РАССКАЗЫ О ПУШКИНЕ
РАССКАЗЫ О ПУШКИНЕ
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Памяти Н.О. Лернера
Рассказы о Пушкине, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1934
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том второй. (Статьи, рецензии, заметки 1925—1934 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
Еще в те времена, когда пушкинистская наука находилась в зачаточном состоянии, молодой одесский ученый Н.О.Лернер предпринял важный труд: памятуя, что ‘хронология — око истории’, он решил собрать хронологические данные о Пушкине, то есть расширить и усовершенствовать труд, исполненный некогда Я.К.Гротом, но весьма неполный и устаревший уже к началу нынешнего столетия. ‘Хронологическая канва’ Грота умещалась на нескольких страницах. Результатом работы Лернера явилась книга Труды и дни А. С. Пушкина, изданная в 1903 году московским издательством ‘Скорпион’. Успех книги, удостоенной полной премии Пушкинского лицейского общества, и быстрое развитие тогда еще юного пушкинизма заставили автора не остановиться на достигнутых результатах. Второе, исправленное и дополненное издание Трудов и дней, выпущенное в 1910 году, уже не частным издательством, а Императорской Академией Наук, содержало почти шестьсот страниц текста. Оно вскоре сделалось библиографической редкостью. Между тем автор продолжал собирать и регистрировать новый материал для своего труда. В 1922 г. Н.О.Лернер говорил пишущему эти строки, что в предстоящем третьем издании книга разрастется еще больше чем вдвое, по сравнению с предыдущим. К сожалению, это третье издание, давно подготовленное к печати, и сейчас еще только анонсируется издательством ‘Academia’. Как бы то ни было, уже с 1903 г. Труды и дни сделались настольною книгой у всех, кто серьезно интересуется Пушкиным, и необходимым справочником для всех исследователей. Поэтому можно сказать с уверенностью, что вклад Лернера в науку пушкиноведения не поддается учету и что все, кому случалось за последние тридцать лет работать над Пушкиным, в той или иной степени обязаны Лернеру.
Однако исследователь не ограничился составлением Трудов и дней. Статьями и заметками по биографии Пушкина и его современников, по текстологии и датировке его произведений Лернер участвовал в большинстве коллективных изданий, посвященных Пушкину в последнее тридцатилетие. В общеизвестном брокгаузовском издании сочинений Пушкина под редакцией С.А.Венгерова весь комментарий, начиная со второго тома, написан Лернером. Имя Лернера получило в России самую широкую известность, как имя признанного знатока и неутомимого работника. Эта известность вполне им заслужена. К сожалению, не все его труды одинаково совершенны. Почтенный исследователь, которому наука о Пушкине обязана многими действительными открытиями, порой уступает слишком живому характеру своему, обнаруживая некоторую склонность к открытиям и сенсациям, предназначенным более поразить воображение рядового читателя, нежели принести настоящую пользу науке. Несколько таких сенсаций (или покушений на сенсацию) находим мы и в последней книге Лернера — Рассказы о Пушкине. Она вышла уже довольно давно, но лишь теперь получил я возможность с ней ознакомиться.
Ее заглавие в сущности не соответствует содержанию. Привлеченный этим заглавием рядовой читатель не найдет того, чего ожидал. В книге собраны отнюдь не рассказы, а ряд статей по весьма различным отраслям пушкиноведения. Часть статей уже ранее была напечатана. Некоторые, если не ошибаемся, печатаются впервые. Ценность их весьма неодинакова.
Начнем со статьи ‘Историк пугачевщины и казанские суконщики’. Дело в том, что при взятии Казани Пугачевым рабочие казанской суконной фабрики, призванные к участию в обороне города, перешли на сторону мятежника. В этом факте, конечно, нет ничего удивительного: и тогда, и долго еще впоследствии эти несчастные люди, прикрепленные к фабрике на положении рабов, влачили существование ужасное. Довольно сказать, что порою им приходилось работать по семнадцать часов в сутки. Однако в своей Истории Пугачевского бунта Пушкин отрицает измену суконщиков, установленную следствием и естественную в их положении. Тут опять же нет ничего необыкновенного, так как общеизвестно, что в своем труде Пушкин сделал довольно много ошибок. Одна из них — утверждение, будто ‘суконщики не изменили’. Лернер, однако же, посвящает этой ошибке целую статью, в которой не доказывает, а лишь голословно уверяет читателей, будто погрешность Пушкина была сознательная: казанская суконная фабрика еще существовала, и Пушкин, зная о брожении среди ее рабочих, будто бы боялся ‘косвенно повредить внукам’, если правдиво расскажет о бунте дедов. ‘Если он в данном случае погрешил как историк… то хорошо поступил как человек и гражданин’,— говорит Лернер. Никаких оснований для утверждения о преднамеренной ошибке Пушкина у него, однако же, нет,— если не считать собственного желания высказаться в духе времени.
