Чудеса в решете, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1915 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Аркадій Аверченко

Чудеса въ ршет

Изданіе журнала ‘Новый сатириконъ’

OCR Бычков М. Н.

http://az.lib.ru

ОГЛАВЛЕНІЕ

ОТДЛЪ I

Эхо церкви Феличе

Пирамида Хеопса

Американецъ

Рзная работа

Драма въ семь Бырдиныхъ

Отчаянный человкъ

Первый анекдотъ обо мн

Какъ женился Понасюкъ

ОТДЛЪ II

Окружающіе насъ

Знатокъ женскаго сердца

Роковой Воздуходуевъ

Материнство

Профессіоналъ

Исповдь, которая облегчаетъ

Кустарная работа

ОТДЛЪ III

Т, которые дйствуютъ на нервы

Прізжій Сельдяевъ

Необыкновенный человкъ

Чеховіанецъ

Самоновйшія воспоминания о Чехов

Плакучая ива

Разсказъ о Ниночк Крохиной

ОТДЛЪ IV

Ласковые разсказы

Семь часовъ вечера

Блины Доди

Страшный мальчикъ

ОТДЛЪ I

ЧУДЕСА ВЪ РШЕТ

ЭХО ЦЕРКВИ ФЕЛИЧЕ

Однажды лтнимъ вечеромъ мы съ пріятелемъ сидли за столикомъ въ саду и, попивая теплое красное вино, глазли на открытую сцену.

Дождь, упорно стучавшій по крыш веранды, на которой мы сидли, необозримое снжное поле не занятыхъ никмъ блыхъ столиковъ, рядъ самыхъ замысловатыхъ ‘номеровъ’ демонстрировавшихся на открытой сцен, и, наконецъ, живительное теплое бордосское — все это настраивало нашу бесду на самый глубокомысленный, философическій ладъ.

Прихлебывая вино, мы дружно цплялись за каждое пустяковое обычное явленіе окружающей насъ жизни и тутъ же, сблизивъ носы, принимались его разсматривать самымъ внимательнымъ образомъ.

— Откуда берутся акробаты? — спросилъ мой пріятель, поглядывая на человка, который только что уперся рукой въ голову своего партнера и немедленно же поднялъ вверхъ ногами все свое затянутое въ лиловое трико тло. — Вдь просто такъ, зря, они же акробатами не длаются. Почему, напримръ, ты не акробатъ или я не акробатъ?

— Мн акробатомъ быть нельзя, — резонно возразилъ я. — Мн разсказы нужно писать. А вотъ почему ты не акробатъ — я не знаю.

— Да я и не знаю, — простодушно подтвердилъ онъ. — Просто не приходило въ голову. Вдь, когда въ юности предназначаешь себя къ чему нибудь, то акробатическая карьера какъ-то не приходитъ въ голову.

— А вотъ имъ же — пришла въ голову?

— Да. Дйствительно это странно. Такъ иногда хочется пойти за кулисы къ акробату и разспросить его — какъ это ему вздумалось сдлать карьерой — ежевечернее влзаніе на голову своему ближнему.

Дождь барабанилъ по крыш веранды, оффиціанты дремали у стнъ, мы тихо бесдовали, a въ это время на сцен уже появился ‘человкъ-лягушка’. Былъ онъ въ зеленомъ костюм съ желтымъ лягушечьимъ брюхомъ и даже съ картонной лягушечьей головой. Прыгалъ, какъ лягушка — и, вообще, ничмъ отъ обыкновенной лягушки, кром размра, не отличался.

— Вотъ возьми — человкъ-лягушка. Сколько ихъ, такихъ ‘человковъ — чего нибудь’ бродитъ по свту: человкъ-страусъ, человкъ-змя, человкъ-рыба, чело вкъ-каучукъ. Спрашивается: какъ всякій такой человкъ могъ добраться до ршенія — сдлаться человкомъ-лягушкой? Оснила ли его эта мысль сразу, когда онъ мирно сидлъ на берегу тинистаго пруда, наблюдая дйствія просто-лягушекъ… Или эта мысль постепенно, исподволь росла въ немъ и крпла.

— Я думаю — сразу. Оснило.

— А, можетъ быть, у него съ дтства было стремленіе къ лягушечьей жизни и только вліяніе родителей удерживало его отъ этого ложнаго шага. Ну, a потомъ… Эхъ, молодость, молодость! Потребуемъ еще одну, — хорошо?

— Молодость?

