Ранние годы Анатолия Виноградова, Айдинян Ст. А., Год: 2011 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

Ст. А. Айдинян

Ранние годы Анатолия Виноградова
(по архивным изысканиям)

‘Три цвета времени’, ‘Осуждение Паганини’, ‘Черный консул’ — эти романы в советское время были очень известны, популярны, читаемы, даже были дни до войны, когда за ними как за новинками выстраивались очереди в библиотеках. Их автор — Анатолий Корнелиевич Виноградов (1888—1946). О нем опубликованы статьи в Большой советской и Литературной энциклопедиях. Рукописи писателя хранит РГАЛИ.

Родина Анатолия Виноградова — село Полотняный Завод, имение Гончаровых, тех самых, ‘пушкинских’ Гончаровых, к которым, в родовую вотчину жены, дважды приезжал великий поэт. Но не только ‘географически’ связано начало жизни Виноградова с пушкинскими местами, связь эта прочнее. Его крестной матерью была родная племянница Н. Н. Пушкиной-Ланской Екатерина Дмитриевна Гончарова.

Е. Д. Гончарова — одна из первых русских женщин-врачей, общественница, пацифистка, участница Рейнского конгресса 1867 года. Она близко дружила с Надеждой Николаевной Виноградовой, матерью будущего писателя, и на семью Виноградовых оказала большое влияние — особенно в то время, когда отец Анатолия Корнелиевича, Корнелий Никитич Виноградов, учительствовал в полотнянозаводской школе. ‘Память об этой замечательной женщине, — писал Виноградов в одной из поздних своих автобиографий, — является для меня одним из самых дорогих воспоминаний прошлого’.

По ходатайству семьи Гончаровых К.Н.Виноградов получил в 1893 г. перевод в земскую школу Тарусы, города на берегах Оки. Не тихой ли и возвышенной красотою тарусской природы очарована была душа мальчика, который ‘обладал такой яркой свежестью мироощущения, несмотря на голодуху в семье, таким беспредельным запасом свежих сил, что все кругом, весь мир казался ему собственностью и неистощимым запасом для утоления любопытства’ (из письма А.Виноградова А.М.Горькому от 24 февраля 1928 г.).

Из Тарусы Виноградовы перебрались в Москву, чтобы дать детям, Анатолию и Нине, хорошее образование. Мать Анатолия, Надежда Николаевна, с детства прививала сыну любовь к литературе, по приезде в Москву стала приучать к посещениям библиотек и музеев, она же провела необходимую домашнюю подготовку — для поступления в гимназию.

Учиться он начал во 2-ой мужской прогимназии на Якиманке, а через год перешел в I Московскую мужскую гимназию вслед за отцом, получившим там место учителя и должность воспитателя. Трудно жилось первое время в Москве на скромное учительское жалование. Квартира — в подвальном этаже дома в Бабьегородском переулке. Ее ежегодно заливало москворецким разливом, и Виноградовы на это время перебирались к друзьям или ночевали на верхней лестничной площадке. На лето выезжали в Тарусу. В гимназии, где Анатолий учился, была принята старая классическая программа с полным курсом греческого языка, с удвоенным количеством уроков латинского, с телесными наказаниями, с карцером.

Помимо гимназических занятий, Анатолий обучался искусству препарирования у известного ученого-орнитолога Федора Карловича Лоренца. Это — его первые шаги в естественнонаучную область.

Толя был подростком самостоятельным. Да и родители, видимо, не стесняли его желания попутешествовать. Ему не приходилось тайно бежать из дома в Америку, как героям чеховского рассказа ‘Мальчики’. Он дважды в летнее время уезжал на Черное море. Поступал на корабли юнгой. Лето пятнадцатилетия Анатолий провел на берегах Ледовитого океана. Там он оказался в составе научной экспедиции приват-доцента Харьковского университета А.В.Шидловского. При экспедиции исполнял обязанности препаратора. Путешествие 1905 года Анатолий описал в путевых заметках ‘От Кандалакши до Колы’ [РГАЛИ, ф. 1303, ед. хр. 219, с. 27—28]:

&lt,…&gt, Кругом ни тропинки, ни дороги, ни одного человеческого следа. И ни один звук не проходит в эту постоянную полутьму леса. Только слабая трель зяблика тоскливо раздается в его таинственной тишине, да изредка подымается куропатка. Но когда налетит ветер, набегут тучи и по вершинам гор поползет холодный туман, тогда загудит вихрь в ущельях и в пропасти посыплются, как песок, гранитные обломки и камни. Тогда зашумит под резкими порывами ветра темная хвоя сосен, елей, затрещат под страшным напором молодые пихты, заволнуется могучая гладь Имандры и пойдет синий взводень с белыми барашками, ударяясь о скалы и пенясь и разбиваясь в брызги и вновь ударяясь. Словно… горный дух в гневе хочет разорвать тучи, снести леса и раздробить скалы. И вот опять покой, опять сон и безмолвие, опять тот же суровый северный пейзаж! &lt,…&gt,

Но не только описания природы, в которых чувствуется перо будущего писателя, волнуют в путевых заметках юного путешественника:

&lt,…&gt, Мне преграждает дорогу утес. Взбираюсь на него и иду дальше. Вот, думаю, если оборваться немного сейчас, то и готово — прямо в море. Уцепиться не за что, голый гранит, скользкий, мокрый от непрекращающегося дождя. Только что это подумалось — нога поскользнулась, ружье выпало и я стремительно покатился по выпуклому гладкому склону. Единственно что меня спасло, так это кустик можжевельника, о который я продрал руки и повис на нем. Кое-как поставил я ногу в ямку, потом с грехом пополам немного дальше другую и выпрыгнул. Оглянулся и посмотрел вниз, прозрачная морская вода, в ней продолжается крутой, почти вертикальный спуск и исчезает в черной бездне. Я отделался только двумя патронами, которые утопил [там же, с. 99].

Кроме ‘заметок’, сохранился еще дневник путешествия, где подробнее описаны переходы от стоянки к стоянке и по пути встреченные — растения, птицы, местные жители прибеломорского края. Сквозь трудности и смертельную усталость пеших переходов все же пробивается очарованность северной первозданностью природы.

Часть экспедиции во главе с ее руководителем Шидловским погибла в море у Айновых островов. Потом нашли только щепки от суденышка — ‘карбаса’, да парус… Анатолия не было в лодке, он не поехал туда, откуда не возвратился никто… Но у него были предчувствия, даже ‘странное видение’ от усталости, о котором он решил никому не говорить, побоялся, что его сочтут ‘сумаcшедшим’. Только позже он записал в дневнике: ‘Значит, утром 28 я получил какое-то предупреждение. Или это усталость? Я не верю в видения’.

Потом Анатолий через Норвегию ‘без паспорта и почти без денег’ возвратился домой, в Россию.

1905 год прошел по Российской империи стачками, забастовками, кровью 9 января, шквалом Декабрьского вооруженного восстания.

События повернули гимназистов старших классов ‘лицом’ к политике. В I Московской мужской гимназии создался литературно-политический кружок, в котором обсуждались и изучались памятники мировой литературы и книги по марксизму. Анатолий принимал участие в этом кружке.

