Радость жизни, Золя Эмиль, Год: 1884 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 351 минут(ы)

Эмиль Золя.
Радость жизни

Перевод Марии Рожицыной

I

Когда в столовой часы с кукушкой пробили шесть, Шанто окончательно потерял надежду. С большим трудом он поднялся с кресла, в котором сидел перед камином, грея свои ноги, скрюченные подагрой. Вот уже два часа он ждет г-жу Шанто, сегодня после пятинедельного отсутствия она должна привезти из Парижа сиротку-родственницу, десятилетнюю Полину Кеню, взятую ими на воспитание.

— Вероника, это просто непостижимо, — сказал он, отворяя дверь в кухню. — Уж не приключилась ли с ними беда?

Служанка, высокая старая дева лет тридцати пяти, с огромными ручищами и физиономией жандарма, только собралась снять с огня баранину, уже начинавшую подгорать. С трудом сдерживаясь, она промолчала, но грубая кожа на ее скулах побледнела от гнева.

— Хозяйка задержалась в Париже, — сухо произнесла она. — Ну и канитель, конца ей не видно, весь дом кувырком пошел!

— Нет, нет, — возразил Шанто, — во вчерашней телеграмме ясно сказано, что с девочкой все улажено… Госпожа должна была утром приехать в Кан, она остановилась там, чтобы побывать у Давуанов. В час она села на поезд, в два добралась до Байе, в три омнибус папаши Маливуара доставил ее в Арроманш, и если даже Маливуар не сразу запряг свою старую колымагу, им пора бы уже быть здесь часам к четырем, самое позднее в половине пятого. От Арроманша до Бонвиля всего десять километров.

Кухарка, не отрывая глаза от жаркого, слушала все эти расчеты и только качала головой. Поколебавшись с минуту, Шанто добавил:

— Сходила бы ты на угол, Вероника!

Она взглянула на него и еще больше побледнела от сдерживаемого гнева.

— Вот тебе на! Чего ради?.. Господин Лазар уже пошел, шлепает по лужам. Не хватает, чтобы еще и я вывалялась в грязи до пояса.

— Знаешь, — робко заметил Шанто, — я начинаю беспокоиться и о сыне… Почему его до сих пор нет? Что он делает там, на дороге, целый час?

Вероника молча сняла с гвоздя старую черную шерстяную шаль, укутала ею голову и плечи. Затем, видя, что хозяин идет за ней в коридор, резко сказала:

— Ступайте-ка лучше к огню, не то завтра целый день будете орать от боли.

Хлопнув дверью, она вышла на крыльцо, надела свои деревянные башмаки и воскликнула в сердцах:

— Ах ты господи! Подумать только, из-за какой-то соплячки все в доме спятили!

Шанто был невозмутим. Он привык к вспыльчивости служанки, которая поступила к ним пятнадцатилетней девчонкой, в тот самый год, когда он женился. Едва затих стук сабо, Шанто, точно школьник, вырвавшийся на волю, скользнул на другой конец коридора к стеклянной двери террасы, выходившей на море. Здесь этот приземистый, румяный человечек с брюшком стоял с минуту забывшись, глядя на небо выпуклыми глазами, голубизну которых подчеркивала шапка белоснежных коротко остриженных волос. Ему было всего пятьдесят лет, но он преждевременно состарился из-за частых приступов подагры. Немного успокоившись и устремив взгляд вдаль, он думал о том, что маленькая Полина наверняка завоюет сердце Вероники.

Наконец, он-то тут при чем? Когда парижский нотариус написал ему, что кузен Кеню, овдовевший полгода назад, умер и в завещании назначил Шанто опекуном дочери, у него просто не хватило духу отказаться. Правда, они совсем не встречались и не поддерживали родственных отношений. Отец Шанто, покинув юг, исходил вдоль и поперек всю Францию в качестве простого плотника, а потом открыл торговлю нормандским лесом, а молодой Кеню после смерти матери обосновался в Париже, где один из его дядей впоследствии передал ему во владение колбасную лавку в самом бойком месте, около Центрального рынка. Кузены виделись всего лишь два-три раза, когда Шанто, из-за болезни вынужденный бросить дела, ездил в Париж советоваться со знаменитыми врачами. Но Шанто и Кеню уважали друг друга, — быть может, покойник мечтал о том, чтобы его дочь дышала целебным морским воздухом? Впрочем, она унаследовала колбасную и будет им отнюдь не в тягость. Наконец, г-жа Шанто сама согласилась, притом так охотно, что решила даже избавить мужа от утомительного и опасного путешествия, уехала в Париж одна, хлопотала, улаживала дела, обуреваемая, как всегда, жаждой деятельности, а для Шанто важнее всего, чтобы жена была довольна.

Но почему их еще нет? При виде свинцового неба стариканом снова овладело беспокойство, западный ветер гнал огромные, лохматые, черные как сажа тучи, рваные края которых волочились вдали над морем. Приближался один из тех мартовских штормов, когда приливы весеннего равноденствия свирепо обрушиваются на побережье. Прилив только еще начинался, на горизонте виднелась узенькая белая черта, едва заметная полоска пены, словно в переполохе неслись облака, и широко раскинувшееся взморье, цепь утесов и мрачных водорослей, простирающихся на километры, — вся эта голая равнина с пятнами луж, подернутая траурной дымкой, казалась удручающе печальной.

— Может, ураган опрокинул их экипаж в канаву? — пробормотал Шанто.

Желание видеть, что происходит, толкало его вперед. Он отворил стеклянную дверь и, как был в комнатных туфлях, ступил на гравий террасы, которая возвышалась над деревней. Капли дождя, подхваченные бурей, хлестнули его по лицу, сильный порыв ветра распахнул куртку из синего толстого сукна. Но Шанто не уходил, сгорбившись, облокотясь на перила, он стоял без шапки и следил за дорогой, там, внизу. Эта дорога пролегала между двумя утесами, точно щель, прорубленная топором в скале, здесь на нескольких метрах земли расположились двадцать пять — тридцать лачуг Бонвиля. Всякий раз казалось, что прилив может смыть их с этого узкого каменистого ложа и разбить о скалы. Слева была маленькая гавань, песчаная отмель, куда рыбаки волокли с десяток лодок, подбадривая друг друга криками. Число жителей едва достигало двухсот человек, их кормило море, они бедствовали, но прилепились к своей скале с тупым упорством моллюсков. А над жалкими кровлями, каждую зиму разрушаемыми приливами, на крутом склоне справа возвышалась церковь, слева — дом Шанто, их разделяла только ложбина дороги. Это и был весь Бонвиль.

— Каково? Ну и дрянь погода, — крикнул кто-то.

Подняв глаза, Шанто узнал священника — аббата Ортера, коренастого человека, похожего на крестьянина, пятьдесят прожитых лет не выбелили его рыжих волос. Перед церковью, на территории кладбища, священник развел огород, он стоял, рассматривая первые побеги салата, зажав полы сутаны между ног, чтобы ветер не поднял ее ему на голову. Шанто, стоявший против ветра, не мог говорить, его бы не услышали, он только махнул рукой в виде приветствия.