— Бутылку. А это кто, въ клтчатомъ пальто съ громадными пуговицами, въ рыжемъ парик? Ахъ, эксцентрикъ! Замть, у нихъ уже есть свои освященные временемъ пріемы, традиціи и правила. Напримръ — эксцентрикъ долженъ быть непремнно въ рыжемъ парик. Почему? Богъ его знаетъ! Но это хорошій клоунскій тонъ. Затмъ — появляясь на сцен, онъ никогда не сдлаетъ ни одного цлесообразнаго поступка. Вс его жесты и шаги должны быть явно безсмысленны, обратно-пропорціональны здравому смыслу. Чмъ безсмысленне — тмъ большій успхъ. Погляди: ему нужно закурить папиросу… Онъ беретъ палочку, третъ ее о лысину — палочка зажигается. Онъ закуриваетъ папиросу, a горящую палочку прячетъ въ карманъ. Теперь ему нужно погасить папиросу. Какъ онъ это длаетъ? Беретъ сифонъ содовой воды и пускаетъ струю на тлющую папиросу. Кто въ дйствительной жизни зажигаетъ спички о голову и гаситъ папиросу съ помощью сифона? Онъ хочетъ разстегнуть пальто… Какъ онъ это длаетъ? Какъ другіе люди? Нтъ! Онъ вынимаетъ изъ кармана громадныя ножницы и отстригаетъ ими пуговицы. Смшно? Ты смешься? А знаешь, почему люди смются, глазя на это? Психологія ихъ такова: о, Боже, какъ глупъ этотъ человкъ, какъ онъ неуклюжъ!.. А вотъ я не такой, я умне. Я зажгу спичку о спичечную коробку и разстегну пальто обычнымъ способомъ. Тутъ просто звучитъ замаскированная молитва фарисея, благодарю тебя, Господи, что я не похожъ на него.

— Богъ знаетъ, что ты такое говоришь…

— Да ужъ врно, братъ, врно. Жаль, что надъ этимъ никто не задумывается… Ну, вотъ посмотри: его партнеръ хочетъ его брить… Взялъ ведро съ мыльной водой, привязалъ его салфеткой за горло къ стулу, a потомъ нахлобучилъ ему ведро съ мыломъ на голову и, бьетъ, торжествуя побду, по его животу кулаками и ногами. Смшно? Публика смется… А что если бы привести сюда старушку-мать этого рыжаго съ ведромъ на голов, она, вроятно, и не знаетъ, чмъ занимается ея сынъ, ея дитя, котораго она укачивала на колняхъ, тихо цлуя розовыя пухлыя губки, гладя шелковистые волосики, прижимая младенческій теплый животикъ къ своей многолюбящей материнской груди… А теперь по этому животику какой-то зеленощекій парень молотитъ своими ножищами, a съ пухлыхъ губокъ, измазанныхъ краской, стекаетъ мыльная пна, a шелковистыхъ волосиковъ нтъ — вмсто нихъ ужасные красные волосища… Каково это матери? Заплачетъ она и скажетъ: Павликъ мой, Павликъ… На то ли я тебя ростила, холила. Дитя мое! Да что же это ты съ собою сотворилъ такое?!…

— Во первыхъ, — категорически заявилъ я, — ничто не помшаетъ этому рыжему, если онъ, дйствительно, встртить свою мать — заняться какой-нибудь другой боле полезной дятельностью, a во вторыхъ — ты, кажется, выпилъ вина больше, чмъ нужно.

Пріятель пожалъ плечами.

— Во первыхъ, этотъ парень уже ничмъ другимъ заняться не можетъ, a во вторыхъ, я выпилъ вина не больше, a меньше, чмъ нужно, — въ подтвержденіе чего могу теб связно и толково разсказать одну дйствительную исторію, которая подтвердитъ мое я во первыхъ.

— Пожалуй, — согласился я, — подавай свою исторію.

— Эта исторія, — сказалъ онъ торжественно, — подтверждаетъ, что человкъ, который привыкъ стоять на голов, не можетъ уже стоять на ногахъ, и человкъ, который избралъ себ профессію лягушки — не можетъ быть ничмъ другимъ, кром лягушки — ни директоромъ банка, ни мануфактурнымъ приказчикомъ, ни городскимъ дятелемъ по выборамъ… Лягушка — останется лягушкой. Ну, вотъ:

Исторія итальянскаго слуги Джустино.

Какъ теб извстно, а, можетъ быть, какъ теб не извстно, я исколесилъ всю Италію вдоль и поперекъ. Признаться теб — я люблю ее, эту грязную, лживую надувательскую Италію. Какъ-то разъ, шатаясь по Флоренціи, попалъ я во Фьезоле — этакое мирное идиллическое мстечко, безъ трамваевъ, шума и грохота.

Я зашелъ во дворикъ маленькаго ресторанчика, прислъ къ столику и, заказавъ какую то курицу, закурилъ сигару.

Вечеръ теплый, ароматный, настроеніе у меня прекрасное… Хозяинъ терся-терся около меня, очевидно, собираясь что-то спросить и не ршаясь — однако, на конецъ, ршился и спросилъ:

— А что, прошу извиненія — не нуженъ ли синьору слуга?

— Слуга? Какой слуга?

— Обыкновенный, итальянскій. Синьоръ, видно, человкъ богатый, и ему, вроятно, нужно, чтобы кто нибудь ему служилъ. У меня есть для синьора слуга.

— Да на кой дьяволъ мн слуга? — удивился я.

— Ну, какъ же. Разв можно жить безъ слуги? Всякій баринъ долженъ имть слугу.

Признаться, мн это соображеніе никогда не приходило въ голову.