Когда восстание в Москве было подавлено и началась кровавая пора столыпинского ‘умиротворения’, семья учителя Виноградова укрывала бежавших из тюрьмы рабочих, оказывала денежную помощь заключенным революционерам. Отец Анатолия был заподозрен. До окружного начальства дошли сведения, что К.Н.Виноградов замечен в политически вредных высказываниях. Прямыми доказательствами инспекция не располагала, но Корнелия Никитича все же лишили прав преподавания под тем предлогом, что он, не имея университетского диплома, служит учителем средней школы. Тогда учитель заявил окружному инспектору, что ‘приобретение университетского диплома не представляет для него никакой трудности’. Инспектор потребовал письменного подтверждения этой фразы. И К.Н.Виноградов имел смелость предстать перед Государственной испытательной комиссией: он не только блестяще выдержал экзамен, получил диплом I степени, но единодушно был избран членом Математического общества при Московском университете. Только в гимназию Корнелий Никитич не вернулся, место его было потеряно, и он стал помогать жене Надежде Николаевне, исходатайствовавшей право открыть частную приготовительную школу… Каким осознавал себя Анатолий в те ранние его годы? Вот пожелтевшая фотография — любительская, начала века [РГАЛИ, ф. 1303, ед. хр. 1315, л. 16]. На ней — подросток в сапогах, в шляпе, с охотничьим ружьем. И надпись на обороте, бисерным почерком, знакомым по дневнику путешествия, по путевым заметкам:

Анатолий Виноградов, род. 1888-го 28 марта. Умер — ? Еще не умер. Не спеши. Характеризуется суммою следующих признаков: Сам себя не знает. 2) Не знает, чем интересуется. 3) Отсутствием способности работать. 4) Ленью.

Ожидает от себя очень многого, но это от незнания самого себя. 5) Считает себя более чем обыкновенным, по неопытности. 6) Что бы он ни делал, у него ничего не выходит. 7) Все его работы не окончены.

Небольшой недостаток умственной способности.

Общая характеристика: малый славный, но бездельник и надоедлив

В записи этой самокритичность борется с юношеской лукавой самоуверенностью. Тогда — было время его юности, уже начинающей о многом задумываться, но еще бесшабашной, которая — и за книгой в библиотеке Румянцевского музея, и — в кулачных боях на льду Москвы-реки.

Годы студенческие

Окончив в 1906 г. гимназию, А.Виноградов поступил, идя по стопам отца, на физико-математический факультет Московского университета. Ко времени зачисления Анатолия студентом факультет физико-математический считался одним из самых сильных в Университете. Там занятия вели преимущественно профессора, многие из них — с мировым именем: Н.А.Умов, П.Н.Лебедев, Н.Д.Зелинский и др. Два академических года А.Виноградов учился на естественном отделении. Сдав экзамены за восемь семестров и ‘чувствуя себя достаточно подготовленным в области точных наук’, он изменил направление образования — в 1908 г. поступил на философское отделение историко-филологического факультета.

При всей широте образования, получаемого студентами историко-филологического факультета, основное направление преподавания на философском отделении было религиозно-философским.

На кафедре философии главенствовали профессора — Лев Михайлович Лопатин и два брата, князья Трубецкие, Сергей Николаевич и Евгений Николаевич, принадлежавшие к школе Владимира Соловьева. О Соловьеве, известном русском философе-идеалисте, красноречиво сказано было во 2-м номере журнала ‘Заветы’ за 1914 г. (с. 2): ‘Трудно было не поддаться чарующему обаянию его в даль устремленной мысли, его волнующей писательской речи. Соглашались немногие, прислушивались почти все’.

Неудивительно, что студенческая курсовая работа А.Виноградова называется ‘Обоснование этики по Вл.Соловьеву’ (хранится в РГАЛИ). Религиозно-мистическое учение Вл.Соловьева, философа и поэта, имело большое влияние на русскую дореволюционную культуру.

Особенно увлекались спиритуалистикой Соловьева ‘младосимволисты’ А.Блок, А.Белый, С.Соловьев — племянник Владимира, двоюродный брат Блока, близкий друг А.Белого и… А.Виноградов.

Сергей Соловьев с Анатолием Виноградовым учились в университете на одном факультете. Только С.Соловьев — не на философском, а на классическом отделении и был старше Виноградова на курс. Еще студентом он выпустил свои первые поэтические книги ‘Цветы и ладан’ (1907) и ‘Апрель. Вторая книга стихов’ (1910). В ‘Апреле’ среди стихов, написанных в 1906—1909 гг., А.Виноградову посвящено мрачноватое стихотворение ‘Иоанн Грозный’.

Не остался в долгу перед Соловьевым и Виноградов. Обращением к ‘другу, неизменно любимому, Сергию сердцу любезному’, открывается его большая, сохранившаяся в рукописи поэма ‘Век Сатурна’. Эта ‘филологическая’ поэма, относящаяся к 1910—1911 гг., написана античным размером. Однако в ней, несмотря на тяжеловесную ‘антику’ рифмы, изображены не деяния греков и римлян, а живые, уютные картины лета в Тарусе, красоты русской природы, таинства тарусской старины. Еще больше, чем с С. Соловьевым, Виноградов дружил с поэтом Юрием Сидоровым. Юрий Сидоров, по мнению Андрея Белого, был ‘человеком замечательным’. ‘Эти люди нужнее многих прекрасных книг, те, кто помнит Сидорова, знают, что унес он с собой, он унес с собой редчайший дар, который делает человека знаменосцем целого течения’, — писал А.Белый в предисловии к посмертно изданному ‘Альционой’ сборнику ‘Стихотворений’ поэта. Были еще в сборнике предисловия Б. Садовского и С. Соловьева.

Совсем молодым, 22 лет, после недолгой болезни умер Ю. Сидоров. С его смертью записные книжки Виноградова наполнились записями отчаянными, говорящими о том, как глубоко Анатолий переживал смерть друга: ‘Никто в мире не был мне так близок, как Юра. С ним я не был одинок. Теперь нет его…’ Чувство скорби доходит до апогея: ‘Избави мя, Господи, от искушения пойти за Юрушкой’, — записывает он.

А.Виноградов в 1909 г. переживает глубокий душевный кризис. Каждое воспоминание о друге он наполняет особым смыслом. Ему кажется, что уход из жизни ‘Юрушки’ имел мистическую окраску.

Его посещают болезненные сновидения, в которых является умерший друг. В одном из снов ему привиделось, что Андрей Белый и Сергей Соловьев непонимающе и даже издевательски отнеслись к его горю. Тем не менее, Виноградов сделал попытку сблизиться с Андреем Белым — Борисом Николаевичем Бугаевым. Но когда он пришел к нему в назначенный час помянуть вместе покойного Сидорова, Белого не оказалось дома. И Виноградов послал 12 мая 1909 г. Белому письмо, в котором написал о том, что ‘посещение было последней попыткой к сближению’, и заверяет, что оно ‘никогда не повторится’.

Ю. Сидоров и А. Виноградов, настроенные мистически, были серьезно увлечены ‘апокалиптическим христианством’ Дм. Мережковского. Виноградова ужаснули последние слова умирающего Сидорова: ‘Как я могу жить: сейчас приходил Антихрист и меня убил’. Обреченными предтечами осознает Анатолий себя и своего погибшего друга. Он заносит бисерным почерком в записную книжку: ‘Мы дело говорим&lt,,&gt, и положение наше серьезно и ответственно и опасно, что имя Гоголя воистину обязывает, это лучше всего показывает Юра своею смертью…’.

Виноградов встречается с Мережковским: ‘Во второй день по смерти Юры я был в теснейшей связи с Мережковским. Только в этот день я был ему так близок, ибо говорилось и думалось о смерти, а Мережковский знает, что он и все, что идет за ним, умирает… Дерзновенны наши речи И на смерть осуждены Слишком ранние предтечи Слишком медленной весны’.

