РАЗСКАЗЪ СТАРОЙ ЛЭДИ.
РАЗСКАЗЪ СТАРОЙ ЛЭДИ.
‘Современникъ’, No 1, 1857
<Переводъ В. В. Бутузова>
Рассказ старой леди, Диккенс Чарльз, Год: 1857
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Я никогда не повряла вамъ моей задушевной тайны, мои жилыя племянницы. Въ это Рождество, которое, можетъ статься, будетъ послднимъ въ жизни такой старухи, какъ я, я разскажу вамъ маленькую исторію. Хотя исторія эта странна и довольно печальна, но она справедлива. Надюсь, что вс грхи и заблужденія, которыя находятся въ связи съ ней, я загладила раскаяніемъ и слезами. Быть можетъ, это горестное признаніе будетъ послднее усиліе загладить мои проступки.
Люси и я, въ свое время, были молоды и, по словамъ сосдей, хороши собой. И дйствительно, я полагаю, мы были красавицы, хотя совершенно въ различномъ род. Люси была кротка и нжна, а я — полна жизни и веселости, рзва и беззаботна. Я была старше Люси двумя годами, и, однакоже, скоре могла находиться подъ руководствомъ сестры, нежели руководить или управлять моей сестрой. Впрочемъ, она была такъ добра, такъ скромна и такъ умна, что не нуждалась ни въ чьемъ руководств, — если требовалось дать совтъ, то не я, она умла дать его, и, право, я не помню, чтобы ея сужденія или понятія когда нибудь оказались ошибочны. Она была любимицей всего нашего дома. Моя мать умерла вскор посл рожденія Люси. Ея портретъ, висвшій въ столовой, имлъ удивительное сходство съ Люси, особенно когда Люси исполнилось семнадцать лтъ (портретъ матери былъ писанъ, когда ей только-что минуло восемнадцать), тогда въ чертахъ невозможно было замтить ни малйшей разницы.
Однажды, наканун дня всхъ Святыхъ, общество подругъ — молодыхъ двицъ, изъ которыхъ ни одной не было двадцати лтъ, занялось гаданьемъ вокругъ пылавшаго камина, бросая орхи въ яркое пламя, чтобъ услышать, любилъ ли кого нибудь изъ насъ миическій ‘онъ’, и если любилъ, то въ какой мр, выливали растопленное олово въ холодную воду, чтобъ потомъ, въ причудливыхъ его формахъ, отъискать какое нибудь сходство съ колыбелью, съ обручальнымъ кольцомъ, съ грудами разсыпаннаго золота или гробомъ, выпускали блки куриныхъ яицъ въ стаканы, до половины наполненные водой, и потомъ, отъискивали себ въ этихъ очертаніяхъ картины своей будущности, изъ всхъ способовъ гаданья — это самый очаровательный. Я помню, для Люси вышла ея собственная фигура, въ лежачемъ положеніи, подобно мраморному надгробному памятнику въ миніатюр, а мн — какое-то смшеніе масокъ, остововъ и другихъ предметовъ, казавшихся пляшущими обезьянами и бсенятами, какія-то воздушныя линіи, не требовавшія особенныхъ усилій отъ воображенія, чтобъ превратиться въ призраки и привиднія, имя контуръ человческой фигуры, он были тонки и прозрачны. Мы рзвились, смялись, шутили одна надъ другой и были исполнены веселья и невинной безпечности, какъ гнздо молоденькихъ птицъ.
