Дешевая юмористическая библіотека Новаго Сатирикона
Аркадій Аверченко
Рассказы
ОГЛАВЛЕНІЕ
ДТИ.
I.
II.
III.
IV.
V.
РЕДАКТОРЪ.
I.
II.
III.
СОСТЯЗАНІЕ.
I.
Рассказы, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1916
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Дти
Редакторъ
Состязаніе
Одинокій
Философія
Я очень люблю дтишекъ и безъ ложной скромности могу сказать, что и они любятъ меня.
Найти настоящій путь къ дтскому сердцу — очень затруднительно. Для этого нужно обладать недюжиннымъ чутьемъ, тактомъ и многимъ другимъ, чего не понимаютъ легіоны разныхъ боннъ, гувернантокъ и нянекъ.
Однажды я нашелъ настоящій путь къ дтскому сердцу, да такъ основательно, что потомъ и самъ былъ не радъ…
Я гостилъ въ имніи своего друга, обладателя жены, свояченницы и троихъ дтей, трехъ благонравныхъ мальчиковъ отъ 8 до 11 лтъ.
Въ одинъ превосходный лтній день другъ мой сказалъ мн за утреннимъ чаемъ:
— Миленькій! Сегодня я съ женой и свояченницей уду дня на три. Ничего если мы оставимъ тебя одного?
Я добродушно отвтилъ:
— Если ты опасаешься, что я въ этотъ промежутокъ подожгу твою усадьбу, залью кровью окрестности и, освщаемый заревомъ пожаровъ, буду, голый, плясать на непривтливомъ пепелищ — то опасенія твои преувеличены боле, чмъ на половину.
— Дло не въ томъ… A y меня есть еще одна просьба: присмотри за дтишками! Мы, видишь-ли, забираемъ съ собой и нмку.
— Что ты! Да я не умю присматривать за дтишками. Не имю никакого понятія: какъ это такъ за ними присматриваютъ?
— Ну, слди, чтобы они все длали во-время, чтобы не очень шалили и чтобы имъ въ то же время не было скучно… Ты такой милый!..
— Милый-то я милый… A если твои отпрыски откажутся признать меня, какъ начальство?
— Я скажу имъ… О, я увренъ, вы быстро сойдетесь. Ты такой общительный.
Были призваны дти. Три благонравныхъ мальчика въ матросскихъ курточкахъ и желтыхъ сапожкахъ. Выстроившись въ рядъ, они посмотрли на меня чрезвычайно непривтливо.
— Вотъ дти, — сказалъ отецъ, — съ вами останется дядя Миша! Михаилъ Петровичъ. Слушайтесь его, не шалите и длайте все, что онъ прикажетъ. Уроки не запускайте. Они, Миша, ребята хорошіе и, я увренъ, вы быстро сойдетесь. Да и три дня — не годъ же, чортъ возьми!
Черезъ часъ, вс, кром насъ, сли въ экипажъ и ухали.
Я, насвистывая, пошелъ въ садъ и услся на скамейку. Мрачная, угрюмо пыхтящая троица опустила головы и покорно послдовала за мной, испуганно поглядывая на самыя мои невинныя тлодвиженія.
До этого мн никогда не приходилось возиться съ ребятами. Я слышалъ, что дтская душа больше всего любитъ прямоту и дружескую откровенность. Поэтому, я ршилъ дйствовать на чистоту.
— Эй, вы! Маленькіе чертенята! Сейчасъ вы въ моей власти, и я могу сдлать съ вами все, что мн заблагоразсудится. Могу хорошенько отколотить васъ, поразбивать вамъ носы или даже утопить въ рк. Ничего мн за это не будетъ, потому что общество борьбы съ дтской смертностью далеко, и въ немъ, по слухамъ, происходятъ крупныя неурядицы. Такъ что вы должны меня слушаться и вести себя подобно молодымъ благовоспитаннымъ двочкамъ. Ну-ка, кто изъ васъ уметъ стоять на голов?
Несоотвтствіе между началомъ и концомъ рчи поразило ребятъ. Сначала мои внушительныя угрозы навели на нихъ паническій ужасъ, но неожиданный конецъ перевернулъ, скомкалъ и смелъ съ ихъ блдныхъ лицъ опредленное выраженіе.
