъ и жаденъ до денегъ, что въ тхъ домахъ, гд его угощали, что называется на-повалъ, онъ нигд прислуг даже гривенника не давалъ на магарычи за хлопоты. Правда, онъ хорошо зналъ, что разгуливаетъ въ Россіи, какъ гость, на казенный счетъ, но не мене того, ему тоже хорошо было извстно, что Россія не Хива и что у насъ всякій трудъ непремнно долженъ быть оцненъ на деньги и непремнно вознагражденъ. Правило это Хивинцы мастерски умютъ примнять къ собственнымъ своимъ трудамъ, даже тамъ, гд, собственно говоря, никакого труда не было, они умли лишь набивать свои кошельки дешево-доставшимися имъ деньгами, зато ужь для другихъ они ни за что въ мір не стали бы распоясывать мошну.

Наступили сумерки и за часъ до полуночи мы прибыло въ деревню Верхняя-Чебенька, памятную намъ по тому обстоятельству, что здісь. ночью, въ сильную темень, мы, полусонные, благодаря искусству мухаммеданина, исправлявшаго должность ямщика, чуть-чуть не опрокинулись-было со всмъ экипажемъ въ рку Сакмаръ, а главное, потому, что насъ поразила судьба здшнихъ обитателей. Это плотный, невысокаго роста, приземистый народецъ, давно-свыкнувшійся со всми удобствами осдлой жизни, успшно-занимающійся земледліемъ и совершенно, какъ кажется, отвыкшій отъ всхъ обычаевъ и коренныхъ привычекъ и замашекъ кочеваго, патріархальнаго быта. Но къ какому племени этотъ народъ принадлежалъ — наврное сказать очень-трудно Одинъ изъ обывателей назвалъ себя Татариномъ изъ Чувашей, другой, къ которому я обратился съ вопросомъ — просто Татариномъ. Большинство здшнихъ жителей считаетъ себя Мещеряками, въ общемъ своемъ состав вс они считаются Башкирцами, но, странная вещь, они не вошли въ составъ башкирскаго войска, къ которому принадлежатъ вс остальные, какъ чистые Башкирцы, такъ и считающіеся Башкирцами мусульмане другихъ племенъ, не вошли они и въ составъ мещеряцкихъ кантоновъ, а составляютъ отдлъ оренбургскаго казачьяго войска.

Въ-теченіе вечера и ночи намъ встртилось по дорог нсколько десятковъ волевыхъ подводъ съ солью. Легонькія фуры крестьянъ отличались отъ нашихъ телегъ и конструкціею своею и небольшою вмстимостью. Он были запряжены каждая парою воловъ, грузъ ихъ, состоявшій изъ комовой соли, былъ прикрытъ лубьями и весь караванъ глядлъ какъ-то особенно-весело, отличаясь опрятностью и негромоздкостью.

Путь свой мы совершали непроторенною дорогой, цликомъ по степи и къ разсвту очутились на прелестной полян, обрамленной съ двухъ сторонъ небольшимъ лскомъ. Здсь была кочевка двухъ башкирскихъ деревень, Джунгурляукской Чебеньки и Куджабаковой. Башкирскія кибитки, то-есть переносные кочевные домы, раскинуты были полукругомъ, и для непривыкшаго глаза казались какими-то безобразными ворохами чего-то, покрытаго грязными войлоками, между-тмъ, какъ это были низенькія помщенія, смастеренныя изъ деревянныхъ шестовъ и ршетокъ, выстроенныя полушаріемъ, или правильно-закругленнымъ съ верхняго конца цилиндромъ, и окутанные сверху отъ дйствія наружнаго воздухами кошмами, или большими полстями войлока.

На кочевк еще все спало, только одна ‘выставка’ бодрствовала, готовясь принять жданныхъ здоковъ, да въ сторон виднлись косяки лошадей, пасшихся на подножномъ корму и такъ лниво-бродившихъ по лугу, что ихъ можно было принять за совершенно-неподвижныхъ. Недалеко отсюда, какъ-будто украдкой, пробиралась небольшая рчка, которую мн назвали Актана, а впереди едва-вошедшее солнце освщало намъ три послдовательные ряда высокихъ и чрезвычайно-живописныхъ горъ, отроговъ южнаго Урала. Каждой изъ этихъ возвышенностей Башкирцы дали особенныя названія, такъ ближайшій къ намъ небольшой хребетъ прозывался Терыклы-узякъ, за нимъ слдуетъ Имань-юртъ, а потомъ самый высокій — Ташлы-айры.

Въ девять часовъ утра мы прибыли къ какому то зданію, передъ которымъ было разбито нсколько обширныхъ, обитыхъ хорошими кошмами кибитокъ. Мстность представляла голыя горы, покрытыя только травою. Мсто это чрезвычайно-уединенное, селенія нтъ. Съ одной стороны видно какое-то зданіе деревянное, но прочное, съ другой нсколько флигелей и конюшенъ, вдали полусгнившія и заброшенныя зимовки, кругомъ кустарникъ, у журчащаго потока мелкій лсокъ таловый съ нсколькими ветлами, въ разныхъ концахъ его выглядывали пчелиные ульи. Все съхавшееся сюда наше общество размстилось не внутри жилаго дома, а въ кибиткахъ. Мы были на общественномъ башкирскомъ конномъ завод.

Башкирцы лихой народъ и чудные наздники. Удаль свою они не разъ успли выказать въ блистательныхъ войнахъ, которыя вела Россія съ своими врагами. Нечего и говорить, что, по роду своей службы, они не могутъ вполн замнить тяжелой кавалеріи, или быть хорошими пхотинцами, но, какъ легкое иррегулярное войско, какъ казаки, они первенство надъ собою могутъ уступить разв только кавказскимъ Линейцамъ да Уральцамъ, а въ безстрашіи, отваг и примрной исполнительности они съумли поддержать казачью славу наравн съ Донцами и Черноморцами, и это въ-теченіе ныншняго столтія они успли доказать въ Отечественную Войну двнадцатаго года, въ турецкую кампанію, въ польскую воину, въ хивинскую экспедицію и при многихъ другихъ случаяхъ.

Начало общественнаго башкирскаго коннаго завода положено В. А. Перовскимъ еще во время перваго его управленія Оренбургскимъ Краемъ: онъ выписалъ жеребцовъ изъ Карабаха, изъ Туркменіи и закупилъ ихъ на лучшихъ заводахъ Россіи. При общественномъ завод особыхъ штатныхъ чиновниковъ и ветеринаровъ нтъ, вс должности, необходимыя при такомъ учрежденіи, замнены самими Башкирцами, несущими внутреннюю службу.

Чтобъ не терять даромъ времени, немедленно приступлено было къ выводк лошадей для показа хивинскому посланцу. Представленіе это состояло, такъ-сказать, изъ шести отдленій. Сначала вывели намъ двадцать чрезвычайно-красивыхъ жеребцовъ случной конюшни, вс они были заводскаго приплода, кром одного, сраго аргамака, отбитаго въ сорокъ-восьмомъ году въ степи у Хивинцевъ, во время неудачнаго возбужденія ими Киргизовъ на Сыр-дарь. Затмъ выведены четыре аргамака, приведенные Ходжешь-Мегремомъ изъ Хивы и предназначенные хивинскимъ ханомъ въ дарственное приношеніе Государю Императору. Государь Императоръ, осчастлививъ хана принятіемъ этого подарка, всемилостивйше пожаловалъ аргамаковъ казачьимъ сословіямъ Оренбургскаго Края и потому теперь жеребцы эти долженствовали быть распредлены по случнымъ конюшнямъ войскъ уральскаго башкирскаго и оренбургскаго. Изъ четырехъ аргамаковъ одинъ, рыжій, былъ весьма неважныхъ статей, зато остальные три были необыкновенно-изящны. Знатоки признавали сраго аргамака за лучшаго, другіе отдавали первенство гндому, но такого удивительнаго цвта, что онъ казался какъ-будто бы подернутымъ позолотой… я, съ своей стороны, не могъ глазъ оторвать отъ бураго Тэкэ, рослаго красавца, вершковъ пяти, съ длинною, прямою, тонкою шеею, съ удивительно тонкою кожею, гривы у него почти вовсе не было, мордочка, ножки, грудь были просто — загляднье…

Его вели за повода два дюжіе Башкирца, онъ едва касается земли, выплясывая красивыми ножками, на которыхъ каждая жилка рзко выдастся наружу упругою стальною струной. Все туловище, вспотвшаго отъ избытка энергіи, коня въ буквальномъ смысл облито золотомъ — такъ чуденъ цвтъ его шерсти подъ свтлыми лучами солнца. Хвостъ игриво разметнулся трубой, шейные мускулы напряжены съ невроятною силою, глаза горятъ точь-въ-точь какъ раскаленные угли, отъ благородной головы такъ и пышетъ огнемъ, въ рельефно-выдавшихся артеріяхъ течетъ вмсто крови, чистый пламень, казалось, что, при вид статнаго аргамака, самъ ощущаешь, своими глазами видишь, какъ у него изъ ушей паръ валитъ, изъ ноздрей пламя.

Посл аргамаковъ выводили трехлтнихъ жеребчиковъ, происшедшихъ отъ породъ туркменской, орловскаго завода и другихъ, потомъ нсколько головъ чрезвычайно-красивыхъ жеребчиковъ, предназначенныхъ отъ начальства въ награду заслужившимъ его вниманіе Башкирцамъ. Затмъ мы осмотрли матокъ разсадника, косякъ которыхъ состоялъ боле, чмъ изо ста головъ, вс он происходятъ преимущественно отъ башкирскихъ матокъ и кровныхъ жеребцовъ. Наконецъ намъ показывали косяки годовалыхъ и двугодовалыхъ жеребчиковъ и кобылокъ, въ каждомъ косяк было до двухсотъ-пятидесяти головъ.

Четвертаго іюня, въ воскресенье, часу въ одиннадцатомъ утра, перехали мы съ коннаго завода въ помщичье село — Петровское, расположенное на рчк Ассель, которая впадаетъ въ рку Икъ съ правой стороны. Въ-ожиданіи обда, которымъ гостепріимный владлецъ уже распорядился, намъ подали чай.

Еще наканун и въ этотъ же день утромъ я дивился неизвинительной неделикатности Хивинцовъ. Положимъ, они скупы и чрезвычайно-скупы, положимъ, что этою скупостью можно оправдать и то, что они гостю своему не дали къ чаю сахара и то, что, собравшись въ дорогу, почли за выгодное вовсе не брать чаю, разсчитавъ, оченьосновательно, что чужой чай обойдется гораздо-дешевле своего, но въ эти два дни скупость и жадность ихъ перешли уже обыкновенные предлы. Н. П., главный распорядитель и хозяинъ всего, касавшагося до нашего путешествія, зналъ слабости и наклонности Хивинцовъ и щедрою рукою одлялъ ихъ питьемъ и яствами, но дворецкій его, распоряжавшій всмъ его хозяйствомъ, мало былъ знакомь съ Азіатцами и взялъ въ дорогу такое количество сахару, какого, по его разсчетамъ, было заглаза достаточно для двадцати человкъ гостей въ-теченіе двухъ недль. На дл разсчетъ этотъ оказался невренъ, и я, помстившись въ одной кибитк съ Н. П., долженъ былъ принять невольное участіе въ семейномъ секрет.

— Конфузія, совершенная конфузія, сударь! докладывалъ дворецкій барину.

— Да какъ же это могло случиться?.. ну, посылай скорй нарочнаго въ городъ…

— Послать-то я ужь послалъ, да вы, сударь, хоть ихъ-то поурезоньте.

— Да что жь они теб сдлали?

— Какъ что, помилуйте? Каждый-таки разъ, какъ я подаю имъ чай — а изволите знать, они его пьютъ у насъ по шести разъ на день, да по полдюжин стакановъ заразъ — такъ, извстное дло, учтивства ради подаешь имъ полнёхоньку сахарницу… а они пять кусковъ, пребольшущихъ этакихъ, положатъ въ стаканъ, а остальные полсотни… куда! гораздо-больше полусотни, сахарница у насъ большая!… такъ они весь остатній сахаръ и высыпать себ въ карманы шальваръ, благо они у нихъ широки…

— Что это у васъ, обычай что ли такой? спросилъ одинъ изъ нашихъ перваго секретаря.

— А что такое?

— Да смотри, какъ вы нагружаете карманы чужимъ сахаромъ.

— Это мы очень любитъ.

— Вдь ты знаешь, что у насъ, у Русскихъ, правило: пей, шь въ волю, а въ карманъ не таскай. Это нехорошо, стыдно…

— Зачмъ стидна?

— Да вдь дома-то твой хозяинъ, я чай, сахару и въ глаза не видитъ.

— Айяй, какъ можина, ево шлядка, бульна его шлядка любитъ!

— Ну что ты мн толкуешь? у васъ гостю и взглянуть-то на сахаръ не даютъ!…

— Э, ты не знаешь! Такой балчой чалавикъ — его нада шладка. Когда онъ дома живетъ — сама шлядка все кушаетъ… Ево возьметъ — сахаромъ то ево такъ кушайтъ…

И онъ мимикой началъ показывать, что его хозяинъ возьметъ въ руки цлую голову сахару да такъ и начнетъ ее зубами грызть…

— Ну, полно врать, братецъ: и чай-то пьетъ, такъ только, думаю, взглянетъ на сахаръ — тмъ и доволенъ.

— Нтъ, нтъ! а ево пьетъ вотъ какъ: возьметъ этики, этики, этики маленькій чашечка чаю — и туда такой… такой… такой балчой кусокъ сахару.

Послдняя выходка разсмшила меня окончательно. Надо было видть съ какими ужимками Хивинецъ понемногу все уменьшалъ воображаемую величину хозяйской чашки и довелъ наконецъ ее до величины наперстка, между-тмъ, чтобъ дать понятіе о куск сахара, въ нее полагаемаго, онъ отдлялъ одну руку отъ другой все дальше и дальше и развелъ наконецъ ихъ до того, что кусочекъ сахару для чашки долженъ былъ всить пуда три-четыре.

Село Петровское само-по себ весьма-замчательно богатымъ орнитологическимъ собраніемъ, принадлежащимъ здшнему владльцу, который, подъ собственнымъ надзоромъ, а иногда и собственными руками, набиваетъ чучела и ежегодно дополняетъ свой кабинетъ новыми и часто весьма-рдкими экземплярами пернатыхъ, водящихся на всемъ пространств Оренбургскаго Края, то-есть отъ Каспійскаго Моря до Аральскаго, отъ Сыр-дарьи до рки Камы и отъ Волги до Тобола. Нечего и говорить, что собраніе это произвело особенное впечатлніе на Хивинцевъ. Они тутъ двухъ вещей никакъ понять не могли, что за фантазія у помщика окружать себя мертвыми птицами, которыхъ тутъ наврное есть до тысячи штукъ? и отчего это въ зал музеума мертвечиной вовсе не пахнетъ?

Много у насъ и за обдомъ было потхи. Хивинцовъ дивила и форель, которая водится здсь въ рчкахъ Камышлы, Акташъ и нкоторыхъ другихъ, и раки, и мороженое, и кремъ. Пушистость крема доводила Хивинцовъ до восторга, нкоторые, замтивъ, что его, по легкости, неловко брать въ руки, вонзали въ него палецъ и любовались посл, какъ сдланное такимъ-образомъ отверстіе само собой все понемногу сглаживалось, другимъ, желавшимъ разомъ проглотить цлую ложку мороженаго, оно казалось чрезвычайно-жгучимъ, третьи, въ томъ числ и самъ посланецъ, принявъ полотки, то-есть копченыхъ гусей, за свинину, огорчились надъ оскорбительной насмшкой, которой никто имъ не причинялъ и потомъ сами хохотали отъ души, когда имъ показали неразрзаннаго и хорошо-прокопченаго гуся и осязательно доказали, что кушанье, принимаемое имъ за запрещенную пророкомъ пищу, вещь самая невинная и притомъ чрезвычайно-вкусная.

За обдомъ наши Хивинцы сидли довольно-добро порядочно, какъ слдовало, на стульяхъ, а посланецъ на диван, но спустивъ къ земл ноги. Каждое кушанье они хвалили одобрительнымъ ‘бикъ джаксы’, то-есть очень-хорошо, и вжливымъ ‘алла-риза-булсунъ’, то-есть благодарю покорно и не очень-дико дйствовали вилкой и ложкой. Правда, вилка ставила ихъ въ нкоторое смущеніе при вид соуса или супа, но они скоро оправлялись, выказывая сметливость свою съ самой блестящей стороны. Такъ, напримръ, если въ суп плавалъ картофель или морковь, то Хивинецъ выловитъ картофелинку ложкой, потомъ возьметъ эту картофелинку съ ложки пальцами да и наткнетъ на вилку, а тамъ и въ ротъ — и все въ порядк.

Старикъ-посланецъ былъ человкъ очень-строгихъ правилъ. Хивинцы, изъ боязни къ нему, не осмливались при немъ прикасаться къ хмльнымъ напиткамъ, которые запрещены Кораномъ. Они поодиночк выходили въ другую комнату и тамъ, прикрывъ лицо рукой, другою подносили хорошую рюмку водки къ устамъ и проглатывали ее съ особенною удалью.

— А ты пивалъ шампанское? знаешь его?

— Ну, какъ же не знать, меня въ Петербург сколько разъ подчивали шампанскимъ.

— Такъ, стало быть, ты знаешь, что оно привозится къ намъ изъ-за морей въ бутылкахъ, оно бываетъ мокрое и продается очень-дорого…

— Ну, знаю!

— А вотъ теперь видишь какъ народъ ухитрился: вотъ посмотри, у меня въ карман нсколько стакановъ сухаго шампанскаго. Стоитъ только воды подлить оно такъ и запнится.

— Не уже ли правда?

— Да вотъ хоть самъ посмотри.

Я вынулъ изъ кармана коробочку съ содовыми порошками, приготовилъ ихъ какъ слдуетъ и выпилъ. Мои Хивинцы остолбенли и побжали доложить о такомъ важномъ изобртеніи посланцу. Надо было повторить при немъ опытъ. Ходжешь-Мегремъ всплеснулъ руками и объявилъ своей свит, что тутъ непремнно гд-нибудь сидитъ шайтанъ и что тому, кто выпьетъ этого напитка, несдобровать.

Разсявъ, сколько могъ, невыгодное заключеніе, которое старикъ имлъ объ невинныхъ порошкахъ, я предложилъ посланцу самому принять ихъ. Онъ отнкивался едиственно на томъ основаніи, что это сухое шампанское вино, а всякое вино запрещено пророкомъ. Когда и этотъ пунктъ былъ объясненъ тмъ, что это совсмъ не виноградъ и не вино, а легкое медицинское средство, имющее такіе и такіе результаты, то Ходжешь Мегремъ, согласившись со мной, ршился принять его отъ меня собственноручно, однакожь съ тмъ, что принимать порошки внутрь станетъ не онъ самъ, а вмсто него, фаворитъ его, Раметля.

Посл нсколькихъ неудачныхъ опытовъ, такъ какъ Раметля не успвалъ выпить смсь вовремя, Хивинцы вошли во вкусъ и неотступно умаливали меня подлиться съ ними содой. Я расщедрился и снабдилъ ихъ порошками по-крайней-мр по полсотни пріемовъ, но ихъ къ слдующему дню не осталось нисколько. Меня, впрочемъ, не это дивило, а дивила крпость хивинскаго желудка: у инаго отъ неумреннаго пріема соды, непремнно оказались бы хоть какіе-нибудь болзненные признаки, а наши Хивинцы были какъ ни въ чемъ не бывало!

О мухаммеданахъ идетъ молва, что они въ ротъ хмльнаго не берутъ. Не говоря ужь про то, что это общее правило, какъ и всякое общее правило, иметъ свои, и довольно-рзкія, исключенія, нельзя упустить изъ виду, что мусульмане даже и въ масс не пренебрегаютъ опьяняющими средствами. Закавказскіе наши Татары страстные охотники до чихиря, Казанскіе Татары пристрастны къ пиву, Бухарцы и Хивинцы безъ зазрнія совсти и очень-неумренно, хотя и тайкомъ, пьютъ водку, выгоняемую тамошними Евреями изъ риса, а Башкирцы изобрли особый, равномрно-опьяняющій напитокъ, не знаю какъ сами они его называютъ, но по-нашему его просто зовутъ кислымъ медомъ. Берутъ медъ вмст съ восчиной, разводятъ его кипяткомъ, подливаютъ въ него немного дрожжей, или кладутъ вмсто того кусокъ ржанаго или пшеничнаго хлба, взваръ заквашивается, ставится въ теплое мсто и на другой день онъ ужь совершенно-готовъ. Напитокъ этотъ очень-крпокъ, непріятенъ на нашъ вкусъ, немножко кисловатъ, немножко сладковатъ, но вообще чрезвычайно-пьянъ. Неумренное его употребленіе разстроиваетъ желудокъ и грудь и полагаетъ основаніе чахоточнымъ страданіямъ. Все это знаютъ сами Башкирцы, однакожь, пренебрегая опасностью, впиваются въ него до того, что иной въ-теченіе сутокъ вольетъ въ себя цлое ведро этого кислаго меда, тогда-какъ непривычнаго къ этому напитку и одинъ стакан съ ногъ сшибетъ. Въ замнъ кислаго меда, Башкирцы лтомъ пьютъ кумысъ, превосходный напитокъ, общеупотребительный между всми кочевыми племенами.

Въ тотъ же день, въ воскресенье, къ вечеру, съ рчки Асселя мы отправились въ прелестную долину Белегуша, лежащую въ 125 верстахъ отъ Оренбурга. При възд въ нее мы замтили полу развалившуюся мечеть. Вступивъ въ долину, мы поражены были движеніемъ, которымъ она была оживлена.

Долина Белегуша служила мстомъ лтней кочевки тринадцати полукочевыхъ, полуосдлыхъ башкирскихъ деревень ближайшихъ къ этому мсту одиннадцатаго и двнадцатаго юртовъ десятаго башкирскаго кантона. Сотни красивыхъ наздниковъ встртили своего атамана восторженными криками и кружили около его экипажа, потшая и его и себя джигитовкою. Рзвые кони ихъ были наряжены въ красивые верховые уборы. Серебряныя уздечки, пахвы и богатыя сдла изукрашены цвтными камнями, огромными сердоликами и бирюзою, вроятно, фальшивою, чапраки шиты изъ сукна яркихъ цвтовъ и богато обложены галунами. Казаки одты были въ національные свои наряды: въ голубые и малиновые, обшитые золотомъ и серебромъ чапаны, въ штофные и атласные бешметы, на головахъ ихъ были тоже разнокалиберные уборы, то малиновыя бархатныя шапки, то богатые суконные калпаки, широко-опушенные лисьимъ околышемъ, то обшитые бобромъ атласные тюбетей, то легонькіе красные суконные башлыки, однимъ словомъ, всюду и во всемъ высказывалось великолпіе, хотя и чисто-азіатское, тмъ не мене однакожь нелишенное нкоторой степени изящества и даже въ глазахъ тхъ людей, которые съ малыхъ лтъ присмотрлись къ однообразію европейскаго костюма.

Много здсь было молодыхъ людей въ обыкновенныхъ казачьихъ мундирахъ, они, изъ особенной ревности къ форм, не желали воспользоваться дарованнымъ Башкирцамъ дозволеніемъ носить на служб народную одежду, многіе изъ нихъ даже и принарядились въ свои доспхи вовсе не потому, чтобъ на нихъ падала служебная очередь, а единственно изъ доброй воли и желанія выказать рвеніе свое и доказать, что добрый казакъ, и по приказу и по охот, всегда готовъ на царскую службу. И такихъ примрныхъ всадниковъ было здсь не десятки, а цлыя сотни, въ чемъ я на другой же день имлъ случай лично удостовриться. Мстное начальство, для сформированія сверхъ комплекта одной учебной сотни, вызывало вольныхъ охотниковъ изъ числа тхъ казаковъ, которые были ужь выкомандированы на внутреннюю службу, но вмсто ста охотниковъ изъ служилыхъ казаковъ, предъ взоры любимаго атамана предстало пятьсотъ человкъ неочередныхъ Башкирцевъ, на-подборь молодецъ къ молодцу. Некуда было двать такое множество молодёжи, ихъ надо было распустить по домамъ. Надо было видть, съ какимъ огорченіемъ непопавшіе въ ‘сотню’ охотники выслушали объявленіе, что начальство, цня ихъ преданность, не иметъ надобности отрывать ихъ отъ домашнихъ занятій и употреблять на службу не въ очередь. Въ Россіи такіе порывы чувствъ врноподданничества вовсе нердкій случай. Вроятно, это происшествіе прошло бы и у меня незамченнымъ, да спасибо Хивинцамъ: они надоумили меня вдуматься въ великость значенія этого, по нашему мннію, очень-обыкновеннаго факта. Мои Хивинцы просто остолбенли отъ изумленія, когда имъ объяснили такое необыкновенное стеченіе избранной башкирской молодёжи изъ лучшихъ семействъ.

— Да, у насъ бы ихъ и палкой на ханскую службу не выгнали? замтилъ секретарь посольства.

— Хочешь службамъ гуляйть, золотая тилля (червонецъ) намъ давай! присовокупилъ другой его товарищъ, давая тмъ замтить, что въ Хив никто даромъ на службу не пойдетъ.

— А конямъ-то ево падишахова? спросилъ третій Хивинецъ.

Когда имъ отвтили отрицательно и объяснили, что у насъ каждый казакъ долженъ выступить въ походъ по первому призыву, на всемъ на готовомъ, на собственное иждивеніе снарядивъ себя и амуниціей и конемъ и сбруею, Хивинцы не нашлись что даже и отвчать на это. Разумется, мы не упустили замтить имъ, что подобныя обязанности казаковъ существуютъ вслдствіе того, что они никакихъ. ужь другихъ повинностей и податей не несутъ и имютъ привилегію владть Высочайше дарованной имъ общественной войсковой землей, раздляемой каждому члену войсковаго сословія поровну, сообразно съ его чиномъ. Но Хивинцы — народъ азіатскій: имъ ничмъ не вдолбишь европейской теоріи поземельнаго владнія. Они поняли только то, что Россія богата и сильна народною любовью и преданностью къ престолу и отечеству, и что для русскаго Царя — вс его подданные одинаково-родныя дти.

Первое мое знакомство съ Башкирцами произвело на меня самое отрадное впечатлніе.

Извстно, что вс мухаммедане брютъ головы, ихъ брютъ себ и Башкирцы. Нельзя отрицать и того, что европейскій костюмъ, военная каска или казачья шапка и бритый черепъ какъ-то несовсмъ идутъ одно къ другому. Въ-отношеніи къ Башкирцамъ, начальство не вмшивалось въ эту дисгармонію, зная очень-хорошо, что лучше всего вопросъ предоставить свободному теченію обстоятельствъ, а не заставлять народъ круто отказаться отъ старинныхъ національныхъ привычекъ.

Башкирцы отовсюду окружены Русскими, лучи нашей цивилизаціи, такъ или иначе, должны были отразиться и на Башкирцахъ. Молодёжи и отцамъ семействъ дорога была національная одежда, да и царская-то форма тоже очень пришлась имъ по вкусу. Того, что къ военному покрою плохо идетъ бритая голова, не понять они не могли, нкоторые, изъ усердія дать себя замтить начальству, стали понемногу пріучаться и мундиръ надвать, и волосы отпускать и даже брить бороду, а борода для мусульманина вещь самая драгоцнная! Теперь вовсе нердкость встртить даже пожилаго Башкирца съ выбритою бородою и съ отпущенными, по форм, на голов волосами.

Большинству нашихъ читателей, вроятно, извстна фамилія русскаго офицера Айтова. Этого офицера, по вроисповданію мухаммеданина, Хивинцы, передъ началомъ хивинской экспедиціи, вроломнымъ образомъ взяли въ Киргизской Степи въ плнъ и отправили въ Хиву, ободравъ его до-чиста и оставивъ на немъ цлыми только мундирный сюртукъ, эполеты и шарфъ. Ханъ потребовалъ Айтова къ себ, и когда тотъ явился къ нему, по необходимости, въ этихъ единственныхъ признакахъ воинственнаго своего призванія, то ханъ, считая серебряный шарфъ самою несомннною эмблемою высшихъ государственныхъ должностей, съ глубокою, говорятъ, горестью замтилъ славному плннику какъ это онъ, будучи такимъ большимъ человкомъ и притомъ мусульманиномъ, ршился сдлаться еретикомъ въ глазахъ всего мухаммеданскаго міра, нося, словно франкъ какой, длинные на голов волосы? Пятнадцать лтъ назадъ, г. Айтовъ доказалъ хану и заставилъ его согласиться, что отпущеніе волосъ на голов и бритье бороды, по смыслу буквы Корана, не должны считаться отступничествомъ, и что холодный климатъ Россіи и другія обстоятельства служатъ для него самымъ законнымъ оправданіемъ въ нарушеніи правилъ, не непреложныхъ по своему существу.

Этого г. Айтова хорошо помнилъ и самъ Ходжешь-Мегремъ, собственнымъ показаніемъ подтвердившій, что первымъ и самымъ настойчивымъ требователемъ возвращенія изъ Хивы русскихъ плнниковъ былъ именно г. Айтовъ, а вовсе не какой-нибудь Англичанинъ, какъ разсказывали иностранные писатели, а что г. Шекспиръ, на котораго они указываютъ, былъ именно то, что порусски называется ‘съ боку припека’, хотя честный, добрый, человколюбивый и сострадательный человкъ, однакожь, вовсе непричастный къ длу вынужденія хана къ возврату нашихъ плнниковъ.

Къ слову о Шекспир, о которомъ въ предлежащихъ разсказахъ мы по особеннымъ причинамъ не желаемъ сообщать всхъ собранныхъ нами, очень, впрочемъ, любопытныхъ, матеріаловъ, мы прибавимъ и то, что хивинская экспедиція 1839 года была поистин самымъ-блестящимъ подвигомъ главнаго оренбургскаго начальства, этою экспедиціей мы, даже не начиная военныхъ дйствій, одержали славныя побды и надъ Хивинцами и надъ жестокостью безпримрной зимы. Славу подвиговъ нашихъ въ этотъ походъ и важность уроновъ, понесенныхъ во время его Хивинцами, могутъ оцнить только люди хорошо-знакомые съ нашимъ востокомъ и со всми сопровождавшими выполненіе экспедиціи обстоятельствами. Впрочемъ, мы въ распространеніе этого предмета пускаться здсь не будемъ: это завлекло бы насъ слишкомъ-далеко, а главное потому, что для оцнки этого событія во всхъ его подробностяхъ не наступило еще время.

Насмотрвшись на башкирскіе костюмы и праздничные и будничные, на цвтные чапаны и на синіе и блые халаты, я сталъ разспрашивать о прежнемъ національномъ вооруженіи, которое только въ очень-недавнее время вышло у Башкирцовъ изъ употребленія. Вопервыхъ, Башкирцы носили шлемы, стальные, съ золотыми насчками по ободкамъ и съ толстыми стегаными бархатными козырками и назатыльниками, къ отверстію, сдланному въ вершинк шлема, привязывался какой нибудь цвтной, обшитый золотомъ, лоскутокъ сукна, а въ самое отверстіе втыкалось совиное перо. Вовторыхъ, Башкирцы, поверхъ чапановъ, носили стальныя кольчуги, въ род тхъ, какія изрдка носятъ еще Киргизы и какія мы досел можемъ видть въ Петербург на кавказскихъ горцахъ, Собственнаго Его Величества Конвоя. Въ-третьихъ, вмсто портупей, у Башкирцевъ были старинные кожаные пояса съ насчками и съ отлитыми изъ бронзы, вмсто бляхъ, орлами, и прежнія жалованныя кривыя сабли съ насчками на клинк и съ орлами на рукояткахъ. Вс эти принадлежности воинскаго снаряда досел, какъ святыня, сохраняются во многихъ башкирскихъ семействахъ. Наконецъ у Башкирцевъ были копья и сайдаки, то-есть лукъ и колчанъ со стрлами. Эти послднія принадлежности вооруженія, равно какъ и старинныя сабли досел еще иногда употребляются Башкирцами, хотя отъ стрлянія изъ луковъ они и порядочно поотстали, славно зато владя саблей и винтовкой: Впрочемъ, намъ все-таки удалось лично посудить о мастерств Башкирцевъ стрлять изъ луковъ, и вотъ по какому случаю.

Командующему башкирскимъ войскомъ пришло на мысль угостить своихъ постителей наславу. Лучшаго для этого онъ ничего не могъ придумать, какъ задать самимъ Башкирцамъ ‘туй’, то-есть праздникъ. Въ воскресенье же полковникъ объявилъ своимъ казакамъ, что завтра, въ понедльникъ, будетъ для нихъ пиръ, игры, борьба, пляска, угощеніе, стрльба въ цль и конская скачка. Немедленно посланы были нарочные скупить по окрестнымъ деревнямъ лошадей на убой для башкирскаго пира, разныхъ сластей и кумыса для угощенія и разныхъ мануфактурныхъ издлій для призовъ состязателямъ.

Въ понедльникъ на зар все ужь было готово. День начался тмъ, что начали рзать лошадей и барановъ и готовить изъ конины и баранины разныя блюда. Убой коней производится самымъ башкирскимъ манеромъ. Коню спутываютъ переднія ноги, потомъ захлёстываютъ веревкой заднія, валятъ такимъ-образомъ животное на земь и, положивъ его по направленію къ востоку, прочитываютъ какую-то коротенькую молитву и наконецъ просто-на-просто отрзываютъ коню голову обыкновеннымъ ножомъ, который у всякаго кочевника виситъ всегда на пояс, вмст съ непремнною принадлежностью каждаго Башкирца и каждаго Киргиза, ‘калтой’. Калта есть первообразъ того, что извстно въ воинскомъ нашемъ наряд подъ именемъ солдатской сумы, разница только та, что этотъ кожаный кармашекъ, или сумка, у кочеваго жителя прившивается на пояс спереди у лваго боку.

Когда кровь изъ трупа перестанетъ бить ключомъ и смертныя судороги окончатся, рзальщики приступаютъ къ сдиранію кожи и это длаютъ они съ такою ловкостью, съ такимъ искусствомъ, что право не мшало бы у нихъ поучиться нашимъ русскимъ работникамъ, сдирающимъ шкуры для кожевенныхъ заводовъ, въ которые, скажемъ къ слову, поступаютъ, разумется, разныхъ родовъ шкуры и прямо отъ нашихъ степныхъ кочевниковъ. Содравъ кожу, рзальщики приступаютъ къ присвоенію себ тхъ частей трупа, которыя не идутъ ужь на пищу. Такъ, напримръ, одинъ торопится запрятать въ карманъ жилы: онъ ихъ прежде выкваситъ, потомъ прокоптитъ въ дыму, потомъ вымнетъ, то-есть перетретъ и такимъ-образомъ раздлитъ жилу на пасьмы, и вотъ эти-то волокна башкирскія женщины и употребляютъ вмсто нитокъ при шить сапоговъ или кухонной, кожаной посуды. Другой обрубаетъ у барана ножныя оконечности, когда ихъ у него понакопится довольно, онъ ихъ продастъ на клееварные заводы, третій старается присвоить себ скотскую голову, которую онъ дома сваритъ на бульйонъ, а четвертый придумываетъ какъ бы ему одному завладть цлой шкурой, совсмъ, и съ гривой и съ хвостомъ, тогда какъ этотъ прибыльный предметъ сбыта долженъ, по обычаю, достаться всмъ рзальщикамъ даннаго субъекта въ общее ихъ достояніе. Волосъ идетъ въ продажу, шерсть на кошмы, овчина на одежду, а конская шкура на шитье обуви и посуды, даромъ почти ничего не пропадетъ. Даже кишки и тмъ есть назначеніе. Башкирцы начиняютъ ихъ кобыльими потрохами и другими спеціями и приготовляютъ такимъ образомъ любимое свое блюдо — кобылью колбасу, ‘кызъ’.

Кухня у Башкирца на кочевк нехитрая: посереди кибитки, на голой земл, разводится огонь, на него ставится таганъ, на таган котелъ — исторія недолгая, но на общественномъ празднеств нельзя же было не подумать о сформированіи настоящей барской кухни, и кушанья много готовилось, и надзоръ за тмъ, чтобъ не было нанесено ущерба общественному достоянію, долженъ быть сосредоточенне. Такая кухня, подъ надзоромъ дежурныхъ урядниковъ, устроена была и здсь. Въ уединенномъ рв выкопаны были ямы, въ отвсныхъ стнахъ его продланы боковыя отверстія, замнявшія печи, все это сдлано было хорошо, ладненько, вытянуто ровною линіею и въ какіе-нибудь полчаса времени, двадцать печей задуманы, состроены и сгрупированы вс вмст въ самомъ близкомъ одна отъ другой разстояніи. Подъ всми ямами въ одно время запылали костры, надъ всми кострами въ одно время уставлены котлы и вс они въ одно время начали разогрваться, будучи щедро наполнены заманчивыми гомерическими кусками конины и баранины.

Башкирецъ на постоянномъ мстопребываніи стъ ужасно много, но въ дорог, на поход, не знаешь куда двается у него аппетитъ. Одна горсть курта, разведеннаго въ вод, достаточна для того, чтобъ напитать до сыта четырехъ взрослыхъ Башкирцевъ, при нужд, одному человку довольно только небольшаго катышка этого сыра, онъ будетъ сытъ имъ цлыя двои сутки и не проголодается.

Ежедневная пища Башкирца состоитъ изъ одного блюда. Онъ стъ только два раза въ сутки: въ обдъ и въ ужинъ, утромъ онъ въ ротъ ничего не беретъ, разв напьется кумысу, и то лтомъ, разумется, зимой только богатые пьютъ кирпичный чай съ масломъ. Разносоловъ мало, обыкновенное блюдо — кашица изъ полбенной крупы съ растертымъ въ ней куртомъ (говорятъ: и ‘куртъ’ и ‘крутъ’). Лтомъ, когда скотъ бываетъ дойнымъ, Башкирцу не житье, а масляница: у него является и кумысъ, и масло, и сыръ, и каймакъ — кушанье, состоящее изъ однихъ жирныхъ и густыхъ пнокъ, т, которые въ состояніи зарзать барана, разумется, не довольствуются однимъ блюдомъ, у нихъ и салма, и бишбармакъ и пловъ съ черносливомъ и изюмомъ — всего вдоволь. Богатые люди, вмсто кирпичнаго, пьютъ цвточный чай, да и какъ еще пьютъ! У Башкирцовъ я видалъ такіе огромные самовары, какихъ ни въ одной сбитенной даже въ Москв не сыщешь. Башкирцы разсыпной чай пьютъ и въ-накладку, и въ-прикуску и даже вовсе безъ сахару, съ однми сливками, этотъ послдній способъ приготовленія называется ‘сухой чай’.

Скачка, борьба, пляска и другія игры производились съ большимъ одушевленіемъ. Въ награду побдителямъ раздавались разные призы: или лошадь, или баранъ, или халатъ, или платокъ бумажный, или цвтной ситецъ, однимъ словомъ такой предметъ, который съ пользою могъ быть употребленъ въ домашнемъ быту Башкирца. Но въ описаніе этихъ увеселеній теперь входить я не стану, потому-что впослдствіи мн прійдется въ другомъ мст обратиться къ тому же предмету. Скажу только нсколько словъ о стрльб изъ луковъ.

На Белегуш было много народу, однхъ башкирскихъ женщинъ было здсь боле трехъ-сотъ, стало-быть, всю массу съхавшихся вюда Башкирцовъ можно наврное опредлить человкъ въ тысячу, но изъ всхъ изъ нихъ на вызовъ атамана явилось только съ полсотни охотниковъ показать свое искусство въ лучномъ бо.

На ровномъ мст, вдали отъ кибитокъ, разбитыхъ длинными рядами по одной сторон долины, выбрана была арена для состязателей. Съ одного конца арены вколочены были невысокіе шесты, въ одинаковомъ другъ отъ друга разстояніи, и къ нимъ прикрплены небольшіе щитки изъ обыкновенной бересты. Стрлки, раздленные на трупы, разставлены въ линію и поставлены каждая группа противъ своего шеста, затмъ отмрены шаги и поданъ знакъ къ началу состязательства. На разстояніи тридцати шаговъ вс попали въ мету, не было ни одного промаха, на сорока шагахъ въ цль попадали тоже почти вс до одного, а надобно замтить, что число выстрловъ для каждаго стрлка не ограничивалось никакимъ опредленнымъ счетомъ, на разстояніи пятидесяти-пяти шаговъ только десять охотниковъ отличились врностью глаза, а на шестидесяти шагахъ ни одна стрла до меты не долетла.

Для меня интересъ представлялся не столько въ томъ, на сколько шаговъ хватитъ стрла и который именно Башкирецъ большее число разъ попадаетъ въ цль, сколько въ тхъ картинахъ, какія представляли охотники своею личностью. Нельзя было довольно налюбоваться изяществомъ позъ, которыя принимались жаждавшими не приза, а только славы стрлками. Надо было видть съ какой увренностью, съ какимъ напряженіемъ силъ каждый Башкирецъ натягивалъ свой тугой лукъ и сгибалъ его въ три-погибели на звучащей, какъ струна, тетив, съ какою гордою осанкою онъ выставлялъ одну ногу впередъ, съ какой отважною самоувренностью онъ приподнималъ къ груди своей лукъ съ наложенною на него стрлою, съ какою зминою алчностью онъ щурилъ свои рысьи глаза, продолжительно впиваясь ими въ далекую мету, съ какимъ замтнымъ замираніемъ сердца онъ спускалъ тетиву… Его видимо обдавало въ эту минуту холоднымъ потомъ, онъ блднлъ какъ полотно и вдругъ вспыхивалъ яркимъ румянцомь, когда стрла вонзалась въ бересту, налитые кровью глаза загорались живою радостью, и онъ, подавляя самодовольную улыбку, неуклюжо, словно медвдь, озирался на товарищей. Я словъ не найду обстоятельно пересказать вс его движенія. Прекрасно, восхитительно было смотрть на этого полудикаря. Мы вс отъ восторга что называется ‘расходились’ и пустились наперебой усиливать призы. Общее упоеніе было до такой степени сильно, что случайно-захавшій на кочевку купчикъ, немолодой ужь человкъ, видавшій не такіе виды, не могъ совладать съ самимъ собою. Онъ вертлся, семенилъ ногами, скакалъ, кидался изъ стороны въ сторону, щедро сыпалъ русскими прибаутками и красными словами… и наконецъ не выдержалъ русская душа сказалась! купчикъ снялъ съ шеи цвтной галстухъ, вытащилъ изъ кармана красный бумажный платокъ, скинулъ съ плечъ новенькій армячокъ, распростился съ зелененькимъ кредитнымъ билетомъ и все это присоединилъ къ собраннымъ уже запасамъ новыхъ призовъ. Новыя удалыя продлки башкирскихъ джигидляровъ снова задли его за живое: онъ высыпалъ все мелкое серебро изъ кошелька себ на руку и полною пригоршней бросилъ его въ толпу удальцовъ, крикну въ имъ нараспвъ: ‘Эй, вы, молодцы, Башкирцы-удальцы! на-те вамъ на водку, кушайте во здравье!’

Хивинцы давно ужь были раззадорены, а выходка торговца окончательно привела ихъ въ азартъ, они тоже ползли въ карманъ и начали кидать въ народъ обими руками…

— Ужь не хивинскіе ли червонцы? подумалъ я, недоврчиво поглядывая на сторону.

— Нтъ, это были не червонцы, а просто изюмъ да орхи!

Хивинецъ не расщедрится, не таковъ онъ человкъ на свтъ родился, не въ такихъ понятіяхъ онъ выросъ, не съ такими чувствами свыкся на родной земл…

Сердобольный Хивинецъ, обходя собравшуюся около стрлковъ группу народа, остановилъ свое вниманіе на одной еще очень-молоденькой двушк, которая, впрочемъ, не могла похвастаться особеннымъ пригожествомъ. Бдность ли ея наряда кинулась ему въ глаза, или что другое — ужь не знаю, только Хивинецъ остановился, подозвалъ ее къ себ, вступилъ въ разговоръ и узналъ, что двушка эта сиротка, осталась посл родителей въ крайней бдности и нищет и что добрые сосди несмотря на то, что сами были бдны, сжалились надъ нею и пріютили ее въ своей семь. Высказывая о благодтельномъ поступк своихъ теперешнихъ воспитателей, она не могла удержаться, чтобъ не пролить нсколько слезинокъ благодарности.

— Полно, не плачь! сказалъ добродушный старикъ, утшая сиротку: — если твои благодтели бдны и находятся въ нужд, стало-быть, такова воля Аллаха, на, возьми и помни, что это я даю теб… поди, подлись съ ними…

Двочка отъ радости со всхъ ногъ бросилась бжать по направленію къ кибиткамъ, крпко стиснувъ что-то обими ручонками. Она побжала сначала опрометью, потомъ пошла тише, потомъ остановилась, оглянулась назадъ, оглядлась по сторонамъ и, мучимая любопытствомъ, раскрыла пригоршню, посмотрвъ въ нее пристально и изумленными глазами, она вдругъ бросила подарокъ Хивинца на землю, зарыдала какъ дитя и съ отчаяніемъ закрыла руками овлаженное слезами личико. Поданная бдняжк помощь заключалась въ куск лепешки, въ двухъ кускахъ сахару и въ роскошной кисти крупнаго изюма.

Возвратившись отъ стрльбы въ цль въ свои кибитки, мы нашли передъ ними семь человкъ башкирскихъ, не то музыкантовъ, не то пвцовъ… а какъ бы это сказать… виртуозовъ, артистовъ особеннаго рода. Артисты эти состояли изъ двухъ отдловъ, одни назывались ‘чибизгачи’ и играли на ‘чибизг’, или на тростниковой дудк, около трехъ четвертей длины и съ пятью дырочками: четыре были съ наружной стороны инструмента, а пятая на задней сторон, а остальные четверо назывались ‘курайчи» и играли на собственномъ своемъ горл.

Курайчи извлекали изъ него заразъ два совершенно-противоположные звука, одинъ самый тоненькій и довольно-пискливый, другой басовой. Какимъ-образомъ они извлекли оба эти звука въ одинъ и тотъ же моментъ времени этого ни сами они растолковать, ни другія лица объяснить мн никакъ не могли, замтилъ я только то, что музыкантъ, принявшись пть псню, прежде всего вдыхаетъ къ себ порядочный запасъ воздуха и потомъ ужь изгнетаетъ изъ себя посредствомъ недоступныхъ мн усилій, сначала басовую ноту, сильно-отзывающуюся храпніемъ, а вслдъ затмъ и дискантовую, по неестественности своей высоты, возбуждающую сомнніе: не въ заднихъ ли полостяхъ рта оно образуется, при помощи нагнетательнаго столба, имющагося въ запас воздуха? Не умю я самъ ршить этого вопроса, а передаю только личныя свои замчанія. Надо присовокупить къ этому, что измненіе тоновъ происходить только съ дискантовымъ звукомъ, басовая же нота остается неизмнною и гудитъ непрерывно продолжительнымъ legato, вплоть до того срока, пока курайчи не почувствуетъ необходимости перевести дыханіе. Чибизгачи, наигрывая на своемъ инструмент тотъ же мотивъ, какой напваютъ курайчи, въ одно и то же время, сопровождаетъ эту игру акомпанементомъ той же басовой ноты, какая слышится и у курайчи, но у дудочника мн не удавалось подслушать горловыхъ звуковъ писка, напвающаго мотивъ псни.

Кром природныхъ Башкирцовъ, такихъ же мастеровъ пть горломъ удалось мн найдти и между каргалинскими Татарами, то-есть между обитателями Сеитовскаго Посада, кром того, деревенскій мальчикъ изъ коренныхъ Русскихъ, жившій въ кучерахъ у моего оренбургскаго сосда, посл двухъ-трехъ недль упражненія въ томъ же искусств, до такой степени съумлъ направить свою переимчивость, что сталъ весьма-недурнымъ виртуозомъ на этомъ присущемъ каждому изъ насъ инструмент.

Башкирскія псни отличаются весьма-мелодическимъ напвомъ, но напвъ этотъ, какъ вообще у всхъ Азіатцовъ, иметъ основнымъ характеромъ какую-то заунывность и истому.. Мн довелось прослушать нсколько и веселенькихъ башкирскихъ псенокъ, но изъ разспросовъ я узналъ, что вс эти веселые напвы суть произведенія музыкальныхъ вдохновеній новйшихъ туземныхъ маэстро.

О словахъ, смысл и степени увлекательности красотами народныхъ башкирскихъ псенъ судить я не могу, знаю только, по разсказамъ другихъ, что псни эти бываютъ и героическаго, и хвалебнаго, и элегическаго и даже эротическаго содержанія.

Я забылъ сказать, что въ числ разнообразныхъ призовъ, предоставленныхъ состязателямъ на играхъ, были, между-прочимъ, жареныя кобыльи рёбра. Увнчанные ими Башкирцы, получивъ въ свои руки этотъ вкусный трофей, приносили его въ даръ прежде всего своему атаману, или, въ случа его отказа, какому-нибудь изъ почетнйшихъ гостей. Всякій, разумется, отказывался отъ предлагаемой, но незаслуженной имъ чести и, въ благодарность за вниманіе, прибавлялъ къ призу еще небольшой пешкешъ. Русскіе клали кто рубль, кто полтину серебра, а Хивинцы отдлывались только изюмомъ да орхами. Самый обрядъ предложенія подарка сопровождался нкоторою торжественностью. Жареныя рёбра, для большей видимости, воткнуты были на заостренныя съ обоихъ концовъ жерди. Получившій призъ бралъ въ руки жердь вмст съ жаркимъ и, поднося ее къ тому, кого онъ хотлъ почествовать изъявленіемъ чувствъ особенной своей преданности, преклонялъ предъ нимъ одно колно и втыкалъ жердь въ землю подъ самымъ носомъ чествуемаго. Въ башкирскихъ ли обычаяхъ преклонять, въ такихъ случаяхъ, колно, или манера эта перенята ими въ-слдствіе бесдъ съ Русскими о рыцарской вжливости нкоторыхъ кавалеровъ съ дамами — ршить я не могу, но мн что-то сдается, что это не коренной, не народный обычай Башкирцовъ. Передачу же приза старшему мн объяснили тмъ, что это, дескать, служитъ для Башкирцовъ, какъ-бы выраженіемъ того, что для нихъ чужда жадность и что они всмъ готовы подлиться съ ближнимъ. Но мн кажется, что гораздо ближе къ истин будетъ, если мы объяснимъ эти приношенія общею всмъ вообще Азіатцамъ дальнихъ странъ боязнью, чувствомъ страха и недоврчивостью къ своимъ правителямъ. Въ нашихъ Башкирцахъ это осталось только единственнымъ оттнкомъ, можетъ-быть, ихъ древней исторіи, у другихъ же народовъ и досел еще опасеніе насилій и боязнь притсненій такъ велики, что фраза ‘добромъ не дашь — сами отнимемъ’ для среднеазійца не вмщаетъ въ себ никакой идеи о незаконномъ вомогательств. Разберите нкоторыя фразы обычной вжливости самаго вжливаго народа Азіи — Персіянъ вс они проистекаютъ изъ того же источника. А чтобъ доказать, до какой степени у Азіатца силенъ постоянный страхъ за свою собственность, за свою жизнь даже, и съ какими проявленіями жестокости и коварства сжился, сдружился, сроднился онъ съ младенческихъ лтъ подъ угнетательной политикой своихъ средне-азійскихъ правителей, приведу въ примръ одно происшествіе, которое, случись оно съ Русскимъ или съ какимъ-нибудь другимъ Европейцемъ, не имло бы никакого значенія, а привыкшаго къ насиліямъ Хивинца оно повергло въ совершенное отчаяніе.