‘— А вдь въ самомъ дл, — подумалъ я. — Отчего бы мн и не имть слуги? Въ Италіи я еще проброжу долго, a человкъ, которому можно взвалить на шею разныя мелкія хлопоты и дрязги — очень бы меня облегчилъ’…

— Ладно, — говорю. — Покажите вашего слугу.

Привели… Парень здоровый, коренастый, съ ласковой улыбкой и предобродушнымъ выраженіемъ лица.

Потолковали мы пять минутъ, и въ тотъ же вечеръ я увезъ его во Флоренцію. Со слдующаго дня и началась моя трагедія.

— Джустино! — сказалъ я утромъ. — Почему ты не почистилъ мн ботинокъ?

— О, синьоръ! Я не умю чистить ботинокъ, — заявилъ онъ съ искреннимъ огорченіемъ.

— Какой же ты слуга, если не умешь длать такого пустяка! Сегодня же возьми урокъ у чистильщика сапогъ. А сейчасъ свари мн кофе.

— Синьоръ! Осмлюсь заявить, что я не знаю, какъ варить кофе.

— Смешься ты надо мной, что ли?

— О, нтъ, синьоръ… не смюсь… — печально пробормоталъ онъ.

— Ну, a телеграмму сдать на почту ты съумешь? Запаковать чемоданъ, пришить къ пальто пуговицу, побрить меня, приготовить ванну — сумешь?

И снова прозвучало грустное:

— Нтъ, синьоръ, не сумю.

Я скрестилъ на груди руки.

— А что же ты умешь, скажи на милость.

— Будьте ко мн, синьоръ, снисходительны… Я почти ничего не умю.

Во взор его свтилась тоска и искреннее страданіе.

— Почти?! Ты говоришь ‘почти’… Значить, что нибудь ты умешь длать?

— О, синьоръ! Да умю — но это къ сожалнію вамъ не нужно.

— Да что же это такое?

— О, не разспрашивайте меня… Мн даже неловко сказать…

— Почему? А вдругъ это мн понадобится…

— Нтъ, нтъ. Клянусь святымъ Антоніемъ — вамъ это никогда не понадобится…

— Чортъ знаетъ что! — подумалъ я, опасливо на него поглядвъ, — можетъ быть онъ до этого былъ разбойникомъ и рзалъ въ горахъ прозжій народъ. Тогда, дйствительно, онъ правъ, — это мн никогда не понадобится…

Однако, милое простодушное лицо Джустино самымъ нагляднымъ образомъ опровергало это предположеніе.

Я махнулъ рукой — самъ заварилъ кофе, сдалъ на почту корреспонденцію и вечеромъ приготовилъ себ ванну.

На другой день я похалъ во Фьезоле и зашелъ въ тотъ самый ресторанчикъ, хозяинъ котораго такимъ подлымъ образомъ подсунулъ мн ‘слугу’.

Я услся за столъ — и снова появился кланяющійся, извивающійся хозяинъ.

— Эй, вы, — поманилъ я его пальцемъ. — Что это за чортова слугу вы мн подсунули, а?

Онъ приложилъ руки къ сердцу.

— О, синьоръ! Онъ прекрасный человкъ, — добрый, честный и непьющій…

— Да что мн въ его честности, когда онъ палецъ-о-палецъ ударить не можетъ. Именно — не можетъ… Не ‘не хочетъ’, a ‘не можетъ’. Вы говорили — я господинъ, и мн нужно слугу, a подсунули мн господина, у котораго я играю роль слуги, потому что нтъ такой вещи, которую бы онъ могъ сдлать.

— Простите, синьоръ… Онъ можетъ кое-что сдлать и очень хорошо даже… Но это вамъ совсмъ не нужно.

— Что же это такое?

— Да ужъ я не знаю — говорить ли? Не хочется хорошаго парня конфузить.

Я ударилъ кулакомъ по столу.

— Да что вы вс, чортъ побери — сговорились, что ли!! Онъ умалчиваетъ о своей бывшей профессіи, вы тоже скрываете… Можетъ быть, онъ желзнодорожный воръ или морской пиратъ!!

— Сохрани Боже! Онъ служилъ по церковному длу и ничмъ дурнымъ не занимался.

Крикомъ и угрозами мн удалось вытянуть у хозяина всю исторію.

Удивительная исторія, глупйшая исторія,

Надо теб сказать, что вся Италія отъ большихъ городовъ, какъ Римъ, Венеція, Неаполь — до самыхъ маленькихъ — живетъ исключительно туристами. Туристы, это та ‘обрабатывающая» промышленность, которой кормится вся Италія. Все направлено къ уловленію туриста. Ихъ серенады въ Венеціи, развалины въ Рим, грязь и шумъ Неаполя — все это во славу форестьера во имя его кошелька.

Каждый городъ, каждый кварталъ въ город иметъ свою достопримчательность, которая за дв лиры, за лиру, за мецца-лиру — показывается всякому шалому любопытствующему путешественнику.