Цитируемые Виноградовым строки из известного стихотворения Д.Мережковского обретают в этой записи невольную ‘обращенность’ к кончине Ю.Сидорова. И смерть молодого, не успевшего себя широко проявить поэта, становится для нас символом декаданса, быстро расцветшего, быстро угасшего…

Но вскоре А. Виноградов усомнился в своем кумире, авторе ‘Христа и Антихриста’. И уже в запальчивом тоне, с осуждением обращается он к Мережковскому [РГАЛИ, ф. 1303, oп. 1, ед. хр. 296, Зап. кн. 1, л. 22]:

Вы имеете что-то, что Вы очевидно именуете сошествием на Вас Святого Духа и присутствием господа Иисуса Христа. Но тогда где ручательство, что то, Вас осеняющее, не есть от Антихриста? Вы сами знаете это не безусловно и не твердо. Как же вы нас влечете, во имя какой реальности? К каким берегам нас зовете? Раскрыл бы я все это. Смерть моего друга очень побуждает меня крикнуть: ‘Слово и Дело’. Но подождем.

Итак, в ‘апостоле’ заподозрен ‘Антихрист’. Где же ‘Христос’?

Тогда было время подобных вопросов, время богостроительства, время богоискательства… Не только А. Виноградов искал ‘духовных учителей’. Вся интеллигенция была в поиске пути, который бы вывел из тупика, определил смысл жизни, деятельности. Людей обуревала мечта об изменении мира и себя — это и было предчувствие перелома, предчувствие, так причудливо отразившееся в художественной литературе.

Встреча со Львом Толстым

Выяснить вопросы наболевшие, камнем на сердце лежащие, А.Виноградов отправляется… в Ясную Поляну. У Льва Толстого захотел он найти истину, которую многие другие искали у Н.Бердяева, В.Розанова, Ф.Ницше, Р.Штейнера… 27 февраля 1909 г. Душан Маковицкий, автор ‘Яснополянских записок’, сделал в своей хронике такую запись: ‘Л.Н. спал хорошо, утром гулял. После полудня был у него московский студент, говорил час о вере’.

Д.Маковицкий не записал имени молодого человека. Мало ли молодежи посещало Льва Николаевича, писало ему…

Встрече Виноградова с Толстым предшествовало письмо студента-философа яснополянскому мыслителю, ‘&lt,…&gt, может, менее, чем кто иной, смею беспокоить Вас, но не праздное меня зовет к Вам любопытство, не дерзнул бы я идти к Вам, но умер спутник мой и скорбь меня побуждает’ [ОР ГМТ, фонд Толстого, No 68327].

Прочтя письмо, Толстой принял Виноградова.

26 февраля 1909 года. Ясная Поляна. Спор с Гусевым бесплодный. Ему хорошо, а мне каково? Л.Н. вошел в прихожую. Шаркает ногами и говорит: ‘где молод чщеловек?’ Слышу через дверь, снимает калоши. Вошел в черной блузе, в сапогах порыжелых. Глаза светло-синие, лицо потемневшее красно от мороза, серые волосы. Горбится. Поздоровался. ‘Помогу чем умею. Каждый сам себе помочь должен. Так ведь?’ — и засунул руки за пояс. Засим просил остаться и позавтракать: ‘а сейчас мое время’ — сказал еще слов десять и ушел, спросивши сколько мне лет.

Трепетно ожидал Виноградов предстоящего разговора с Толстым. Хотел с этого разговора, с этой встречи начать ‘иную жизнь’. Намеревался — ‘беречь старика, с любовью и осторожностью говорить, не беспокоя’. Толстой при кратком, первом свидании дал Виноградову почитать ‘статьи неизданные и издаваемые за границей’ и копии двух своих писем — Н.А.Рукавишникову и индусу Таракут Дасу. Дал для того, чтобы приехавший молодой человек ближе познакомился с толстовским мировоззрением. ‘Читаю и нехорошее со мною делается’, — записывает Виноградов, — это впервые бросились ему в глаза противоречия у Толстого. Потом поехал к жившему неподалеку от Ясной Поляны В.Г.Черткову, другу и единомышленнику Толстого, издателю его сочинений. Читая хранившиеся у Черткова толстовские дневники и делая из них выписки, он опять не соглашается, пишет по поводу прочтенного: ‘Л.Н. Это любовь сквозь человека, не к живому человеку’. И наконец час свидания наступил.

27 февраля 1909. Ясная Поляна.

Рука несколько дрожит. Только что сошел с верху из кабинета Льва Николаевича. Пишу с трудом. Вошел к нему в кабинет, вижу&lt,:&gt, сидит в углу на кресле. Встал, здоровается. Я спрашиваю: ‘как Ваше здоровье?’ — он говорит: ‘Ничего теперь, вчера слабость была большая. Нынче хорошо. Быть может&lt,,&gt, паралич будет. Помирать скоро, к смерти ближе’. Я говорю: ‘Зачем помирать, с нами побудьте’, а он: ‘да и смерть хороша и умереть хорошо’, улыбаясь. Затем начал — ‘Мне вчера Ф.А. [Ф.А.Степанов, толстовец. — Ст. А.] сказал о Вас, не думаю, чтобы мог я быть Вам чем-нибудь полезен, если Вы придерживаетесь таких убеждений, то я ничего не могу Вам сказать’. Затем говорил о Достоевском — ‘много путаницы’, о том, что ‘в мире тайны нет и вера не нужна, а знать о Боге нужно, это я знаю’, о М. [Мережковском. — Ст. А.]: он ничего не знает и не помнит. Когда я рассказал ему, то он сказал, что это религиозные конфетки и что если Вы любите Бога, то зачем Вам Мережковский, зачем Чережковский, и Тережковский, к черту Мережковского. Никто Вам не нужен и Толстой Вам не нужен, к черту Толстого, ну его к собаке под хвост. Тут он рассмеялся веселым и быстрым смехом. Но дверь отворилась и вошла Софья Андреевна. Она очень молода и имеет прекрасный цвет лица. Поздоровалась со мною улыбнувшись и строго посмотрела на Льва Николаевича. Он спросил: ‘Ты что, Сонюшка’, ‘Да я, — сказала С.А., — слушаю ваши разговоры и мне кажется, ты очень горячишься’.

Толстой в самом деле потом разгорячился, потому что Виноградов осмеливался не соглашаться, спорить, противоречить.

Когда сказал мне, что надо душу спасти, я быстро спросил — ‘От чего?’. Он сим вопросом был изумлен и рассержен.

Несогласие проявилось и во мнениях о революционной деятельности социал-демократии, к которой Толстой относился отрицательно, а Виноградов, напротив, придерживался оценки положительной, несмотря на то что в те годы он был достаточно религиозен и в мировоззрении своем, конечно, был идеалист.

‘Пьяный с трезвым сошлись’, — характеризует свое идейное столкновение с Толстым ‘московский студент’, имея в виду понимание Толстым веры как знания, резко противоречащее ‘пьяной’ жажде мистического озарения, которой томился А.Виноградов. В Толстом не нашел он учителя жизни, но узнал мнение Толстого о Мережковском, творения которого апостол литературы русской назвал ‘религиозными конфетами’. Посреди выписок из толстовского дневника, в той же записной книжке отчетливо читается запись: ‘Неужели Юра умер от ядовитой конфетки? Толстой говорит, что да’. Но трудно было Виноградову согласиться с Толстым: ‘Л.Н., это не религиозные конфекты. Там, где смертью платят, там не из-за конфект умирают! Там душу полагают за истину. Мне же своя жизнь не дорога’, — возражает он.

