А. И. Богдановичъ
‘Разсказы’ г. Арцыбашева.
‘Разсказы’ г. Арцыбашева.
‘Рассказы’ г. Арцыбашева, Богданович Ангел Иванович, Год: 1906
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Молодой, сравнительно недавно начавшій свою литературную работу писатель, г. Арцыбашевъ почти съ перваго своего выступленія уже обратилъ на себя вниманіе и читателей, и критики. Вс его разсказы — ‘Прапорщикъ Гололобовъ’, ‘Конокрадъ’, ‘Бунтъ’ и др., выдлялись изъ ряда другихъ, одновременно появившихся разсказовъ и очерковъ, ежемсячно печатающихся въ журналахъ и разныхъ сборникахъ. Что-то заставляло читателя вдуматься поглубже въ жизнь, дать себ отчетъ въ томъ, что его окружаетъ, и это что-то было такъ печально и въ то же время остро захватывало, мучило и безпокоило, не давая стряхнуть впечатлніе, навянное разсказомъ. Исканіе правды жизни и противорчіе между жизнью дланной и той, настоящей, которая могла бы быть, вотъ что рзко подчеркивалось въ этихъ разсказахъ, ярко выступало изъ-подъ наслоеній жизни и мучило, не давая примиренія. Эти черты еще рзче и ярче проявляются теперь въ талант г. Арцыбашева, когда его разсказы собраны вмст и даютъ возможность прослдить, какіе вопросы мучатъ автора и подчиняютъ незамтно, но неодолимо и его читателя. Какъ же жить? И зачмъ все такъ нелпо и жестоко до ужаса слагается въ жизни? Неужели мы безсильны разорвать эти дикія условія жизни, создать новую, настоящую, хорошую жизнь, гд бы все лучшее, въ нашемъ существ не подавлялось, не уничтожалось, не коверкалось въ угоду какому-то злому призраку, уродующему все и ломающему стихійно, безсмысленно и безцльно? Авторъ даетъ отвтъ на эти вопросы, и отвтъ положительный, какъ увидимъ дальше.
Книга г. Арцыбашева начинается разсказомъ ‘Паша Тумановъ’, который и по времени былъ первымъ разсказомъ его, хотя появился только теперь. Судьба его такъ характерна, что не мшаетъ сказать о ней два слова. Сначала онъ былъ переданъ авторомъ въ редакцію ‘Русскаго Богатства’, гд его немедленно приняли и напечатали, но по независящимъ отъ редакціи обстоятельствамъ разсказъ не могъ появиться. Тогда, это было какъ разъ въ самый разгаръ ‘Сердечнаго попеченія’ о средней школ покойнаго Ванновскаго, ‘Паша Тумановъ’ поступилъ къ намъ, но и тутъ тоже ‘независящія’ обстоятельства встали непреодолимой преградой между авторомъ и читателемъ. По нашему совту г. Арцыбашевъ передалъ его въ журналъ безъ предварительной цензуры, гд однако, узнавъ предварительную исторію хожденія по мытарствамъ этого разсказа, не ршились его напечать. Можно подумать, что авторъ задался цлью по меньшей мр ‘разрушить государство’, а дло все въ томъ, что онъ далъ удивительно написанную картину душевныхъ мукъ юноши, который, затравленный школой, убиваетъ директора. Въ разсказ усмотрли нападеніе на систему средней школы и призывъ къ насильственному ея разрушенію. Между тмъ, въ немъ нтъ ни того, ни другого, потому что онъ гораздо значительне и глубже. Авторъ поступилъ правильно, уничтоживъ бывшій раньше подзаголовокъ: ‘поэма дореформенной гимназіи’, такъ какъ гимназія играетъ здсь не главную роль.
Паша Тумановъ обычный типъ юноши, начинающаго ‘мыслитъ и страдать’, со всми уклоненіями и порывами, свойственными этому неустановившемуся возрасту, когда все въ человк находится въ движеніи. Отъ существованія почти исключительно физіологическаго, свойственнаго дтству, начинается переходъ къ самому важному — къ сознанію себя человкомъ, къ осмысленному отношенію къ обществу, къ окружающей жизни, къ людямъ. Въ этотъ важнйшій моментъ перелома, когда въ насъ подымается впервые сознательная личность, Паша Тумановъ, какъ и тысячи его товарищей, не встртилъ никого, кто направилъ бы кипвшія въ немъ силы на правильный путь духовнаго развитія, а наоборотъ, все окружающее было такъ устроено, чтобы подавить въ немъ личность и отлить его, Пашу, по готовому и для всхъ одинаковому образцу.
Онъ въ одномъ изъ послднихъ классовъ и чувствуетъ, что запустилъ дло ученія и что на экзамен его ожидаетъ провалъ. ‘Почему такъ много, неопредленно много было упущено, Паша не зналъ. Отчасти это случилось по лни, отчасти по обстоятельствамъ, отъ Паши не зависящимъ, но главнымъ образомъ отъ того, что настоящая, дйствительная жизнь цликомъ захватывала своими интересами живого Пашу Туманова, а эта жизнь шла далеко въ сторон отъ мертвой неподвижной гимназіи’. Одновременно съ чувствомъ жалости къ себ у него закипало и глухое озлобленіе противъ людей, которыхъ онъ считалъ виновными въ своемъ несчастіи, противъ директора гимназіи и преподавателя латинскаго языка. Онъ ошибался: причины его несчастія заключались вовсе не въ этихъ двухъ чиновникахъ министерства народнаго просвщенія, не въ ихъ относительныхъ достоинствахъ и недостаткахъ, какъ преподавателей, людей и чиновниковъ, а въ томъ противоестественномъ положеніи вещей, по которому двадцатилтняго юношу, жаждущаго смысла и интереса въ жизни, заставляли зубрить неинтересные, лишенные жизненнаго смысла учебники и, наоборотъ, лишали того, чего онъ въ теченіе всей юности добивался’.