Однажды вечеромъ, по предложенію распоряжавшаго нашими удовольствіями хозяина, мы собрались кавалькадой на прогулку. Лошади были приготовлены для каждаго такихъ превосходныхъ статей, какихъ только можно было выбрать изъ огромнаго башкирскаго табуна, пасшагося невдалек отъ кочевки. Башкирцы, которымъ принадлежали эти лошади, весьма-охотно уступили намъ и нарядныя свои сдла. Почетнйшіе изъ башкирскихъ старшинъ тоже приглашены были принять участіе въ нашей прогулк, и такимъ образомъ вся кавалькада возрасла до пятидесяти человкъ. Все шло обыкновеннымъ порядкомъ, только трое Хивинцовъ изъ посланцовой свиты что-то покапризились и тмъ навели маленькую тнь на общее выраженіе удовольствія, которое между всми нами до сей минуты ничмъ не было нарушено.

Приготовленія къ отъзду были покончены, лошади выведены ужь передъ наши кибитки, многіе сидли уже на коняхъ, какъ вдругъ атаманъ замтилъ, что трое гостей сидятъ, снаружи посланцовой кибитки, на корточкахъ и не думаютъ вставать съ мста.

— Какъ? что такое? Мы вс давно готовы, что вы не садитесь? спросилъ ихъ распорядитель черезъ переводчика.

— Мы не подемъ! коротко отвчали Хивинцы.

— Отчего? Вдь вы хотли?

— Хотли, да теперь нельзя хать.

Пошли дальнйшіе разспросы, но отъ суровыхъ дикарей никакъ нельзя было съ первыхъ же словъ узнать о причин ихъ замтнаго неудовольствія. Наконецъ мы добрались до истины. Хивинцы пришли въ негодованіе оттого, что сдла, для нихъ приготовленныя, были не такъ роскошны, какъ у башкирскихъ старшинъ, которые отправлялись вмст съ нами.

Нечего длать, послали искать новыхъ лошадей, потому-что сдло безъ лошади и лошадь безъ сдла нельзя было нанимать у Башкирцовъ, иначе вмсто того, чтобъ помшать прогулк одного казака, нужно было лишить этого удовольствія двоихъ Башкирцовъ. Наконецъ, лошади съ боле-наряднымъ, чмъ прежде, коннымъ уборомъ были приведены къ ставк. Теперь Хивинцамъ не понравились и сдла и кони, а у примкнувшихъ къ намъ башкирскихъ старшинъ и т и другія были очень-драгоцнны.

Несмотря на то, что трое изъ самыхъ неотесанныхъ въ мір бюргеровъ… гражданъ… однимъ словомъ, Хивинцовъ — въ Хив нтъ различія сословій — огорчали своими выходками почетныхъ людей, гостепріимствомъ которыхъ они пользовались, и задерживали нашу прогулку, главный распорядитель старался всми мрами побдить ихъ невжество своею учтивостью и вниманіемъ, и уговорилъ нкоторыхъ богатыхъ Башкирцовъ ссудить неугомонныхъ Хивинцовъ франтовскими сдлами и чапраками. Но Хивинцы и этимъ не были довольны. Имъ представляли и то, что богатые, убранные каменьями конные приборы могутъ быть только у богатыхъ людей, что богатые люди не станутъ давать, своихъ вещей напрокатъ, что почетному Башкирцу лестно и самому гарцовать на кон передъ такими рдкими и дорогими гостями, и что все-таки нкоторые изъ нихъ, чтя гостепріимство, уступили свои сдла тремъ безпокойнымъ гостямъ, но Хивинцы попрежнему хохлились. Одинъ изъ русскихъ гостей, погоряче нравомъ, нецеремонно давалъ имъ замтить, что очень-глупо имъ капризничать изъ пустяковъ, что они въ своей Хив, чай, здили на деревянныхъ стременахъ и то не на коняхъ, а разв на коровахъ, какъ и у насъ бднйшіе изъ Киргизовъ это длаютъ, что каждый башкирскій старшина во сто разъ важне любаго изъ Хивинцовъ, и что, наконецъ, во всякомъ случа очень-неприлично съ ихъ стороны до такой степени забываться и дуть губы изъ зависти, тмъ боле, что остальные ихъ товарищи молчатъ и довольны всмъ, чмъ ихъ снабжаютъ.

Никакіе резоны не помогали. Хивинцы продолжали, сидя на корточкахъ, качаться изъ стороны въ сторону.

— Да бросимте ихъ, что на нихъ смотрть! ну, стоютъ ли они этого? посовтовалъ одинъ изъ нашихъ.

— Не хотите хать — какъ хотите! а вздумаете прогуляться — для васъ приведутъ еще новыхъ лошадей, догоняйте насъ пожалуйста, мы вамъ будемъ очень-рады, а захотите одни кататься — вотъ и вамъ свита изъ Башкирцевъ! я къ вамъ приставлю ихъ, пожалуй, цлый десятокъ! сказалъ нашъ хозяинъ, выведенный Хивинцами изъ послднихъ предловъ терпнія.

Наконецъ вс, кром троихъ несговорчивыхъ Хивинцовъ, сли на коней и похали. Безъ-сомннія, непріятныя сцены, выказавшія съ такой невыгодной стороны кичливость зазнавшихся чужеземцовъ, не могли не имть вліянія на общее расположеніе духа членовъ кавалькады. Русскіе были недовольны, потому-что ихъ предупредительная вжливость была пренебрежена, Башкирцы были недовольны, потому-что Хивинцы оскорбили ихъ народную гордость желаніемъ показать, что любой Хивинецъ важне самаго почетнаго Башкирца, Хивинцы были недовольны, потому-что на капризы ихъ товарищей не стали наконецъ обращать вниманія, да и самъ умный и строгій посланецъ, отъ котораго старались скрыть неделикатныя выходки его подчиненныхъ, былъ недоволенъ, узнавъ обо всемъ и не имя права настаивать на требованіяхъ, неимвшихъ никакого разумнаго основанія. Посл всего этого будетъ понятно, почему, несмотря на то, что нкоторые весельчаки старались оживить кавалькаду занимательными бесдами и разными шутками — все шло какъ-то не такъ, какъ бы слдовало. Гости хали насупившись, разговоры не завязывались, скука и утомленіе выражались на лиц каждаго. Даже чибизгачи и курайчи, предшествовавшіе позду въ передней шеренг, и т перестали выказывать свое искусство и призамолкли.

Водворилось молчаніе, тишина не нарушалась ничмъ, разв только звучаньемъ старшинскихъ сабель, дребезжаньемъ наборныхъ уздечекъ, да свистомъ нагаекъ, которыми помахивали всадники.

Мы между-тмъ успли прохать порядочное разстояніе, все становище далеко оставили за собой, башкирскія кибитки едва виднлись издали. Широкая долина стала, между-тмъ, съуживаться и, наконецъ, мы начали приближаться къ восхитительной мстности. Окаймлявшіе долину холмы, сближаясь съ обихъ сторонъ, образовали родъ ущелья, тянувшагося прямою ровной трубой, а за перспективою, образованною направленіемъ пригорковъ, виднлась широко-разстилавшаяся поляна, далеко на горизонт замыкавшаяся грядами высокихъ горъ, вечернее солнышко чудно освщало даль и окрестности — синее небо роскошнымъ куполомъ прикрывало бирюзовый фонъ картины, на которой въ сомкутой кучк мелькали красные халаты Башкирцовъ, черныя одежды Хивинцовъ и роскошные мундиры русскихъ офицеровъ. Даже нечувствительные къ красотамъ природы Хивинцы почувствовали особенную прелесть, озираясь по сторонамъ и любуясь видами, которые казались имъ совершенно-новыми. Хивинцы и родились и выросли на голой степи, видъ горъ естественно долженъ былъ ихъ поразить.

Незадолго передъ вступленіемъ въ это ущелье, какой-то башкирскій наздникъ, несшійся во весь опоръ, догналъ кавалькаду и, доложивъ о чемъ-то своему начальству, тотчасъ же пустился въ обратный путь и на всемъ скаку началъ подавать какіе-то условные знаки тмъ, которые отвта его дожидались. Башкирецъ этотъ прізжалъ, какъ посл оказалось, испросить у начальства согласіе на желаніе удалой молодежи потшить гостей джигитовкой.

Вдругъ старика-посланца, какъ-будто-бы что-то покоробило, онъ замтно сталъ какъ-будто самъ не свой. Вроятно, его старыя кости порастрясло порядкомъ, думали мы, впрочемъ, мы неочень-много проскакали, да и хали-то легонькой рысцой. Можетъ-быть, это маленькія желудочныя спазмы — чего-нибудь покушалъ неосторожно… Однако Ходжешь Мегремъ скоро оправился, лицо его приняло прежнее выраженіе.

Но скоро съ посланцомъ опять возобновились т же припадки, и именно въ то время, когда мы, заслышавъ за собой страшный топотъ, оглянулись и увидли цлый строй башкирскихъ всадниковъ, кототорые, въ полномъ вооруженіи, съ гикомъ и взвизгиваньемъ, пики на перевсъ, неслись по нашимъ слдамъ въ-разсыпную. Удалые Башкирцы, и молодежь, и пожилые люди съ окладистыми бородами, въ богатыхъ цвтныхъ халатахъ, въ огромныхъ, выложенныхъ галунами, колпакахъ, мчались на рзвыхъ бгунахъ такъ быстро, что даже у насъ, у зрителей, сердце обмирало, они обогнали насъ, начали кружить около насъ, огибая всю кавалькаду то съ правой стороны, то съ лвой, выдлывали разныя штуки длинными своими копьями, перегибались на лошади черезъ сдло, на всемъ скаку припадали къ земл и производили богатырскими своими потхами чрезвычайно-поразительный эффектъ. Мы не могли довольно наглядться на воинственныя движенія этихъ удальцовъ, не могли глазъ оторвать отъ этихъ чудныхъ наздниковъ, изъ которыхъ каждый старался перещеголять другаго въ красот и ловкости движеній.

Вдругъ въ кавалькад нашей затялась какая-то сумятица. Хивинцы сдлались угрюмы, лица у всхъ у нихъ вытянулись и подернулись блдностью, они робко переглядывались другъ съ другомъ и засуетились около Ходжешь Мегрема. Бдный старикъ помертвлъ, какъ полотно, и началъ конвульсивно мигать глазами, его трясло точно въ лихорадк, подкативъ, наконецъ, глаза подъ-лобъ и не переставая хлопать вками, онъ началъ слегка стонать, шататься изъ стороны въ сторону и съ ужасомъ призывать имя Аллаха. Положеніе посланца до такой степени было отчаянно, что мы, не понимая дда и слыша плачевныя просьбы Хивинцевъ воротиться домой, принуждены были прервать свою прогулку и возвратились въ ставку шагомъ. Во все это время старый Хивинецъ еле держался въ сдл, двое его прислужниковъ принуждены были его поддерживать во всю дорогу.

Отдохнувъ немного, Хивинецъ совершенно успокоился, попеченія и ухаживанья русскихъ возвратили ему даже веселое расположеніе духа. Онъ сдлался разговорчивымъ, началъ шутить, смяться надъ своею мнительностью и надъ невольнымъ испугомъ, но чего онъ испугался — болзненныхъ ли своихъ припадковъ, или что иное ему почудилось — этого онъ не сказалъ намъ.

Солнышко между-тмъ совершенно закатилось. Богъ-знаетъ откуда взявшійся втеръ нагналъ тучки, небо покрылось непроницаемымъ покровомъ, надъ долиною распространилась густая мгла, эти не было видно, только втеръ порывисто гудлъ, разввая длинныя и толстыя полсти войлока, которыми нкоторыя кибитки некрпко были обвязаны, рдкій лсокъ, покрывавшій ближайшую къ намъ возвышенность, шумлъ отъ шелеста листьевъ, стройныя деревья его скрипли и трещали, сильно раскачивая своими вершинами, расколыханными отъ крпкихъ напоровъ поднимавшейся бури. Бури, впрочемъ, не было, ураганъ пронесся благополучно, погода, однакожъ, не совершенно стихла, свжій втерокъ все еще проносился по долин, изрдка взмахивая распущенными войлочными дверьми у кибитокъ.

Давно ужь ожидавшіе своего начальника, Башкирцы еще за недлю назадъ приготовились сдлать ему сюрпризъ нежданною новостью — башкирскою иллюминаціей, а ею приличне всего было закончить день, посвященный народному празднеству. Никто изъ насъ этого не зналъ и потому вс мы запрятались въ кибитки, готовясь ко сну, но все еще поджидая чмъ-то окончится поднявшійся ураганъ. Въ кибитк было намъ тепло и пріютно, а на открытомъ воздух и холодно и темно такъ, что хоть глазъ выколи.

Внезапно мы поражены были страшнымъ заревомъ, которое проглядывало въ неплотно-окутанное верхнее отверстіе кибитки, въ то же время запахло чмъ-то палёнымъ, черезъ нсколько мгновеній заслышался вдали страшный гулъ и конскій топотъ постепенно къ намъ приближавшейся толпы всадниковъ… Мы выскочили изъ кибитокъ и онмли отъ изумленія.

По верхнимъ окраинамъ холмовъ, служащихъ долин рамою, разставлено было въ разныхъ мстахъ боле сотни смоленыхъ бочекъ, пылавшихъ широкимъ пламенемъ, на склонахъ пригорковъ и на высунутыхъ изнутри кибитокъ наружу длинныхъ шестахъ висли огромныя горящія бересты, боле сотни весельчаковъ, пшіе и конные, вооруженные, вмсто сабель и копей, берестяными факелами, скакали и прыгали, съ пснями и воемъ, около атаманской кибитки. Крикъ, визгъ, пискъ, вой, веселые напвы, конскій топотъ, ржаніе коней, тысячи факеловъ, красное зарево на неб, ослпительный блескъ около кибитокъ, страшная темень въ сторон, красные чапаны, дикія, озаренныя кровавымъ блескомъ зарева лица Башкирцевъ, звонъ сабель, стукъ копей — это было страшное зрлище.

Хивинцы выглянули изъ своихъ кибитокъ и поспшили опять въ нихъ запрятаться. Мы, между-тмъ, взбжали на возвышенность, откуда видъ на башкирскія потхи былъ еще эффектне, еще великолпне.

Виновникъ празднества, не видя около себя своихъ хивинскихъ гостей, послалъ почетныхъ башкирскихъ офицеровъ къ посланцу съ приглашеніемъ полюбоваться на эти чудныя игры. Посланецъ явился, едва поддерживая свою сановитость, было ясно, что онъ опять, какъ говорится, быль не въ своей тарелк.

Отъ старости ли, отъ утомленія ли, или отъ какихъ-нибудь другихъ причинъ, Ходжешь Мегремъ не захотлъ подняться на вершину примыкавшаго къ кибиткамъ холма. Мы были принуждены сами къ нему спуститься и дружною групой размстились вс вмст въ полугор. Шумная вереница разгулявшейся башкирской молодежи замтила насъ и съ новыми воплями кинулась къ намъ на гору, размахивая факелами и выплясывая такія неуклюжія па, что нельзя было удержаться отъ хохота. Огни озарили нашу трупу, красное пламя берестъ освтило багровымъ свтомъ наши улыбавшіяся лица. Вс мы были веселы и довольны, одни Хивинцы глядли какими то бирюками. Когда Башкирцы, держа въ рукахъ огни, подступили еще ближе, начали кружить около насъ и проскакивать въ нашей толп, то мимо одного гостя, то мимо другаго, съ Ходжешь Мегремомъ сдлался новый обморокъ, онъ поблднлъ, помертвлъ и, закативъ глаза подлобъ, съ плачевнымъ всхлипываніемъ и стонами началъ повторять ‘Аллахъ акбаръ! Аллахъ акбаръ!’ Вс Хивинцы были поражены ужасомъ и не знали что начать, что длать…

Тутъ только мы узнали всю причину. Давешнее ущелье, преднамренное, по понятіямъ Хивинцевъ, арестованіе трехъ приближенныхъ къ посланцу лицъ, стража, приставленная къ нимъ изъ десяти Башкирцевъ, подъ видомъ свиты, передовой наздникъ, шопотомъ отданныя приказанія, длинныя пики, острыя сабли, цлыя полчища вооруженныхъ людей — все это приводило привыкшаго къ жестокостямъ и вроломству Хивинца въ трепетъ. Онъ вспомнилъ давнія провинности своихъ хановъ, вспомнилъ преступныя, но тщетныя ихъ возбужденія Киргизовъ противъ насъ, вспомнилъ разграбленія каравановъ, вспомнилъ про убійство князя Бековича, которое, несмотря боле чмъ на столтнюю давность, по убжденію, по врованію всхъ Хивинцевъ, рано или поздно, но неискупно должно быть отомщено Россіею, онъ вспомнилъ все и былъ увренъ, что его нарочно заманили въ могильное ущелье затмъ, чтобъ голову отрзать, или чтобъ посадить на колъ, или, что еще ужасне, замучить страшными смертями — арбузами и ковылемъ!.. Но, врно, то было только острасткой: конецъ пришелъ теперь! Эти шайтаны въ красныхъ халатахъ, эти костры, это пламя, которое люди, не боясь обжога, держатъ въ голыхъ рукахъ, эти визги, эти псни несмотря на бурную ночь… нтъ сомннія! ихъ всхъ сожгутъ, бдныхъ Хивинцевъ! Изъ нихъ живьемъ станутъ вытапливать сало — вдь Русскіе съ цлымъ свтомъ ведутъ торговлю саломъ — пригодится!

Убдившись въ неосновательности своихъ опасеній, Хивинцы изъ страха перешли къ необузданной веселости, пустившись въ пріятельскія бесды съ Башкирцами и стараясь подражать ихъ оживленнымъ тлодвиженіямъ, разговорамъ, шуткамъ, веселью не было конца. Занявшаяся заря прорзала мракъ и освтила самую мирную картину. Въ разныхъ концахъ долины, на чистомъ воздух, прислонясь къ кибиткамъ, одноврные и одноязычные Башкирцы и Хивинцы сидли небольшими кружками, посереди каждаго кружка шипли толстопузые самовары, а немножко въ сторон отъ нихъ стояли огромныя лахани съ кумысомъ.

И попили же въ это время Хивинцы и кумысу и чаю вдоволь, благо можно было предаться неумренности на даровщинку!

На слдующій день, во вторникъ, шестаго іюня, Ходжешь Мегремъ со всею своею свитою отправился въ обратный путь къ Оренбургу, а черезъ день посл него снялся и я и, вдвоемъ съ Н. И., отправился колесить по Башкиріи.

X.
Башкирцы.

Башкирцы, какъ ужь замчено, входятъ въ составъ такъ-называемаго Башкиро-Мещеряцкаго Казачьяго Войска, управляемаго отдльнымъ начальникомъ и раздляющагося на Башкирцовъ и на Мещеряковъ.

Населеніе собственно-башкирскаго войска состоитъ изъ людей разныхъ племенъ, изъ настоящихъ Башкирцовъ и изъ мухаммеданъ, именующихся Башкирцами только потому, что они записались въ Башкирцы, въ башкирское войско. Такимъ-образомъ между Башкирцами можно встртить: 1) Киргизовъ, вышедшихъ изъ степи, добровольнопокинувшихъ прежнія кочевья и пожелавшихъ нести казачью службу, они находятся въ седьмомъ и десятомъ башкирскихъ кантонахъ, 2) Татаръ Оренбургскихъ въ десятомъ и бывшихъ наганскихъ въ десятомъ и тринадцатомъ башкирскихъ кантонахъ, 3) Вотяковъ — вотяцкія физіономіи, особенно у женщинъ, весьма-рзко бросаются въ глаза въ сверной части десятаго башкирскаго кантона, 4) омусульманенную Черемису, издавна-вышедшую съ береговъ Черемшана, Волги и Камы, преданіе объ этомъ сохранилось между Башкирцами перваго кантона въ Осинскомъ Узд Пермской Губерніи, наконецъ, между Башкирцами же мы найдемъ и 5) омусульманенныхъ Калмыковъ торгоутскаго племени, именно въ шестомъ башкирскомъ кантон, въ Челябинскомъ Узд, и 6) чистыхъ Мещеряковъ, то-есть омусульманенную Мещору, издавна-вышедшихъ изъ-за Волги, пріютившихся въ Башкиріи и, при благовидныхъ обстоятельствахъ, превратившихся изъ припущениковъ въ хозяевъ.

Башкирцы сами себя, и то коренныхъ только своихъ соплеменниковъ, называютъ ‘Башкуртъ’, прочимъ же, именующимся Башкирцами иноплеменникамъ они даютъ общее названіе, ‘Мишарь’. Слово ‘Башкуртъ’ или ‘Башкуртъ’ въ нкоторыхъ мстностяхъ звучитъ нсколько-иначе. Намъ привелось изъ устъ женщинъ десятаго кантона слышать это названіе въ другой форм, именно ‘Паскуртъ’ и ‘Паскиртъ’ не можетъ быть, чтобъ я обслышался, иначе я не обратилъ бы на это слово вниманія и не ввелъ бы этого замчанія въ свой дневникъ, помня о ‘Паскатирахъ’ Рубруквиса.

Какъ вмст съ Башкирцами считаются заодно и другіе иноплеменники, такъ и сами Башкирцы попадаются не въ одной Башкиріи.

Коренныхъ Башкирцовъ мы находимъ, вспервыхъ, между уральскими казаками, гд составляютъ они особое башкирское отдленіе, вовторыхъ между оренбургскими казаками, гд они живутъ смшаннъ съ русскими, втретьихъ, наконецъ, Башкирцовъ немудрено встртить и между киргизскими родовичами.

Вс именующіеся собственно-Башкирцами инородцы, входящіе въ составъ Башкирскаго Казачьяго Войска, раздлены на тринадцать кантоновъ, нкоторые изъ нихъ лично несутъ казачью службу, другіе, вмсто того, обложены денежнымъ сборомъ, третьи, вслдствіе давности этого сбора, успли ужь совершенно отвыкнуть отъ воинскихъ занятій. Существенное юридическое отличіе этого казачьяго сословія отъ другихъ подобныхъ, состоитъ въ томъ, что Башкирцы, за проступки и преступленія, вн воинской службы учиненныя, кром конокрадства, судились не военнымъ, а гражданскимъ судомъ.

Въ земляхъ русскихъ казачьихъ сословій мы встрчаемъ два противоположные отдла населенія: казаковъ и крпостныхъ людей, особенно у Донцевъ, у Башкирцовъ крпостнаго сословія нтъ, припущенники въ Донской Земл подчинились крпостному праву вотчинниковъ-казаковъ, припущенники Башкирцовъ, состоявшіе изъ разнаго сброда финскихъ племенъ, составили впослдствіи отдльную массу народа, извстную подъ названіемъ ‘Сословія Тептярей и бобылей’, съ уничтоженіемъ когда-то существовавшихъ тептярскихъ полковъ, естественнымъ образомъ обратившихся въ государственныхъ крестьянъ, какими они сами себя ужь давно привыкли считать. Наши казаки состоятъ изъ двухъ разрядовъ людей изъ казаковъ (то-есть рядовыхъ казаковъ и урядниковъ) и чиновниковъ (отъ перваго оберофицерскаго чина и до полнаго генерала). У Башкирцовъ мы находимъ три разряда, въ слдующей градаціи: I. казакъ и урядникъ, II, за-урядъ хорунжій, за-урядъ сотникъ, за-урядъ эсаулъ, имющіе право на офицерскій мундиръ и эполеты, но несчитающіеся еще оберофицерами, III. затмъ Башкирцовъ производятъ въ хорунжіе (корнеты), сотники (поручики), въ эсаулы (ротмистры), въ старшины (майоры), подполковники, полковники и генералы. Изъ Закавказскихъ Татаръ у насъ многіе дослуживаются до чина военныхъ генераловъ, есть даже полные генералы, Башкирцевъ же выше полковниковъ я не встрчалъ.

Вс Башкирцы, по различію образа жизни, раздляются на полукочевыхъ и на осдлыхъ.

Башкирцы перваго кантона вс осдлые. Они раздлены на девять юртъ, каждая состоитъ изъ нсколькихъ деревень, восемь юртъ расположены въ Осинскомъ Узд Пермской Губерніи, девятая — въ Пермскомъ Узд. Народонаселеніе ихъ: 8,403 души мужескаго пола и 7,472 души женскаго, духовенства 55 человвъ мужеск. пола. (Приводимые здсь итоги, основаны на оффиціальныхъ данныхъ, касающихся 1849 года и сообщенныхъ намъ главнымъ начальникомъ края. Такъ-какъ въ собраніи данныхъ я имлъ въ виду только статистическія и этнографическія свднія о Башкирцахъ какъ о воинскомъ сословіи, то само-собою разумется, что исчисленія Башкирцевъ, носящихъ оружіе и несущихъ дйствительную военную службу, до меня не могло касаться.)

Второй кантонъ, тоже съ осдлымъ народонаселеніемъ, состоитъ изъ четырехъ юртъ, расположенныхъ въ Екатеринбургскомъ и трехъ юртъ, лежащихъ въ Красноуфимскомъ Уздахъ Пермской Губерніи, всего 6,444 души мужескаго и 5,738 душъ женскаго пола, духовныхъ 70 человкъ.

Третій кантонъ весь лежитъ въ Шадринскомъ Узд Пермской же Губерніи, 8,913 душъ мужескаго пола и 8,221 женскаго, духовныхъ 64 человка. Изъ числа одиннадцати юртъ этого кантона, дв населены полукочевымъ племенемъ, а три юрты оффиціально называются ‘Мещеряками третьяго башкирскаго кантона’.

Четвертый кантонъ, весь полукочевой, расположенъ въ восточной части Троицкаго Узда Оренбургской Губерніи, раздленъ на девять юртъ и состоитъ изъ 5,712 душъ мужескаго и 6,481 души женскаго пола, духовныхъ 60 человкъ.

Пятый кантонъ, весь осдлый, расположенъ въ томъ же узд, но на западъ отъ горныхъ заводовъ, онъ состоитъ изъ шести юртъ, часть обитателей шестой юрты этого кантона Оффиціально числится Мещеряками, все населеніе состоитъ изъ 6,022 душъ мужескаго и 5,610 душъ женскаго пола, духовныхъ 72 человка.

Шестой кантонъ, отчасти полукочевой, отчасти осдлый, расположенъ въ Челябинскомъ Узд Оренбургской Губерніи, въ немъ 18,016 душъ мужескаго и 16,110 душъ женскаго пола, духовнаго 149 человкъ.

Седьмой кантонъ, состоящій преимущественно изъ горцевъ, весь полукочевой, онъ раздляется на тридцать юртъ, вс он находятся въ Верхнеуральскомъ Узд Оренбургской Губерніи, народа считается 26,842 мужчины и 25,686 женщинъ, духовныхъ 210 человкъ.

Восьмой кантонъ, лежащій въ Стерлитамацкомъ Узд, раздляется на двадцать-пять юртъ, изъ нихъ обитатели трехъ юртъ — горцы, а остальные — степные Башкирцы, жилища которыхъ расположены въ степныхъ, далекихъ отъ горъ, отъ лса, мстахъ. Въ немъ 23,542 души мужескаго пола и 22,794 души женскаго, духовныхъ 263 человка. Образъ жизни полукочевой.

Девятый кантонъ лежитъ въ Уфимскомъ Узд, раздленъ на четырнадцать юртъ. Жители лтомъ ведутъ кочевую жизнь. Всего ихъ считается 12,342 души мужескаго пола и 11,191 женскаго, духовныхъ 155 человкъ.

Десятый кантонъ почти весь полукочевой, онъ состоитъ изъ сорока-одной юрты: изъ нихъ въ Оренбургскомъ Узд находится тридцать-семь, въ томъ числ одна юрта осдлая, три юрты (2,248 душъ муж. пола и 2,041 д. женскаго) въ Бузулуцкомъ Узд Самарской Губерніи, и одна юрта (865 душъ муж. п. и 835 душъ женскаго пола) въ Стерлитамацкомъ Узд Оренбургской Губерніи, народонаселеніе этого кантона состоитъ изъ 43,152 душъ мужескаго и 39,724 женскаго пола, духовныхъ 392 человка. Одна юрта этого кантона, заключающая въ себ Каргалу или Сеитовскій Посадъ (всего 1,414 д. муж. и 1,511 д. женск. пола) состоитъ изъ Татаръ разныхъ наименованій и изъ потомковъ смси племенъ, въ небольшомъ числ вышедшимъ изъ разныхъ владній Средней Азіи и, въ половин прошлаго столтія, поселившихся около Оренбурга.

Одиннадцатый кантонъ весь осдлый и весь лежитъ въ Бирскомъ Узд Оренбургской Губерніи, онъ состоитъ изъ двадцати семи юртъ и содержитъ съ себ 30,850 душъ муж. и 27,868 душъ женскаго пола, духовныхъ 314 чел. муж. пола.

Двнадцатый кантонъ, тоже весь осдлый, народа въ немъ считается 25,683 души мужескаго пола и 25,046 душъ женскаго, духовныхъ 280 человкъ, онъ раздляется на двадцать-пять юртъ, изъ нихъ двадцать-дв расположены въ Мензелинскомъ Узд Оренбургской Губерніи, дв юрты (1,513 д. муж. и 1,510 жен. пола) въ Елабужскомъ Узд Вятской Губерніи и одна юрта (933 д. муж. и 908 д. жен. пола) въ Сарапульскомъ Узд той же губерніи.

Въ тринадцатомъ башкирскомъ кантон считается 29,837 д. муж. п. и 28,505 д. жен. п., духовныхъ 337 человкъ. Въ этомъ кантон двадцатьдевять юртъ: одна юрта (1,475 душъ муж. и 1,522 женскаго) находится въ Бугурусланскомъ Узд Самарской Губерніи, пять юртъ (2,934 д. муж. и 2,998 д. жен. пола) въ Бугульминскомъ Узд той же губерніи, а остальныя двадцать-три юрты расположены въ Белебеевскомъ Узд Оренбургской Губерніи. Почти весь кантонъ осдлый, только обитатели юртъ, прилегающихъ къ рк Дём, лтомъ ведутъ кочевую жизнь. Въ числ осдлыхъ Башкирцевъ Белебеевскаго Узда, находятся и потомки выбжавшихъ до 1752 года изъ плна отъ Киргизовъ разноплеменныхъ выходцевъ Средней Азіи, въ числ которыхъ были Хивинцы, Бухарцы, Афганцы, Персіяне, даже Турки и Арабы. Въ то время прибыло этихъ киргизскихъ плнниковъ боле двухъ сотъ человкъ, третья часть изъ нихъ обращена въ христіанство и, подъ именемъ крещеныхъ Татаръ, поселена около Ногайбацкой Крпости, основанной еще въ 1736 году и заселенной тоже съизстари крещеными Татарами. Потомки этихъ крещеныхъ Татаръ, переведены были оттуда въ новйшія времена за рку Уралъ, въ бывшую Киргизскую Степь, въ Землю Оренбургскаго Казачьяго Войска, въ которомъ они въ настоящее время и числятся.

У всхъ Башкирцевъ есть свои родовыя тамги, если семья раздляется, то родовая тамга хотя и остается прежняя, напримръ: у двухъ родныхъ братьевъ, но каждый кладетъ на своей тамг особую отличку, какую-нибудь черточку, или другой значокъ.

Прежде, чмъ мы подведемъ итогъ ныншней численности такъ-называемыхъ вообще Башкирцовъ, взглянемъ на итоги народонаселенія за прежнее время.

Рычковъ, писавшій въ 1760 году знаменитую, досел первостепенную ‘Оренбургскую Топографію’ и съ трудами котораго по этой части далеко не сравнялись ни чьи еще труды, говоритъ, что, по присланнымъ отъ провинціальныхъ воеводъ вдомостямъ, Башкирцовъ, по одному развдыванію, а не по переписи, показано:

въ Уфимской Провинціи 86,384 душ. обоего пола

въ Исетской Провинціи. 19,792 — —

всего 106,176 — —

По дворовому же исчисленію, въ одной Уфимской Провинціи, кром обитавшихъ за ркой Ураломъ Башкирцовъ, по старшинскимъ вдомостямъ считалось 8,892 двора.

По переписи 1782 года Башкирцовъ числилось 69,482 души мужескаго пола.

Неизвстный авторъ одной рукописи, относящейся къ 1799 году, такимъ образомъ высчитываетъ мухаммеданское и инородческое населеніе края:

князей и дворянъ 80

купцовъ и торговыхъ Татаръ 1,116

ясашныхъ Татаръ 16,361

ясашныхъ тархановъ 19

помщичьихъ людей и крестьянъ 515

казаковъ 3,180

сартъ 415

салтанаульскихъ мурзъ 755

служилыхъ тархановъ 874

служилыхъ Татаръ 7,622

Чувашъ некрещеныхъ, крест. 18,000

Чувашъ служилыхъ 259

некрещенной Мордвы 16,457

Мещеряковъ 17,618

Тептярей 49,899

Башкирцовъ 80,244

По ревизіи 1816 года Башкирцевъ считалось 120,431 д. муж. пола

По отчетамъ за 1849 годъ ихъ было 245,758 — —

230,446 — жен.— 476,204 — обоего пол.

Башкирцы добровольно покорились Россіи въ XVI столтіи, вслдъ за покореніемъ нами Казанскаго Царства, тогда же, для надзора за ними, среди дикихъ башкирскихъ лсовъ заложенъ былъ городъ Уфа. Во внутреннее управленіе народомъ правительство встарину не входило, а для удержанія его въ тишин и спокойствіи довольствовалось только тмъ, что отбирало отъ Башкирцовъ аманатовъ и изстари строго воспрещало Русскимъ селиться въ Башкиріи. Въ уложеніи царя Алекся Михайловича (глава XVI, ст. 43) было именно сказано: ‘Всякихъ чиновъ русскимъ людемъ у Башкирцовъ земель не покупать, и не мнять, и въ закладъ, и здачею, и въ наемъ на многіе годы не имать. А будетъ которые люди учнутъ земли т имать здачею, или покупать, или въ закладъ, или въ наемъ на многіе лта имать, и у тхъ всякихъ чиновъ людей т татарскія помстные и ясачные земли имать на Государя, да имъ же за то отъ государя быть въ опал.’

Башкирцы встарину занимали своими кочевьями какъ нкоторыя ныншнія обиталища Оренбургской Губерніи, такъ и пространства за ркою Ураломъ, вошедшія впослдствіи времени въ составъ такъ-называвшейся Киргизской Степи, но еще тсне жались они въ ныншней Пермской Губерніи. Земли забирали они отчасти своевольно, отчасти испрашивая на нихъ грамматы, грамматы эти давались имъ воеводами и давались щедро: проситель обозначалъ прослышанныя имъ живыя урочища, общался платить положенный ясакъ лисицами и куницами, бобровыми шкурами и медомъ, кланялся челомъ воевод — и получалъ во владніе себ съ родомъ своимъ, или съ такими-то товарищами, цлую область, раскинутую на пространств нсколько сотъ, а иногда даже и тысячъ квадратныхъ верстъ.

Между-тмъ, въ центр Башкиріи, около города Уфы, выдлялись обширныя земли, выдававшіяся въ жалованье и въ помстья государевымъ служилымъ людямъ, а потомъ башкирскія земли отбирались подъ устройство крпостей, редутовъ и фельдшанцовъ для бывшей закамской черты, кром-того, промышленики и служилые люди, основавшись въ пермской земл, вытсняли оттуда Башкирцовъ и заставляли ихъ искать другихъ обиталищъ и такимъ-образомъ распространяться все южне и южне отъ прежнихъ мстъ кочевья.

Башкирцы съизстари успли выказать весь неспокойный нравъ свой. Нкоторые изъ нихъ, въ начал шестисотыхъ годовъ, принимали участіе въ замыслахъ властолюбивыхъ внуковъ бывшаго сибирскаго царька Кучума, нкоторые дйствовали заодно съ возмущавшимися тайшами сосдственныхъ калмыцкихъ племенъ, нкоторые, просто пускались на грабежъ нашихъ пограничныхъ селеній. Еще и тогда были получаемы воеводами наказныя царскія грамматы объ обезоруженіи тхъ изъ нихъ, которые обзавелись огнестрльнымъ оружіемъ не на бой съ дикими ордами кочевниковъ зауральскихъ, а на враждебныя дйствія внутри Россіи, однакожь, распоряженія эти не касались Башкирцовъ, которые старательно несли пограничную службу и воевали съ непокорными Калмыками, Ногайцами и Киргизами Башкирцы не всегда, однакожь, были везд спокойны, и то тамъ, то здсь оказывали духъ своеволія и необузданности. Такъ при цар Алекс Михайлович, ихъ усмирялъ стольникъ и воевода Зеленинъ, а въ 1707 году князь Шаховскій: воеводы эти дйствовали съ неравнымъ успхомъ.

Надо, однакожь, отдать справедливость Башкирцамъ въ томъ, что они никогда и не помышляли возставать противъ русскаго правительства: только нкоторые роды возмущались иногда противъ притснительныхъ дйствій частныхъ лицъ и по-большей-части мелочныя обстоятельства, совершенно-непредвиднныя, заставляли сосдствующіе съ первыми роды, принимать въ ихъ частныхъ схваткахъ преступное участіе. Все это, разумется, нисколько ихъ не оправдываетъ, но можетъ еще боле ихъ обвинить, потому-что само правительство съ примрною вротерпимостью и съ истинно-христіанскимъ милосердіемъ заботилось о благоденствіи Башкирцовъ. Такъ, напримръ, въ Указ 18 мая 1734 г. сказано: ‘Въ наряд изъ Башкирцовъ — къ служб, а изъ Тептярей и бобылей — для работъ, поступать со всякою умренностью, чтобъ въ томъ никакой обиды и неуравненія не воспослдовало, а понеже Башкирцы служили безъ жалованья, токмо имъ давалось въ жалованье сукна и деньги (а встарину и золотыя новгородки), ежели кто изъ непріятелей кого убьетъ и голову принесетъ, или живаго, взявъ въ полонъ, приведетъ, того ради и нын служить имъ безъ жалованья… а подлымъ тептярямъ и бобылямъ, въ работ будучимъ, заработанныя деньги, или хлбъ на пропитаніе, по сколько разсудится… А Башкирцовъ отнюдь въ работу не наряжать и тмъ ихъ отъ охоты къ служб не озлоблять, ибо они служатъ и служить имютъ безъ жалованья, и на своихъ лошадяхъ и съ своимъ ружьемъ’. Было даже сказано въ этомъ Указ, что, въ отношеніи ‘распорядка въ суд и правосудія смотрть на обычай каждаго народа, какъ и почему въ коемъ народ правыя удовольства получаютъ, а винныхъ штрафуютъ, такъ и въ помянутыхъ судахъ уставить, ибо наше всемилостивйшее соизволеніе есть, чтобъ вс, кто бъ какой вры и народа ни былъ, справедливостью и судомъ скорымъ довольствовался и тмъ напрасныя озлобленія въ волокитахъ и незнающему нашихъ русскихъ судныхъ правъ народу неправые въ суд вымыслы (о которыхъ не токмо Нашему интересу поврежденіе происходить можетъ, но и Богу противно) пресчены были’. Кажется, впрочемъ, что, касательно послдней статьи, законъ этотъ не былъ приведенъ въ исполненіе и остался только проектомъ.

Въ административномъ отношеніи, Башкирія въ то время раздлялась на четыре отдла или ‘дороги’: Башкирцы ‘Казанской Дороги’ обитали въ стран, лежащей на пути отъ Уфы въ Казань, Башкирцы ‘Осинской Дороги’ на пути изъ Уфы въ городъ Осу, ‘Ногайская Дорога’ обозначала широкій путь изъ Уфы въ Киргизскія Степи, а ‘Сибирская Дорога’ вела въ Сибирь, черезъ городъ Челябу. ‘Дороги’ эти раздлялись на ‘волости’ или роды, а волости на ‘тюбы’ и ‘аймаки’, или отдленія.

I. Казанская Дорога раздлялась на двнадцать волостей, волости эти были слдующія:

1) Каршинская: въ ней тюбы и аймаки Ак-башъ, Карганаръ и Кадряй.

2) Кайлинская: Идиль-Кайли, Кир-Кайли, Юрак-тау-Кайли и Актау-Кайли.

3) Элдятская: Уфэ-элдятъ, Кир-элдятъ и Бура-элдятъ.

4) Гирей или Кирей-Урман-кирей, Идиль-кирей.

5) Тогузларъ.

6) Еней.

7) Байляръ.

Дуванай: въ ней тюбы — Дуванай, Аджеево-Дуванай, Рысмекей, Бакай, Талбазинъ.

9) Планъ: Кырк-Планъ, Идиль-Планъ, Бадракъ.

10) Зирян-юртъ.

11) Киргизъ и

12) Биляръ.

II. Осинская Дорога раздлялась на пять родовъ: Тазларъ, Уранъ, Уванышъ, Ирехтинскій и Тайнинскій.

III. Ногайская Дорога раздлялась на десять родовъ:

1) Минъ, въ ней тюбы и аймаки: Чубинъ, Кыркулинъ, Яик-субинъ,Кулы-минъ, Слыминъ, Ногай-ляр-минъ, Миркитъ, Уршекъ, Улькейминъ, Саралинъ, Кубовскій, Ик-минскій.

2) Табынъ: Биш-ауль, Кси-табынъ, Урмаи-табынъ, Калчир табынъ, Кумрутъ, Дуваи-табынъ, Малля-табынъ.

3) Юрматынъ, Мешер-юрматынскій, Тяльтинскій, Бакаевскій, Арларскій, Биш-Казанъ и Макарискій.

4) Кыпчакъ, или Джиди-ру: Бусмаш-кыпчакъ, Сууи-кыпчакъ, Чанким-кыпчакъ, Сарыы кыпчакъ, Кара-кыпчакъ, Карагай-кыпчакъ и Таміан-кыпчакъ.

5) Бурзянъ: Жанса-бурзянъ, Карагай-бурзянъ, Дир-бурзянъ, Ногайляръ, Байулъ, Мумашъ, Емашъ.

6) Усерганъ: Ай-усерганъ, Джау-тюбя-усерганъ, Шишайляръ, Бишайляръ, Сурянъ, Чурашъ.

7) Тунгаурская: Урман-тунгауръ, Ялаи-тунгауръ.

Таміанъ: Ик-таміанъ, Масаукъ, Малтыцкій, Коянеицкій.

9) Табынъ: Кубелякъ, Тлеу, Карагай, Кси, Емурантаянъ.

10) Катай: Идиль-катай, Кошек-катай, Инзер-катай, Кузгуи-катай.

IV. Башкирцы Сибирской Дороги раздлялись на семь слдующихъ родовъ:

1) Кудеи его тюбы были Урмаи-кудеи, Билекей-кудеи, Кир-кудеи, Шетаи-кудеи, Усрак-кудеи, Урусбай-кудеи, Куллар-кудеи, Дуванкудеи, Туркменъ, Лямес-туркменъ, Ногайляръ, Зюбберди.

2) Таныпъ: Кыр-таныпъ, Су-таныпъ, Унларъ, Кыр-ундаръ, Суунларъ, Балахчинъ, Байкинъ, Кайпанъ, Укунчинъ.

3) Айли: Илан-айли, Алчинъ, Упей, Дуванъ, Таз-дуванъ, Сызенъ, Ейрли, Мурзаляръ, Тарнакли, Каратаулы, Сартъ, Тюбелясъ, Чублисызга.

4) Куваканъ: Елан-куваканъ, Тау-куваканъ, Сатка-куваканъ, Сагит-куваканъ, Киркули-куваканъ.

5) Барын-Табынъ.

6) Кара-Табынъ, Айла-табынъ, Кукзюрряк-табынъ, Кыпчак-табынъ, Мусюл-табынъ, Акшураз-табынъ.

7) Башкирцы китайскаго рода, кочевавшіе за Ураломъ, раздлялись на отдленія, Бэла-китай, Баллы-китай, Бучкуръ, Сынрянъ, Сызгинъ, Чирлинъ, Терсатъ, Бекатинъ, Чалжаутъ и Сартляръ.

Въ настоящее время это раздленіе осталось только въ преданіяхъ, и то не у всхъ Башкирцовъ.

Изъ приведенныхъ названій родовъ, изъ которыхъ многіе носятъ одно и то же названіе, что и у Киргизовъ, равномрно изъ общности обличія, языка, вры, образа жизни и нравовъ нкоторыхъ отдловъ обоихъ племенъ, нельзя не прійдти къ убжденію, что когда-то и то и другое племя составляли вмст одинъ народъ, и что только стеченіе постороннихъ обстоятельствъ разъединило эти части и обратило Башкирцовъ въ самое враждебное Киргизамъ племя. Почти до настоящаго времени Башкирцы были самые опасные и самые непримиримые враги Киргизовъ.

Въ башкиро-мещеряцкомъ войск все народонаселеніе за 1849 годъ исчислено въ 558,220 душъ обоего пола, именно 288,121 д. мужескаго и 270,099 д. женскаго. Земель, имъ принадлежащихъ, считается безмалаго тринадцать мильйоновъ десятинъ. На этихъ земляхъ, кром Башкирцовъ и Мещеряковъ, живутъ, на прав припущенниковъ, повеляне постороннихъ вдомствъ въ числ 95,096 душъ по седьмой ревизіи, большая половина ихъ, именно 51,859 душъ должны быть надлены изъ башкирской земли тридцатидесятинною пропорціею, остальныя 43,237 душъ пятнадцати десятинною, за этимъ надленіемъ башкирскимъ вотчинникамъ остается боле десяти съ половиною мильйоновъ десятинъ земли. Обитающихъ на башкирской земл постороннихъ жителей можно раздлить на три класса 1) на припущенниковъ, безоброчно-допущенныхъ вотчинниками къ совмстному съ ними владнію, 2) на кортомщиковъ, платящихъ вотчинникамъ условленную оброчную плату и 3) на самовольныхъ поселенцовъ, распахивающихъ башкирскія земли по собственному благоусмотрнію.

	Скота считается у Башкирцевъ	у Мещеряковъ
Лошадей около	500,000 головъ	около 50,000 головъ
Крупнаго рог. скота боле	300,000 —	около 35,000 —
Мелкаго скота овецъ и козъ	боле 700,000 —	боле 80,000 —

Хлба сется: ржи до двух-сотъ тысячъ четвертей, пшеницы до ста тысячъ, другихъ видовъ хлба до трех-сотъ тысячъ четвертей.

Въ башкиро-мещеряцкомъ войск считается всхъ селеній 2136, да 69 отдльныхъ хуторовъ, а кибитокъ для лтнихъ кочевокъ до пятнадцати тысячъ. Въ башкирскихъ и мещеряцкихъ селеніяхъ считается до девяноста тысячъ домовъ, до тысячи-шести сотъ мечетей, до двухсотъ лавокъ, до двухсотъ-пятидесяти кузницъ, двадцать питейныхъ домовъ и 313 частныхъ школъ, ‘медресе’ при мечетяхъ, съ 6555 учениками. Обученіемъ здсь занимаются муллы, преподается грамота и законъ, ученье бываетъ только зимою, лтомъ дти помогаютъ родителямъ въ хозяйственныхъ занятіяхъ. Для дальнйшаго образованія Башкирцовъ существуютъ разныя заведенія: въ самомъ Оренбург фельдшерская школа при военномъ госпитал и Неплюевскій Кадетскій Корпусъ, а въ Казани — Гимназія. Окончившіе здсь съ успхомъ курсъ ученія, Башкирцы могутъ поступать въ тамошній Университетъ.

Каждымъ юртомъ управляетъ юртовый старшина изъ природныхъ Башкирцевъ, каждымъ кантономъ управляетъ кантонный начальникъ тоже изъ природныхъ Башкирцевъ, нсколькими кантонами командуетъ башкирскій попечитель изъ природныхъ Русскихъ штабофицеровъ, цлымъ войскомъ заведуетъ ‘командующій’, находящійся, вмст съ атаманами казачьихъ войскъ оренбургскаго и уральскаго, въ зависимости отъ главнаго начальника Оренбургскаго Края. Для производства судебныхъ длъ въ общихъ гражданскихъ учрежденіяхъ защитникомъ Башкирцевъ является башкирскій стряпчій изъ коренныхъ русскихъ губернскихъ чиновниковъ.

Раздленіе Башкирцовъ и Мещеряковъ на кантоны учреждено императоромъ Павломъ Петровичемъ въ 1798 году.

Въ теперешнюю свою поздку по Башкиріи, я не видалъ еще настоящихъ башкирскихъ деревень: народъ былъ на лтнихъ кочевкахъ и жилъ въ кибиткахъ.

Кибитка, или кошъ — переносный домъ, имющій форму полушарія и представляющій внутри довольно-обширную круглую залу съ закругленнымъ же потолкомъ. Обширность кибитки бываетъ различна, глядя по достатку хозяевъ: кибитка средней величины иметъ аршинъ восемь въ діаметр.

Кибитка состоитъ изъ четырехъ, пяти или шести ршетчатыхъ стнъ, связанныхъ одна съ другою посредствомъ жилъ или ремней. Обширность кибитки считается обыкновенно не по длин діаметра, а по числу ‘головокъ’, составляемыхъ каждою парою жердей, изъ которыхъ длается кибиточная ршетка, такихъ головокъ бываетъ у людей достаточныхъ полтораста и больше. Въ пустое пространство, оставляемое промежуткомъ двухъ несвязанныхъ вмст краевъ ршетки навшивается на деревянной рам дверь, одиночная или состоящая изъ двухъ половинокъ. На головки насаживается куполъ кибитки, или толстый обручъ, ‘чангракъ’, поддерживаемый на извстной высот длинными выгнутыми тальниковыми шестами, которые привязываются къ головкамъ ршетки тоненькими веревочками, свитыми изъ конскаго волоса. Части кибитки, сдланныя изъ дерева, окрашиваются красною краской. Около стны кибитки, немного пониже головокъ, выкладывается широкая шерстяная тесьма, скрпляющая весь верхній кругъ кибиточной ршетки, эта связь называется ‘башкуръ’, ‘головочный поясъ’. Тяжесть, съ которою куполъ кибитки налегаетъ на стнку, удерживаетъ коши въ порядк и въ надлежащей твердости. Вся кибитка, сверху до визу, покрывается длинными полстями войлока, у очень-богатыхъ чистыми блыми, а у людей обыкновеннаго достатка — срыми, каждая такая кошма, для крпости, оторачивается толстымъ плетенымъ шерстянымъ снуркомъ, наконецъ, вся кибитка поверхъ войлоковъ обвязывается веревками, сплетенными изъ гривъ и хвостовъ, которые обыкновенно срзываются у молодыхъ лошадей до трехлтняго ихъ возраста. При сильной втряной погод кибитка привязывается къ вбитымъ около нея въ землю кольямъ.

Внутри семейной кибитки развшиваются дв занавски, одна, кругомъ стны, служитъ для кибитки тмъ же, чмъ обои для нашихъ комнатъ, другая, развшиваемая вдоль кибитки, начиная отъ дверей, раздляетъ башкирское жилье на два неравныя отдленія: большее — мужское, меньшее — женское. Въ экстренныхъ случаяхъ, послдняя занавска откидывается, чтобъ дать больше простора созваннымъ гостямъ.

Мы часто ходили въ гости къ Башкирцамъ и замтили, что внутреннее убранство кибитокъ почти у всхъ у нихъ одинаково. У одной стны приставляется кровать съ нещегольскою постелью и съ ситцевымъ, или выбойчатымъ, стеганнымъ не на ват, а на верблюжьей шерсти, одяломъ, запрятываемымъ на день подъ войлоки и подъ ковры, по сторонамъ разставляются разныя кадочки, сундуки, сундучки, скамейки, самоваръ, чайные приборы, кумганы, или особаго рисунка чугунные рукомойники въ ярковычищенныхъ большихъ мдныхъ тазахъ, вёдра и лахани для кумыса, небольшіе ‘турсуки’ и огромные ‘сабо’, сдланные изъ цльной шкуры, снятой съ конской ноги: въ нихъ приготовляется и хранится кумысъ, красныя деревянныя чашки и прелестные ковши, ‘черпаки’, выточенные весьма-затйливо и искусно изъ дерева, липы или березы, ведра, сшитыя изъ конёвьей кожи, ‘челяки’, высокія узенькія кадочки, большіе чугунные котлы съ ушами и прочая утварь.