Въ Верон показываютъ могилу Джульеты, въ со бор св. Марка мсто, гд на колняхъ стоялъ Фридрихъ Барбароса или еще кто-то… Исторія, живопись, скульптура, архитектура — все идетъ въ ходъ.

Есть въ сверной Италіи городишка — такой маленько такой скверный, что его даже и на картахъ стыдятся указывать. Даже не городишка, a нчто врод деревни.

И вотъ деревушка эта стала чахнуть. Отъ чего можетъ чахнуть итальянская деревушка? Отъ безтуристья.

Есть туристъ — сыты вс, нтъ туриста — ложись и помирай.

И все населеніе деревушки со скорбью и тоской видло, какъ каждый день мимо нихъ проносились позда, биткомъ набитые туристскимъ мясомъ, останавливались на минуту и, не выкинувъ ни одного англичанина или нмца — мчались дальше.

А на слдующей станціи половина туристовъ выползала съ позда и шла осматривать городокъ, который сумлъ обзавестись собственной достопримчательностью: церковью, въ которой былъ кто-то убитъ или замурованъ, или къ стн прикованъ, показывали и кинжалъ убійцы, и замурованное мсто, и цпи — что кому больше нравилось. А можетъ, никого тамъ никого и не убивали — итальянцы большіе мастера соврать, въ особенности, съ корыстной цлью.

И вотъ однажды разнеслась по всей округ чудесная всть: что въ той деревушк, о которой я говорилъ раньше, посл перестройки церковнаго купола, появилось эхо, которое повторяетъ звукъ не разъ, и не два раза, какъ это иногда случается, a восемь разъ.

Конечно, праздный, бездльный туристъ валомъ повалилъ на эту диковину…

Дйствительно, слухъ оправдался, эхо честно аккуратно повторяло каждое слово восемь разъ.

И вотъ ‘эхо деревни Феличе’ совершенно забило ‘замурованнаго принца городка Санта-Клара’.

Двнадцать лтъ это продолжалось: двнадцать лтъ лиры и мецца-лиры лились въ карманъ гражданъ деревни Феличе… И вотъ — на тринадцатый годъ (несчастливый годъ!) разразился страшный скандалъ: компанія богатйшихъ американцевъ съ цлой гирляндой разодтыхъ дамъ пріхала посмотрть ‘эхо деревни Феличе’. И когда эта пышная компанія вошла въ скромную церковку — эхо было, очевидно, такъ поражено блескомъ и роскошью компаніи, что въ отвтъ на крикъ одной дамы ‘Гудбай!’ повторило это слово пятнадцать разъ…

Самый главный американецъ сначала изумился, потомъ возмутился, потомъ, расхохотался, a затмъ вся компанія, не слушая протестовъ церковной администраціи, бросилась отыскивать эхо… Обнаружили его въ замаскированномъ ширмой уголк на хорахъ и когда вытащили ‘эхо’, оно оказалось широкоплечимъ добродушнымъ парнемъ — короче говоря — моимъ слугой Джустино.

Дв недли вся Италія, прочтя о случа съ ‘эхо Феличе’, держалась за животики, потомъ, конечно, объ этомъ забыли, какъ забывается все на свт.

Деревушка Феличе впала въ прежнее ничтожество, a Джустино — эхо Феличе — за свою неумстную щедрость лишился мста, на которое поступилъ еще мальчишкой — и, какъ человкъ, кром эха ничего не умвшій — очутился на мостовой.

Всякому человку хочется сть… Поэтому Джустино сталъ искать себ мсто! Онъ приходилъ въ какую-нибудь деревенскую церковь и предлагалъ:

— Возьмите меня на службу…

— А ты что можешь длать?

— Я могу быть эхо. Очень хорошая работа… Отъ 8 до 15 разъ.

— Эхо? Не требуется. Мы кормимся плитой, на которой раскаялся однажды Борджія, человкъ на ней пролежалъ ночь, a нашимъ предкамъ, намъ и потомкамъ нашимъ — на всю жизнь хватитъ.

Усталый, брелъ онъ дальше.

— Эхо хорошее, церковное! Не нужно-ли? Отчетливое исполненіе, чистая работа.

— Нтъ, не надо.

— Да почему? Туристъ эхо любитъ. Взяли бы меня, а?

— Нтъ, неудобно… То полтораста лтъ не было эха въ церкви, a то вдругъ — на теб — сразу появилось.

— А вы куполъ перестройте.

— Будемъ мы изъ-за тебя куполъ перестраивать… Иди себ съ Богомъ.

Онъ бы умеръ съ голода, если бы я его не взялъ себ въ слуги.

* * *

Я долго молчалъ, размышляя о судьб несчастнаго Джустино, потомъ спросилъ:

— Что же съ нимъ сталось?

— Промучился я съ нимъ годъ. Все не хватало духу выгнать. И когда я, взбшенный его манерой варить кофе, въ которомъ было на треть бензину, кричалъ: ‘сегодня же забирай свои вещи и проваливай, бездарный негодяй!’ — онъ прятался въ сосднюю комнату и оттуда я слышалъ очень искусное эхо моихъ словъ: ‘бездарный негодяй… дарный негодяй… и-й негодяй… негодяй… дяяй… яяя…’

Это все, что умлъ длать несчастный искалченный своей ненормальной судьбой парень.