— Люди не зря убирают лодки, — продолжал священник, крича во все горло. — Часам к десяти они запляшут.

И так как порыв ветра действительно поднял сутану и она накрыла аббата с головой, он спрятался за церковь.

Шанто отвернулся и наклонился вперед, чтобы защититься от ветра и от дождя, хлеставшего ему в лицо, он оглядел свой сад, размываемый морем, и кирпичный трехэтажный дом с пятью окнами, ‘Хотя ставни закреплены крючками, буря того и гляди их сорвет’, — подумал он. Когда ветер утих, он снова стал смотреть на дорогу, но тут вернулась Вероника и всплеснула руками.

— Как, вы все-таки вышли?.. Сейчас же ступайте в дом, сударь!

Она догнала его в коридоре и стала журить, как провинившегося ребенка. Ведь завтра, когда ему будет худо, не кому-нибудь, а ей придется нянчиться с ним.

— Никого не видно? — спросил он покорным тоном.

— Никого… Верно, госпожа где-нибудь укрылась от дождя.

Он не посмел сказать ей, что нужно было пойти дальше. Теперь его больше всего беспокоило отсутствие сына.

— А внизу, в поселке, переполох, — сказала Вероника. — Им страшно теперь там оставаться… Еще в сентябре дом Кюша дал трещину снизу доверху, а Пруан, который полез звонить к вечерне, клянется, что завтра эта лачуга и вовсе рухнет.

Но в эту минуту высокий молодой человек лет девятнадцати, перемахнув через три ступеньки, вскочил на крыльцо. У него был большой лоб, очень светлые глаза, мягкий пушок каштановой бородки обрамлял его продолговатое лицо.

— А, слава богу! Вот и Лазар, — со вздохом облегчения воскликнул Шанто. — Как ты вымок, бедный мальчик!

Молодой человек повесил в передней насквозь промокший плащ.

— Ну что? — снова спросил отец.

— Никого! — ответил Лазар. — Я дошел до Вершмона, укрылся под навесом трактира и следил за дорогой, это сплошной поток грязи. Их все еще нет! Боялся, что ты будешь беспокоиться, и вернулся.

В августе Лазар окончил лицей в Кане, получил степень бакалавра и вот уже восемь месяцев слонялся без дела, так и не решив, какую избрать профессию, он увлекался лишь музыкой, что приводило в отчаяние его мать. Она уехала огорченная, ибо сын отказался сопровождать ее в Париж, где она надеялась подыскать для него какое-нибудь место. Все это вызывало в доме разлад и ожесточенность, которую обостряли мелкие трения совместной жизни.

— Теперь я тебя предупредил и попробую дойти до Арроманша, — сказал молодой человек.

— Нет, нет, уже темнеет! — воскликнул Шанто. — Не может быть, чтобы мать не подала нам весточки. Я жду телеграммы… Погоди, кажется, едут.

Вероника отворила дверь.

— Это кабриолет доктора Казенова, — сообщила она. — Разве вы ждете его, сударь?.. Ах, боже! Да ведь это госпожа!

Все бросились на крыльцо. Огромный пес, помесь ньюфаундленда с сенбернаром, дремавший в уголке передней, с громким лаем выскочил на улицу. Услышав шум, беленькая изящная кошечка показалась на пороге, но при виде грязного двора она брезгливо вильнула хвостиком, аккуратно уселась на верхней ступеньке и стала наблюдать.

Дама лет пятидесяти с легкостью молодой девушки выскочила из кабриолета. Она была небольшого роста, худощавая, с совсем еще черными волосами и довольно приятным лицом, которое портил большой нос, изобличавший честолюбие. Пес подпрыгнул и положил лапы на плечи хозяйки, пытаясь лизнуть ее в лицо, она рассердилась:

— Отстань, Матье, отпусти меня!.. Вот грубое животное! Будет этому конец?

Лазар выбежал во двор вместе с собакой, крича на ходу:

— Все благополучно, мама?

— Да, да, — ответила г-жа Шанто.

— Боже, а мы так беспокоились, — сказал Шанто, следуя за сыном несмотря на ветер. — Что с вами случилось?

— О, все время какие-нибудь помехи, — ответила она. — Во-первых, такая ужасная дорога, что нам пришлось два часа тащиться до Байе. Затем в Арроманше одна из лошадей Маливуара повредила себе ногу, а другой упряжки у него не нашлось, я уж думала, что придется заночевать там… И вот доктор был так любезен, что дал нам свой экипаж. А добряк Мартен довез нас до дому…

Кучер, пожилой человек с деревянной ногой, бывший матрос, которого когда-то оперировал и потом оставил у себя в услужении флотский врач Казенов, начал привязывать лошадь. Г-жа Шанто, не договорив, обратилась к Мартену:

— Помогите же девочке сойти.

Никто не вспомнил о ребенке. Верх экипажа был низко спущен, и была видна лишь траурная юбка и маленькие руки в черных перчатках. Впрочем, девочка не ждала помощи кучера и тоже легко прыгнула на землю. Яростный ветер раздувал ее одежду, пряди каштановых волос выбивались из-под крепа шляпы. Она казалась довольно крупной для своих десяти лет, пухлые губы, круглое лицо без единой кровинки, как и положено парижскому ребенку, выросшему в комнате прилавке. Все смотрели на нее. Вероника, которая вышла, чтобы приветствовать хозяйку, остановилась в сторонке, холодно и ревниво глядя на девочку. Но Матье не последовал примеру служанки: он порывисто бросился к гостье и стал облизывать языком ее лицо.

— Не бойся, — крикнула г-жа Шанто, — он не злой.

— О, я совсем не боюсь, — тихо ответила Полина. — Я очень люблю собак.

Действительно, она совершенно спокойно принимала бурные ласки Матье. Ее печальное серьезное личико осветилось улыбкой, и она поцеловала собаку прямо в морду.

— А разве людей тебе не хочется поцеловать? — спросила г-жа Шанто. — Вот твой дядя, коли уж ты зовешь меня тетей… А это твой кузен, изрядный шалопай, он гораздо легкомысленнее тебя.

Девочка, не испытывая и тени смущения, расцеловала всех по очереди. У этой любезной маленькой парижанки, уже приученной к обходительности, нашлось словечко для каждого.

— Очень благодарна вам, дядюшка, что вы приютили меня… Вот увидите, кузен, мы с вами будем друзьями…

— А ведь она очень мила, — восхищенно воскликнул Шанто.

Лазар с изумлением глядел на нее, так как он воображал себе ее совсем маленькой, глупой и застенчивой девчонкой.

— Да, да, очень мила, — поддержала его жена. — И до чего смелая, вы даже не представляете!.. Когда мы ехали в экипаже, ветер дул прямо в лицо, брызги дождя ослепляли нас. Верх экипажа надувался как парус, мне все время казалось, что он вот-вот лопнет. А она только смеялась, это забавляло ее… Но почему мы не идем в дом? Незачем здесь мокнуть, опять начинается дождь.