— Мы… не умемъ… стоять… на головахъ.
— Напрасно. Лица, которымъ приходилось стоять въ такомъ положеніи, отзываются объ этомъ съ похвалой. Вотъ такъ, смотрите!
Я сбросилъ пиджакъ, разбжался и сталъ на голову.
Дти сдлали движеніе, полное удовольствія и одобренія, но тотчасъ-же сумрачно отодвинулись. Очевидно, первая половина моей рчи, стояла передъ ихъ глазами тяжелымъ кошмаромъ. Я призадумался. Нужно было окончательно пробить ледъ въ нашихъ отношеніяхъ. Дти любятъ все пріятное. Значитъ, нужно сдлать имъ что-нибудь значительно пріятное.
— Дти! — сказалъ я внушительно. — Я вамъ запрещаю — слышите-ли — категорически и безъ отнкиваній запрещаю вамъ въ эти три дня учить уроки!
Крикъ недоврія, изумленія и радости вырвался изъ трехъ грудей. О! я хорошо зналъ привязчивое дтское сердце. Въ глазахъ этихъ милыхъ мальчиковъ засвтилось самое недвусмысленное чувство привязанности ко мн, и они придвинулись ближе.
Поразительно, какъ дти обнаруживаютъ полное отсутствіе любознательности по отношенію къ грамматик, ариметик и чистописанію. Изъ тысячи ребятъ нельзя найти и трехъ, которые были-бы исключеніемъ…
За свою жизнь я зналъ только одну маленькую двочку, обнаруживавшую интересъ къ наукамъ. По крайней мр, когда-бы я ни проходилъ мимо ея окна, я видлъ ее, склоненной, надъ громадной, не по росту, книжкой. Выраженіе ея розоваго лица было совершенно невозмутимо, a глаза отъ чтенія, или отъ чего другого утратили всякій смыслъ и выраженіе. Нельзя сказать, чтобы чтеніе прояснило ея мозгъ, потому что въ разговор она употребляла только два слова: ‘папа, мама’, — и то при очень сильномъ нажатіи груди. Это, да еще умнье въ лежачемъ положеніи закрывать глаза — составляло всю ея цнность, обозначенную тутъ-же, на большомъ бломъ ярлык, прикрпленномъ къ груди:
— 7 руб. 50 копекъ.
Повторяю — это была единственная встрченная мною прилежная двочка, да и то, это свойство было навязано ей прихотью торговца игрушками.
Итакъ, всякія занятія и уроки были мной категорически воспрещены порученнымъ мн мальчуганамъ. И тутъ же я убдился, что пословица ‘запрещенный плодъ сладокъ’ не всегда оправдывается: ни одинъ изъ моихъ трехъ питомцевъ за эти дни не притронулся къ книжк!
— Будемъ жить въ свое удовольствіе, — предложилъ я дтямъ. — Что вы любите больше всего?
— Курить! — сказалъ Ваня.
— Купаться вечеромъ въ рчк! — сказалъ Гришка.
— Стрлять изъ ружья, — сказалъ Леля.
— Почему же вы, отвратительные дьяволята, — фамильярно спросилъ я, — любите все это?
— Потому что намъ запрещаютъ, — отвтилъ Ваня, вынимая изъ кармана папироску. — Хотите курить?
— Сколько теб лтъ?
— Десять.
— A гд ты взялъ папиросы?
— Утащилъ y папы.
— Таскать, имйте, братцы, въ виду, стыдно и гршно — тмъ боле, такія скверныя папиросы. Вашъ папа куритъ страшную дрянь. Ну, да если ты уже утащилъ — будемъ курить ихъ. A выйдутъ — я угощу васъ своими.
Мы развалились на трав, задымили папиросами и стали непринужденно болтать. Бесдовали о вдьмахъ, причемъ, я разсказалъ нсколько не лишенныхъ занимательности фактовъ изъ ихъ жизни. Бонны, обыкновенно, разсказываютъ дтямъ о томъ, сколько жителей въ Сверной Америк, что такое звукъ и почему черныя матеріи поглощаютъ свтъ. Я избгалъ такихъ томительныхъ разговоровъ.