Чего же онъ добивался? Чего-нибудь невозможнаго, несуществующаго, надуманнаго, намечтаннаго необузданной фантазіей юности? Нтъ. Въ прекрасной сценк встрчи посл экзамена, на которомъ Паша провалился, со старикомъ-рыболовомъ, отцомъ тоже провалившагося товарища Паши, мы видимъ, что его влечетъ и радуетъ просто жизнь, здоровая, яркая жизнь, радующая его, какъ и все живое и здоровое. ‘Благодать!’ — радуется старикъ весеннему дню, солнцу, птицамъ, плескающейся у его ногъ рки, и видя уныніе Паши удивляется. ‘Ну, не выдержали вы экзамена… Васька мой тоже не выдержалъ?… Ну, да. А вдь онъ, наврно, и въ усъ не дуетъ? А отчего? Оттого, что ему наплевать… Оно, конечно, получить свидтельство тамъ, на мсто поступить… Это хорошо… А только не въ этомъ сила… Много ли ума нужно, чтобы латинскія спряженія да геометрію съ исторіей вызубрить? Сиди да зубри — только и всего. И не нужно это никому, а такъ только, чтобы мстечко похлбне потомъ добыть. Такъ, вдь, это какъ кому: иному ничего, кром мстечка, не нужно, ну тотъ и зубритъ, и старается… а иному вотъ эта рка тамъ, да воздухъ, тому какое зубреніе? Тотъ и не зубритъ. А разв хуже онъ оттого, что ради теплаго мстечка не старается? Такъ-то… Да, молодой человкъ, напрасно вы такъ… Ну, провалились… оно, конечно, непріятно, но не хуже вы отъ этого не стали, ни лучше… такой какъ были, такимъ и остались, Право!..’
Оставшись одинъ, Паша задумался надъ этой, повидимому, нехитрой философіей старика, и хотя не могъ понять словъ его въ томъ глубокомъ смысл, который вкладывалъ въ свои спутанныя рчи старый рыболовъ, но ему все-таки стало легче’. И солнце, и рка, и птицы снова засверкали для него, запли и заставили на минуту забыть и провалъ на экзамен, и его послдствія. Вмст съ нимъ становится легче и читателю при мысли, что, и въ самомъ дл, не одинъ ‘провалъ’, бывшій въ его жизни, куда легче можно бы перенести, если бы не т тысячи нитей всякихъ пустяковъ, которыми мы сами себя опутали и изъ-за которыхъ каждый изъ насъ ‘свту божьяго солнца не радъ’. Совлечь съ себя эту паутину, порвать съ условностями, дать выходъ своему ‘я’ на волю,— ‘и сейчасъ же сводъ неба раздвинулся бы, вода стала бы прозрачне и плескала бы звучне, струйки весело зазвенли бы и заговорили въ гладкомъ песк, солнце стало бы ярче и тепле и послышалось бы много новыхъ звуковъ, живыхъ и смлыхъ, которыхъ онъ до этого не замчалъ’.
Но Паша, какъ и тысячи тысячъ изъ насъ, не въ силахъ совлечь съ себя ветхаго человка, въ котораго его успли преобразить и семья, и шкода, и погибаетъ жалкимъ образомъ, возбуждая справедливое и искреннее сожалніе въ секретар полицеймейстера, къ которому онъ явился посл преступленія: ‘Бдный мальчикъ!..’
Да, истинно бдный, но, право, не бдне тхъ, что ‘вызубрили’ все требуемое для ‘тепленькаго мстечка’, которое исковеркало имъ душу, изсушило сердце и превратило въ живыхъ мертвецовъ, безъ воли, безъ желанія и проблеска радости.
Но — это между прочимъ. Авторъ въ дальнйшихъ разсказахъ даетъ намъ новые образцы разбитыхъ безъ вини жизней. Таковъ конокрадъ Купріянъ, такова взбунтовавшаяся Саша (повсть ‘Бунтъ’), таковъ прапорщикъ Гололобовъ, и докторъ (‘Смхъ’), и другіе герои разсказовъ, которые не могутъ уже, не въ силахъ выбиться для настоящей жизни изъ узилища жизни дланной, условной и гнусной по своей дикости и безсмысленности.
Отсюда трагедія каждаго изъ нихъ. Все, что въ нихъ есть человческаго, прекраснаго и добраго, не находитъ примненія въ жизни, выпавшей на ихъ долю. Напротивъ, все извращенное, навязанное вншними силами, все чуждое имъ по существу, по складу ихъ личности, торжествуетъ. Въ борьб ихъ скрытой сущности съ этимъ вншнимъ ихъ существомъ они и погибаютъ, какъ ‘бдный мальчикъ’ Паша, котораго уже посл преступленія пожаллъ секретарь полиціи, но никого не нашлось, кто пожаллъ бы его до преступленія, кром старика-рыболова.