Не меньшая натяжка — в статье ‘Затерянный рассказ Пушкина’. Французский писатель Мармье, посетивший Россию через пять лет после смерти Пушкина, в книге своей передает рассказ о том, как Пушкин встретил в числе арестантов, отправляемых в Сибирь, женщину, вся вина которой в том состояла, что она была крепостною возлюбленной своего помещика, но повелителю своему изменила. Нет оснований сомневаться в рассказе Мармье. Вероятно, кто-то из пушкинских знакомых, с которыми он встречался, передал ему то, что слышал от Пушкина. Лернер отыскал забытую страницу забытого писателя, и хорошо сделал. Но его пространные рассуждения о том, почему Пушкин не написал рассказа об этой женщине, ненужны и произвольны. По Лернеру выходит, что, вероятно, цензура помешала поэту обработать замысел. Но ведь цензура не помешала ему написать ‘Вольность’, ‘Гавриилиаду’ и многое другое. Не всякий житейский случай для Пушкина был зерном творческой работы. Нет никаких оснований сопоставлять этот рассказ с ‘Уединенным домиком на Васильевском’ — с подлинным художественным замыслом, с которым Пушкин действительно расстался. Рассказ о ссылаемой женщине должен занять место в числе дошедших до нас разговоров Пушкина, а не в числе неосуществленных литературных произведений.
Такая же натяжка — в статье ‘У возможных истоков Евгения Онегина’. В первой части приводится забытый рассказ Рылеева, напечатанный в Невском зрителе за 1821 г. Этот рассказ действительно мог быть отчасти реминисцирован Пушкиным в фабуле Евгения Онегина. Но во второй половине статьи Лернер рассказывает о некоей Стройновской. Известно, что портрет этой женщины набросан Пушкиным в ‘Домике в Коломне’: это та графиня-красавица, которую поэт встречает в церкви. Лернер, однако, видит в Стройновской также и один из первообразов Татьяны, единственно на том основании, что она была выдана за богатого старика, которому оставалась верна. Но мало ли таких случаев было и есть? Не всякая верная жена нелюбимого мужа есть прототип Татьяны. Меж тем образ ‘тщеславной’, ‘надменной’ и ‘суровой’ графини из ‘Домика в Коломне’, даже в церковь входившей ‘с шумом, величаво’ и молившейся ‘гордо’ (‘где была горда!’ — восклицает Пушкин),— никак не вяжется с образом Татьяны, которая была ‘не холодна’, ‘без взора наглого для всех’, ‘без притязаний на успех’, которая, став княгиней, все еще оставалась ‘бедной Таней’, о которой сказано даже, что ‘никто б не мог ее прекрасной назвать’,— ибо она была мила не красотой, а ‘беспечной прелестью’.
Не менее произвольная догадка высказана в статье ‘Странное сближение’. В бумагах Пушкина сохранился листок с рассказом о том, как Пушкин в два утра, 13 и 14 декабря 1825 г., написал ‘Графа Нулина’. Заметка кончается словами: ‘Бывают странные сближения’. Смысл этих слов очень проникновенно и глубоко объяснен Гершензоном в его известной статье о ‘Графе Нулине’. Лернер предлагает свое, совершенно фантастическое объяснение. Он в свою очередь сближает слова о ‘странном сближении’ с тем пушкинским листком, на котором нарисована виселица с пятью повешенными и приписано: ‘И я бы мог, как шут…’ Виселица несомненно намекает на участь пятерых декабристов. Но фразу ‘И я бы мог, как шут…’ Лернер объясняет тем, что будто бы Пушкин, сравнивая себя с казненными, предался горьким размышлениям о том, как ’13 декабря 1825 г., когда бойцы готовились к открытому выступлению, и 14 декабря, когда на улицах столицы лилась кровь, он прелагал в веселые стихи пикантный анекдот и забавлялся пародией’. Выходит, что Пушкин считал себя каким-то шутом по сравнению с декабристами. В действительности, конечно, этого не было. Пушкин думал о том, что, случись он в Петербурге 14 декабря, мог бы и он оказаться среди повешенных. Людей вешали в мешках. Вот этот-то наряд, вместе с судорожной пляской повешенных над пустотою, и вызвал в Пушкине глубоко трагическое сравнение с шутом. Это сравнение он записал, но дальнейшего развития оно не получило. Оно, однако, относилось не только к нему, но и к тем, кто был повешен на самом деле. Мысль Пушкина шла не по линии: я шут, а они герои,— но по линии совершенно иной: есть нечто шутовское в образе повешенного героя. Вот что означает начало стиха, набросанного под рисунком виселицы. Из поэтического сравнения мы вправе извлечь только поэтический его смысл.