Поговорили о домовыхъ, жившихъ на конюшн.
Потомъ бесда прекратилась. Молчали…
— Скажи ему! — шепнулъ толстый лнивый Лелька, подвижному, порывистому Гришк. — Скажи ты ему!..
— Пусть лучше Ваня скажетъ, — шепнулъ такъ, чтобы я не слышалъ, Гришка, — Ванька, скажи ему.
— Стыдно, — прошепталъ Ваня. Рчь, очевидно, шла обо мн.
— О чемъ вы, дтки, хотите мн сказать? — освдомился я.
— Объ вашей любовниц, — хриплымъ отъ папиросы голосомъ отвчалъ Гришка, — Объ тет Лиз.
— Что вы врете, скверные мальчишки? — смутился я. — Какая она моя любовница?
— A вы ее вчера вечеромъ цловали въ зал, когда мама съ папой гуляли въ саду.
Меня разобралъ смхъ.
— Да какъ же вы это видли?
— A мы съ Лелькой лежали подъ диваномъ. Долго лежали, съ самаго чая. A Гришка на подоконник за занавской сидлъ. Вы ее взяли за руку, дернули къ себ и сказали: ‘Милая! Вдь я не съ дурными намреніями!’ A тетка головой крутитъ, говоритъ: ‘ахъ, ахъ’!..
— Дура! — сказалъ, усмхаясь, маленькій Лелька.
Мы помолчали.
— Что же вы хотли мн сказать о ней?
— Мы боимся, что вы съ ней поженитесь. Несчастнымъ человкомъ будете,
— A чмъ же она плохая? — спросилъ я, закуривая отъ Ваниной папиросы.
— Какъ вамъ сказать… Слякоть она!
— Не женитесь! — предостерегъ Гришка.
— Почему же, молодые друзья?
— Она мышей боится.
— Только всего?
— A мало? — пожалъ плечами маленькій Лелька. — Визжитъ, какъ шумашедшая. A я крысу за хвостъ могу держать!
— Вчера мы поймали двухъ крысъ. Убили, — улыбнулся Гришка.
Я былъ очень радъ, что мы сошли со скользкой почвы моихъ отношеній къ глупой тетк, и ловко перевелъ разговоръ на разбойниковъ.
О разбойникахъ вс толковали со знаніемъ дла, большой симпатіей и сочувствіемъ къ этимъ отверженнымъ людямъ.
Удивились моему терпнію и выдержк: такой я уже большой, a еще не разбойникъ.
— сть хочу, — сказалъ неожиданно Лелька.
— Что вы, братцы, хотите: наловить сейчасъ рыбы и сварить на берегу рки уху съ картофелемъ или идти въ домъ и сть кухаркинъ обдъ?
Милыя дти отвчали согласнымъ хоромъ:
— Ухи.
— A картофель какъ достать, попросить на кухн или украсть на огород?
— На огород. Украсть.
— Почему же украсть лучше, чмъ попросить?
— Веселе, — сказалъ Гришка. — Мы и соль y кухарки украдемъ. И перецъ! И котелокъ!!.
Я снарядилъ на скорую руку экспедицію, и мы отправились на воровство, грабежъ и погромъ.
Былъ уже вечеръ, когда мы, разложивъ y рки костеръ, хлопотали около котелка. Ваня ощипывалъ стащеннаго имъ въ сара птуха, a Гришка, голый, только что искупавшійся въ теплой рк, плясалъ передъ костромъ.
Ко мн дти чувствовали нжность и любовь, граничащую со преклоненіемъ.
Лелька держалъ меня за руку и безмолвно, полнымъ обожанія взглядомъ, глядлъ мн въ лицо.
Неожиданно Ванька расхохотался
— Что, если бы папа съ мамою сейчасъ явились? Что бы они сказали?
— Хи-хи! — запищалъ голый Гришка. — Уроковъ не учили, изъ ружья стрляли, курили, вечеромъ купались и лопаемъ уху, вмсто обда.
— A все Михаилъ Петровичъ, — сказалъ Лелька, почтительно цлуя мою руку.