Въ одномъ конц нашего обширнаго загороднаго дома находилась комната, посщаемая, какъ носилась молва, привидніями и запертая моимъ отцомъ изъ предосторожности, чтобъ глупая прислуга не пугала насъ, во время нашего дтства, онъ обратилъ ее въ кладовую, входить въ которую никому не представлялось особенной надобности. Посл обыкновенныхъ гаданій, кто-то замтилъ, что если одна изъ насъ отправится въ ту комнату, запретъ дверь за собой, станетъ передъ зеркаломъ, не торопясь очиститъ яблоко и, кушая его, будетъ пристально смотрть въ зеркало,— то въ зеркал ясно покажется суженый, только при этомъ нужно сохранить присутствіе духа. Между подругами, я всегда отличалась безразсудной храбростью, и горла безпредльнымъ желаніемъ увидть апокрифическую особу моего суженаго, потому я охотно вызвалась сдлать этотъ опытъ, несмотря на просьбы другихъ двицъ, боле робкихъ, не ходить въ страшную комнату. Люси, прильнувъ ко мн, почти со слезами умоляла меня не ходить. Но я не въ силахъ была преодолть желанія похвастаться своей неустрашимостью, меня подстрекало и любопытство, и какое-то другое неопредленное чувство. Я въ душ смялась надъ Люси и надъ подругами, поддерживавшими ея просьбу. Сказавъ нсколько словъ, выражавшихъ безумное хвастовство, и взявъ свчку, я прошла, по длиннымъ, безмолвнымъ корридорамъ, въ холодную, мрачную, покинутую комнату. Сердце мое билось отъ страха и душевнаго волненія, безразсудная голова кружилась отъ врованія и надежды. На церковной башн пробило четверть перваго, когда я отворила дверь.
Ночь была страшная. Окна тряслись и дребезжали, казалось, они готовы были треснуть отъ натиска чьей-то сильной руки, или сильнаго плеча, втеръ, разгуливая между втвями деревъ, завывалъ пронзительно,— каждый кустъ, кажется, стоналъ отъ мучительной боли. Втви ползучихъ растеній ударяли въ стекла иногда съ яростью, иногда листьями своими только царапали ихъ, производя длинные, рзкіе звуки, какъ будто невидимые духи перекликались между собою. Внутри комнаты было еще хуже. Втеченіе многихъ лтъ въ ней укрывались одн крысы: он бгали за панелями и, вмст съ отрывавшейся отъ стнъ штукатуркой, производили звукъ, подобный стуку цпей, или отголоску шаговъ бгающаго взадъ и впередъ человка. Отъ времени до времени по всей комнат раздавался крикъ: откуда и отъ кого — никто бы не могъ опредлить, но крикъ внятный и человческій, — на дубовый полъ опускались тяжелые удары, и онъ трещалъ подъ моими ногами, какъ тонкій ледъ, тяжелые удары потрясали вс стны. Несмотря на вс эти ужасы, я не испугалась. При каждомъ новомъ звук я прибгала къ разсудку, при каждомъ новомъ стон или визг, поражавшемъ мой слухъ, я говорила себ: — это крысы… это листья… это птицы въ домовой труб…. это сова въ кустахъ вьющихся растеній. Словомъ, ничто не могло поколебать моей неустрашимости, мн все казалось естественнымъ и обыкновеннымъ. Поставивъ свчу на столъ по средин комнаты, передъ разбитымъ старымъ зеркаломъ, и спокойно устремивъ въ него взоры (разумется вытеревъ сначала пыль съ него), я начала вкушать запрещенный плодъ, внутренне призывая, какъ было внушено мн, появленіе суженаго.
Минуса черезъ десять, я услышала глухой, неопредленный, неземной звукъ, скоре, я почувствовала его, а не услышала. Казалось, будто вокругъ меня махало безчисленное множество крыльевъ и шептало такое же множество глухихъ, могильныхъ голосовъ, меня какъ будто окружала сплошная масса призрачныхъ лицъ, глазъ, рукъ, насмхающихся губъ,— и все это смялось надо мной и дразнило меня. Мн стало душно. Воздухъ сдлался до такой степени тяжелымъ, до такой степени наполненнымъ живыми призраками, что я не могла свободно дышать. Меня давило со всхъ сторонъ: я не могла ни повернуться, ни сдлать движенія, не-чувствуя рукой сгустившихся паровъ. Я услышала мое собственное имя, клянусь въ томъ, услышала его еще разъ и еще, потомъ, послдовали взрывы хохота, крылья замахали чаще и сильне, шептанье превратилось въ невнятный ропотъ, тяжелый, удушливый воздухъ сдлался еще тяжеле и удушливе, невыразимая тяжесть, сжимавшая меня со всхъ сторонъ, становилась невыносимою, масса призраковъ, холоднымъ и клейкимъ дыханіемъ своимъ, останавливала на моихъ губахъ мое дыханіе.