— Гд же онъ теперь?

— Выгналъ. Что съ нимъ, не знаю. Впрочемъ, недавно мн въ Пиз говорили, что въ одной близлежащей деревушк есть церковь, въ которой замчательное эхо, — повторяемое восемь разъ. Весьма возможно, что мой горемыка-слуга снова попалъ на свои настоящія рельсы…

ПИРАМИДА ХЕОПСА.

Начало всей этой исторіи почему-то твердо врзалось мн въ память. Можетъ быть, именно, потому я имю возможность, ухватившись за этотъ хвостикъ, размотать весь клубокъ, до самаго конца.

Пріятно, очень пріятно слдить со стороны за человкомъ, который въ простот душевной увренъ, что вс звенья цпи его поступковъ скрыты отъ чужого взгляда и, потому онъ, — вышеупомянутый человкъ — простодушно и безстыдно распускается пышнымъ махровымъ цвткомъ.

Авторъ — большой любитель такихъ чудесныхъ махровыхъ цвтковъ.

Итакъ, хватаю эту исторію за самый хвостъ:

Четыре года тому назадъ мн пришлось прожить цлую недлю въ квартир Новаковича — того самаго, который однажды зимой уврилъ всхъ, что можетъ проплыть въ вод шесть верстъ, a потомъ, когда я, поймавъ его лтомъ въ Севастопол, заставилъ продлать это — Новаковичъ отказался подъ тмъ предлогомъ, что какой-то купальщикъ плюнулъ передъ тмъ въ воду.

Несмотря на такія странныя черты своего характера, Новаковичъ былъ въ сущности хорошимъ человкомъ, веселымъ, жизнерадостнымъ — и я не безъ удовольствія прожилъ у него эту недлю.

Какъ-то посл обда, уходя изъ дому, мы измыслили забавную мистификацію: напялили на мольбертъ пиджакъ и брюки Новаковича, набили это сооруженіе тряпками, увнчали маской, изображавшей страшную святочную харю и, крадучись, ушли, оставивъ дверь полуоткрытой.

По уход нашемъ было такъ:

Первой вошла въ комнату сестра Новаковича, увидвъ страшное существо, стоявшее передъ ней на растопыренныхъ ногахъ, нахально откинувшись назадъ — она съ пронзительнымъ крикомъ отпрянула, шарахнулась вмсто двери въ шкапъ, набила себ на виск шишку и уже посл этого кое-какъ выбралась изъ комнаты.

Второй сейчасъ же вбжала горничная съ графиномъ воды, который она несла куда-то. Отъ ужаса она уронила графинъ на полъ и подняла крикъ.

Третьимъ пришелъ швейцаръ, приглашенный перепуганными женщинами. Это былъ человкъ, котораго природа надлила желзными нервами. Подойдя къ молчаливому, жутко неподвижному незнакомцу, онъ сказалъ: ‘Ахъ ты, сволочь паршивая’, размахнулся и ударилъ по страшной хар. Посл этого, полетвшій на полъ и буквально потерявшій голову незнакомецъ былъ освжеванъ, выпотрошенъ и водворенъ по частямъ на старое мсто: скелетъ поставили въ уголъ, мясо и кожу повсили въ платяной шкафъ, ноги задвинули подъ кровать, a голову просто выбросили…

Четвертымъ и пятымъ пришли мы съ Новаковичемъ. Въ зависимости отъ темперамента и общественнаго положенія мы были названы: ‘веселыми баринами’, выдумщиками, вчно придумающими что-нибудь этакое…’ и, наконецъ, ‘идіотами’.

Графинъ мы компенсировали веселымъ ужиномъ, въ которомъ участвовали нсколько графиновъ — и тмъ вся исторія окончилась. Впрочемъ, что я такое говорю — окончилась… Она только началась.

* * *

Прошло три недли.

Сидя въ уголк гостиной на одномъ шумномъ вечер я услышалъ и увидлъ слдующее. Новаковичъ подошелъ къ одной групп острившихъ и разсказывавшихъ анекдоты мужчинъ — и сказалъ:

— Ну, что этотъ вашъ анекдотъ о купц! Старина матушка. Его еще Ной Каину и Авелю въ Мессопотаміи разсказывалъ. А вотъ я вамъ разскажу фактъ, случившійся со мной…

— Ну, ну?