Вотъ Купріянъ-конокрадъ. Онъ ‘съ измальства мыкается… Ну, двнадцати годовъ съ батькой первую лошадь свели… У насъ вс такъ… Еще ддъ промышлялъ, потому нтъ никакой возможности, земли мало, да и ту хоть брось!’ Но онъ — коренной земледлецъ, земля его тянетъ: ‘такъ бы и взрылъ всю землю, и чтобъ зеленя, зеленя пошли кругомъ’. Ему на мужиковъ ‘завидно’. Онъ сильный, ловкій и сердечный человкъ, какъ и вс сильные, простые и здоровые люди. Онъ сходится по любви съ ‘солдаткой’, жаля ея ‘сиротство’, и когда приходитъ со службы-мужъ, не хочетъ ее покинуть, втайн надясь спасти ее и сына отъ ‘смертнаго’ боя мужа. Эта надежда и губитъ его: крестьяне ловятъ его на свиданіи съ любимой женщиной и, какъ конокрада, убиваютъ.
Трагическая красота этого разсказа еще усиливается выясненіемъ такой же пришибленности и подавленности личности и остальныхъ людей, противъ которыхъ выступаетъ Купріянъ. Соперникъ — мужъ, по существу вовсе не зврь, онъ такой же крестьянинъ, тяготющій къ земл, какъ и Купріянъ. Въ солдатчин онъ не забылъ ни жены, ни дома, и хотя ‘за пять лтъ солдатчины Егоръ Шибаевъ совершенно отвыкъ отъ жены, но, тмъ не мене, хорошо помнилъ, что въ деревн у него осталась жена, и хотя самъ, какъ всякій солдатъ, жилъ съ другими женщинами, онъ твердо врилъ въ несокрушимость своихъ правъ надъ женой… Вспоминать о жен ему было всегда пріятно не потому, чтобы онъ ее любилъ, а потому, что онъ чувствовалъ себя солидне, имя жену и домъ… Въ город и солдатчин, онъ совершенно забылъ деревню и его не тянуло туда, но когда поздъ двинулся и понесся по чернющимъ распаханнымъ полямъ съ кучками гнилого навоза и черными грачами, разгуливающими по межамъ, хорошее, радостное и оживленное чувство пробудилося у него въ душ, и онъ уже по цлымъ часамъ глядлъ въ окно вагона на безконечныя срыя равнины, затянутыя срой завсой дождя и сливающіяся на горизонт съ такимъ же срымъ небомъ. Все то грязное, скверное и безтолковое, что насадила ему въ душу безсмысленная, непонятная его мужицкому уму и сердцу, солдатская жизнь, разомъ исчезло, уступивъ мсто сначала безотчетно радостному настроенію человка, приближающагося посл долгаго отсутствія къ роднымъ мстамъ, а потомъ и дловымъ соображеніямъ хозяина-мужика, проснувшагося въ немъ, несмотря на колоссальную величину той мерзости, разврата и лни, которая нашла на него въ казармахъ’. Его мечты о жизни по хорошему сразу наталкиваются на неприглядную дйствительность: жена ‘связалась’, да еще съ конокрадомъ. Дальнйшее естественно вытекаеть изъ этого столкновенія вковыхъ взглядовъ на жену, какъ на собственность, съ разбитыми мечтами о хорошей жизни и еще съ чмъ-то, внезапно съ острой болью пробудившемся въ немъ. Избивъ жену до полусмерти, ‘онъ опустилъ голову на локоть и зарыдалъ, чувствуя, что испорчено навсегда и еще что-то хорошее, чего онъ и самъ не сознавалъ’, и что можно назвать личнымъ достоинствомъ, что придавало ему въ собственныхъ глазахъ всъ и значеніе — уваженіе къ себ не какъ къ солдату, унтеръ-офицеру, не къ мужику-хозяину, а къ человку, мужу и отцу. Забитая личность проснулась и въ немъ, но уже поздно и безъ пользы для него и для окружающихъ.