Я не боялась. Духъ мой не былъ взволнованъ, но я чувствовала, что находилась подъ вліяніемъ какой-то непонятной для меня чарующей силы, несмотря на то, каждое чувство мое, повидимому, обладало силой, въ десять разъ боле натуральной. Я все еще продолжала смотрть въ зеркало, все еще сильно желая появленія, какъ вдругъ въ зеркал отразилось лицо мужчины, смотрвшаго черезъ мое плечо. Мн кажется, я даже теперь могла бы нарисовать портретъ этого лица! Невысокій лобъ, покрытый коротенькими, курчавыми волосами, черными, какъ смоль, и кончавшимися посредин клинообразно, черные глаза, отненные густыми бровями, съ отблескомъ какого-то Особеннаго свта, носъ, съ расширенными боле обыкновеннаго ноздрями, тонкія губы, сложенныя въ улыбку — какъ теперь гляжу на это лицо. А эта улыбка! О! въ ней отражалась и насмшка, и пренебреженіе, и сарказмъ, и побда! даже въ то время она пробудила во мн чувство покорности. Его глаза смотрли прямо въ мои: его взоры и мои впились другъ въ друга. Когда я кончила гаданье, на башн пробило половину перваго. Въ этотъ моментъ, внезапно освобожденная отъ чарующей силы, я быстро обернулась пназадъ, воображая увидть за собою живое существо. Но вмсто того, я только встртила притокъ свжаго воздуха изъ разбитаго окна и безмолвіе ночнаго мрака. Все изчезло,— крылья отлетли, шопотъ замеръ, и я очутилась одна, съ крысами позади панелей, съ совами, гнздившимися въ вьющихся растеніяхъ, и завывающимъ втромъ.
Полагая, что надо мной хотли подшутить, и что кто нибудь былъ спрятанъ въ комнат, я осмотрла въ ней вс уголки. Я заглянула въ сундуки, наполненные вковою пылью и сгнившими бумагами, открыла каминную заслонку, и меня обдало облакомъ сажи и золы, отворила дверцы мрачныхъ шкафовъ и ящики комодовъ, въ которыхъ всякаго рода гадкія наскомыя устроили себ жилища, и куда дневной свтъ не заглядывалъ втеченіе цлыхъ поколній, — но ничего не нашла. Удостоврившись, что въ комнат не было человческаго существа, и что въ ту ночь никто не приходилъ туда,— не приходилъ туда никто втеченіе многихъ мсяцевъ, если не лтъ,— и все еще сохраняя отчаянную храбрость, я пошла обратно въ гостинную. Но, оставляя комнату, я чувствовала, что за мной что-то или кто-то вышелъ въ двери, проходя длинные корридоры, я ощущала, будто это что-то находилось позади меня. Я шла медленно, сознаніе, что меня преслдуетъ кто-то, не ускоряло шаги мои, но замедляло ихъ,— я была убждена, что, выходя изъ комнаты, я вышла не одна. При вход въ гостинную,— когда яркій огонь въ камин и сильный свтъ лампы явились предо мной съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ привта и радости,— при вход въ гостинную, повторяю я, водъ самымъ ухомъ моимъ раздался хохотъ и по открытой ше пробжало горячее дыханіе. Я быстро оглянулась назадъ, но хохотъ замолкъ и въ глубокомъ мрак длиннаго корридора я увидла дв свтлыя точки, дв горящія, пламенныя точки, которыя, быстро превратившись въ пару глазъ, отненныхъ густыми бровями, пристально смотрли на меня.
Подругамъ моимъ очень хотлось узнать, что я видла, но я упорно молчала, я не хотла сказать имъ неправду, я въ тоже время не хотла сдлаться предметомъ насмшекъ. Я чувствовала, что все виднное мною была истина, и что никакіе доводы, никакія насмшки не въ состояніи поколебать моего убжденія. Милая Люси, замтивъ мою блдность и дикое выраженіе въ глазахъ, обвила мою шею руками и, когда наклонялась она поцаловать меня, я почувствовала, что тоже самое горячее дыханіе опахнуло мои губы, и сестра моя вскрикнула:
— Ахъ, Лиззи! твои губы жгутся, какъ огонь!