Самымъ лучшимъ украшеніемъ кибитокъ бываютъ мужскія и женскія яркихъ цвтовъ платья, развшанныя на жердочкахъ, оружіе, конская сбруя и разныя принадлежности охоты, и наконецъ ковры, разостланные по земляному полу поверхъ войлоковъ, по скамьямъ и по сундукамъ.

Впослдствіи времени, когда довелось мн проводить по нскольку дней въ башкирскихъ деревняхъ, я замтилъ, что такова же характеристика и ихъ жилыхъ избъ, съ тою только разницею, что въ избахъ всюду широкія нары и кругомъ всей комнаты навшаны полочки для посуды, которою народъ любитъ хвастаться, потому-что обиліе ея, рекомендуя зажиточность хозяевъ, указываетъ вмст съ тмъ на ихъ гостепріимность. Башкирецъ полагаетъ, что всякій, глядя на бездну чашекъ, мисокъ, блюдъ и прочаго, непремнно подумаетъ: ‘не даромъ же у него такъ много этого добра: врно гостей много ходитъ!’.

Деревни башкирскія состоятъ изъ правильныхъ улицъ, избы вытянуты въ нитку и построены вс по одному плану. Въ одномъ 1847 году Башкирцы выстроили себ 13,950 новыхъ домовъ и девять общественныхъ хлбныхъ запасныхъ магазиновъ, этою одновременностью построекъ и объясняется однообразность ихъ архитектуры.

Прежде башкирскія деревни, въ степныхъ кантонахъ, были совсмъ не такія правильныя, какія мы теперь видимъ. Избы лпились по направленію ручьевъ и рчекъ, вдоль ихъ теченія, какъ бы оно извилисто ни было, иногда домы разставлялись по обимъ сторонамъ рчки, вроятно, для большаго удобства въ водопо скота, котораго Башкирцы содержатъ множество. Улицъ почти не было, а существовали какіе-то закоулки, неровные и кривые, въ род лабиринтовъ. Хозяева не чистили дворовъ никогда, дорогаго для нашихъ краевъ, но вовсе для Башкирцовъ ненужнаго, удобренія скоплялось столько, что даже скоту нельзя было подлзть подъ крышу, не было ни входа ни выхода, все было загромождено нечистотою. Башкирецъ смекалъ дломъ и переносилъ свой домъ на новое мсто. Старое пепелище не пропадало задаромъ: ныньче тамъ славно конопля родится.

Теперь улицы въ башкирскихъ деревняхъ прямыя, широкія, саженъ въ двнадцать — не то, что прежде, когда двумъ телегамъ нельзя бывало разъхаться, поскотинъ, или огороженныхъ выгоновъ, у деревень нтъ, потому-что земли и безъ того изобильно. Въ томъ краю, котораго мы теперь держались, говорятъ, только деревня Кучаргина, она же Салихова, въ тринадцатой юрт десятаго кантона, состоящая изъ Татаръ-припущенниковъ, зачисленныхъ въ Башкирцы, одна огорожена околицей.

Башкирскій домъ, ‘уй’, занимаемъ мста вдоль по улиц три сажени, а вглубь идетъ аршинъ на восемь или на девять, кладется онъ въ тринадцать внцовъ, высота комнатъ бываетъ три аршина, считая отъ пола до потолка. Службъ почти не бываетъ никакихъ, есть только загонъ для овецъ и конюшня, безъ крыши, для лошадей. Скотъ зимой тебенюетъ, то-есть пасется на подножномъ корму: Башкирецъ избгаетъ лишнихъ расходовъ на лсъ, очень-цнный въ безлсныхъ степныхъ кантонахъ. Близь дома, какъ водится, идетъ заборъ и на немъ навшаны ворота.

Если взъхать къ Башкирцу въ ворота, то домъ его прійдется на правой сторон. Дворъ раздляется досчатою или плетневою перегородкой, а иногда и просто жердочками, на дв части: передній — чистый дворъ, и задній, или скотный. На сторон, противоположной възду, у задней стны послдняго двора тянется навсъ, а налво въ углу жмется конюшня. Амбаровъ нтъ, или очень-мало.

У входа въ домъ, у дверей крылечка, лежитъ чурбанъ, замняющій лсенку, иди и въ-самомъ-дл лсенка, уступа въ три, ведущая въ комнату. Съ европейской точки зрнія, Башкирецъ нерачителенъ къ домостроительству и хлопочетъ не о чистот комнатъ, и не о многочисленности ихъ, а только о томъ, чтобъ жить въ нихъ было ему тепло и сытно. У людей небольшаго достатка только одна комната, иногда перегороженная надвое, оконъ на улицу два, косяковъ въ рамахъ не бываетъ, двойныхъ рамъ тоже нтъ. Стекла вставляются въ окнахъ только у богатыхъ людей, а у прочихъ, вмсто стеколъ, въ окна натягиваютъ брюховицы, или пузыри съ рубцовъ, пузырь тонокъ, полупрозраченъ и не требуетъ дорогой починки. Стекло медвжеватому Башкирцу не по карману, по непривычности и неумнью обращаться съ этимъ матеріаломъ, онъ безпрестанно вводилъ бы себя въ чувствительный изъянъ.

Башкирецъ любитъ согрвать свое жилье каминомъ или чуваломъ. Башкирскій чувалъ, имющій разныя формы — вещь прекрасная, благодаря которой, комната Башкирца всегда просторна, воздухъ въ ней всегда свжъ, теплота отъ топки распространяется во вс концы одинаково. Да съ нашими патріархальными и объемистыми печами Башкирцу и не сладить, и хлопотъ за ними непривычному человку много, да и котлы, въ которыхъ Башкирцы варятъ свою однообразную пищу, въ обыкновенную печь не пролзутъ — нельзя же ему придумывать новыя блюда! По одну сторону чувала иногда приставляются особаго устройства печурки, въ которыхъ котлы эти вмазываются.

Комната обставляется широкими нарами, на нихъ разстилаются кошмы, покрываемыя цвтными поласами, а у богатыхъ и коврами (поласъ почти то же, что и коверъ, но не иметъ ворсы). Перины бываютъ только у богатыхъ. Надо еще прибавить, что Башкирцы считаютъ предосудительнымъ имть прислугу: въ дом одна работница — жена, несмотря на то, что Мухаммедъ разршаетъ многобрачіе, большая часть Башкирцовъ довольствуется только одной женой. Многобрачіе влечетъ за собой увеличенные расходы, да и на то, чтобъ пріобрсти лишнюю жену, Башкирцу нужно имть лишнія деньги для взноса ‘калыну’ или, какъ Русскіе говорятъ ‘плакату’, то-есть денежнаго обезпеченія невсты, на случай, если мужъ ее прогонитъ. Бракъ у мухаммеданъ не иметъ того высокаго значенія, какое онъ иметъ у насъ, тамъ онъ означаетъ только простое сожитіе. Значеніе калына, или калыма, какъ обезпеченія участи жены, въ иныхъ мстахъ утрачивается, и тогда, на поврку, выходитъ, что простонародье наше почти право, говоря, будто Татаринъ покупаетъ себ жену. Впрочемъ, у богатыхъ людей бываетъ нчто въ род прислуги: я говорю не про работниковъ, нанимаемыхъ для разныхъ хозяйственныхъ необходимостей, а о молодыхъ людяхъ, находящихся въ нкоторыхъ семьяхъ какъ-бы на воспитаніи, они играютъ роль не дтей и не слугъ, а что-то въ род средневковыхъ пажей, и находятся собственно при особ почетнаго въ род Башкирца.

Въ тхъ кантонахъ, гд лсу много, разумется, строенія бываютъ лучше и обширне, домы строются изъ крупныхъ бревенъ, заборы изъ досокъ и всегда бываютъ цлые. Въ рдкомъ дом найдешь, что заборъ или дворная переборка выведена только на треть или на четверть дйствительной длины двора, жордочки, хворостъ и плетни здсь очень-рдки. Въ башкирскихъ деревняхъ лсныхъ кантоновъ бываютъ и теплыя конюшни и разныя хозяйственныя пристройки, да и комнаты въ домахъ выше и обширне. Обыкновенно домъ состоитъ изъ двухъ комнатъ: та, которая почище, прибирается понарядне, отопляется она голландской печью, иногда печь выкладывается изразцами, и это не какая-нибудь новинка, а съизстари заведенный обычай. Намъ случалось видть печи, украшенныя старинными узорочными составными изразцами, соединенными между-собою красивыми и отчетливо-сдланными мдными заклёпками, такія печи, сколько мы слышали, досел еще водятся въ старинныхъ домахъ Южной Россіи и Польши. Эта чистая комната называется у Башкирцовъ ‘кунакъ-уй’, то-есть кунацкая или гостиная. Другая комната, съ чуваломъ, предназначена для хозяйственныхъ занятій, мн ее назвали ‘аш-пышера‘: тутъ и женское отдленіе, тутъ и кухня.

На нарахъ разстилаются кошмы простыя или дорогія, чистыя блыя или разноцвтныя, около стнъ лежатъ придвинутые къ нимъ и исправляющіе должность перинъ — паласы, свернутые зигзакомъ, съ тою цлью, чтобъ поститель обратилъ вниманіе на ихъ красивый рисунокъ. Столовъ въ комнат бываетъ мало, все — и столы, и стулья, и диваны — замняютъ нарами, на нарахъ же и спятъ Башкирцы. У бдныхъ одяломъ служатъ тулупы и кафтаны, а въ изголовье кладется кой-какая подушка. Скатерти бываютъ изъ грубаго холста домашней выработки или изъ хивинской выбойки.

По стнамъ, на видныхъ мстахъ, развшиваются разныя вещи, свидтельствующія о зажиточности хозяина. Промежь оконъ, вверху, размщаются сдла, наборныя уздечки, пониже ихъ — маленькое зеркальцо, кругомъ его — вышитыя по концамъ полотенцы, съ боковъ висятъ полочки съ посудою, въ разныхъ мстахъ вывшены нарядныя платья, мужскія и женскія.

Хлбъ пекутъ, больше все изъ полбенной муки, въ особыхъ битыхъ печахъ, устроиваемыхъ на двор. Печи эти бываютъ безъ трубъ, тутъ же сушатъ и зерновой хлбъ для крупъ, въ этихъ же печахъ пекутъ и лепешки изъ полбеннаго тста. Когда тсто приготовятъ, то его налпляютъ на внутренніе бока печи, точно такъ же, какъ у всхъ восточныхъ народовъ. Когда такую лепешку прохватитъ жаромъ, ее отлпляютъ и дальнйшимъ процесамъ печенія ужь не подвергаютъ.

Если домъ есть почти у каждаго башкирскаго семьянина, то кибитку имть не всякій изъ нихъ бываетъ въ силахъ: у лсовиковъ, ихъ имютъ только богатые, и то тамъ только, гд дороги въ лсахъ удобны для ихъ перевозки, прочіе живутъ лтомъ въ аласыкахъ, у степняковъ почти у каждаго есть кибитка, неимущіе же изъ нихъ живутъ лтомъ въ прутяныхъ балаганахъ.

Балаганы строются небольшіе и кроются кошмами, внутренняго убранства не бываетъ почти никакого, кром разостланной на полу кошмы, на которой семья спитъ вповалку.

Аласыкъ бываетъ двухъ родовъ: тамъ, гд перездъ съ мста на мсто удобенъ для телегъ, аласыкъ длается изъ четырехъ частей, или сторонъ. Части эти состоятъ изъ лубковъ, нашитыхъ на планки и связанныхъ вмст веревками. Эти четыре стнки, при остановк семьи на мст, складываются въ четыреугольный балаганъ, концы у него склиниваются и загибаются со всхъ четырехъ сторонъ кверху, на нихъ накладывается еще лубокъ и такимъ манеромъ образуется закругленная крыша. Для двери вырзывается съ одной стороны узенькое пространство, оно обшивается тоненькими жердочками, составляющими раму, а къ ней прившиваются, въ качеств дверей, лубочные лоскуты. Такое прочное жилье не покрывается ужь войлоками.

Тамъ же, гд перездъ въ лсахъ для телегъ затруднителенъ, аласыкъ ужь не перевозится съ одного мста на другое, а на каждомъ мст перекочевки одинъ разъ навсегда устроивается постоянный аласыкъ, у него тоже на четыре прямыя стнки накладывается пятая — рамка съ выгнутымъ лубкомъ.

Иные, вмсто аласыка, длаютъ, на мстахъ постояннаго своего кочевья, лтній домъ, который не что иное, какъ простой бревенчатый срубъ, сверху прикрываемый драницами или, какъ здсь говорятъ, ‘дряньёмъ’. Въ лтнемъ дом не длается ни наръ, ни чуваловъ.

Принадлежащіе къ отдлу полукочевыхъ, Башкирцы кочуютъ по-большей-части только впродолженіе двухъ лтнихъ мсяцевъ, іюня и іюля. Нкоторые все это время ‘сидятъ’ около самой деревни, и вся кочевка ихъ состоитъ только въ пользованіи лтнимъ воздухомъ, иные, въ буквальномъ смысл, кочуютъ, то-есть переносятся цлымъ домомъ съ одного мста на другое. Подобнаго рода передвиженіе совершается у нихъ разъ по шести въ лто, разумется, народъ все-таки кружится около своей деревни и на далекое разстояніе отъ нея, на чужую территорію, не забирается.

Когда живущіе въ лсахъ Башкирцы выходятъ изъ зимовниковъ на кочевье, то, вмсто телегъ, они изрдка употребляютъ одни тележные передки и на нихъ накладываютъ неудобоносимое имущество, напримръ, сундуки и тому подобное. Обыкновенно же, все имущество — носильное платье и хозяйственные предметы — укладывается въ челяки, или лубочныя коробья и навьючивается на лошадь, у бдняка — на единственнаго верховаго коня, позади сдла, а у того, кто позажиточное — на особую лошадь. Хозяинъ, баба его, двки и все семейство дутъ верхомъ, гуськомъ, одинъ позади другаго, матери укладываютъ грудныхъ дтей себ за кафтанъ (‘зилянъ’, длинный китайчатый бешметъ, зеленаго или чернаго цвта), къ груди, и подвязываются, для удобства и себ и ребенку, шерстянымъ кушакомъ. Годовыхъ и двухлтнихъ ребятишекъ, которые еще не въ-состояніи сами держаться на лошади, мать сажаетъ позади себя, на круп коня, иногда усаживаетъ сзади него еще другаго ребенка и, пропустивъ имъ обоимъ подъ-мышки кушакъ, подвязываетъ ихъ такимъобразомъ къ себ. Поддерживаясь этимъ кушакомъ, задній ребенокъ хватается руками за передняго, а этотъ, послдній, держится за мать, и путь для всхъ совершается благополучно. Отецъ и взрослые члены семейства тоже не избавляются отъ этихъ хлопотъ, но, разумется, большая тягость лежитъ преимущественно на женщин.

Дтей, которыя подросли ужь побольше, но которыя все-таки не въ-состояніи еще сами управиться съ лошадью, родители помщаютъ на сдло впереди себя. Для этого устроивается удобное сиднье, навшиваемое на луку сдла, а къ нему придлываются особыя жердочки, за которыя дти и держатся на пути. Иногда жердочки эти замняются протянутой отъ луки сдла веревочкой.

Башкирцы вс занимаются земледліемъ, но не у всхъ оно производится съ равнымъ успхомъ. У совершенно-осдлыхъ, несмотря на всю невзыскательность пріемовъ и патріархальность орудій, оно находится довольно въ хорошемъ состояніи, даже у полукочевыхъ Башкирцовъ во многихъ мстахъ поля содержатся въ отличномъ порядк, особенно у людей зажиточныхъ, обладающихъ существенными средствами заниматься хлбопашествомъ, какъ особымъ промысломъ, въ обширныхъ размрахъ. На давность укорененія у Башкирцовъ земледлія, перешедшаго къ нимъ, вроятно, отъ Казанскихъ Татаръ, указываетъ существованіе у нихъ особеннаго ‘праздника сохи’, ‘сабантуй’, котораго, впрочемъ, намъ не удалось видть, но который, сколько намъ разсказывали, состоитъ изъ обыкновенныхъ, при всякомъ празднеств, увеселеній.

Но по обширности и богатству луговыхъ мстъ, Башкирцы гораздо-прилежне занимаются скотоводствомъ, которое для кочевыхъ родовъ составляетъ исключительный источникъ ихъ благосостоянія. Наклонность къ той или другой отрасли сельской промышлености кладетъ на Башкирцовъ такое рзкое, характеристическое отличіе, что Башкирцы-земледльцы кажутся совершенно-другимъ народомъ, чмъ Башкирцы-скотоводы, вслдствіе чего первые обложены правительствомъ, вмсто службы натурой, денежными сборами, послдніе же несутъ казачью службу лично. Разсказавъ, въ предъидущей глав, о виднныхъ мною на Белегуж Башкирцахъ, я не считаю необходимымъ распространяться о вовсе непохожихъ на нихъ совершенноосдлыхъ ихъ единоплеменникахъ, да мн и не удалось хорошо съ ними ознакомиться.

Полукочевые Башкирцы, кром обширнаго скотоводства, занимаются и звроловствомъ, звролововъ, впрочемъ, сравнительно съ скотоводами, немного. Изъ зврей преимущественно промышляютъ зайцовъ, волковъ, лисицъ, куницъ, норокъ и другихъ, а что касается до бобровыхъ гоновъ, которыми прежде славилась Башкирія, то бобры здсь давнымъ-давно вывелись.

Обитающіе въ лсахъ Башкирцы ловятъ беркутовъ и соколовъ, пріучаютъ ихъ къ охот и потомъ перепродаютъ богатымъ Киргизамъ и среднеазійскимъ купцамъ, посщающимъ наши таможни. Многіе занимаются бортевымъ пчеловодствомъ и изготовленіемъ разныхъ лсныхъ товаровъ: рубятъ дрова и бревна и сплавляютъ ихъ къ Оренбургу и дале по Уралу, сидятъ деготь и смолу, приготовляютъ поташъ и шадрикъ.

Меня очень занимала весьма-возможная въ Башкиріи обработка прядиленныхъ растеній на большую руку. Извстно, что мы получаемъ изъ-за границы боле мильйона пудовъ хлопчатой бумаги и, по причин развитія у насъ хлопчатобумажнаго производства, производство льняныхъ и пеньковыхъ издлій у насъ несовсмъ успшно. Свою пеньку и свой ленъ мы значительными партіями отпускаемъ за границу, а сами у себя, по-крайней-мр до послдняго времени, мало обращали настойчиваго вниманія на переработку этихъ грубыхъ матеріаловъ въ обработанныя издлія.

Въ седьмомъ и десятомъ башкирскихъ кантонахъ ленъ сется, но въ весьма-незначительномъ количеств, жители всюду довольствуются коноплей, растущею дико въ деревняхъ, даже около домовъ. Оные сютъ его, но очень-мало, и запасъ, полученный въ-теченіе одного лта, будетъ весьма-достаточенъ башкирской семь на домашнія потребности по-крайней-мр года на два или на три.

Ленъ даетъ на полпуда пудъ, полтора, а при благопріятныхъ обстоятельствахъ даже два пуда волокна, а изъ пуда приготовляется Башкирцами аршинъ сорокъ грубаго холста. Башкирцы замтили, что ленъ сильно истощаетъ землю и потому воздлываніемъ его не охотно занимаются.

Если семья засваетъ полтора пуда конопли, то получаетъ волокна до трехъ пудовъ: два съ половиной пуда пеньковаго и около полупуда посконнаго. Изъ этого сыраго продукта она выработываетъ аршинъ сто холста. Въ добавокъ къ этому, семья добываетъ около четырехъ пудовъ дикорастущей конопли и выработываетъ изъ нея тоже аршинъ сто грубаго, но прочнаго холста.

Изъ всего этого матеріала хозяйка обшиваетъ и себя и дтей и мужа, приготовляя каждому на одну смну блья, то-есть сшивъ имъ каждому по длинной и широкой сорочк и по пар широкихъ туманъ, которыя носятъ и мужчины и женщины, остальное она ржетъ на полотенцы, на скатерти и на другія мелочи, а остатокъ прячетъ про запасъ. Здсь не шьютъ блья по нскольку перемнъ за одинъ разъ, потому-что новое блье служитъ подмогою старому, неопрятность и неряшливость здсь нейдутъ въ разсчетъ Башкирецъ щеголяетъ если не франтовской сорочкой, то довольно-чистымъ и блымъ воротничкомъ, который обшивается узенькимъ позументомъ и откидивается на халатъ l’enfant, у него всегда есть, дв или три, будничныя перемны и одна праздничная пара блья, сшитаго изъ китайки.

Пенька почти вся идетъ на холстъ, веревокъ изъ нея Башкирцы не длаютъ, гд много липы, тамъ веревки вьются мочальныя, а гд нтъ липы и скотоводство обширно, тамъ, вмсто веревокъ, вьются арканы, приготовляемые изъ конскихъ волосъ. Если пенька, приготовленная для зимы, остается безъ употребленія, то ее сберегаютъ до другой зимы, иногда въ мятомъ вид. Но вообще, запастись пенькой здсь почти ничего не стоитъ — для Башкирца трудъ не великъ набрать дикаго конопля и погрузить его воду, но трудолюбіе его не заинтересовывается въ этомъ случа оттого, что требованій на пеньку нтъ и сбыть запасовъ некуда. Посконь хотя въ нкоторыхъ мстахъ и берутъ отдльно, однакожь она въ дло идетъ вмст съ пенькой. Въ иныхъ безлсныхъ юртахъ изъ конопли длаютъ плетни и изгороди у навсовъ.

Башкирцы, да впрочемъ не одни Башкирцы, а вся южная полоса Россіи, отъ Новороссійскаго Края, пожалуй, до Дауріи, одвается ныньче въ хлопчатобужныя матеріи, въ московскіе и Владимірскіе ситцы, въ кинешемскія нанки и коломенки, въ казанскіе кумачи и китайки и въ персидскія, хивинскія, бухарскія и пр. бязи, выбойки и зендели. Грубаго, заграничнаго хлопчатобумажнаго товара привозится къ намъ множество и хлопчатая бумага все боле и боле вытсняетъ въ Башкиріи мстныя прядиленныя растенія.

Вопросъ о введеніи выгоднйшей и лучшей обдлки у насъ этихъ растеній очень-важенъ, но въ-отношеніи къ той части Башкиріи, которую я постилъ, онъ не можетъ имть приложенія. Чтобъ понять это, надо обратиться къ слдующимъ этнографическимъ замткамъ о башкирскихъ женщинахъ, въ домашней своей жизни такъ много отличающихся отъ русскихъ женщинъ.

Начнемъ слдить за ея занятіями, со времени выхода Башкирцевъ на коши. Здсь она занимается доеніемъ коровъ и кобылицъ, если он у нея свои (а не то нанимается доить ихъ у богатыхъ Башкирцевъ), приготовленіемъ кумыса, приготовленіемъ на прокъ масла и крута, шитьемъ блья изъ приготовленнаго весною холста, починкой и шитьемъ сапоговъ для всего семейства и другими хозяйственными работами. Такъ идетъ день за день до самаго снокоса тогда она отправляется, вмст съ мужемъ, на покосъ. Если у нея въ семь есть взрослыя дти, она въ это время имъ препоручаетъ свое хозяйство, а если ихъ нтъ, то, соображаясь съ достаткомъ, поручаетъ стороннему лицу исправленіе домашнихъ своихъ работъ, обыкновенно для этого употребляется какая-нибудь старуха, которая, въ одно и то же время, нанимается за дешевую плату къ нсколькимъ хозяевамъ, смотря однакожь по числу коровъ и кобылицъ, которыхъ ей слдуетъ доить.

Во время жатвы повторяется то же самое, а иногда бываетъ и такъ, что семья всей кибиткой переходитъ на мсто работы. Въ эту же пору Башкирцы собираютъ дикій иди и сяный конопель, сушатъ его на солнц и потомъ вымачиваютъ въ вод. Надобно замтить, что Башкирцы не всегда берутъ смена и что иногда и дикорастущій конопель остается безъ всякаго употребленія: Башкирецъ увренъ, что на этомъ же мст, на слдующій годъ, опять выростутъ конопли безъ всякихъ съ его стороны личныхъ заботъ и содйствія.

По окончаніи жатвы и всхъ полевыхъ работъ, или еще и раньше, Башкирцы возвращаются въ зимовки, то-есть въ деревни. Здсь, башкирской женщин предстоятъ новыя заботы она поправляетъ печь, или чувалъ, обтягиваетъ окна пузыремъ, приготовляетъ пеньку и запасы крупъ на зиму, шьетъ сапоги на все семейство, прядетъ шерсть, ткетъ сукно и шьетъ изъ него на семью теплые чулки, нердко и рукавицы, чинитъ и платаетъ кафтаны, или шьетъ новые, дубитъ овчины и приготовляетъ тулупы, если шерсти накопилось у нея вдоволь, она валяетъ кошмы для кибитокъ и для внутренняго убранства покоевъ. Во всхъ этихъ существенныхъ занятіяхъ проходитъ у нея половина зимы, вплоть до новаго года. Если она тутъ совсмъ управится, то у ней остается впереди цлые три мсяца свободнаго времени! Тутъ-то она и садится за пряжу, въ свободныя отъ обыденныхъ хлопотъ минуты.

Снаряды, употребляемые башкирскими женщинами, въ этомъ случа, состоять изъ грубаго веретена и длинной палки: одинъ конецъ ея упирается къ потолку, другой прикрпленъ къ полу, къ ней привязываютъ кудель и прядутъ одинаковымъ образомъ и шерсть и пеньку, никакихъ другихъ инструментовъ Башкирцы не знаютъ.

Не мшаетъ однакожь замтить, что Башкирки рдко прядутъ вечеромъ, да если и примутся за эту работу, то сидятъ за ней недолго, между-тмъ какъ русскія крестьянки только по вечерамъ и занимаются пряжей, это время у насъ считается лучшимъ и самымъ удобнымъ, притомъ же наша крестьянка какъ засядетъ за дло, такъ и сидитъ за нимъ вплоть до птуховъ, не сходя съ мста.

У Башкирокъ пряжа пеньки не всякую зиму составляетъ непремнное занятіе, иной годъ хозяйка заготовляетъ больше холстовъ, а иной — больше суконъ. Вытканные изъ пеньки холсты бываютъ хоть и грубы, зато чрезвычайно-прочны, часто Башкирки мняютъ ихъ торговцамъ на китайку, аршинъ на аршинъ.

Другую, собственно для меня показавшуюся любопытною, отрасль башкирскаго хозяйства составляетъ пчеловодство.

Извстно, что пчелы, разроившись въ лсахъ и выбравъ себ матку, сами прививаются отдльными обществами къ какому-нибудь дереву, дубу, вязу или осокори Зная это, Башкирцы весной, въ ма, цлыми деревнями отправляются въ лса на поиски и, раздлившись партіями, каждый самъ про-себя, выискиваютъ лсины, въ которыхъ отшедшій рой можетъ поселиться. Найдя такое дерево, Башкирецъ затамговываетъ его своей тамгой, то-есть вырзываетъ на немъ родовое свое клеймо и приступаетъ къ обдлк борта.

Пособіями въ этомъ служатъ ему топоръ, ножъ и ‘кирёнь’, или широкій, пальца въ четыре, ремень, выплетенный изъ нсколькихъ узенькихъ сыромятныхъ ремешковъ.

Борти разбиваются на дерев довольно-высоко, для безопасности отъ медвдя. Къ устройству ихъ Башкирецъ приступаетъ такимъ образомъ.

Выбравъ высокое дерево, онъ длятого, чтобъ взобраться на высоту, прежде всего длаетъ внизу ствола дв зарубки, потомъ обхватываетъ и себя, около пояса, и дерево плетенымъ киренёмъ, заклепываетъ концы этого ремня деревянными палочками, вдваемыми въ петли и, прикрпивъ такимъ-образомъ себя къ стволу, начинаетъ подниматься по дереву выше и выше, упираясь ногами въ стволъ, а спиною въ ремень. Вставъ на первую пару зарубокъ, онъ начинаетъ вырубать новые уступы: рубнетъ налво, сдлаетъ тамъ зарубку — и поставитъ туда лвую ногу, потомъ рубнетъ направо — и переставитъ правую ногу, потомъ опять начинаетъ работать налво, а тамъ направо, и наконецъ достигаетъ надлежащей высоты, останавливаясь иногда саженяхъ на пяти отъ поверхности земли. Тамъ, ужь въ полулежачемъ положеніи, держась на зарубкахъ и повиснувъ на ремн, онъ начинаетъ долбить дерево.

Башкирецъ долбитъ его длятого, чтобъ расширить дупло и образовать въ немъ впадину, сверху закругленную, въ діаметр четверти въ дв, а длиной до двухъ съ половиной аршинъ. Длая впадину, онъ во всю длину этого углубленія, разумется, прорубаетъ щель, а такъ-какъ щели не должно быть, то онъ и заколачиваетъ ее отрубкомъ, оставляя только небольшое пустое пространство, ‘летикъ:’ въ это-то отверстіе и влетаютъ либо дикія, либо прокараулившія рой дворовыя пчелы. Все сдланное въ дерев углубленіе называется ‘колодой» или ‘бортью’, а самое дерево — ‘бортевымъ деревомъ’. Иногда на одномъ и томъ же дерев длается по дв и по три борти.

Начиная съ ильина-дни вплоть до Преображенья, а иногда и до Успенья, Башкирцы снова цлыми партіями разъзжаютъ по лсу и осматриваютъ свои затамгованныя борти, попрежнему влзая на деревья по зарубкамъ и защищаясь отъ пчелъ стками. Къ концу этого срока они выбираютъ весь медъ, оставивъ часть на зимнее пропитаніе пчеламъ, которыя тутъ и остаются.

Башкирцы лсныхъ кантоновъ съ большою охотою занимаются пчеловодствомъ. Есть мста, особенно вверхъ по рк Инзерю, гд на каждые сто деревенскихъ семей считается круглымъ счетомъ по тысяч и даже до двухъ тысячъ бортей: ульи сами-по-себ, ихъ Башкирцы разставляютъ у себя на огородахъ, или гд-нибудь около деревни.

О другихъ сторонахъ экономическаго быта Башкирцевъ мы не будемъ здсь распространяться это завлекло бы насъ слишкомъ-далеко. Обратимся опять къ нашимъ разъздамъ, въ нихъ опять прійдется намъ встртиться съ Башкирцами.

XI.
Перездъ въ Степь.

Во все продолженіе перездовъ нашихъ съ одной кочевки на другую, меня постоянно потшали Башкирцы, на которыхъ лежала очередь отправлять натурой повинность почтовой гоньбы.

Башкирскія лошади въ тхъ кантонахъ, которые я теперь прозжалъ, принадлежатъ къ пород обыкновенныхъ степныхъ лошадей. Небольшая, съ виду худенькая, тощенькая, башкирская лошадка отличается долгою прямою шеей, длиннымъ станомъ, стройными, тоненькими длинными ножками, небольшими копытами, немножко какъ-будто скулистой, тупоносой мордочкой, складомъ своимъ вовсе непохожей на характеристичныя физіономіи нашихъ сытныхъ и рослыхъ лошадокъ. Жилистая, мускулистая, несовсмъ собой красивая башкирка чрезвычайно-снослива, быстра, рзва, горяча и способна переносить всякую тяжелую работу: рзвому бгуну часто съ почетомъ приходится исправлять обязанности доброй возовой лошади. Но намъ, на первый разъ, пришлось свести знакомство не со смиренными и хорошо-вышколенными клячами, а съ породистыми бшеными скакунами, которыми каждый очередной Башкирецъ хвастался передъ моимъ спутникомъ, воображая, что когда везешь начальника, то подъ его экипажъ надо подпречь не коней, а вихрей, длятого, чтобъ ему пришлось ‘ай-яй больно-шипки гулять!’

Мы летли по едва-протореннымъ колеямъ, а мстами и по голой трав, словно птицы. Тарантасъ быстро несся, то подскакивая вверхъ по выбоинамъ и яминамъ, то задвая со всего размаха ступицами колесъ за барана, за корову, за выдавшійся пенекъ дерева или за сучья кустарника. Такіе непредвидимые удары, угрожавшіе крушеніемъ нашему ковчегу, особенно часто случались на крутыхъ поворотахъ, когда возница нашъ, не разбирая ничего, какъ говорится, каталъ во вс лопатки съ прежнею быстротою, награждая и безъ того ужь слишкомъ ретивыхъ коней частыми и сильными ударами ногайки. Все однакожь сошло съ рукъ благополучно: тарантасъ не разбился вдребезги, ни разу не опрокинулся, ни разу мы не вываливались изъ него и, въ цлости и сохранности, передавались съ рукъ на руки, отъ выставки до выставки.

Очередной Башкирецъ повинность почтовой гоньбы исправляетъ въ будничномъ своемъ наряд: въ бломъ или синемъ халат и въ бломъ калпак. Приготовляясь управлять пегасами и ухватываясь за бразды предстоящаго управленія, Башкирецъ прежде всего нсколько минутъ стоитъ въ смущеніи передъ тарантасомъ. Его беретъ раздумье: какъ бы избавиться отъ козелъ?..

— Ну, что задумался? садись.

— Чи-часъ, пулкавникъ.

— Боишься козелъ, что ли?

— Чево боился?.. не боился…

— Ну, то-то же… не то садись верхомъ.

— Верхомъ!.. а маклашки нашъ братъ подчивалъ не надо?

— Да разв тебя бьютъ?

— Твоя то моя нитъ бивалъ… Семенъ Иванычъ тоже нитъ бивалъ… Кантунный-то начальникъ тоже нить бивалъ…

— А Хасянъ Байназаровичъ у васъ престрогій человкъ!

— Ай-яй, наша Никифоръ Назаричъ!.. ево-та бульно шипки строгая: а пальцомъ-та ево свой братъ Башкуртъ никогда не замалъ… Козламъ-то ево боился я не сидть… кангунный-та сказалъ: тарантасамъ-то на козламъ садійся…

— Ну, такъ садись же, садись скорй, некогда мн съ тобой растабаривать.

— Я таби сама мало мало покалякивалъ, пулкавникъ, а козламъ я не боился…

Башкирецъ взгромоздился кой-какъ на козлы, подобралъ возжи, ревнулъ и взвизгнулъ какимъ-то дикимъ голосомъ: лошади помчались, и на первомъ же толчк возничій нашъ чуть не слетлъ на землю. При другомъ толчк повторилось то же неудобство: Башкирецъ растянулся и еле-еле удержался за желзныя перильцы своего сиднья. Это надоумило его уссться нсколько повыгодне. Башкирецъ придвинулся къ краю сиднья и сталъ руками придерживаться за желзный ободъ козелъ, но и это, впрочемъ, плохо ему помогло, посл долгихъ колебаній, онъ сползъ съ козелъ и пріютился на кучерскомъ подножномъ сундучк. На висячій замокъ, къ нему прившенный, Башкирецъ нашъ не обращалъ вниманія, его безпокоило только то, что, при сильной тряск и очень-неудобной, слишкомъ-наклоненной доск новаго сиднья, ему изъ-за лошадей ничего не было видно впередъ.

Не въ терпежь, видно, пришлась нашему ямщику такая пытка. Не выпуская изъ рукъ возжей, онъ привсталъ на перекладинку, приподнялся повыше, заглянулъ къ намъ въ тарантасъ и замтивъ, что пассажиры заняты, повидимому, интереснымъ разговоромъ и не обращаютъ на него вниманія, перешагнулъ на лошадей, услся на коренной, скрутилъ возжи, запихалъ ихъ себ за кушакъ и за пазуху, ухватился одной рукой за невзрачную дугу, а другой за поводокъ — и пошелъ надлять всю тройку ловкими взмахами ногайки.

Раннимъ утромъ мы остановились въ ущельи уральскихъ предгорій, отъ главнаго хребта которыхъ отдлялись мы ркою Икомъ. Теперь мы были на окраин степи, распространяющейся между правымъ берегомъ Сакмары и лвымъ берегомъ Ика, и раздляющей югозападную отрасль хребта Уральскаго отъ другаго высокаго хребта, Прындыка, соединяющагося, близь впаденія Сакмары въ Уралъ, съ горами Губерлинскими.

Вслдъ затмъ прибыли мы на самый Икъ, къ кочевк Башкирцовъ деревни Юлды-бай, или Мурадымовой, встртивъ по дорог ‘Татаръ башкирскаго вдомства». Ихъ, какъ растолковали намъ, легко отличить отъ настоящихъ Башкирцовъ тмъ, что они не чуждаются лаптей, коренные же Башкирцы, кром сверныхъ кантоновъ, не носятъ лаптей никогда.

Чмъ дале къ востоку стали мы придвигаться, тмъ народъ встрчали росле и, кром того, откормленне’, такихъ толстяковъ, какъ на этомъ пути, мн прежде не удавалось еще между Башкирцами встрчать.

На одномъ отдых въ кочевк намъ снова привелось быть зрителями башкирскихъ игръ и потхъ. У Башкирцовъ была борьба, пляска и перетягиваніе на арканахъ.

Въ пляск башкирскія женщины не принимали участія, на это пускаются одни только мужчины. Признаюсь, потха эта скорй похожа на скачки медвдей, чмъ на граціозныя тлодвиженія разумнаго созданія, желающаго выразить ими какую-нибудь мысль. Башкирцы пляшутъ или въ-одиночку, или вдвоемъ, въ послднемъ случа они становятся другъ противъ друга, гримасничаютъ, кривляются, ломаются, прискакиваютъ и, распустивъ руки, топаютъ ногами, сопровождая все это взвизгиваньемъ, бормотаньемъ и особыми звуками, происходящими отъ дробнаго болтанья языкомъ въ полстяхъ надутыхъ щекъ.

Борьба, ‘курятъ’, сопровождается такими же тяжелыми пріемами. Двое Башкирцовъ, снявъ съ себя халаты, берутъ въ руки по полотенцу, обхватываютъ имъ противника, укоротивъ концы, притискиваютъ его къ себ и начинаютъ другъ друга таскать съ одной стороны на другую до-тхъ-поръ, пока который-нибудь изъ нихъ не свалится и не признаетъ себя побжденнымъ. Разумется, борьба начинается тмъ, что народъ раздляется на дв партіи, сперва задираютъ другъ друга мальчишки соперничествующихъ сторонъ, потомъ являются юноши, а потомъ выходятъ на состязаніе настоящіе поединщики-атлеты.

Но перетягиванье на аркан представляетъ собою самую характеристическую потху. Башкирцы срощаютъ концы аркана и, ставъ, босикомъ, другъ къ другу спиной въ нкоторомъ отдаленіи, пропускаютъ его промежь ногъ и, черезъ грудь, надваютъ себ на шею, а шея у Башкирцевъ до такой степени прокоптилась и загорла отъ солнца, что кажется будто она вся вымазана сажею, затмъ соперники нагибаются къ земл и стараются перетянуть одинъ другаго. Чтобъ шею не рзало арканомъ, подъ него подкладываютъ мховую шапку, или кусокъ войлока. Оба соперника становятся на четвереньки и начинаютъ другъ друга тянуть, одинъ въ одну сторону, другой въ другую. Въ этомъ положеніи, какъ нельзя больше, бываютъ они похожи на двухъ медвдей, барахтающихся въ тенетахъ. Тюбетейки сваливаются съ головы, бритый черепъ краснетъ отъ натуги и лоснится отъ жара, глаза выкатываются изъ своихъ впадинъ, долгая рубаха выбивается изъ-подъ пояса, засученныя шальвары и обнаженныя ступни ногъ покрываются пескомъ и пылью, взбиваемою поступательными упорами бойцовъ о рыхлую землю, каждый изъ соперниковъ сначала пыхтитъ, потомъ кряхтитъ, потомъ, по мр нажиливанья, начинаетъ ревть, визжать, вскрикивать… Враждующіе роютъ руками землю, стараясь найдти твердую опору противъ волокущаго ихъ назадъ непріятеля — и все это длится до-тхъ поръ, пока одинъ не выбьется совершенно изъ силъ и не будетъ оттянутъ противникомъ въ сторону, совершенно-противоположную той, куда обращено лицо побжденнаго. Разумется, перетягиванье производится на ровномъ мст, на косогор же одинъ, естественно, занимаетъ сильнйшую позицію, нежели другой.

Но вотъ еще потха, рекомендующая дикарство Башкирцовъ съ самой яркой стороны. Впереди кибитокъ, на чистомъ и ровномъ мст, выставили большой чугунный котелъ, наполненный кислымъ, и притомъ еще смшаннымъ немного съ мукой, молокомъ. Котелъ окопали немножко, длятого, чтобъ его трудно было сдвинуть съ мста или своротить на бокъ. Подозвали ребятишекъ и, кинувъ въ молоко двугривенный, подарили его въ собственность тому изъ нихъ, кто достанетъ его изъ котла губами, съ тмъ, однакожь, чтобъ рукъ онъ отнюдь не запускалъ въ котелъ.

Ребятишки съ радостью принялись за добычу, и такъ-какъ охотниковъ собралось множество, то и учредили между собой очередь: кому посл кого приступать къ добыч монеты, скоро-замненной полтинникомъ. Общано было, посл каждаго удачнаго улова, кидать по новому полтиннику для каждаго охотника.

Ребятишки сбросили съ себя шапки, тюбетейки, халаты и рубахи и остались въ однихъ шальварахъ. Давно привыкнувъ къ потхамъ этого рода и понимая, что, окунувшись въ молоко, весьма-легко захлебнуться, они старательно начали закладывать себ уши и ноздри, вмсто ваты, свжею травой. На украсившагося такимъ катышками мальчишку нельзя было смотрть безъ смха. Очередной искатель сталъ у котла на колни, ухватился ручонками за придланныя къ нему уши и погрузился въ молоко головой по самыя плечи: тамъ носомъ и губами вышаривалъ онъ свтленькую монетку, валандаясь и дрызгая въ непроницаемой и густой смси. Когда мальчишка уставалъ, онъ выныряль изъ котла, но не отставалъ отъ него, а только обтряхивался и вытиралъ себ голову и лицо, съ которыхъ густое молоко стекало попрежнему въ котелъ. Мальчишка, которому жидкость успла ужь войдти и въ носъ и въ уши, только отпихивался да отплевывался, возвращая котлу все отъ него полученное, и снова окунался за монетою. Занятіе это продолжалось долго, до-тхъ-поръ, пока удача не награждала искателя. Мальчикъ, ткнувшись носомъ о монету, нажималъ всмъ лицомъ на дно и, подпихивая полтинникъ губами все выше и выше, стараясь только, чтобъ онъ какъ-нибудь снова не свалился книзу, дожималъ и дотаскивалъ его до окраинъ, гд схватывалъ въ ротъ и окончательно освобождалъ изъ котла. Потха жалкая, по тмъ не мене, слишкомъ-характеристическая, чтобъ не сказать о ней ни слова, тмъ боле, что тутъ ребенокъ, ужь играя, начинаетъ пріучаться хитрить и обманывать, стараясь, незамтно для зрителей, запустить руку въ котелъ, выловить пальцами монету и втихомолку надуть товарищей, лишивъ искуснйшихъ и терпеливйшихъ изъ нихъ права и надежды выиграть призъ

Изъ этого можно ужь видть, что та опрятность и чистоплотность, къ которой мы у себя привыкли, вообще не въ понятіяхъ Башкирцовъ. Конечно, бываютъ и у насъ случаи, что, напримръ, слуга, подавая за обдомъ тарелку гостю, по торопливости, вымоетъ и вытретъ ее необщеупотребительными средствами, бываютъ и у насъ разные примры неряшества, но зато мы и смотримъ на нихъ какъ на важныя упущенія и нарушенія порядка, но у Башкирцовъ совсмъ-другое: тамъ нисколько и не сознаютъ, что извстнаго рода неряшество дурно. Чтобъ пояснить мысль свою приведу примръ.

Употребивъ въ дло походный свой стаканъ и готовясь ссть въ экипажъ, я поторопился отдать его Башкирцу съ тмъ, чтобъ онъ его поскорй вымылъ. Самоваръ съ водой стоялъ еще въ кибитк, полоскательная чашка не убрана, полотенце висло тутъ же, Башкирецъ не сообразилъ этого, побжалъ со стаканомъ на рчку, теръ его тамъ и пескомъ и иломъ, наконецъ принесъ ко мн, вытеревъ по дорог халатомъ. Но замтивъ, что на стекл остались густыя сальныя полосы отъ грязныхъ рукъ, которыми онъ держалъ его, Башкирецъ преспокойно плюнулъ на стаканъ, сталъ его оттирать непомрно-грязнымъ рукавомъ и съ самодовольнымъ видомъ передалъ мн… Не огорчать же мн было услужливаго Баршкирца! Скрпя сердце, я спряталъ стаканъ на мсто и ужь на слдующемъ переход отдалъ его русскому слуг.

Одинъ изъ главныхъ начальниковъ Оренбургскаго Края, любившій и жаловавшій Башкирцовъ, проводилъ лтніе мсяцы на башкирской кочевк. Однажды, лтъ пятьнадцать тому назадъ, войдя въ кибитку къ одному Башкирцу, генералъ, желая его почтить, спросилъ себ чашку кумыса Башкирецъ-хозяинъ, чтобъ угодить любимому начальнику, а вмст съ тмъ и показать свою опрятность, схватилъ чашку, вылизалъ ее до-чиста языкомъ, наполнилъ кумысомъ и подалъ дорогому гостю. Генералъ замтивъ, что въ нсколькихъ шагахъ протекаетъ ручеекъ, спросилъ: нельзя ли вымыть чашку водою? ‘Можно, батышка’, отвчалъ Башкирецъ: ‘я тиби чичасъ водамъ-то его мою’ и съ этими словами вылилъ кумысъ изъ чашки обратно въ сабо, по томъ выполоскалъ чашку, вытеръ ее полою кафтана, опять налилъ кумыса изъ того же сабо и подалъ. Генералъ видлъ вс хлопоты и усердіе Башкирца и, нечего длать! выпилъ чашку, разумется, не разъ поморщившись.

Дурныя стороны Башкирцовъ составляютъ страсть къ сутяжничеству и конокрадство. Очень-понятно, что оба эти порока привились къ народу не внезапно, а появились вслдствіе историческихъ причинъ, обширнаго прежде вотчиннаго права и баранты. Башкирецъ радъ каждому случаю придраться къ сосду, чтобъ завести съ нимъ тяжбу, хоть бы изъ-за малйшихъ пустяковъ. Онъ, въ этихъ случаяхъ, прибгаетъ не къ шаріату, по началамъ котораго производится раздлъ имнія и ршеніе серьёзныхъ споровъ, а обращается къ присутственнымъ мстамъ и изводитъ множество гербовой бумаги, изъ всхъ силъ хлопоча ввести въ изъянъ соперника, пока самъ не будетъ обвиненъ въ ябедничеств.

Что касается до конокрадства, которое Башкирцы приписываютъ будто бы обдннію, но которое врне, кажется, отнести къ послднимъ проблескамъ когда-то сильной между Башкирцами баранты, то теперь виновныхъ въ этомъ преступленіи велно судить военнымъ судомъ. Зло это слишкомъ-велико, чтобъ не обращать на него всей строгости законодательства. Присматриваясь къ нарушеніямъ различныхъ правъ и къ видоизмненіямъ проступковъ и преступленій, совершаемыхъ инородческими племенами, съ государственной точки зрнія, нельзя не обратиться къ старинной мысли — собранія инородческихъ законовъ. Для науки подобныя собранія будутъ драгоцнностью, но въ смысл замны ими дйствующихъ общихъ гражданскихъ законовъ, это было бы врнымъ путемъ къ разъединенію національностей и къ застою юридическихъ началъ въ нашихъ инородческихъ племенахъ: нашъ Сводъ Законовъ долженъ быть и дйствительно есть единственнымъ источникомъ правосудія для всхъ подданныхъ имперіи.

Конокрадство у Башкирцовъ тмъ строжайшему должно подлежать преслдованію, что къ совершенію этого преступленія руководитъ не сознаніе безъисходной бдности, а совсмъ-другое чувство. Люди наблюдательные, старожилы края, замтили, что Башкирецъ рдко украдетъ лошадь у Башкирца же, чаще-всего онъ норовитъ увесть ее у Русскаго, у Чувашенина, или у кого другаго, только не у своего брата-мухаммеданина, стало-быть, тутъ, кром самаго акта кражи, преступенъ и разсчетъ, замыселъ, arri&egrave,re-pense, съ какими Башкирецъ обдумываетъ эту кражу. Независимо отъ того, раскрытіе преступленій этого рода гораздо-трудне у Башкирцовъ и другихъ Татаръ, нежели въ деревняхъ у русскихъ крестьянъ. Русскій или Цыганъ, продастъ ли онъ лошадь, перекрасить ли ее, или перетавритъ, во всякомъ случа не можетъ совершенно скрыть всхъ слдовъ преступленія. Татарину украсть чужую лошадь — съ пола-горя: ему стоитъ только увести кобылу, а тамъ зарзалъ ее, сълъ — и концы въ воду!

Замтили тоже люди наблюдательные у Башкирцовъ любовь къ чистому воздуху. Башкирецъ, кажется, ни о чемъ серьёзномъ не можетъ толковать въ кибитк, или дома, въ комнат: ему непремнно надо выйдти на воздухъ и тамъ совтоваться съ сосдомъ. Напримръ: прійдетъ бумага отъ кантоннаго начальника къ юртовому старшин онъ не прочтетъ ее спокойно дома, а пойдетъ къ сосду, Хамидулл, вызоветъ его съ собой на улицу, начнетъ съ нимъ разсуждать, что вотъ, дескать, бумага пришла отъ ‘кантоннаго’: врно, пишетъ о чемъ-нибудь! Потомъ пойдутъ соображенія: о чемъ кантонный пишетъ? какъ ему отвчать, если онъ пишетъ о томъ-то? что ему сказать, если онъ пишетъ не объ этомъ, а объ другомъ? Мухаммеджанъ, сосдъ, живущій съ противоположной стороны, увидитъ въ окно, что юртовой о чемъ-то громко разсуждаетъ съ Хамидуллой, самъ не утерпитъ, чтобъ не выйдти на улицу и не присоединиться къ юртовому. Тогда вс трое начинаютъ снова прежній разговоръ о прибытіи бумаги, о вроятномъ ея содержаніи, и о необходимости отвчать на такой-то вопросъ такъ-то, а на такой-то вотъ этакъ. За Мухаммеджаномъ является на сходку Камаль-Эддинъ, при немъ начинается разговоръ снова, за Камаль-Эддиномъ прибжитъ Исетка, за Исеткой — Мурзабайка, за Мурзабайкой — Мавлюгулка, и наконецъ сбжится вся деревня, начнется шептанье и перешептыванье, пересуды и дальновидныя соображенія, народъ раздлится на партіи, потомъ опять соберется въ кучку, пойдутъ споры, разногласія и ужь долго спустя юртовой съ мидасовскою премудростью поршитъ вс возникшія здсь несогласія тмъ, что уйдетъ домой, вскроетъ пакетъ, прочтетъ бумагу и объявитъ міру, что отъ начальства приказъ пришелъ или о поданіи списка очереднымъ на службу Башкирцамъ, или о содержаніи деревенскихъ улицъ въ чистот, или о посв картофеля, или о чемъ-нибудь другомъ, одинаково-интересномъ для его однодеревенцовъ. Башкирцамъ и въ голову не прійдетъ пожалть о потер времени и о безплодности ихъ прежнихъ соображеній.

Кром обыкновенныхъ духовныхъ лицъ, имющихъ право читать и объяснять Коранъ, у Башкирцовъ, въ старые годы, бывали свои ишаны. Я не знаю настоящаго значенія хивинскаго ‘инаха’, который, говорятъ, есть то же, что и нашъ ишанъ, но мн извстно, что въ предлахъ Россіи, или по-крайней-мр близь ея границъ, существуютъ три ишана: одинъ живетъ гд-то за Сыр-дарьей у Киргизовъ, другой — на восточномъ берегу Каспійскаго Моря, у залива Александер-бай, у Туркменовъ, третій — въ Стерлитамацкомъ Узд въ деревн Стерлибашъ.