Она обернулась, ища глазами Веронику. Увидев, что та стоит в стороне с сердитым лицом, г-жа Шанто насмешливо обратилась к ней:

— Здравствуй, милая, как поживаешь?.. Тебе, видно, не терпится узнать, как я съездила, но сходи-ка сперва за бутылочкой, угости Мартена… Мы не смогли захватить с собой чемоданы, завтра рано утром Маливуар доставит их… — Вдруг она спохватилась и в испуге бросилась к экипажу. — Моя сумка!.. Я боялась, уж не вывалилась ли она по дороге.

Это был большой саквояж из черной кожи, стершийся по краям от времени, г-жа Шанто ни за что не хотела доверить его сыну. Наконец все направились к дому, но вдруг снова налетел шквал, от которого перехватывало дыхание, — пришлось остановиться у самой двери. Кошка, сидя на крыльце, с любопытством наблюдала, как люди борются с ветром. Г-жа Шанто спросила, хорошо ли вела себя Минуш в ее отсутствие. При имени Минуш по серьезному личику Полины снова скользнула улыбка. Девочка нагнулась и погладила кошку, которая, подняв хвост трубой, стала тереться об ее юбку. Видя, что вся семья взошла на крыльцо и укрылась в передней, Матье снова принялся яростно лаять, оповещая о возвращении хозяев в дом.

— Ах, как здесь хорошо! — воскликнула мать семейства. — Мне уже казалось, что мы никогда не доберемся… Да, Матье, ты славный пес, только оставь нас в покое. Прошу тебя, Лазар, уйми его: не то я оглохну!

Но пес заупрямился, и Шанто вошли в столовую, сопровождаемые раскатами его ликующего лая. Полина, новый член семьи, шла впереди, позади — громко лающий Матье, а за ним — Минуш, которая нервно вздрагивала от этого шума.

На кухне Мартен уже пропустил, один за другим, два стаканчика вина и собрался уходить, стуча своей деревяшкой по полу и громко прощаясь со всеми. Вероника поставила на огонь остывшую баранину. Она вошла в комнату и спросила:

— Можно подавать?

— Разумеется, уже семь часов, — ответил Шанто. — Только придется подождать, покуда хозяйка и девочка переоденутся.

— Но чемодан Полины еще не доставлен, — заметила г-жа Шанто. — К счастью, мы не насквозь промокли… Сними-ка пальто и шляпу, милочка. Раздень же ее, Вероника… И разуй ее, хорошо? Здесь у меня есть все необходимое.

Девочка села, и служанке пришлось стать перед ней на колени. Г-жа Шанто достала из саквояжа маленькие войлочные туфли и сама надела на ноги Полине. Затем она приказала разуть себя, снова порылась в саквояже и вынула свои комнатные туфли.

— Можно подавать? — снова спросила Вероника.

— Сейчас… Полина, иди на кухню, вымой руки и ополосни лицо… Мы умираем с голоду, потом помоемся как следует.

Полина вошла в столовую первая, пока тетка еще полоскалась в тазу. Шанто снова сел перед камином в большое кресло, обитое желтым бархатом, и привычным движением стал растирать ноги, опасаясь нового приступа подагры. Лазар нарезал хлеб, стоя перед столом, на котором уже с час назад были поставлены четыре прибора. Мужчины чуть смущенно улыбались девочке, не зная, как завязать беседу. Полина спокойно осматривала столовую, буфет орехового дерева, полдюжины стульев, блестящую медную люстру, и задержалась взглядом на пяти литографиях в рамках: ‘Времена года’ и ‘Вид Везувия’, которые резко выделялись на светло-коричневых обоях. Вероятно, панели, разделанные под дуб и испещренные белыми царапинами, паркет с въевшимися жирными пятнами, запущенность этой комнаты, где собиралась вся семья, вызвали в ней сожаление о красивой мраморной колбасной, которую она покинула только вчера вечером, глаза ее затуманились, казалось, она в одну минуту угадала тайные горести, скрытые под личиной добродушия этих новых для нее людей. Наконец, с любопытством осмотрев старинный барометр в деревянной оправе с позолотой, она устремила взгляд на странное сооружение под стеклянным колпаком, оклеенном по краям узкими полосками голубой бумаги, которое занимало всю доску камина. Оно походило на игрушку, на миниатюрную модель деревянного моста весьма сложной конструкции.

— Это работа твоего двоюродного деда, — объяснил г-н Шанто, радуясь, что нашел тему для разговора. — Да, да, моего отца, в молодости он был плотником. Я очень дорожу ею — это образец плотничьего искусства.

Он не стыдился своего происхождения, а г-жа Шанто скрепя сердце терпела модель моста на камине, хотя ее и раздражала эта громоздкая реликвия, напоминавшая ей, что она вышла замуж за сына мастерового. Но девочка уже не слушала дядю: сквозь окопное стекло она увидела необъятный морской простор, быстро перебежала комнату и остановилась перед окном, муслиновые занавески которого были подхвачены коленкоровыми лентами. С самого отъезда из Парижа она непрерывно думала о море. Она мечтала о нем и еще в вагоне при виде каждого холмика спрашивала тетку, не за этими ли горами море. Наконец, когда достигли побережья Арроманша, она словно замерла, широко раскрыв глаза и затаив дыхание, на пути от Арроманша до Бонвиля, несмотря на ветер, она то и дело высовывала голову из экипажа, чтобы видеть расстилающееся перед ними море. А теперь здесь опять море, и оно будет всегда тут, словно это ее собственность. Не спеша она окинула его взором, как бы вступая в свои владения.

Свинцовое небо, по которому неистовым галопом проносились тучи, подстегиваемые ураганом, начало темнеть. Среди сгустившегося хаоса и мрака можно было различить лишь бледную полосу прилива. Все шире становились белые гребни пены, они расстилались один за другим словно скатерти, затопляя берег, покрытый водорослями, совершенно скрывая скалы, они наползали мягкими баюкающими движениями, как бы лаская их. Там вдали гул нарастал, огромные валы покрылись барашками, и мертвые давящие сумерки повисли над побережьем, над пустынным Бонвилем, притаившимся за запертыми дверьми, а лодки, оставленные на отмелях, казались трупами огромных рыб, выброшенных на берег. Дождь окутал деревню клубящимся туманом, только церковь четко выделялась на фоне белесых облаков.

Полина молчала. Ей стеснило грудь от нахлынувших чувств, и она так глубоко вздохнула, точно ей не хватало воздуха.

— Ну как? — спросил Лазар, подойдя к ней сзади. — Пошире Сены?

Эта девчонка все больше изумляла его. С тех пор как она вошла в дом, его сковывала робость, он чувствовал себя большим, неуклюжим увальнем.

— О да! — ответила она очень тихо, не поворачивая головы.

Он хотел обратиться к ней на ‘ты’, но не решился.

— Вам не страшно?

Она с изумлением взглянула на него.

— Нет, нисколько. Чего бояться?.. Я уверена, что вода не дойдет сюда.