И дйствительно, он жглись, и жглись посл того долгое время. Невидимое существо находилось при мн, не оставляя меня ни днемъ, ни ночью: — оно находилось при мн во время сна, его шепчущій голосъ часто пробуждалъ меня отъ тревожныхъ сновидній, оно находилось при мн среди благо дни и въ глубин ночи, озаряемой луннымъ свтомъ, не покидая меня ни на минуту, оно дятельно работало въ моей голов и сердц, какъ будто оно было приковано ко мн. Какъ легкое, но холодное облако, оно пролетало между плнительными глазками моей сестры и моими, и до такой степени затемняло мое зрніе, что я съ трудомъ могла усматривать ихъ красоту. Оно заглушало голосъ моего отца, такъ, что слова отца становились для меня смутны и невнятны.
Спустя нсколько времени, въ наше сосдство пріхалъ какой-то иностранецъ. Онъ купилъ Гринъ-Гау, заброшенное старое имнье на берегу рки, имнье, въ которомъ никто не жилъ втеченіе многихъ и многихъ лтъ,— никто не жилъ съ тхъ поръ, какъ молодая госпожа, мистриссъ Брэйтуэйтъ, однажды, поутру, вскор посл свадьбы, была найдена въ рк запутанная въ рчной камышъ и корни плакучей ивы, удавленная и утопленная, а ея мужъ — мертвый, неизвстно отъ чего, на паперти часовни. Съ тхъ поръ, это мсто слыло проклятымъ, вс обходили его. Не смотря на то, пронеслась молва, что какой-то чужеземецъ, долго жившій на восток, нкто мистеръ Феликсъ, купилъ это имнье и халъ поселиться въ немъ. И въ самомъ дл, въ одинъ прекрасный день, все населеніе нашего маленькаго городка Торнгилля было сильно встревожено, потому что по улицамъ его промчалась дорожная карета, сопровождаемая другой каретой, биткомъ набитой индейцами, и неграми, темнокожими людьми странной наружности, это мистеръ Феликсъ пріхалъ принято во владніе Гринъ-Гау.
Черезъ нсколько времени, мой отецъ отправился къ нему съ визитомъ, и я, какъ хозяйка дома, была его спутницей. Гринъ-Гау измнилось, какъ будто волшебствомъ, отецъ и я сказали это въ одно слово, при възд въ желзныя ворота, ведущія на широкую аллею. Запущенный садъ представлялъ собою массу растеній свжихъ и зеленыхъ, и для меня большею частью новыхъ, заглохшіе кустарники приведены были въ порядокъ. Домъ, роскошно украшенный теперь, казалось, увеличился въ своихъ размрахъ, полусогнившія трельяжныя аллеи, поросшія травою и вьющимися растеніями, покрылись розами и жасминами, цвтъ которыхъ, я помню, произвелъ на меня сильное впечатлніе, потому что я считала дломъ невозможнымъ, чтобы могли они цвсти въ такое время года. Словомъ, это былъ волшебный дворецъ, и мы не могли надивиться, почему Гринъ-Гау оставался такъ долго необитаемымъ. Чужеземные слуги въ восточныхъ костюмахъ, съ кольцами, ожерельями и серьгами, запахъ сандала, камфоры и мускуса, занавски, вмсто дверей, иныя изъ бархата и золотой парчи, видъ роскоши, о которой я, простенькая провинціальная двушка, не имла ни малйшаго понятія,— все это производило на меня такое впечатлніе, что мн казалось, будто я перенесена была въ невдомую страну. Мистеръ Феликсъ вышелъ встртить насъ. Отдернувъ занавсъ, которая, повидимому, была вся изъ золота и пламени, потому что яркіе, пламеннаго цвта, узоры сплетались и какъ будто дрожали за золот,— онъ ввелъ насъ во внутренній покой, гд ослабленный свтъ, воздухъ, пропитанный благоуханіемъ, статуи, птицы съ перьями, блиставшими какъ живые алмазы, великолпіе матерій и роскошь меблировки приводили меня въ недоумніе. Я чувствовала, будто какая-то невидимая сила навела на меня летаргическій сонъ, подъ вліяніемъ котораго я слышала одинъ только звучный голосъ и видла одинъ только образъ нашего чужеземнаго хозяина дома.