— Мы васъ не выдадимъ!
— Можно называть васъ Мишей? — спросилъ Гришка, окуная палецъ въ котелокъ съ ухой. — Ой, горячо!..
— Называйте. Бсъ съ вами. Хорошо вамъ со мной?
— Превосхитительно!
Поужинавъ, закурили папиросы и разлеглись на одялахъ, притащенныхъ изъ дому Ванькой.
— Давайте ночевать тутъ, — предложилъ кто-то.
— Холодно, пожалуй, будетъ отъ рки. Сыро, — возразилъ я.
— Ни черта! Мы костеръ будемъ поддерживать. Дежурить будемъ.
— Не простудимся?
— Нтъ, — оживился Ванька. — Накажи меня Богъ, не простудимся!!
— Ванька! — предостерегъ Лелька, — Божишься? A что нмка говорила?
— Божиться и клясться нехорошо, — сказалъ я. — Въ особенности, такъ прямолинейно. Есть мене обязывающія и боле звучныя клятвы… Напримръ: ‘клянусь своей бородой’! ‘Тысяча громовъ’… ‘Проклятіе неба’!
— Тысяча небовъ! — проревлъ Гришка, — Пойдемъ собирать сухія втки для костра.
Пошли вс. Даже неповоротливый Лелька, державшійся за мою ногу и громко сопвшій.
Спали y костра. Хотя онъ къ разсвту погасъ, но никто этого не замтилъ, тмъ боле, что скоро пригрло солнце, защебетали птицы, и мы проснулись для новыхъ трудовъ и удовольствій.
Трое сутокъ промелькнули какъ сонъ. Къ концу третьяго дня мои питомцы потеряли всякій человческій образъ и подобіе…
Матросскіе костюмчики превратились въ лохмотья, a Гришка бгалъ даже безъ штановъ, потерявъ ихъ невдомымъ образомъ въ рк. Я думаю, что это было сдлано имъ нарочно — съ прямой цлью отвертться отъ утомительнаго сниманія и надванія штановъ при купаньи.
Лица всхъ трехъ загорли, голоса, отъ ночевокъ на открытомъ воздух, огрубли, тмъ боле, что все это время они упражнялись лишь въ краткихъ, выразительныхъ фразахъ:
— Проклятье неба! Какой это мошенникъ утащилъ мою папиросу?.. Что за дьявольщина! Мое ружье опять дало осчку. Дай-ка Миша, спичечки!!.
Къ концу третьяго дня мною овладло смутное безпокойство: что скажутъ родители по возвращеніи?
Дти успокаивали меня, какъ могли:
— Ну, поколотятъ насъ, эка важность! Вдь не убьютъ же!
— Тысяча громовъ! — хвастливо кричалъ Ванька. — A если они, Миша, дотронутся до тебя хотя пальцемъ, то пусть бережутся. Даромъ имъ это не пройдетъ!
— Ну, меня то не тронутъ, a вотъ васъ, голубчики, отколошматятъ. Покажутъ вамъ и куреніе, и стрльбу и бродяжничество.
— Ничего, Миша! — успокаивалъ меня Лелька, хлопая по плечу. — За то хорошо пожили!
Вечеромъ пріхали изъ города родители, нмка и та самая ‘глупая тетка’, на которой дти не совтовали мн жениться изъ-за мышей.
Дти попрятались подъ диваны и кровати, a Ванька залзъ даже въ погребъ.
Я извлекъ ихъ всхъ изъ этихъ мстъ, ввелъ въ столовую, гд сидло все общество, закусывая съ дороги, и сказалъ:
— Милый мой! Узжая, ты выражалъ надежду, что я сближусь съ твоими дтьми, и что они оцнятъ общительность моего нрава. Я это сдлалъ. Я нашелъ путь къ ихъ сердцу… Вотъ, смотри: Дти! Кого вы любите больше: отца съ матерью или меня.
— Тебя! — хоромъ отвтили дти, держась за меня, глядя мн въ лицо благодарными глазами.
— Пошли бы вы со мной на грабежъ, на кражу, на лишенія, холодъ и голодъ?