‘Л.Т. просто в одну точку, не сворачивая шел, поразительна в нем эта прямолинейность. Обратив внимание на точку предмета, обо всем предмете позабывает’, — пытается охарактеризовать Толстого студент-философ.

Из предисловия к полузабытой книжечке А.Виноградова ‘Шейх Мансур’ узнаем, что Виноградов не единственный раз был в Ясной Поляне и у Чертковых — ‘А через полгода с Е.Д.Гончаровой, моей крестной матерью, я два раза был снова там, где А.К.Черткова нас принимала &lt,…&gt,’ [Виноградов 1934, с. 4].

Во второй приезд Виноградов слышал от Толстого рассказ о деятеле кавказской войны ХVШ века Мансуре, предшественнике Шамиля. Этот устный рассказ годы спустя вдохновил Виноградова на написание очерка ‘Шейх Мансур’. Правда, когда в 1934 году очерк увидел свет, критика указала на то, что сам Толстой почерпнул сведения о Мансуре из журнала ‘Русская старина’ и лишь пересказал содержание сомнительной по достоверности статьи. Но, тем не менее, очерк ценен как свидетельство неиссякаемого интереса создателя ‘Хаджи Мурата’ к истории Кавказа.

О февральской поездке в Ясную Поляну Виноградов упоминает также в статье ‘Происхождение и смысл военных картин у Л.Толстого’. Статья эта, опубликованная в 1928 г. в октябрьской книжке журнала ‘Печать и революция’, проводит параллель между творчеством Толстого и Стендаля. В том же году имя Виноградова находим в предисловии к парижскому изданию ‘Четырех книг для чтения’ Л.Толстого. Профессор Шарль Саломон, лично знавший Толстого и тоже навещавший его некогда в Ясной Поляне, выражает признательность ‘г-ну Виноградову из Румянцевского музея, стендалеведу и меримеисту, столь же эрудированному во французской, сколь и в русской литературах’ за ‘указание источников, которые Толстой дал в первом издании’.

А ведь об этом четырехкнижии, в русском издании называвшемся ‘Круг чтения’ (избранные, собранные и расположенные на каждый день Львом Толстым мысли многих писателей об истине, жизни и поведении), Толстой говорил А.Виноградову в 1909 г.: ‘Зачем Вы его [Д. Мережковского. — Ст. А.] читаете, ведь столько истинно хороших книг. Посмотрите мой ‘Круг чтения’, сколько их там’.

Так переплетаются судьбы людей и книг. Не прошли даром часы и дни, проведенные в Ясной Поляне. Они остались среди самых сильных впечатлений жизни, отразились в творчестве.

Художественное творчество начинается с воображения, с мышления образами… И.А.Гончаров писал о творческом процессе [Гончаров 1955, с. 71]: ‘лица не дают покоя, пристают, позируют в сценах, я слышу отрывки их разговоров — и мне часто казалось, прости Господи, что я это не выдумываю, а что это все носится в воздухе около меня и мне только надо смотреть и вдумываться’.

Подобным образным, эйдетическим воображением обладал и Анатолий Виноградов: ‘Не чудо ли то, что мое создание, отпавшее от меня, меня же терзает и, отделившись, дает мне цепь странных и новых неожиданных душевных состояний…’. И далее: ‘Не моя ли тень от меня отделилась и, получив жизнь, ты простираешь руку на меня? Улыбается, беззвучно смеется моя тень и качает головой, словно хочет &lt,сказать&gt,: ‘Не твое, я само!».

И еще — способность вживаться в человека, ощущать его — собою. Этим качеством славился Ф. М. Достоевский. В тех же записях Виноградова: ‘С моей &lt,…&gt, способностью перевоплощаться я мог на минуту искренне и глубоко пережить психологию толстовца’.

Вот каковы были психологические предпосылки будущей приверженности к художественному творчеству. Конечно, одних этих свойств души недостаточно, чтобы стать и быть писателем. Первые ростки писательского мастерства пробиваются на тернистом пути самоанализа, они — расцветшие зерна духовного роста, с детства питаемые чуткой восприимчивостью, особой открытостью миру…

Уже в раннем стихотворении ‘Встреча’ проявился интерес Виноградова к отечественной истории, к религиозному странничеству, старчеству — к старине русской. Карамзинской ‘Историей государства Российского’ Виноградов в юности зачитывался ‘до самозабвения’. ‘Историю’, как он пишет в письме к поэту Б.Садовскому, он читал в библиотеке, принадлежащей сестре князя Н. А. Ливена. Сам князь, застав однажды юношу за чтением, изрек: ‘Читай, читай! Если теперь ты любишь прошлое родной земли, то выросши яснее увидишь грядущие ее судьбы’. Слова эти запомнились. Любовь к истории впоследствии определила избранный им литературный жанр — историко-биографический. И без любви к истории не могли бы быть созданы книги его, посвященные истории литературы — ‘Мериме в письмах к Соболевскому’ (1928 г.), ‘Мериме в письмах к Дубенской-Лагренэ’ (1937).

Ранних прозаических проб у А.Виноградова было не меньше, чем поэтических. К ним относятся этюды ‘Солнечные сказки’ — одна из первых попыток исторической прозы. В ‘Солнечных сказках’ описана природа библейской Галилеи, ‘страны Генисаретской’. Изобразительные средства этюдов выходят из берегов. Форма захлестывает содержание, и яркость красок затмевает само изображение.

Интерес к библейской тематике Анатолий унаследовал от матери. Надежда Николаевна также пробовала написать на сходные мотивы повесть, оставшуюся незавершенной. Библейская тематика не сходила со страниц русской дореволюционной литературы. Интерес к ней ‘реставрировался’ по временам — то появлением ‘Иуды Искариота’ Л.Андреева (1907), то ‘Суламифи’ Куприна (1908), или также изданиями и переизданиями всевозможных жизнеописаний Иисуса Христа — Ф.Фаррара, Э.Ренана, А.Эдершейма…

В 1909 г. А.Виноградовым завладел замысел ‘Дивного марева, или повести об очарованном книжнике’. Героям ‘Дивного марева’ назначены были таинственные приключения и превращения, описанные причудливым языком — с элементами романтизированной архаики. Проникнутая влияниями Мережковского, Лескова и Мельникова-Печерского, повесть была задумана как ‘толкование’ раннехристианской легенды о святом Граале, той самой легенды, что лежит в основе сюжета опер Р.Вагнера ‘Парсифаль’ и ‘Лоэнгрин’.

Почему Виноградов решил художественно интерпретировать эту легенду? По всей видимости, потому, что в ней — контраст чувственного и духовного, столь характерный для символизма, в манере которого написана эта мечтательно-таинственная повесть.

Повесть ‘Девочка со скрипкой, или тайна графини Орфинской’, как и ‘Повесть об очарованном книжнике’, также не окончена, страницы ее тоже пронизаны чудесно-таинственным.

В основу ‘Девочки со скрипкой’ начинающий прозаик предполагал положить историю исчезнувшей бесследно дочери молодого графа Потоцкого и тайно обвенчанной с ним Комаровской, однако замысел несколько раз менялся.