Дйствительно, онъ былъ очень хорошъ: высокій, брюнетъ, но блдный, какъ мраморъ, даже губы его были блдны, въ черныхъ глазахъ его свтился огонь, и въ глубин ихъ отражалось столько чувства, что я была ими очарована. Его манеры отличались особенной граціей. Онъ былъ очень радушенъ къ намъ, и заставилъ насъ пробыть у него довольно долгое время. Провожая насъ по своему помстью, онъ показывалъ, гд сдланы уже имъ, гд предполагалъ онъ сдлать улучшенія, и говорилъ обо всемъ этомъ съ такимъ пренебреженіемъ къ мстнымъ затрудненіямъ и издержкамъ, что еслибъ онъ былъ принцомъ волшебныхъ сказокъ, то и тогда не могъ бы говорить свободне. Для меня онъ былъ боле, чмъ привлекателенъ. Онъ часто обращался ко мн съ разговоромъ. Понижая при этомъ свой голосъ и близко наклоняясь ко мн, онъ бросалъ на меня такіе взгляды, отъ которыхъ приходилъ въ трепетъ каждый мой нервъ и каждая фибра. Я замтила, что это вниманіе тревожило моего отца, и когда мы распрощались, и спросила, понравился ли ему нашъ новый сосдъ.— Не очень, Лиззи, отвчалъ онъ съ серьзнымъ и почти недовольнымъ видомъ, какъ будто онъ замтилъ слабость, которую я сама едва ли сознавала въ себ. Мн показалось въ то время, что отецъ мой былъ и суровъ и несправедливъ.
Въ мистер Феликс не было ничего положительно дурнаго, а потому мой отецъ не могъ обнаруживать недоврчивости и подозрнія, не нарушая условій свтскаго приличія, къ тому же, добрый отецъ мой былъ вполн джентльменъ, и непозволилъ бы себ неучтивости даже передъ врагомъ. По этому, мы очень часто видлись съ чужеземцомъ, который поставилъ себя въ нашемъ дом на дружескую ногу: онъ, такъ сказать, насильно овладлъ расположеніемъ отца и Люси, ни отецъ, ни Люси не любили его, но не могли отказать ему въ гостепріимств! Онъ владлъ такимъ удивительнымъ тактомъ, что отказать ему отъ дома не ршился бы даже самый грубый и суровый человкъ.
Подъ его вліяніемъ я постепенно становилась совсмъ другимъ существомъ. Въ одномъ только отношеніи я была счастливе прежняго:— меня покинули и голосъ и невидимый образъ, не отстававшіе отъ меня ни на минуту. Съ той поры, какъ я познакомилась съ Феликсомъ, непріятное преслдованіе прекратилось. Дйствительность поглотила свою тнь. Но ни въ какомъ другомъ отношеніи вліяніе этого человка не было для меня благотворно. Помню, я, бывало, сама замчала въ себ раздражительность, когда Феликса не было вблизи меня. Въ дом ршительно все не нравилось мн. Посл роскоши блеска его дома, все казалось мн пустымъ и ничтожнымъ, старымъ и бднымъ, даже самыя ласки родныхъ и подругъ моего дтства были для меня скучны и ненавистны. Все, кром Люси, потеряло свою прелесть: ей я по прежнему была врна, въ отношеніи къ ней я ни въ чемъ не измнилась. Но ея вліяніе на меня находилось въ какой-то странной, удивительной борьб съ вліяніемъ Феликса. При немъ я чувствовала, что меня уносила быстрина какого-то потока. Его слова отзывались какою-то таинственностью и приводили въ трепетъ весь мой организмъ: когда я слушала его, передъ воображеніемъ моимъ проносились міры, которые до того не открывались мн,— проносились, какъ волшебные сады изъ арабскихъ сказокъ.
Когда я возвращалась къ моей очаровательной сестр, ея свтлые взоры и святой огонь, горвшій въ глубин ея глазъ, ея нжный голосъ, говорившій о священныхъ радостяхъ Неба и кратковременности земныхъ удовольствій, напоминали и пробуждали во мн прежнее мое существованіе, возвращали меня въ то положеніе, въ которомъ я провела счастливые годы. Но эти враждебныя вліянія почти убивали меня, казалось, они раздляли на части мою душу и разрывали на-двое мое бытіе, потому-то я и была печальна,— печальне, чмъ можно было ожидать отъ такой веселой и беззаботной двушки, какою я была до той поры.
Нерасположеніе моего отца къ Феликсу усиливалось съ каждымъ днемъ, а Люси, которая въ жизнь свою не сказала суроваго слова, съ перваго раза отказалась допустить мысль о добрыхъ качествахъ въ немъ или согласиться, что онъ иметъ хотя малйшее право на похвалу. Бывало, прильнувъ ко мн, она нжно и страстно умоляла меня,— какъ мать умоляетъ заблуждающееся дитя,— остановиться, пока есть время, и возвратиться въ объятія тхъ, кто искренно любилъ меня.— Твоя душа, Лиззи, для насъ уже боле не существуетъ,— говорила она:— отъ любви, которою ты нкогда надляла насъ, остается теперь одна только тнь!— Но одно слово, одинъ взглядъ Феликса, и я забывала вс увщанія и вс мольбы той, которая до сихъ поръ была моимъ идоломъ и закономъ.
Наконецъ, отецъ мой ршительно запретилъ мн видться съ Феликсомъ. Это запрещеніе показалось мн смертнымъ приговоромъ. Напрасно я плакала и молила. Напрасно давала я полную свободу моимъ мыслямъ, и позволяла себ произносить слова, которымъ бы никогда не слдовало западать въ мое сердце. Напрасно — отецъ мой былъ неумолимъ.
Однажды я сидла въ гостинной. Внезапно и безъ малйшаго шума, подл меня очутился Феликсъ. Онъ не входилъ въ дверь, которая была прямо передо мною, окна гостинной были затворены. Увренная, что онъ не скрылся въ гостинной зараньше, я никогда не могла объяснить себ это внезапное появленіе.
— Вашъ отецъ, Лиззи, говорилъ обо мн?— сказалъ онъ съ выразительной улыбкой.
Я молчала.
— И запретилъ вамъ видться со мной?— продолжалъ онъ.
— Да, отвчала я, вынужденная отвчать силою, превозмогавшею мою волю.
— И вы намрены повиноваться?
— Нтъ, сказалъ я, тмъ же тономъ,— какъ будто я говорила во сн.
Онъ снова улыбнулся. На кого онъ былъ похожъ при этой улыбк? я не могла припомнить, а между тмъ знала, что онъ имлъ сходство съ человкомъ, котораго я гд-то видла — съ лицомъ, которое являлось въ моей памяти, но являлось какъ бы въ туманной отдаленности, не приближаясь на такое разстояніе, чтобъ можно было опредлить его съ точностью.
— Вы правы, Лиззи,— сказалъ онъ:— есть узы сильне родительской власти,— узы, которыхъ никакой человкъ не иметъ права, не иметъ силы разорвать. Приходите завтра въ полдень въ Нижній переулокъ, мы поговоримъ объ этомъ побольше.
Онъ говорилъ это не тономъ мольбы и не тономъ любящаго человка: это было просто приказаніе, не сопровождаемое ни нжнымъ словомъ, ни нжнымъ взглядомъ. Онъ даже ни разу не сказалъ, что любитъ меня,— ни разу! казалось, это чувство было такъ хорошо понятно намъ обоймъ, что не нужно было никакихъ увреній.
Я отвчала утвердительно, и закрыла лицо руками. Я хотла укрыться отъ совсти, упрекавшей меня за это первое неповиновеніе отцу. Когда я приподняла голову, Феликса уже не было. Онъ ушелъ такъ же таинственно, какъ и вошелъ: — ни малйшаго шелеста шаговъ не было слышно.
На другой день мы встртились: — то было уже не первое свиданье подобнаго рода. Изо дня въ день, по его приказанію, я тайкомъ уходила изъ дому прогуляться съ нимъ по Нижнему переулку, который, какъ носилась молва, посщали привиднія, и который потому всегда былъ пустыненъ. Тамъ мы гуляли или сидли подъ засохшимъ вязомъ и разговаривали по цлымъ часамъ. Но въ его разговорахъ я не все понимала: въ его словахъ, въ тон его голоса отражались какое-то величіе и таинственность, которыя брали верхъ надъ моимъ разсудкомъ, но не просвщали его, производили въ душ моей скоре смущеніе, чмъ убжденіе. Дома я придумывала какія нибудь причины моимъ продолжительнымъ отлучкамъ, Феликсъ приказывалъ говорить, что я была у вдовы Тоддъ, слпой старушки, и читала ей библію. И я повиновалась, — хотя, говоря это, я чувствовала, съ какимъ печальнымъ выраженіемъ Люси устремляла на меня свои взоры,— я слышала тихую ея молитву о прощеніи моихъ грховъ.
Люси занемогла съ появленіемъ цвтовъ и лтняго солнышка, ея жизнь увядала замтне и замтне. Я уже посл узнала, что не болзнь, а горе убивало ее. Видъ невыразимаго страданія, отражавшагося на ея лиц, во всю мою жизнь не покидалъ меня. Причиною этого страданія была я, которой бы слдовало умереть за нее. Но даже и самая болзнь ея не могла остановить меня! Отъ времени до времени я ухаживала за ней по прежнему, съ нжностью и любовію сестры, но иногда на нсколько часовъ покидала ее,— въ долгіе лтніе дни,— чтобъ погулять въ Нижнемъ переулк и подышать въ созданномъ мною мір поэзіи и страстной любви. Возвратясь домой, я часто заставала сестру мою въ слезахъ,— и знала, что она плачетъ обо мн, о той, которая нкогда отдала ей жизнь свою, чтобъ только избавить сестру отъ минутной печали. Я бросалась передъ ней на колни, терзаемая стыдомъ и раскаяніемъ, я общала ей съ наступленіемъ утра начать свое исправленіе, клялась употребить вс усилія, чтобъ сбросить съ себя чарующую силу, подъ вліяніемъ которой находилась. Но наступавшее утро снова подчиняло меня тому же очарованію и заставляло забывать вс мои общанія и клятвы.
Наконецъ Феликсъ сказалъ мн, что я должна бжать съ нимъ, что я должна покинуть родительскій кровъ, что я принадлежу ему и ему одному, и что я не могу измнить предопредленіе судьбы, что я обречена ему, а онъ мн, и что я должна выполнить законъ, начертанный звздами на неб. Я противилась этому. Я говорила о гнв отца и о болзни сестры. Я умоляла его пожалть меня, не вынуждать меня къ такому ужасному согласію, и, при потухавшихъ лучахъ осенняго солнца, просила его отложить это еще на нсколько времени.
Въ этотъ день я не согласилась на его предложеніе,— не согласилась и на другой день, не соглашалась втеченіе многихъ послдующихъ дней. Наконецъ, онъ побдилъ меня. Я согласилась, и онъ поцаловалъ шарфъ, который я носила на ше. До этой минуты онъ не прикасался губами даже къ рук моей. Я согласилась бросить сестру, которая, мн очень хорошо было извстно, умирала, я согласилась бросить отца, вся жизнь котораго была посвящена любви и попеченію о дтяхъ, я ршилась положить пятно на наше имя, незапятнанное до того времени. Я согласилась промнять всхъ, кто любилъ меня,— всхъ, кого я любила — на чужеземца.
Къ побгу все было приготовлено, даже сплошныя массы облаковъ свинцоваго цвта и завывающій и втеръ,— эти приличные спутники зла и отчаянія моей души. Въ тотъ день Люси было хуже, но еслибъ я знала, что, оставляя ее, я иду на врную смерть, и тогда бы я не остановилась. Еслибъ голосъ Феликса позвалъ меня на эшафотъ, я бы пошла непремнно. Побгъ назначенъ былъ въ полночь на первое ноября. Я поцаловала спящую сестру. Она была въ бреду. Схвативъ меня за руку, Люси громко вскричала:— Лиззи, Лиззи! воротись! но чарующая сила увлекала меня, и я вышла изъ комнаты, провожаемая слабымъ крикомъ, прерываемымъ рыданіемъ: не ходи! не ходи Лиззи! Воротись ко мн!