— Пойдемъ, — сказали вс трое, a Лелька даже ухватилъ меня за руку, будто-бы мы должны были сейчасъ, немедленно пуститься въ предложенныя мной авантюры.
— Было ли вамъ эти три дня весело? -Ого!!
Они стояли около меня рядомъ, сильные, мужественные, съ черными отъ загара лицами, облеченные въ затасканные лохмотья, которыя придерживались грязными руками, закопченными порохомъ и дымомъ костра.
Отецъ нахмурилъ брови и обратился къ маленькому Лельк, сонно хлопавшему глазенками:
— Такъ ты бы бросилъ меня и пошелъ бы за нимъ?
— Да! — сказалъ безстрашный Лелька вздыхая. — Клянусь своей бородой! Пошелъ бы.
Лелькина борода разогнала тучи. Вс закатились хохотомъ и громче всхъ, истерически, смялась тетя Лиза, бросая на меня лучистые взгляды.
Когда я отводилъ дтей спать, Гришка сказалъ грубымъ презрительнымъ голосомъ.
— Хохочетъ… Тоже! Будто ей подъ юбку мышь подбросили! Дура.
Въ боковой комнат трактира купца Осовлова сидли за графинчикомъ водки два человка: приказчикъ бакалейной лавки Мурзакинъ и редакторъ большой ежедневной газеты ‘Столичная Мысль’ Миколаевъ.
Редакторъ, жестикулируя, говорилъ:
— Да, братъ… Попалъ я въ жилу — и никакихъ гвоздей! Не жизнь y меня теперь, a бланманже. Ни пито, ни дено, — пятьдесятъ цлкачей въ мсяцъ вынь, да положь! Ге! Миколаевъ, братъ, тоже не лвой ногой сморкается. И всякая собака знаетъ меня: ‘редакторъ Миколаевъ, издательница Шмитъ’ — въ каждой газет написано.
— Затрещалъ! — поморщился приказчикъ. — Ты, Миколаша, человкъ пріятный, но пустой. Глупый человкъ. Этакъ вотъ прыгаешь до поры, до времени, a потомъ — трахъ! И сядешь въ тюрьму.
Восторженный редакторъ притихъ, размазалъ пальцемъ по столу пролитое пиво и нершительно возразилъ:
— Нтъ, не сяду… Зачмъ мн садиться?
— Самъ-то не сядешь… Другіе посадятъ. Нтъ… Нехорошее твое дло, Миколаевъ. Какой ты редакторъ? Силы настоящей въ теб нтъ. Вотъ ты мн другъ, пріятель закадычный съ мальчишескаго возраста — и что же? Пишу я стишки разные, поэмки, a ты… разв ты ихъ напечатаешь въ ‘Столичной Мысли’? Какъ же! Такъ теб и дадутъ. Кишка тонка, миленькій!
— Отчего же не напечатать, — нершительно сказалъ редакторъ. — Можно и напечатать… Если… гм… матеріалъ подходящій.
Приказчикъ недоврчиво прищурился.
— Какъ же это ты сдлаешь?..
— Да очень просто. Если стихи мн понравятся, возьму ихъ, отдамъ приказаніе печатать…
— Ну? Да вдь тамъ другой редакторъ есть?..
— Ш-што-съ? Какой это еще другой?! Я редакторъ Миколаевъ, и больше никакихъ редакторовъ Миколаевыхъ! Редакторъ Миколаевъ — издательница Шмитъ — типографія ‘Польза и Дло’! Это, братъ, мы твердо знаемъ. Гд ваши стихи?
Въ виду серьезности момента, редакторъ заблагоразсудилъ перейти съ приказчикомъ на ‘вы’. На приказчика сразу пахнуло холодкомъ строгой оффиціальности.
Почувствовались два разныхъ человка: олимпіецъ-редакторъ распространеннаго органа и робкій начинающій поэтъ, судьба котораго всецло зависитъ отъ ршенія этого олимпійца.
— Гд ваши стихи? Посмотримъ-съ.
Приказчикъ тоже проникся настроеніемъ. Онъ сдвинулся на кончикъ стула, вынулъ изъ кармана сложенную вчетверо бумажку и почтительно протянулъ ее редактору.