Воспитатель девочки — Чекалинский — однофамилец богатого игрока-банкомета из пушкинской ‘Пиковой дамы’. Это не случайно, ведь Виноградов сам писал о том, что ‘образцом стиля’ он хотел взять ‘Пиковую даму’, а ‘образцом конструкции’ — ‘Вильгельма Мейстера’ Гете. В повести ‘слышны’ исторические мотивы. Чекалинский — мастер последней польской масонской ложи, заговорщик, преследуемый полицией. Он, видимо, причастен к польскому освободительному движению 1830-х годов, мечтает сохранить ‘хоть одну искру патриотического пламени’ своей отчизны. Тема масонской революционности XIX века будет еще развернута Виноградовым в историческую ‘Повесть о братьях Тургеневых’ (1932) — о представителях дворянской интеллигенции пушкинской поры.

В ‘Девочке со скрипкой’ ‘ведущий’ мотив — иной. Вслушаемся в ‘музыку’ описания:

&lt,…&gt, Меня поразила необыкновенная полнота звука, соединенная с его непрерывной длительностью. У меня стеснялось дыхание от этой магической тягучести нот, когда непосредственно после кантилены скрипка запела с сурдинкой и звук, не теряя певучести, стал мягким и задушевным, как бы дремлющим или дальним, когда скрипка запела, словно боясь разбудить ребенка и послышалось только жужжание пчел над цветами, я почувствовал волнение волшебной дремоты и не мог отогнать его, пока звуки не прекратились, угаснув вместе с золотыми лучами &lt,…&gt,

Как не узнать в этом описании игры девочки знакомые краски, те самые, которые через много лет использовал А. Виноградов в ‘палитре’ одного из лучших своих романов:

Нечеловеческая длительность этого звука, этой последней затянувшейся ноты, подавляла. Казалось, что эта нота сейчас оборвется, истощенная яростным движением смычка. Но она, обманув ожидание, приобрела новую силу и волной толкнула человеческую кровь к вискам. Напуганные, смущенные и утомленные слушатели в изумлении смотрели друг на друга &lt,…&gt, словно стремясь проверить, во сне или наяву продолжается этот волшебный, усыпляющий звук.

Так ‘звучит’ игра гениального итальянского скрипача и композитора в известном романе А. Виноградова ‘Осуждение Паганини’ (1936).

Романтическая повесть, писавшаяся в 1911 г., оказывается тематической предшественницей романа. В ней — столь же впечатляющее проникновение в природу звука, вдохновенная образность, переводящая музыку струн на музыку слов. В сюжете ‘Девочки со скрипкой’ намечался неожиданный поворот — автор, наделивший юную героиню феноменальными музыкальными способностями, приоткрывает тайну ее рождения. Оказывается, она — побочная дочь Паганини!..

А. Виноградов и Цветаевы

‘Девочку со скрипкой’ А.Виноградов читал у своих друзей — у сестер Цветаевых, в ныне не существующем и легендарном доме в Трехпрудном переулке, о котором сказано в стихотворении Марины Цветаевой: ‘В переулок приди Трехпрудный, эту душу моей души’. С крыльца скромного московского домика, где жили Цветаевы, в литературу русскую сошел ‘Вечерний альбом’ (1910), первая книга талантливого поэта.

Тогда Марина Цветаева не была широко известнa, но уже была замечена: ‘Первая книга Марины Цветаевой, ‘Вечерний Альбом’, заставила поверить в нее и, может быть, больше всего — своей неподдельной детскостью, так мило-наивно не сознающей своего отличия от зрелости’, — писал Н.Гумилев [Гумилев 1915, с. 50].

‘Мы нередко бывали у Виноградовых, — вспоминает А.И.Цветаева. — Дружба крепла. Как-то так разделялись, что я — с Толей, Марина с Ниной. Толе было более двадцати лет. Большой, тяжелый, с русой бородкой, ледяными и ласковыми голубыми глазами…’ [Цветаева А. 2008, с. 440]. Они принадлежали к одному дружескому кругу, в котором были Эллис, Нилендер, С.Соловьев. Об этом М. Цветаева упоминает в ‘Пленном духе’, ее очерке об Андрее Белом.

Виноградовы жили на Волхонке, близ храма Христа Спасителя. Окна их выходили с одной стороны на стены Музея изящных искусств, основанного И.В.Цветаевым, отцом Марины и Анастасии, с другой стороны — во двор, где сквозь деревья виднелся лепной дворянский герб на особняке князей Голицыных. Там же, на Волхонке, помещалась частная приготовительная школа, которую держала в те годы мать Анатолия, Надежда Николаевна.

А. И. Цветаевой запомнился ‘заглядывающий в сердце взгляд’, которым отличались мать и сестра Толи. Красивой, синеглазой Нине посвящены два стихотворения в ‘Вечернем альбоме’, в одном из них строки:

Детский взор твой, что грустно тревожит,

Я из сердца, о нет, не сотру.

Я любила тебя как сестру,

И нежнее, и глубже, быть может!

Виноградовых и Цветаевых связала Таруса. В Тарусу Цветаевы выезжали на дачу, Виноградовы там имели дом — он стоял на Ясной горе над крутым обрывом. (Там он стоит и сегодня.) Нина хорошо пела. На одном из тарусских любительских концертов она исполняла романс Рахманинова на стихи К.Бальмонта. Бальмонту, который был тогда в Тарусе и присутствовал на концерте, понравилось пение девушки. В ответ на его похвалу Нина подарила ему живую розу — цветок поэтов.

Меж Толей Виноградовым и Асей Цветаевой еще летом 1909 г. в Тарусе промелькнуло юношеское увлечение. В воспоминаниях Анастасии Ивановны есть лирический эпизод, об этом рассказывающий:

Мы вступили на зеленую от пронизанных солнцем орешниковых ветвей тропинку, по правому боку долины. Была вдруг нежность меж нас и простота. (Так бывает от тоски, что скоро расстанутся.)

Толя шел слева, большой, взрослый, по русой бородке его — по чужому, вдруг ставшему близким, лицу бежали круглые пятна солнца, серебряные в зеленом сумраке веток.

Через канаву у поворота тропинки лежало упавшее дерево. Я остановилась. И смеясь и серьезно:

— Перейдите по стволу на ту сторону! (Тоном приказа — и просьбы.)

Я ждала улыбки, остроумной реплики, лукавого спора, всего, но не этого: молча, он уже шел, стремительно, тяжелый, большой, — и на миг стал идти с осторожной медлительностью для успеха — и легко и сосредоточенно, двойственным шагом — через длинное, корявое, тонкое дерево. Радостно спрыгнул — развел в сторону руки. С полупоклоном. Кто из нас был счастливее в тот миг? Он теперь весь был на солнце. Я — еще в зелени веток. Хорошо, что он не видел ясно мое лицо!

Меж ними была, конечно, разница в возрасте. Ему — 20, ей — 14. Но зрелостью ума, знанием литературы и приобщенностью к поэзии эрудированный Анатолий и Анастасия, многих удивлявшая своим ранним развитием, — были почти равны. Однажды свершилось и письменное ‘объяснение’. Об этом Анастасия Ивановна рассказывает в отдельно изданной главке ‘Несколько слов о друзьях-писателях’, в которой кратко — о Б.Пастернаке и О.Мандельштаме и подробнее — о Т.Чурилине, П.Романове и А.Виноградове.