Вообще достоинства лернеровских статей заключаются в его разысканиях биографического, библиографического, текстологического и т. п. порядка. Переходя к идейному или психологическому содержанию пушкинского творчества, он слишком часто обнаруживает склонность к произвольным или насильственным толкованиям. Кажется, отчасти, особенно — в данной книге, это можно объяснить желанием во что бы то ни стало занять, заинтересовать читателя-неспециалиста, для которого многое в ‘чистом’ пушкинизме нелюбопытно, ибо непонятно. Отсюда в свою очередь — легкий налет несерьезности, лежащий на Рассказах о Пушкине, несмотря на то что в основе их лежит серьезная работа. Поэтому, можно сказать, глаз отдыхает на таких статьях и заметках, в которых Лернер не пус’ кается в философию. Очень ценны и убедительны некоторые его разыскания о том, что под ‘великим меланхоликом’, о котором речь идет в ‘Мыслях на дороге’, Пушкин разумел Гоголя, маленькие комментарии к ‘Моцарту и Сальери’ (здесь, однако же, Лернер ошибается, повторяя за Пушкиным, что Державин велел повесить двух мужиков во время пугачевщины: увы, по приказу Державина было повешено целых шестеро), такие же комментарии к ‘Скупому рыцарю’ — в особенности о том, что нужно читать: ‘Его червонцы пахнуть будут адом’, а не ‘ядом’. К числу таких же заметок надо отнести и заметку о муже Татьяны Лариной, точнее — о его возрасте. Год тому назад я писал на ту же тему в Возрождении, определяя возраст князя в момент его встречи с Онегиным на балу приблизительно в тридцать шесть лет. Лернер приходит к тому же выводу: ‘около тридцати пяти лет и уж никак не более сорока’. Однако эту заметку я прочитал с великим смущением: дело в том, что книга Лернера вышла ранее появления моей заметки, и таким образом я увидел себя в роли плагиатора. Но повторяю — Рассказы о Пушкине дошли до меня лишь теперь, и надеюсь, что читатель мне поверит.
Самая интересная статья в новой книге Лернера, на мой взгляд, та, которая посвящена вопросу об ‘окончании’ ‘Пророка’. Дело в том, что несколько пушкинских современников в воспоминаниях своих говорят о стихотворении, которое Пушкин привез в 1826 г. из Михайловского и которое оканчивалось приблизительно таким четверостишием:
Восстань, восстань, пророк России,
Позорной ризой облекись
И с вервьем вкруг смиренной выи
К царю… явись.
Текст этого четверостишия у разных мемуаристов приводится по-разному, точно так же, как варьируются и некоторые обстоятельства, связанные со стихотворением. Лернер тщательно сопоставляет все относящиеся сюда воспоминания и все мнения, высказанные по этому поводу различными исследователями, из которых одни (как Спасович и Черняев) отрицали самую принадлежность четверостишия Пушкину, другие (как Сумцов, Стоюнин, Сиповский) считали его принадлежность Пушкину доказанной, причем Сиповский видел в нем окончание ‘Пророка’, а Сумцов — ‘совершенно самостоятельный набросок’. К последнему мнению справедливо склоняется и Лернер. Принадлежность четверостишия Пушкину может считаться доказанной, но, разумеется, оно не представляет собой окончания ‘Пророка’: такое окончание было бы логически несообразно и художественно безвкусно. Мнение Сумцова, по-видимому, следует принять с тою поправкою, что мы имеем здесь дело не с ‘наброском’, а с фрагментом стихотворения, ныне утраченного, но известного некоторым современникам Пушкина. Замечу от себя, что в собственноручных пушкинских перечнях его стихотворений, напечатанных Морозовым в XVI выпуске Пушкина и его современников (сс. 115-116), под номером 36-м значится ‘Пророч.’. Морозов предположительно заканчивает это заглавие: ‘Пророчество’, не отождествляя его с ‘Пророком’ и замечая, что среди пушкинских рукописей нет таких строк, которые можно было бы, хотя бы с натяжкой, подвести под это заглавие. Невольно возникает вопрос: не имеем ли мы здесь дело с упоминанием именно о том утраченном стихотворении, которое кончалось о ‘пророке России’?
Заканчивая обзор книги Лернера, укажу, что читатели найдут много для себя интересного в статьях ‘Сестра Пушкина’, ‘Пушкин и Грибоедов’, ‘История ‘Пиковой дамы», в которых тщательно собраны и связаны не новые, но ценные сведения о пушкинских современниках. Сюда же относится заметка об Ольге Масон, впервые напечатанная Лернером лет двадцать тому назад. Лернером добыты некоторые биографические данные об этой ‘Лаисе’, которой посвящено известное стихотворение Пушкина и которая окончила свою легкомысленную жизнь тем, что стала почтенной супругой провинциального чиновника.
В статье ‘Забытые плоды лицейской музы’ устанавливается авторство Пушкина по отношению к стихотворениям ‘Гараль и Гальвина’ и ‘Тень Баркова’. Первое, примыкающее к подражаниям Оссиану, было нами перепечатано несколько лет тому назад в Возрождении. Второе принадлежит к числу нескромных писаний совсем юного лицеиста и отчасти связано с тематикою ‘Монаха’. За пушкинское авторство убедительно говорят некоторые его стилистические особенности, а также характерное для Пушкина-лицеиста старание выставить себя активным карамзинистом и врагом ‘Беседы’.
1934
Впервые — Возрождение, 1934/3354 (9 августа), под рубрикой: Книги и люди. Рец. на. кн. Н.О. Лернера, Рассказы о Пушкине, опубл. на пять лет ранее (1929) в Ленинграде.
‘<,…>, труд, исполненный некогда Я.К. Гротом…’ — ‘Хронологическая канва для биографии Пушкина’, составленная академиком Гротом, вошла в его книгу Пушкин, его лицейские товарищи и наставники (1887), дважды переизданная (1888, 1899).
‘<,…>, это третье издание <,Трудов и дней А. С. Пушкина>,, давно подготовленное к печати…’ — так и не вышло. (Ср. некролог ученого, перепечатанный ниже.) Следующим изданием такого рода является Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, I (1951), сост. М.А. Цявловским. Полное издание этого труда (в четырех томах), составленное Цявловским и коллективом под руководством Н.А. Тарховой (за годы 1826-1837), вышло к двухстолетию рождения поэта (Москва, 1999). Ср. изд.: Материалы к летописи жизни и творчества А. С. Пушкина, 1826-1837. Картотеки М.А. и Т.Г. Цявловских (Москва, 1999).
‘Цикаких оснований для утверждения <,…>, нет, — если не считать собственного желания высказаться в духе времени’ — что оказалось напрасно, см. донос на Лернера-‘классового врага’ в первом томе Литературного наследства (1931), с. 4.
‘Смысл этих слов <,…>, объяснен Гершензоном…’ — см. предисловие к поэме (изд. 1918), перепечатанное в посмертном сб. Статьи о Пушкине (Ленинград, 1926), ср. рец. Ходасевича на эту книгу (1926) в настоящем издании.
<,’…>, увы, по приказу Державина было повешено целых шестеро…’ — ср. заметку ‘Пушкин о Державине’ (1933) в настоящем издании.
‘Год тому назад я писал <,о возрасте мужа Татьяны Лариной>, — см. в заметке ‘Пожалуй’, под рубрикой ‘Мелочи’, в Возрождении, 1933/2963 (13 июля), приводим текст полностью:
— Что ж, начинать? — спрашивает Онегин. Ленский (в опере Чайковского) унылым, нерешительным тоном, на высокой ноте, ему отвечает:
— Начнем, пожалуй…
С некоторых пор (должно быть, со второй половины прошлого столетия) это слово стало обозначать нерешительность, неувереннность, предположительность. Оно утратило свой другой, в действительности — основной смысл. Оно как бы сделалось наречием, перестав быть повелительным наклонением глагола. Некогда означало оно: соблаговоли дать, подарить. (Государь жаловал шубою и т.д.) Отсюда в просторечии стало оно выражать то самое, что и доныне выражается словом пожалуйста, то-есть будь добр, изволь, сделай одолжение. В таком значении постоянно встречается оно у старых поэтов, у Пушкина в том числе: ‘Смотри, пожалуй’, ‘Пожалуй, будь себе татарин’, — т.е. пожалуйста, я тебе позволяю быть хоть татарином, ‘Пожалуй, от меня поздравь княгиню Веру’ — то-есть ‘поздравь пожалуйста’, а вовсе не ‘если хочешь — поздравь, а не хочешь — не поздравляй’.
Именно так употреблено оно и в Евгении Онегине. Ленский сам посылает вызов. Он так же ‘злобно’ и ‘хладнокровно’ готовит гибель Онегину, как Онегин ему. Он не только готов драться, но и намерен себя вести мужественно, потому что ‘светская вражда’ в нем совершенно так же, как в Онегине, ‘боится ложного стыда’. Пушкин в этом отношении не делает между ними никакой разницы, и конечно, на вопрос Онегина Ленский отвечает не с колебанием, а с твердостию и мужеством: — Начнем, пожалуй.
Вообще ‘пушкинистских’ несообразностей в опере довольно много. Из них самая разительная и самая распространившаяся — та, что Чайковский не только придумал фамилию мужу Татьяны, но и столь же неосновательно сделал его стариком. У Пушкина о нем прямо сказано только то, что он важный и толстый генерал (глава седьмая, строфа LIV) и что он князь (глава восьмая, строфа XVII). Хронология Евгения Онегина устанавливается совершенно точно. Евгений родился в 1796 году. Его встреча с Татьяной на балу происходит в сезон 1824-1825 г. Ему в это время лет двадцать восемь. Муж Татьяны Онегину не только ‘родня’, но и ‘друг’. В строфах XVII и XVIII восьмой главы Онегин с ним разговаривает совершенно непринужденно, на дружеской ноге, как отнюдь не разговаривал бы, если бы тот был стариком. Сколько же князю лет?
Татьяна говорит, что он ‘в сраженьях изувечен’. Ясно, что дело идет не о каких-нибудь екатерининских войнах. Друг Онегина принадлежит к числу тех участников Отечественной войны, которые выходили в генералы годам к тридцати, а то и гораздо раньше. Например, И.О. Сухозанет был произведен в генерал-майоры двадцати четырех лет. Мужу Татьяны нет никаких причин отставать в чинах, тем более, что за ним есть боевые отличия и его ‘ласкает двор’. Следовательно, надо считать, что он, примерно, ровесник таким людам, как М.Ф. и А.Ф. Оршловы, кн.
С.Г. Волконский (декабрист). П.Д. Киселев и тот же Сухозанет. Все они родились в 1787-1788 годах. Таким образом, в момент встречи Онегина с Татьяной ему лет тридцать шесть, женился же он за два года до этого, то-есть лет тридцати четырех. Больше ему никак нельзя дать. Воображать его стариком не следует. Достоевский в своей знаменитой речи о Пушкине повторил ошибку Чайковского.
Спустя недели две Ходасевич вернулся к той же теме в заметке ‘Хронология Евгения Онегина‘, опубл. под рубрикой ‘Книги и люди’ в Возрождении, 1933/2977 (27 июля). Приводим текст полностью:
Как неохотно мы отказываемся от застарелых ошибок! Моя заметка о возрасте мужа Татьяны вызвала ряд возражений, словесных и письменных. Из них единственное заслуживающее внимания принадлежит перу г. Т. Оно было напечатано в Возрождении. Г. Т. в нежелании Татьяны идти за князя видит доказательство его старости. Но Татьяна не хотела идти за князя не потому, что он стар, а потому, что любила Онегина. Я, впрочем, не буду особенно спорить с г. Т., потому что в конце концов расхождение наше невелико. Я даю князю 34 года, г. Т. — 40. И то, и другое одинаково далеко от представления о той развалине, которую нам показывают в опере.
Многие сердятся на меня за утверждение, что Онегин родился в 1796 г. Каким образом можно знать возраст воображаемого героя? — спрашивают меня. — ‘Смешно искать точных дат в вымышленной истории’, пишет один мой корреспондент. Меж тем, точные даты в Онегине устанавливаются очень просто. Работа эта произведена давно — и не мною. Изложу вкратце ее суть — специально для тех людей, которые думают, будто чего они не знают, того и знать нельзя.
При жизни Пушкина в третьей главе Онегина была сделана опечатка: вместо ‘домой летят’ было напечатано ‘зимой летят’. Критика усмотрела в этих словах анахронизм. Отвечая критикам, Пушкин заметил насмешливо: ‘Смеем уверить, что в нашем романе время расчислено по календарю’. Он однако же по существу не шутил. Любя ‘проверять воображение рассудком’, он весьма точно установил хронологию событий в Онегине. В предисловии к первой главе прямо сказано, что она ‘заключает в себе описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года’. Летом 1820 г. умирает его дядя — Онегин поселяется в деревне и знакомится с Лариными. 12 января 1821 г., в Татьянин день, происходит его ссора с Ленским, а 14 января — дуэль. ‘Убив на поединке друга’, Онегин едет в Петербург, а оттуда, ‘июня третьего числа’, отправляется в путешествие по России. Ему в это время идет двадцать шестой год, — следственно он родился в 1796-м.
Онегин повторяет итинерарий Пушкина: едет на Кавказ, потом в Крым. ‘Спустя три года вслед за мною’, т.е. в 1823 г., он попадает в Бахчисарай, а затем неожиданно настигает Пушкина в Одессе, где тот жил с июля 1823 по июль 1824 года. Из Одессы Пушкин едет в Михайловское, а Онегин в Петербург, где и появляется осенью 1824 г. В ту же зиму происходит его встреча с Татьяной, которая уже около двух лет замужем. Мать повезла ее из деревни в Москву в самом конце 1821 или в начале 1822 г., вскоре после рождественского сочельника. На одном из московских балов она встречает князя и выходит за него либо в конце 1822, либо в начале 1823 г.
<,’…>, ‘Гараль и Гальвина’ <,…>, было нами перепечатано несколько лет тому назад…’ — см. ‘Забытое стихотворение Пушкина’ (1927) в настоящем издании.
В этом же году, 14 октября, Лернер скончался в Ленинграде. Ходасевич опубликовал следующий некролог в Возрождении, 1934/3424 (18 октября):
Николай Осипович Лернер, о кончине которого только что получилось известие из России, начал свою ученую деятельность тому назад лет тридцать пять, совсем еще молодым человеком, в Одессе. Тогда же избрал он своею целью составить возможно полную хронологическую канву для биографии Пушкина. Результатом его работы была книга Труды и дни А. С. Пушкина, изданная в 1903 г. ‘Скорпионом’ и удостоенная полной премии Пушкинского лицейского общества. Через семь лет Академия Наук выпустила второе издание этой книги, дополненное весьма значительно. Однако, остановиться на достигнутом автор уже не мог. Быстрое развитие пушкинизма и собственные разыскания Лернера понуждали к дальнейшей работе в том же направлении. Собирание и проверка материалов для Трудов и дней стали предметом постоянных забот Лернера до самого последнего времени. В 1922 г. он сдал Государственному издательству рукопись третьего издания, которое, по его словам, должно было быть вдвое больше предыдущего. Книга, однако же, до сих пор не появилась. Судя по анонсам издательства ‘Академия’, выход ее ожидался только теперь. Несомненно, за последние двенадцать лет она должна была еще разрастись. Но и в том виде, как они существовали с 1910 г., Труды и дни давно сделались настольной и необходимой книгой у всех, кому случалось заниматься Пушкиным.
Помимо Трудов и дней, Лернером было опубликовано огромное количество статей и заметок о жизни и творчестве Пушкина. Один из самых выдающихся знатоков в этой области, он пережил Якушкина, Бартенева, Шляпкина, Саитова, Модзалевского, Щеголева и умер последним из старшей плеяды пушкиноведов, которою было так много сделано в первую четверть нашего века. За последние тридцать лет редкое издание, посвященное Пушкину и его эпохе, обходилось без участия Лернера, и решительно ни один исследователь не обошелся, как не обойдется и впредь, без помощи его трудов. Если и были у него слабости, как у человека и ученого, — безграничною, фанатическою любовью к Пушкину они до конца искуплены. Вся его жизнь была посвящена Пушкину, и самая память о нем навсегда будет озарена именем Пушкина. Более счастливой и более поэтической посмертной участи он и сам не мог бы себе пожелать. Как Державин Екатерине, так мог бы он сказать Пушкину:
Ты славою — твоим я эхом буду жить.