Трагедія проснувшейся личности еще ярче очерчена въ лучшемъ, по нашему мннію, произведенія г. Арцыбашева, въ повсти ‘Бунтъ’. Это дйствительно бунтъ ‘на дн’. Саша одна изъ обычныхъ жертвъ ‘общественнаго темперамента’. Какъ она ни забита и унижена, но въ ней еще теплится искорка личности, не желающей примириться съ невозможностью выбиться, отстоять себя, и она взбунтовалась противъ жизни. Она молода, красива, здорова, и когда ея подруга погибаетъ отъ обычной, въ ихъ положеніи ‘случайности’, Саша не выдерживаетъ. ‘И всегда-то такъ’ — эти страшныя олова подымаютъ со дна души вс силы личности, жаждущей жить, бороться, отстаивать свое ‘я’. Весь ужасъ ея положенія освщается какъ молніей одной ясной, до боли яркой мыслью, что она, Саша, не человкъ, а вещь, хуже вещи… ‘Мы что тутъ?.. Такъ… падаль одна! Живемъ, пока сгніемъ… А другіе же живутъ… свту радуются’… Разъ проснувшаяся личность уже не можетъ терпть прежнее, Саша иди должна покончить съ собой, какъ ея подруга, иди уйти. ‘Куда? Тамъ видно будетъ. Уйти бы только!..’ Но надежда на новую лучшую жизнь не оправдалась. Т тысячи нитей общественныхъ условій, въвшихся въ душу каждаго, опутывающихъ насъ какъ паутиной, невидимой и тмъ боле крпкой, не даютъ ей выбиться со дна, развернуть своихъ силъ, проявить то прекрасное, человчное, что есть въ ней, и тянутъ ее назадъ. Она хочетъ жить, ‘свту радоваться’, а ее приспособляютъ къ уходу за больными, приковываютъ къ разлагающейся отъ рака несчастной больной, требуютъ терпнія, смиренія, покорности. Но и противъ этого она не возстала бы, если бы видла цль впереди, хотя какое-нибудь утшеніе въ сознаніи, что это ее ддаетъ снова человкомъ, такимъ какъ вс. Она любитъ, впервые любитъ настоящей чистой любовью, для которой не одно ея тло нужно, но и душа, какъ она думаетъ и вритъ. И въ этомъ чувств она получаетъ самый важный и чувствительный для нея ударъ. Студентъ, который, поддавшись порыву, помогаетъ ей выбраться на поверхность, не можетъ спасти ее, потому что все противъ него — и его семья, и онъ самъ, смутно понимающій, что ему не отдлаться отъ особаго взгляда на ‘этихъ женщинъ’. Саша снова ‘бунтуетъ’, на этотъ разъ безповоротно, противъ всхъ. ‘Чортъ съ вами со всми!’ и кидается, какъ въ омутъ ‘на дно’, откуда порывъ вынесъ ее было на поверхность на одну только минуту, чтобы затмъ кинуть туда уже навсегда. Этотъ двойной бунтъ личности, по истин, настоящая пощечина лицемрному обществу, въ которомъ все приспособлено для гибели души и нтъ средствъ для помощи, для спасенія личности, которой въ борьб остается разсчитывать только на себя. У кого не хватаетъ силъ, тотъ долженъ тонуть какъ Паша Тумановъ, Купріянъ, Саша и тысячи имъ подобныхъ. Таковъ безотрадный выводъ, самъ собою вытекающій изъ исторіи ихъ разбитыхъ существованій.
А жизнь тмъ не мене хороша! Вотъ что, какъ призывъ повторяется въ каждомъ почти изъ разсказовъ г. Арцыбашева. Она можетъ быть, она должна быть прекрасна, только не надо портить ее самимъ всякимъ вздоромъ, засоряющимъ душу, умъ, сердце. Авторъ страстно любитъ жизнь, его настроеніе полно жизнерадостности, и тмъ трагичне поэтому его печальныя повсти о томъ, какъ люди сами дико, безсмысленно портятъ себ и другимъ эту чудную жизнь, только разъ каждому данную никогда уже не повторяющуюся.
‘Она выходила ко мн на свиданіе черезъ вишневый садъ, по насыпи, въ тоненькую и блую березовую рощицу. Еще издали была видна ея высокая и гибкая фигура и мягкимъ силуэтомъ вырзывалась въ безконечно широкомъ и глубокомъ неб, усянномъ золотыми, голубыми и красными звздочками и далеко облитомъ ровнымъ холоднымъ свтомъ луны.
‘За насыпью была густая, черная и жуткая тнь, въ которой неподвижно и чутко стояли тоненькіе стволы березокъ и молчаливо тянулась отъ земли высокая влажная трава. Въ этой рощ я ждалъ ее, и мн было жутко и весело въ прозрачной голубой тни. Когда въ неб, высоко надо мною, вырисовывался знакомый силуэтъ, я карабкался навстрчу, скользя по мокрой трав, подавалъ ей руку, и мы оба, точно падая, стремительно сбгали внизъ, съ силой разгоняя густой воздухъ, разввавшій волосы и шумвшій въ ушахъ, влетали въ сумракъ и тишину рощи и вдругъ сразу замирали, по колни въ трав, сильно и смущенно прижимаясь всмъ тломъ другъ къ другу.
‘Мы почти не говорили, и намъ не хотлось говорить. Было тихо, пахло страннымъ, таинственно непонятнымъ ароматомъ, отъ котораго кружилась голова, и все исчезало изъ глазъ и сознанія, кром жгучаго и тревожнаго наслажденія. Сквозь тонкую, сухую матерію я чувствовалъ, какъ чуть-чуть дрожало и томилось, наслаждаясь, молодое, сильное упругое и нжное тло, какъ подавалась и ускользала изъ моихъ влажныхъ пальцевъ круглая и мягкая грудь. Близко-близко отъ своего лица я видлъ въ темнот полузакрытые, какъ будто ничего не говорящіе, слабо и таинственно поблескивающіе изъ-подъ рсницъ глаза. Трава была мокрая и брызгала холодной, пріятной росой на голое тло, странно теплвшее въ прохладномъ и влажномъ воздух. Какъ будто на всю рощу разносились торжествующіе удары нашихъ сердецъ, но намъ казалось, что во всемъ необъятно-громадномъ мір нтъ никого, кром насъ, и никто не можетъ притти помшать намъ среди этихъ сдвинувшихся березокъ, ночныхъ тней, влажной травы и одуряющаго запаха сырого, глубокаго лса. Время шло гд-то вн, и все было наполнено однимъ жгучимъ, неизъяснимо прекраснымъ, могучимъ и смлымъ наслажденіемъ жизнью’.