Темный лес, звезды, холодок, тихие голоса, хруст под ногой, вспыхивающие спички, освещающие на миг личико Нины, Толины светлые глаза, бородку, улыбку… На другой день я написала сказку о ночи под Ивана Купалу. В ней рог луны отражался в каплях ночной росы. Было что-то зловещее, колдовское. Я послала ее Толе. С припиской почти нежной я получила большой конверт: Асе Цветаевой. Руки дрожали. Глаза не совсем видели строки. Тонко, мелко, прямыми точеными буквами на белом листе стояло: ‘Дорогая Ася! Я люблю Вас давно’, — более ничего не помню. Торжество, радость, ликование заполнили все. Лицо Толи, длинные глаза, синие, ледяные — кому-то — упоенно смотрели в мои…

‘Ледяные — кому-то’… Растаявшим льдом, ‘честной голубой водой’ те же глаза предстают у М.И.Цветаевой, изобразившей Анатолия Корнелиевича в очерке ‘Жених’ (1933) человеком поверхностным, корыстным… А.И.Цветаева не согласна с мнением сестры:

Марина, уже живя в Париже, написала о Толе Виноградове очерк и назвала его — ‘Жених’. В очерке он представлен человеком недалеким. Марина мстила Анатолию за меня, за то, что он не помог мне с устройством на работу в трудном 1922 году, когда был директором Румянцевского музея и библиотеки. На самом же деле Анатолий Виноградов был умен и талантлив.

Анатолий Корнелиевич, действительно, весьма сухо принял Анастасию Ивановну, когда та просила его о месте при музее и не помог, или… не смог помочь.

Причины тому могли быть разные. Во-первых — мест действительно не было. Попробуйте сегодня, не в голодные годы, устроиться на работу в РГБ, бывшую Ленинку и бывшую Румянцевку! Скорее всего вам ответят в отделе кадров, что штат полон и вакантных мест не имеется. Во-вторых, сама А.И.Цветаева в разговоре с автором этих строк предположила: Анатолий просто не захотел иметь на работе человека ироничного и язвительного, какой при случае она могла быть. Она ведь внутренне не принимала того административного ‘пыла’, с которым Анатолий исполнял свои директорские обязанности. А он был самолюбив. И в-третьих, еще одно обстоятельство, которое могло стать препятствием… А.К.Виноградову и так приходилось в 1920-х годах оправдываться, он писал в редакцию ‘Вечерней Москвы’:

Социальный состав всех библиотек и музеев одинаков, я не имел никакого отношения к комплектованию штата в 1918—1920 гг., но свидетельствую, что невозможно было найти людей знающих много иностранных языков в чисто пролетарских семьях. Музееведы и искусствоведы несомненно были связаны с дворянской Россией, но на службе Советов многие оказались из них на высоте оказанного им доверия.

Впрочем, несмотря ни на что, А.Виноградов и Анастасия Цветаева в 1920—1930 гг. продолжали поддерживать дружеские отношения. Она даже писала ему в годах 20-х:

Милый Толя. Я Вам не сказала, и поэтому теперь пишу это — я всегда верила и верю в Вашу душу, не смейтесь и не скучайте над этой строчкой, и если когда-нибудь Вам будет еще труднее, — помните, что я Вам верный друг…

Человеком совершенно неотзывчивым Анатолия Корнелиевича не назовешь. Виноградов помог выехать в Москву из Балашова и устроиться на службу своему другу С. Соловьеву, хотя и пришлось в те недоверчивые времена преодолевать трения при ‘проведении’ его в музей. С. М. Соловьев — не только поэт, филолог, переводчик, но еще до революции он был рукоположен в сан священника. У Анатолия тогда уже были иные верования, и со времени принятия Соловьевым ‘священства’ их жизненные пути стали постепенно расходиться. Декрет воспрещал проведение служб в церквях при учреждениях. В Румянцевском музее временами декрет нарушали. Старое чиновничество настаивало на продолжении молебнов. С. Соловьеву трудно было отказать. Он писал Виноградову в 1922 году: ‘Я думаю, ты был прав, опасаясь моих служений в музейской церкви, именно в интересах музея и его репутации’. С. Соловьев по собственной воле покинул музейную службу. Но им суждено будет встретиться с Анатолием еще не раз — в будущем.

‘Музейская’ служба

В гимназические и студенческие годы А. Виноградов часто посещал читальный зал библиотеки Румянцевского музея, который помещался в известном доме Пашкова на Моховой. Именно здесь его еще неуверенное перо выводило строки ранних художественных опытов:

В библиотеке золотые тени

Рождают вдруг, среди старинных зал

Волшебный рой таинственных видений&lt,,&gt,

А шелест книг — таинственный хорал

Возносит кверху, к куполу большому.

Сафьяны красные как матовый коралл

И золото тисненных переплетов

Глядят задумчиво и как-то по-иному&lt,.&gt,

Библиотекарь — маленький старик,

Как дух земли среди уснувших гротов,

Работает в хранилище для книг…

В том же 1909 году, когда родилось это юношеское стихотворение, 5 ноября Анатолий Виноградов был зачислен в библиотеку Румянцевского музея вольнотрудящимся, то есть внештатным сотрудником, работавшим добровольно и без всякого денежного вознаграждения.

Ко времени поступления Виноградова в Румянцевский музей состояние библиотеки было критическим. Острая нехватка средств, малый штат — всего несколько десятков сотрудников, работавших на самое скромное жалованье в тесных, перегруженных книгами помещениях. Людей не хватало, и старый библиотекарь И.И.Боборыкин предложил юноше-студенту принять участие в разборке книг, скопившихся в подвальных хранилищах. Эта ‘миссия’ увенчалась успехом — Виноградову посчастливилось найти полуотсыревшие библиографические редкости и — как он пишет в автобиографии — его находка была отмечена благодарностью в одном из отчетов.

Так начиналась деятельность А.К.Виноградова, посвященная библиотеке. В рапорте библиотекаря Ю.Готье от 21 мая 1910 года директору музея И.В.Цветаеву говорилось: ‘Осенью 1909 года по личному его самого желанию к занятиям в библиотеке допущен известный лично Вашему Превосходительству, а также и бывшему в то время заведующему читальным залом А.С.Петровскому студент Виноградов. Занимался он в свободное от посещаемых им в университете занятий время, причем управление библиотеки не считало его работником обязательным, а только находило возможным дать ему случай применять на деле его склонность к библиотечному делу и библиотечной службе. &lt,…&gt, Никаких, однако, определенных обещаний, относительно места в библиотеке Виноградову я не давал, напротив, указывал ему, что никаких обязательств по отношению к нему я как библиотекарь принять не могу. Да и со стороны Виноградова никаких претензий на штатное или хотя бы платное место не поступало’.

Добровольная работа в библиотеке, университетские лекции, занятия и… в те годы совершившееся приобщение к культурной жизни. Имя А. К. Виноградова значится 20-м в списке членов ‘Общества свободной эстетики’ к 1 мая 1910 года. В списке этом много имен воистину замечательных: М. Волошин, Ю. Балтрушайтис, И.Грабарь, сестры Гнесины, К.Станиславский, Николай и Эмилий Метнеры, В.Серов, Ф.Шаляпин, Л.Пастернак, А.Гольденвейзер, С.Танеев и др.

Собрания и заседания общества собирались чаще всего на Большой Дмитровке в доме Востряковых. Там звучали концерты — исполнялись новейшие музыкальные произведения, читались доклады, устраивались вернисажи, проходили диспуты, обсуждения современных явлений культуры, искусства.