— Однажды вечеромъ, недли три тому назадъ я устроилъ у себя въ комнат чучело человка, изъ мольберта, ботинокъ, костюма и святочной маски… Устроилъ, значитъ, и ушелъ… Ну-съ — заходить зачмъ-то моя сестра въ эту комнату… Видитъ эту штуку ну… и вы сами понимаете! Бросается вмсто дверей въ шкафъ — трахъ головой! Кровь ручьемъ! Падаетъ въ обморок. На шумъ вбгаетъ горничная, a у нея въ рукахъ, можете представить, дорогой фарфоровый кувшинъ. Увидла лежащую хозяйку, увидла кровь, увидла этакаго неподвижнаго страшнаго дядю, бросила дорогой фарфоровый кувшинъ на полъ, — да вонъ изъ комнаты. Выбжала на переднюю лстницу, а по лстниц какъ разъ швейцаръ поднимается съ телеграммой въ рукахъ. Бросается она на швейцара, сбиваетъ его съ ногъ, и катятся они внизъ по лстниц!!. Ну, кое-какъ съ оханьями и проклятіями встаютъ, поднимаются, объясняются, швейцаръ беретъ револьверъ, идетъ въ комнату, пріотворилъ дверь, кричитъ: ‘Сдавайся!’ — ‘Не сдамся!’ — ‘Сдавайся!’ — ‘Не сдамся!..’

— Виноватъ, — перебилъ Новаковича одинъ изъ слушателей, очень изумленный. — Кто же это могъ отвчать ему: ‘не сдамся’!? Вдь человкъ-то вашъ былъ сдланъ изъ мольберта и тряпокъ?..

— Ахъ, да… Вы спрашиваете, кто отвчалъ: ‘не сдамся!?’ Гм… да. Это, видите-ли, очень просто: это сестра моя отвчала. Она, какъ разъ, очнулась отъ обморока, слышитъ, что кто-то кричитъ изъ другой комнаты ‘сдавайся!’ да и подумала, что это товарищъ разбойника. Ну, и отвтила: ‘не сдамся!’ Она у меня храбрая сестренка, вся въ меня.

— Да… Бываетъ. Что же дальше?

— Что? Швейцаръ изъ револьвера прямо въ грудь нашему чучелу: бахъ! Тотъ на полъ — бацъ. Бросились, a тамъ одни тряпки. Сестра со мной потомъ два мсяца не разговаривала.

— Почему два мсяца? Вы же говорите, что это произошло всего три недли тому назадъ.

— Ну, да! Что жъ такое… Уже три недли не разговариваетъ, да я думаю, еще недль пять не будетъ разговаривать — вотъ вамъ и два мсяца.

— Ахъ, такъ… Да… Бываетъ. Странная, странная исторія.

— Я же вамъ говорю! А вы имъ тамъ какой-то анекдотъ о купц разсказываете!..

* * *

Прошелъ годъ…

Однажды большая компанія собралась хать на Иматру.

Были и мы съ Новаковичемъ.

Когда хали въ вагон, то разслись такъ, что я сидлъ черезъ дв скамейки — отъ Новаковича.

Видть я его не видлъ, но голосъ слышалъ,

Новаковичъ говорилъ:

— Я нахожу вашу исторію съ привидніемъ конокрада — банальной. — Вотъ со мной однажды случилась исторія — такъ исторія!

— Именно?

— Взялъ я однажды какъ-то, въ прошломъ году, да и соорудилъ у себя въ комнат чучело разбойника — изъ мольберта, пиджака, брюкъ и ботинокъ. Привязалъ къ рук ножъ… большой такой острый… и самъ ушелъ. Заходитъ зачмъ-то въ комнату сестра — видитъ эту ужасную фигуру… Бросается вмсто дверей, въ бльевой шкафъ — трахъ! Дверка вдребезги, сестра вдребезги… Бросается она къ окну… Трахъ! Распахнула она его, да съ подоконника — прыгъ! А окно-то въ четвертомъ этаж… Посл этого вбгаетъ горничная, a въ рукахъ у нея на поднос дорогой фарфоровый сервизъ еще екатерининскихъ временъ… Отъ дда остался. Ему теперь и цны нтъ. Сервизъ, конечно, вдребезги, горничная тоже… вылетаетъ на лстницу, падаетъ на швейцара, который съ околодочнымъ и двумя городовыми поднимался по лстниц кому-то повстку вручать и вся эта компанія, можете себ вообразить летитъ, какъ этакій бульденежъ — съ лстницы внизъ. Крикъ, визгъ, стоны. Потомъ поднялись, разспросили горничную, подошли вс къ таинственной комнат… Конечно, шашки на-голо, револьверъ на-голо… Приставъ кричитъ…

— Вы, говорили ‘околодочный’, — кротко поправилъ Новаковича одинъ изъ слушателей.

— Ну, да, не приставь, a помощникъ пристава. Это все равно, что околодочный… Онъ посл въ Батум былъ приставомъ… Ну-съ, кричитъ, значитъ, приставъ въ дверь: ‘сдавайся!’ — ‘Не сдамся!’ — ‘Сдавайся!’ — ‘Не сдамся!’.

— Кто же это отвчалъ приставу: ‘не сдамся?’. Вдь въ комнат было только чучело…

— Какъ только чучело? А сестра?

— Да сестра вдь, вы говорите, выскочила изъ окна четвертаго этажа.