Разв это не настоящій ‘гимнъ торжествующей любви’? И какое печальное заключеніе! Герой этого разсказа (‘Жена’) женится на любимой двушк и… скоро ничего не остается отъ этого ликованія ‘могучимъ и смлымъ наслажденіемъ жизнью’.
Отчего же произошло, что только изнанка жизни остается любящимъ супругамъ, а вся поэзія, все, что приподымало ихъ надъ этой изнанкой и скрашивало ее, поблекло и улетучилось? Отъ пустяковъ житейскихъ, отъ непониманія личности другъ друга и неуваженія къ ней, отъ вздора, противъ которой защитой можетъ служить только неустанное стремленіе ‘впередъ и выше’, отъ безцльнаго топтанія на мст и нечеловчнаго взаимнаго отношенія, когда столько надо нжности, не бросающейся въ глаза, но проникающей все и всюду, снисхожденія къ слабости и высшей оцнки взаимныхъ достоинствъ. Словомъ, уваженіе къ чужой личности должно стоять на первомъ план. А вмсто того въ жизни героя начинается обоюдное стсненіе, тысячи мелочей, возводимыхъ въ нчто столь важное, что вся старая жизнь, привычки и потребности каждаго подчинены именно этой мелочной, несущественной сторон, въ угоду которой приносится самое главное — свобода личности. Об стороны оказались далеко не на высот положенія, и если не опустились ‘на дно’ супружеской жизни, какъ огромное большинство, то лишь благодаря скорому бгству мужа, что дало имъ свободу и возможность вновь попытать счастья.
Другіе несчастливцы кончаютъ иначе, какъ подпрапорщикъ Гололобовъ или сумасшедшій и докторъ въ очерк ‘Смхъ’. Эти трое безличностей помшались отъ страха смерти. Представимъ себ такого Гололобова, какимъ онъ очерченъ въ разсказ: почти мальчика, плохо развитаго, но склоннаго къ рефлексіи и богомольнаго. Жизнь монотонная, день въ день, безъ выдающихся интересовъ и особаго содержанія. Скучно, тускло, сро. И понятнымъ становится начинающій мучить его вопросъ о безцльности жизни и неизбжности смерти. ‘Каждый человкъ долженъ думать о смерти, потому что положеніе каждаго человка есть положеніе приговореннаго къ смертной казни’. Такъ гласитъ первое заключеніе, выведенное бднымъ подпрапорщикомъ изъ своего и общаго опыта. ‘Я не хочу умирать, но умру. Во мн есть желаніе жить, и весь я приспособленъ къ жизни, а все-таки я умру. Это и насиліе, и противоестественно’. Противъ этого закона природы ничего не подлаешь, а потому не лучше ли, не дожидаясь, когда природа выполнитъ свой приговоръ, самому покончить съ собой. Но вдь это будетъ насиліе надъ самимъ собой’,— возражаетъ Гололобову слушающій его странныя изліянія докторъ. ‘Нтъ,— отвчаетъ подпрапорщикъ. Это будетъ насиліемъ моего духа надъ природой… Духъ мой есть именно я, а тло только случайное помщеніе, не больше… Если бы тло мое было именно я, то я бы остался жить. Смерть не была бы тогда приговоромъ къ казни: вдь и посл смерти моей тло останется. Тло есть вчно. Это фактъ: я умру, тло распадется на атомы, атомы сложатся въ какую-нибудь иную форму, но сами не измнятся, и ни одинъ не исчезнетъ. Можно даже допустить, что комбинація когда-нибудь повторится, и будетъ та-же форма. Это пустяки… Духъ умретъ… Я исчезну. Будетъ ли потомъ мои духъ святымъ въ раю, или гршникомъ въ аду, или переселится въ другое существо,— я, именно я, мои пороки, привычки, смшныя и прекрасныя особенности, мои сомннія, мой умъ, моя глупость, мой опытъ и мое незнаніе, все то, что было именно подпрапорщикомъ пхотнаго полка, человкомъ Гололобовымъ, все исчезнетъ. Будетъ, что угодно, но не Гололобовъ’.