В литературной части задавали тон символисты. Во главе Комитета общества стояли В. Брюсов и А.Белый, который потом сатирически изобразил ‘Свободную эстетику’ в ‘Москве под ударом’ — первой части его романа ‘Москва’. Просматриваем отчет о деятельности Общества за 1910 год. &lt,…&gt, 27 января — доклад В.Я.Брюсова о ‘Египетских ночах’ Пушкина, В.Я.Брюсовым был прочитан ряд новых стихотворений. 3 февраля — исполнение Вандой Ландовской на клавесине ряда пьес времен Шекспира. 17 февраля — Федором Сологубом прочитан рассказ ‘Путь в Дамаск’ и ряд новых стихотворений. 17 марта — доклад Вячеслава Иванова ‘О новых литературных группировках’, доклад вызвал возражения со стороны В.Брюсова, А.Белого, Г.Рачинского и Эллиса, Вяч.Ивановым был прочитан ряд новых стихотворений. (Быть может, к этому выступлению Вячеслава Иванова относится запись А.Виноградова [РГАЛИ, ф. 1303, оп. 1, Зап. кн. 1, с. 16]: ‘Стихи Иванова прекрасны и драгоценны. Чтение его меня испугало’.) 24 марта — доклад Л. Кобылинского ‘О ‘симфониях’ Андрея Белого’. Н.Гончаровой выставлены были ее новые работы&lt,:&gt, 18 картин &lt,…&gt, Один только этот краткий и неполный перечень говорит о том, что ‘Общество свободной эстетики’ было синтетическим сплавом представителей литературы, поэзии, живописи, музыки. Видно, что оно служило местом встреч и творческих турниров московских и петербургских символистов, было объединением избранного круга художественной интеллигенции.

Присутствуя на заседаниях общества, встречаясь с его членами, А.Виноградов не мог не испытать влияния его членов. Но замкнутый мир, ‘отравленный ядом Бердслея и Сомова’ (по выражению С.Соловьева — кстати, тоже члена ‘Общества…’), не захватил его целиком, не заворожил… Судя по дневниковым записям, жил в нем душевный непокой, тлела неудовлетворенность. И особенно неудовлетворенность жизнью обострилась в 1910 году в день тяжелый для всей России. ‘Сегодня 7-го ноября в 6 часов 5 минут утра умер Лев Николаевич Толстой. В железнодорожном вагоне на станции Астапово начав свое скитание&lt,,&gt, окончил многоскорбную жизнь в душевной муке за людские страсти. Не вернется более. И мы живем позорною жизнью’, — записывает он. Темное, болезненное чувство неприятия бытия становится характерным для лучших представителей культуры: ‘Более, чем когда-нибудь, я вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Ее позорный строй внушает мне только отвращение’, — пишет в 1909 г. в письме к матери Александр Блок (цитируется по книге [Орлов 1980, с. 419]). Видим — в этом чувстве никогда не встречавшиеся или во всяком случае незнакомые Виноградов и Блок — созвучны…

1911 год был счастливым для семьи Виноградовых — выходом книги, которая называлась пространно: ‘Арифметические упражнения и задачи для приготовительных классов средних учебных заведений и для начальных училищ’. Живой и доходчивый учебник этот, выдержавший два издания (2-е в 1915 г.), был написан Корнелием Никитичем Виноградовым, отцом Анатолия. В учебнике собраны сочиненные опытным учителем оригинальные задачи, материал для которых был взят из повседневности.

В 1912 г. А.Виноградов окончил Московский университет. С успехом защитил философскую дипломную работу на степень ‘кандидата’ — ‘Понятие абсолютного бытия и его эволюция в пределах элейской школы’. По окончании магистерских экзаменов он был удостоен диплома I степени и после трех лет бесплатной работы вольнотрудящимся получил штатную должность младшего помощника библиотекаря в Румянцевском музее. Младшим помощником библиотекаря без единого продвижения он оставался до 1918 года.

Так как новообретенная ‘музейская’, как тогда говорили, должность чиновника Х-го класса давала мизерное жалованье, то Виноградов подал прошение директору I Московской мужской гимназии о предоставлении ему уроков истории. После необходимой переписки с попечителем округа он был принят в гимназию, где параллельно с работой в музее стал преподавать историю, позже и приготовительный курс философии. Как преподаватель входил теперь Виноградов в здание гимназии на Волхонке, где служил его отец и где сам он не так давно шалил за спиной у классного надзирателя и отвечал урок перед доской.

Заграничная поездка

На лето 1913 года Виноградов выхлопотал командировку (на свои средства) от Императорского Московского и Румянцевского музеев за границу — для ознакомления с музеями и библиотеками Германии и Италии. Сохранилось сопроводительное письмо, подписанное министром просвещения Италии, которое открывало перед путешественником-исследователем двери библиотек королевства с тем, чтобы он изучил в них ‘все доступные детали, которые могли бы быть ему полезны’. Он вспоминал потом ‘прекрасные часы, проведенные под тихими сводами Амброзианской библиотеки’ в Милане. Бывал в Ватикане, рассматривал Сикстинскую капеллу, пинакотеку…

Уже тогда он интересовался жизнью и наследием классика французской литературы Стендаля (Анри Бейля). В Италии Виноградов посетил места, связанные с именем Стендаля. Впечатления от поездки пригодились потом, через много лет, при создании итальянских сцен романов ‘Три цвета времени’ и ‘Осуждение Паганини’.

Все же основная цель поездки была — познакомиться с тем, как в Европе ведется музейное и библиотечное дело.

По приезде из-за границы он представил в Совет музея докладную записку. В ней рассказывалось о наиболее передовых, современных формах библиотечной работы, говорилось о необходимости реформы музея. Ведь библиотека растет, пополняемая обязательной присылкой экземпляров всех книг, печатающихся на территории Империи, а ее теснят другие отделы музея — отделы искусства, этнографии, древностей…

Записка была принята более чем холодно. Реформу не поддержали, она ставила под сомнение саму традиционную идею перспективы Румянцевского музея — идею создания в будущем всеобъемлющего национального музея, памятника державной мощи России. Старинный этот проект, принадлежащий еще библиотекарям графа Румянцева, Аделунгу и Вихману, давно изжил себя. Энциклопедизм века ХVIII остался в веке ХVIII-м.

Хотя на ученой коллегии музея в 1911 году вновь обсуждался проект фантастического ‘Центрального музея сложного типа’, людям практически мыслящим ясна была бесперспективность этой сколь сверхдорогостоящей, столь и малореальной затеи. Нельзя объять необъятное! — эта простая истина лежит камнем преткновения на пути к созданию в XX веке титанического храма всех знаний, наук, искусств и ремесел.

Приложением к Отчету Императорского Московского и Румянцевского музеев за 1913 год вышел ‘Каталог альдин’, составленный А.Виноградовым. Текст каталога параллельный — на русском и французском языках. Это библиография изданий, выпущенных венецианцем Альдом Мануцием на заре книгопечатания. В свое время этот первопечатник совершил настоящую демократическую революцию в книжном деле — первым стал выпускать вместо дорогостоящих огромных фолиантов небольшие тома, которые удобно было вывозить из страны. Альда обвинили в отсутствии патриотизма — коль ‘альдины’ так легко ушли в другие страны, иноземцам незачем уже будет приезжать учиться в просвещенную Италию.

На первой мировой войне

Когда на полях Европы пушки заговорили о войне, Анатолий Виноградов был призван ратником ополчений и зачислен на военно-санитарную работу в ряды Российского Общества Красного Креста — РОКК.

В Первую мировую войну существовали в русской армии льготы, в соответствии с которыми военнослужащего на передовую не посылали, если он был единственным сыном в семье. Это не помешало Виноградову быть откомандированным на фронт и полгода пробыть на передовой линии. Служил он в 5-й армии при конном отряде генерал-лейтенанта Трубецкого, при котором сформировал передвижной передовой отряд Красного Креста No 46.