Мн предстояло вытти изъ дома чрезъ большую, старую, посщаемую призраками комнату, о которой я говорила при начал разсказа и подъ окнами которой ждалъ меня Феликсъ. Вскор посл полночи я отворила дверь. На этотъ разъ, холодъ, сырость и мракъ отняли у меня присутствіе духа. Разбитое зеркало по прежнему стояло по средин. Проходя мимо, я механически посмотрла на него. Только тогда я вспомнила, что ровно годъ времени прошло съ тхъ поръ, когда я, гадая, смотрла въ него. Какъ и тогда, комната, бывшая такъ мертвенно безмолвна, наполнилась звуками, которые слышала я прежде. Размахиванье крыльевъ и безсчетное множество шепчущихъ голосовъ ркой текли вокругъ меня, и снова я увидла въ зеркал тоже самое лицо, которое видла прежде,— увидла ту же насмшливую улыбку, выражавшую теперь какое-то торжество, тотъ же самый жгучій взглядъ огненныхъ глазъ, низкій лобъ, и черные, какъ смоль, волосы. Все было тамъ, — все, что я видла въ минуты гаданья и подл него: изъ зеркала смотрлъ на меня Феликсъ. Когда я обернулась поговорить съ нимъ, комната была пуста. Ни одного живаго существа въ ней не было, изъ звуковъ только и были слышны тихій хохотъ, шопотъ отдаленныхъ голосовъ и размахиванье крыльевъ. Вслдъ за этимъ раздался стукъ въ окно и съ нимъ вмст голосъ Феликса:— пора, Лиззи, пора!
Я черезъ силу, едва-едва могла подойти къ окну,— и въ тотъ моментъ, когда рука моя хотла отворить его, между нимъ и мною очутилась блдная фигура, въ бломъ одяніи, ея лицо было блдне полотна, обвивавшаго ея станъ. Ея волосы спускались на грудь, ея голубые глаза пристально и печально смотрли въ мои глаза. Она молчала, а между тмъ казалось какъ будто изъ устъ ея изливался цлый потокъ нжныхъ чувствъ и моленій, какъ будто я слышала слова безсмертной любви. Это была Люси: она стояла предо мной въ этомъ жестокомъ полуночномъ холод,— чтобъ спасти меня, она жертвовала своею жизнью. Феликсъ снова и нетерпливо окликнулъ меня. При этомъ оклик фигура повернулась и, удаляясь, манила меня, манила меня нжно, съ любовію, съ мольбою и потомъ постепенно изчезла. На башн пробило половину перваго, и я опрометью побжала изъ ужасной комнаты въ комнату сестры. Я нашла ее мертвую на полу, ея волосы были спущены на грудь, и одна рука имла положеніе, какъ будто Люси, въ минуту смерти, умоляла кого-то и манила къ себ.
На другой день Феликсъ изчезъ со всей своей свитой, и Гринъ-Гау снова обратился въ развалины. Никто не зналъ, куда онъ ухалъ, какъ никто не зналъ, откуда онъ пріхалъ. Теперь я думаю, не былъ ли это хитрый авантюристъ, который прослышалъ о богатств моего отца и, замтивъ мой слабый и мечтательный характеръ, началъ дйствовать на него для достиженія своей цли. Я знаю только, что отлетвшая душа моей сестры спасла меня отъ гибели, и что Люси умерла, чтобъ спасти меня. Она все видла и знала, и для моего спасенія, жертвуя собою, совершила послдній и высокій подвигъ. Она умерла ровно въ половин перваго, и въ половин же перваго появилась мн, не допустивъ меня совершить позорный поступокъ.
Вотъ причина, почему я не была за-мужемъ, и почему канунъ дня Всхъ Святыхъ я провожу въ молитв у могилы сестры. Я разсказала вамъ эту исторію сегодня, предчувствуя, что мн не дожить до послдняго дня октября, и что прежде, чмъ появятся на земл яркія, зимнія звзды, я буду покоиться въ могил.