Эта безотрадная философія заражаетъ другого такого же несчастливца, доктора, онъ поддается ей и чуть съ ума не сходитъ въ одинокую, глухую, темную ночь. ‘И какой идіотъ думаетъ о томъ, какъ лучше и честне и умне жить, когда надо думать о томъ какъ ужасно умереть?’ — со злобою восклицаетъ онъ. Но въ томъ то и дло, что и Гололобовъ, и докторъ не жили и не живутъ, — иначе, самая мысль о неизбжности смерти вовсе не была бы такъ мучительно-неотвязна для обоихъ. Побороть въ себ страхъ смерти можно только полнотою жизни, когда вс силы души и тла принимаютъ дятельное участіе въ борьб жизни, не давая ни минуты безцльнаго прозябанія, среникаго, стихійнаго, неосмысленнаго существованія, какое влачатъ тысячи тысячъ Гололобовыхъ и злополучныхъ сумасшедшихъ (разсказъ ‘Смхъ’). Для тхъ, кто уметъ отстоять себя и проявить вс силы своего ‘я’, и жизнь прекрасна, и смерть не страшна. Имъ ближе и понятне, чмъ эта мертвящая философія, всепримиряющая мысль безсмертнаго поэта:
И пусть у гробового входа
Младая будетъ жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вчною сіять…
Самъ авторъ не на сторон смерти. Онъ нигд этого не высказываетъ, но онъ слишкомъ любитъ жизнь, какъ мы видли, любитъ природу, которую описываетъ везд съ подкупающей красотой и художественностью. Онъ возмущается всякимъ насиліемъ, надъ чмъ-бы и въ чемъ-бы оно ни проявлялось. Въ разсказ ‘Кровь’ (въ первоначальной редакціи онъ былъ озаглавленъ ‘Диссонансъ’, что излишне подчеркивало основную мысль) съ особенной яркостью проступаетъ его любовь къ природ и отвращеніе отъ всякаго насилія, какъ вносящаго уродства, дисгармонію въ жизнь, въ которой все полно для него гармоніи и красоты, хотя на самомъ дл это не совсмъ то такъ, и тамъ, гд онъ видитъ только жизнь, скрывается подчасъ насиліе и смерть на каждомъ шагу. Въ этомъ очерк ярко проведена мысль о томъ противорчіи, которое вноситъ съ собой всюду человкъ. Предъ нами веселая компанія, пріхавшая на охоту въ деревню, все интеллигентная молодежь, одухотворенная лучшими стремленіями, враждебная всякому насилію, кровопролитію и злоб. А между тмъ съ перваго появленія ея уже проливается кровь животныхъ, цыплятъ и барашковъ, которыхъ они кушаютъ, ни мало не смущая себя вопросами о погибшихъ жизняхъ. Дале идетъ кровопролитная потха — охота, опустошающая и распугивающая мирное болото, гд жизнь кишмя кишитъ. Въ любовномъ мастерскомъ описаніи этого уголка лучше всего сказывается жизнерадостное настроеніе автора.
‘Болото было большое, кочковатое, съ мелкимъ и чистымъ озеркомъ посредин. Съ одной стороны болота разстилались безконечные, сплошь густо зеленые луга, а по другую — заняла еще почти безлистая роща, и чуть-чуть виднлись отсюда тоненькія, какъ ниточки, стволы блыхъ березокъ. Все болото покрывали пухлыя круглыя кочки, между которыми всюду весело блестла вода и желтли камыши. Небо надъ болотомъ какъ-будто было еще чище и голубе, а воздухъ прозрачне. Все было видно отчетливо и ярко, и послдняя тростинка желтла на солнц, какъ золотая палочка.
‘И, казалось, все болото было живое: за каждой кочкой была жизнь и шевелилось живое существо. Утки крякали спокойно и разсудительно, и ихъ мирное кряканье отчетливо было слышно на берегу. То тутъ, то тамъ какой-нибудь красавецъ селезень неожиданно срывался на воздухъ, съ крикомъ проносился надъ водой и, описавъ широкій полукругъ, садился, шумно бороздя голубую воду, которая долго не могла успокоиться и вся рябилась, точно улыбаясь отражавшемуся въ ней небу. Длинноногіе кулички, съ востренькими носиками, вытянувъ тоненькія комариныя ножки, одинъ за другимъ перепархивали съ кочки на кочку и съ радостнымъ пискомъ уносились все дальше и дальше къ синющей рощ. Далеко подымались дв-три гусыни и, тяжело махая крыльями, перегоняя другъ друга, подымались невысоко надъ болотомъ и вдругъ грузно шлепались на чистое мстечко, блествшее между камышами. Тамъ, гд болото было чище и начиналось озерцо, видны были десятки нырковъ, какъ черныя точки, быстро кружившихся по вод. Ближе, по мелкому мсту чинно стояли на одной ног, цапли и, втянувъ головы въ плечи, важно поводили длинными носами, точно любуясь природой. Блыя чайки, какъ всегда, кружились повсюду, припадая блой грудью къ вод, и опять взмывали кверху, махая длинными гибкими крыльями и зорко выглядывая по сторонамъ. Далеко вереницей пролетли гуси и опустились гд-то за рощей, утонувшей въ волнахъ голубого воздуха и свта.
‘И все гомонило, кричало, пищало. И вс эти могучіе звуки прекрасной вольной жизни сливались въ одинъ торжествующій гулъ, покрывавшій все озеро’.
Только человкъ вноситъ противорчащій этому диссонансъ, распространяя вокругъ себя смерть и несчастіе. Гуманные, проникнутые, казалось-бы, любовью и жалостью, люди безпощадно истребляютъ подвернувшихся подъ выстрлъ птицъ ради дикой забавы. У нихъ нтъ даже того оправданія, какое можетъ привести зврь, питающійся другими животными, такъ какъ вся эта уйма перебитой птицы вовсе не нужна имъ, какъ пища. Имъ нужно упоеніе истребленіемъ, ихъ увлекаетъ самый процессъ убійства, удача, ловкость, умнье убить какъ можно больше. ‘Ихъ лица горли, глаза блестли, шапки съхали на затылокъ. Убитая дичь ихъ уже не занимала, они торопливо, какъ попало, совали ее въ яхташи и опять устремляли воспаленные, широко раскрытые глаза на собаку, которая окровавленной и слюнявой мордой тянула впереди’. А возвратившись съ охоты, пресыщенные убійствомъ, усталые отъ крови, они снова и снова станутъ вести безконечные разговоры ‘о томъ далекомъ утопическомъ времени, въ которое они не врили, когда все, и люди и порядокъ жизни, будутъ не такими, какъ теперь, а гораздо лучше, когда будетъ ясно для всхъ разграничено понятіе о добр и зл’.