Шли бои с немцами близ деревни Паровица Ковенской губернии. 10 августа 1915 г. А.Виноградов под сильнейшим обстрелом артиллерии оказывал помощь раненым — перевязывал раны, вывозил их на санитарных двуколках из-под огня, при этом ‘выказывая самоотвержение и храбрость’, — об этом говорится в приказе о награждении его Георгиевским крестом. В том же бою он был контужен осколками разорвавшегося снаряда. Опухли шея и спина, начались головокружения.

Не успел уполномоченный (так назывался командир санитарного отряда) оправиться от контузии, как 28 августа совершил еще один воинский подвиг — доставил на мызу Пикстерн медикаменты по совершенно разбитой артиллерийским обстрелом дороге и вывез из горящей мызы всех оставшихся там раненых, несмотря на ружейный и пулеметный огонь, направленный исключительно на него. Чудом не разделил Виноградов судьбы казака-фельдшера, который за несколько минут до того был послан с тем же поручением и погиб.

Факты эти, взятые из приказов о георгиевских награждениях по 5-й армии, говорят о храбрости, о бесстрашии Анатолия Виноградова.

В 1916 г. он был в отпуске на три недели в Москве и заходил к А.И.Цветаевой, которой писал с фронта. Давние чувства еще не угасли. И раньше, когда Анастасия Ивановна только что вернулась из свадебного путешествия, она встретила Анатолия на вечере у сестры Марины — он читал стихи, посвященные ‘написавшей ему из Италии’, имя прямо не называлось, но все понимали, к кому обращены слова ‘Покуда в родные сени не придешь’. ‘Дерзостно читает он &lt,—&gt, читает он свою любовь мне в лицо, видя рядом моего молодого мужа’, — пишет А.И.Цветаева в очерке ‘Маринин дом’ [Цветаева А. 1981, с. 154].

В книге Анастасии Цветаевой ‘Дым, дым и дым’ (1916) есть страницы, на которых собеседник героини зашифрован литерой ‘Т’. На экземпляре ‘Дыма, дыма и дыма’, принадлежащем автору этих строк, Анастасия Ивановна сделала надпись на странице 50-й: ‘об Анатолии Виноградове’ и подписалась.

Вот какова разгадка литеры ‘Т’.

Страницы ‘Дыма…’ — откровенны, лирически-грустны. Они дышат — порой — аристократизмом, всегда — чувством безнадежности: жизнь — дым, жизнь — игра, изящная и глубокая. Анастасия Ивановна считает, что кредо книги — ‘Только утро любви хорошо’ (внутренняя цитата из И. Тургенева). Леонид Андреев иначе понял книгу и написал о ней статью, которая называлась ‘Кто-то погибает’.

Разговоры с Анатолием Виноградовым из ‘Дыма, дыма и дыма’ достоверно и проникновенно передают атмосферу тех невозвратных дней, когда под светской легкостью, обманчивой непринужденностью разговора скрывались серьезные вопросы, беспокойство, печаль, но и — его захваченность войною, опасной острой жизнью, да и многое, многое другое [Цветаева А. 1916, с. 50].

Я остановилась перед ним, опустив руку с папиросой, чуть наклонив набок голову, и гляжу ему в лицо. Он выше меня на целую голову, в офицерском мундире, волосы и бородка коротко острижены, голубые глаза длинного и холодного разреза, прямо глядят на меня.

— Все пройдет, Ася, это совсем несомненно.

Я гляжу, потом улыбаюсь, потом таю в вопросе:

— ‘А Вы меня очень любите?’

— ‘Очень’.

Потом вальс ‘Березка’. Он стоит рядом со мной и рассказывает об одной ночи, когда невдалеке разрывались австрийские ‘чемоданы’, — как у него что-то сжалось в груди.

— ‘Скажите: страх, ужас?’

— ‘Ужаса никакого. Но скверное самочувствие. Мы прилегли… Из австрийского лагеря, слышно, — немецкая речь, огоньки видны…’

— ‘Так зачем же Вы едете туда еще раз? Ведь Вы не обязаны ехать? Вы…’

— ‘Да интересно, Асенька’.

— ‘Благодарю покорно. Что за нелепая игра со смертью!’

— ‘Возмутительная. На другой день мне было поручено перевести наш поезд…’

Я слушаю. Вальс звучит. А где-то рвутся снаряды.

— ‘Много видали раненых?’

— ‘Много. Человек по 500… Лошадей очень жаль, невозможно смотреть на раненых. Эти глаза, и они так тяжело дышат…’

— ‘А людей жаль?’

— ‘Меньше’.

— ‘Да, я тоже думаю, что меньше. А Вы, все-таки, очень добры?’

— ‘Я? Думаю, что нет’. Пауза.

— ‘А вот еще раз мне пришлось с одним офицером скакать ночью…’

— ‘Ах’, — говорю я, прослушав, — ‘зачем Вы едете снова? Вдруг будете убиты?’

— ‘Все возможно’.

— ‘Не жаль?’

— ‘Да как Вам сказать?’ — иронически — ‘жаль — немножечко…’

— ‘Мне тоже — немножечко жаль…’ (он кланяется).

— ‘Нет, интересно! Сейчас бы трудно не ехать туда!’

— ‘Да, конечно!’ С внезапным подъемом восклицаю я: ‘Ах…’

— Но тут главное во всем этом то, чего никак не сказать. Вот солнце узким лучиком упало ему на плечо, и меня что-то остро схватило за сердце… Вальс смолк, и мы оба стоим, замолчав, и я опустила глаза под его взглядом, который не подходит к тому разговору, что мы ведем. Вот я курю, он стоит напротив меня, большой и высокий, я точно девочка перед ним, я что-то шучу, говорим о смерти, кощунство и изящество таких разговоров мне бросилось в голову как вино — я смотрю на яркий цвет его погон, на бобрик русых волос, вспоминаю, как мне было 13 лет, ему — 20, как я часто бывала в его семье, летом, в розовом платье, он мне срезывал можжевеловые палочки, давал книги…

И вдруг — ах, вместе с ним, без ответственности, без будущего, так, ради вечера, кинуться в самую бешеную жизнь, — о свобода!

И он и я твердо знаем: что все неважно, что все возможно, что все пройдет!..

— Ах, мы твердо, должно быть, помним, что мы ‘из хороших семей’!..

Анастасия Ивановна Цветаева рассказывала автору этих строк о том, что она заметила — в Анатолии после фронтовых впечатлений что-то изменилось. Конечно, трудно найти человека, который не изменился бы, пройдя горнило огня и смертей, пройдя лишения и громы обстрелов. А может быть, давала себя знать контузия… ‘За отлично-усердную службу и труды, понесенные во время военных действий’ 19 августа 1916 г. он был награжден орденом святой Анны 3-й степени, а 13 мая 1917 г. уволен от службы и вернулся в Москву к работе в Румянцевском музее на ту же должность младшего помощника библиотекаря, продолжал параллельно преподавать в I-й гимназии, не оставляя сотрудничества с управлением РОККа. Начинался новый этап его жизни.

——————————————————————

Впервые опубликовано в книге: Поэзия Московского университета: от Ломоносова и до… Книга 6: от Арсения Альвинга до Владислава Ходасевича, включая Глеба Анфилова, Николая Арсеньева, Николая Бухарина, Надежду Гиляровскую, Юрия Сидорова, Александра Тришатова / под ред. Н.Н.Перцовой. М.: НИВЦ МГУ — Бослен, 2011, с. 130—151.