Въ этомъ Стерлибаш существовало, въ прежнее время, учрежденіе въ род не то Александрійской Академіи, съ которою у него, разумется, не было ничего общаго, не то въ род Самаркандскаго Университета, каковаго, впрочемъ, въ Самарканд не оказывается. Значеніе этого учрежденія можно пояснить такимъ-образомъ, что въ Стерлибашъ стекались любознательные мухаммедане изъ всей Башкиріи, изъ Казани и даже будто бы изъ Крыма. Занимали они здсь маленькія комнатки, жили въ строгой умренности и отчужденіи отъ міра и все время посвящали изученію Корана и всхъ таинственностей ислама. Самымъ пребываніемъ своимъ въ Стерлибаш, каждый отшельникъ пріобрталъ себ эпитетъ ученаго и безспорно считался всми за муллу, или духовнаго истолкователя Корана. Чтобъ быть муллой, достаточно умть читать Коранъ, и не разъ случалось видть юношей, повидимому недоросшихъ и до двадцатилтняго возраста, которые занимали должность муллы, объясняли своимъ слушателямъ законъ и, какъ по физіономіи немудрено было замтить, сами не совсмъ понимали то, что читали въ книг. Въ Стерлибашъ стекались ужь не юноши, а люди возмужалые, иногда ужь въ лтахъ, и здсь проходили они полный курсъ мусульманскаго законовднія, подъ ферулой сдобородаго ишана, который управлялъ всми ихъ дйствіями, всми поступками, всми помышленіями и направлялъ ихъ къ будущему проповдыванію, на основаніи началъ, которымъ онъ, ишанъ, самъ слдовалъ.

Стерлибашскому отшельнику стоило только, по окончаніи курса у своего ишана, отправиться въ вояжъ, съ караваномъ, сперва въ Бухару, а потомъ въ Самаркандъ и потомъ возвратиться въ Башкирію, чтобъ слава о немъ, какъ объ ученйшемъ изъ самыхъ ученыхъ, распространилась между всми мухаммеданами Россіи. Впрочемъ, въ Самарканд усовершенствовали свои познанія закона многіе башкирскіе муллы. Одинъ изъ нихъ, Хаир-Заманъ (въ первомъ башкирскомъ кантон), между-прочимъ, уврялъ одного моего знакомца, что самаркандскіе ученые совсмъ не такіе пошлые невжды, какъ многіе о нихъ воображаютъ, хотя и вовсе не такіе профессоры, какъ иные о нихъ пишутъ. Они знаютъ исторію, но по-своему, безъ примси правды, подъ исторіею разумютъ больше хронологію, объ европейскихъ государствахъ имютъ самыя сбивчивыя понятія, но обладаютъ и нкоторыми европейскими картами, управиться съ которыми несовсмъ-то они умютъ, не зная съ какой стороны къ нимъ подступиться. Больше всего знакомы имъ наше Каспійское Море и страны, его облегающія.

Башкирцы имютъ множество поврій, обличающихъ ихъ старинное язычество. По незнанію языка, по кратковременности пребыванія и по неимнію случая сойдтись съ людьми, хорошо-знакомыми съ предразсудками башкирскаго простолюдья, мн не удалось собрать, никакихъ свдній о башкирскихъ поврьяхъ, тамошніе знакомцы мои сообщили мн по этому предмету немногое.

Хребетъ Джильмердякъ, отрогъ южнаго хребта Урала, тянущійся верстъ на сто по Стерлитамацкому Узду, по мннію Башкирцевъ, весь населенъ высшими существами, непринадлежащими къ нашему міру. Отдльная гора этого хребта, именуемая Улу-джаман-тау, то-есть Большою и Злою, въ ненастье, скрываетъ въ туманахъ свою вершину, равняющуюся, по разсказамъ, третьей части видимой тогда высоты горы. Гора эта вся, кром вершины, покрыта лсомъ, кочевые Башкирцы, переходя по ней съ мста на мсто, достигаютъ по временамъ ея половины. Иные случайно, напримръ, во время перездовъ или охоты, поднимаются гораздо-выше. Въ дальнихъ высотахъ, даже въ полдень, за густымъ туманомъ, ничего не видать, дыханіе спираетъ, толстое верблюжье сукно проникается сыростью насквозь и пары бываютъ сгущены до такой степени, что эти невидно и дорогу нужно вышаривать руками. По преданіямъ стариковъ, вершина этой горы увнчана обширнымъ озеромъ, на берегу котораго стоитъ, въ вид трона, огромный камень. Этотъ монолитъ носитъ у Башкирцевъ названіе ‘Діу-падышах-сынынг-тахты’, то-есть, ‘тронъ царя дивовъ’.

Башкирцы перваго кантона считаютъ себя потомками переселенцевъ изъ древняго Булара, но не Булгара. Башкирцы уврены, что это дв разныя ‘мстности’ и что Буларъ стоялъ именно на томъ мст, гд нын Билярскъ, въ Чистопольскомъ Узд Казанской Губерніи, при Маломъ Черемшан. Что Буларъ и Булгаръ суть два діалектныя произношенія одного и того же слова — это теперь не подлежитъ сомннію, но важность указанія Башкирцевъ на розность мстностей служитъ новымъ подкрпленіемъ уже давно-высказанной мысли, что Булгаръ двнадцатаго столтія могъ не имть ничего общаго съ Булгаромъ десятаго вка. У Башкирцевъ этого кантона сохранилось преданіе, что мухаммеданство приняли они около временъ покоренія Казани, стало-быть, въ очень еще недавнее время, когда мухаммеданство проникло и въ финскія племена дальняго зауральскаго свера. Это само-собой указываетъ, что еще въ XVI-мъ столтіи народъ этотъ придерживался язычества, а преданіе о прежней родин на Черемшан заставляетъ думать не принадлежатъ ли ныншніе осинскіе Башкирцы къ одному съ Черемисою корню? Изъ врованій отдаленной старины у нихъ осталось еще понын въ употребленіи жертвоприношеніе чернымъ духамъ, ‘кара-нерса’. Одинъ изъ образованныхъ Башкирцевъ этого кантона разсказывалъ намъ, между-прочимъ, что еще и понын, въ случа чьей-нибудь болзни, родственники больнаго, тихонько отъ сосдей, отправляются въ лсъ и тамъ, по старин, съ обрядами, хранящимися въ-тайн, умилостивляютъ ‘черныхъ духовъ’ кровавою жертвою, и исключительно одними только черными баранами. Имени Аллаха при этомъ не произносится никогда и никакихъ мухаммеданскихъ молитвъ не читается. Когда, по окончаніи жертвоприношенія, люди возвращаются домой, то имъ, ни подъ какимъ видомъ не дозволяется обернуться назадъ, иначе они, по словамъ старыхъ людей, въ то же мгновеніе падутъ, пораженные суровымъ гнвомъ черныхъ духовъ.

Совершая путь прежде, до рки Ика, по направленію на сверозападъ, мы съ Мурадымовой круто повернули на востокъ и все глубже-и-глубже вдавались въ ущелья, имя въ виду дважды перехать главный хребетъ Урала, собственно затмъ, чтобъ взглянуть на одинъ частный мдиплавиленный заводъ.

Дорога предстояла намъ живописная, но преутомительная. Кругомъ горы, пади, небольшія долины, испещренныя безчисленнымъ множествомъ цвтовъ, между которыми горделиво возвышала свою пунцовую головку ‘барская спсь’ или ‘татарское мыло’. Этою ‘барскою спсью’ башкирскія женщины румянятся, разумется, только лтомъ, зимой же он, вмсто румянъ, употребляютъ, какъ меня увряли, толченую киноварь, чему я несовсмъ врю, и кошениль, что гораздо-правдоподобне. Горы лпились одна на другую и скрывали отъ взоровъ дальніе пригорки за березнякомъ или за стройнымъ сосновымъ лсомъ. Повременамъ голые, повременамъ обомшенные травой камни выглядывали по сторонамъ узкой и тряской дороги огромными валунами, иногда отдльный холмъ какъ-будто пополамъ прорзывался гигантскимъ известнякомъ, который шероховатыми и высокими ребрами торчалъ по обнаженной отъ лса вершин горы и точно лстницей сползалъ по ея склону къ самой подошв, соединяясь тамъ съ такими же выступами сосдней горы. Мста были преживописныя, но дорога, нечего грха таить, была прегадкая, хуже чмъ всякій другой проселокъ, надо припомнить, что мы хали не-почтовымъ трактомъ и были далеко въ-сторон отъ воздланныхъ путей сообщенія.

Наконецъ мы пріхали въ деревеньку, или, врне, въ выселокъ, принадлежащій тому заводу, который мы собирались постить. Тутъ нашли мы среди лса часовеньку и нсколько, около десятка, иди и меньше, новенькихъ крестьянскихъ домиковъ, содержимыхъ оченьчисто. Мстъ для пашни мало, крестьяне обязаны выставить каждый по пятисотъ пудовъ мдной руды, изъ Гребеней, изъ-подъ Сакмарскаго Городка: это составитъ верстъ около двухсотъ. Что касается до стоимости провоза въ этихъ мстахъ, то ее безгршно, особенно въ дурное время, надо положить копеекъ хоть въ двадцать съ пуда.

Наконецъ, прохавъ еще верстъ двадцать, мы прибыли, часу въ первомъ дня, въ заводъ. Хозяина не было въ завод, главноуправляющаго тоже, насъ принялъ человкъ, казалось, непринадлежащій къ числу заводскихъ людей: вроятно родственникъ чей-нибудь и, какъ по всему видно, человкъ знакомый съ губернскими приличіями. Онъ ласково пригласилъ насъ въ занимаемыя имъ комнаты. Рослый, но блдный, сухощавый слуга, въ тиковомъ халат, принялся снимать съ насъ верхнее платье

Въ комнатахъ поразила насъ особенность, свидтельствовавшая о пристрастіи нашего теперешняго хозяина къ красненькимъ цвточкамъ, о которыхъ мы недавно упоминали. Горшки съ ‘барскою спсью’ стояли и на окнахъ, и по всмъ угламъ комнатъ, и у печей, и на кронштейнахъ — всюду. Въ кабинет, въ которомъ весь письменный столъ заваленъ былъ бумагами, счетами, реестрами, нарядами и листами ‘Вдомостей Московской Городской Полиціи’, лучшимъ украшеніемъ комнаты былъ портретъ, висвшій надъ диваномъ. По обимъ сторонамъ портрета прибиты были кронштейны и на нихъ опять-таки стояли горшки великолпной ‘барской спси’, хорошенькія вазочки съ этими же миленькими цвточками висли на снуркахъ у каждаго окна кабинета.

На портрет изображено женственное лицо какого-то кудреватаго, жирненькаго и сильно-подрумяненнаго амура въ ухарской цвтной венгерк, обложенной оранжевыми снурками, отсутствіе усовъ доказывало, что на портрет снято лицо какого-нибудь отчаяннаго франта изъ штатскихъ. Въ миролюбивыхъ наклонностяхъ оригинала нельзя было и сомнваться, стоило только взглянуть на коротенькій, сильно-вздернутый носикъ у портрета, на пухленькія, даже слишкомъ-пухлыя щеки, для которыхъ живописецъ не пожаллъ лишнихъ порошинокъ бакана, и на высоко-повязанный галстухъ съ вздернутыми къ ушамъ и туго-накрахмаленными воротничками — и сейчасъ согласишься, что видишь передъ собою совершеннаго ягненка, завитые барашкомъ волосики еще боле увеличивали это сходство. Маленькое противорчіе общему впечатлнію нашелъ я только въ одномъ обстоятельств: у представленной на портрет особы приподнята была кверху въ раккурс рука, съ разверстымъ указательнымъ пальцемъ, на которомъ надтъ большой и, должно-быть, очень дорогой перстень. Признаюсь, я употребилъ нсколько лишнихъ мгновеній на то, чтобъ разглядть этотъ портретъ, написанный, на мои глаза, довольно-таки малярной кистью, и не могъ сообразить, гд могъ добыть себ артистъ натуру для такой карикатуры?

— Любуетесь портретомъ, сударь? спросилъ меня хозяинъ.

— Да!.. отвчалъ я двусмысленнымъ тономъ.

— Это у насъ въ Путивл такіе художники-съ!.. А что-съ, похожъ? спросилъ онъ немного погодя.

— На кого?

— Да вдь это съ меня писали-съ!.. Недавно-съ.. передъ моимъ отъздомъ сюда…

— Ну, какъ же! очень-похожъ! ни дать ни взять, точно дв капли воды! отвтилъ я, видя, что почтенному господину будетъ очень-лестно мое одобреніе и что для него было бы очень-огорчительно, еслибъ я позволилъ себ намекнуть ему о стихахъ Крылова и о той художнической кисти, которая ‘Кузьму Лукой писала’.

Завязалась рчь о художествахъ вообще и о художествахъ въ Путивл въ-особенности, о важности портретной живописи, о томъ, о другомъ, наконецъ хозяинъ спохватился и, обратясь ко мн съ озабоченнымъ лицомъ, спросилъ:

— А что?.. да вы, того-съ, обдали ли, господа?

— Нтъ, мы сегодня почти ничего не ли и ужасно проголодались! отвчалъ я безъ церемоніи, разсчитывая какъ бы въ-самомъ-дл намъ, этакъ порядочнымъ образомъ пообдать.

— Эхъ, жаль-съ, а я только-что пообдалъ-съ… Ну ужь извините-съ, теперь поздно… а вотъ мы зато чай на англійскій манеръ откушаемъ… я вдь никогда не ужинаю-съ… а такъ, знаете, закусываю съ чаемъ. А между-прочимъ, не угодно ли отдохнуть-съ, я велю подать фруктовъ-съ… у меня садъ… какой садъ!.. вотъ тутъ-съ подъ окномъ, чудесный-съ… Такъ покушаемъ фруктовъ, а тамъ пойдемъ заводъ осматривать… а тутъ какъ-разъ и чай… Эй, человкъ!

Худощавый гайдукъ явился, и на этотъ разъ, вмсто тиковаго халата, въ черномъ фрак, въ бломъ узенькомъ-преузенькомъ галстучк и въ блыхъ бумажныхъ перчаткахъ.

— Подай, братецъ, намъ фруктовъ! сказалъ онъ, растягивая слова ужасно-длинно.

Гайдукъ повернулся налво-кругомъ.

— Фруктовъ!… понимаешь?

— Понимаю съ, Александра Пафнутьичъ, отвтилъ лакей, обратившись къ хозяину.

— Ну, хорошо, ступай!

Гайдукъ снова повернулся налво-кругомъ.

— Такъ фруктовъ! Слышишь?

— Слушаю-съ, Александра Пафнутьичъ! проговорилъ тотъ, снова обратясь къ нашему весельчаку.

— Ну, хорошо, теперь можешь идти!

Гайдукъ ушелъ.

— Я пріучаю людей длать все не торопясь… Дядюшка мой, здшній управляющій, онъ матушкиной двоюродной сестриц приходится какъ-то по мужской линіи… онъ мн, знаете, не то что сватъ, не то что братъ, а, какъ говорится, oncle… оно, знаете, иметъ значеніе! все-таки oncle не что-нибудь такое, а пофранцузски! Дядюшка у меня степнякъ такой, сердитый, угрюмый, а скажешь ему oncle! mon oncle! онкельчикъ голубчикъ! онъ ужь и самъ становится другимъ человкомъ и обходится со мной ласкове. Такъ… про что бишь я говорилъ-съ?… Да, у него люди служить не умютъ… Я бывалъ въ Москв: пока дядюшка здитъ въ городъ по заводскому длу, а это продлится все-таки еще съ недлю, я выучу его людей служить по столичному: посмотрите, имъ самимъ любо! во фрак щеголяютъ — и ничего не длаютъ, сидятъ склавши руки!

Въ эту минуту въ комнату вошелъ прежній гайдукъ съ огромнымъ подносомъ, на которомъ блестли, точно два озерка на пространной степи, дв маленькія фаянсовыя тарелочки съ только-что нарванными ягодами.

— Фрукты? спросилъ исправлявшій должность хозяина.

— Фрукты-съ! отвчалъ гайдукъ.

— Какіе фрукты?

— Малина-съ и земленика-съ!

— Хорошо. Помни, что никогда не надо подавать одного блюда на поднос, подавай всегда два, два и два… Слышишь?

— Слушаю-съ.

— Понимаешь?

— Понимаю съ, Александра Пафнутьичъ.

— Поставь же эти фрукты тутъ, на стол, и принеси еще фруктовъ. тамъ спроси у Лукерьи… пусть въ кладовой поищетъ!

Гайдукъ вышелъ и черезъ нсколько минутъ опять показался въ дверяхъ съ огромнымъ подносомъ и съ двумя тарелками.

— Что, фрукты?

— Фрукты-съ!

— Съ чмъ эта тарелка, что налво?

— Дыня-съ.

— А съ той стороны?

— Тоже дыня-съ!

— Хорошо, поставь здсь на стол и ступай вонъ.

Дыни здсь продаются по копейк, для насъ нарзали этого фрукта съ десяточекъ самыхъ тоненькихъ ломтиковъ. Вроятно, это было очень-вкусно, но… ‘куму не снца, хотлось бы мяснаго!’ Нечего длать, мы переглянулись другъ на дружку и пошли осматривать заводъ.

Заводская земля огромна, къ заводу приписано ея верстъ сто длиннику и верстъ восемьдесятъ поперечнику, лсу много. Заводское селеніе занимаетъ дикую, но живописную мстность. Оно расположено на гор и по скату ея, улицы обстроены чистенькими домами, съ одной стороны блется каменная церковь. За однимъ утесистымъ холмомъ озеро, одинъ берегъ его состоитъ изъ голыхъ скалъ, образуемыхъ пластами ребромъ стоящаго известняка, вверху полуразрушенная мельница, влво заводъ, съ пятью высокими, выбрасывающими густой черный дымъ, трубами, противъ мельницы, на другомъ берегу, владльческій домъ съ садикомъ, въ которомъ растетъ одна черемуха, дорожки заглохли и заросли густой травой. Черныя воды озера, крутыя тропинки, дикіе, лишенные растительности утесы, пустынность окрестностей съ одной стороны, безлюдье по улицамъ, съ другой стороны, а тамъ видимое запущеніе, надъ всмъ этимъ безоблачное голубое небо, растирающееся прозрачнымъ покровомъ надъ всмъ видимымъ пространствомъ, и на немъ раскаленное ядро послполуденнаго солнышка, прожигавшаго насъ нестерпимо-горячимъ потокомъ лучей — все это производило особаго рода эффектъ и наводило на насъ какія-то тяжелыя ощущенія.

У заводскаго зданія, тамъ и сямъ, виднлись трупами, занятые исправленіемъ разныхъ работъ крестьяне, между ними изрдка мелькали свжія, но безстрастныя лица молодыхъ бабъ въ ‘занавскахъ’, или долгихъ, начинающихся у самой шеи передникахъ, надваемыхъ поверхъ сарафана, ребятишекъ не встртили мы нигд и ихъ веселенькія личики не могли теперь оживить собою картину общаго труда.

Мы вошли въ сарай и поспшили пройдти впередъ, намъ хотлось взглянуть попристальне на работы и замтить вс пріемы, съ которыми, одтые въ одн блыя рубахи, работники копошились около печи, подкидывали дровъ, подвозили руду и занимались другимъ дломъ, но, приблизившись къ печамъ, мы поспшили отъ нихъ отсторониться, потомъ пятились шагъ за шагомъ назадъ, наконецъ, не вытерпли и выбжали изъ сарая прохладиться подъ палящимъ зноемъ. Жара для насъ, непривычныхъ людей, была сильна и на солнышк, но въ сара она казалась намъ нестерпимою. Я, однакожь, вооружился всмъ запасомъ безстрашія, вынулъ изъ футляра термометръ, вошелъ опять въ сарай и, ставъ въ двухъ саженяхъ отъ устья печей, хотлъ длать наблюденія. Чрезъ нсколько мгновеній ртуть въ моемъ термометр быстро поднялась до 43 градусовъ, не имя ршимости поближе подойдти къ рабочимъ, я бросилъ свою попытку и опять выбжалъ на солнце: другой прохлады вблизи не было, тнь лежала по другую сторону сарая, и до нея далеко было добираться.

Вотъ эта-то жара и служитъ объясненіемъ, почему у плавиленныхъ печей рабочіе работаютъ въ блыхъ рубахахъ. Этотъ обычай, замченный мною на частномъ завод, напомнилъ мн другой, заслуживающій подражанія, порядокъ въ другомъ мст. Разумется, все образцовое, лучшее, мы видимъ на казенныхъ заводахъ. Я помню оченьхорошо, что, въ давнюю бытность свою въ Барнаул, мн случалось входить въ залы, гд нестерпимость жары тоже не могла на меня не подйствовать. Но тамъ эту адскую жару мы чувствовали только у самаго устья печи, а что всего важне, тамъ обязанные быть вблизи этихъ устій рабочіе защищены были отъ сильнаго жара не блыми рубахами, а толстыми войлочными латами, такими же рукавицами, шапками и масками для лица. Казна вводитъ расходы на эти немного-цнные предметы въ свой бюджетъ, а нкоторые частные заводчики или не знаютъ этого человколюбиваго изобртенія, или не берутъ примровъ съ казенныхъ заводовъ, единственно въ видахъ сбереженія экономіи.

Въ-самомъ-дл, какія противоположныя чувства приходится испытывать человку, которому привелось взглянуть на казенные заводы и на иные заводы частныхъ лицъ! На казенныхъ — учтивость, предупредительность, научное знаніе предмета, строгость надзора за рабочими, разумная разсчитанность каждаго дйствія, на каждомъ шагу свидтельствуютъ о человколюбіи, о христіанской любви къ ближнему, сердцу становится весело, поглядвъ на благоустройство и благочиніе казенныхъ заводовъ… но какъ невесело бываетъ подчасъ быть гостемъ у инаго частнаго заводчика!

Утомившись отъ прогулки, мы возвратились домой и, въ ожиданіи ‘англійскаго чая’, расположились съ истощенными желудками на отдыхъ, распорядясь, однакожь, напередъ послать нашего Башкирца въ окрестныя дачи, чтобъ нанять намъ новыхъ лошадей. Тройка, на которой мы пріхали, была истомлена тяжелою дорогой, а Александръ Пафнутьичъ своихъ лошадей не могъ намъ ссудить, потому-что вс он были заняты заводскою работой, у заводскихъ же людей нанять ихъ было тоже нельзя, какъ намъ объявили, по двумъ причинамъ: привычныхъ къ почтовой гоньб лошадей у нихъ не было, а еслибъ и нашлись охотники выставить упряжку, то и тогда крестьянамъ нельзя было этого дозволить, потому-что, польстившись на прогоны, охотникъ долженъ былъ бы самъ править лошадьми и, стало-быть, отвлечь себя отъ урочныхъ работъ на завод.

Долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли здилъ нашъ Башкирецъ, мы наврное сказать не можемъ, только къ вечеру явилась новая башкирская тройка.

Наконецъ насъ позвали къ англійскому чаю.

Въ столовой былъ раскрытъ длинный столъ, покрытый блою скатертью и приготовленный на двнадцать кувертовъ. Прекрасное блье, неукоризненнаго блеска серебро, серебряный чайный сервизъ, граненые стаканы, рюмки и бокалы — все это въ изобиліи разставлено было чрезвычайно-симметрически. Вмсто вазъ съ пахучими цвтами, на стол разставлено было нсколько скромныхъ горшковъ съ знакомыми намъ цвтками барской спси, а въ промежуткахъ ихъ кокетливо глядли давешнія тарелочки съ ‘фруктами’ — съ ломтиками дыни, съ малиной и съ земляникой.

Чай сопровождался легонькою закусочкой. Эта легонькая закуска состояла изъ пяти блюдъ, одно за другимъ внесенныхъ щеголеватымъ гайдукомъ, онъ ихъ поставилъ на другомъ конц стола, противоположномъ тому, на которомъ былъ чайный приборъ. Я полюбопытствовалъ взглянуть на легонькую закуску, сопровождавшую англійскій чай, и съ удовольствіемъ увидлъ, что наша недобровольная діэта вознаграждена будетъ самымъ неожиданнымъ образомъ: къ чаю поданы были горячіе кислые щи съ свининой, гречневая каша съ молокомъ, остатки холоднаго изъ бараньей головы или изъ телячьихъ ножекъ, остатки кулебяки съ морковью и половина жаренаго гуся. Этишкетка на единственной бутылк, на половину ужь опорожненной, закупоренной пробкой съ статуэткой россійскаго Жюль-Жанена, важно-занимавшей самый центръ стола, этишкетка эта россійскими литерами возвщала намъ, что мы будемъ наслаждаться напиткомъ, нами еще неизвданнымъ, и именно ‘грандмадерой’… виномъ, только-что выписаннымъ изъ Златоустовскаго Завода.

Втроемъ закусивъ на двнадцати кувертахъ и хорошо подкрпивъ себя на дальнйшій путь, мы распростились съ Александромъ Пафнутьичемъ и около сумерекъ оставили его гостепріимный кровъ. Ужь отъхавъ съ версту отъ завода, мы узнали отъ людей своихъ, что, въпопыхахъ, Александръ Пафнутьичъ забылъ отдать приказъ, чтобъ дать и имъ чего-нибудь позакусить: такъ они, бдняжки, и остались не только безъ англійскаго чая, но даже вовсе безъ чая, даже вовсе безъ хлба. Это поставило насъ нсколько въ-тупикъ, но, впослдствіи времени, мы перестали всему дивиться, наслушавшись почти невроятныхъ анекдотовъ насчетъ разсянности этого господина.

Оставивъ заводъ, мы должны были снова перевалить черезъ кряжъ, чтобъ выхать на рку Сакмару. Скоро стемнло и затруднительный перездъ по горнымъ тропинкамъ сдлался еще затруднительне. Подъемы на горы были утомительны, спуски круты, дорога узка, колеи неврныя и засыпанныя втроломомъ, а гд не было опрокинутыхъ бурею деревьевъ, загромождавшихъ намъ дорогу, тамъ экипажъ нашъ выдерживалъ немене опасные толчки, подпрыгивая на высунувшіеся съ боковъ дороги камни. Къ ночи стало тепло, но сырость воздуха проникала насъ насквозь, скоро это ощущеніе замнено было новымъ неудобствомъ. Чмъ боле углублялись мы въ горы, тмъ воздухъ становился удушливе, темень наступила страшная и мы принуждены были хать почти шагомъ, потому-что тарантасъ нашъ катился по такому крутому косогору, что мы принуждены были наконецъ выйдти изъ него и идти пшкомъ.

Скоро мы достигли до ожидавшей насъ новой башкирской ‘выставки’ и съ конвоемъ пустились дальше. Желаніе поскоре прискакать въ жилье, мы принуждены были ограничить простымъ желаніемъ не простоять всю ночь на одномъ мст и провести ее безъ непріятныхъ происшествій, а непріятности этого рода ожидали насъ на каждомъ шагу: то нужно было прохать чрезъ совершенно-разрушенный мостъ, при спуск съ олной горы и при подъем на другую, то перенесть тарантасъ на рукахъ чрезъ буреломъ, грудой лежавшій посередь дороги, то приходилось живою подпоркою поддерживать грузный экипажъ, совершенно-перекосившійся на каменистой тропинк крутаго косогора. Къ довершенію всхъ нашихъ хлопотъ, началась гроза: мы… по-крайней-мр лично я пришолъ въ совершенное уныніе. Меня и безъ того дорога истомила, да на бду свою я еще и плотно поужиналъ въ завод, я задыхался отъ усталости и отъ духоты въ воздух, а тутъ еще новое испытаніе проливной дождь мочитъ насъ безъ всякаго милосердія, ослпительная молнія ржетъ глаза, а громъ съ оглушительнымъ грохотомъ такъ и дробитъ въ раскатахъ по скаламъ въ ущельяхъ.

Наконецъ и громъ какъ-будто бы угомонился и сталъ гудть вдали глухими перекатами, но молнія все не переставала и багровымъ свтомъ озаряла дикія окрестности, за мгновеніе передъ тмъ погруженныя въ совершенный мракъ. Проска, по которой мы хали, сдлалась какъ-будто бы шире, дорога — спокойне, мы снова засли въ тарантасъ и, точно пловцы какіе, стали нырять въ волнахъ горныхъ вершинъ, очутившись въ главныхъ высотахъ хребта, черезъ который прозжали. Утомленіе взяло свое и мы, доврившись инстинкту лошадей, искусству хавшаго на коренной изъ нихъ Башкирца и опытности двухъ конвойныхъ, скакавшихъ впереди и выглядывавшихъ дорогу, стали понемножу успокоиваться, забываться, дремать и, кажется, сладко бы проспали, еслибъ порывистый свистъ втра, визгливый ревъ Башкирцовъ и рзкія вспыхиванья молніи не заставляли насъ, время отъ времени, вздрагивать съ просонковъ и, раскрывъ полусонные глаза, озираться на вс стороны. Но по сторонамъ, кром стараго и рдкаго лса, мгновенно освщенныхъ ущелій и сосднихъ горныхъ вершинъ, ничего не было видно: мы опять предавались тревожному сну. И вдругъ, и слухъ и зрніе наши поражены были картиною, въ существ своемъ, конечно, не естественною, но тмъ не мене немножко будто-бы знакомою: мы ясно видли передъ собой суковатый пень, который, по мр нашего приближенія къ нему, росъ все выше, выше, раздавался въ сторону все шире, шире, наконецъ превратился въ какое-то чудовище съ двумя огромными огненными глазами и съ длинными, неизмримо-длинными руками, которыми оно махало направо и налво. Мимо насъ пробгали дикіе вепри, олени, ползли гремучія зми, чудовище махало на нихъ руками и съ каждымъ взмахомъ тысячи совъ и филиновъ слетались съ сосднихъ деревьевъ, хлопали крыльями и страшнымъ завываньемъ скликали передъ чудовище новыя стаи огненныхъ змй, мещущихъ пламя зврей и цлый сонмъ человческихъ скелетовъ съ смющимися челюстями у голыхъ и пожелтлыхъ отъ времени череповъ. Раздалась адская музыка. Я своими глазами видлъ въ рукахъ одного мертвеца тамбуринъ, у другаго — мдныя тарелки, самъ видлъ, какъ, вооруженный огненными рогами козелъ, ставъ на заднія ноги и игриво шевеля маленькимъ хвостикомъ, жеманно держалъ въ переднихъ лапахъ англійскій рожокъ и наигрывалъ на немъ что-то очень-знакомое, я самъ видлъ, какъ одинъ изъ огромнйшихъ филиновъ, съ размаха стукался головой за прившенный къ пальцу чудовища огромный там-тамъ и производилъ звонкій гулъ, созывавшій вс стаи птицъ и зврей на поляну, на которой кружились они въ адской пляск. Я слышалъ своими ушами дружнымъ хоромъ повторявшіяся призыванія ‘Саміель! Саміель!’ я видлъ самъ какъ огненные, вс въ красномъ Саміели, въ остроухихъ красныхъ шляпахъ, въ красныхъ мантіяхъ… и не одинъ, а цлые сотни саміелей… выскочивъ изъ-за ближнихъ деревьевъ, начали кружить около нашего тарантаса и, размахивая чмъ-то длиннымъ, пли знакомымъ мн напвомъ, но невообразимо-страшными голосами, знакомыя всмъ намъ слова: ‘Духи подземелья, забудемте край!..’

Впечатлніе этихъ грезъ такъ было на меня сильно, что я, очнувшись, никакъ не хотлъ врить дйствительности. Мы попрежнему хали шагомъ по горамъ и человкъ десять нарядныхъ Башкирцовъ, составлявшихъ смнный конвой, съ шумомъ и съ гиканьемъ кружились около тарантаса, сопровождая насъ на новую выставку, на новый пріютъ.

Въ три часа утра мы остановились на Сакмар, оставивъ за собой горы, собственно называемыя Уральскими, по ту сторону Сакмары, за мене-высокими горными отрогами, могущественно разстилались громадныя высоты другаго хребта, носящаго названіе Ирындыка.

Остановившись на роздыхъ на одной башкирской кочевк, мы пошли въ гости къ одному изъ почетныхъ Башкирцовъ, заслуженному офицеру. Хозяинъ нашъ совершенно привыкъ къ европейскому костюму: брилъ бороду, отпускалъ волосы на голов, но все еще носилъ тюбетейку, поверхъ которой надвалъ форменную шапку, а иногда, вмсто нея, носилъ, при мундир ‘буркъ’ — обыкновенную татарскую мховую шапку. Русскимъ языкомъ владлъ онъ превосходно и не только писалъ порусски исправно, но еще любилъ и почитывать книжечки.

Гостепріимный хозяинъ, котораго звали Мухаммедомъ Абдуррахмановичемъ, а порусски Матвемъ Романычемъ, а больше Трифономъ Лукичемъ, угостилъ насъ превосходнымъ кумысомъ, чаемъ, каймакомъ, салмой, или бараньимъ бульйономъ съ мелконарубленными кусочками мяса, чумаромъ или лепешками и превосходнымъ масломъ, чухонскимъ, которое Башкирцы дятъ, намазывая пальцами на одинъ ломоть хлба, прикрываемый другимъ ломтемъ.

Трифонъ Лукичъ представилъ намъ двухъ своихъ супругъ: одна изъ нихъ, которая помоложе, была высокая, довольно-стройная горянка, другая, постарше, женщина довольно-полная, об он отличались грубыми физіономіями и были собой некрасивы, хотя врожденное женщин кокетство проглядывало въ пріятномъ выраженіи лица, въ скромныхъ, смиренно-опущенныхъ къ земл взорахъ, въ роскошной, подмалёвк щекъ и въ малйшихъ подробностяхъ всхъ принадлежностей національнаго наряда, съ тайнами котораго сообщительный Трифонъ Лукичъ познакомилъ насъ съ полною готовностью.

Первымъ признакомъ замужней женщины служитъ невидимая постороннему глазу часть наряда, именно ‘кукрякъ’. Онъ иметъ форму тхъ манишекъ, которыя носятъ у насъ недостаточные люди, для прикрытія грубой сорочки и для приданія ей виду голландской рубашки. Кукрякъ бываетъ поменьше такой манишки и надвается на голую грудь подъ ‘кульмякомъ’. Кукрякъ шьется изъ шолковой матеріи одного цвта и обшивается по краямъ другою цвтною полоской. Вторая, невсегда видная часть одежды — туманы, обыкновенно выбойчатые, у зажиточныхъ людей ситцевые, а у богатыхъ шелковые. Самую видную часть одежды составляетъ ‘кульмякъ’, замняющій и сорочку и верхнее платье. Кульмякъ есть не что иное какъ обыкновенная длинная женская татарская рубаха, ситцевая или кумачная, съ длинными воротничками, съ широкими рукавами и съ разноцвтными полосками по подолу. Длинная прорха, сдланная напереди кульмяка, обшивается разноцвтными лентами, или другими лоскутками, она называется ‘изю’. Чулокъ башкирскія женщины не знаютъ, вмсто нихъ служатъ простыя обвертки, знакомыя даже большинству нашей публики, потому-что и у насъ люди даже благовоспитанные предохраняютъ себя отъ мозолей этою обувью: многіе изъ нашихъ морскихъ и сухопутныхъ офицеровъ носятъ обвертки. Дальнйшая обувь башкирской женщины состоитъ изъ простыхъ сапоговъ, ‘ичигъ’, собственнаго издлія, и изъ туфлей, ‘кибисъ’, надваемыхъ поверхъ нихъ.

Верхнее платье башкирской женщины составляютъ или матерчатый камзолъ безъ рукавовъ, въ род нашихъ кучерскихъ поддёвокъ, или ‘бешметъ’ та же поддёвка, только съ рукавами и кармашками на груди, украшенными серебряными кисточками и цвтными стеклянными пуговками, и наконецъ ‘халатъ’, или весь красный, или черный съ краснымъ воротникомъ и обложенный по поламъ и по подолу широкимъ позументомъ, или красными лентами, если халатъ сшитъ не изъ краснаго сукна. Съ боку халата, на томъ мст, гд бы можно сдлать кармашки, нашиваются изъ узенькаго позумента глухія петлички: эта часть наряда называется ‘буюрлукъ’, набедренникъ.

Перстни, серьги, браслеты и полу браслеты, наконецъ шаль, или обыкновенный красный бумажный платокъ на голов — все это почти одинаково какъ у Башкирокъ, такъ и у всхъ осдлыхъ Татарокъ. Башкирки только любятъ преимущественно одноцвтныя красныя матеріи.

Характеристическое отличіе женскаго башкирскаго наряда составляетъ собственно головной уборъ, называемый кашбовъ (кашбау, кашмау, хушпу), порусски ‘набровникъ’. Этотъ драгоцнный и тяжелый нарядъ — родъ чепчика, онъ весь нижется изъ корольковъ, а на макушк и по краямъ увшивается старыми серебряными копеечками, новенькими пятачками, гривенничками, иногда даже цлковыми, а у богатыхъ людей и полуимперіалами. Но такъ-какъ я ужь сказалъ, уборъ этотъ тяжеловатъ, да и деньги дороги, то нкоторыя Башкирки замняютъ тяжелыя золотыя и серебряныя монеты копіями съ нихъ, выбиваемыми изъ жести и латуни.

Къ кашбову сзади прившивается длинная широкая лента, ниспадающая поверхъ платья до самыхъ ногъ щеголихи. Этотъ хвостъ ‘улунъ’ затйливо вышивается бисеромъ и стеклярусомъ, моржаномъ, то есть корольками и змиными головками, то-есть раковинками. Въ pendant къ улуну, отъ кашбова же, ниспадаетъ на грудь башкирской женщины ‘сильтяръ’ или ‘чильтяръ’ ршотка, вынизанная изъ однихъ корольковъ и опушенная бахромкой изъ стекляруса и мелкихъ корольковъ, а подъ сильтяромъ, отъ шеи до пояса, и даже еще ниже, навшивается родъ нагрудника ‘сакалъ’, порусски ‘борода’, весь составленный изъ настоящихъ или фальшивыхъ монетъ, золотыхъ и серебряныхъ, чаще-всего изъ старинныхъ копеечекъ. Сверхъ сакала, надъ самымъ желудкомъ, красовалась восьмиугольная серебряная дощечка, или бляха ‘гумбязь’ — талисманъ, въ таинственную силу котораго врятъ вс Башкирки. На этомъ талисман было восемь рядовъ арабскихъ цифръ, четвертый рядъ, самый широкій, состоялъ изъ десяти цифръ, онъ съуживался понемногу и книзу и кверху, въ первомъ ряду было семь цифръ, въ послднемъ только шесть. Цифры разставлены безъ всякаго порядка и, какъ водится, не имли никакого смысла.

Подъ всмъ этимъ уборомъ, вообще называемымъ ‘кашбовъ’, виднлся ‘тастаръ’, или длинное, свтлое, коленкоровое покрывало, надтое сверхъ головы и обхватывавшее собою, поверхъ кульмяка, спину, плечи и грудь башкирской женщины.

Двушки по наружному виду отличаются отъ женщинъ тмъ, что у нихъ голова открыта, костюмъ ихъ тотъ же, что и у женщинъ, кром кукряка, он носятъ и сильтяръ и сакалъ, но собственно кашбова не надваютъ. Голова у двушки расчесывается проборомъ на дв косы, выкидываемыя сверхъ платья и украшаемыя разными побрякушками, змиными головками, моржанами и кисточками изъ шерсти или шолка, перевитыми бисеромъ и стеклярусомъ.

Мужчины, разумется, щеголяютъ бешметами и халатами. Бешметы и камзолы шьются изъ разноцвтныхъ, волнистыхъ и полосатыхъ бухарскихъ матерій, изъ узорочныхъ московскихъ штофовъ и изъ гладкихъ матерій, а халаты преимущественно бываютъ цвтные суконные, выложенные широкими позументами, иногда ряда въ три, по воротнику, поламъ и подолу, бдные люди ходятъ въ грубыхъ, блыхъ шерстяныхъ халатахъ, а у богачей они бываютъ изъ тонкаго сукна, иногда блые атласные, роскошно-вышитые шелками. Подъ верхнимъ халатомъ, надваемымъ на-распашку, блеститъ дорогая серебряная, убранная разноцвтными камнями, бляха бархатнаго бухарскаго пояса, на одномъ бедр ‘калта’, на другомъ натруска и сумочки для узкаго ножа и для дроби.

Главное отличіе Башкирца составляетъ калпакъ. Это очень-высокая шапка, похожая на гречневикъ или на обрубленную сахарную голову, бываетъ или съ очень-широкимъ раструбчатымъ, кверху расходящимся, лисьимъ околышемъ, или съ полями, поддернутыми надъ висками кверху и имющими форму раздвоеннаго уха, но ужь безъ всякой опушки. Перваго рода калпаки бываютъ суконные и иногда обшиваются вдоль тульи крестъ-на-крестъ узкимъ позументомъ, а вторые шьются изъ яркаго цвтнаго бархата, преимущественно малиноваго, поля подшиваются блымъ плисомъ, но кром четырехъ продольныхъ золотыхъ стрлокъ, золотой позументъ идетъ кругомъ тульи внизу, и между каждой парой продольныхъ полосокъ, вдоль калпака, нашиваются еще по одной небольшой золотой стрлк, такимъ-образомъ калпакъ этотъ на солнышк какъ жаръ горитъ. Выпускаемые на халатъ воротнички рубахъ, обшиваются серебрянымъ или золотымъ снурочкомъ. У Башкирцовъ осдлыхъ кантоновъ такихъ парадныхъ нарядовъ ужь нтъ, тамъ носятъ простые калпаки изъ благо войлока или круглыя блыя шляпы, съ широкими круглыми полями, надрзываемыми у ушей, для большаго удобства поднять или опустить ихъ, глядя но обстоятельствамъ.

Продолжая отсюда путь нашъ на сверовостокъ, мы прибыли въ деревню Тзътагулову и тотчасъ же отправились на близлежащій золотой пріискъ, осматривать его богатство и работы. Хорошаго, впрочемъ, мы мало видли, намъ даже показалось, что здсь работы производятся гораздо-экономне, нежели на тхъ пріискахъ, которые видали мы въ Сибири. Тамъ, напримръ, на пробойк песковъ ставили обыкновенно четырехъ человкъ, а здсь на ршотк стояли мстами три, а мстами только два человка. Я старался приписать это легкости промывки и меньшей сцпляемости песковъ. Усовершенствованныхъ машинъ не привелось мн здсь замтить.

Въ работники на здшніе пріиски являются изрдка крестьяне, государственные и удльные изъ губерній Казанской, Вятской и Пермской, чаще всего обднвшіе Башкирцы, Киргизы, Тептяри и казаки оренбургскаго войска.

Въ сосдств съ Южнымъ Ураломъ довольно золотоносныхъ мстностей, мстности эти можно раздлить на нсколько категорій. Въ Верхнеуральскомъ Узд золотые пріиски бываютъ или на башкирскихъ вотчинныхъ земляхъ, или на земляхъ казенныхъ. Изъ собственно казенныхъ земель замчательны дв дачи, такъ-называемыя Ишимбетевская Дача и Березовая Роща, есть также пріиски и на казенныхъ земляхъ, населенныхъ Тептярами. Любопытно то, что условія на разработку этихъ пріисковъ были заключены въ 1837 году съ самими Тептярами. Въ Троицкомъ Узд золотые пріиски находятся въ башкирскихъ вотчинныхъ земляхъ и въ казачей общественной земл. Наконецъ, есть золотые пріиски въ Киргизской Степи (оренбургскаго управленія) въ долинахъ разныхъ рчекъ, не говоря ужь про многочисленные пріиски Сибирской Киргизской Степи.

Съ этихъ мстъ мы очутились ужь на голой степи и съ выздомъ въ Алмухаммедову оставили горы позади себя. Здсь больше десятка Башкирцовъ выпросились сопровождать насъ до Старой-Линіи и, кто пшкомъ, кто верхомъ, отправились слдомъ за нами. У теперешнихъ наздниковъ я впервые увидлъ старинныя, гнутыя изъ березы, стремена съ широкой плоскостью для ступни ногъ. На границ земель Войскъ Башкирскаго и Оренбургскаго, мы вышли изъ экипажа и, на прощанье съ Башкиріей, пустились пшкомъ, единственно изъ желанія хорошенько промять ноги и поговорить съ толпившимися около насъ Башкирцами.

По поводу разговора съ ними о болзняхъ, которыми страждутъ Башкирцы и которыя общи всему нашему простолюдью, я узналъ, что у Башкирцовъ испоконъ-вка существуетъ присницова метода леченія холодною водою, но Башкирцы не съумли пустить въ ходъ свои гидропатическіе пріемы, и вотъ за это слава друзей человчества не на ихъ долю выпала. Леченіемъ, впрочемъ, здсь занимаются преимущественно муллы. Они обкладываютъ больнаго мокрыми тряпками, полотенцами и простынями и отчитываютъ болзнь Кораномъ, поэтому т изъ Башкирцовъ, которые посмышлене, и не могутъ отдать себ отчета: чему надо приписать цлебную силу — вод или мулл?

Идя неторною дорогою, по которой купами росли пышные степные цвты и цлыя полосы земли покрыты были то ковылемъ, то шалфеемъ, то богородицкой травой, я замтилъ, что нкоторые изъ нашихъ провожатыхъ усердно собирали какія-то травы. Увидавъ въ рукахъ у одного изъ нихъ голубую лилію, я спросилъ, его: для чего онъ набираетъ эти цвтки?

— Это мой бабамъ краски! отвтилъ Башкирецъ, сомнительнымъ взоромъ, брошеннымъ имъ на меня, договоривъ мысль: какъ же, молъ, ты этого не знаешь?

Цвтокъ этотъ, который Башкирцы называютъ ‘кук-буяу’, даетъ свтло-синюю краску: ею башкирскія женщины красятъ бумажную и льняную пряжу. Затмъ мн показали другой, зелененькій цвточекъ ‘сары-буяу’, цвты эти набираются только въ іюн, они даютъ желтую краску, въ ней Башкирцы красятъ и сукно и холстъ, краска добывается собственно не изъ цвтка, а только изъ листьевъ. Въ лсахъ и на лугахъ, но не на степи, произрастаетъ, какъ говорили мн, ‘истак-буяу’ — высокая трава, дающая тоже жолтую краску. Есть еще какая-то ‘джир-буяу’ — земляная краска, о которой мн Башкирцы ничего не сказали, объявивъ, что это бабье, а не ихъ дло. Кром того, близь озера Акчагула мы нашли еще два красильныя растенія. Одно, названное Башкирцами ‘кызыл-буяу’, то есть красная краска, есть ни что иное, какъ дикорастущая марена, изъ которой, какъ извстно, приготовляется у насъ крапъ и гарансинъ, но Башкирцы этихъ хитростей не знаютъ, они даже и за мареной никакого ухода не имютъ, а поэтому и марена ихъ, недостигающая извстной толщины, въ фабричное дло негодится. Башкирцы сбираютъ тощіе корни своей марены, рубятъ ихъ, потомъ толкутъ и, измельчивъ ихъ сколько умютъ, набиваютъ ими котелъ, до половины наполненный щелокомъ. Когда этотъ отваръ начнетъ кипть, въ котелъ еще прибавляютъ крпкаго щелока, говорятъ, что отъ этого краска выходитъ ясне, ярче и чище и очень-прочно держится. Разговаривая объ этомъ съ прикащиками, встрченными мною на Линіи, я отъ одного изъ нихъ впослдствіи узналъ, что нсколько пудовъ отборныхъ корней дикой марены онъ въ этомъ же году отослалъ въ городъ Александровъ къ своимъ хозяевамъ, Барановой и Зубову. Другое растеніе называется ‘тумар-буяу’, или ‘корень-краска’. Корень этотъ водится всюду на солонцоватыхъ мстахъ, и въ Башкиріи, и въ Астрахани, и во всей Киргизской Степи, и на туркменскихъ берегахъ, и въ Хив, и въ Бухар. Немногіе листья, выходящіе изъ этого корня, всегда бываютъ покрыты соляною пылью. Краска эта даетъ соловой цвтъ, то-есть изъ-желта-блднозеленый. Башкирцы употребленія его не знаютъ, а Киргизы посредствомъ этого корня выдлываютъ и красятъ свои кожевенныя издлія, козловыя шаравары и кожаны. Но гораздо-важнйшее красильное вещество доставляютъ пріиски и ломки въ Башкиріи хромоваго желза. Ломки эти находятся въ дачахъ общаго владнія четвертаго башкирскаго кантона и Златоустовскаго Завода, около мста, называемаго Блая Глина, въ отрог Урала, въ горахъ, называемыхъ Сіяли-Тау, почти въ самой вершин рки Міяса, недале, какъ верстахъ въ пяти отъ рчки. Этотъ минералъ, имющій такое важное значеніе для нашихъ химическихъ заводовъ и столь нужный для нашихъ мануфактуръ, кром обширнаго внутренняго потребленія, въ огромномъ количеств вывозится и за границу.

Намъ надлежало распроститься съ Башкирцами у двухъ небольшихъ озеръ, отстоявшихъ другъ отъ друга въ незначительномъ разстояніи, одно называлось Травное, оно заросло осокой, камышомъ и занесено было пескомъ, другое, усянное сердоликами, называлось Акчагулъ, около него водились ящерицы и такая бездна полевыхъ мышей, что, казалось, мы вступили совершенно въ мышиное царство. Пшіе и конные сопутники наши разсыпались въ разныя стороны, замахали нагайками и передавили и переколотили невинныхъ зврковъ такое множество, что я ужь начиналъ думать, не промышляютъ ли Башкирцы торговлею этого легкаго и нетеплаго мха, или, по-крайней-мр, не сбываютъ ли мышиныхъ шкурокъ на перчаточныя фабрики — ничуть не бывало: Башкирцы тшились только изъ одного удовольствія.

На-прощаньи съ Башкирцами, мы выспросили у нихъ о дорог. Оказалось, что мы сейчасъ должны пріхать въ Янгильскій или Ангильскій-Отрядъ (редутъ) и оттуда перерзать весь Новый-Районъ поперегъ, черезъ казачьи станицы: Браиловъ, Кацбахъ, Варшаву, а тамъ дальше — какъ намъ Богъ велитъ, и такимъ-образомъ пріхать на Новую-Линію въ Николаевское Укрпленіе, на рк Аят, приток Тобола.

Прошлую ночь мы провели совершенно безъ сна, ныншній день, за обиліемъ матеріаловъ, нельзя было и думать объ отдых, стало-быть, теперь, не ожидая ничего привлекательнаго впереди, по случаю поздняго вечера, съ спокойною совстью могли подкрпить свои силы освжительнымъ сномъ. Мы подозвали своего служителя и дали эму такой наказъ:

— Ты, Дмитрій, день-то-деньской славно выспался…

— Никакъ нтъ-съ, помилуйте! отвчалъ онъ, едва-глядя полусонными глазами.

— Ну, хорошо, ты кажется и теперь соснуть хочешь…

— Никакъ нтъ-съ, помилуйте сударь!

— Такъ ты не хочешь спать?

— Да, никакъ нтъ-съ, помилуйте! какой теперь сонъ.

— Ну, тмъ лучше — мы за тебя выспимся! А ты, смотри, какъ мы прідемъ въ Кацбахъ, такъ ты насъ сейчасъ и разбуди, не забудешь?

— Никакъ нтъ-съ, помилуйте.

— А до Кацбаха ты ужь дай намъ выспаться — не тронь насъ.

— Никакъ нтъ-съ, помилуйте, будьте благонадежны-съ!

Въ Ангильскомъ нечего намъ было смотрть, да мы, признаться, и не полюбопытствовали раскрыть глаза, мы крпко спали: только спустя долгое время, мы услышали, что кто-то около насъ копошится.

— Что, Кацбахъ? спросилъ я, пробудившись, но не раскрывая глазъ и не двигаясь съ мста.

— Никакъ нтъ, ваше… проговорилъ чужой голосъ, придавъ мн какой-то очень-важный титулъ.

— Гд же мы?

— Въ Магнитной.

— А Кацбахъ?

— Кацбаха нтъ-съ!

— Да гд жь онъ?

— Не могимъ знать, ваше.

— А что жь тутъ есть?

— Дв церкви есть: каменная да деревянная.

— А, доброе дло!— Рка есть?

— Уралъ течетъ.

— А еще что?

— Гора есть, Магнитная.

— А ты, кто такой?

— Казакъ на почтовой очереди.

— А, славно, славно! проговорилъ я безсознательно, чувствуя, что сонъ меня одолваетъ. Мн хотлось взглянуть на Магнитную, но я былъ не въ силахъ оторваться отъ подушки и никакъ не могъ развести глазъ. Мн хотлось какъ-нибудь расколыхать себя, я сталъ продолжать начатый разговоръ съ казакомъ:

— Такъ это не Кацбахъ?

— Никакъ нтъ-съ, Магнитная.

— А ты бывалъ въ Кацбах?

— Какъ не бывать-съ? бывали!

— А, славно, славно!… Такъ ты дорогу знаешь въ Кацбахъ?

— Найдемъ дорогу-съ!

— А, славно, славно!… Ну, такъ пошелъ же!… Прідешь въ Кацбахъ, скажи мн…

Все призамолкло, я опять заснулъ и не слыхалъ, какъ тарантасъ тронулся съ мста.

Сильный грохотъ нашего экипажа по какой-то звонкой мстности опять разбудилъ меня. Я раскрылъ глаза и увидлъ, что мы демъ по большому деревянному мосту. Я оглянулся — за нами было какое-то довольно-большое село.

— Эй, ямщикъ… казакъ… Кацбахъ, что ли?

— Городъ Верхнеуральскъ, ваше благородіе! Съ этимъ словомъ возница нашъ пріударилъ лошадокъ и он еще прытче понесли насъ.

— Да какъ же это такъ… Верхнеуральскъ? Какъ же это мы, вмсто Кацбаха, попали въ Верхнеуральскъ? Открылось, что мы девяносто верстъ проспали, а почтовые ямщики, не получивъ никакого приказа отъ нашего Дмитрія, везли насъ себ преспокойно впередъ обыкновенной почтовой дорогой. Нельзя сказать, чтобъ и Дмитрій проспалъ безпробудно: онъ аккуратно разсчитывался съ ними чрезъ каждыя дв станціи — за одну, которую миновали, и за другую, куда везъ насъ новый ямщикъ, но онъ длалъ это совершенно-безсознательно и въ просонкахъ забывалъ и Кацбахъ и все на свт.

Въ этой части рки Урала, если врить разсказамъ верхнеуральскихъ обитателей, рыба въ феврал и март дохнетъ и съ вскрытіемъ рки она расплывается по берегамъ. Рыба здсь не такая, какъ у уральскихъ казаковъ: самая важная — полупудовая щука. Причинъ смертности рыбы много, вопервыхъ, рыб нтъ свободнаго прохода внизъ, вовторыхъ, мельницы чмъ-то виноваты, а главная причина та, что жители верхняго Урала всюду валятъ навозъ въ рку, хоть и не въ воду, а по берегамъ, но все-таки въ половодье навозъ расплывается и засоряетъ русло. Рыбу ловятъ мордами и вятелями. Сто лтъ ужь хлопочутъ о судоходств по Уралу, а, кажется, вовсе нтъ надежды, чтобъ эта рка когда-нибудь могла сдлаться судоходною.

Вмсто Кацбаха, на который мы разсчитывали, мы попали въ Кассель. Это было первое поселеніе, встрченное нами за Старой Линіей, въ Новомъ-Район, въ участк бывшей Киргизской Степи, а нын давно ужь обращенномъ въ Землю Оренбургскаго Казачьяго Войска? и именно съ-тхъ-поръ, какъ Линія сведена съ Урала и отодвинута къ востоку.

Время основанія сословія оренбургскихъ казаковъ, въ ныншнемъ его многочисленномъ, объем, относится къ настоящей эпох, а самое начало его не восходитъ дале второй четверти прошлаго столтія. Войско это, стало-быть, еще очень-юно, но, благодаря его существованію, миръ, тишина и спокойствіе царствуютъ ненарушимо въ такъ-называемыхъ — выражаясь высокимъ слогомъ — дикихъ ордахъ зауральскихъ хищниковъ. Много трудовъ и много хлопотъ стоило достославному казачеству нашему довести этихъ хищниковъ до такого блистательнаго результата. Вотъ эпизодъ изъ древней исторіи прежнихъ сшибокъ нашихъ казаковъ съ Казаками (Киргизами).

Губерлиннскія Горы славились полнымъ удобствомъ для удачныхъ набговъ Киргизовъ на русскія селенія, тамъ горы безъ лсовъ. Извстно, что гд лсъ, тамъ лошадь ‘не играетъ’ — казаку погарцовать и негд. Однажды партія киргизскихъ хищниковъ напала на нашихъ. Двадцать-пять человкъ казаковъ бросились ихъ преслдовать, но Киргизы, увидвъ русскіе стволы, повернули направо-кругомъ — и были таковы. Слды скрали, а лошадей угнали. Погоня длилась двои сутки. Наконецъ наши молодцы, усталые, полуголодные, на изморенныхъ лошадяхъ, добрались до какой-то рчки и ужь тутъ настигли притаившихся въ камышахъ хищниковъ. Т въ-разсыпную и прямо въ воду. Казаки за ними. Въ рк завязалась рукопашная. Казаки осилили. Двое витязей обратили тутъ на себя общее вниманіе — старый урядникъ и киргизскій батырь, долго оба боролись, барахтаясь въ вод Они рубили другъ друга, кололи, топили, грызли, двадцать разъ ныряли на дно, и двадцать разъ снова схватывались съ полнымъ ожесточеніемъ. Наконецъ, Русскій скрутилъ Киргиза и на аркан поволокъ его въ плнъ.

За набгъ Киргизы, разумется, были наказаны, по закону. Когда все было ужь кончено, побжденный батырь явился въ судъ съ жалобой на стараго урядника.

— А-а, русскій законъ! Совсмъ, батышка, бда ево, эта русской законъ!… Ево, батышка, бульна, бульна строгая! Казакамъ-то ево уши кусить не давалъ, батышка, русскій законъ!

Такъ началъ начальству жалобу свою на русскаго, киргизскій батырь, доказывая, что законъ велитъ воину преслдовать хищника, но велитъ ему въ самомъ преслдованіи соблюдать извстныя условія человколюбія, а урядникъ поступилъ нечеловколюбиво: онъ у Киргиза ухо отнялъ.

Завязалось дло, пошло слдствіе, и урядникъ на допрос отозвался сперва запамятованьемъ, а потомъ чистосердечно сознался, что теперь точно, онъ вотъ что припомнилъ: Киргизъ въ вод подставлялъ ему подножку, сшибалъ его съ ногъ, щипалъ его, грызъ ему плечо,и силился утопить, онъ же, съ своей стороны, стараясь невстк сдлать отмстку, самъ не упускалъ случая удружить Киргизу, но когда тотъ сталъ ужь сильно его притснять и мучить, то, сохраняя свою жизнь, онъ, для собственнаго спасенія, вынужденнымъ нашелся ухватиться, но не руками, а зубами, за ухо своего врага. Теперь же онъ только одного обстоятельства не помнитъ, именно, что онъ въ-попыхахъ, или съ горяча, съ этимъ ухомъ сдлалъ — сълъ ли его, въ-самомъ-дл, или выплюнулъ въ воду?

За храбрость урядникъ былъ награжденъ, а за отгрызенное ухо ему сдлано увщаніе. Ужь сколько десятковъ лтъ прошло этому происшествію, а память о немъ все еще живетъ въ преданіи. И теперь, если вздумается постороннему человку спросить казака,

— А что, братъ-казакъ, по добру ли, по здорову въ степь сходилъ? Казакъ отвтитъ:

— Э-эхъ, ваше благородіе, вишь ныньче времена какія! съ Киргизами ‘коммиссія’! съ ней и за ухо не раздлаешься!.. Живи, говорятъ смирно!

Въ новый составъ Оренбургскаго Казачьяго Войска вошли старые казаки и поступили новые охотники изъ разныхъ племенъ, тутъ больше Русскихъ, но есть и Калмыки, есть и Татары разныхъ наименованій, Лашманные, которые несли повинность рубки корабельнаго лса, Чемоданные, повинность которыхъ состояла въ возк почты и, между-прочими, есть такъ-называемые крещеные Татары. Вотъ этихъ-то послднихъ я и встртилъ въ Кассел.

Хозяйка, у которой мы теперь пристали, называлась тоже крещеною Татаркой. Она была еще двица, отъ-роду ей было лтъ четырнадцать, или пятнадцать. Порусски она не знала ни полслова, одта была въ какую-то смсь русскаго съ татарскимъ на ней была красная кумачная, на холстинной подкладк рубаха съ фалбалами изъ узенькой черной и широкой синей каймы, узенькій стоячій воротникъ и длинные широкіе рукава съ русскими ластовицами. Сверхъ русскихъ лаптей, выглядывали татарскіе туманы, надтъ татарскій камзолъ, отороченный позументомъ, а сверхъ него русскій короткій передникъ. На голов русская же низенькая, спереди двурогая кичка, а серьги въ ушахъ татарскія. На жердочкахъ у кровати висли ситцевый халатъ и овчинная шуба, крытая плисомъ.

Мужчины-казаки, вн службы, вообще ходятъ въ хивинскихъ и бухарскихъ халатахъ, по поясъ засунутыхъ въ козловыя шальвары, и въ форменной фуражк, рубахи у всхъ обыкновенныя солдатскія, а не крестьянскія и не татарскія. Порусски говорятъ хорошо.

Если войдти къ исправному крещеному Татарину въ домъ, то въ немъ вотъ что можно замтить:

Входъ бываетъ съ низенькаго крылечка, оно ведетъ въ сни. Тутъ, у входа въ комнату, стоитъ оловянный кумганъ и виситъ полотенцо. Сни довольно-обширны, въ нихъ стна противъ дверей забрана досками и раздлена на нсколько, на два или на три отдльные чуланчика, для храненія домашнихъ мелочей. По обимъ другимъ стнамъ развшано, содержимое въ порядк, полное казачье оружіе и конская сбруя и упряжь. Двери изъ сней ведутъ направо въ ‘горницу’, налво — въ избу. Въ обихъ, противъ входныхъ дверей, по два окошка во дворъ, въ остальныхъ двухъ стнахъ по одному, во дворъ и на улицу.

При вход въ ‘горницу’, налво въ переднемъ углу, развшены святые образа, подъ которыми подклеенъ единственный кусочекъ бумажныхъ обоевъ, около образовъ два-три чистыя полотенца, подъ образами стоитъ столъ, покрытый чистою скатертью. По обимъ тянущимся отсюда стнамъ стоятъ, по русскому обычаю, лавки, покрытыя татарскими кошмами. На стн противъ входа, надъ лавками, виситъ зеркальцо, а кругомъ, на лавкахъ — сундуки разнаго сорта съ украшеніями изъ жести. Во второмъ, соотвтственномъ переднему углу, стоитъ кровать съ войлоками, пуховикомъ, съ синей подушкой и съ пестрымъ одяломъ, передъ кроватью, на жердочк, развшано разное платье. Близь кровати, въ углу, ‘лазня’, подвалъ. Въ ногахъ кровати, въ заднемъ углу одиноко стоитъ, не прислоняясь къ стн, чисто-выбленная голландская печь. Между печью и задней стной горницы оставляется темненькій промежутокъ, называемый ‘бульбясъ’, онъ предназначается для разныхъ разностей и застпяется занавской.

Въ изб, въ переднемъ углу, ‘святые’, подъ ними столъ, а посереди его, по русскому обычаю, солонка. Въ противоположномъ углу огромная русская печь, кругомъ избы татарскія нары, сверху русскія полати.

Во двор, прямо противъ дома, лтняя кухня, по бокамъ ея два амбара, направо колодецъ, за нимъ небольшая домашняя мельница съ коннымъ приводомъ, за мельницей баня, а налво конюшня, хлвъ и теплые ‘базы’ для зимняго содержанія овецъ. Кругомъ двора навсы, а подъ ними телеги и крестьянскіе тарантасы. Позади двора огородъ и большой загонъ для скота.

Въ степи, которую я теперь перезжалъ, есть мста, покрытыя лсомъ, есть и безлсныя мстности, есть обширныя пространства чернозему, а есть и голые солонцы, но вообще земля богатая. Лса раздлены на станичные и на войсковые, войсковые лса еще остались, но станичные вс покончены, осталась только мелкая береза.

За Касселемъ мн пришлось прозжать черезъ Арси, Фершампенуазъ, хорошенькую станицу Парижъ и довольно-обширное селеніе Великопетровское. Обитатели этихъ мстъ, преимущественно Калмыки и Ногайбаки, горько жаловались, что у нихъ три года сряду побиваетъ градомъ хлба, прежде, бывало, они возами возили хлбъ въ Троицкъ и выручали хорошія деньги, а теперь сами дорогой цной покупаютъ хлбъ въ Троиц, почти за полтораста верстъ.

Калмыки пришли сюда въ 1843 году съ Волги, гд составляли особое войско, называвшееся по городу Ставрополю (Самарской Губерніи) Ставропольскимъ Калмыцкимъ Войскомъ. Нын оно уже не существуетъ. Калмыки эти крещены, но они все-еще усердные буддисты. У нихъ давно введено христіанство, давно уничтожено раздленіе народа на владльцевъ, зайсанговъ и подвластныхъ, давно введено равенство обращеніемъ ихъ въ казаки, но народъ, котораго вся жизнь сроднилась съ идеею о подвластности зайсангамъ и о раболпств предъ гелюнгами, долго не переставалъ въ своей брать казакахъ находить и нойоновъ, и жрецовъ, и зайсанговъ. Калмыки эти теперь очень-бдны, живутъ они въ кибиткахъ, но у всхъ построены и доны, больше для вида, да разв для лишняго тепла на зиму. Бдность ихъ проявляется во всемъ, но главнйше въ отсутствіи скота, а крайность не довела еще ихъ до необходимости приняться за земледліе. Киргизы страхъ какъ боятся Калмыковъ, вря сказкамъ, будто Калмыки дятъ человческое мясо.

Ногайбаки — крещеные Татары, переселенные въ Киргизскую Степь изъ Белебеевскаго Узда, гд еще въ старые годы они населяли Ногайбацкій Округъ, названный такъ по Ногайбацкой Крпости, и составляли особый родъ служилыхъ Татаръ. Когда я былъ въ Астрахани, тамошніе мои знакомцы изъ юртовскихъ и изъ кундровскихъ Татаръ передали мн преданіе, что нсколько семей Ногаевъ блой кости, или бековъ, поссорившись съ своими родичами, откочевали отъ устьевъ Волги въ Нарыи-Пески, оттуда степями лваго берега Волги достигли до Кинели и потомъ перешли за рку Икъ, гд и поселились, поэтому они досел называютъ себя ‘шабрами’ Башкирцовъ. Сельбище ихъ и названо поэтому Ногайбакомъ, обитатели котораго, расплодившись и усилившись въ числ другими сходцами, тоже мухаммеданами, платили правительству нашему ясакъ, но ясакъ этотъ при императриц Анн Іоанновн быль съ нихъ, за разныя услуги, снятъ и Ногайбакамъ дано дозволеніе нести, вмсто того, казачью службу. Село Ногайбаково и нын существуетъ въ Белебеевскомь Узд, близь озера Акайкулъ, а въ 55 верстахъ оттуда есть село Бакали, часть обитателей котораго, вмст съ частью обитателей Ногайбака, разселены по Новому Району. Мужчины-Ногайбаки и Бакали, почти вс, очень-хорошо говорятъ порусски, но женщины вс остаются Татарками, какъ по языку, такъ и по костюму и по образу жизни.

Изъ Великопетровской надо было хать въ Кулевчи: этотъ перегонъ составляетъ верстъ девяносто. Подрядившійся везти насъ казакъ не хвастался лошадьми, они и съ виду-то были не казисты, но, выбжавъ безъ отдыха въ одинъ конецъ девяносто верстъ съ грузнымъ тарантасомъ впродолженіе восьми часовъ, они, какъ-нельзя-лучше доказали старую истину, что наружность иногда обманчива бываетъ. Полдороги до опушки когда-то огромнаго лса ‘Джабик-Карагай’, или до верховья Аята, хали мы прекраснымъ, но совершенно-пустыннымъ мстоположеніемъ. Только насъ и веселило, что мы мстами встрчали ели и стройныя сосны. Куликовъ здсь видимо-невидимо, ихъ пиканье громко раздаивалось въ мертвой тиши по степи. На запад, тотчасъ посл солнечнаго заката, явилась не багровая, а совершенно-пунцовая полоса свта, время-отъ-времени она становилась все туманне и блдне и наконецъ весь горизонтъ въ об стороны озарился какимъ-то какъ-будто блдно-золотистымъ сіяніемъ, опредлить которое я не умю. Переливы этого свта, еле-мерцающія звздочки надъ головой, зелень степи, погруженной въ таинственный полумракъ — ‘все это такъ заняло мое лнивое воображеніе, что я и не замтилъ, что мы давно стоимъ на одномъ мст, не двигаясь впередъ.

— А что, батюшка, которой, то-есть, дороги намъ держаться? спросилъ меня ямщикъ.

— Ступай на Кулевчи!

— Да этто, батюшка вы мой, дорога-то на двое длится, такъ я и не знаю, направо ли взять, али налво?

— Да возьми въ которую-нибудь!

— Не попасть бы намъ, батюшка, не туда, куда надо! Одна-то дорога, я знаю, идетъ въ Кулехчи, а другая, стало-быть, во Владиміровку, а которая изъ нихъ эта, и которая та — я и не придумаю… Вы, батюшка, то-есть, не знаете-съ?

— Я здсь не бывалъ…

— А я и бывалъ, года четыре назадъ, здили мы съ молодцомъ въ Николаевку… да что ты станешь длать! теперь не помню!.. Какъ же быть, батюшка — ась?

— Да возьми наугадъ въ праву руку.

— Да пожалуй, отчего не взять въ праву руку… оно, наугадъ, можно, только чтобы того… не попасть куда не надо…

— Ну, бери влво.

— Ну, влво такъ влво! По-мн какъ прикажете-съ, возьмемъ и влво… мн шта? на то воля ваша-съ! Коли влво, батюшка, прика лкете-съ, мы и влво подемъ, да чтобъ намъ не махнуть куда-нибудь въ сторону.

— Боишься вправо, боишься влво, бери по середк!

— Какъ, батюшка, по середк! Я не боюсь дороги, чего мн бояться? Возьмемъ и вправо, а не то и влво можно… по мн какъ прикажете… на то есть воля ваша-съ.

— Ну, айда вправо и кончалъ базаръ! отвтилъ я на башкирскій манеръ.

Отправившись наудачу, мы замтили огонёкъ въ лсу, похали на него и были окликнуты передовыми съ временнаго форпоста. Передовые указали намъ настоящую дорогу и мы, съ разсвтомъ прибывъ въ Кулевчи, въ восемь часовъ утра въ самый троицынъ-день пріхали въ Николаевское Укрпленіе, въ которомъ съ перваго раза пріятно поражаетъ взоры прекрасная, изящной архитектуры, каменная православная церковь, выстроенная въ род цитадели и обнесенная высокою каменною стной, съ наугольными башнями.

Въ Николаевскомъ, какъ и въ каждомъ возникающемъ городк, центръ поселенія носитъ названіе города, отдленнаго отъ форштата такой невысокой стной, что ее въ иныхъ мстахъ перешагнуть можно. Жители центральной части называютъ себя горожанами, а прочихъ — фурштатскими.

Мы остановились у одной ‘горожанки’, у молоденькой, высокой, здоровенькой и весьма-пригожей урядничихи, Катерины Андревны.

Катерина Андревна очень интересовалась знать, откуда и кто мы такіе.

— Такъ, матушка, прозжіе, сами-по-себ!.. Велите-ка намъ самоваръ поставить! сказалъ я, желая поскорй отъ нея отдлаться.

— Аль вы изъ Троицкаго катите?

— Нтъ, не изъ Троицка, мы издалече!

— То-то я смотрю, платье у васъ этакое хорошее… неужто, думаю, уфимскіе? неужто заправду губернскіе чиновники… Вы съ Уфы дете?

— Нтъ, матушка, Катерина Андревна, не изъ Уфы…

— Да у васъ что-то все больно, того, хорошо… и тарантасъ какой важный… Ну, врно вы изъ Уфы… скажите!

— Не изъ Уфы, Катерина Андревна, подымай выше!

— Ужь будто и съ Оренбурга! воскликнула хозяйка съ изумленіемъ.

— Какъ бы не такъ, изъ Оренбурга! выше поднимай!

— Что вы, Христосъ съ вами! да неужто вы и взаправду казанскіе?

— Поднимай выше!

— Аль съ Нижняго?

— Выше, Катерина Андревна, еще выше!

— Да полноте же вы меня пугать… Нешто въ-самомъ-дл вы московскіе бояре?

— Бояре не бояре, а поважне Москвы жительство имемъ, шутливо замтилъ я, стараясь узнать, какой эффектъ произведутъ мои слова на добродушную урядничиху Она и руки опустила, пораженная внезапною мыслью и быстро устремила на насъ заблиставшіе радостью глаза.

— Ахъ, Господи, ахъ, божиньки мои, да не-уже-ли жь мои гости дорогіе — петербургскіе? Да полноте вы меня дурачить… да я, право, не знаю… да нтъ, быть не можетъ! Эко счастье Богъ послалъ!… Вы взаправду петербургскіе?

— Петербургскіе, петербургскіе!.. Да для васъ-то разв не все-равно?

— Какъ можно все-равно! что вы это!.. все-равно! да я этакой радости въ вкъ не забуду… Эй, Исетка, давай самоваръ, Фатимка, вынимай жаркое изъ печки, да поди, сбгай, сливочекъ густенькихъ принеси сюда, густенькихъ, скорй… А я-то, дура этакая… пойдти скорй платье другое надть.

— Что это, Катерина Андревна, никакъ на васъ въ-самомъ-дл для праздника и сарафана порядочнаго еще не надто…

— Помилуйте-съ, что вы это? за кого вы насъ почитаете? Мы не какіе-нибудь, мы тоже горожанки, понимаемъ тоже, какъ есть дло.. Къ-чему же намъ сарафаниться? Съумемъ ходить не хуже-съ людей-съ.

Битые два часа Катерина Андревна трудилась выказать намъ вс богатства своей неистощимой любезности, чрезвычайно-мило кокетничала, жеманилась, строила глазки, разумется, все это длалось по инстинкту, безъ обдуманнаго разсчета заполонить наши сердца… Катерина Андревна сіяла радостью, внутреннее довольство собой и цлымъ міромъ написано было во всхъ чертахъ ея свженькаго личика… но, увы! два часа — слишкомъ-быстротечный мигъ для такихъ радостей: мы торопились къ Киргизамъ.

— Да чего вы у нихъ не видали-то?.. стоютъ того Киргизы! А вотъ вы у насъ прогостили бы денёчекъ-другой, дло-то бы и лучше вышло Не торопитесь, останьтесь еще… ну, хоть часочекъ…

— Пора, пора, Катерина Андревна…

XII.
Киргизы.

Поздкой въ Киргизскую Степь оканчивается первая честь странствованія, предпринятаго мною съ цлію собранія свдній о вншней нашей торговл съ нкоторыми владніями Азіи. Впрочемъ, въ настоящихъ ‘Разсказахъ’, имющихъ предметомъ только легкій очеркъ обстоятельствъ, сопровождавшихъ мое путешествіе, я не вхожу и не входилъ въ разршенія вопросовъ, касающихся спеціальнаго моего занятія: этому предмету посвятилъ я отдльный трудъ. Здсь же я ограничивался только краткими промышленными, статистическими и этнографическими замтками и очерками, по убжденію моему, могущими служить для читателя пособіемъ къ лучшему ознакомленію съ мстностями, чрезъ которыя доводилось мн прозжать. Какъ ни сухи должны казаться для многихъ эти преднамренныя отступленія отъ простой и безъискусственной передачи дорожныхъ встрчъ, впечатлній и бглыхъ замтокъ о виднномъ и слышанномъ, однакожь, такой же системы намренъ я держаться и въ будущемъ времени, когда доведется мн говорить о перезд изъ Троицка въ Оренбургъ, о поздк по Уралу, о пребываніи въ Астрахани и о плаваніи оттуда по Волг вплоть до Нижняго Новгорода, въ которомъ обозрніе знаменитой ярмарки, такъ-сказать, завершило цль моего нагляднаго знакомства съ нкоторыми областями Россіи. Я не желаю, да и не смю разсчитывать на исключительно-литературные успхи бесдъ, которыя имлъ честь вести съ читателями, но для меня особенную цну должно имть сознаніе, что время, употребленное мною на разъзды по Россіи, не убито понапрасну, что сообщаемые мною плоды моей наблюдательности не лишены положительнаго интереса новизны для публики, и что вообще писательскіе труды мои приносятъ наук хоть и малую, но существенную пользу.

Киргизская Степь, по смыслу закона, составляетъ, какъ извстно, особую область имперіи. Она начинается съ восточныхъ прибрежій Каспійскаго Моря. Начиная отъ Гурьева-городка, она ограничивается сначала ркою Ураломъ вплоть до Илецкаго-Городка, дале межа эта идетъ по рк Илеку, потомъ по Берданк до впаденія этой рчки въ Уралъ, потомъ опять по рк Уралу вплоть до Орской-крпости, а оттуда по нижней части рки Ори, затмъ, перерзывая вершины притоковъ Тобола, тянется по Тогузаку, протоку рки Уя, потомъ по Ую, притоку Тобола, потомъ по самому Тоболу до крпости Звриноголовской и еще нсколько дале. Отъ впаденія рчки Алабуги въ Тоболъ, межа эта идетъ разными урочищами вплоть до Омска и дале идетъ по ту сторону рки Иртыша, параллельно его теченію вплоть до озера (норъ) Зайсана. Отъ Зайсана начинается ‘граница’: направляясь къ югу и, проходя въ сосдств городовъ Чугучака, Ак-Кента и Кульджи, она доходитъ до озера (куль) Иссыкъ, отсюда, окаймляя собою вс вершины ркъ, вливающихся въ русское озеро (денгизъ) Балхашъ, выходитъ на рку Чу и идетъ по немъ до Теле-Куля (озера Теле), отсюда переходитъ она на рку (дарья) Сыръ къ бывшей коканской-крпостц Ак-мечеть и, начиная съ этого русскаго форта, тянется по Сыру вплоть до Аральскаго Моря. Такимъ-образомъ рки Чу и Сыръ составляютъ южную русскую границу въ этой части Азіи. Отъ моря Аральскаго до моря Каспійскаго граница имперіи неопредлена положительно: по географическому положенію этой части степи, топографически еще неизслдованной, она должна огибать юговосточные спуски Усть-Урта и отсюда выходить на рку Атрекъ, составляющую живую границу нашу съ Персіей.

Если провести умственную линію отъ устья рчки Алабуги до бывшей крпостцы Ак-мечеть такимъ образомъ, чтобъ она шла сначала по рк Убагану и, оставивъ на востокъ отъ себя верхнее теченіе рки Ишима, а на западъ — притоки Тургая, направилась по нижнему теченію рки Сары-су, то эта умственная линія раздлитъ всю Киргизскую Степь на дв части, такъ-сказать, на дв огромныя по пространству губерніи, западную и восточную, какъ показано это и въ обнародованныхъ въ послднее время правительствомъ географическихъ картахъ, изъ которыхъ мы и заимствовали приведенныя выше указанія.

Эти дв части степи составляютъ дв особыя области: Западная часть называется Степью Киргизовъ Оренбургскаго вдомства, Восточная — Степью Киргизовъ Сибирскаго вдомства. Есть люди, которые не довольствуются этимъ законнымъ названіемъ и, вроятно, по пристрастію къ высокому слогу, называютъ первую Малою Ордою, послднюю — Среднею Ордою. Названія эти дйствительно когда-то существовали, но употреблять ихъ теперь, когда ни Малой ни Средней Ордъ давнымъ-давно не существуетъ, было бы неизвинительнымъ анахронизмомъ. Слово ‘орда’, означающее у кочевыхъ племёнъ просто ‘ставку’, или ‘главную ставку’ народнаго вождя, а у нашего простолюдья имющее значеніе всякаго кочеваго народа и бродячей шайки, на фффиціальномъ язык предполагаетъ самостоятельное существованіе люднаго кочеваго общества подъ единою властью правителя, именующагося ханомъ. Но киргизскихъ хановъ давнымъ-давно въ Россіи уже не существуетъ, Киргизы боле ста лтъ не управляются собственными самостоятельными предводителями: подвдомственные оренбургскому начальству. Киргизы, наравн съ другими мстными инородцами, состоять въ завдываніи оренбургскаго генерал-губернатора, сибирскіе же Киргизы управляются генерал-губернаторомъ Западной Сибири, и т и другіе состоятъ подъ непосредственнымъ вдніемъ русскихъ чиновниковъ, и т и другіе давно ужь отчасти перемшались родами такимъ-образомъ, что поколнія, принадлежащія къ семь племенъ, изъ которыхъ сплотилась такъ-называвшаяся Средняя Орда, перемшались между поколніями, принадлежащими къ семь племенъ, изъ которыхъ сплотилась такъ-называвшаяся Малая Орда, они такъ выклинились и вросли одни въ другія, что естественнаго разграниченія между ними теперь быть ужь не можетъ: стало-быть, и употреблять теперь для ныншнихъ Киргизовъ эти, долженствующія выйдти изъ употребленія, названія нтъ никакого основанія.

Есть еще третье отдленіе Киргизовъ, именно тхъ, которые разобщены съ остальною массой своихъ единоплеменниковъ и кочуютъ въ Нарынъ-Пескахъ, между рками Волгой и Ураломъ, отъ Элтонскаго Озера до каспійскихъ прибрежій, это именно Киргизы Внутренней Орды: у нихъ дйствительно, еще на нашей памяти, существовалъ утвержденный Высочайшею властью титулъ хана, но это ханское званіе было только титулярное, а потому оно, какъ послдній остатокъ азіатизма, со смертью хана Джангера навсегда уничтожено и во внутренней Орд, какъ уничтожено оно было еще прежде въ Ордахъ Малой и Средней.

Система управленія всми Киргизами, различна, вслдствіе историческихъ причинъ. Киргизы Внутренней Орды управляются, въ зависимости отъ оренбургской пограничной коммиссіи, особымъ Совтомъ, вс члены его служатъ отъ короны и одинъ изъ нихъ, изъ природныхъ русскихъ чиновниковъ, засдаетъ со стороны министерства Государственныхъ Имуществъ.

Сибирскіе Киргизы раздлены на округи и администрація ими сосредоточивается въ такъ-называемыхъ окружныхъ Приказахъ, округъ раздляется на волости, а волости на аулы. Но про сибирскихъ Киргизовъ, у которыхъ сами мы не бывали, мы и не станемъ здсь ничего говорить, прибавимъ только, для полноты обзора, нсколько словъ о такъ-называемой Большой Орд. Большая Орда, Большая Сотня, Улу-джузъ, какъ и вс Киргизы, естественно находятся подъ властью Россіи, но китайское правительство считаетъ ихъ своими подданными. Главные китайскіе правители областей знаютъ, что это не правда, но что же будешь толковать противъ серединнаго правительства? Поэтому кульджинскій джан-джунъ, пожалуй, военный губернаторъ, и длаетъ вычетъ изъ жалованья всхъ своихъ подчиненныхъ и отсылаетъ эти деньги въ Пекинъ при донесеніи, что это, дескать, собрано съ Киргизовъ Большой Орды.

Степь Киргизовъ оренбургскаго вдомства, еще въ 1825 году, раздлена на три части, теперь этихъ частей должно быть четыре: западная, средняя, восточная и четвертая. Западная часть занимаетъ пространство между рками Ураломъ, Хобдой и Эмбой, восточная тянется на извстную ширину, отъ свера къ югу начиная съ рки Уя до бывшей крпостцы Акмечети, средняя часть лежитъ между этими двумя крайними частями и простирается къ югу вплоть до Аральскаго Моря, четвертая часть включаетъ въ себ весь Усть-уртъ и пространства. лежащія между нимъ, ркою Эмбой и восточными прибрежьями Каспійскаго Моря.

Киргизами каждой такой части управляетъ начальственное лицо, утверждаемое, по представленію главнаго оренбургскаго начальства, Высочайшею властью. Лицо это всегда избирается изъ состоящихъ на государственной служб природныхъ Киргизовъ султанской породы, то-есть людей благорожденныхъ, потомковъ Чингис-Хана, и носитъ званіе султана-правителя. Такихъ султановъ-правителей, въ мою бытность въ степи, было только трое, должность правителей четвертой части была вакантною. Есть еще одно административное лицо, управляющее особымъ отдломъ Киргизовъ, это именно ‘попечитель’ прилинейныхъ Киргизовъ, по случаю обдннія въ стадахъ, вышедшихъ изъ глубины степей, приселившихся къ русскимъ станицамъ, въ которыхъ добываютъ они хлбъ разными заработками и личными услугами въ качеств работниковъ и пастуховъ, или подкочевавшихъ къ линіи съ намреніемъ заняться какимъ-нибудь сподручнымъ промысломъ. Въ попечители прилинейныхъ Киргизовъ избираются малыхъ чиновъ гражданскіе чиновники изъ природныхъ русскихъ. Въ градаціи административныхъ должностей, должность такого попечителя стоитъ гораздо-ниже должности султана-правителя.

Каждый султанъ-правитель титулуется или оффиціальнымъ своимъ, принадлежащимъ ему, по носимому имъ военному чину, титуломъ, или чествуется, вслдствіе давняго обычая, кореннымъ русскимъ привтствіемъ — ‘ваше высокостепенство’: этотъ титулъ придается и хивинскому хану. Султанъ-правитель состоитъ на жаловань и, кром денежнаго оклада, получаетъ еще окладъ хлбный, состоящій изъ нсколькихъ десятковъ четвертей хлба въ годъ. Онъ управляетъ своими подчиненными при пособіи извстнаго числа помощниковъ изъ султановъ же, иди и изъ біевъ — почетныхъ въ народ людей изъ простолюдья, изъ ‘чорной кости’. Каждая часть степи, то-есть вс подчиненные каждаго султана-правителя, раздляются на дистанціи, управляемыя дистаночнымъ начальникомъ изъ біевъ а каждая дистанція, состоитъ изъ нсколькихъ ауловъ, отдльныхъ кочевныхъ стойбищъ, подвижной деревушки, находящейся подъ непосредственнымъ вдніемъ аульнаго старшины, старосты, ‘ак-сакала’, слово-въ-слово ‘блой бороды’.

Пространства степи (оренбургскаго вдомства), занимаемыя западною и четвертою частями, лежатъ по направленію караванныхъ дорогъ въ Хиву, земля восточной части — по направленію къ Бухар, средняя часть лежитъ между ними и границами своими опирается на сверныя прибрежья Аральскаго Моря и низовья Сыра. Это географическое положеніе страны иметъ свое вліяніе на характеръ Киргизовъ и очень-естественнымъ образомъ отражается въ ихъ образ жизни въ различныхъ явленіяхъ.

Западная и четвертая части находятся, такъ-сказать, подъ вліяніемъ хивинской цивилизаціи, хоть слово цивилизація ршительно не можетъ имть здсь примненія, гораздо врне будетъ, если я скажу, что онй находятся подъ вліяніемъ хивинизма, восточная часть, вслдствіе тхъ же географическихъ причинъ, находится подъ вліяніемъ бухаризма, а средняя составляетъ какъ-бы переходъ отъ западной къ восточной. Можетъ-быть, я выразился несовсмъ-ясно и потому обяснюсь проще.

Вліяніе Хивы выразилось на Киргизахъ западной части тмъ, что эти Киргизы обладаютъ тою же суровостью и мрачностью характера, которыя составляютъ принадлежность Хивинцевъ, тою же необщительностью, загрублостью, дикарствомъ и жесткостью, которыя составляютъ характеристическія черты обитателей Ховарезма, у Киргизовъ этой части одинакова съ Хивинцами наклонность къ хищничеству, одинаковы и другія стороны быта, вліяніе Хивы выразилось даже въ одинаковости вкусовъ въ домашней жизни, выразилось даже въ пристрастіи къ извстнымъ цвтамъ народной одежды: темныхъ цвтовъ сукна, темныхъ цвтовъ ситцы, иногда и узорчатые, но не яркихъ цвтовъ и боле полосатые, чмъ пестрые.

Киргизовъ восточной части мы замчаемъ совершенно-другое: пестроту и яркость цвтовъ въ одежд, щеголеватость, свтлый взглядъ, общительность, радушіе, веселость, миролюбіе, вжливость, услужливость, наклонность къ удовлетворенію любознательности, воинственность безъ хищничества, и другія того же рода положительныя достоинства, усвоенныя здшними Киргизами, вслдствіе частыхъ торговыхъ сообщеній съ обитателями бухарскаго владнія, которое, несмотря на всю отдаленность своихъ началъ общественной жизни отъ тхъ, къ которымъ мы привыкли въ Европ, все-таки стоитъ неизмримо выше, чмъ владніе хивинское. Въ этомъ-то смысл различія степеней восточнаго дикарства, Бухару весьма-справедливо называютъ Аинами Средней Азіи, хоть въ самомъ примненіи названія Аинъ къ Бухар скрывается ужь дкій сарказмъ.

Понявъ это различіе, усвоивъ его себ, проникнувшись сознаніемъ причинъ его произведшихъ, прослдивъ нить мыслей, ведущихъ насъ чрезъ всю массу вопросовъ, загромождающихъ проникновеніе истины, и распутавъ узлы, связывающіе разнообразныя задачи о постепенномъ ход впередъ, нельзя не пріидти къ убжденію въ великости, въ міровомъ значеніи торговли и въ той истин, что только при посредств ея разливается въ народ миръ, спокойствіе, довольство, а за нимъ и просвщеніе. Первый двигатель тутъ — торговля, все остальное — только ея естественныя послдствія… Но обратимся къ Киргизамъ.

Мы сдлали раздленіе Киргизовъ оренбургскаго вдомства по длин степи, по направленію отъ запада къ востоку, для полноты взгляда нужно произвести имъ еще новое дленіе по ширин степи. Разумется, дленіе это произвольное, но мн кажется, что оно прояснитъ новую сторону предмета. Мы раздлимъ Киргизовъ, вопервыхъ, на обитающихъ близь сверныхъ окраинъ степи, или на прилинейныхъ, вовторыхъ, на кочующихъ близь границъ имперіи, и втретьихъ, на занимающихъ среднія полосы степи.

Прилинейные Киргизы, отъ близкаго сосдства съ русскими казачьими селеніями, день-ото-дня все больше и больше усвоиваютъ себ начала нашей общественной жизни и, подвергаясь вліянію русской цивилизаціи, постепенно русютъ. Результатъ прекрасный, весьма-хорошо чувствуемый и самими Киргизами. Одно только жаль, что къ ближайшей подкочевк къ Линіи руководитъ ихъ не исключительное желаніе усвоить себ плоды русскаго просвщенія, а одна лишь нужда, крайняя нищета и необходимость заработать насущный кусокъ хлба у Русскихъ. Киргизъ обднетъ въ степи, потеряетъ лошадей въ барант, или лишится барановъ въ непогодье, что жь ему остается длать? Или нищенствовать между своей братьей, или подкочевать къ Линіи и работать на Русскихъ, честнымъ образомъ наживая копейку.

Богатый Киргизъ не станетъ кочевать близь Линіи, вслдствіе топографическихъ условій. Богатымъ Киргизъ бываетъ тогда, когда у него много домашняго скота, скотъ этотъ надо кормитъ, пасти его по привольнымъ лугамъ, занимать этими пастбищами обширныя пространства, близь Линіи почти каждый удобный клочокъ земли дорогъ, на клочкахъ этихъ, занятыхъ множествомъ бдняковъ, толпятся тсными отарами ихъ бараны и, истравляя степь, едва-едва бываютъ сыты. Богатый Киргизъ очень-хорошо это понимаетъ и, очень-естественно, безисходно кочуетъ въ среднихъ полосахъ степи.

У кого мало скота, тому нечего бояться прилинейнаго многолюдства, всякій смекаетъ, что гд пасутся обширныя стада, найдется мстечко и для его лошадокъ, или баранчиковъ, и поэтому безбоязненно пускается въ странствованіе, къ которому вынуждаютъ его стсненныя обстоятельства. Надо отдать справедливость прилинейнымъ Киргизамъ въ томъ, что главная масса ихъ состоитъ изъ людей трудолюбивыхъ, дятельныхъ, привыкающихъ къ осдлости, примиряющихся съ необходимостью безпрерывнаго хлбопашества, примиряющихся съ мыслью, что мирныя сельскія занятія именно этого рода должны наконецъ навсегда смнить ихъ прежнія чисто-пастушескія занятія. Вмст съ этимъ отзывомъ, долженъ все-таки я сказать, что богачей между прилинейцами очень-мало.

Истые Киргизы занимаютъ среднія полосы степи. Пастушеская, чисто-патріархальная жизнь, баранта, какъ средство выказать молодечество, торговля, какъ средство сбыта излишковъ своего хозяйства и пріобртенія посредствомъ нихъ произведеній нашей заводской и мануфактурной промышлености, наконецъ хлбопашество, которое у Киргизовъ существовало, какъ извстно, еще при царьк Кучум и которымъ, въ вид особой промышлености, занимаются преимущественно капиталисты, киргизскіе богачи, давая этими заработками занятія бднйшимъ своимъ собратіямъ — вотъ главныя условія быта, отличающія истыхъ Киргизовъ отъ другихъ ихъ соотчичей. Если прибавитъ къ этому сознаніе твердости русской силы, знакомство съ коварствомъ и неправосудіемъ сосдственныхъ владній Средней Азіи, разумное пониманіе преимуществъ, доставляемыхъ этимъ сравнительнымъ созерцаніемъ своего будущаго, невольное проникновеніе идеею законности и подчиненіе себя различнымъ элементамъ русской жизни, то мы, кажется, достаточно будемъ понимать Киргизовъ этой части Степи.

Что касается до дальнихъ Киргизовъ, въ мстностяхъ между двумя морями, то, само-собой разумется, здсь мы врядъ-ли много найдемъ отраднаго — все это дикари, по географическому разобщенію съ русскимъ міромъ, еще на долгое время остающіеся дикарями. Правительство охраняетъ этихъ дикихъ сыновъ угрюмой степной природы отъ притсненій сосдствующихъ съ ними племенъ, но само не пользуется ютъ нихъ никакими финансовыми выгодами. Эти дальніе Киргизы въ государственную казну не вносятъ ничего.

Законъ говоритъ, что каждый Киргизъ, какъ и всякій другой Русскій подданный, иметъ право сына своего помстить въ учебныя заведенія, внутри имперіи находящіяся, на общихъ правилахъ. Каждый Киргизъ можетъ переходить въ другое государственное сословіе, селиться внутри имперіи, вступать въ службу и записываться въ гильдіи, гд пожелаетъ. Каждый Киргизъ иметъ полную свободу отлучиться, для собственныхъ своихъ нуждъ, промысловъ и работы, куда пожелаетъ, равномрно и каждый другой русскій подданный иметъ право отлучаться въ Киргизскую Степь, точно также, какъ онъ отлучается въ любую сосдственную губернію.

Такое давнее предоставленіе Киргизамъ тхъ же правъ и преимуществъ, какими пользуются и коренные Русскіе, естественнымъ образомъ поставило Киргизовъ, какъ и всхъ подданныхъ, въ одинаковую съ ними необходимость подчиняться и финансовымъ учрежденіямъ. Денежный сборъ съ Киргизовъ оренбургскаго вдомства составляетъ 1 р. 50 коп. сер. и называется ‘кибиточнымъ сборомъ’, потому-что взыскивается съ каждой кибитки, съ каждаго кочевнаго дома. Богатое семейство, занимающее собою и прислугою своею десять кибитокъ, платитъ въ годъ пятнадцать рублей серебромъ, два-три бдныя семейства, занимающія вмст одну общую кибитку, платятъ вс вмст только полтора рубли. Киргизы сильно сочувствуютъ этой простот и строгой справедливости системы. Что касается до билетнаго сбора, то онъ введенъ у Киргизовъ съ 1817 года и простирается ежегодно до пятнадцати тысячъ рублей серебромъ.

Пользуясь случаемъ, я могъ бы здсь представить нсколько статистическихъ данныхъ объ ежегодныхъ итогахъ сборовъ кибиточнаго и билетнаго, о числ кибитокъ и душъ обоего пола Киргизовъ, о числ верблюдовъ, лошадей, рогатаго и мелкаго скота, но я этого не длаю, зная всю неврность имющихся у меня данныхъ, неврность тмъ-боле извинительную, что кибиточный сборъ платятъ, какъ я ужь сказалъ, не вс Киргизы: правительство къ нему не принуждаетъ.

Идея законности этихъ сборовъ, разумется, не сразу была сознана Киргизами, но потомъ народъ боле-и-боле сталъ ею проникаться. Напримръ, въ 1838 году съ Киргизовъ оренбургскаго вдомства въ государственную казну поступило только около семнадцати тысячъ, а въ 1840 году только пятнадцать тысячъ рублей серебромъ. Теперь Киргизы съ году на годъ все боле-и-боле постигаютъ справедливость этого платежа, какъ прежде, при наступленіи платежнаго срока, они торопились откочевывать отъ Линіи въ глубь Степи, такъ теперь они спокойно остаются на прежнихъ мстахъ и, посредствомъ собственныхъ своихъ сборщиковъ, торопятся покончить эту финансовую операцію. Теперь, съ 1846 по 1850 годъ, ежегодно поступаетъ съ оренбургскихъ Киргизовъ въ казну кибиточныхъ сборовъ по сту тысячъ серебромъ, и есть полная увренность, что въ-теченіе времени сборъ этотъ по-крайней-мр удвоится.

Сборомъ этимъ завдываютъ дистаночные начальники, которыхъ въ этомъ случа контролируютъ султаны-правители. У нкоторыхъ дистаночныхъ начальниковъ не только каждая киргизская семья самымъ отчетливымъ образомъ внесена въ реестры, съ обозначеніемъ лтъ, примтъ, наружныхъ качествъ и способовъ занятій, у нихъ даже всему имуществу каждой киргизской семьи заведены отчетливыя вдомости.

Опираясь на устные разсказы именитыхъ Киргизовъ и на собственные ихъ разсчеты, основанные, разумется, на приблизительныхъ соображеніяхъ относительнаго богатства каждаго рода, или поколнія, можно предположить, что въ Степи оренбургскаго вдомства должно быть около двухъсотъ тысячъ кибитокъ, то-есть около мильйона душъ Киргизовъ обоего пола, что у нихъ, наврное, тысячъ сто верблюдовъ, до мильйона лошадей, боле полумильйона рогатаго скота и до десяти мильйоновъ мелкаго скота, козъ и барановъ.

Самое отдаленное и самое дикое поколніе Киргизовъ составляютъ Адаевцы, то-рсть Киргизы рода Адаи. Родъ этотъ одинъ изъ самыхъ многочисленныхъ и простирается до двадцати тысячъ кибитокъ. Адаевцы зимуютъ на Мангышлак, на полуостров Бозачи, правильне, Бозаджи, на нкоторыхъ островахъ Каспійскаго Моря и частью на Усть-Урт. Народъ этотъ совершенно-дикій и чрезвычайно-безпокойный.

Адаевцы начинаютъ трогаться съ мста, то-есть начинаютъ свои перекочевки въ половин февраля, или въ начал марта, и направляются къ Эмб, на Сагызъ и пески Тайсугинъ.

Сверне Адаевцевъ, по берегамъ Каспійскаго Моря, зимуютъ роды Тазларъ, Исентемиръ, Черкесъ, Иссыкъ и Кити, совершенно-спокойные сами-по-себ и только тревожимые Адаевцами. Перекочевку эти роды начинаютъ въ март и, совершая передвиженіе все сверне и сверовосточне, доходятъ: Тазларъ до рки Уила, Китинцы на Илекъ и на Хобду, остальные распространяются до Уила и даже до Чингирлау. Описавъ дугу на переднемъ пути, они новою дугою идутъ въ обратный путь и, въ половин или конц ноября, останавливаются на прежнихъ зимовкахъ, въ стран, называемой Атрау (изъ чего нкоторые сдлали у насъ урочище Утравъ) и занимающей вс берега Каспійскаго Моря, начиная отъ устья рки Урала до южныхъ прибрежій Каспія, сюда же причисляются и ближайшіе къ берегу острова.

Къ востоку отъ Адаевцовъ, на Усть-Урт, кочуетъ тоже довольно-многочисленный родъ Чумичли-Табынъ, столь же дикій, какъ и Адаи, но гораздо-боле миролюбивый. Число Чумичли-Табынцовъ полагаютъ въ шесть тысячъ кибитокъ. Съ открытіемъ весны они снимаются съ мстъ и лтомъ доходятъ до вершинъ Эмбы и даже до Сагыза. Въ половин августа они начинаютъ подвигаться на зимовки, на Усть-Уртъ и на западные берега Аральскаго Моря. Если же, по отношеніямъ своимъ къ другимъ родамъ, особенно къ Адаи и Чикли, съ которыми междоусобія у нихъ рдко прекращались, ожидаютъ они какого-нибудь нападенія, то откочевываютъ къ хивинскимъ предламъ.

Къ сверозападу Аральскаго Моря, въ пескахъ Большіе Барсуки, зимуютъ весьма-сильныя отдленія чиклинскаго рода, Джакаимъ, Джанклычъ, Телеу и Кабакъ, всего до десяти тысячъ кибитокъ. Это были такіе же дикари, какъ и Адаевцы, съ которыми они постоянно враждовали на запад, между-тмъ, какъ на восток спорились съ отдленіями Кыпчакъ и Джаппасъ и рдко упускали случай произвесть баранту. Почти то же самое надо сказать о кочующихъ немноговосточне отсюда Чиклинцахъ, о Дюрткара по Иргизу и о Кичкне-Чикли по Тургаю.

Баранта, съ азіатской точки зрнія, установленіе недурное, но въ полномъ развитіи своемъ баранта становится бичомъ для народа. Смотря на предметъ не съ христіанской, а съ киргизской точки зрнія, нельзя не признать нкоторой законности баранты, какъ слдствія неокупленваго ‘куна’, или цны за кровь убитаго родственника, но никакое христіанское законодательство не можетъ оставаться равнодушнымъ къ насиліямъ, междоусобіямъ, убійствамъ, плненію отцовъ, мужей, женъ и дочерей, къ хищническимъ отгонамъ скота, къ грабежамъ и ко всевозможнымъ бдствіямъ внутреннихъ раздоровъ, производимыхъ барантою. Вотъ для прекращенія-то этихъ междоусобій и для водворенія мира и тишины между дальними Киргизами и важны двухсотенные казачьи отряды при султанахъ-правителяхъ и военныя укрпленія, разсыпанныя по разнымъ мстамъ Киргизской Степи. Такимъ-образомъ дикихъ, грубыхъ, неподдавшихся нашей цивилизаціи родовичей мы находимъ, какъ ужь выше замчено, собственно у дальнихъ Киргизовъ, на юг средней части невжественныхъ Дюрткара и Чикли, на юг западной части совершенныхъ дикарей — Адаевцевъ и потомъ довольно-миролюбивыхъ и покойныхъ Байулинцовъ, къ которымъ принадлежатъ роды Иссыкъ, Тазларъ и Черкесъ, Алимулинцовъ, къ которымъ принадлежатъ Китинцы (отдленіе Кити) и Семиродцевъ, къ которымъ принадлежатъ Табынъ и Тама, очень-спокойные, но иногда враждующіе съ Байулинцами.

Вс остальные Киргизы, кочующіе сверне этихъ родовъ, наслаждаются ничмъ невозмутимымъ спокойствіемъ. Роды, составляющіе западную часть: Табынъ, Тама, Тана, Кердери, Байбакты, Альчинъ, Несыкъ, Кызылкуртъ, Биршъ или Бершъ, Маскаръ, Исентемиръ, Черкесъ, Тазларъ, Кити, Адаи, Чумичли Табынъ.

Киргизы восточной части, которыхъ я постилъ въ настоящую поздку, и то только въ вершинахъ рки Тобола, а не изслдовалъ до отдаленныхъ предловъ имперіи, состоятъ изъ родовъ Джаппасъ, Кыпчакъ, Кирей и Аргынъ. Вс они теперь чрезвычайно-миролюбивы, склонны къ торговымъ операціямъ, сообщительны и любезны, и все это вслдствіе географическаго, разумется, положенія своихъ кочевьевъ. Вопервыхъ, земля здсь прекрасная, вовторыхъ, черезъ нея проходитъ торговый трактъ въ Бухару и Коканъ, втретьихъ, со всхъ сторонъ на здшнихъ Киргизовъ отражается вліяніе цивилизаціи съ юга — Бухары, съ свера — линейныхъ обитателей, съ востока — тихихъ и скромныхъ сибирскихъ Киргизовъ, съ запада — городковъ, выстроенныхъ на Иргиз и на Турга.

Изъ числа родовичей этой части степи, Джаппасцы принадлежатъ къ такъ-называемой ими Кши-джузъ, Малой Сотн, или, какъ Русскіе встарину ее называли, Малой Орд. Такихъ джузъ, ‘сотенъ’, считается три: Улу-джузъ, Кши-джузъ и Урта-джузъ, каждая изъ нихъ длится на роды, покиргизски ‘ру’, а эти — на колна или отдленія, покиргизски ‘тайфа‘: раздленіе чисто-патріархальное, до такой степени исключительное, что Киргизы не имютъ сознанія идей отечества и національности, они. знаютъ только одну родину, но не въ смысл какого нибудь одного даннаго мста, съ которымъ сопряжены воспоминанія о первыхъ дняхъ юности, а цлой полосы, извилисто, дугой идущей чрезъ извстныя урочища, полосы, по которой они совершаютъ свою перекочевку. Національности, отечества Киргизъ не понимаетъ такъ, какъ мы понимаемъ: ему дорога только вра пророка и татарскій языкъ, и то потому только, что другой вры и другаго языка онъ не знаетъ, а чтитъ Киргизъ только своего однородца, на чужеродца же, говорящаго тмъ же, что и онъ, языкомъ, исповдующаго ту же, что и онъ, вру, онъ смотритъ какъ на иностранца, не какъ на своего, а какъ на чужаго человка, иносторонца, съ которымъ у него совершенно разные интересы.

Общею, существенною связью всхъ однородцевъ служатъ дв особенности: тамга и уранъ. Тамга — символическій знакъ, гербъ, клеймо, которое налагается на предметы, для обозначенія безспорной принадлежности ихъ тому или другому роду, уранъ — условный пароль, девизъ, cri de guerre, которымъ опознаются члены одного и того же рода. Тамгу Джаппасцовъ я знаю, но назвать ее не умю, а уранъ ихъ ‘баймуратъ’. Представимъ себ слдующій примръ. На Тобол кочуетъ часть Джаппасцовъ, часть Аргынцовъ, часть Кьшчаковъ, часть Тана и часть Телеу. Предположимъ, что вдругъ въ аулахъ началось смятеніе, завязалась стычка, вслдствіе нападенія хищниковъ, или чего-нибудь подобнаго. Если управляющему родамъ нужно созвать къ себ, для извстнаго маневра, своихъ однородцевъ, то онъ долженъ только выкрикнуть свой уранъ — и вс къ нему въ ту же минуту соберутся.

У насъ, напримръ, пока кричать: ‘эй, Сидоръ, Иванъ, Онуфрій, Кузьма!’ да выкрикивать каждаго по имени — можно потерять время, но у Киргизовъ просто при нападеніи хищниковъ на стада барановъ и табуны лошадей, стоитъ только, въ одномъ конц урочища закричать: ‘аргымакъ!’ а въ другомъ ‘баймуратъ!’ и на первый зовъ въ томъ же конц урочища соберутся въ одну общую трупу Киргизы рода Телеу вмст съ женщинами, со скотомъ, со всмъ имуществомъ, а на другомъ конц того же урочища будетъ то же самое съ Джаппасцами. Крикъ ‘бактыбай!’ созываетъ Чиклинцовъ, ‘майлибан!’ — Китинцовъ, ‘дюйтъ!’ — Чумекейцовъ, ‘даукара!’ — Байбактинцовъ, ‘агатай!’ — Бирючевцовъ (то-есть Киргизовъ отдленія Биршъ), ‘манатау!’ — Джагалбайлинцовъ, ‘карабура!’ — Таминцовъ, ‘ээбуганамъ кайда куяимъ!’ созоветъ Рамадановцовъ и прочее: за врность этихъ уравовъ, сообщенныхъ мн султанами-правителями, можно поручиться.

Джаппасцы, по числу сыновей сцоего родоначальника, Джаппасъ, который, въ свою очередь, былъ однимъ изъ двнадцати сыновъ Кыдыръ-Ходжи, родоначальника всхъ Байулинцовъ (состоящихъ по этому изъ двнадцати колнъ: Байбакты, Тана, Алача, Маскаръ, Кызылъ-Куртъ, Иссыкъ, Черкесъ, Биршъ, Адаи, Тазларъ или Таздаръ, Алтынъ и Джаппасъ), раздляются на шесть отдленій: Калкаманъ, Карагузъ, Сумрунъ, Унгутъ, Кыякэ и Чалтакъ. Джаппасцы зимой кочуютъ вмст съ Алтынцами на Сыръ-дарь, а лто проводятъ по Тоболу и приближаются къ городу Троицку. Надо замтить, что зимой Киргизы только однихъ лошадей и барановъ пускаютъ на отгонныя поля, поблизости аула, разумется, если мста, занятыя кочевками рода, обилуютъ лугами. Т же роды, или отдленія ихъ, у которыхъ, въ мстахъ ихъ перекочевокъ, нтъ снокосовъ — и зимой продолжаютъ переходить съ мста на мсто.

Алтынцы (ихъ уранъ, ‘алтынбай!’) длятся на четыре отдленія: Майметекъ, Айдаръ, Сатай и Шунгуръ, зимнія кочевки ихъ распространяются между рками Сыромъ и Куваномъ.

Остальные затмъ родовичи, посщенной мною восточной части Степи, принадлежатъ къ такъ-называемой сотн Урты, превращенной у насъ въ Среднюю Орду. Эта сотня, по числу сыновей самого родоначальника, Урты, состоитъ изъ шести родовъ, несвязанныхъ между собой никакими общими интересами, да и кочевья ихъ разъединены огромными разстояніями. Роды эти:

1. Аргынъ: его уранъ ‘аманджулъ’, состоитъ изъ двнадцати отдленій, Джугарги-чикли и Тюмёнги-чикли зимуютъ на рк Турга, а лтомъ кочуютъ на Тобол, остальныя десять отдленій находятся въ предлахъ Сибири.

2. Кыпчакъ, его уранъ ‘уйбасъ’. Этотъ родъ, по числу сыновей Кыпчака, длится на четыре отдленія: Карабалыкъ, оно зиму проводитъ на нашей Линіи, а лто на Тобол, Узунъ и Кульдененъ, въ Сибирской Степи и въ Кокан, и Турайгаръ, зимующее на Турга.

3. Найманъ большею массою кочуютъ близь Чугучака, отчасти существованіе ихъ извстно и за Бухарой. Названія и дленія Кыпчаковъ, Наймановъ и Аргынцовъ встрчается и у Узбяковъ, народонаселеніе Кокана тоже состоитъ изъ значительной массы Кипчаковъ.

4. Кунгратъ, вс кочуютъ въ Кокан.

5. Кирей, зимуютъ около Устьуйской, а лтомъ кочуютъ на Тобол.

6. Уакъ — почти вс въ Сибирской Степи.

Большею-частью всхъ этихъ свдній обязанъ я покойному султану-правителю восточной части, полковнику, султану Ахмету Джантюрину, въ кочевк котораго я проводилъ время и который цлые дни и ночи почти безъ отдыха проводилъ со мною въ бесдахъ, зная, что я дорожу временемъ и не могу у него долго оставаться, и заботясь, чтобъ путевой мой журналъ былъ наполненъ свжими и дльными замтками о Киргизахъ. Одинаково-продолжительными бесдами удостоивалъ меня султанъ Ахметъ и впослдствіи времени, при неоднократныхъ свиданіяхъ его со мною въ Оренбург.

Въ мое время два султана-правителя носили фамилію Джантюриновъ и съ обоими я имлъ честь быть знакомъ, но въ боле-тсныхъ связяхъ находился я съ султаномъ Ахметомъ.

Султанъ-правитель западной части, султанъ Арсланъ Джантюринъ, происходилъ по прямой линіи отъ принявшаго въ 1730 году русское подданство киргизскаго хана Абульхаира, у него былъ сынъ ханъ Айчувакъ, у Айчувака сынъ Джантюрё-ханъ и этого-то Джантюрё султанъ Арсланъ и былъ сыномъ.

Генеалогія султана Ахмета совсмъ-другая. Въ прошломъ столтіи былъ въ Хив ханъ, по имени Каипъ. Когда Надиръ-шахъ завоевалъ Хиву, то его военачальники, вмсто возведеннаго въ достоинство хивинскаго хана, Абульхаира, хана киргизскаго, посадили въ Хив Каина, который, впрочемъ, жилъ въ Киргизской Степи. У этого Каипа было много сыновей и, въ числ прочихъ, Джигангыръ, у него было три сына, Джантюрё, Сэрмухаммедъ и Сюлейманъ. Этотъ Джантюрё былъ женатъ на двухъ женахъ: отъ одной, дочери Айчувака-хана и сестры другаго Джантюрё, произошелъ старшій сынъ, Мухаммедъ, бывшій помощникомъ султана Ахмета, отъ другой жены, родной сестры бывшаго хана Внутренней Орды, Джангёра, родился Ахметъ, султанъ-правитель, неоднократно бывавшій въ Петербург и скончавшійся въ август 1851 года, и еще два другіе сына, одинъ давноумершій въ степи, другой, Махмудъ, превосходный юноша, воспитывавшійся въ Оренбургскомъ Неплюевскомъ Кадетскомъ Корпус и умершій при мн, за годъ до смерти старшаго своего брата, султана Ахмета.

Разсказывая мн о причинахъ, вслдствіе которыхъ Киргизы съ недовріемъ смотрятъ на единоврныхъ имъ владтелей Хивы, Бухары и Кокана, и боле-и-боле убждаются въ счастіи принадлежать именно нашему правительству, султанъ Ахметъ приводилъ мн множество примровъ врноподданническихъ чувствъ Киргизовъ къ русскому государю.

Время отъ времени въ степи появлялись безпокойные батыри, которые, не довольствуясь скромною долею ограниченнаго молодечества, задумывали составить себ извстность подвигами, основанными на самыхъ широкихъ размрахъ грабежа и хищничества. Изъ такихъ батырей особенною извстностью пользовались Джуламанъ Тлянчинъ въ двадцатыхъ годахъ, Киргизъ Тупей, тляукабацкаго отдленія въ тридцатомъ году, старшина Исетай Таймановъ въ конц тридцатыхъ годовъ, бій Исетъ Кутебаровъ въ сорокъ-седьмомъ году: ни одинъ порядочный Киргизъ не смотрлъ на этихъ людей иначе, какъ на бшеныхъ хищниковъ. Даже извстнйшій изъ искателей приключеній, султанъ Кенисара Касимовъ, который, при другихъ обстоятельствахъ, при другомъ направленіи своихъ замчательныхъ, блестящихъ способностей и дарованій, могъ бы сдлаться героемъ не одного полезнаго отечеству подвига — и тотъ одиноко окончилъ свое безотрадное поприще, самымъ несчастнымъ образомъ: его загнали въ глушь, лишили вліянія на народъ и покрыли совершеннымъ безславіемъ.

О послднихъ дняхъ жизни Кенисары ходитъ много преданій. Вотъ одинъ разсказъ человка, который самъ бывалъ у Дикокаменныхъ Киргизовъ и передалъ мн тамошніе слухи о несчастномъ султан, не ручаясь, однакожь, въ достоврности каждаго слова.

Извстно, что Кенисара бжалъ къ горамъ Алатау и, во время своего скитальчества тамъ, влюбился у Дикокаменныхъ Киргизовъ въ одну двочку изъ достаточнаго и пользовавшагося почетомъ семейства… Но нтъ! я вижу, что опять долженъ сдлать отступленіе.

У Киргизовъ любовь существуетъ. Я наслышался, да и самъ видалъ такія проявленія этого чувства, которыя сами-собой напрашиваются хоть бы въ романъ, но романы не по моей части, скажу только, напримръ, что при мн въ Оренбург являлись тайкомъ бжавшія изъ степи одинъ разъ киргизская двушка, другой разъ — вдова, он искали защиты у мстнаго начальства противъ принужденія и силы, съ какими родственники хотли выдать этихъ поэтическихъ пастушекъ за нелюбимыхъ пастушковъ, но — увы! въ нашей Аркадіи такія романтическія приключенія очень-рдкія исключенія изъ общаго правила.

У насъ въ длахъ, близко-касающихся до любви, прежде всего является симпатія, потомъ любовь, а наконецъ ужь побда, у Киргизовъ это бываетъ навыворотъ: прежде побда, потомъ любовь, а наконецъ и симпатія, лаконизмъ Юлія-Цезаря ‘veni, vidi, vici’, въ этомъ отношеніи длается плеоназмомъ, у Киргизовъ ужь если ‘veni’, такъ ужь непремнно и ‘vici’: ‘vidi’ тутъ совершенно-лишнее.

Такъ вотъ этакимъ-то манеромъ влюбился и Кенисара Касимовъ въ свою красавицу и, посл трехъ мсяцевъ сожительства, подарилъ ее своему тюленгюту — рабу не рабу, а одному изъ простыхъ слугъ, которые выбираются біями къ особ султановъ изъ числа худшихъ людей отдленія рода. Это была кровная обида, ею была запятнана не только честь двушки, не только осрамлено все ея семейство, но нанесенъ позоръ цлому колну, нанесено оскорбленіе цлому роду.

Буруты ждали только случая вымстить за все Кенисар, случай не замедлилъ представиться.

Кенисара, вынужденный содержать какъ-нибудь собранную имъ шайку бездомныхъ бродягъ и чмъ-нибудь прокармливать эту сволочь, разумется, имлъ къ тому только единственное средство — грабежъ. Набги съ этими цлями сталъ онъ производить и у Бурутовъ. Вражда естественная могла быть распалена еще и иными, чистоискусственными средствами. Буруты не перенесли этого, возстали противъ Кенисары, разными хитростями заманили его къ себ и взяли въ плнъ. Съ постыднымъ для Кенисары тріумфомъ, приволокли они его въ одинъ изъ своихъ ауловъ, именно въ тотъ, къ которому принадлежала обиженная красавица.

Мать двушки едва завидла спутаннаго арканами обольстителя своей дочери, съ ножомъ бросилась на Кенисару. Онъ, связанный, лежалъ на голой земл и не могъ пошевельнуться.

Разъярённая женщина отрзала Кенисар одну руку и, наклонившись надъ несчастнымъ, спросила его, ‘не этой ли рукой ты уводилъ дочь мою изъ родительской кибитки?’ и, не ожидая отвта, выковырнула у него ножомъ правый глазъ. ‘Не этимъ ли глазомъ смотрлъ ты на мою дочь, когда она съ тобою встртилась?’ Не помня самоё-себя, подъ вліяніемъ только обуревающей страсти, она, продолжая издваться надъ страдальцемъ, отрзала ему другую руку, выколола лвый глазъ, нанесла ему ножомъ множество ранъ и ни одной смертельной! Кенисара мучился, стоналъ и въ толп, его окружавшей, не нашлось никого, кто бы согласился покончить его терзанія. Наконецъ надъ нимъ сжалились и бросили его въ теплый источникъ, гд онъ и изошелъ кровью.

Любители ужаснаго, разсказываютъ даже, что Кенисара, исколотый ножами, былъ кинутъ въ огромный котелъ и здсь живой сваренъ въ молок, но эта поэтическая выдумка пришлась бы очень-кстати гд-нибудь въ низовьяхъ Волги, гд существуетъ жиротопленіе, а у Бурутовъ такой котелъ, въ который можно бы запрятать человка, едвали можно отъискать.

——

Случаи доказательствъ особенной приверженности Киргизовъ къ Россіи касались и до приведенныхъ мною ужь прежде волненій, которыя безуспшно старались возбудить въ нашей степи Хивинцы, но самый многознаменательный примръ относится къ очень-недавнему времени.

Между Киргизами восточной части степи оренбургскаго вдомства и сосдственными съ ними родами Киргизовъ Сибирскихъ, въ старые годы, была безконечная баранта. Она по временемъ прекращалась, по временамъ возникала съ новымъ жаромъ и совершенное пресченіе ея изстари затруднялось обоюдными, безконечными претензіями враждовавшихъ сторонъ на огромныя суммы, въ которыя оцнивались хищничество и отгонъ скота, ограбленіе имуществъ и убійство людей. Правительство ршилось положить конецъ этимъ безпорядкамъ и разграничить Оренбургскихъ Киргизовъ отъ Сибирскихъ. Провести пограничную черту было нетрудно, по предстояли неразршимыя затрудненія въ вопрос: какимъ образомъ согласить тутъ взаимныя выгоды и какимъ образомъ доимку того, что, по народнымъ обычаямъ, признано справедливымъ въ-отношеніи однихъ, сохранить неприкосновенною, а между-тмъ оградить несостоятельныхъ должниковъ отъ новыхъ насильствъ и притсненій, съ которыми непремнно должна быть сопряжена новая доимка и новая баранта.

Правительству было угодно явить къ Киргизамъ милость, простивъ имъ прежнія провинности по барант, запретивъ преслдованіе по поданнымъ уже жалобамъ и приказаніемъ прекратить производство по вновь-возникшимъ дламъ. Киргизы не могли остаться нечувствительными къ такой милости. Чтобъ доказать эти чувствованія и вмст съ тмъ выразить свою радость общимъ содйствіемъ родовичей къ видамъ правительства, касательно разграниченія, Киргизы стали думать, какъ бы имъ лучше всего и самымъ достойнымъ образомъ положить прочное начало тишин и спокойствію. Они знали, что въ чистот ихъ врноподданническихъ чувствъ не можетъ быть никакого сомннія: надо было придумать какой-нибудь новый способъ къ ихъ проявленію.

И вотъ возвышаетъ свой голосъ почётнйшій изъ всхъ біевъ, Балгаджа Ямгурчинъ. Вс знали, что онъ насчитываетъ на враждебныхъ ему родовичахъ, до двух-сотъ-тысячъ рублей ассигнаціями всмъ извстна законность этихъ требованій, вс знаютъ, что Балгаджа самъ небогатый человкъ, и человкъ строгій, правдивый, неохотникъ до смягчительныхъ полумръ. Но Балгаджа сдлалъ ршительный шагъ: онъ далъ слово забыть о прежнихъ оскорбленіяхъ, обязался не вспоминать про нихъ никогда, соблюдать съ прежними, врагами непоколебимый миръ и согласіе и торжественно простилъ своимъ должникамъ вс двсти-тысячъ навсегда. Можно себ представить, какой громадный эффектъ произвела эта благородная ршимость! Пожертвованіе Ямгурчина, его душевные порывы отозвались въ сердцахъ его друзей и недруговъ: вс спшили воспользоваться преподаннымъ примромъ, вс счеты въ восточной части съ сосдними Киргизами тогда же навсегда прекращены. Это событіе, весьмаважное для степи, совершилось въ 1847 году.

Я самъ лично зналъ этого почтеннаго человка. Онъ былъ живъ еще и въ начал 1851 года. Въ мою бытность въ степи, онъ былъ ужь довольно-старъ, лтъ шестидесяти слишкомъ, собою полонъ и даже тученъ, носилъ штабофицерскіе эполеты, считался въ чин войсковаго старшины (майора) и пользовался общимъ почетомъ и особенною любовью и Киргизовъ и Русскихъ, и правительства, и частныхъ лицъ.

Такъ вотъ къ этимъ-то Киргизамъ восточной части степи теперь я и халъ.

Какимъ же образомъ я совершилъ свое странствованіе по этой Аркадіи?

Сами Киргизы здятъ по степи или верхомъ на верблюд, или верхомъ на кон, или верхомъ на вол, или въ арб, запряженной волами, а иногда верблюдами, или, наконецъ — и это касается только до дамъ высшаго киргизскаго общества — въ тарантасахъ. Этимъ же послднимъ способомъ предпочелъ и я прогуляться.

Читателямъ нашимъ ужь извстно, что въ Сибирской Киргизской Степи устроены почты и содержатся постоялые дворы, въ степи оренбургскаго вдомства этого еще не заведено. Ненадобно, однакожь, полагать, чтобъ сообщенія между русскимъ населеніемъ этой степи вовсе не существовало: въ степи ходятъ обыкновенныя ‘летучки’, исполнителями являются опять-таки сами Киргизы, о-дву-конь развозящіе казенную и частную корреспонденцію. Но такъ-какъ большинство Киргизовъ незнакомо съ письменнымъ средствомъ сообщенія, да и не нуждается въ этомъ, то немногіе, имющіе изъ нихъ надобность въ пересылк, передаютъ свои письма изъ аула въ аулъ посредствомъ своихъ нарочныхъ гонцовъ, разумется, почтари-Киргизы не отдаляются въ сторону съ главной линіи степныхъ почтовыхъ путей.

По предстоявшей мн дорог, безъ-сомннія, нельзя было ожидать благоустроеннаго почтоваго тракта, тмъ немене, выхавъ изъ Николаевскаго Укрпленія на чистую степь, я катился на быстрой тройк по превосходно-накатаннымъ колеямъ. Это былъ солевозный трактъ, ведущій къ двумъ самосадочнымъ солянымъ озерамъ, Эбелаю и Уркачу, до перваго считается сто-двадцать, до послдняго триста верстъ. Солевозный трактъ за ркою Тоболомъ развтвлялся: вправо идетъ дорога на Уркачъ, влво — на Эбелей. Оба озера чрезвычайно-богаты солью и оба извстны съ давнихъ временъ, въ настоящее время о нихъ можно сказать совершенно то же, что за сто лтъ назадъ сказалъ о Эбеле Рычковъ: ‘Оно особливо знатно и славно для множества соли, которою не только зауральскіе Башкирцы, во и вся Исетская Провинція довольствуется, да и въ екатеринбургское вдомство вывозятъ ее для продажи не малое число’. Любопытно то, что эбелейская соль, по свидтельству Рычкова, еще въ то время продавалась отъ казны, но ныньче казна предоставила добычу и продажу ея вольному промыслу, и вотъ эта-то, между прочимъ, соль и показывается въ ‘Видахъ Торговли’ подъ наименованіемъ иностранной, заграничной соли. Дйствительно, Эбелей, какъ и вся Киргизская Степь, въ отношеніи къ таможенному вдомству, и исключительно только въ отношеніи къ нему одному, считается ‘за границею’, то-есть за чертою таможенныхъ учрежденій.

Въ давнемъ закон сказано, что, впредь до утвержденія дйствительной государственной границы, черта таможенныхъ учрежденій остается на Линіи, но прибавлено, что Линія, въ значеніи стражи, не составляетъ учрежденія на всегдашнія времена, но, по мр распространенія порядка въ занимаемыхъ Киргизами земляхъ, стража эта подвигается впередъ и должна кончить постояннымъ утвержденіемъ себя на дйствительной государственной границ.

Эта дйствительная граница, которую мы ужь обозначили, которая положительно опредлена на обнародованныхъ въ ваши дни картахъ, и о которой говоритъ и г. Левшинъ въ своемъ классическомъ ‘Описаніи Киргиз-Казачьихъ или Киргиз-Кайсакскихъ Ордъ и Степей’ въ первый разъ была обозначена по Сыр-дарь въ атлас, изданномъ Академіею Наукъ, еще въ 1741 году, и въ то же время обнародованномъ публик и сообщенномъ всмъ дипломатическимъ лицамъ, однакожь ни Линія, ни таможенная черта досел на эти границы еще не перенесены по отдаленности мста, по недостаточности осдлаго населенія степи и по снисхожденію правительства къ лицамъ таможеннаго вдомства, которыя такимъ образомъ были бы разобщены съ образованнымъ населеніемъ. Конечно, Иркутскъ и Кяхта дальше чмъ Аральское Укрпленіе, но зато тамъ, относительно говоря, сплошная и густая масса осдлаго населенія.

Лошадей на своемъ пути мы перемняли въ аулахъ, на которые назжали по дорог. Подорожной предъявить Киргизамъ я не могъ, потому-что ея у меня не было, у меня былъ, конечно, и открытый листъ и открытое предписаніе военнаго губернатора, но предъявленіе и этихъ бумагъ оказалось излишнимъ. Киргизы всюду встрчали меня съ примрнымъ радушіемъ и гостепріимствомъ. Они видимо были рады прізду Русскаго и освдомлялись только, что я за человкъ такой: ‘шинавникъ, или купся’? Получивъ въ отвтъ, что я просто гость и ду гулять къ султану-правителю, добрые новые знакомцы зазывали меня къ себ, хлопотали, суетились и не знали чмъ высказать свою пріязнь и дружбу. Одинъ предлагалъ кумысу, другой не пускалъ не напоивъ чаемъ, третій торопился зарзать барана на угощеніе, четвертый подчивалъ разными сластями, вс жали руку, обнимались, говорили цвтистые комплименты и до такой степени старались быть внимательными и услужливыми, что подъ мой тарантасъ общались запречь не одну тройку лошадей, а ‘девятью-девять-разъ-девять троекъ’. У Киргизовъ число девять иметъ, какъ у всхъ номадовъ, какое-то символическое значеніе.

Но намъ и съ одной тройкой было не справиться. Лошади степныя, дикія, ни къ какой упряжи непривычныя, рвались изъ оглоблей и постромокъ въ разныя стороны, признаться сказать и постромокъ-то частенько для насъ не на ходили, ихъ замняли арканы, про дугу и говорить нечего, излишне прибавлять, что и шлеи и хомуты считались для насъ завтною рдкостью. Обыкновенно коренную лошадь ввязывали какими-то, ужь перезабытыми теперь мною, способами въ оглобли, коренныхъ за хвосты привязывали къ валькамъ, кони рвались, метались и, не сдвинувъ экипажа ни на аршинъ впередъ, бились около него до-тхъ поръ, пока, или вовсе не отрывались отъ аркановъ, или, умаявшись и измучившись, не отказывались отъ всякой службы. Но ‘нужда научитъ калачи сть’ говоритъ пословица, и Киргизы дивили меня своею находчивостью. Они мастачили какое-то подобіе шлеи, напяливали его на неподдававшихся этой операціи молоденькихъ жеребчиковъ, закрпляли ихъ по трое врядъ, какъ надо быть тройк, потомъ, ‘обуздывали’ и къ уздечк или недоуздку подвязывали по длинному аркану. Одинъ Киргизъ садился верхомъ на коренную лошадь, а трое верховыхъ наздниковъ вызжали впередъ, подбирали арканы и тащили за собою упряжную тройку, четверо другихъ Киргизовъ, а иногда и больше, хали по бокамъ тарантаса, и крикомъ, гиканьемъ, пуганьемъ и ударами понуждали упряжныхъ лошадей повиноваться движеніямъ передовыхъ наздниковъ. Такимъ-образомъ, кой-какъ сдвинувшись съ мста, мы самымъ комическимъ образомъ, съ безпрестанными перерывами и забавными приключеніями, волоклись отъ одного аула до другаго… Я ужь посл и ждллъ., что не вздумалъ приказать впрячь въ тарантасъ верблюдовъ, что было бы гораздо-успшне и спокойне, но желаніе ли избжать этого курьёза, охота ли пофрантить, или надежда на новыя потхи съ лошадьми, удержали меня и на возвратномъ пути отъ этой благоразумной мры: я опять слъ въ тарантасъ, тарантасъ тащили поставленныя въ упряжь лошади, а этихъ лошадей впереди тащили одни передовые наздники, а по бокамъ подгоняли другіе вершники.

Животное, которое въ нашихъ образованныхъ мстностяхъ боле ужь не водится — верблюдъ, этотъ корабль пустыни — скотина очень-любопытная. Я не стану пускаться въ научное изслдованіе всхъ характеристическихъ и физіологическихъ явленій жизни верблюда, а скажу только нсколько словъ о нкоторыхъ его привычкахъ и особенностяхъ

Въ Киргизской Степи верблюды бываютъ и двугорбые (camelus bactrians, покиргизски ‘наркъ’ и ‘тюя’) и одногорбые (camelus dromedarianus, покиргизски ‘айри’, первыхъ несравненно-больше чмъ послднихъ, но зато послдніе гораздо-росле, сильне и сносливе первыхъ. Слдующія замчанія одинаково касаются и тхъ и другихъ.

Когда верблюдъ родится, новорожденнаго тотчасъ же обшиваютъ кошмами, то-есть наглухо увязываютъ ему все туловище кошемными попонами, но голова и шея остаются открытыми. Подъ попонами сохраняютъ зимой даже взрослыхъ и старыхъ верблюдовъ.

Въ-продолженіе перваго мсяца рожденія, новорожденнаго верблюжонка, покиргизски — ‘бата’, никому изъ постороннихъ не показываютъ, изъ боязни, чтобъ чужой человкъ не сглазилъ скотину и не изурочилъ ее.

Молодой верблюжонокъ не въ силахъ еще самъ-собою держаться на длинныхъ, слабенькихъ и тоненькихъ ножкахъ, его, по-крайней-мр въ-теченіе первыхъ пяти-шести недль, на рукахъ подносятъ къ матери для принятія молока. А когда онъ, къ лту, подрастетъ и поднимется на ноги, его выпускаютъ на волю вмст съ матерью, которая не перестаетъ его кормить, попрежнему, молокомъ. Кормленіе это тянется по-крайней-мр цлый годъ. По истеченіи этого срока, верблюдица продолжаетъ иногда еще годъ, а иногда и два года, удлять своему выноску ту же питательную пищу, но ужь не постоянно, а только отъ времени до времени.

Чрезъ два-три мсяца посл рожденія, съ верблюда, на лто, снимаютъ кошмы. Пасясь на степи, онъ пріучается тутъ подщипывать травку, но исключительную и главную пищу, въ-продолженіе перваго года возраста, составляетъ для него матернее молоко.

Въ это время ему прокалываютъ ноздри и продваютъ, сквозь храпокъ, гладко-обточенную кость, или палочку, къ которой привязывается веревочка — обыкновенный поводокъ верблюда. Съ этого же возраста верблюжонка пріучаютъ къ слову ‘чокъ’, то-есть къ команд, по которой верблюдъ долженъ ложиться, поджимая ноги, и быть готовымъ къ принятію на спину ноши, по этой же команд онъ и встаетъ на ноги, при сниманіи вьюковъ и при отправленіи въ путь, или на пастьбу.

На зиму, верблюжонка снова обшиваютъ кошмами и помщаютъ, вмст съ матерью, въ теплое, со всхъ сторонъ защищенное отъ непогоды, втра или снга, стойло.

Съ наступленіемъ весны, годовалый верблюжонокъ выпускается на траву, и съ этого времени онъ ужь постоянно самъ кормится подножнымъ кормомъ, или и сномъ, если, по мстнымъ обстоятельствамъ, то-есть при отсутствіи хорошихъ луговъ на зимовкахъ, Киргизы запасаются имъ заблаговременно.

По вскрытіи весны, верблюдъ обыкновенно линяетъ, шерсть съ него слзаетъ цлыми клочьями, онъ длается совершенно-голымъ, только у самыхъ взрослыхъ немного шерсти остается на голов, на нижней части шеи и кой-гд на бедрахъ. Шерсть эта хозяевами сбирается и употребляется въ дло.

Взрослые верблюды довольствуются самою тощею травой, ковылемъ, полынью, осокой, камышомъ и свженькими втками саксаульника, кром-того, они съ большою охотою дятъ мучныя лепешки, но для этого нужно заране пріучить къ тому животное.

Верблюды подъ вьюкомъ устаютъ не скоро, но если ужь верблюдъ подъ ношей разъ присталъ, то нтъ никакой возможности сдвинуть его съ мста: ни палки, ни побои, ни удары ножомъ — ничего не поможетъ, если животное несовершенно еще выбилось изъ силъ, ему нужно скорй облегчить ношу — иначе съ нимъ ничего не сдлаешь. Даже безъ ноши, присталый и ужь изморенный верблюдъ не трогается дале ни на шагъ, и какъ съ нимъ не бейся, а прійдется его бросить. Покинутое человкомъ, стало-быть, лишенное ухода, животное начинаетъ голодать, не имя достаточной пиши, и гибнетъ, одиноко, издыхая на лишенной травъ и воды пустын.

Сильные жары не подвергаютъ верблюда транспираціи, но когда животное подъ тяжестью начинаетъ обезсилвать, то на тл его потъ вдругъ выступаетъ крупными каплями. Замтивъ это, хозяева освобождаютъ его вовсе отъ вьюковъ и перекладываютъ ихъ на другихъ верблюдовъ, или оставляютъ на немъ самую незначительную кладь. Говорятъ, однакожь, что самые сильные верблюды устаютъ внезапно и преждевременно ничмъ не могутъ выказать на тл изнуренія силъ.

Верблюдъ очень-переносливъ на пойло, его поятъ лтомъ разъ въ сутки, а осенью и зимой одинъ разъ въ-продолженіе двухъ и трехъ сутокъ, если вблизи нтъ водопоевъ, животное это не брезгаетъ никакой водою, для него все-ровно, свжа ли она, или застоялась, горьковата, солона или совсмъ испорчена.

Лтомъ за пастьбой верблюда хлопотъ немного: онъ недалеко отходитъ отъ стоянки и самъ себ ищетъ корму, скоро надается и потомъ всю ночь лежитъ не вставая съ мста: только немногіе, въ вид исключенія изъ общаго правила, или бродятъ ночью вблизи кибитокъ, или стоятъ на одномъ мст, не сгибая колнъ.

Зато зимой съ верблюдомъ возни бываетъ довольно. Верблюдъ никогда ни на снгъ, ни на голую мерзлую землю не ложится, для его ночлега длаютъ невысокіе и некрытые загоны. Для этого ежедневно выбираютъ мсто, сгребаютъ съ него весь снгъ, потомъ вскапываютъ промерзлую землю кетпенемъ… Кетпень — родъ круглаго топора и вмст съ тмъ родъ заступа. Чтобъ имть понятіе о фигур этого инструмента, пусть читатель потрудится представить себ молотокъ, но такой молотокъ, у котораго, какъ у кайлы, очень-длинная и толстая палка, служащая рукояткой, а вмсто самого молотка, круглая, нсколько-эллиптической формы, желзная заостренная книзу сковорода, у которой отверстіе для просова ручки сдлано не въ самомъ центр, а въ очень-близкомъ разстояніи отъ одного края, какъ, напримръ, у палитры. Такой-то киргизскій кетпень довелось мн однажды увидать въ одномъ музеум, кетпень я узналъ съ перваго же взляда, но вмсто ожиданной надписи, что это, дескать, ‘кетпень — киргизскій топоръ-лопата’, я прочелъ на прившенномъ къ нему ярлычк, кажется, что-то въ род ‘американское древнее оружіе’.

Мсто для ночлега верблюда выбирается такое, которое бы отовсюду было защищено отъ непогоды, напримръ, логъ, или увалы между холмовъ, или заросшее кустарникомъ пространство. Если поблизости отсюда растетъ камышъ, то только сгребаютъ снгъ, а землю не вскапываютъ, но толсто прикрываютъ ее камышомъ. Въ такомъ пріют верблюды цлаго каравана ложатся рядомъ вс вмст. Но еслибъ случилось, напримръ, въ дорог, что удобнаго мста на притон нтъ для укрытія животныхъ, то верблюдовъ на ночь окружаютъ высокою оградою, стною, сложенною изъ тюковъ. Отдленіе теплорода отъ верблюдовъ во время сна до такой степени сильно, что вощики, часто, несмотря ни на какіе холода, раздваются совершенно и подъ чистымъ небомъ ложатся спать промежду верблюдовъ, точно въ натопленной изб: мн это говорили сами Киргизы.

Минуя аулъ за ауломъ, мы перехали верховье Тобола, протекающаго въ этомъ мст узенькимъ и смиреннымъ потокомъ, и остановились на новой кочевк Киргизовъ Джаппасскаго рода. Насъ привтствовалъ и принялъ здсь препочтенный старикъ, по имени Куламбай. Онъ пригласилъ насъ отдохнуть къ себ въ кибитку и, въ бесд съ его сыновьями, выждать время, пока изловятъ на степи коней и впрягутъ въ тарантасъ.

Только-что вошли мы къ Куламбаю въ кибитку, какъ она вся наполнилась народомъ, любопытствовавшимъ взглянуть на нежданныхъ и далекихъ гостей. Куламбай представилъ намъ троихъ своихъ сыновей, изъ которыхъ женатъ былъ только старшій.

Бир-Мухаммедъ Куламбаевъ, старшій сынъ, мужчина лтъ тридцати, невысокаго роста, но плотный собою, коренастый брюнетъ, съ типической физіономіей, въ которой не бросались въ глаза ни скуластость лица, ни косоватость глазъ, свидтельствующія объ испорченности породы отъ смшенія съ калмыцкою, считался офицеромъ русской службы и носилъ чинъ хорунжаго, вслдствіе особенныхъ за слугъ передъ правительствомъ. Главное занятіе его было — коневодство и торговля.

Разумется, вс Киргизы — пастыри попреимуществу, а каждый Киргизъ небднякъ долженъ считаться и коннымъ заводчикомъ, если у него есть хоть какой-нибудь табунишка коней, и купцомъ, если ведетъ какую-нибудь мало-мальски значительную торговлю, выходящую изъ круга обыковеннаго сбыта излишковъ домашняго хозяйства и промна ихъ на нужныя не для одного личнаго потребленія товары, но Бир-Мухаммедъ былъ коннозаводчикомъ попреимуществу, потому-что въ табунахъ его было правильное распредленіе производителей и приплода, въ табунахъ его лошади считались тысячами. Было довольно и другаго скота, нсколько сотъ годовъ рогатаго и нсколько тысячъ барановъ. Разумется, все это принадлежало старику Куламбаю, но Бир-Мухаммедъ, за преклонностью его лтъ, былъ правою рукою и главнымъ хозяиномъ дома.

Купцомъ онъ могъ назваться тоже попреимуществу, потому-что велъ обширную торговлю, отправляя караваны въ Бухару отъ своего имени и производя тамъ торговлю и за себя и, по коммиссіи, за другаго, еще боле значительнаго купца, самого султана Ахмета Джантюрина, торговые обороты котораго были очень-значительны. Впрочемъ, самъ султанъ Ахметъ не торговалъ, кажется, отъ своего имени, а былъ только пайщикомъ значительной торговой компаніи, составленной изъ Киргизовъ. Про гросс-бухъ, касса-бухъ и другія принадлежности благоустроенной коммерческой конторы, пріятели мои опредлительныхъ понятій не имли и двойною бухгалтеріею не занимались, не надо, однакожь, думать, чтобъ они вовсе никакихъ книгъ не вели: напротивъ, отчетность у нихъ была примрная. Торговля въ Троицк отдлена была отъ торговли въ Киргизской Степи, а эта отъ торговли съ Бухарой, операціи по мануфактурной торговли не смшивались съ оборотами торговли баранами или торговли хлбной, а Джантюринъ и Куламбаевъ имли значительныя въ степи пашни. Прикащиковъ было у Куламбаева до десяти, а у Джантюрина до двадцати-пяти человкъ. Книги, разумется, водились и велись аккуратно.

Средній сынъ Куламбая, Асатъ Куламбаевъ широколицый, но довольно-пріятной наружности блондинъ, лтъ двадцати-пяти отъ-роду, только-что наканун моего прізда возвратился къ семь изъ Бухары, гд, за отсутствіемъ на этотъ разъ Бир-Мухаммеда, исправлялъ онъ должность главнаго прикащика, главноуправляющаго.

Третій сынъ, Тукай, юноша лтъ шестнадцати, свженькій, хорошенькій наздникъ, очень-похожій на старшаго брата, тоже только-что наканун возвратился вмст съ Асатомъ, въ первый разъ еще побывавъ въ Бухар.

Отецъ и оба старшіе сына были одты довольно въ щегольскіе халаты, по обыкновенію надтые на бязинную рубаху и на козловые шальвары, но Тукай явился совершеннымъ франтомъ. Свжесть ли впечатлній о препровожденіи времени въ такомъ большомъ город, какъ Бухара, тогда-какъ прежде Тукай, кром нашей Усть-уйской, ничего похожаго на городъ еще не видалъ, баловство ли матери, которая, обрадовавшись возвращенію сына, дорожила преимущественно его присутствіемъ и наготовила ему разныхъ гостинцевъ, или просто самолюбіе мальчика, снова появившагося между знакомыми сильфидами степи и давно-давно жданнаго какою-нибудь Дарэ, Текенэ или Бокишь, которыя ужь успли приглянуться парню — что бъ тамъ такое ни было, только наніъ Тукай такъ горделиво смотрлъ на всхъ и такъ франтилъ, рисуясь байроновскими позами, что совершенно овладлъ моимъ вниманіемъ.

Начать съ того, что, вмсто калпака, на немъ надтъ былъ такъ-называемый султанскій тюбетей, невысокій, нсколько пониже нашей мужской шляпы, конусообразный, твердый и несгибаемый калпачокъ безъ полей, сшитый изъ штофной, протканной золотомъ, матеріи, и опушенный по краямъ неширокою полоскою боброваго мха, съ бобровыми же стрлками надъ ушами, это имло видъ такой, какъ-будто бы у калпачка были маленькіе наушники и теперь они приподняты кверху. Подъ этимъ султанскимъ тюбетеемъ былъ обыкновенный тюбетей коканской формы, то-есть полушаріемъ, видно было, что этотъ тюбетей чистой казанской работы, потому-что богато обшить массивными галунами и осыпанъ золотыми блестками, а этого въ Кокан не съумютъ сдлать. Наконецъ, на Тука надтъ былъ одинъ только халатъ, легкій, лтній, сдланный изъ пестрой и волнистой бухарской полушелковой матеріи, ‘адрясъ’ или ‘падчаи’, и подбитый не простымъ ситцемъ, а ‘банаресомъ’, или ‘мисри’, тоже полушелковою матеріей, съ очень-узенькими полосками по гладкому полю. Тукай такъ важничалъ этимъ халатомъ, что поминутно вертлся въ немъ, заложивъ подъ него одну или об руки на спину такъ, чтобъ въ одно время было видно и лицо и дорогая изнанка халата, драпировавшагося по этому неправильными складками.

Но важность то вся была не въ халат, а въ томъ, что подъ халатомъ надто! Вопервыхъ, на ше у Тукая повязанъ галстучкомъ желтый съ разводами коканскій шелковый платочекъ, изъ-подъ котораго выглядывали, блые какъ снгъ, воротнички коленкоровой рубахи. Ужь одинъ этотъ платочекъ въ вид галстуха — значительный шагъ впередъ: Киргизы галстуховъ не носятъ. Но и кром галстуха, на нашемъ франт было еще одно нововведеніе — жилетъ, изъ зеленаго плиса, отороченный металлическимъ снуркомъ и застегнутый на цвтныя стеклянныя пуговки въ металлической оправ. Наконецъ, еще новость, обращавшая ужь не одно мое, а всеобщее вниманіе — малиновые изъ бухарскаго бархата шальвары, ужасно-широкіе и до такой степени обогащенные клеемъ или картофельной мукой, что издавали шумъ и не драппировались на ног, а торчали на всхъ выпуклостяхъ какимъ-то пузыремъ. Шальвары и жилетъ подтянуты были бухарскимъ бархатнымъ поясомъ, съ серебряною бляхою и съ огромною по середи ея фальшивою бирюзою. Въ такомъ наряд Тукай былъ великолпенъ.

Такимъ же великолпіемъ сіяла и его конская упряжь. Когда мы вс гурьбой похали верхами осматривать Куламбаевы табуны, Тукай гарцовалъ и юлилъ передо мною на рзвомъ бгун, у котораго уздечка безъ налобника, пахвы, принадлежности сдла и лука его были богато убраны серебромъ и крупными камнями фальшивой бирюзы, яхонтовъ и сапфировъ. На сбру въ разныхъ мстахъ были прившены разноцвтные шелковые хвосты: болтаясь во время бга коня, они служили для отгона мухъ.

Асатъ, какъ я ужь сказалъ, одтъ былъ гораздо-проще, необычайныхъ принадлежностей въ его наряд не было, но нельзя же, чтобъ и у него самолюбіе чмъ-нибудь не высказалось передъ гостемъ и, увлекаемый имъ, Асатъ то-и-дло вынималъ изъ вышитаго въ узоръ шелковыми снурочками кармашка своего башмета толстые-претолстые серебряные часы, которые, какъ на зло, не были заведены.

Я обрадовался случаю собрать свжія новости о бухарской торговл, началъ разговоръ о здоровь эмира, разспросилъ о спорахъ его съ Дост-Мухаммед-Ханомъ, который передъ этимъ только-что отнялъ у него городъ Балхъ и, наконецъ, перешелъ къ своему спеціальному предмету. Длать распросы о предмет, которымъ интересуешься — сущее наказанье, къ прямымъ вопросамъ невсегда можно прибгать, большею-частью приходится разспрашивать обинякомъ, и если нападешь на умную и сметливую голову, то получаешь такіе лаконическіе отвты, что по нимъ нельзя прійдти ровно ни къ какимъ обстоятельно-развитымъ положеніямъ.

Я испыталъ эту муку, эту нравственную пытку, которой подвергался отъ природы нетерпливый нравъ мой, разспрашивая повидимому съ невозмутимымъ хладнокровіемъ, напримръ, о томъ, какъ караваны ходятъ по степи, какъ нанимаютъ верблюдовъ, какъ ихъ вьючатъ товарами, какъ идутъ дорогой и какъ, наконецъ, приходятъ на мсто? Сто человкъ отвчали одно и то же и совершенно-одинаково: ‘О, это очень-просто! Сперва наймутъ верблюдовъ у Киргизовъ, а какъ надо отправляться — верблюдовъ и приведутъ, приведутъ верблюдовъ-то, да и станутъ ихъ вьючить, а тамъ съ Богомъ и въ дорогу. День идутъ, а ночь отдыхаютъ. Вотъ и идетъ караванъ по-тхъ-поръ, пока не прійдетъ на мсто, а на мсто пріидутъ, верблюдовъ и отпустятъ’. Надо было много хитрить, чтобъ добиться до любопытныхъ подробностей, а хитрить нужно непремнно, нужно изворачиваться въ разговорахъ, потому-что на прямые вопросы обыкновенно смотрятъ весьма-подозрительно и съ боязнью не кроется ли тутъ какой бды.

Въ Асат Куламбаев я, съ первой же моей бесды съ нимъ, увидлъ очень-интересный для себя субъектъ. Онъ былъ тщеславенъ, самолюбивъ, необширныхъ умственныхъ способностей, но достаточно наблюдателенъ и уменъ для того, чтобъ въ совершенств знать свое дло, онъ былъ охотникъ посмяться, охотникъ кутнуть поевропейски, жаденъ до удовольствій, о которыхъ только слыхалъ, но въ степи не извдалъ, и до-того разговорчивъ, что часто увлекался предметомъ и шибко проговаривался, самъ этого не замчая. Къ числу особенностей его надо присовокупить и то, что говорилъ онъ обыкновенно шепоткомъ, никакъ не могъ справиться съ нашимъ ‘ж’: вмсто ‘жарко’ говорилъ и ‘ярко’ и ‘джарко’, коверкалъ и ломалъ русскія слова страшнымъ образомъ, но вообще владлъ языкомъ на столько, что его, даже и при ненапряженномъ вниманіи, легко было понимать.

Дорожа опытностью Асата, я подговаривалъ его погостить у меня съ мсяцъ въ Троицк, куда я долженъ былъ хать изъ степи, общалъ ему квартиру, столъ, полное содержаніе и даже денежное вознагражденіе и просилъ его воспользоваться моимъ гостепріимствомъ и раздлить мое одиночество въ незнакомомъ мн город. Асатъ не давалъ слова и, не предупредивъ меня, тайно ускакалъ въ ставку султана-правителя, который чрезъ нсколько дней и командировалъ его ко мн, изъ желанія содйствовать моимъ занятіямъ, назначивъ Асата состоять при моемъ лиц.

Въ одно время съ Асатомъ жиль у меня въ Троицк еще одинъ молодчина-батырь, по имени Сапакъ, преразбитной малый, лтъ тридцати, сметливый, расторопный и ужь пообтершійся въ Бухар. Онъ выжилъ у меня цлый мсяцъ, держалъ вмст со мною европейскій столъ, бывалъ доволенъ, когда я иногда готовилъ и раздлялъ съ нимъ мухаммеданскія блюда, гордъ и надмененъ, когда, бывало, я ходилъ съ нимъ подъ-ручку прогуливаться по городу, и счастливъ, когда я не унижалъ его передъ посторонними, а обходился съ одинаковымъ почетомъ, любезностью и вниманіемъ, какими обязанъ каждому своему гостю. Было время Уразы, мухаммеданскаго поста. Отъ восхода до заката солнца, мусульманинъ не долженъ принимать пищи, зато по ночамъ Сапакъ надался за троихъ и не прочь былъ отъ запрещеннаго пророкомъ нектара. Шампанское и лафитъ онъ очень любилъ, но гораздо выше ставилъ т напитки, которые быстре и сильне туманили и ошеломляли голову. Принадлежа къ достаточной семь и разъигривая роль барина, Сапакъ не чуждался замашекъ, какъ-то невяжущихся съ барствомъ, напримръ: спалъ въ передней на голомъ полу, подостлавъ только войлочекъ, носовой платокъ носилъ только для виду, панибратствовалъ съ прислугою и, въ мое отсутствіе, добровольно обдывалъ на кухн. Въ добавокъ ко всему, онъ мастерски игралъ въ вистъ и въ преферансъ и, въ город, ни за что не хотлъ ходить въ киргизской одежд: а для внушенія къ себ большаго почтенія, чтобъ придать себ видъ купца, щеголялъ только въ татарскомъ плать, то-есть ходилъ въ суконномъ чапан и въ суконной же обшитой соболемъ татарской шапк. Все это я счелъ нужнымъ сказать, чтобъ дать понятіе, въ какой мр и какими именно шагами въ глушь Киргизской Степи проникаютъ начала цивилизаціи у высшихъ слоевъ степныхъ обитателей и съ какою еще несмлостью и шаткостью боязливый степнякъ, привыкшій къ наружной покорности и смиренію передъ блой костью, входитъ въ роль самостоятельной единицы, въ сознательное пользованіе правами предоставленной ему закономъ свободы дйствованія.

Изъ всхъ этихъ явленій, отпущеніе волосъ на голов и добровольная, хотя бы и временная утрата національности — самыя важныя.

Въ отношеніи мухаммеданскихъ женщинъ эта утрата національности идетъ вотъ въ какой постепенности.

Возьмемъ въ примръ степную дикарку, киргизскую двушку изъ простаго класса. Вообще ходитъ она въ аул съ незакрытымъ лицомъ и, по патріархальности нравовъ, часто является, даже при мужчинахъ, въ одной рубах и туманахъ. Измненію ея коренныхъ обычаевъ могутъ содйствовать дв причины: или она попадетъ въ сожительство къ богатому султану, потому-что въ степи развелось множество бдняковъ чистой султанской расы, или уйдетъ на заработки въ русскій городъ, или въ казачью станицу. Въ первомъ случа, по важности занимаемаго ею положенія, она должна ужь оставить патріархальность прежнихъ привычекъ и, являясь предъ взоры постороннихъ людей, скрывать свое лицо отъ ихъ взглядовъ ширинкой кисеей, спадающей съ ея богатаго головнаго убора.

Упомянувъ о простыхъ, необлеченныхъ отъ высшаго начальства властью, а отъ высочайшей власти чиномъ, султанахъ, прибавимъ къ слову, что, по закону, султаны составляютъ высшее и почетнйшее между Киргизами сословіе, званіе ихъ наслдственное, они освобождаются отъ тлесныхъ наказаній.

Попадая въ среду русскаго населенія, киргизская женщина прививаетъ къ себ русскія привычки и многія достоинства и недостатки коренныхъ русскихъ бабъ и, незамтно, все больше и больше русетъ. Въ счастливыхъ обстоятельствахъ, она одвается потатарски, при неудач и безденежьи знакомится съ русскимъ сарафаномъ.

Есть еще дальнйшій переходъ для степной женщины изъ киргизскаго, а чаще изъ башкирскаго или инаго, племени. Ей можетъ представиться случай поступить въ жены къ какому-нибудь купцу-татарину, или выйдти за русскаго дворянина изъ мухаммеданъ. Если мужъ, по состоянію своему, пользуется скромною долею достатка, жена совершенно подчиняется нравамъ и обычаямъ господствующаго татарскаго населенія, пьетъ, стъ, румянится, жуетъ смолку, толстетъ и жиретъ и закрывается, при встрч съ посторонними, чадрою или полою накинутаго на голову халата.

Но тамъ, гд мужъ иметъ большое значеніе въ своемъ город и, по положенію своему, долженъ держать открытый домъ, тамъ татарщина ужь нсколько стирается и принимаетъ лоскъ русской образованности. Мухаммеданка перестаетъ быть татарскою женщиною: она становится татарскою дамою. Чадра откидывается или, лучше сказать, совершенно покидается, женское отдленіе съ нарами замняется наряднымъ будуаромъ съ роскошною мёбелью, татарскій кульмякъ выкраивается по мрк обыкновеннаго городскаго платья, подъ кульмякомъ показывается тонкое голландское блье и кисейныя, вышитыя гладью, манишечки, шитые золотомъ кожаные сапоги смняются прюнелевыми ботинками и бархатными полусапожками, на столик валяется русская книжка и оборыши Французскаго романа, въ разговор проскакиваютъ фразы въ род ‘pardon, mesdames!.. plait-il, monsieur?.. ah, bon Dieu, quel horreur!’ и тому подобныя. Татарская дама принимаетъ гостей — въ чепчик, вызжаетъ гулять — въ шляпк и, даже въ народномъ костюм являясь передъ публикой, не преминетъ случая быть bien gante и bien chausse, батистовый, обшитый тонкими кружевами и сильно-надушоный носовой платочекъ въ рук, по локоть украшенной дорогими браслетами, свжія палевыя перчатки, новомодный парасоль и щегольская коляска на лежачихъ рессорахъ нисколько не придаютъ странности дорогому матерчатому двуличневому кульмяку, малиновому бархатному, вышитому золотомъ распашному полубешмету и широкой бархатной шапк, опушенной дорогимъ бобромъ и унизанной по туль жемчугами или драгоцнными камнями. Съ такими принадлежностями наряда татарская дама, замужняя женщина или молодая вдова, живетъ на чужой глазъ въ полномъ смысл на европейскую ногу. Человкъ, везд человкъ, а женщина прежде всего женщина. Мн случалось лично видть мухаммеданскихъ женщинъ во всхъ переходахъ и въ разныхъ фазисахъ общественнаго развитія: я ихъ видалъ и верхомъ на коровахъ, видалъ и въ модныхъ экипажахъ, видалъ и степныхъ бабъ, видалъ и дамъ du tr&egrave,s comme il faut, а все-таки татарокъ съ головы до ногъ, въ моральномъ отношеніи.

Само-собой понятно, что эта послдняя степень развитія не можетъ быть во всей сил примнена къ киргизскимъ султаншамъ, а касается только татарокъ. Киргизскихъ султаншъ въ Оренбург я видлъ два раза на балахъ. Недавность пребыванія въ город не могла, разумется, стереть съ нихъ всхъ слдовъ постояннаго пребыванія въ степи, но и то перемны, сопровождавшія ихъ появленіе на балъ, не могли не броситься въ глаза. Лица ихъ были открыты, высокіе національные головные уборы замнены татарскими шапками, и вообще въ цломъ костюм преобладалъ татарскій элементъ, но появлялись ужь и башмачки, и перчаточки, и батистовые платочки, и даже полуоткрытыя шейки. Ихъ степенства, конечно, не принимали участія въ танцахъ и вообще были необщительны, какъ нелюдимки, запрятавшись вс кучкой въ дальнемъ будуар, но все-таки желаніе блеснуть и заинтересовать своею наружностью представителей нашего пола не могло не озабочивать ихъ впечатлительныхъ и поэтическихъ головокъ, а вмст съ тмъ и не высказаться какими-нибудь положительными пріемами.

Первою женщиною султанской расы, пустившеюся въ европеизмъ, была Тайкара, принадлежавшая концу минувшаго столтія. Чтобъ познакомить читателя съ личностью этой особы, выписываю изъ чужаго сочиненія слдующія строки.

‘Тайкара, дочь Нурали-Хана, жена хаджи Нур-Мухаммеда, умерла: въ 1805 или въ 1806 году. Она была женщина умная, пышная и красотою своею съ ума сводила многихъ. Самымъ жаркимъ и горячимъ ея обожателемъ былъ баронъ И***. Императрица Екатерина Великая подарила ей великолпную карету и пожаловала, по смерть, землю въ какой-то губерніи. Тайкара была въ такомъ уваженіи у всхъ Киргизовъ, что даже братья ея и прочіе султаны ни въ чемъ не смли ей противорчить и слушали ее съ почтеніемъ, съ подобострастіемъ. Часто она ихъ журила, бранила и, съ сожалніемъ покачивая на нихъ головою, частенько говаривала: ‘эхъ, не родись я бабой, а родись мужчиной, я бы показала вамъ себя! я бы васъ выучила! да не словами, а дломъ, чтобъ и вы, глядя на меня, длали то же, что и я длаю’. Тайкара иначе не вызжала, какъ въ карет, цугомъ, въ шесть лошалей. Мужъ ея, человкъ хорошій, но смирный, служилъ въ коммиссіи, былъ надворнымъ совтникомъ и носилъ медаль. Поживъ въ Петербург, Тайкара возвратилась оттуда въ 1797 году и съ-тхъ-поръ, по самую смерть, безвыздно жила въ Оренбург, противъ одноэтажныхъ казармъ. Она ужасно любила, чтобъ ее, ни съ того, ни съ сего, за то только, что отецъ ея былъ ханъ, Нурали, звали почаще ‘ваше сіятельство’. Жила она совершенно на европейскую ногу, одвалась чрезвычайно-богато, однакожь не иначе, какъ покиргизски. Самолюбива была ужасно и важничала до смха, благо рука была у барона И***. Примрно сказать, когда гости прідутъ съ визитами, она не сядетъ по-людски, въ кресло, а заберется на диванъ, поставленный на возвышеніи. По вечерамъ у Тайкары бывала обыкновенно музыка, частенько самая жалкая. Пожила-таки она въ свое время! Схоронена она за оренбургскимъ Мновымъ Дворомъ, а посл и мужа тамъ же похоронили’.

Проведя въ куламбаевомъ семейств нсколько часовъ, въ короткое время сдружившись съ его членами и взявъ съ нихъ слово опять увидаться, я, напутствуемый пожеланіями всего хорошаго, отправился дале, узнавъ, что Киргизамъ очень понравилась обходительность и согласіе, царствовавшія между мною и состоявшимъ при мн башкирскимъ казакомъ-юношей, отъ котораго они старались вывдать насчетъ меня всю подноготную.

Въ дальнйшемъ слдованіи по степи, я отмтилъ въ своемъ журнал только одинъ аулъ, пребываніе въ которомъ заинтересовало меня общительностью киргизскихъ женщинъ. Это было на урочищ, которое Киргизы назвали мн Тобольскимъ Ходмутеемъ. Аулъ былъ огромный и состоялъ изъ смшанныхъ семей Аргынцовъ и Кыпчаковъ. Естественно, что по наружности я ничмъ не могъ отличить ихъ отъ другихъ, виднныхъ мною, родовичей, но мн какъ-то бросилась въ глаза особенная рослость и дородность здшняго прекраснаго пола.

Одна изъ представительницъ его, женщина на взглядъ лтъ сорока, довольно-благообразной наружности, но прездоровенная бабища, настоящій гренадеръ по росту и по голосу, съ чрезвычайно-блымъ лицомъ и съ самыми размашистыми пріемами, зазвала меня къ себ въ кибитку и предложила гостепріимство. Мужа ея не было дома, кто онъ такой — не знаю, но по всему видно было, что моя хозяйка, пользовалась между всми мужчинами и почетомъ и вліяніемъ. Кибитка, по обыкновенію, наполнилась народомъ, и мужчинами и женщинами, и малыми ребятами, сколько ихъ могло помститься подъ шатромъ, но сама хозяйка занимала первое мсто, мужчины и женщины сидли около нея на кошмахъ, поджавъ ноги.

Хозяйка моя, съ чрезвычайною предупредительностью, разспрашивала меня, чрезъ моего ординарца-Башкирца, о цли моей поздки, освдомлялась о моихъ нуждахъ, распоряжалась угощеніемъ и безъ особенныхъ церемоній или неумстной, а можетъ-быть и непривычной, скромности, приступила къ исполненію моей просьбы и стала меня знакомить съ принадлежностями женскаго киргизскаго наряда, приподнявъ съ подобающимъ, однакожь, приличіемъ края стеганнаго своего халата и показавъ концы онучъ, голенища сапоговъ и кончики блыхъ бязинныхъ тумановъ. Мн захотлось поближе изслдовать обыкновенный женскій головной уборъ, ‘джаулукъ’ или ‘яулукъ’, хозяйка моя, при первомъ же намек, тотчасъ стащила съ головы свою повязку и стала мн ее показывать. Густые каштановые и весьма негрубые, а довольно-таки шелковистые волосы такъ и разсыпались по объемистымъ плечамъ сорокалтней, полной и даже немножко черезчуръ полной пастушки. Надобно замтить, что картинки, приложенныя къ ‘Описанію Киргизъ-Казачьихъ Ордъ и Степей» А. И. Левшина, не совсмъ соотвтствуютъ ныншнимъ нарядамъ Киргизокъ, а потому я и здсь, какъ и у Башкирцовъ и въ другихъ мстахъ, позаботился снять нсколько сценъ и портретовъ съ натуры. Самъ я рисую изъ-рукъ-вонъ плохо, но у меня былъ превосходный рисовальщикъ, хоть и не академистъ — урядникъ Оренбургскаго Казачьяго Войска, Чернышовъ, многими портретами и сценами одолженъ я и бывшему башкирскому атаману, который мастерски владетъ карандашомъ.

Джаулукъ состоитъ изъ двухъ большихъ коленкоровыхъ полотнищъ, въ вид отдльныхъ платковъ. Одинъ надвается, на голову такимъ образомъ, что скрываетъ собою вс волоса и широко спадаетъ на грудь, плечи и спину, а другой навертывается на него… не то-что чалмой, а какимъ-то высокимъ, кверху приплюснутымъ цилиндромъ. У важной дамы цилиндръ этотъ стоитъ стоймя и прямо, потому-что важная дама старается ‘не ворохнуться’, не позволяетъ себ сильныхъ движеній, ходитъ точно автоматъ, ну, а неважная дама ходитъ какъ попало, движется всми членами, а поэтому и джаулукъ у нея свшивается на сторону, и та и другая форма тюрбана — изъ рукъ вонъ плоха, но послдняя все-таки несравненно лучше — тутъ жизнь видна.

Среди разговоровъ о разныхъ разностяхъ, въ кибитку протискалась еще какая-то женщина съ ребенкомъ и подошла къ первому мсту, гд сидла хозяйка. Это была дочь ея, а ребенокъ — внукъ, мальчишка лтъ трехъ отъ-роду. Онъ былъ одтъ безъ особенной изъисканности, ходилъ что называется ‘какъ мать родила’. Волосёнки у него не были еще подбриты и клочьями торчали на голов, все тло загорло и неряшливо до крайности, животъ большой и несоразмрный туловищу, лицо и даже губы изъязвлены ранками. При приближеніи его къ бабк, хозяйка моя прекратила на мгновеніе разговоръ, погладила и поцаловала внука, пригнула ему голову и поспшила покормить его своею грудью, нисколько не прикрывая ее концами джаулука — чистая Аркадія! Недоумніе мое при этихъ ласкахъ съ трехлтнимъ ребенкомъ не было удовлетворено никакимъ поясненіемъ.

Я пріхалъ, должно-быть, вскор посл ужина семей, среди которыхъ теперь находился, это я заключаю изъ того, что вс присутствовавшіе наперерывъ, мужчины и женщины, какими-то особенными звуками, вылетавшими изъ полостей рта, давали мн чувствовать о совершенномъ пресыщеніи и полномъ удовлетвореніи ихъ желудковъ жирною пищею. Извстно, что эти звуки вызываются у степныхъ кочевниковъ и долгомъ учтивости къ хозяевамъ и засвидтельствованіемъ предъ посторонними, что вотъ дескать какъ мы здсь сытно димъ.

Но время ужина еще не совершенно настало: ужинъ, или, покиргизски, обдъ, начинается только по окончаніи всхъ дневныхъ работъ, а работы въ аул не были еще покончены. Я вышелъ на степь. Солнышко близко было къ закату, но еще не закатилось, домашній скотъ отчасти пригнанъ къ кибиткамъ, но тамъ и сямъ по горизонту носились еще столбы пыли, ясно указывавшіе, что вотъ это табуны лошадей пасутся на отгонныхъ поляхъ, а вотъ эта пестрая полоса, виднющаяся сквозь облако пыли, точно черезъ флёръ — это идутъ быки и коровы, а вонъ тамъ, гд ничего, кром пыли, не видно, это барановъ гонятъ домой.

Киргизы, въ малахаяхъ и въ легкихъ цвтныхъ башлыкахъ, скакали, по степи въ разныхъ направленіяхъ, молодыя двушки, съ повязанными на голов бумажными платочками, тоже суетились, разъзжая верхомъ отъ одной отары приближавшихся барановъ до другой, тутъ верблюдица стоитъ не шелохнется, прикармливая тощенькаго и облизаннаго жеребчика, а вотъ и старый верблюдъ помахиваетъ крохотнымъ хвостишкомъ, стараясь согнать кусающаго его шмеля или муху.. Верблюдъ ужь началъ линять, клочки мохнатой шерсти виднются у него только на темени да на долгой ше, изъ двухъ горбовъ одинъ ужь потерся и повисъ на бокъ, тутъ нагіе мальчишки и двчонки прыгаютъ, заигрывая съ собакой, тамъ байгушъ, весь въ лохмотьяхъ, погоняетъ прутомъ кой-какую скотинку, охраняемую устарлымъ, едва передвигающимъ ноги, псомъ…

Слово ‘байгушъ’ у Киргизовъ иметъ два значенія: такъ называютъ или взбалмочнаго человка, или человка почему-либо заслуживающаго состраданіе, въ этомъ смысл оно тожественно нашему слову ‘бдняжка’. Напримръ, у богатаго человка жена умретъ: Киргизъ о немъ не выразится иначе, какъ сказавъ: ‘эхъ, байгушъ, жену потерялъ!’ Но есть еще третье значеніе байгуша, исключительно-принятое и въ русскомъ язык: такъ у насъ называютъ совершенно-обднвшаго Киргиза: въ этомъ послднемъ смысл употребляю это слово и я.

По образу жизни, байгуши раздляются на два разряда: на ‘игинчи‘ и на ‘унгуче‘. Подъ выраженіемъ ‘игинчи‘ разумютъ тхъ Киргизовъ, которые сютъ хлбъ, отъ своего ли лица занимаясь, хлбопашествомъ, или состоя въ работникахъ у богачей-Киргизовъ, занимающихся земледліемъ, названіе же ‘унгуче‘ придается исключительно тмъ Киргизамъ, которые расходятся на заработки въ русскіе города и селенія и не сютъ хлба.

Есть еще родъ сословія — Тюленгюты или Теленгуты, разница ихъ отъ обыкновенныхъ работниковъ та, что работниковъ могутъ нанимать вс желающіе, а Тюленгютовъ избираютъ только къ султанамъ, они избираются біями изъ членовъ, подвдомственныхъ имъ ауловъ и препровождаются къ почетнымъ султанамъ, для состоянія при ихъ лиц, въ качеств прислуги. Изъ этихъ Тюленгютовъ султаны приближаютъ къ себ отборныхъ людей, которые и составляютъ при нихъ родъ дружины, или султанской свиты. Это, выходитъ, почти то же, что Кётёчинёры у Калмыковъ, о которыхъ издано мною особое изслдованіе. Да и вообще считаю нужнымъ прибавить, что все, касающееся основныхъ началъ кочевой жизни и быта Киргизовъ, совершенно-тожественно съ основными началами быта Калмыковъ, поэтому во вс эти подробности пускаться здсь я и не стану.

Въ аул почти вс до одной женщины заняты были уходомъ за возвратившимися съ пастбищъ стадами. Въ одномъ мст хозяйки доили разставленныхъ въ дв линіи, голова къ голов, овецъ, тамъ цдили въ турсуки молоко отъ кобылицъ, а тутъ старуха, взваливъ себ на колни жирнаго барана, снимала съ него ‘веснину’ съ такимъ искусствомъ, что снятое ею руно казалось настоящимъ мхомъ, крпко-держущимся на мездр. Изъ этой веснины посл сдлаютъ ябагу, для подстилки подъ чапаны и другую зимнюю одежду, и для носки въ стужу и морозы вмсто теплыхъ чулокъ. Но это доступно только людямъ зажиточнымъ, люди обыкновеннаго достатка окутываютъ зимой ноги простою овчиной, или мягкимъ саксакомъ. Овчина — это мхъ съ стараго барана, а саксакъ — шкура, снятая съ молоденькаго барашка, вмст съ длинной и очень-шелковистою волною и шерстью. Шерсть осенней стрижки идетъ на валеный товаръ, кошмы, валенные сапоги, поярковыя шляпы и другія издлія, которыми такъ славится Нижегородская Губернія.

Овцы ягнятся около половины апрля, но сметливые купцы, принимающіе дятельное участіе въ торг баранами, вслдствіе хитросоглашенныхъ мстныхъ обстоятельствъ, являются за покупкою ихъ въ феврал и март. Киргизы не должны упускать этого времени, чтобъ закупиться нужными для нихъ товарами, а надобно знать, что въ Киргизской Степи производится и дйствительная мна и настоящая торговля на чистыя деньги и на кредитъ. Купецъ прізжаетъ и аршинъ за десять, за пятнадцать, а если Киргизъ очень нуждается, то и за шесть аршинъ лежалаго ситца покупаетъ будущаго кургашка, то-есть барана, который родится, можетъ-быть, еще черезъ два мсяца. Киргизъ охотно соглашается на мну, благо наличныхъ денегъ купецъ съ него не требуетъ — Да, какъ же намъ быть? спрашиваетъ совстливый купецъ, разумется, превосходно владя киргизскимъ нарчіемъ: вс прикащики да и казаки славно говорятъ потатарски.— Какъ же намъ быть? продолжаетъ онъ: — вдь я больше весной въ степь не поду.

— Твое дло — самъ знаешь! отвчаетъ Киргизъ.

— Да вотъ что, братецъ ты мой, куда жь мн съ твоимъ кургашкомъ дваться? Ну, ты самъ посуди, умная ты голова!

— Черезъ десять недль баранъ будетъ — возьмешь!

— Такъ, стало-быть, на десять-то недль ты у меня въ покрутникахъ станешь? Стало, ты мн долженъ остаешься?

— Родится баранъ — сквитаемся!

— Да, сквитаемся! когда-то еще этого дождешься, а мн за твоимъ бараномъ не нарочно же въ степь трястись.

— Ну, какъ знаешь, такъ и длай.

— Подавай назадъ ситецъ!

— Пожалуйста, ситецъ оставь: я весь обносился, мн ситецъ нуженъ, да и чего ты боишься, разв когда-нибудь пропадали долги на Киргизахъ?

— Ну, что говорить — Киргизы честный народъ, да, братецъ ты мой, за что жь мн-то длить дло, Богъ знаетъ, на сколько, наше дло торговое, деньги везд нужны… заплати наличными!

— Да у меня нтъ наличныхъ!

— Ну, вотъ то-то же — видишь, какое дло, какъ ни верти, все оно худо… А разв знаешь что?

— А что?

— Да ты прибереги барана-то.

— На долго ли?

— Да до другой весны.

— Видишь ты! вдь мн прійдется за нимъ ходить, кормить его…

— Э-эхъ, голова, голова! Ходить! кормить! Да вдь ты станешь же ходить за своими баранами? Ну, и за моимъ попригляди! Будешь пасти своихъ? ну, пусть и мой попасется съ твоими вмст: не простъ онъ мста! Травы что ли пожаллъ? Эка бда какая! будто про одного тебя Богъ траву создалъ! въ божьемъ мір на всхъ, братецъ ты мой, травы станетъ!.. Такъ ты, того, попридержи моего-то барашка, вотъ что народится, да пригляди за нимъ, хоть за спасибо, что я теб въ долгъ врю… подрастетъ маленечко, отгуляется (отжиретъ), а я къ тому времени подоспю, пріду — возьму! Вдь это теб ровнёшенько ничего не стоитъ… ну, что жь, согласенъ?

— Да оно, пожалуй, и въ-самомъ-дл такъ ладнй будетъ! отвчаетъ простодушный степнякъ.

Купецъ съ Киргизомъ ударили по рукамъ — Киргизъ и къ бараномъ и съ ситцомъ остается дома, а купецъ узжаетъ.

Черезъ годъ купецъ снова прізжаетъ ‘на сатавку’, на мну, въ тотъ же аулъ и встрчается съ старымъ знакомымъ.

— А, здорово!

— Здорово!

— Какъ поживаешь?

— Все помаленьку!

— Ну, какъ Богъ далъ по хозяйству?

— Плоховато ныньче было: все стадо погибло — занесло бураномъ, загнало въ оврагъ, завалило снгомъ — такъ вс и передохли!

— Эхъ ты, бдняжка-бдняжка! Жаль мн, братъ, тебя, да что станешь длать — не въ нашей власти, голубчикъ, ни снги, ни бураны… Ну, а мой баранчикъ живъ?

— Погибъ вмст съ другими.

— Ну, полно шутить! ты его врно приберегъ… ты честный человкъ: ситецъ взялъ и понимаешь, что мн нтъ дла, были у васъ бураны, или не были… не все же стадо у тебя подохло?

— Съ полсотни головъ осталось!

— Ну, вотъ и мой-то между ними попался — подавай его сюда!

Киргизъ ведетъ купца къ стаду, показываетъ ему на статнаго барана съ блою волной.

— На, вотъ, возьми — теперь мы квиты!

— Что жь это ты, пріятель! возражаетъ купецъ, завидвъ въ сторон откормленнаго, жирнаго, чернаго какъ смоль, барана: — меня не проведешь! я знаю, что кургашекъ народился для меня не блый, а весь черный… а, да вотъ онъ… вотъ ты мн его и подавай!

Противъ такого аргумента гд Киргизу спорить? Киргизъ убждается въ справедливости требованій всезнающаго торгаша и отдаетъ ему откормленнаго, чернаго годовалаго барана, а между-тмъ накупаетъ у купца новаго товара, опять-таки насчетъ будущихъ, имющихся родиться кургашковъ.

Годовалый баранъ стоитъ ровно вдвое противъ кургашка, стало-быть, смышлёный и оборотливый купецъ, кром барыша процентовъ тридцати на ситецъ, въ-теченіе года, только за одно пожданье, наживетъ ровно сто процентовъ на вымненномъ баран.

Баранамъ въ степи не везд цна бываетъ одна и та же. Напримръ, тотъ баранъ, который кормится на Линіи, стаитъ, примрно, рубль серебромъ: цна показывается собственно за годовалыхъ барановъ. На вершинахъ Тургая, гд корма лучше, тамъ заглазно, основываясь только на свдніяхъ, что скотъ кормился на Турга, за годовалаго барана даютъ рубль восемьдесятъ-пять копеекъ серебромъ, баранъ, кормленный на урочищ Сары-Копа, цнится въ рубль шесть гривенъ серебромъ, а если онъ пасся въ пескахъ ‘Тусунъ’, всего верстахъ въ восьмидесяти отъ Сары-Копа, то за него даютъ тридцатью процентами дороже, то-есть боле двухъ рублей серебромъ, самый дорогой баранъ тотъ, который кормился на Сыръ-дарь: за него даютъ отъ трехъ съ половиной до трехъ рублей семидесяти-пяти копеекъ серебромъ. Вся причина заключается въ злачности и сочности кормовъ. Двугодовалые бараны продаются по полуимперіалу. Разсчетъ ведется, какъ и во всей Россіи, на ассигнаціи.

Въ Россію, изъ той части степи, въ которой я теперь находился, идутъ преимущественно годовалые бараны, рдко двухгодовалые, еще рже трехъ и четырехгодовалые, въ этихъ послднихъ случаяхъ сбываются за одно и бараны и овцы, напротивъ-того, въ Бухару сбываются только одни бараны, только двухгодовалые и только сыръ-дарьинскіе. Покупщики-Киргизы, зная и родъ, и отдленіе, и мсто кочевокъ продавца барановъ и, задолго до срока купли, получая свднія о томъ, что скотъ будетъ пригнанъ съ такого-то мста, на основаніи однихъ лишь этихъ данныхъ, и умютъ оцнить барана. Но у Русскихъ ужь не тотъ разсчетъ, руководствуясь иными видами и покупая барановъ для иныхъ цлей, чмъ Киргизы, Русскіе берутъ во вниманіе только одну наружность. Жиренъ баранъ, общаетъ онъ много сала — и хорошо, и довольно, и цна назначается хорошая, а до тхъ внутреннихъ качествъ, которыми дорожитъ Киргизъ, Русскому нтъ никакого дла. Нельзя не присовокупить къ этому общаго сознанія знатоковъ дла изъ природныхъ Киргизовъ, что Курчане, Тамбовцы, Воронежцы и подобные имъ пастухи, лучше всякаго Киргиза умютъ ‘нагуливать’, то-есть, ‘нажировывать’, иными словами ‘пася утучнять’ скотъ въ самое короткое время, ‘нагулъ’ этотъ составилъ у нихъ какую-то особую науку, тайны которой непостижимы для Киргиза, а все-таки они не всякаго, наудачу взятаго, барана поставятъ въ-ровень съ сыръ-дарьинскимъ бараномъ. Вся хитрость нашихъ пастуховъ-нагульщиковъ заключается въ умніи, не обезсиливая и не утомляя скотъ, водить его по мстамъ старыхъ палжвъ, по старымъ нивамъ и вообще по такимъ урочищамъ, гд скотъ наврное находитъ свжую, нжную, сочную и питательную зелень.

Замчаютъ епде киргизскіе хозяева, что чмъ у Киргизовъ больше скота, тмъ онъ становится дороже. Мои знакомцы объясняли мн это очень-просто. Они говорятъ, что если у Киргиза много скота, значитъ, онъ сдлался богаче, богатый Киргизъ, обладая живымъ капиталомъ и находя въ немъ самомъ источникъ исключительнаго своего благосостоянія, не иметъ крайности въ деньгахъ, если же они ему понадобятся, а русскіе торгаши не станутъ давать настоящей цны, то ему стоитъ только вести свое стадо на продажу въ Бухару — и онъ будетъ въ чистыхъ барышахъ.

Впрочемъ, бараны — предметъ такой интересный, что, начавъ о немъ говорить, можно очень-долго не кончить. Торговля баранами для насъ иметъ огромное значеніе: стоитъ только взять на выдержку одинъ ныншній годъ, когда вывозъ сала принялъ такіе огромные размры, когда свчи такъ жгутся, что къ нимъ подступу нтъ. Предметъ этотъ, по своей многозначительности, требуетъ повозможности подробнаго развитія, а потому, намреваясь впослдствіи подробне о немъ поговорить, я перейду теперь опять-таки къ Киргизамъ. Киргизы — народъ необыкновенно-честный. Купцамъ не велно давать Киргизамъ въ долгъ ничего и жалобъ по долгамъ на Киргизовъ отъ нихъ не велно принимать, несмотря на то, купцы берутъ ихъ въ покрутники, то-есть врятъ Киргизамъ. Киргизы знаютъ, что ихъ къ платежу принудить нельзя, но платятъ свои долги исправно, платятъ часто больше чмъ слдуетъ, кряхтятъ да платятъ! платятъ часто и тогда, когда самъ заимодавецъ не помнитъ ужь о долг, или почитаетъ его пропавшимъ, а иногда добровольно платятъ наслдникамъ умершихъ кредиторовъ такіе долги, существованія которыхъ т и не подозрвали. Я не привожу знакомыхъ мн примровъ, но заимствую одинъ изъ извстныхъ всмъ записокъ генерала Генса.

Въ Оренбург жилъ купецъ, по прозванью Осоргинъ. Онъ былъ очень-богатъ, но скупъ такъ, что ужасъ! Онъ велъ мну съ Киргизами, но чрезвычайно-туго съ ними торговался, а такъ-какъ Киргизы всмъ даютъ свои прозвища, то и Осоргина, за его неуступчивость, прозвали они ‘Темиръ-Булатъ’, или просто ‘Темиръ’, порусски — ‘желзо’. Онъ раздавалъ Киргизамъ въ долгъ товары и хлбъ, былъ онъ человкъ безграмотный и потому по смерти оставилъ записки, писанныя кои-какъ и кой-кмъ. Сынъ его могъ требовать уплаты только такихъ долговъ, о которыхъ помнилъ или онъ самъ, или его работники. Отцовскія записки разбирать было трудно, а можетъ-быть и безполезно, притомъ же, какъ человкъ безпечный, онъ и немного заботился о сбор неврныхъ и сомнительныхъ долговъ. Прошло много времени со смерти старика. Разъ молодой Осоргинъ детъ по Мновому Двору и видитъ, что по одному отдленію его разъзжаетъ какой-то Киргизъ и что есть мочи орётъ во все горло: ‘Темиръ балгасы! Темиръ балгасы!.. укажите мн темирова сына!’ Меткія киргизскія прозвища не умираютъ, присутствовавшіе съ-разу узнали кого ищетъ Киргизъ и указали ему на него. Киргизъ подскакалъ къ Осоргину и, не слзая съ лошади, сказалъ: ‘Двадцать лтъ назадъ, я задолжалъ твоему отцу на тридцать кургашковъ, разныя бды и неудачи заставили меня откочевать въ отдаленныя мста: я не могъ сюда показаться, потомъ меня ограбили на барант: мн нечмъ стало заплатить теб. Теперь обстоятельства перемнились, я поправился и пригналъ твоихъ барановъ, возьми ихъ и не сердись, что я долго въ долгу оставался’. Осоргинъ такъ обрадовался, прибавляетъ г. Генсъ, что даже (!) не сталъ хлопотать о процентахъ.

Я могъ бы въ разныхъ мстахъ, кстати и некстати, привести множество извлеченій изъ записокъ почтеннаго генерала, но старался не прибгать къ этому, потому-что нкоторые предметы, о которыхъ писалъ Генсъ за пятнадцать, за двадцать и боле лтъ, теперь ужь измнились къ лучшему и потеряли интересъ новизны.

Раздача денегъ и хлба недостаточнымъ людямъ въ долгъ составляетъ, у насъ, какъ извстно, особый видъ промышлености, на который многіе смотрятъ какъ на видоизмненіе системы частныхъ банковъ. Возьмемъ ли мы въ примръ псковскихъ скупщиковъ льна, мезенскихъ звролововъ, ивановскихъ и кинешемскихъ ткачей, судиславльскихъ солельщиковъ грибовъ, нижегородскихъ вязальщиковъ стей, ршминскихъ суконщиковъ — везд мы встртимъ одно и то же: капиталистовъ, подъ различными названіями кулаковъ, булыней, мартышекъ, прасоловъ и т. п. Такихъ капиталистовъ знавалъ я и въ Киргизской Степи, но и тутъ, по особеннымъ причинамъ, опять сошлюсь на г. Генса.

Кочующіе близь Линіи Киргизы занимаютъ деньги для покупки сна. Одинъ изъ здшнихъ купцовъ, человкъ богатый, даетъ Киргизамъ впередъ по одному голландскому талеру или по голландскому ефимку за каждаго барана, съ тмъ, чтобъ лтомъ получить ихъ по ровному числу, и годовалыхъ и старыхъ. Примру его слдуютъ другіе, сколько это позволяютъ капиталы ихъ. Киргизы почитаютъ это благодяніемъ, и не хотятъ думать о томъ, что лтомъ они за трехъ барановъ выручили бы столько же, сколько теперь даютъ имъ за пять.

‘Дорого яичко къ великому дню’ говоритъ старая пословица и, вроятно, намъ съ вами, читатель, не разъ приходилось испытывать на себ справедливость этой пословицы: иной разъ не только за три рубля готовъ отдать пять — готовъ дать десять, чтобъ только удовлетворить насущныя, самыя настоятельныя потребности, особенно когда настанетъ крайность. Впрочемъ прижимки торгашей, обуздываемыхъ строгостью надзора, стали становиться рже, и въ бытность мою въ степи я ужь не слыхалъ рзкихъ разсказовъ о ихъ продлкахъ съ смирными и обыкновенно-кроткими Киргизами.

Странныя вещи продлывали эти торгаши въ старые годы. Когда-то, очень-давно, жилъ въ одномъ город Оренбургской Линіи богатый перекупщикъ, начавшій торговать съ алтына и сдлавшійся чуть-ли не мильйонеромъ. Онъ принималъ особенное участіе въ барантахъ, скупалъ задешево награбленный Киргизами скотъ и потомъ ужь торговалъ имъ открыто.

У него были огромные табуны лошадей, однхъ онъ сбывалъ, другихъ снова пріобрталъ такимъ же дешевымъ манеромъ. Однажды, ужь подъ старость, довренные его работники, изъ коренныхъ киргизскихъ барантовщиковъ, постучались къ нему условными ударами въ окно, темною, глухою ночью. Надо сказать, что домъ его былъ на вызд, въ конц слободки. Купецъ вскочилъ, выбжалъ на улицу и опозналъ пріятелей.

— Что скажете?

— Пожива, хозяинъ: коней привели!

— Нтъ? много ли?

— Цлый табунъ, хозяинъ: головъ со-сто будетъ!

— Ужо, постойте, вотъ я сейчасъ оболокусь, сейчасъ же загонимъ ко мн во дворъ.

— Прежде деньги намъ вынеси, а то мы ускачемъ, съ тобой, хозяинъ, надо начистоту дло вести.

— Какія же я вамъ деньги дамъ, коли коней не вижу, надо посмотрть хороши ли, чего стоютъ…

— Да вдь вотъ они въ двухъ шагахъ, на лугу, вс тутъ налицо.

Купецъ прихватилъ полочки халата и побжалъ по указанному направленію. Видитъ — въ-самомъ-дл табунъ: кони богатые! Правда, темень такая, что хоть глазъ выколи, но кони дружно ржутъ и храпятъ, черными силуэтами рисуясь на темномъ фон покрытыхъ мглою окрестностей и едва-замтными очертаніями намекая на превосходство всхъ статей. Купецъ обрадовался, вошелъ въ самый центръ табуна и сталъ по одиначк гладить и холить каждую лошадку, выщупывая ихъ крутыя бедра и хоть осязаніемъ стараясь разъузнать о добротности товара. Киргизы торопили его, не то грозили отогнать табунъ, тмъ боле, что и разсвтъ близокъ да и полиція-то не далеко — какъ бы не попасться. Нечего длать! надо было поскорй приступить къ торгу. Краденое вдь дешево продается: Киргизы запросили по дв красненькія ассигнаціи кругомъ съ каждой головы, купецъ сулилъ по полтиннику. Начались споры, переторжки, купецъ далъ рубль серебромъ, потомъ давалъ по талеру, потомъ по синенькой бумажк… дло поршили на семи рубляхъ кругомъ. Купецъ сбгалъ въ избу, отсчиталъ деньги, вручилъ ихъ Киргизамъ, т проврили ассигнаціи, ворота заскрипли, работники загнали коней во дворъ и остались ночевать тутъ же.

Чуть только забрезжило раннее утро, купецъ выскочилъ полюбоваться на ночную покупку — но какой ударь былъ нанесенъ ему! Вчера онъ перекупилъ собственныхъ своихъ коней! Работники пригнали къ нему его же табунъ, да ему же его и продали подъ видомъ краденыхъ киргизскихъ. Работники, раздливъ между собою семьсотъ рублей и получивъ на брата столько, сколько не могли они выслужить у торгаша въ нсколько лтъ, въ ту же, ночь ускакали въ степь и разошлись по ауламъ. Семьсотъ рубликовъ канули! Это произвело на торгаша такое потрясеніе, что его, какъ выражается наше простолюдье, ‘кондрашка хватила’: онъ былъ долго боленъ, но выздоровлъ, и ужь говорилъ невнятно, мямлилъ и косноязычилъ, и хоть съ барантовщиками больше не связывался, а все-таки не упускалъ случая провести ближняго.

Однакожь, обратимся къ нашей поздк.

Намъ оставалось прохать еще одинъ аулъ. Мы прибыли туда довольно-засвтло. Но пока ловили лошадей и старались впрячь ихъ въ экипажъ, а надо сказать, что въ одномъ изъ предшествовавшихъ ауловъ какими-то судьбами отыскалась полная троечная сбруя, съ хомутами и съ дугой — времени ушло ужь довольно. Солнышко закатилось, а ходившія по небу облака общали намъ ночь темную. Я не хотлъ однакожь здсь заночевать и вызвалъ себ охотника въ вожаки.

Я слыхалъ множество разсказовъ объ удивительномъ знаніи Киргизами мстности, и хотлъ самъ испытать на опыт, дйствительно ли мой вожакъ выведетъ насъ прямо на правительскую ставку, мстоположеніе которой, безъ-сомннія, непремнно должно быть ему извстно. Переходъ намъ предстоялъ недлинный, всего какихъ-нибудь верстъ двадцать-пять, или тридцать, стало-быть, ненужно было особенной хитрости, чтобъ на такомъ незначительномъ пространств избавить насъ отъ непріятности заплутаться.

Необозримыя киргизскія степи для насъ, людей, привыкшихъ распознавать дорогу или по улицамъ въ городахъ, или по верстовымъ столбамъ и вхамъ вн селеній, естественнымъ образомъ должны казаться какимъ-то необъятнымъ моремъ равнинъ и луговъ, гд путникъ, предоставленный самому себ, безъ карты, безъ компаса и безъ привычки ходить по звздамъ, неминуемо долженъ погибнуть.

Для Киргиза, который родился въ степи, который весь вкъ свой провелъ на степи, сроднился съ нею, знаетъ ее точно такъ же, какъ знаетъ самого себя — степь представляется знакомымъ городомъ, въ которомъ вс улицы и вс закоулки, по привычк ужь, совершенно ему извстны. Степь для него — родной домъ, въ которомъ онъ, и при дневномъ свт и въ потемкахъ, знаетъ вс переходы и выходы. Каждое живое урочище, каждый пригорокъ, каждое неважное возвышеніе, каждый кустикъ, каждый солонецъ, каждый оврагъ, вс изгибы рчекъ, небольшое озерко, едва-примтная лощина, пески, лужайка, курганъ, могила — все это извстно Киргизу наперечетъ, везд распоряжается онъ какъ въ своей комнат, все служитъ для него верстовымъ столбомъ, все служитъ ясною, хотя и для него одного понятною, надписью.

Выведи нечаянно каждаго изъ насъ въ темную іюльскую ночь, или въ раннее туманное утро, на самую середину неосвщеннаго фонарями Царицына-Луга: для каждаго изъ насъ немного потребуется времени, чтобъ опознаться. На темномъ фон картины очертяся силуэты или суворовскаго памятника, или шпица Михайловскаго Замка, или выяснится ровная черта, окаймляющая верхушки деревъ Лтняго Сада. По этимъ признакамъ мы тотчасъ сообразимъ, въ какой сторон Нева, гд Круглый-Рынокъ, а гд Цпной Мостъ: намъ ужь не будетъ стоить большаго труда идти куда лежитъ дорога: направленіе пути мы выберемъ сами, разсчитавъ предварительно какъ намъ выгодне пройдти, напримръ, къ Круглому-Рынку. Изъ самаго центра Царицына-Луга мы можемъ выйдти туда тремя путями: или мы направимся къ Мойк и у угла большаго дома завернемъ направо, или пойдемъ по Мильйонной и тамъ переулкомъ своротимъ налво, или обратимся сначала къ Нев и оттуда сдлаемъ крюкъ, слдуя Машковымъ Переулкомъ. Царицынъ-Лугъ мы перейдемъ даже съ завязанными глазами: мы знаемъ, что онъ всегда чистъ и гладокъ, какъ полъ, но если мы, за нсколько дней назадъ, видли, что вотъ въ этомъ-то углу поправляли насыпь, мы осторожне пойдемъ въ сосдств памятной намъ мстности и будемъ выискивать боле ровную дорогу.

Точь-въ-точь то же самое и въ Киргизской Степи. Поэтому и нельзя, разумется, назвать инстинктивною способность Киргиза въ одно мгновеніе сообразить направленіе разныхъ урочищъ, длину тни, положеніе солнца и луны, способность, безъ дальняго и продожительнаго процеса размышленія и соображенія, въ тотъ же мигъ указать, по требованію, въ какую угодно сторону: на западъ ли, или на востокъ, на полдень, или на полночь. Способность эта, пріобртаемая вслдствіе привычки и необходимости слдить за ходомъ свтилъ небесныхъ и вслдствіе самаго короткаго знакомства со степью — способность эта, укрпляемая хорошею памятью, далась въ удлъ не одному Киргизу вс степные жители, Калмыки и коренные русскіе казаки дальнихъ степей, даже Донцы, не говоря ужь про Уральцовъ, которые, по самой природ своей, коренные мореходцы и коренные степные наздники, обладаютъ въ большей или меньшей степени такою же способностью вызнавать дорогу тамъ, гд нтъ дороги и прокладывать пути въ мстахъ, по нашему, непроходимыхъ. Большую или меньшую степень неодинаковости въ этомъ отношеніи кладетъ естественное различіе привычекъ жизни номада отъ привычекъ жизни осдлаго человка, и тамъ гд Киргизу, для ознакомленія съ мстностью, нужно побывать только однажды, но все-таки побывать непремнно, нашему брату-горожанину надо прохаться взадъ и впередъ нсколько разъ, да и то врядъ ли кто изъ насъ пустится въ безбрежье степи одинокимъ, безъ провожатыхъ: непремнно потруситъ, изъ того же ложнаго страха, изъ-за котораго не каждый петербургскій мужчина, привыкшій къ Невскому-Проспекту и къ Морскимъ, ршится, въ глухую осеннюю ночь, прогуляться по закоулкамъ Колтовской, или другой подобной ей улицы Петербургской или Выборгской Стороны.

На возраженіе, которое въ эту минуту, вроятно, длаетъ въ своемъ ум читатель, мы отвтимъ пословицей ‘волка бояться — въ лсъ не ходить!’ Гд не бываетъ шалостей? Гд человкъ — тамъ непремнно и зло. Случается, что и на Невскомъ-Проспект, при полномъ газовомъ освщеніи, у прогуливающихся франтовъ выхватывали зонтики изъ рукъ, или тамъ же, среди благо дня, вытаскивали платки изъ кармана, и въ Киргизской Степи не дадутъ спуску оплошному страннику, но вдь это все исключенія! Чтобъ понять что теперь значитъ Киргизская Степь, я не поставлю въ примръ свой перездъ по ней: моя поздка особь-статья, а скажу только одно, что въ мою бытность, простыя русскія бабы свободно и безъ обидъ прозжали по всему пространству степи, отъ Оренбурга вплоть до Аральскаго Укрпленія. Про купцовъ и чиновниковъ и говорить нечего: купцу съ товаромъ Киргизы рады, какъ какой-нибудь особенной благодати, они запоятъ и закормятъ и распотшатъ добраго человка, чиновника они тронутъ необыкновенною внимательностью, самыми рзкими изъявленіями почтительности, самымъ открытымъ гостепріимствомъ.

Вожакъ вывелъ насъ чрезвычайно удачно, прямёхонько на ставку. Слабосильныя для упряжной зды, степныя лошади умаялись и давно укротили свою ретивую побжку, тарантасъ безъ шума катился цликомъ по мягкой росистой трав, провожатые наши, ускакавшись въ-продолженіе долгой дороги, перестали покрикивать и безъ гиканья погоняли усталыхъ лошадей, тишь была по степи такая, что слышно было, какъ кони ступали о землю, какъ трава шуршала подъ колесами. И среди этой тиши, до насъ вдругъ долетаетъ протяжный звукъ высокой ноты, огласившей окрестность и долго незамиравшей въ воздух. Въ этомъ звук было что-то родное, что-то близко-знакомое, но что именно — этого никакъ не могъ я себ выяснить въ первую минуту. Точно такой же звукъ раздался опять гд-то далеко, но ужь въ другомъ мст и другимъ голосомъ. Онъ тоже долго какъ-будто дрожалъ, какъ-будто колыхался надъ нами и наконецъ исчезъ, испарился въ рзкомъ перерыв. Посл короткой паузы, опять та же протяжная нота и опять-таки въ другомъ конц… Что жь бы это такое было? Мн знакомы эти звуки, я знаю ихъ очень-хорошо, но все еще не могу отдать себ отчета, но мн ужь весело становится на сердц, я чего-то ожидаю привтливаго, кровнаго… неужели это…?

— Слу-ша-й! явственно раздалось въ нсколькихъ десяткахъ саженъ отъ меня.

Такъ, я не ошибся: это оклики сторожевыхъ казаковъ, теперь я дома, я между своими, не одни полудикіе кочевники будутъ моими собесдниками, я отведу душу съ нашими удальцами, я наговорюсъ съ ними и врно вынесу много теплыхъ, отрадныхъ впечатлній.

Вдали показались огни, едва мерцавшіе изнутри кибитокъ: вроятно, для освженія шатра, съ ршотокъ откинуты войлоки. Какъ это напоминаетъ русскую деревню, сходство увеличивается и тмъ, что въ сумрак ночи я могъ разглядть правильные ряды кошеи, разставленныхъ точно будто улицей, свтлыя и срыя, чистыя кошмы придаютъ издали этимъ кошамъ видъ мазанокъ или только-что выстроенныхъ, чистенькихъ, новенькихъ избъ. Вотъ стая собакъ кинулись на меня съ громкимъ лаемъ, вотъ вдалек раздался новый вой псовъ, вотъ надъ самымъ ухомъ раздается новый окликъ:

— Кто идетъ? гаркнулъ во все горло казакъ на часахъ, либо съ радости, либо съ просонку.

— Гости! отвтилъ я, изъ ума вонъ, что, по принятому порядку, отвчаютъ ‘солдатъ!’

Въ аул сдлалась маленькая тревога, народъ закопошился, сталъ вылзать изъ кибитокъ, дозорный казакъ, овладвъ возжами нашей упряжки, подкатилъ насъ къ одной кибитк и съ рукъ на руки сдалъ какому-то Киргизу.

Было ужь далеко за полночь, но еще не весь аулъ спалъ. Намъ объявили, что султана-правителя нтъ теперь въ ставк, что онъ, предводительствуя отрядомъ, отправился, нсколько дней тому назадъ, въ дальнюю степь обозрвать благосостояніе ауловъ, что въ отсутствіе его правитъ должность его помощникъ, старшій братъ, султанъ Мухаммедъ и что такъ-какъ теперь поздно, то я могу, отложивъ обычныя церемоніи въ сторону, занять назначенную для гостей кибитку и спокойно ложиться спать.

Я вошелъ въ указанную кибитку. Почти слдомъ за мной, Киргизы втащили сюда же дв огромныя мягкія перины безъ простынь, но зато крытыя свжею шелковою матеріею, нсколько огромныхъ подушекъ въ изголовье, тоже въ щегольскихъ шелковыхъ наволочкахъ, и необыкновенно-толстое теплое двуспальное матерчатое одяло, съ лица и съ изнанки покрытое ‘бикасапомъ’. Приготовивъ постель, Киргизы на безукоризненно-чистомъ русскомъ ‘діалект’ освдомились: не угодно ли мн ужинать, что прикажу подать утромъ на завтракъ и въ которомъ часу велю себя разбудить, пожелали мн спокойной ночи, откланялись и вышли вонъ.

Я легъ-было спать, но двери кибитки снова растворились, двое Киргизовъ поставили на полъ стеариновыя свчи въ серебряныхъ подсвчникахъ, остановились у дверей и въ нихъ показался чрезвычайно-красивый собою полный мужчина, лтъ подъ сорокъ, брюнетъ, въ темномъ суконномъ чапан, изъ-подъ котораго выглядывалъ свтлый шелковый халатъ, и въ богатомъ, изъ дорогихъ лисицъ сшитомъ, малаха, покрытомъ плотною шелковою тканью. Это былъ султанъ Мухаммедъ.

— Ради Бога не безпокойтесь, вы нашъ гость и мн хотлось первому поздравить васъ съ пріздомъ.

— Помилуйте, султанъ, я долженъ… мн сказали…

— Пожалуйста не безпокойтесь, отложите вс церемоніи до завтра, а сегодня ужь вы меня извините, что я такъ поторопился удовольствіемъ съ вами познакомиться.

Пошли разговоры, новые знакомцы, какъ всегда въ этихъ случаяхъ бываетъ, переливаютъ изъ пустаго въ порожнее и, точно состязатели какіе, щеголяютъ другъ передъ другомъ цвтистостью и душистостью расточаемыхъ комплиментовъ. Султанъ Мухаммедъ, извстившись о цли моего прізда, которая показалась ему, разумется, слишкомъ-хитрою и замысловатою и, сообразивъ мгновенно разные случаи возможности инкогнито… что я зжу инкогнито — этому многіе врили, многіе даже въ глаза называли меня ‘господиномъ инкогнито’ — такъ султанъ Мухаммедъ кончилъ ночную бесду со мной объявленіемъ, что, по случаю прізда такого дорогаго гостя, онъ ужь распорядился послать нарочнаго гонца къ его высокостепенству брату, съ извщеніемъ обо мн и съ просьбою поторопиться возвращеніемъ.

Ночь проспалъ я какъ убитый и проснулся ужь очень-поздно. Къ чаю подали мн щегольской серебряный сервизъ и, вмсто сухарей, какія-то маленькія, но претолстыя и обратившіяся совершенно въ камень лепешки, ‘майлё-кульшё’. У богатыхъ Киргизовъ лепешки эти, вывозимыя изъ Бухары, имютъ такое же значеніе предмета роскоши какъ американскіе галеты у насъ, но галеты можно по-крайней-мр легко разжевать, а объ майлё-кульшё только зубы переломаешь. Но вотъ, возл меня застучали тарелки, зазвенли серебряные ножи и вилки и Киргизъ, преклонившись, поставилъ передо мной какой-то сосудъ, закрытый серебряною крышкой: я приподнялъ ее и остолбенлъ отъ изумленія.

Котлетки съ горошкомъ! Отбивныя телячьи котлетки съ разварнымъ зеленымъ горошкомъ! Да нтъ, быть не можетъ… я перекинулъ со стороны на сторону олну штучку, другую, понюхалъ, разрзалъ, поднесъ ко рту — дйствительно такъ, котлетки съ горошкомъ! да еще какъ мастерски приготовлены!… Вотъ оно, просвщеніе-то, куда бросилось! вотъ въ чемъ начатки-то европейской цивилизаціи…. Оно, вдь кажется, что за важность котлетки съ горошкомъ, да дло-то не въ котлеткахъ, а въ томъ, что нкоторые Киргизы у себя въ степи сами готовятъ, сами дятъ котлетки съ горошкомъ! Что за невидаль котлетка? А посмотришь — котлетка-то и притащила съ собою какую-нибудь новую, русскую мысль!

Посл завтрака я отправился въ аулъ съ визитами, какъ слдуетъ, въ черномъ фрак и въ палевыхъ перчаткахъ. Вроятно, зная слабость русскаго человка къ визитамъ и поэтому желая избавить меня отъ ихъ многочисленности, султанъ Мухаммедъ созвалъ къ себ въ кибитку всхъ почетныхъ Киргизовъ.

Я вошелъ къ нему, раскланялся, и такъ-какъ минувшею ночью не было никакого ни спроса, ни разговора о моемъ имени, то теперь, слдуя обычаю, я и объявилъ султану свою фамилію, но, изъ желанія поддлаться подъ татарщину и тмъ расположить въ свою пользу Киргизовъ, я выкинулъ въ выговор букву ‘ь’, а ‘и’ произнесъ какъ ‘ы’. Но едва я выговорилъ, какъ между присутствующими послышался ропотъ удивленія, многіе очень-быстро окинули меня съ головы до ногъ, и я, къ ужасу моему, очень-ясно замтилъ, что Киргизы мои еле-держатся, чтобъ не расхохотаться. Въ первую минуту это меня чрезвычайно-сконфузило.

— Нэ булсунъ?.. Ха, ха, ха, ха!.. Нэ булсунъ?? вопросительно проговорилъ какой-то прекоротенькій, но прежирненькій Киргизъ, какъ я посл узналъ, благодтельный майоръ Балгаджа Ямгурчинъ.

— Нэ блсынъ!.. нэ блсынъ, нэ’блсынъ! отвтилъ самъ же Балгаджа, покачавъ нсколько разъ головой.

Присутствовавшіе вс разомъ снова улыбнулись.

— Эхъ, ни булса булсунъ! снова сказалъ онъ, отчаянно махнувъ рукой.

При этомъ восклицаніи, Киргизы закусили языки, я очень-хорошо видлъ, что вотъ сію же минуту они такъ и лопнутъ со смху. Что было во мн смшнаго? Какая причина могла сдлать изъ меня посмшище цлаго собранія? Я готовъ былъ прійдти въ негодованіе, но усплъ еще сохранить хладнокровіе и узнавъ всю штуку, самъ громче всхъ расхохотался. Дло въ томъ, что весельчакъ, старикъ Балгаджа, острилъ на мой счетъ и строилъ каламбурь на каламбур. ‘Нэ булсунъ?’ покиргизски значитъ ‘что-то будетъ?’, ‘нэ блсынъ’ — ‘ничего не будетъ!’, а ‘ни булса булсунъ’ значитъ ‘что будетъ то будетъ!’

Посл этой забавной сцены и послдовавшихъ затмъ разговоровъ, мы совершенно сдружились между собою. Перерывая безпрестанно нить разговора и обращаясь съ новыми вопросами объ интересовавшихъ меня предметахъ, я, между-прочимъ, окидывалъ глазами помщеніе, въ которомъ мы теперь находились и которое поразило меня своею обширностью и богатствомъ убранства.

Кибитка султана Мухаммеда, назначенная собственно для гостиной залы, имла въ діаметр аршинъ пятнадцать и состояла изъ двухъсотъ головокъ. На высот около одного аршина, ршотка кибитки съ внутренней стороны выложена была вся кругомъ легкой цыновкой, составленной изъ рисовой соломы, такимъ-образомъ, что каждая соломенка крутообмотана была разноцвтнымъ несученнымъ толкомъ’, а вс он вмст соединеніемъ своимъ представляли какъ-бы узорчатый коверъ, состоящій изъ разноцвтныхъ тридцати-двухъ-стороннихъ клтокъ, внутри которыхъ были другія, меньшія клтки, а въ самой середин ихъ — звздочки или букеты цвтовъ. Эти дорогія цыновки служили въ кибитк тмъ же, чмъ для насъ служатъ цвтныя и живописныя стеклянныя ширмочки на окнахъ: они мшали любопытнымъ видть снаружи, что внутри кибитки происходитъ. Такія цыновки длаются и во всю высоту кибиточной ршотки.

Верхъ кибитки выложенъ блыми, какъ снгъ, войлоками и обвязанъ широкими, вершка въ трй-четыре, шерстяными красными тесьмами, на которыхъ рядами вышиты были разноцвтные треугольники. Двери были двойныя. Первою дверью служитъ чистый блый кошемный пологъ, вышитый шерстями и шелкомъ, подъ войлочною дверью блестли другія, деревянныя створчатыя двери, выкрашенныя красною краскою и раззолоченныя. Когда въ кибитк холодно, то запираютъ и эти двери и опущаютъ кошемный пологъ, если въ ней душно, то и двери растворяютъ и пологъ вскидываютъ кверху, но если солнышко свтитъ прямо въ дверй, а между-тмъ въ кибитк жарко, то деревянныя двери оставляютъ открытыми внутрь, а опускаютъ одинъ, пологъ. Припертыя двери и поднятый пологъ означаютъ, что хозяинъ дома, а если двери заперты и пологъ опущенъ, то это означаетъ, что хозяинъ или спитъ, или его нтъ дома.

Внутренность кибитки иногда обивается, или собственно обвшивается, красными и другихъ яркихъ цвтовъ сукнами, вышитыми толкомъ въ узоръ. Полъ щедро выкладывается большими коврами. Такая кибитка бываетъ очень-дорога и, смотря по цнности матеріаловъ, можетъ стоить до трехъ тысячъ рублей серебромъ, и даже гораздо-дороже, а надо замтить, что богатые люди не могутъ довольствоваться одною кибиткой: они ихъ держатъ десятками. Одна кибитка назначается для спальни, другая для кабинета, третья для гостиной, четвертая для одной жены, пятая для другой, шестая для матери, седьмая для дтей, дв-три для ближайшей прислуги, одна для кухни, дв-три отдаются гостямъ и такъ дале.

Въ кибитк султана Мухаммеда, прямо противъ входа, поставлено было сиднье, составленное изъ двухъ пребольшущихъ шолковыхъ подушекъ, положенныхъ на низенькую деревянную подставу. Вправо отъ этого сиднья стояло широкое низенькое ложе съ толковымъ пуховикомъ, съ блымъ бумажнымъ одяломъ, которое превосходно было вышито отъ руки разными шелками, и съ богатыми штофными подушками. Ложе было прикрыто чмъ-то въ род балдахина, блымъ каленкоровымъ навсомъ, вершина котораго представляла собою наклоненную плоскость, все это убрано легкою гарусною пунцовою бахрамой. Въ ногахъ разбросаны дорогіе халаты, по полу разостланы богатые ковры и полсти.

Между кроватью и дверью развшано щегольское оружіе, двуствольныя ружья отечественной выработки и Французскаго дла, драгоцнные кинжалы, сабли, уздечки, ногайки, сдла и разныя принадлежности вооруженія и конской сбруи. Влво отъ сиднья въ два и три ряда разставлены блестящія отъ лоска, отъ масляной краски и отъ латунныхъ, стальныхъ и серебряныхъ украшеній и оковокъ, сундуки разныхъ размровъ, они вс кругомъ были обложены войлоками, но такимъ-образомъ, что лицевая сторона оставалась незакрытою. Такого степнаго великолпія мн ни прежде, ни посл не доводилось видть.

Я очень-хорошо замтилъ, что достопочтенные киргизскіе султаны и біи посматривали на меня съ тми же плохо-подавляемыми улыбочками, съ какими и мы смотримъ на дикаря, когда его вниманіе поражается принадлежностями нашего щегольства и пышности. Но что мн было до этого за дло? я вставалъ съ мста, подходилъ къ занимавшему меня предмету, разсматривалъ узоры, ощупывалъ ткани и приглядывался ко всему, что привлекало мое вниманіе. Вслдствіе этихъ развлеченій, разговоръ нашъ былъ многостороненъ, но я изъ него извлекъ немногое. Я только узналъ, что султанъ-правитель,— султанъ-Ахметъ ‘бда какой человкъ’, зло преслдуетъ барантовщиковъ и конокрадовъ, что Киргизы этой части степи (вслдствіе вліянія на нихъ бухарскаго элемента), вообще не курятъ и не нюхаютъ, но исключенія, какъ и везд, и тутъ, разумется, бываютъ, и первымъ исключеніемъ служитъ самъ султанъ-правитель: онъ нюхаетъ pan и куритъ папироски и гаванскія сигары, что Киргизы очень любятъ ястребиную охоту, ученыхъ соколовъ и ястребовъ они покупаютъ у Башкирцовъ, у нихъ же покупаютъ и деревянныя издлія: арбы Киргизы длаютъ сами, у этихъ арбъ колеса преогромныя и преуродливыя, они никогда не оковываются желзомъ, ободья сложены дурно, а втулки длаются въ-род боченковъ. Киргизы знакомы и съ телегами, но своихъ телегъ не имютъ, а когда здятъ за солью, то берутъ ихъ на-прокатъ у Русскихъ и уговорную сумму уплачиваютъ не деньгами, а солью. Киргизы, какъ вс вообще кочевыя племена, воды никогда не пьютъ, въ періодъ кочевки они, по-крайней-мр, каждые десять дней, если не чаще, перемняютъ мста стоянки, на настоящемъ же урочищ правительская ставка стоитъ ужь десятыя сутки.

Наговорившись до сыта и до-сыта угостившись кумысомъ, мы отправились прогуляться по кочевк. Правительская ставка была обширна и, дйствительно, походила на огромное селеніе, съ тою разницею, что деревенскія избы замнены были здсь подвижными жильями. Обширныя площадки раздляли одинъ аулъ отъ другаго, но народу мало было видно: вс заняты своимъ дломъ, а взрослые мужчины съ разсвта ускакали на отгонныя поля пасти лошадей, крупный рогатый скотъ и барановъ, лишь мстами, вблизи стойбищъ, виднлись тамъ и сямъ верблюды, да аульныя собаки жались около кибитокъ, и подъ ихъ тнью укрывались отъ жара. Но погода, нельзя сказать, чтобъ была знойная, напротивъ-того, во время моего пребыванія въ степи, Киргизы жаловались на холода и разсказывали, что они давно не запомнятъ такого нетеплаго лта.

Но что было здсь чудно, что было выше всхъ словъ — такъ это небо! Оно было чисто и спокойно, ни одно облачко не мутило его привтливой ясности, хрустальный сводъ его блисталъ такою бездонною глубиною синей, чистйшей какъ ультрамаринъ, лазури, что и взоры и воображеніе невозмутимо плавали и тонули въ его безбрежной выси, освжаясь какими-то радостными видніями чего-то сладкаго, чего-то желаннаго, и съ какою-то надеждою готовясь встртить тамъ привтный откликъ на несознаваемые, но возникающіе въ душ вопросы.

Посл кратковременной прогулки, султанъ Мухаммедъ повелъ меня къ султаншамъ и отрекомендовалъ меня своей родной матери и мачих. Об он приняли меня въ общей кибитк, кром обширности неотличавшейся никакимъ особенно замчательнымъ убранствомъ, да и на нихъ самихъ не было никакихъ особенностей, только дорогія шелковыя матеріи на плать, да кисейный джаулукъ и отличали ихъ отъ простыхъ Киргизокъ. Что касается до главнаго — до личности хозяекъ, то физіономіи обихъ султаншъ были очень-выразительны. Старшая, однакожь, изъ нихъ, дочь Айчувака, обладала какою-то особенною способностью выражать въ одно и то же время и привтливость, и достоинство, и простодушіе, и величіе. Взглядъ у ней гордый, особенно когда она вдругъ какъ-будто встрепенется и въ полоборота окинетъ быстрыми глазами собесдника, а въ каждомъ движеніи было столько приличія и благородной простоты, что я невольно отдалъ ей предпочтеніе передъ дочерью Джангера, мачихой султана Мухаммеда и родною матерью султана-правителя въ ней тоже много было остойчивости и горделивости, но она какъ-то мало меня привлекала, она сидла почти постоянно опустивъ глаза въ землю и рдко прерывая молчаніе, да и въ самомъ молчаніи ея проглядывало безучастіе къ нашей бесд и какая-то апатичность ко всему. Зная, что у Мухаммеданъ приличія не допускаютъ разспрашивать мужчинъ объ именахъ ихъ родственницъ, я тоже не задавалъ этихъ вопросовъ султану-Мухаммеду, признаться сказать, это такъ мало меня занимало, что я забылъ разспросить о томъ даже и посл у кого-нибудь другаго. Я дорожилъ другими боле-любопытными свдніями, такъ-сказать, конфиденціальными данными и выпытывалъ косвенными разговорами кое-что о домашней жизни киргизскихъ бабъ, женщинъ, дамъ и барынь, но, конечно, не вс мои вопросы разршались одинаково-удовлетворительно.

Я говорилъ, что богатые Киргизы имютъ по нскольку кибитокъ, но касательно вообще домоустройства, ни одинъ изъ нихъ не можетъ похвастаться совершеннымъ усвоеніемъ нашего образа жизни. Напримръ, богачи — кушаютъ сладко, а у нихъ нтъ всхъ тхъ аппартаментовъ, безъ которыхъ у насъ даже очень-небогатые люди не могутъ обходиться: такъ нтъ у нихъ ледниковъ, чердаковъ, и другихъ подобныхъ тому принадлежностей порядочной квартиры. Комфорта не знаютъ!

Киргизы, какъ кочевые обитатели, обыкновенно цлый день проводятъ на кон, но случается, и очень-часто, что они и пшкомъ гуляютъ, но недалеко, и это не только мужчины, но и женщины, даже и знатныя дамы. Я имлъ нсколько разъ невольные случаи наблюдать за этими прогулками. Моя кибитка раскинута была на такомъ мст, что мн почти все было видно во вс стороны, между-прочимъ, прямо противъ меня, однакожь на довольно-почтительномъ разстояніи, жили султанши, матери и жены, сюда налво немножко-поближе ко мн — дти, а тамъ около — прислужницы, туда подальше — прислужники.

Я, бывало, утромъ, а не то и вечеромъ въ свободную минутку, приподниму краешекъ войлока у моей кибитки, да сквозь нее, приставивъ къ глазамъ бинокль, и смотрю, что кругомъ меня длается? И вижу, напримръ, что напротивъ меня откинулся у одной кибитки пологъ. Выходятъ дв женщины-прислужницы и останавливаются у дверей вн кибитки, потомъ выходитъ сама барыня и идетъ прогуливаться. Горничныя, или такъ-какъ эта Аркадія напоминаетъ мн почтенную старину, комнатныя, снныя двушки идутъ за ней слдомъ. Барыня идетъ шагомъ, и двушки шагомъ, барыня прибавитъ шагу, и двушки прибавятъ, барыня проходитъ мимо мужчинъ, и двушки идутъ тутъ же. Такъ идутъ он, идутъ, и долго идутъ! наконецъ минуютъ вс кибитки и очутятся на чистой равнин и все продолжаютъ идти, приходятъ потомъ къ какому-нибудь холмику, къ овражку, или къ ложбинк — и вдругъ барыня исчезаетъ, а двушки останавливаются и стоятъ какъ вкопанныя. Только самымъ прилежнымъ образомъ всматриваясь въ даль, подметишь что-то живое: это изъ-за овражка барынина головка въ джаулук виднется: а у двушекъ джаулука нтъ. Нагулявшись около овражка, нарвавши тамъ травки и цвточковъ, аркадская пастушка опять появляется на равнин и прежнимъ размреннымъ шагомъ возвращается въ свою кибитку. Случается, что барыня рветъ цвты въ одномъ углу ложбинки, а двушка въ другомъ. И надобно сказать, Киргизы вообще склонны, должно-быть, къ садоводству: я сколько разъ видалъ какъ и кавалеры и дамы ходили рвать цвты къ одному и тому же холмику.

Но зато какъ же плохо приходится романтическимъ головкамъ тхъ пастушекъ, которыя идутъ пшкомъ помечтать о лун гд-нибудь въ отдаленности. Тутъ удолье, одна сторона котораго сильно освщена серебристымъ свтомъ мсяца, здсь кусты роскошныхъ цвтовъ, надъ ними, сложивъ ручки на колни, съ тоскою на лиц, сидитъ одиноко мечтательная два, луна плавно течетъ по далекому небу и чудный блескъ ея сіянія превращаетъ въ алмазы каждую каплю росы, которою обильно орошены прелестные цвтки, будто на сонъ грядущій опустившіе головку. Одинокая два сидитъ, она сильно задумалась, мысли ея блуждаютъ далеко, она презираетъ въ будуще и не видитъ того, что длается въ настоящемъ. Что-то черное, точно огромная змя, проползло по окраинамъ холмовъ, потомъ, въ томъ мст, гд бока возвышенностей стали отложе, это что-то кубаремъ скатилось внизъ, въ удолье, потомъ оно выпрямилось — и пастушка не успла ахнуть, какъ передъ ней очутился пастушокъ… безъ свирли, но съ ногайкой… О, ‘два чудная!’ не врю я, чтобъ ужасомъ тебя внезапнымъ охватило. Конечно, ты дрожишь, но это не отъ страха, нтъ: другая страсть теперь тебя волнуетъ. Я видлъ хорошо, какъ ты украдкою покинула кибитку, какъ пробиралась мимо другихъ кошей, какъ жалась къ нимъ, какъ кралась въ ихъ тни и какъ потомъ порхнула птичкой по лужайк. Я видлъ, ты пришла и долго-озиралась, ты вглядывалась въ каждый кустикъ и долго-долго ты не спускала глазъ съ того холма, съ котораго скатился твой желанный. Потомъ ужь, съ нетерпньемъ топнувъ ножкой, ты успокоилась и, съ грустью на лиц, съ тоской на сердц, ты здсь присла, сложила руки, замечталась и мысли увлекли тебя.

А вдь правду сказать, иногда встрчаются прекрасивыя лица между киргизскими двушками! Что у нихъ глаза узенькіе и будто накось, это еще небольшая бда, это можно ввести въ моду, называли же у насъ совершенно-косые глаза модными! Если узенькіе глазки можно причесть къ числу недостатковъ, то недостатки эти выкупаются другими положительными достоинствами нашихъ степныхъ Діанъ. Та только бда, что нашъ избалованный вкусъ оскорбляется неотесанностью этихъ Діанъ… Кто споритъ! Киргизскія двы — двы очень-поэтическія, он импровизируютъ цлыя тирады, импровизируютъ прелестныя канцоны, переполненныя метафорами и уподобленіями, въ самой жизни ихъ много поэзіи… Но, скажите на милость, какую поэзію не убьютъ толстые, огромные сапожищи этихъ Діанъ, дубоватое выраженіе лица, красныя мускулистыя руки и неумнье ‘обходиться посредствомъ платка’.

Возвращеніе султана-правителя имло видъ какой-то торжественности. Едва только султанъ Мухаммедъ завидлъ на горизонт густое облако пыли, какъ пришелъ звать меня поиспытать свою дальнозоркость. Я вышелъ изъ кибитки и, по указанному мн направленію? сталъ глядть во вс глаза, но ршительно ничего не видлъ! Наконецъ мн указали на какую-то туманную полосу на неб, я сталъ въ нее вглядываться, и наконецъ убдился, что это дйствительно облако пыли. Время отъ времени облако увеличивалось и расширялось: я замтилъ между нимъ и поверхностью земли какую-то темную черту, которая сначала только мелькала въ глазахъ, или, какъ говорится въ простолюдь того края, ‘мельтешила’, но, всматриваясь пристальне, я могъ ясно видть, что это какая-то движущаяся масса, въ которой, точно червячки, копошились Киргизы и казаки. На степи толпа пшеходовъ кажется меньше табуна лошадей, но виднная нами масса была больше ихъ и мн растолковали, что, по переливамъ движеній этой толпы, по кажущейся величин и высот ея и по другимъ признакамъ, сейчасъ видно, что это верховые наздники, вооруженные пиками, но такъ-какъ Киргизы здятъ въ-разсыпную или раскинутыми партіями, а передъ нашими глазами была сплошная толпа — стало-быть, это казаки.

— А вотъ и его высокостепенство братъ детъ… поглядите, вотъ налво: видите небольшую кучку народа въ калпакахъ и съ копьями? сказалъ мн султанъ Мухаммедъ, стараясь направить лучъ моего зрнія на какой-то предметъ, но сколько я ни таращилъ и ни щурилъ глазъ, а разглядть людей въ скученной масс ршительно никакъ не могъ.

Отрядъ приближался, очертанія длались ясне, вотъ и я, наконецъ, вижу почти всхъ и каждаго.

Впереди детъ спокойнымъ шагомъ султанъ Ахметъ съ двумя-тремя приближенными, за нимъ неправильнымъ строемъ тянется длинная линія почетныхъ Киргизовъ, дале ровной колонной, точно правильный, только сейчасъ за-ново выбленный четыреугольникъ, двигается казачій отрядъ, человкъ въ полтораста, одтыхъ въ блые чекмени и въ блыя фуражки, солнышко ударяетъ яркими лучами въ кованныя эполеты двухъ казачьихъ офицеровъ и въ блестящую поверхность единорога, вотъ отъ кибитокъ отдлился офицеръ въ казачей форм и во весь галопъ понесся на встрчу къ правителю. Стройность, порядокъ, дисциплина въ степи соблюдается очень-строго и это не могло отъ меня ускользнуть во все время моего пребыванія въ ставк.

Султанъ Ахметъ съ виду казался гораздо-старше султана Мухаммеда, лицо его было длинно и, отъ болзни или отъ утомленія, нсколько осунулось, темная коротенькая бородка была нсколько изржена отъ обычая выщипывать волосы, усы, подковой обрамлявшіе ротъ, были немножко подсчены. Оба султана одты въ чапаны, изъ-подъ которыхъ выглядывали бешметы и халаты, калпаки были разные: у одного изъ чистаго и чрезвычайно-тонкаго благо войлока, у другаго, какъ, напримръ, у самого правителя — блый же войлочный, но богато-вышитый серебромъ, у третьяго малиновый бархатный калпакъ съ золотымъ шитьемъ, у четвертаго къ простому блому калпаку прикрплено съ боку темное совиное перышко, завитое на тотъ манеръ, какъ въ старые годы у насъ завивали строусовыя перья и марабу.

Султанъ Ахметъ обладалъ необыкновенною привтливостью и, съ первыхъ же словъ, понялъ съ настоящей точки зрнія основную мысль, съ которою я пріхалъ въ степь. Будучи вполн образованнымъ человкомъ, онъ любилъ литературу и науки, прекрасно говорилъ порусски, грамматически зналъ языкъ, писалъ весьма-правильно, весьма-толково и не безъ слога, и на письм и въ разговор любилъ пересыпать серьёзное изложеніе предмета остроумными и шутливыми замчаніями. Онъ нечуждъ былъ и столичныхъ новостей, я видлъ у него только-что высланные нумера ‘Сверной Пчелы’ и ‘Русскаго Инвалида’ а въ походной его библіотек нашелъ Пушкина, Карамзина, голубковскія изданія объ Индіи, сочиненія разныхъ авторовъ, касавшіяся до Киргизской Степи — Рычкова, Левшина, Эверсмана, у него были даже ‘Записки Купца Кайдалова’ о Киргизской Степи, и многое другое. Скажу еще больше: во время разговоровъ о томъ и другомъ, султанъ Ахметъ изъявилъ желаніе когда-нибудь, современемъ, совершить маленькое путешествіе, сперва по Волг, тотомъ създить въ Крымъ, потомъ въ Одессу, потомъ прогуляться по Дунаю, пожить въ Вн и черезъ Варшаву возвратиться въ Петербургъ. На замчаніе мое, что его степной нарядъ обратитъ на себя всеобщее вниманіе, султанъ возразилъ: ‘да я готовъ хоть сейчасъ фракъ надть, въ парик же щеголяю, когда нужно? Костюмъ — вещь условная!…’ И этотъ человкъ мечталъ когда-нибудь подъ старость совершить путешествіе въ Мекку и поклониться гробу своего пророка!

Посл этого, конечно, будетъ понятно, что Ахметъ Джантюринъ съ полною готовностью, даже съ жаромъ, поспшилъ исполнить просьбу мою познакомить меня съ Киргизами, и кончилъ тмъ, что заявилъ мн о желаніи своемъ вступить въ члены Русскаго Географическаго Общества, давъ общаніе быть дятельнымъ его работникомъ. ‘Выше Левшина’, говорилъ онъ ‘я не знаю ни одного сочиненія, которое, бы съ такою врностью и безпристрастіемъ описывало Киргизовъ, но левшинское описаніе относится къ очень-давнему времени: тридцать лтъ нашей эпохи стоютъ столтій, теперь Киргизы далеко ужь не т, что тогда были. Слава и честь Географическому Обществу, что оно ршилось дятельно изучать бытъ племенъ, обитающихъ въ нашемъ обширномъ отечеств, я дивлюсь его мудрости и вполн сознаю, что на первый планъ надо выдвинуть этнографію и статистику, это должно быть основнымъ предметомъ изученія Россіи, остальныя отрасли землевднія — роскошь знанія, они не уйдутъ отъ насъ, но одни, безъ прочнаго фундамента, мало принесутъ пользы и будутъ только щегольствомъ. Я даю слово быть врнымъ поборникомъ и цлей Общества и, если Богъ продлитъ вку, я въ пять лтъ надюсь, примняясь къ ‘Описанію’ г. Левшина, сдлать новое, подробнйшее описаніе Киргизовъ.

Въ тотъ же день мы засли съ султаномъ за работу. Усерднйшими сотрудниками въ этомъ дл явились султанъ Мухаммедъ, Балгаджа Ямгурчинъ и братья Куламбаевы, которые, нежданно для меня, появились при правител, много свдній мелкихъ сообщили и два правительскіе теленгута, но, къ стыду моему, я забылъ имена ихъ вписать въ свой журналъ и теперь ршительно не могу привести себ на память.

Въ вид отдыха отъ кабинетныхъ занятій съ правителемъ, я продолжалъ помаленьку знакомиться съ своими хозяевами, султанъ Ахметъ общалъ мн показывать не одинъ только казовый конецъ, но и лицевую сторону и изнанку киргизской жизни и просилъ только меня сбросить съ себя требовательность Европейца, постараться, хоть на самое короткое время, сдлаться Киргизомъ и, приноровленіемъ своихъ дйствій къ ихъ образу жизни, расположить въ свою пользу его родовичей, а отъ этого и самому быть въ врномъ выигрыш.

Узнавъ, что я имлъ ужь честь познакомиться съ старыми султаншами, султанъ Ахметъ поспшилъ представить меня родной сестр и супруг: у султана Ахмета только одна жена и онъ не видитъ надобности пользоваться законными правами многобрачія.

Я, впрочемъ, неврно выразился, употребивъ слово ‘представленіе’. Это вотъ какъ было.

Мы сидли въ кибитк султана-правителя. Получивъ изъявленіе моей благодарности на предложеніе познакомиться съ молодыми султаншами, онъ позвалъ теленгута и отдалъ ему какой-то приказъ. Я подозрваю, что смыслъ этого приказа былъ: ‘поди, вели сказать барынямъ, чтобъ он сейчасъ явились!’ Черезъ нсколько минутъ, дв прислужницы изъ простыхъ Киргизокъ растворили двери, явились въ кибитку и остановились у порога, за ними вошли дв султанши, жена и сестра правителя, и остановились посереди коша. Я вскочилъ съ мста. Султанъ тоже поднялся, подвелъ меня къ нимъ, указалъ рукой на каждую, сказавъ, ‘вотъ это жена моя, пожалуйста полюбите! Вотъ это сестра моя, пожалуйста удостойте вниманіемъ!’ И потомъ пробормоталъ имъ что-то. Затмъ жена и сестра сказали мн каждая по какой-то фраз, а султанъ перевелъ мн такъ, ‘жена моя благодаритъ за честь, которую вы длаете ей своимъ визитомъ. Сестра моя поздравляетъ васъ съ пріздомъ и съ удовольствіемъ принимаетъ ваше знакомство.’ Затмъ султанъ съ благосклоннымъ видомъ опять обратился къ нимъ съ какою-то фразой, кажется, онъ просто сказалъ имъ: ‘ну, убирайтесь же вонъ!’ и об тотчасъ же насъ оставили и вышли, стуча тяжелыми сапожищами во всю ступню большихъ ногъ: привски и бирюльки ихъ пышнаго наряда пришли ‘въ содрагательство’, заболтались и зазвенли точно крошечные колокольчики.

Нарядъ султаншъ очень-обыкновенный: шелковый кульмякъ съ широкими рукавами и прочее, какъ водится. Новость я замтилъ только въ головномъ убор. У жены султана надта была пребольшущая цилиндрическая высокая шапка. Она сдлана, должно-быть, изъ картузной бумаги, или изъ твердой кожи и обтянута глазетовой матеріей, но вся щедро унизана золотыми полуимперіалами, жемчугомъ и драгоцнными камнями. Шапка эта называется ‘саукилэ’. Къ верхушк ея прикрплено, въ вид покрывала, длинное полотнище тонкой и широкой кисеи съ серебряной каймой, покрывало это спадало книзу и закрывало грудь, плечи и все туловище султанши. Изъ-подъ этой шавки ниспадалъ еще другой уборъ, въ род настоящей русской жемчужной ‘ленты’, она вся вынизана была изъ крупнаго жемчуга, а по краямъ фестоновъ вставлены крупныя бурмицкія зерна и драгоцнные камни. На груди навшено много цпей и разныхъ украшеній, вс они состояли изъ соединенныхъ между собою полуимперіаловъ, на тотъ манеръ, какъ длаются ныньче въ Петербург модныя браслеты изъ золотыхъ и золоченыхъ монетъ.

На другой султанш, сестр султана Ахмета, надтъ роскошный ‘буркъ’, или простая женская татарская шапка, изъ малиноваго бархата, съ бобровою опушью, тулья у ней выложена въ узоръ брильянтами и изумрудами, сверхъ шапки ниспадалъ на плечи выпускъ тоже бархатный, вышитый золотомъ, вынизанный каменьями и жемчугами и оканчивавшійся превосходною золотою кистью, въ витушкахъ которой играли разными цвтами розы и мелкіе брильянты. Эффектъ былъ удивительный. У меня снятъ былъ портретъ одной красавицы-Татарки въ такомъ костюм, но кто-то изъ любознательныхъ постителей, любопытствовавшихъ заглянуть въ мой альбомъ, похитилъ этотъ рисунокъ и я только сію минуту открылъ это похищеніе, только сію минуту я пожелалъ сравнить свой собственный рисунокъ съ тщательно отдланною картинкою рисовальщика, и не нашелъ ея въ своемъ собраніи… Съ боку этой шапки прицпленъ, подъ роскошной золотой бляхой, маленькій султанчикъ изъ завитыхъ перышекъ дикой утки.

Султанскіе сыновья, которыхъ няньки ввели посл въ кибитку, одты были въ бархатные архалуки и штофные бешметы, на голов у нихъ были маленькія шапочки, въ род тхъ, какія носятъ черноморскіе казаки, только гораздо, что называется, субтильне и гораздо богаче.

Для меня обдъ приготовленъ совершенно на европейскую руку, однакожь, безъ вина, котораго правитель никогда не пьетъ, исключая торжественные случаи, въ которыхъ бокалъ шампанскаго и тосты составляютъ необходимость, не надо, впрочемъ, предполагать, чтобъ султанъ и въ степи не былъ запасливъ: въ его дом, въ которомъ онъ живетъ зимой и который выстроенъ недалеко отъ Устьуйской Крпости, цлое отдленіе посвящено сохраненію дорогихъ винъ, которыми обязательный хозяинъ угощаетъ жданныхъ и нежданныхъ постителей. Вс султаны-правители и очень-многіе почетные и богатые Киргизы, въ томъ числ и Балгаджа Ямгурчинъ и братья Куламбаевы, выстроили себ въ степи жилые деревянные домы, иные изъ нихъ сбирались строить и каменные.

Позднимъ вечеромъ, около ночи, султанъ пригласилъ меня принять участіе въ киргизскомъ обд, или, по-нашему, ужин. Кругомъ кибитки, замнявшей столовую залу, на коврахъ, разостланныхъ по полу, сидли почетные біи, поджавъ подъ себя ноги. Передъ ними растянуты по полу, вмсто скатертей, сперва длинныя, но узенькія, полотнища чистой бязи, а поверхъ нея такія же полотнища довольно-таки засаленнаго ситца, это, по объясненію султана, служило доказательствомъ, что у него часто гости обдаютъ. У біевъ, вмсто кушаковъ, повязаны были бязинныя полотенцы, у иныхъ такія полотенцы заткнуты за бархатные поясы (между кушакомъ и поясомъ та разни ца, что кушаки повязываются, а пояса — застегиваются), полотенцы эти были такъ измаслены, что ихъ, казалось, въ руки гадко взять, но Киргизы вытирали ими ротъ, и засаленность ихъ служила свидтельствомъ, что владльцы ихъ привыкли сть жирно и сытно. Затмъ прислуга обходила весь кругъ съ тазомъ, съ рукомойникомъ и съ неукоризненно-чистыми полотенцами, каждый гость вымывалъ руки, вытиралъ ихъ и потомъ мысленно произносилъ молитву.

Начали подавать блюда. Первое кушанье ‘биш-бармакъ’: по самому названію, означающему ‘пять пальцовъ’, ‘пригоршню’, можно догадаться, что его ли безъ вилокъ, безъ ножей и безъ ложекъ. Блюдъ бишбармака подано нсколько и каждое предоставлялось шестерымъ гостямъ, старшій изъ нихъ по лтамъ, по тучности и по положенію въ свт, первый приступалъ къ его уничтоженію, и посл его первой ложки, то-бишь, горсти, лзли съ руками въ блюдо и прочіе собесдники.

Бишбармакъ состоитъ изъ мелкихъ, но немаленькихъ, кусковъ баранины, густо-накрошенныхъ въ бараній бульйонъ. Султанъ Ахметъ и Балгаджа морили меня со смху, знакомя меня съ манерами чинно сидть за столомъ, я, разумется, сохранялъ все хладнокровіе, не улыбался, а только смотрлъ, что длаютъ другіе и старался точно то же длать самъ.

Бульйонъ показался султану-Ахмету немножко-прсноватъ: онъ взялъ руками горсточку соли, высыпалъ ее на дно немного-наклоненнаго къ одному краю фаянсоваго глубокаго соусника и сталъ пальцами растворять ее, бульйонъ былъ довольно-горячъ, но привычные пальцы Киргиза не подверглись обжогу. Посоливъ такимъ манеромъ бульйонъ, онъ перемшалъ въ немъ куски мяса и, зачерпнувъ одной рукой бишбармаку, сталъ преспокойно сть, выбирая другою рукою слишкомъ ужь крупные куски и разрывая ихъ то просто зубами, то пальцами, если кусакъ слишкомъ разварился.

Балгаджа лъ за троихъ, но не забывалъ и сосдей. Желая почествовать одного Киргиза, который былъ нсколькими годами моложе его, и показать ему знаки своего вниманія, Балгаджа, набравъ полнехоньку руку бишбармаку, подозвалъ его къ себ, и когда тотъ наклонился, приставилъ горсть къ его лицу, Киргизъ отворилъ ротъ и Балгаджа всунулъ ему туда всю баранину, но такъ-какъ не вся же она могла въ немъ помститься, то тароватый Балгаджа протискалъ ему непомстившіеся куски просто-на-просто пальцомъ. Въ заключеніе всего, онъ взялъ со стола опорожненное блюдо, приставилъ себ ко рту и преспокойно выхлебалъ весь оставшійся и ужь мутный, грязный бульйонъ вмст съ мяснымъ соромъ и мелкими крошками баранины.

Блюдъ было немного: бишбармакъ, да пловъ разныхъ сортовъ, но каждое кушанье подавалось по нскольку разъ и посл каждаго раза гости запивали пищу кумысомъ. Разговоръ завязался, и то отрывочно, только между весьма-немногими присутствовавшими, остальные ничего не говорили, знали ли-себ, да и только! общее молчаніе прегромко и пречасто прерывалось всхлебываньемъ, жеваньемъ, чавканьемъ и непріятными засвидтельствованіями о переполненности желудка жирной бараниной, жирнымъ пловомъ и кисловатымъ, холоднымъ кумысомъ.

Сдлаться Киргизомъ!.. Султанъ Ахметъ просилъ меня хоть на короткое время сдлаться Киргизомъ, забыть, что я Европеецъ… что я Русскій. Но можно ли, при-такомъ зрлищ, пожелать хоть на минуту окиргизиться? Я видлъ передъ собой людей, которые не для того ли, чтобъ жить, а, кажется, жили для того, чтобъ только сть, можно ли, посл этого, хоть для шутки, пожелать отказаться отъ счастія читать Пушкина, глядть на картины Брюлова, слушать пніе Лагранжъ, смотрть на Рашель въ трагедіи, или усвоивать себ знанія, преподаваемыя намъ наукой, или, наконецъ, принимать самое живое участіе въ интересахъ образованнаго общества? Я готовъ сочувствовать номаду, всмъ сердцемъ готовъ полюбить дикаря, но сдлаться дикаремъ — избави Боже! Что говорить, можно везд быть человкомъ, но быть только Киргизомъ..!

По окончаніи обда, слуги опять стали обходить гостей съ тазами и рукомойниками, то-есть не съ рукомойниками, а съ очень-похожими на нихъ — кумганами. Киргизы вымыли руки, освжили глаза, выполоскали ротъ и посвятили нсколько мгновеній молитв. Потомъ вс встали и сейчасъ же разошлись. Я тоже ушелъ къ себ и, въ выжиданіи ночной бесды съ правителемъ, прислъ, съ папироской въ рукахъ, у дверей кибитки. Мн стало какъ-то на душ легче, оборотная сторона естественнаго состоянія человка все боле-и-боле тускнла и скрылась наконецъ подъ наплывомъ иныхъ впечатлній. Папироска потухла.

Почти отовсюду кибитка моя была окружена другими кибитками, но по одну сторону широко разстилалась раздольная степь, покрытая какимъ-то серебристымъ ковромъ травъ, утратившихъ свой натуральный цвтъ. Ночь была лунная, зелень луговъ превратилась въ сроватую и влажную отъ росы поляну, освщенную полнымъ сіяніемъ мсяца, и мстами искрившуюся алмазными каплями сгущенныхъ испареній. Раздолье степи утопало въ туманной дали. Обводя глазами по едва-примтному горизонту, я всматривался, какъ дрожавшія подъ сіяніемъ луны пространства рябились густой тнью, накинутою на нихъ незамтными возвышеніями и холмами, какъ они сливались съ тусклыми полосами сосднихъ луговинъ, и какъ потомъ терялись въ совершенномъ мрак въ противоположномъ углу и едва-замтною черной полосой отдлялись отъ тяжелвшаго надъ ними темнаго неба.

Луна повисла надъ однимъ холмомъ точно золотое блюдо. Ближайшая къ нему часть небосклона горла яркимъ, какъ-будто металлическимъ, золотымъ сіяніемъ и, переливаясь изъ цвтовъ въ цвта, удлила часть своего блеска дальней окраин свода, цвтъ котораго переходилъ отъ желтаго къ палевому, палевый переливался въ синій, а синяя высь, въ которой едва-едва мигали свтящіяся точки созвздій, тонула, наконецъ, въ непроницаемой мгл ночнаго неба.

Кругомъ пустыня, свжій втерокъ пробгаетъ по степи и обдаетъ меня холодомъ, наввая на душу леденящія ея размышленія, надъ головой тяжелымъ полетомъ пронеслась ночная птица, гд-то, въ сторон раздается плачевный голосъ лебедя, вблизи меня жалобно замычалъ верблюдъ, въ отвтъ ему, врно со скуки, завыли собаки, одинъ только человческій голосъ заставляетъ меня забыть унылое одиночество — это переклички часовыхъ и ихъ протяжное ‘слу-шай!’ Новые, но неродные мн звуки, будятъ меня и возвращаютъ къ дйствительности: это султанскіе теленгуты пришли доложить, что правитель идетъ продолжать со мной бесду.

Бесду свою султанъ Ахметъ началъ разговоромъ о степныхъ ‘маякахъ’, или о живыхъ телеграфахъ, употребляемыхъ Киргизами для сообщенія извстій. Извстно, что эта чингисхановская система переговоровъ давно ужь усвоена нашими казаками. Для этой цли каждое движеніе человка, каждый поворотъ и круженіе верховаго наздника иметъ свое условное значеніе, смыслъ котораго понятенъ каждому, кому вдать о томъ надлежитъ. Но есть и другіе опознательные сигналы, напримръ, вскидыванье малахая, полетъ котораго для посторонняго человка долженъ показаться обыкновеннымъ полетомъ птицы, вырубаніе искръ изъ огнива условное число разъ, и прочіе подобные тому условные знаки.

На другой день, отправляясь къ правителю въ семейную кибитку, я встртился по дорог съ султаномъ Мухаммедомъ, у котораго утромъ я ужь провелъ съ полчаса времени. Онъ довелъ меня до братнина коша и сталъ прощаться.

— А вы что жь, султанъ? спросилъ я: — пойдемте вмст къ правителю, вмст и потолкуемъ. Разв вы не хотите?

— Хотть-то я хочу, да мн нельзя войдти къ его высокостепенству брату въ семейную кибитку безъ зову, отвчалъ онъ почти шопотомъ, зная, что его голосъ можетъ быть услышанъ внутри кибитки, подл которой мы стояли.

— Это отчего?

— Онъ старшій: я обязанъ ему глубокимъ почетомъ и самымъ строгимъ соблюденіемъ нашихъ степныхъ приличій.

— Но, кажется, вы старшій братъ, а два часа назадъ, султанъ Ахметъ собрался къ вамъ безъ зову, да еще и меня пригласилъ къ вамъ въ семейную кибитку.

— Точно, оно правда, я старшій братъ по рожденію, но правитель старше меня тремя военными чинами, притомъ же онъ — правитель, онъ всюду иметъ свободный доступъ, теперь я передъ нимъ младшій, однакожь, и онъ утромъ предупредилъ меня о своемъ посщеніи.

Для нашего развлеченія, правитель вызвалъ двухъ рослыхъ Киргизовъ-псенниковъ. Киргизы явились и разслись у порога кибитки, одинъ игралъ на кобыз, другой напвалъ какую-то псенку, можетъ-быть, собственной своей импровизаціи, въ род, напримръ, такой: ‘Степь ты, степь широкая, и широкая ты и привольная, далеко по степи глаза мои видятъ, высоко надъ степью летаютъ птицы, привольно по степи кочуютъ Киргизы. Только дерево крпко вросло въ землю, стоитъ не двинется, съ мста стать не можетъ, а вольная птица летаетъ свободно, летаетъ, гд хочетъ, устанетъ — и сядетъ на сукъ и въ тнистыхъ втвяхъ находитъ пріютъ и прохладу…’ Въ каждой псни Киргизъ поетъ про степь, про птицу, про коня, про ‘дву’ и смыслъ ихъ пснопній, говорятъ, почти везде одинъ и тотъ же.

Пвецъ нашъ, спвъ одну псенку, заплъ и другую. Время-отъ-времени онъ понемногу одушевлялся, въ одушевленіе приходилъ и кобзарь. Этотъ сидлъ сначала смирно, но потомъ его стало какъ-будто бы немножко поводить. Шевеля плечами и издавая губами какіе-то дикіе звуки, онъ тоже началъ подпвать, потомъ, оставивъ прежнее мсто, перешелъ на середину коша, къ нему приблизился и товарищъ. Кобзарь съ шумомъ рвалъ струны инструмента и началъ съ визгомъ произносить слова, какъ-будто замирая въ сладостныхъ ощущеніяхъ, наконецъ онъ бросилъ кобызъ, всталъ на ноги, уставился лицомъ къ лицу противъ перваго пвца и началъ съ нимъ выплясывать степное pas de deux. Надо было удивляться гибкости всхъ членовъ этихъ чудаковъ. Продолжая и псню и танцы, они, стали измнять фигуру, перегибались черезъ спину, преклоняли одно колно, гнулись во вс стороны, подкатывали подъ лобъ глаза и выдлывали преуморительныя штуки. Наши Уральцы, совершенно-сроднившіеся съ Киргизами, мастерски умютъ ихъ копировать. Еще не такъ давно я былъ зрителемъ импровизированныхъ представленій, которыми уральскіе казаки потшали на Рожковской Пристани, за Невскимъ Монастыремъ, своихъ гостей, разъигривая нсколько сценъ изъ домашней жизни Киргизовъ.

Изъ этого же отряда народныхъ потшниковъ являются и ‘баксы’, киргизскіе колдуны, занимающіеся разными фокусъ-покусами: они берутъ въ руки раскаленное желзо, водятъ имъ по тлу, кладутъ его въ ротъ, голой рукой опираются на саблю, эфесомъ врытую въ землю, пронзаютъ себ саблей животъ и морочатъ людей разными хитростями. Баксы, изъ гордости незанимающійся уличнымъ гаерствомъ, посвящаетъ свои знанія, иногда дйствительныя, а иногда основанныя только на шарлатанств, леченію больныхъ. Киргизы особенно славятся чрезвычайно-искусными хирургическими операціями. Лучшіе ‘баксы’, изучившіе свойства степныхъ травъ и часто съ необыкновеннымъ успхомъ излечивающіе разныя болзни, въ степи господствующія, напримръ, оспу, лихорадки, горячки и чахотку, и пользующіеся особеннымъ почетомъ въ народ, называются ужь не ‘баксы’, а ‘даргиръ’.

Моимъ хозяевамъ давно была пора сняться лагеремъ съ прежняго урочища Курджунгуль, но, какъ я узналъ, правитель не хотлъ меня безпокоить перекочевкой. Уврившись въ томъ, я просилъ султана доставить мн удовольствіе взглянуть на эти передвиженія. Не боле какъ черезъ часъ времени я замтилъ, что ставка наша почти на половину опустла, остальные въючили пожитки на верблюдовъ, снимали войлоки съ кибитокъ, разбирали и складывали кибиточныя ршетки и шесты, и въ слдующіе полчаса времени вся мстность была ужь очищена. Верблюды потянулись длинными караванами по одному направленію, далеко на горизонт виднлись, предводимыя козами, стада барановъ, пробиравшіяся на указанный пунктъ другимъ путемъ, врозь отъ нихъ погоняли воловъ и коровъ, лошади паслись тоже особой дорогой и отдльными табунами. Киргизы посемейно хали, кто съ своимъ караваномъ, а кто шелъ со стадами. При всей безпорядочности массы, во всемъ проглядывала правильность и послдовательность строгая, во всемъ видна была стройная система передвиженія огромными массами.

Наконецъ, вотъ и наши кибитки, въ нашихъ глазахъ, исчезли съ мста и, отчетливо увязанными тюками, лежали ужь на спинахъ верблюдовъ. Намъ подвели коней. То-то, думалъ я, пойдетъ теперь скачка! понесутся вс какъ бшенные… съумю ли я сохранить приличную сановитость и не выбьетъ ли меня изъ сдла ретивый бгунъ, почуявъ не своего поля ягоду?.. Но какъ же я удивился, когда, вмсто того, чтобъ мчаться стрлой, намъ пришлось хать обыкновеннымъ ходкимъ шагомъ. Я думалъ, что мы по-крайней-мр съ утра до ночи будемъ совершать передвиженіе: ничуть не бывало! Прошло не боле трехъ четвертей, много цлаго часа, и мы были ужь на мст, близь урочища Киндерлэ.

Дамы хали впереди насъ, конечно верхомъ, поамазонски, султанши изволили катиться въ тарантасахъ. Женскія сдла чрезвычайно богаты, чапраки у нихъ бархатные, вышиваются и золотомъ и шелками, уздечки наборныя и сверкаютъ цвтными камнями, ногайки очень-цнныя и презамысловато украшены разными блестками. Дамскія сдла не только рознятся отъ нашихъ, мужскихъ, убранствомъ, но даже есть отличіе между двичьимъ и обыкновеннымъ женскимъ сдломъ. Впрочемъ, эта разница не очень-велика: у двичьяго сдла узенькое сиднье, а у женскаго оно гораздо-шире и спокойне.

Нашъ кавалерскій поздъ былъ блестящъ и люденъ. До пятидесяти человкъ почетнйшихъ Киргизовъ, въ самыхъ щегольскихъ халатахъ, сопровождали правителя, составляя его свиту. Они хали развернутымъ строемъ. Впереди ихъ виднлись дв небольшія трупы наздниковъ — это были дв толпы заслуженыхъ біевъ, изъ которыхъ одна окружала султана-правителя, а другая — султана Мухаммеда. Молодые юноши-батыри джигитовали кругомъ позда, переская его путь въ разныхъ направленіяхъ, какъ птицы, кидаясь впередъ и на всемъ скаку размахивая и кружа около руки длинными копьями. Старикъ Балгаджа былъ душою всхъ этихъ воинскихъ потхъ, поджигая молодежь показать всю удаль и все молодечество Киргизовъ.

На мст новой перекочевки прожилъ я еще нсколько дней. Очарованный радушіемъ и гостепріимствомъ обоихъ Джантюриновъ, я долженъ былъ, однакожь, съ ними распроститься, и втроемъ, съ Асатомъ Куламбаевымъ и Башкирцомъ Камаль-Эддиномъ, ухалъ изъ ставки. Всю дорогу черезъ степь насъ развлекали своими богатырскими потхами, пснями и джигитовкой киргизская молодежь-батыри…

Не вспомню въ эту минуту хорошенько, кто именно, хивинскій ли ханъ, или бухарскій эмиръ, кажется, что первый, наслушавшись разныхъ разсказовъ о сил и слав русскаго воинства, вступилъ въ такой разговоръ съ пріятелемъ своимъ, русскимъ прикащикомъ покойнаго, извстнаго и въ мануфактурномъ и въ коммерческомъ мір, купца Баранова.

— Что это, братецъ, какъ я погляжу на Русскихъ, право ужь не слишкомъ ли много о нихъ толкуютъ. Ну, хоть взять, примромъ, ихъ пушки? Четверка лошадей везетъ! да вдь какъ! такъ и дуетъ! Ну, что жь это за пушки, ну, ты самъ посуди! Вотъ пушка была въ Герат — такъ пушка! сорокъ верблюдовъ съ мста стащить не могли!

— Да вдь, батюшка, ваше сіятельство, господинъ ханъ, отвчалъ прикащикъ:— маленькая-то рыбка лучше, чмъ большой тараканъ! Пушка-то въ Герат лежитъ-себ да лежитъ, а русская-то пушчонка летаетъ-себ, словно птица, да такъ-теб и жаритъ картечью…

— Оно, конечно… пушки ваши мтко бьютъ, да народъ-то у васъ такой все мелкій, смирный, все за пушку становится… Вотъ у меня такъ молодцы — такъ и вызываютъ непріятеля перевдаться на одиночку… А ваши-то что? Изъ вашего войска и батыри-то не вызжаютъ!

— Это, батюшка-ханъ, оттого у насъ батыри впередъ не вызжаютъ, что у насъ вс сплошь да сряду батыри, вс дружно впередъ идутъ! А на одиночку не лзутъ — такъ знамо дло отчего! Нешто руки марать одиночкой? Нтъ, батюшка-ханъ, у насъ одинъ на десятерыхъ идетъ!

КОНЕЦЪ.

РАЗСКАЗЫ ПРОЗЖАГО

Павла Небольсина.

IОтъздъ.

II.Московскія встрчи.

III.Меценатинъ.

IV.Фабрикантъ.

V.Матрёша.

VI.Крестьяне.

VII.Мартышки.

VIII.Илецкая Защита.

IX.Хивинцы.

X.Башкирцы.

XI.Перездъ въ Степь.

XII.Киргизы.

Читайте также:

I
Отъздъ.

II.
Московскія встрчи.

III.
Меценатинъ.

IV.
Фабрикантъ.

V.
Матрёша.

VI.
Крестьяне.

VII.
Мартышки.

VIII.
Илецкая Защита.

IX.
Хивинцы.

X.
Башкирцы.

XI.
Перездъ въ Степь.

XII.
Киргизы.