Но что для насъ бдныя животныя, крови которыхъ мы даже замтить не можемъ, — до того мы уже вълись въ нее! Мы настолько привыкли ко всякимъ противорчіямъ въ жизни, ко злу и несчастью, что нужно нчто рзкое, изъ ряду вонъ выходящее, ужасное, чтобы заставить насъ задуматься и оглянуться. Смерть и гибель Купріяна, Паши Туманова, Саши и другихъ, разв на минуту остановятъ нашу мысль, мы лишь скользимъ по поверхности жизни, не задаваясь вопросомъ, что происходитъ тамъ, въ глубин, гд кроются причины этихъ несчастій. Нуженъ ужасъ, чтобы встряхнуть человческую толпу, пробудить въ ней полузадушенные человческіе инстинкты, чувства взаимной любви и голосъ справедливости. ‘Ужасъ’ — такъ названъ послдній разсказъ г. Арцыбашева — потрясаетъ, вскрывая внезапно ложь, насиліе, животную грубость, царящія въ общественныхъ отношеніяхъ, глубоко скрытыя подъ личиной лицемрнаго порядка и тихаго благополучія.
Предъ читателемъ одинъ изъ тхъ многочисленныхъ фактовъ, которые рдко и то лишь случайно всплываютъ наверхъ и становятся общимъ достояніемъ. Совершено насилье надъ двушкой и, чтобы скрыть его, убійство. Виновники — становой, слдователь и докторъ, — случайно съхавшіеся по какому-то длу, случайно напиваются, случайно натыкаются на подвернувшуюся двушку и случайно-же совершаютъ преступленіе, которое, быть можетъ, уже не разъ совершалось каждымъ изъ нихъ и разв какъ своеобразный эпизодъ мелькало въ ихъ воспоминаніяхъ. Въ данномъ случа дло осложнилось, благодаря сопротивленію жертвы и нежданной для нихъ самихъ смерти ея. Они вовсе не отптые злоди, а самые обыкновенные русскіе обыватели-чиновники, которымъ въ условіяхъ нашей обывательщины всякое съ рукъ сходило и безъ шума удавалось хоронить концы въ воду. Они искренно изумлены совершеннымъ и огорчены до глубины души и тмъ, что надлали, и тмъ, что изъ того воспослдовало. Но главное, что ихъ пугаетъ, это страхъ, страхъ огласки, шума, отвтственности. Не само преступленіе терзаетъ и мучаетъ, а то, что за это надо отвтить. ‘Минутами казалось доктору, что все это ‘такъ’, ошибка, ошибка поправимая, что все это кончится, пройдетъ, и опять будетъ такъ же хорошо, весело и удобно жить, какъ прежде. Но вдругъ наплывалъ огненный непонятный туманъ: хорошенькая голая женщина, въ черныхъ чулкахъ, съ голубыми подвязками, женщина, которая мгновеніе была только вещью, съ которой длали они, что хотли, съ безумнымъ наслажденіемъ, жестокостью и властью, терзая мягкое, сладострастное, жгучее тло, вдругъ выплывала изъ тумана пьянаго безумія и забвенія — синимъ холоднымъ трупомъ. И жизнь исчезала, исчезла возможность жизни, будущій день проваливался въ черную дыру безысходнаго страха. Вставали какіе-то карающіе образы, знакомыя лица становились чужими и страшными, подымались надъ головой неизбжныя властныя руки, и сердце падало, замирая, въ бездну стыда и страха’.