— Вуаля, — щегольнулъ онъ французскимъ языкомъ, — стишки моего сочиненія.
Редакторъ критически поджалъ губы и развернулъ произведеніе своего друга.
— Гм… да! Дйствительно, стихи. Вы не ошиблись. Прочтемъ-съ, прочтемъ-съ…
Что за славная картина
Этотъ городъ Петербургъ,
Только плохо тамъ живется
Всмъ приказчикамъ всегда.
Распроклятый бакалейный
И тяжелый очень трудъ:
День-деньской все на ногахъ ты,
Даже некогда вздохнуть!
Очень мило. Стихи о положеніи народнаго класса трудящихся. Соціалистическое неустройство Карла Маркса. Такъ, такъ. Классовая перегородка, какъ говорится. Ну, хорошо…
Миколаевъ всталъ, и голосъ его зазвучалъ торжественно:
— Ну, хорошо!.. Трудящій поэтъ Мурзакинъ! Ваши стихи приняты.
Въ этомъ мст приказчикъ ршилъ, что принятіемъ стиховъ оффиціальныя отношенія закончились, и, поэтому, немедленно перешелъ на прежній дружескій тонъ.
— Вотъ мерси, Миколаша. Это здорово. A когда ты ихъ напечатаешь?
— Я ихъ завтра напечатаю, господинъ Мурзакинъ, будьте покойны.
Хотя приказчикъ и пытался найти прежніе дружескіе тона въ бесд съ редакторомъ, но редакторъ повидимому, не былъ расположенъ разставаться съ преимуществами своего положенія, и сейчасъ же явно подчеркнулъ желаніе держать начинающаго поэта на почтительномъ разстояніи.
— Будьте покойны, господинъ Мурзакинъ…
Приказчикъ внимательно всмотрлся въ своего друга и — не узналъ его. Что то новое появилось въ лиц редактора… Какая-то суровая, непреклонная складка легла около губъ, какъ-то ршительно засверкали мутные досел глаза и, казалось какой-то переломъ произошелъ въ доброй, мягкой, безвольной душ Миколаева.
Хлебнулъ-ли онъ сладкаго яда власти почувствовалъ-ли красоту силы и почета зазвучали-ли въ его душ новыя струны?..
Редакторъ допилъ залпомъ стаканъ пива, всталъ, выпрямился и, бросивъ на столъ трехрублевку, небрежно сказалъ:
— Не желаете-ли прохаться со мной въ редакцію моей газеты? Я на минутку: отдамъ два-три распоряженія, отошлю ваши стихи въ типографію — и тогда къ вашимъ услугамъ.
Робость засвтилась въ приказчичьемъ взгляд.
— A васъ не вытурятъ, Миколаша?
— Шш-то-съ?! Человкъ! Получите деньги! Дайте газету ‘Столичная Мысль’. Вотъ, спасибо. Видите-ли, господинъ Мурзакинъ — это газета… Видите-ли… господинъ Мурзакинъ (если, конечно, ха-ха, вы еще не ослпли?) что внизу написано? Ре-дак-торъ A. C. Миколаевъ, издательница О. Шмитъ, типографія ‘Польза и Дло’! демъ!
Редакторъ и приказчикъ подошли къ фешенебельному подъзду, въ которомъ помщалась редакція ‘Столичной Мысли’, и остановились.
— Идите, Мурзакинъ, — не бойтесь — ласково ободрилъ приказчика редакторъ, въ то время, какъ на лиц его застыла та-же строгая, непреклонная складка. — Идите… Это моя редакція.
— Вамъ кого? — остановилъ ихъ редакціонный разсыльный.
— Болванъ! — вскричалъ, сердито хмурясь, Миколаевъ. — Редактора не узналъ? Распустились, черти… Пьянствуете все! Сними съ этого господина пальто. Пришли ко мн секретаря и издателя!.. Я буду въ редакторскомъ кабинет. Живо!
Редакторъ смло подошелъ къ двери, на которой красовалась надпись ‘Кабинетъ редактора’, и распахнулъ ее. Кабинетъ былъ пустъ.
— Идите, Мурзакинъ. Ге! Вы уже приняты въ число сотрудниковъ и, поэтому, можете сидть y меня въ кабинет.
Тонъ его, по прежнему, былъ ласковъ и снисходителенъ, a около губъ, попрежнему, змилась складка неслыханнаго упорства и ршимости.
— Эй, кто тамъ! Тысячу разъ вамъ нужно повторять: позовите секретаря!
Въ кабинетъ вошелъ полный пожилой человкъ и обвелъ удивленнымъ взглядомъ сидвшихъ людей — одного на редакторскомъ кресл за монуменальнымъ столомъ, другого — на кончик стула, почтительнаго, робкаго, подавленнаго окружающимъ его великолпіемъ.
— Миколаевъ?!! Это вы тутъ кричите? Что вамъ нужно? Зачмъ вы сли сюда?
Миколаевъ откинулся на спинку кресла и юмористически всплеснулъ руками:
— Нтъ, это мн нравится: зачмъ я здсь? Да кто редакторъ? Вы редакторъ или я редакторъ? Что вы тутъ такое? Секретарь? Такъ и занимайтесь своимъ дломъ! Ш-што-съ? Распустились вс, за дломъ не слдите! Если васъ не подтягивать, такъ тутъ, чортъ знаетъ что, пойдетъ!.. Не бойтесь, Мурзакинъ. Да, кстати, секретарь… вотъ я принесъ тутъ стихи этого господина. Отошлите ихъ въ типографію ‘Польза и Дло’ и велите напечатать ихъ покрупне !
— Вы пьяны, Миколаевъ — сказалъ, пожимая плечами, секретарь. — Или съ ума сошли.
Миколаевъ всталъ.
Лицо его было наружно спокойно, но сжатыя губы и нависшія брови предвщали бурю.
— Это вы мн говорите? Мн? Вонъ отсюда! Чтобъ духу твоего не было! А? Какъ это вамъ понравится? — обратился редакторъ къ поэту. — Онъ мн говоритъ такія вещи. Ну, времячко!.. Недаромъ, я вчера читалъ, говорятъ: реакція. И врно. Яйца курицу учатъ! Чего же вы стоите? Сказано вамъ: уходите! Скажите, чтобы вамъ тамъ въ контор выдали разсчетъ. Ступайте! Я васъ всхъ тутъ шелковыми сдлаю.
Приказчикъ обратилъ къ редактору блдное лицо и прошепталъ:
— Уйдемъ лучше.
— Откуда? Куда? Я долженъ быть тутъ и работать! Я — редакторъ, милый… И не хочу, чтобы мн даромъ, ни за что, ни про что, платили деньги.
Онъ позвонилъ. Когда вошелъ разсыльный, онъ уткнулся въ какую-то бумагу, потомъ поднялъ разсянный, задумчивый взоръ и спросилъ:
— Издатель здсь?
— Нту.
— Гд же это онъ ходитъ? Вмсто того, чтобы дло длать, слоны-слоняетъ… Безобразіе! Зачмъ не приглядишь самъ — все валится!..
— Слушайте, — сказалъ разсыльный, нершительно подходя къ столу, — шли бы вы домой, а? Ей Богу. Вамъ же хуже… Знаете вдь нашего Павла Захарыча…
— Ш-ш-то-съ? Ты, братецъ, дуракъ. Секретаря я выгналъ, потому что онъ человкъ интеллигентный, a поступаетъ, какъ нахалъ!.. Но ты просто глупъ, и не знаешь съ кмъ и какъ говорить. Ты видишь эту газету? Кто здсь подписанъ? Редакторъ А. С. Миколаевъ! A я кто? Андріанъ Семенычъ Миколаевъ! Ясно, кажется?
Разсыльный качнулъ сомнительно головой и вышелъ. Миколаевъ потеръ руками голову и устало сказалъ:
— Тяжелая, братецъ, это штука — редактировать газету. То, да ce… Это что? Письма? Почта?
Онъ взялъ со стола пачку писемъ и, положивъ себ на колни, сталъ вскрывать ихъ.