— Ну, да… Такъ вы же слушайте! Выскочить-то она выскочила, да зацпилась платьемъ за водосточную трубу. Виситъ у самаго окна, вдругъ слышитъ: ‘сдавайся!’ Думаетъ, разбойникъ кричитъ, ну, конечно, двушка храбрая, съ самолюбіемъ: ‘не сдамся!’ Хе-хе… ‘Ахъ, — говоритъ приставъ, — такъ ты такъ, мерзавецъ?!. Не сдаваться? Пали въ него, ребята!’ Ребята, конечно: бахъ! бахъ! Чучело-то мое упало, но за чучеломъ стоялъ старинный столикъ краснаго дерева, какъ говорятъ, изъ загороднаго шале Маріи Антуанеты… Столикъ, конечно, вдребезги. Зеркало старинное вдребезги!.. Входятъ потомъ… Ну, конечно, сами понимаете… Ужасъ, разгромъ… Спросите сестру, она вамъ разскажетъ, когда бросились къ чучелу, такъ глазамъ не хотли врить — такъ было все хорошо прилажено. Сестра потомъ отъ нервной горячки померла, пристава въ Батумъ перевели…

— Какъ же вы говорите, чтобы мы сестру спросили, a потомъ сообщаете, что она умерла?

— Ну, да. Что-жъ такое. Она и умерла. А зато другая сестра есть, которая при этомъ была и все видла…

— Гд же она теперь?

— Она? Въ Восьмипалатинск. За члена Судебной Палаты замужъ вышла.

Съ минуту помолчали. Да-съ. Исторія съ географіей!

* * *

…Недавно, войдя въ гостиную Чмутовыхъ, я увидлъ возбужденнаго Новаковича, окруженнаго цлымъ цвтникомъ дамъ.

— …Полицеймейстеръ во глав наряда полиціи подходитъ къ дверямъ, кричитъ: ‘Сдашься ты, или нтъ? — ‘Не сдамся!’ — ‘Сдашься’? — ‘Не сдамся!’ ‘Пли, ребята!’ Пятьдесятъ пуль! какъ одна — вдребезги! ‘Сдаешься? — ‘Не сдамся!’ — ‘Пли! Зови пожарную дружину!! Разбивай крышу! Мы его сверху возьмемъ! Выкуривай его дымомъ — взять его живымъ или мертвымъ!!’ Въ это время возвращаюсь я… Что такое? Во двор пожарная команда, дымъ, выстрлы, крики… ‘Виноватъ, г. полицеймейстеръ’, говорю я, ‘что это за исторія такая?’ — ‘Опасный, говорить, бандитъ заслъ въ вашей комнат… Отказывается сдаться!’ Я смюсь: ‘А вотъ, говорю, мы его сейчасъ’… Иду въ комнату и выношу чучело подъ мышкой… Съ полицеймейстеромъ чуть ударъ не сдлался: ‘Это что за мистификаціи, кричитъ. Да я васъ за это въ тюрьм сгною, шкуру спущу!!’ — ‘Что-о? — отвчаю я. — Попробуй, старая калоша!’ — Ш-штосссъ?! Выхватываетъ шашку — ко мн! Ну, я не стерплъ, развернулся… Потомъ четыре года крпости пришлось…

— Почему же четыре! Вдь это было года три назадъ?..

— А? Ну, да, Что-жъ такое… Три года и было. Подъ манифестъ попалъ.

— Ну, да… разв что такъ.

— Именно, такъ-съ!!

А когда мы съ нимъ вышли изъ этого дома и, взявшись дружески подъ руку, зашагали по тихимъ залитымъ луною улицамъ, онъ, интимно пожавъ мой локоть, сказалъ:

— Сегодня, когда ты вошелъ, я имъ одну исторію разсказывалъ. Ты начала не слышалъ. Изумительнйшая, прелюбопытнйшая исторія… Однажды устроилъ я въ своей комнат изъ мольберта и разныхъ тряпокъ подобіе человка, a самъ ушелъ. Зашла зачмъ-то сестра, увидла…

Я не могъ дальше сдерживаться.

— Послушай, — сказалъ я. — Какъ теб не стыдно разсказывать мн ту самую исторію, которую мы же съ тобой и устроили… Неужели, ты не помнишь? И драгоцнныхъ сервизовъ не было, полицеймейстера не было, пожарныхъ не было… А просто горничная разбила графинъ для воды, потомъ позвала швейцара, и онъ сразу разобралъ на кусочки все наше произведеніе…

— Постой, постой, — пріостановился Новаковичъ. — Ты о чемъ это говоришь? О той исторіи, которую мы съ тобой подстроили? Ну, да-а!.. Такъ это совсмъ другое! То, дйствительно такъ было, какъ ты говоришь, a это было въ другое время. А ты, чудакъ, думалъ, что это то же самое? Ха-ха! Нтъ, это было даже на другой улиц… То было на Широкой, a это на Московской… И сестра была тоже другая… младшая… А ты думалъ?.. Ха-ха! Вотъ чудакъ!

Когда я взглянулъ на его открытое, сіявшее искренностью и правдивостью лицо — я подумалъ: я ему не врю, вы ему не поврите… Никто ему не повритъ. Но онъ — самъ себ вритъ.

* * *

И строится, строится пирамида Хеопса до сихъ поръ…

АМЕРИКАНЕЦЪ.