Товарищи доктора, слдователь и становой, хладнокровне относятся къ случившемуся. Для нихъ весь вопросъ въ томъ, какъ скрыть все, а изворотливый, бывавшій въ передлкахъ, становой сейчасъ же находитъ и выходъ. ‘Я сейчасъ узналъ, что двое мужиковъ видли, какъ сторожъ Матвй Похвальный выходилъ ночью изъ школы… А? Вотъ и спасеніе!.. Изнасилованія не будетъ, будетъ грабежъ… грабежъ понятне и не такъ громокъ!.. Понимаете?.. Сторожа сбить съ толку не трудно, я берусь’… Дло налаживается хорошо, но тутъ-то и сказывается сила ужаса. Молчаливая масса, тоже видавшая всякіе виды, не выдерживаетъ и вмшивается. Ее поражаетъ и двойное преступленіе, и его безнаказанность. Впечатлніе ужаса растетъ и распространяется. ‘Еще съ вечера невидимая и неслышимая, ползущая тайно изъ устъ въ уста, пошла во вс стороны тяжелая молва о злодяніи. Было совсмъ тихо, но въ этой мертвой тишин отчаянный крикъ, казалось летлъ отъ человка къ человку, и въ душахъ становилось больно, страшно, и тяжелое, кошмарное, рождалось возмущеніе. Оно таилось въ глубин и какъ-будто уходило все глубже и глубже, но вдругъ неизвстно никому, какъ и гд, точно крикнулъ въ толп какой-то паническій голосъ, оно вырвалось наружу, вспыхнуло и покатилось изъ края въ край. На разсвт рабочіе на бумагопрядильной фабрик и на ближайшей желзной дорог побросали работы и черными кучками поползли черезъ поля въ деревню.— Сами убили да сами и судъ вели,— заговорилъ тяжелый глухой голосъ, и въ его шопот стало наростать что-то огромное, общее грозное, какъ надвигающаяся туча. Оно росло съ сокрушительной силой и стремительной быстротой. И въ своемъ стихійномъ движеніи увлекало за собой все потаенное, задавленное, вковую обиду. Казалось, жизнь маленькой замученной женщины, въ дтскихъ черныхъ чулкахъ съ наивными голубыми подвязками, воплотила вдругъ въ себя что-то общее, свтлое, молодое, милое, безконечно и безнадежно задавленное и убитое. Не хотлось врить, не хотлось жить, и ноги сами собой шли въ ту сторону, какъ на зовъ погибающаго, голоса сами собой принимали грозное и отчаянное выраженіе’… А дальше подавленіе, усмиреніе, вся обычная житейско-русская обстановка, превосходно выписанная авторомъ, съ заключительнымъ аккордомъ: ‘Въ сара, при волости, на помост лежали рядами неподвижные мертвые люди и смотрли вверхъ остановившимися навсегда блыми глазами, въ которыхъ тускло блестлъ вопрошающій и безысходный ужасъ’…
Этотъ прекрасный, на рдкость выдержанный разсказъ выдвигаетъ идею ужаса въ ея чистомъ вид, въ какомъ въ жизни она не такъ-то часто встрчается. Правда, жизнь послднихъ двухъ-трехъ лтъ отчасти пріучила насъ и къ такимъ картинамъ… Но для автора важне, какъ показываетъ нашъ разборъ его книги, обыденная жизнь, гд изъ мелочей слагаются трагическія исторіи, о которыхъ онъ повствуетъ съ такимъ талантомъ.
А жизнь сама по себ такъ прекрасна. Таковъ его выводъ. Если зло и насиліе торжествуютъ надъ добромъ и радостью, то вовсе не потому, что это неизбжно, стихійно, а потому, что мы придаемъ слишкомъ большое значеніе мелочамъ, подчиняемся имъ безъ борьбы и отравляемъ ими источникъ жизни — нашу свободную, гордую и чистую личность. Въ ней заложены задатки ко всему высокому и прекрасному, и нужно бороться со всмъ, что ведетъ къ подавленію, а не къ развитію личности. Не надо компромиссовъ съ совстью, довольно лжи и лицемрія, отъ которыхъ мы задыхаемся, не замчая, какъ понемногу глохнутъ прекрасные зачатки, вложенные въ насъ природою, и душа засоряется всяческимъ житейскимъ соромъ до того, что уже ничто почти не въ силахъ ее разбудить…
Изъ приведенныхъ многочисленныхъ выдержекъ читатели могутъ убдиться, насколько оригинально разрабатываетъ свои всегда значительныя темы авторъ, никогда не довольствуясь поверхностнымъ описаніемъ, а стараясь, какъ истинный художникъ-психологъ, проникнутъ въ глубину душевныхъ движеній своихъ героевъ. Его манера напоминаетъ нсколько Л. И. Толстого — тщательностью анализа и углубленностью. Отчасти это сказывается даже во вншней форм его фразъ, въ вид нагроможденности ‘что’ и вводныхъ предложеній, съ цлью до мельчайшихъ подробностей выяснить душевный процессъ. Тмъ не мене, авторъ остается везд оригиналенъ и самостоятеленъ въ обработк темы и въ постановк вопросовъ. Вліяніе Толстого сказывается скоре въ направленіи художественной пытливости г. Арцыбашева, котораго захватываютъ везд важныя, вчныя стороны жизни, вопросы не временные, текущіе, злободневные, а всегда способные волновать сердца людей. Даже въ послднемъ разсказ ‘Ужасъ’, г. Арбашевъ выдвигаетъ не злоупотребленіе бюрократической власти, а силу ужаса, его стихійность и общественное значеніе. Сильне чувствуется вліяніе Толстого въ боле раннихъ произведеніяхъ г. Арцыбашева, какъ ‘Паша Тумановъ’ и ‘Кровь’, написанныхъ почти одновременно (хотя ‘Кровь’ и была напечатана только въ 1904 г., но въ первой редакціи ‘Диссонансъ’ этотъ разсказъ былъ намъ извстенъ одновременно съ ‘Пашей Тумановымъ’ еще весною 1902 г.). Постепенно форма у г. Арцыбашева освобождается отъ пріемовъ Толстого, и въ послднихъ произведеніяхъ ‘Бунтъ!’, ‘Жена’ и ‘Ужасъ’ это вліяніе почти незамтно.
Г. Арцыбашевъ выходитъ на большую дорогу, и читатели въ прав ожидать отъ него большого произведенія, въ которомъ онъ дастъ не уголокъ жизни, а широкую картину ея. Для этого у него есть вс данныя — выдающійся художественный талантъ, искренняя вдумчивость и свое содержаніе.
Сентябрь 1906 г.