— Написано: господину редактору ‘Столичной Мысли’. Это мн. Ну, посмотримъ. Это что? Разсказъ: ‘Холерный бунтъ’. Глупо. Только публику пугать. Зачмъ? Нужно веселенькое, a они о бунтахъ… Это что? ‘Дальневосточныя осложненія’. Политика… Ну, это можно. ‘Еще о мелкой земской единиц’. ‘Еще?’. Значитъ, что то уже было? Гм… Авторъ повторяется. Да и глупо: что такое — мелкая единица? Разв единицы бываютъ разныхъ размровъ? Почему земская? Пишутъ, пишутъ и сами не знаютъ, что пишутъ. Это мы бросимъ въ корзину, a это въ типографію… Крупный шрифтъ!.. Гм…
Редакторъ такъ углубился въ занятія, что даже не замтилъ, какъ въ кабинетъ вошелъ издатель газеты Корявовъ.
— Миколаевъ?! — сказалъ онъ удивленно. — Что это ты, братецъ?!
— А, Павелъ Захарычъ, — кивнулъ головой, отрываясь отъ бумагъ Миколаевъ. — Гд это вы пропадали? Я два раза спрашивалъ. Такъ нельзя.
— Ты пьянъ?!!
— Павелъ Захарычъ, — сурово и твердо сказалъ Миколаевъ. — Вы здсь y меня и, поэтому, прошу… Довольно! Не забывайте, кто здсь редакторъ…
Издатель подошелъ къ дверямъ, отворилъ ихъ и, полусмясь, полусердито сказалъ разсыльному:
— Илья! Возьми Миколаева и выведи въ переднюю. Да скажи, чтобъ въ контор выписали ему разсчетъ.
Когда Миколаева выводили изъ кабинета, онъ кричалъ, упирался и грозилъ, что разсчитаетъ издателя…
Другъ его, приказчикъ, напротивъ, былъ тихъ, покоренъ, и только молящимъ голосомъ просилъ Илью:
— Не трогайте его… Онъ самъ уйдетъ, Ахъ, ты-жъ, Господи… Такое дло! Не толкайте его…
Очутившись на улиц, оба долго шли молча, съ опущенными головами… У редактора непреклонная, суровая складка исчезла, и ее замнила складка обиженная, недоумвающая.
На углу двухъ улицъ эксъ-редакторъ слъ на тумбу и поднялъ на приказчика взглядъ, полный мучительнаго раздумья и неувренности въ себ.
— Не понимаю… — печально сказалъ онъ. — Что же это такое: редакторъ я или не редакторъ?
Если кому-нибудь изъ васъ случится попасть на финляндское побережье Балтійскаго моря и набрести на деревушку Меррикярви (финны думаютъ, что это городъ), то вы никогда не упоминайте моего имени…
Къ имени Аркадій Аверченко жители этой деревушки (города?) отнесутся безъ должнаго уваженія, а, пожалуй, даже и выругаются…
Спорный вопросъ — деревушка Меррикярви или городъ? — я увренъ, всегда будетъ ршенъ въ мою пользу…
У финовъ — манія величія. Для нихъ изготовить изъ деревушки городъ ничего не стоитъ. Способъ изготовленія простъ: они протягиваютъ между домами ленсмана и пастора телефонную проволоку, и тогда все мсто, гд продлана эта немудрая штука, называется городомъ, a сама проволока — телефонной стью.
Съ такой же простотой, совершенно непонятной для русскаго человка, устраиваются и общественныя библіотеки.
Дачникъ, гуляя по полю, дочитываетъ книгу и пару газетъ, которыя были y него въ карман. Дочитавъ, онъ, по своему обыкновенію и лни, чтобы не таскаться съ двойнымъ грузомъ (книга въ рукахъ и книга въ голов), — бросаетъ книгу, газеты на землю и уходитъ домой.
На брошенныя дачникомъ драгоцнности набредаютъ финны. Сейчасъ же закипаетъ работа: вокругъ книги и газетъ возводятся стны, сверху покрываютъ крышей, сбоку надъ дверьми пишутъ: ‘общественная библіотека города (деревушки?!!) Меррикярви’ — и въ ближайшее же воскресенье все населеніе уже дымитъ, трубками въ этомъ странномъ учрежденіи.