Въ этомъ мст рка длала излучину, тактъ что получалось нчто въ род полуострова. Выйдя изъ лсной чащи и увидвъ вдали блествшіе на солнц куски рки, разорванной силуэтами древесныхъ стволовъ. Стрекачевъ перебросилъ ружье на другое плечо и отеръ платкомъ потъ со лба.

Тутъ-то онъ и наткнулся на коряваго мужиченку, который, сидя на пн сваленнаго дерева, весь ушелъ въ чтеніе какого-то обрывка газеты.

Мужиченка, заслышавъ шаги, отложилъ въ сторону газету, вздлъ на лобъ громадные очки и, стащивъ съ головы неопредленной формы и вида шляпченку, поклонился Стрекачеву.

— Драсти.

— Здравствуй, братецъ. Заблудился я, кажется.

— А вы откуда будете?

— На дач я. Въ Овсянкин. Оттуда.

— Верстовъ восемь будетъ отселева…

Онъ пытливо взглянулъ на усталаго охотника и спросилъ:

— Ничего вамъ не потребуется?

— А что?

— Да, можетъ, что угодно вашей милости, такъ есть.

— Да ты кто такой?

— Арендатель, — солидно отвчалъ мужиченка, переступивъ съ ноги на ногу.

— Эту землю арендуешь?

— Такъ точно.

— Что жъ, хлбъ тутъ сешь, что ли?

— Гд ужъ тутъ хлбъ, ваша милость! И въ завод хлбовъ не было. Всякой дрянью поросло, — ни теб дерева настоящія, ни теб луга настоящіе. Буреломъ все, валежникъ, сухостой.

— Да что-жъ ты тутъ… грибы собираешь, ягоды?

— Нту тутъ настоящаго гриба. И ягоды тоже, къ слову сказать, чортъ-ма.

— Вотъ чудакъ, — удивился Стрекачевъ. — Зачмъ же ты тогда эту землю арендуешь?

— А это, какъ сказать, ваше благородіе, всяка земля человку на потребу дана и ежели произрастаніе не происходить, то, какъ говорится, человкъ не мытьемъ, такъ катаньемъ должонъ хлбъ свой соблюдать.

Эту невразумительную фразу мужиченка произнесъ очень внушительно и даже разгладилъ корявой рукой крайне скудную бороду, напоминавшую своимъ видомъ унылое ‘арендованное’ мсто, ни теб полосу, ни теб гладкаго мста, — одинъ буреломъ да сухостой.

— Такъ съ чего жъ ты живешь?

— Дачниками кормлюсь.

— Работаешь на нихъ, что ли?

Хитрый смющійся взглядъ мужиченки обшарилъ лицо охотника, и ухмыльнулся мужиченка лукаво, но добродушно.

— Зачмъ мн на нихъ работать! Они на меня работаютъ.

— Врешь ты все, дядя, — недовольно пробормоталъ охотникъ Стрекачевъ, вскидывая на плечо ружье и собираясь уходить.

— Намъ врать нельзя, возразилъ мужиченка. — За чмъ врать! За это тоже не похвалятъ. Бабъ обожаете?

— Что?

— Нкоторые изъ нашего полу до удивленія бабъ любятъ.

— Ну?

— Такъ вотъ я, можно сказать, по этой бабьей части.

— Кого?!!

— А это мы вамъ сейчасъ скажемъ — кого…

Мужиченка вынулъ изъ-за пазухи серебряные часы, открылъ ихъ и, приблизивъ къ глазамъ, погрузился въ задумчивость… Долго что-то соображалъ.

— Шестаковская барыня, должно, больны нынче, потому уже пять денъ, какъ не показываются, значить, что же сейчасъ выходитъ? Такъ что, я думаю, время сейчасъ Маслобоевымъ-дачницамъ и Огрызкинымъ, у Маслобоевыхъ-то вамъ кром губернанки профиту никакого, потому сама худа, какъ палка, a дочки опять же такая мелкота, что и вниманія не стоющія. А вотъ Огрызкиной госпожой довольны останетесь. Дама въ самой красот и костюмчикъ я имъ черезъ горничную Агашу подсунулъ такой, что отдай все да и мало. Раньше-то у нея что-то такое надвывалось, что и не разберешь: не то армячекъ со сборочкой, не то какъ въ пальт оно выходило. А ежели безъ обтяжки — мои господа очень даже какъ обижаются. Не антиресно, вишь. А мн что?… Да моя бы воля, такъ я безо всего, какъ говорится. Убудетъ ихъ, что ли? Врно я говорю?

— Чортъ тебя разберетъ, что ты говоришь, — разсердился охотникъ.

— Дйствительно, — согласился мужиченка. — Вамъ не понятно, какъ вы съ дальнихъ дачъ, a наши Окромчедловскіе меня ни въ жисть не забываютъ. ‘Еремй, нтъ ли чего новенькаго? Еремй, не освжился ли лепретуарчикъ. Да я на эту, мо

Исторія итальянскаго слуги Джустино.

Читайте также: