Скромно изданный томик рассказов И.Л. Щеглова прочтется с удовольствием и широкою публикою, и записными любителями литературы. Вторыми — как просто восемь рассказов из ‘нашей жизни’, — той жизни, которая и коротка, и бесполезна, и пуста, и глубокомысленна, и скучна как будто… а однако, все-таки ‘жизнь’, т.е. такое, лучше чего нет ничего из сотворенного. На всех рассказах есть налет мысли и грусти, — и вместе все они ‘рассказаны’ если не ‘сквозь смех’, то сквозь легкую улыбку человека, имеющего вкус к шутке и понимающего ее жизненное значение. Рассказы — просты, ясны. Щеглов — из прежних писателей, которых гнетет декадентская ‘запутанность’ и которые удержали ясность и простоту, — завещание еще античного мира, — как высшее мерило красоты, ума и порядочности. Недаром вместо эмблемы и эпиграфа И.Л. Щеглов поместил на обложке книги снимок со статуи эллинского бога: это идет, и это верно. Наконец, это не одно притязание.
Любители же литературы с уважением поставят на полки своих библиотек первый томик рассказов того автора, который когда-то дал нашей литературе такие chefs-d’oeuvres, как ‘Убыль души’ и ‘Около истины’. Щеглов — правдивый писатель: и все изломанное и фальшивое, всякая подделка и личина ему претит органическим образом. В рассказе ‘Около истины’ он дал убийственное изображение ‘колониального толстовства’, т.е. толстовцев, собиравшихся в ‘колонии’… Рассказ, может быть, немногими помнится, но его поучительно было бы перечитать сейчас. В свое время он вызвал бурю негодования, и, что остроумно, в рядах отнюдь не ‘не сопротивляющихся злу’… Бог весть почему поднялся ураган злобы против тихого изобразителя добродетелей Черткова. Кто читал дивный ‘Дневник Дьяконовой в Париже’, увидит, что и у этой правдивой и беспритязательной курсистки Чертков очерчен так же, как у И.Л. Щеглова: а поехав к проповеднику почти ‘на поклонение’, она не имела мотивов ни лгать, ни преувеличивать. Помнится ее пометка: ‘Все говорили (у Черткова в гостях) о мужиках, о земле и труде земледельческом: но из разговаривавших никто не сумел бы отличить колоса ржи от колоса пшеницы’. Впрочем, Бог с ними: история все унесет и все пронесет, одно золото останется…
Тон рассказов Щеглова — добрая, прощающая шутка, неверие в героизм и, пожалуй, нелюбовь к героизму, все ‘наше’, ‘обыкновенное’. В некоторых рассказах, как ‘Тетя из Витебска’, звучит скептицизм, пожалуй чрезмерный. Жизнь, конечно, не удержалась бы в известной колее и даже не имела бы силы идти вперед, если б она вся и до дна была так мелочна и ложна, как кажется автору. Поверим в абсолютный порок, и наряду удержим восторг и полную веру в абсолютную добродетель. Есть один, есть другая, точно есть, не в фантазии, не в оптимизме. Кроме шуток и смеха есть горе, есть слезы, благороднейшие человеческие слезы и настоящие. Без примеси настоящего вообще жизнь была бы невозможна. Да вот пример: я упомянул о Дьяконовой. Ее ‘Дневник’, ее изумительная смерть от безнадежной любви к человеку, которого она даже хорошенько и не знала, — ее душа, такая прелестно-девичья и до того русская-русская, — разве все это не настоящее, без прогаров, без фальши, без притворства?
…И сколько таких настоящих… И чем была бы наша русская жизнь, если бы не эти настоящие… В рассказах И.Л. Щеглова и их преувеличенной грусти сквозь шутку, печали сквозь забаву есть эта односторонность или недостаток, что как будто судьба-мачеха не дала ему никогда в жизни встретиться с настоящим… И он никогда не содрогнулся, не удивился и не передал в своих рассказах вот этого, от чего бы он содрогнулся или чему удивился.
Впервые опубликовано: Новое время. Приложение. 1910. 1 мая. No 12260.