— Как знать? — сказал он, уступая желанию подразнить ее. — Случается, что вода затопляет церковь.

Но она расхохоталась от всей души. То был смех веселого, здорового ребенка, рассудительной маленькой особы, которую нелепость привела в восторг. Она первая обратилась на ‘ты’ к молодому человеку и схватила его за руки, словно собираясь поиграть с ним.

— О! кузен, да ты, видно, считаешь меня совсем дурочкой!.. Разве ты сидел бы здесь, если бы вода затопляла церковь?

Лазар тоже рассмеялся, пожимая руку девочки. С этой минуты они стали добрыми друзьями. В разгар веселья вошла г-жа Шанто. Она казалась довольной и, вытирая мокрые руки, заметила:

— Познакомились… Я знала, что вы поладите.

— Подавать, сударыня? — прервала ее Вероника, появляясь на пороге кухни.

— Да, да… Но зажги-ка сперва лампу. Уже совсем темно.

И действительно, ночь надвигалась так быстро, что столовую освещали лишь красные отсветы угля в камине. Опять обед задерживался. Наконец служанка опустила висячую люстру. Все уселись, Полина поместилась между дядей и кузеном, против тетки, но вдруг г-жа Шанто опять вскочила, эта пожилая худощавая женщина никак не могла усидеть на месте.

— Где моя сумка?.. Погоди, дорогая, сейчас я дам тебе твой бокальчик… Убери стакан, Вероника. Девочка привыкла к своему бокалу.

Она достала серебряный бокал с вмятинками, вытерла его салфеткой и поставила перед Полиной. Затем положила сумку на стул, за спину. Служанка подала суп с вермишелью, по ее мрачному виду можно было догадаться, что он переварен. Никто не посмел жаловаться: все очень проголодались, слышался лишь стук ложек. Потом она принесла отварное мясо. Шанто, большой любитель покушать, едва прикоснулся к нему, оставляя место для баранины. Но когда жаркое подали на стол, все возмутились. Оно было жесткое как подошва и совершенно несъедобное.

— Еще бы, уж кому-кому, а мне это известно, — невозмутимо сказала Вероника. — Вы бы еще с часок подождали!

Полина, смеясь, разрезала мясо на маленькие кусочки и с аппетитом глотала его. Что до Лазара, то он никогда не разбирал, что у него на тарелке, и мог, жуя ломоть хлеба, воображать, будто это дичь. Между тем Шанто угрюмо глядел на жаркое.

— Ну, а еще что-нибудь есть, Вероника?

— Жареная картошка, сударь.

Он в отчаянии махнул рукой и откинулся на спинку кресла.

— Может, принести вареное мясо? — предложила служанка.

Но он отказался, грустно покачав головой. Уж лучше сухой хлеб, чем говядина! Боже мой! Ну и обед! Как на грех, из-за плохой погоды даже рыбы не принесли. Г-жа Шанто, хотя сама была равнодушна к еде, с состраданием поглядела на него.

— Бедняжка, мне жаль тебя, — вздохнула она. — Я припасла гостинец на завтра, но раз уж сегодня у нас так голодно…

Она снова открыла саквояж и достала оттуда страсбургский паштет в горшочке. Глаза Шанто загорелись. Гусиный паштет! Запретный плод! Излюбленное блюдо, которое доктор строго-настрого запретил ему!

— Но, смотри, — продолжала жена, — я разрешу тебе съесть только один ломтик… Будь благоразумен, иначе никогда больше не получишь.

Он схватил горшочек и положил себе паштета дрожащей рукой. В нем часто боролись страх перед припадком и безудержное чревоугодие, и почти всегда чревоугодие одерживало верх. Будь что будет! Уж больно вкусно! А потом придет расплата!

Вероника, видя, что Шанто кладет себе изрядный кусок паштета, вернулась на кухню, бормоча:

— Вот услышите, как он завтра будет орать!

Это грубое слово так естественно звучало в ее устах, она произносила его так просто, что Шанто не возражал. Хозяин и вправду орал, когда у него был приступ… Это было метко сказано, господам и в голову не приходило одернуть ее.

Конец обеда прошел очень весело. Лазар шутливо вырвал из рук отца горшочек с паштетом. Когда подали десерт, сыр из Пон-л’Эвека и бисквиты, всех очень рассмешило внезапное появление Матье. До тех пор он дремал где-то под столом, но как только поставили печенье — проснулся, словно почуял его во сне. Каждый вечер, в эту самую минуту, пес вскакивал и совершал обход вокруг стола, ища сочувствия. Обычно раньше всех ему удавалось разжалобить Лазара, но сегодня, во время второго обхода, Матье пристально взглянул на Полину своими добрыми, человечьими глазами. Угадав в ней истинного друга животных и людей, он положил огромную голову на хрупкое колено девочки и устремил на нее взор, исполненный нежности и мольбы.

— Ох, попрошайка! — сказала г-жа Шанто. — Потише, Матье! Не кидайся так на еду!

Пес мигом проглотил печенье, протянутое Полиной, и снова положил голову на колени девочки, умильно глядя на своего нового друга и выпрашивая еще кусочек. Полина рассмеялась и поцеловала пса, ее забавляли отвислые уши Матье и черная отметина над левым глазом — единственное темное пятно на его белой волнистой шерсти. Но тут произошел маленький инцидент: ревнивица Минуш легко вскочила на край стола, мурлыча и выгнув спину, она с грацией козочки стала тереться головой о подбородок девочки. Это была ее манера ласкаться, вы ощущали ее холодный нос и прикосновение острых зубок, а она в это время плясала, переступая с лапки на лапку, как подручный пекаря, месящий тесто. Полина пришла в восторг, сидя между двумя животными, — кошкой слева, собакой справа, они так нагло эксплуатировали ее, что она отдала им весь свой десерт.

— Гони их прочь, — сказала тетка. — Не то они у тебя отнимут все!

— Что за беда! — просто ответила девочка, с радостью делясь последним куском.

Обед кончился. Вероника убрала посуду. Животные, увидев, что на столе больше ничего нет, удалились, облизываясь напоследок и даже не поблагодарив.

Полина встала и подошла к окну, пытаясь что-нибудь разглядеть. Еще с той минуты, как подали суп, девочка смотрела на это окно, оно темнело и темнело, а теперь стало черным, как чернила. Это была непроницаемая стена, бездна мрака, поглотившая все — небо, воду, деревню и даже церковь. Не боясь насмешек кузена, девочка искала море, стараясь разглядеть, как высоко поднялась вода, но она слышала лишь усиливающийся гул, чудовищный, пронзительный вопль, который угрожающе нарастал с каждой минутой, сопровождаемый завыванием ветра и яростным ливнем. В этом хаосе мрака не было ни единого проблеска, ни полоски белой пены, — только слышался неистовый галоп волн, подхлестываемый бурей.

— Черт возьми, — заметил Шанто, — вода все прибывает… и это еще продлится часа два!

— Если подует ветер с севера, Бонвилю несдобровать, — добавил Лазар. — К счастью, он нас обходит.

Девочка повернулась, внимательно слушая, в ее больших глазах были сострадание и тревога.

— Полноте! — сказала г-жа Шанто. — У нас надежное убежище, а другие пусть сами выходят из положения, у каждого свои заботы… Хочешь горячего чаю, милочка? А потом спать.

Вероника, убрав посуду, накрыла старой бархатной скатертью в крупных цветах обеденный стол, за которым собиралась семья по вечерам. Каждый снова занял свое место. Лазар, выйдя на минуту, вернулся с чернильницей, пером и целым ворохом бумаги, он уселся за стол под лампой и начал переписывать ноты. Г-жа Шанто, которая с самого приезда не переставала нежно поглядывать на сына, вдруг резко сказала:

— Опять твоя музыка! Неужели ты не можешь уделить нам ни одного вечера, даже в день моего приезда?

— Мама, но ведь я не ухожу, я здесь с тобой… ты же знаешь, это не мешает мне разговаривать. Ну-ка, скажи мне что-нибудь, увидишь, я тебе отвечу.

Он заупрямился и завалил своими бумагами половину стола. Шанто удобно расположился в кресле, вытянув руки. Матье дремал перед камином, а Минуш прыгнула на скатерть и всерьез занялась своим туалетом, держа одну лапку в воздухе, она тщательно вылизывала шерсть на животе. Медная люстра излучала уют, и вскоре Полина, улыбавшаяся из-под полуопущенных век своей новой семье, уже не могла больше бороться с дремотой, изнемогая от усталости, разомлев в тепле, она уронила головку на согнутую в локте руку и уснула при мягком свете лампы. Тонкие веки, словно шелковая пелена, опустились на ее глаза, легкое, ровное дыхание вылетало из детских уст.

— Она едва сидит, — сказала г-жа Шанто шепотом. — Мы разбудим ее, когда подадут чай, а потом уложим спать.

Наступила тишина. Среди завывания бури слышалось лишь поскрипывание пера Лазара. Покой, дремота, привычный распорядок жизни, одни и те же разговоры за чайным столом. Отец и мать долго молча смотрели друг на друга. Наконец Шанто спросил, запинаясь:

— Ну, а что в Кане у Давуана? Хороший будет нынче баланс?

Госпожа Шанто сердито пожала плечами.

— Как бы не так!.. Ведь я говорила тебе, чтобы ты не впутывался в это дело.

Теперь, когда девочка уснула, можно было потолковать. Они говорили тихо, сперва хотели лишь коротко поделиться новостями. Но страсти разгорелись, и постепенно в их пререканиях раскрылись все семейные неприятности.

После смерти отца, бывшего плотника, который вел торговлю нормандским лесом со смелостью и риском, Шанто обнаружил, что дела фирмы сильно расстроены. Как человек не слишком энергичный, но благоразумный и осторожный, он удовольствовался тем, что навел порядок в делах, и зажил на небольшой, но верный доход с предприятия. Единственный роман в его жизни окончился браком, он женился на учительнице, с которой познакомился в семье друзей. Эжени де ла Виньер, сирота, дочь разорившихся мелкопоместных дворян из Котантена, выйдя замуж за Шанто, рассчитывала вдохнуть в него свое честолюбие. Но он, человек скромный, недостаточно образованный, с опозданием поступивший в пансион, испугался этой чрезмерной предприимчивости, и его врожденная инертность мешала честолюбивым замыслам жены. Когда у них родился сын, мать возложила на этого ребенка все свои надежды, отдала его в лицей и каждый вечер сама с ним занималась. Однако новое несчастье нарушило все ее планы. У Шанто, с сорока лет страдавшего подагрой, начались такие болезненные приступы, что он подумывал, не продать ли свое предприятие. Это сулило жалкое прозябание, экономию в мелочах, жизнь где-нибудь в глуши, а главное, сын, любимый сын, должен будет начать карьеру без всякой поддержки, без двадцати тысяч франков ренты, все ее мечты рушились.

Тогда г-жа Шанто решила по крайней мере заняться торговлей. Они получали примерно десять тысяч франков дохода, и на эту сумму семья жила довольно широко, так как г-жа Шанто любила устраивать приемы. Теперь она раскопала некоего Давуана, и ей пришла в голову следующая комбинация: Давуан покупает их предприятие за сто тысяч франков, по вносит только пятьдесят. Вторые пятьдесят тысяч остаются в деле, Шанто становятся его компаньонами, и прибыль делят пополам. Давуан казался смышленым и предприимчивым человеком, даже если допустить, что доходы от торговли не увеличатся, все же это верных пять тысяч франков, а вместе с пятьюдесятью тысячами, помещенными под залог, это составит ренту в восемь тысяч франков. С такой суммой можно терпеливо ждать, пока сын сделает карьеру и положит конец их прозябанию.

Так и поступили. Как раз за два года до этого они по случаю купили дом на берегу моря, в Бонвиле, у одного обанкротившегося клиента. Вместо того чтобы перепродать его, как она намеревалась вначале, г-жа Шанто решила, что они будут жить там, во всяком случае до первых успехов Лазара. Отказаться от приемов, заживо похоронить себя в глухой дыре было для нее равносильно самоубийству, но она уже уступила весь свой дом Давуану — все равно пришлось бы где-нибудь снимать квартиру. И вот г-жа Шанто начала копить деньги, чтобы осуществить свою заветную мечту и потом, когда сын будет занимать видное положение, совершить торжественный въезд в Кан. Шанто все одобрил. Что же до его подагры, то ему придется приспособиться к близости моря, впрочем, двое из трех врачей, с которыми они советовались, весьма любезно заявили, что морской воздух укрепит общее состояние больного. И вот майским утром супруги Шанто, оставив Лазара, которому в ту пору было четырнадцать лет, в лицее, отбыли в Бонвиль, чтобы прочно там обосноваться.

После этого героического шага прошло пять лет, а дела шли все хуже и хуже. Давуан занялся крупными спекуляциями, постоянно нуждался в деньгах, рисковал прибылями с предприятия, и таким образом каждый год заканчивался чуть ли не с убытком. Из-за этого обитателям Бонвиля пришлось жить на три тысячи франков ренты, едва сводя концы с концами, они вынуждены были продать лошадь, а Вероника начала сама обрабатывать огород.

— Право, Эжени, — осмелился вставить Шанто, — если я впутался в это дело, то отчасти по твоей вине.

Но она не считала себя ответственной, она попросту забыла, что союз с Давуаном был делом ее рук.

— По моей вине? — сухо сказала она. — Разве это я больна?.. Не будь ты болен, мы, возможно, стали бы миллионерами.

Всякий раз, когда прорывалась горечь, переполнявшая сердце жены, Шанто уныло опускал голову, ему было стыдно, что в его костях притаился недуг — бич их семьи.

— Надо подождать, — прошептал он. — Давуан как будто уверен в деле, которое затеял. Если цены на ель поднимутся, мы разбогатеем.

— А дальше что? — прервал его Лазар, продолжая переписывать ноты. — Ведь мы и так не голодаем… Зря вы мучаетесь. А мне вот плевать на деньги!

Госпожа Шанто снова пожала плечами.

— Было бы лучше, если бы ты поменьше на них плевал и не тратил времени на глупости.

И подумать только: ведь она сама научила Лазара играть на рояле! А теперь один только вид нот раздражал ее. Последняя надежда рухнула. Сын, которого она в своих мечтах представляла себе префектом или председателем суда, вздумал писать оперы, кончится тем, что он, как и она когда-то, будет шлепать по грязи, давая частные уроки.

— Вот, полюбуйся, — сказала она, — отчет за последние три месяца, который мне дал Давуан… Если так пойдет и дальше, то в июле не он нам будет должен, а мы станем его должниками.

Она положила свою сумку на стол, извлекла оттуда бумагу и протянула Шанто. Он нехотя взял ее, повертел в руках и положил перед собой, даже не развернув. Как раз в эту минуту Вероника внесла чай. Наступило долгое молчание, чашки оставались пустыми. Минуш, сидевшая подобрав лапки возле сахарницы, блаженно зажмурилась, Матье, лежа перед камином, храпел, как человек. А голос моря, там, за окнами, становился все громче и, подобно могучему басу, вторгался в тишину этого замкнутого сонного мирка.

— Не разбудить ли ее, мама? — сказал Лазар. — Ей так не очень-то удобно спать.

— Да, да, — озабоченно сказала г-жа Шанто, глядя на Полину.

Все трое смотрели на уснувшую девочку. Ее дыхание стало еще спокойнее, бледные щечки и розовые губки, освещенные лампой, были нежны, словно букет цветов. Каштановые волосы, растрепавшиеся от ветра, оттеняли ее ясный лоб. И г-жа Шанто мысленно перенеслась в Париж, вспоминая хлопоты и затруднения, которые ей пришлось преодолеть, и сама изумлялась, с какой горячностью она приняла эту опеку, помимо своей волн она испытывала уважение к богатой воспитаннице, хотя и совершенно бескорыстно, без всяких задних мыслей насчет вверенного ей состояния.

— Когда я вошла в лавку, — не спеша стала рассказывать г-жа Шанто, — девочка была в черном платьице и, рыдая, бросилась ко мне в объятия… О, это красивая колбасная, вся из мрамора и зеркал, как раз напротив Центрального рынка… Я застала еще там служанку, разбитную бабенку крохотного росточка, свежую, румяную, которая вызвала нотариуса, заставила все опечатать и продолжала как ни в чем не бывало торговать кровяной колбасой и сосисками… От Адели я и узнала, как умер наш бедный кузен Кеню. Уже полгода, с той поры как он потерял Лизу, свою жену, он страдал удушьем, то и дело хватался рукой за горло, словно хотел сорвать с себя галстук, и вот однажды вечером его нашли мертвым, лицо у него посинело, а носом он угодил в банку с салом… Его дядя Градель умер от той же болезни.

Она умолкла, и снова наступила тишина. Видимо, Полине что-то приснилось, по ее личику скользнула улыбка.

— А как с доверенностью, все обошлось? — спросил Шанто.

— Да, все благополучно… Твой нотариус поступил весьма разумно, оставив место для подписи доверенного лица, я, видимо, не могла тебя заменить: женщины лишены права участвовать в такого рода делах… Как я уже писала тебе, тотчас по приезде я отправилась для переговоров к тому парижскому нотариусу, который прислал тебе выдержку из завещания, где ты назначался опекуном. Он сразу же перевел доверенность на имя своего старшего клерка, так часто делают, сказал он. И мы получили возможность действовать… У мирового судьи я просила включить в опекунский совет трех родственников со стороны Лизы: двух молодых кузенов, Октава Муре и Клода Лантье, и свояка, господина Рамбо, живущего в Марселе, затем с нашей стороны, со стороны Кеню, я выбрала племянников Ноде, Лиардена и Делорма. Как видишь, весьма солидный совет, он сделает все, что мы сочтем нужным для блага ребенка… Ну вот, на первом же заседании они назначили заместителя опекуна, которого я выбрала, разумеется, среди родственников Лизы, некоего господина Саккара…

— Тс! Она просыпается, — прервал их Лазар.

И действительно, Полина широко открыла глаза. Не шевелясь, она с изумлением смотрела на беседующих людей, затем улыбнулась и, сломленная усталостью, сомкнула веки. Ее неподвижное личико снова приобрело беловато-прозрачный оттенок камелии.

— Это биржевик Саккар? — спросил Шанто.

— Он самый. Мы встретились, я беседовала с ним. Очаровательный человек… Голова его забита делами, и он предупредил меня, что нельзя особенно рассчитывать на его помощь… Ты понимаешь, нам никто не нужен. Раз мы берем девочку, значит, берем навсегда, не правда ли? Я не люблю, чтобы вмешивались… Таким образом все было улажено. К счастью, твоя доверенность давала необходимые права. Сняли печати, сделали опись имущества, продали с торгов колбасную. Ну и повезло же нам! Два покупателя, бешеная конкуренция, девяносто тысяч франков наличными! Кроме того, нотариус нашел в бюро ценные бумаги на шестьдесят тысяч франков. Я поручила ему купить еще. И вот сто пятьдесят тысяч франков в надежных процентных бумагах, я рада, что получила их тут же, как только передала старшему клерку документ, освобождающий его от полномочий, и расписку, которую просила тебя выслать с обратной почтой… Вот смотрите!

Она снова сунула руку в саквояж, достала объемистую пачку ценных бумаг, положенных в картонный переплет старой приходо-расходной книги колбасного магазина, из которой были вырваны все страницы. Ее зеленый верх с прожилками под мрамор был покрыт жирными пятнами. Отец и сын с изумлением смотрели на это богатство, свалившееся на изношенную скатерть их стола.

— Мама, чай остынет, — сказал Лазар, бросая наконец перо. — Можно вам налить?

Он встал и наполнил чашки. Г-жа Шанто не отвечала, устремив взгляд на бумаги…

— Разумеется, — тихо продолжала она, — на последнем собрании опекунского совета, созванного мною, я потребовала, чтобы возместили издержки на путешествие, а также установили сумму, которую будут выдавать нам на содержание девочки, — восемьсот франков… Мы не так богаты, как она, мы не можем заниматься благотворительностью. Никто не собирается наживаться на ребенке, но мы не в состоянии тратить на нее свои деньги. Проценты с ренты тоже будут причисляться к капиталу, так что до совершеннолетия Полины сумма почти удвоится… Боже мой! Мы только выполняем свой долг. Надо повиноваться воле усопших. Если даже нам придется доплачивать, что ж поделаешь! Может быть, это принесет нам счастье, а мы в этом очень нуждаемся… Бедная девочка была так потрясена, она так рыдала, расставаясь со своей няней! Я хочу, чтобы она была счастлива у нас.

Мужчины были растроганы.

— Я-то наверняка ничем ее не обижу, — сказал Шанто.

— Она прелестна, — добавил Лазар. — Я уже полюбил ее.

Матье, почуяв во сне запах чая, вскочил и снова положил свою большую голову на край стола. Минуш потягивалась и, зевая, выгибала спину. Все проснулись, и кошка стала обнюхивать засаленный переплет с пачкой ценных бумаг. Взглянув на Полину, Шанто увидели, что ее широко раскрытые глаза устремлены на бумаги, на старую приходо-расходную книгу, которую она вдруг увидела здесь.

— О! она прекрасно знает, что в ней, — сказала г-жа Шанто. — Не правда ли, милочка? Я уже показывала тебе их там, в Париже… Это то, что тебе оставили твои бедные папа и мама.

Слезы потекли по щекам девочки. Она снова переживала свое горе и плакала, но это уже походило на недолгие весенние ливни. Через минуту она смеялась сквозь слезы, забавляясь с Минуш, которая долго обнюхивала бумаги, вероятно привлеченная запахом сала, а потом снова принялась переступать с лапки на лапку и мурлыкать, крепко ударяясь головой об уголки папки.

— Минуш, перестань! — воскликнула г-жа Шанто. — Разве деньги — это игрушка!

Шанто смеялся, Лазар тоже. Возбужденный Матье, стоя у края стола, пожирал горящими глазами бумаги, видимо приняв их за лакомство, и лаял на кошку. Стало шумно, все развеселились. Полина, придя в восторг от этой игры, схватила Минуш в объятия и стала баюкать и ласкать ее, как куклу.

Боясь, что девочка снова заснет, г-жа Шанто заставила ее сейчас же выпить чаю. Затем она позвала Веронику.

— Принеси нам свечи… Мы заболтались, и никак не соберемся спать. Подумать только, уже десять часов! Я сама чуть не уснула во время обеда!

Но из кухни донесся мужской голос, и г-жа Шанто спросила служанку, принесшую четыре зажженных свечи:

— С кем это ты там беседуешь?

— Сударыня, это Пруан… Он пришел сказать хозяину, что внизу неладно. Видать, прилив все крушит.

Шанто в свое время пришлось согласиться быть мэром Бонвиля, а пьянчуга Пруан, служивший сторожем у аббата Ортера, исполнял в мэрии обязанности письмоводителя. Он получил чин во флоте и писал не хуже школьного учителя. Когда его позвали, он вошел, держа в руках вязаную шапку, с его куртки и сапог ручьем стекала вода.

— Ну, в чем дело, Пруан?

— Сударь, на этот раз снесло дом Кюша… Теперь, если так будет продолжаться, на очереди дом Гонена… Все мы собрались там: Турмаль, Ултар, я и другие. Но чего вы хотите? Разве совладаешь с морем, с этой стервой, так уж повелось, что каждый год она у нас отхватывает кусок земли.

Наступило молчание. Четыре свечи горели, высоко взметая язычки пламени, слышно было, как эта стерва — море обрушивается на берег. Теперь прилив достиг предела, весь дом дрожал от налетающих валов. Громкие залпы через определенные интервалы походили на пальбу из гигантских орудий, а в промежутке треск гальки, катящейся по скалам, напоминал непрерывную пальбу из ружей. Среди оглушительного грохота слышалось жалобное завывание ветра, порою ливень усиливался и словно осыпал стены дома градом свинца.

— Просто светопреставление, — прошептала г-жа Шанто. — А где же будут жить Кюши?

— Надо бы дать им приют, — ответил Пруан. — А пока они у Гоненов… Если бы вы только видели их! Трехлетний малыш промок до нитки, мать осталась в одной исподней юбке, чуть ли не нагишом, уж не взыщите, сударыня! А отцу, который порывался спасти свой жалкий скарб, балкой чуть не раскроило череп!

Полина встала из-за стола. Повернувшись к окну, она серьезно, как взрослая, прислушивалась к разговору. Доброе личико ее выражало волнение и горячее сочувствие, пухлые губы дрожали.

— О, тетя, какие они несчастные!

И она пыталась проникнуть взглядом в эту черную пучину, в эту кромешную тьму. Слышно было, что вода уже достигла дороги, что море уже там, вздувшееся, разъяренное, но его по-прежнему не было видно, словно оно затопило черными волнами маленькую деревеньку, скалы, береговые утесы, весь горизонт. Девочка стояла в горестном изумлении. Может ли быть? Это море, которое казалось ей таким красивым, ринулось на землю!

— Я пойду с вами, Пруан, — воскликнул Лазар. — Может, понадобится моя помощь.

— Да, да, кузен! — прошептала Полина, восторженно глядя на него.

Но Пруан покачал головой.

— Нет нужды вам беспокоиться, господин Лазар. Вы не сделаете больше, чем наши ребята. Мы стоим там и смотрим, как оно разрушает наши дома, а когда ему надоест, что ж! Еще придется благодарить… Я просто хотел сообщить господину мэру.

Вдруг Шанто рассердился, он устал, а эта история испортит ему всю ночь, да и завтра хлопот не оберешься.

— Ну можно ли было выбрать более дурацкое место для деревни! — воскликнул он. — Прямо в волны влезли! Не удивительно, что море заглатывает ваши дома один за другим… И зачем только вы торчите в этой дыре! Нужно уходить.

— Куда? — спросил Пруан, изумленно слушая его. — Здесь мы родились, здесь мы и останемся… Надо же где-нибудь жить.

— Это верно, — подтвердила г-жа Шанто. — И потом здесь или чуть повыше, все равно от беды не уйдешь. Мы идем спать. Спокойной ночи. Утро вечера мудренее.

Пруан поклонился и вышел, слышно было, как Вероника запирала за ним дверь на засов. Каждый держал в руке подсвечник, напоследок еще раз приласкали Матье и Минуш, которые спали вместе на кухне. Лазар собрал свои ноты, а г-жа Шанто зажала под мышкой пачку бумаг в старом переплете приходо-расходной книги. Она прихватила также отчет Давуана, забытый мужем на столе. Эта бумажка разрывала ей сердце, незачем ей валяться на виду.

— Мы идем наверх, Вероника, — крикнула она. — Уже поздно. Ты не будешь больше топтаться?

И так как из кухни донеслось лишь ворчание, она продолжала, понизив голос:

— Что это с ней? Ведь я не грудного младенца привезла.

— Не обращай на нее внимания, — сказал Шанто. — Ты знаешь, на нее иногда находит блажь… Ну, все в сборе? Тогда спокойной ночи.

Шанто спал на противоположном конце коридора, в бывшей гостиной первого этажа, превращенной в спальню. Когда он не мог вставать, его легко было перевозить в столовую или на террасу в кресле на колесиках. Он отворил свою дверь и с минуту постоял, ноги у него онемели, приближался приступ, который еще накануне предвещали одеревеневшие суставы. Да, напрасно он ел паштет. Теперь это приводило его в отчаяние.

— Спокойной ночи, — повторил он жалобным тоном. — Вам-то удастся заснуть… Спокойной ночи, детка. Отдыхай, в твоем возрасте хорошо спится.

— Спокойной ночи, дядя, — сказала Полина, целуя его.

Дверь закрылась. Г-жа Шанто пропустила девочку вперед. Лазар следовал за ними.

— Уж меня-то сегодня не придется баюкать, — заявила мать. — Этот гул усыпляет меня, я к нему привыкла… Право, в Париже мне не хватало его, я люблю, чтобы меня чуть укачивало в кровати.

Все трое поднялись на второй этаж. Полину, которая очень прямо держала свой подсвечник, забавляло это восхождение гуськом, со свечами в руках, от колеблющегося пламени на стенах плясали тени. На площадке она остановилась в нерешительности, не зная, куда ее ведет тетя, и та легонько подтолкнула девочку.

— Иди сюда… Вот комната для гостей, а напротив моя… Зайди-ка на минутку, я хочу тебе что-то показать.

Это была комната, обитая желтым кретоном с зелеными разводами, очень скромно обставленная мебелью красного дерева: кровать, шкаф, бюро. Посредине на красном коврике стоял круглый столик на одной ножке. Г-жа Шанто осветила все уголки, потом подошла к бюро и подняла крышку.

— Подойди-ка поближе, гляди, — сказала она.

Она выдвинула один из ящиков и со вздохом положила туда злополучный отчет Давуана. Затем освободила другой ящик повыше, вытащила его и перевернула вверх дном, чтобы вытряхнуть завалявшиеся крошки и положить туда бумаги в присутствии девочки, которая с интересом смотрела на нее.

— Видишь, где они будут лежать? Совсем отдельно… Хочешь, положи сама?

Полина покраснела, ей вдруг стало стыдно, хотя она не смогла бы объяснить почему.

— Что вы, тетя, не надо.

Но старый переплет уже был у нее в руке, и девочке пришлось подчиниться, Лазар, высоко держа свечу, освещал ящик бюро.

— Теперь, — продолжала г-жа Шанто, — они в надежном месте, и будь спокойна, если бы мы даже умирали от голода… Запомни, первый ящик слева. Здесь они будут лежать до той поры, когда ты станешь взрослой девушкой и сможешь сама ими распоряжаться… А может, Минуш заберется сюда и захочет сожрать их?

Девочка расхохоталась, представляя себе, как Минуш открывает бюро и пожирает бумаги. От минутного смущения и следа не осталось, она шалила с Лазаром, который, чтобы позабавить ее, мурлыкал, как кошка, делая вид, что лезет в ящик. Он тоже хохотал от души. Но мать с торжественным видом опустила крышку бюро и энергично дважды повернула ключ.

— Ну вот, все в порядке. Лазар, не дурачься… Теперь я поднимусь к тебе, погляжу, все ли на месте.

И они опять гуськом поднялись по лестнице. В третьем этаже Полина робко приоткрыла дверь слева, но тетка крикнула:

— Нет, нет, напротив. Здесь комната твоего кузена.

Полина задержалась на пороге, ей понравилась эта большая комната с беспорядочно нагроможденными, как на чердаке, вещами: рояль, диван, огромный стол, книги, картины. Наконец она толкнула другую дверь и пришла в восторг, хотя ее комната показалась ей очень маленькой по сравнению с первой. Светлые обои были усыпаны голубыми розочками. В спальне стояла железная кровать с муслиновым пологом, туалетный столик, комод и три стула.

— Все в порядке, — тихо сказала г-жа Шанто, — вода, сахар, полотенце, мыло… Ну, спи спокойно. Вероника ночует в чулане, рядом. Если испугаешься чего-нибудь, постучи в стенку.

— И я поблизости, — заявил Лазар. — Если явится привидение, я приду к тебе на помощь с огромной шпагой.

Двери обеих комнат, расположенных друг против друга, были широко открыты. Полина смотрела из одной комнаты в другую.

— Привидений не бывает, — сказала она весело. — А шпага пригодится для воров… Спокойной ночи, тетя. Спокойной ночи, кузен.

— Спокойной ночи, дорогая… Ты сумеешь раздеться?

— Ну конечно… Я уже не маленькая. В Париже я все сама делала.

Они поцеловались. Уходя, г-жа Шанто сказала племяннице, что она может запереть дверь на ключ. Но девочка уже подбежала к окну, ей не терпелось знать, видно ли отсюда море. Ливень с такой силой ударял в стекла, что она не решилась отворить окно. Было очень темно, но Полина была счастлива, что море где-то здесь, совсем близко. Затем, едва держась на ногах от усталости, она обошла комнату и осмотрела мебель. При мысли о том, что у нее отдельная спальня, где ей разрешено запираться, она почувствовала себя взрослой особой и преисполнилась гордости. Однако, когда она сняла платье и, стоя в нижней юбочке, собиралась запереть дверь, ей вдруг стало страшно. А если кто-нибудь заберется, куда она убежит? Мурашки пробежали у нее по спине, она приоткрыла дверь. Лазар еще стоял посреди комнаты, он взглянул на нее.

— В чем дело? — спросил он. — Тебе что-нибудь нужно?

Она вся зарделась, хотела солгать, затем сказала с присущей ей прямотой:

— Нет, ничего… Видишь ли, я боюсь, когда дверь заперта на ключ. Я не стану запирать, хорошо? Если я постучу, значит я зову тебя. Понимаешь? Тебя, а не служанку.

Он подошел ближе, не устояв перед обаянием этой девочки, такой искренней и такой нежной.

— Спокойной ночи, — сказал он, протягивая ей руку.

Она бросилась к нему на шею и обняла его худенькими ручонками, нисколько не стесняясь того, что полураздета.

— Спокойной ночи, кузен.

Через пять минут она храбро погасила свечу и свернулась клубочком на кровати под муслиновым пологом. От усталости Полина долго не могла уснуть, она словно грезила наяву. Сперва она услышала, как, шаркая ногами, поднялась к себе Вероника и, будто желая всех разбудить, стала передвигать стулья. А потом доносилось лишь грохотание грома, дождь нещадно барабанил по черепичной крыше, от ветра дрожали оконные рамы, он с завыванием врывался в щели дверей. Еще с час продолжалась канонада, каждый обрушившийся вал отдавался в сознании девочки сильным и тупым ударом. Наступила гнетущая тишина, небытие, ей казалось, что дом плывет по воде, как корабль. Постепенно ее окутывало влажное, приятное тепло, расплывчатые мысли перенеслись к бедным людям, там, внизу, которых море выгнало из их постелей, лишило крова, ей было жалко их, хотелось помочь им. Потом все провалилось куда-то, и она заснула как убитая.

II

Присутствие Полины с первых же дней внесло радость в дом. Ее рассудительность, ее спокойная улыбка смягчали тайную ожесточенность, царившую в доме Шанто. Дядя нашел в ней заботливую сиделку, тетка была счастлива, что сын чаще бывает дома. Одна Вероника ворчала. Сто пятьдесят тысяч франков, запертые в ящике бюро, как бы сделали семью богаче, хотя никто до них не дотрагивался. Возникли новые родственные связи, и на фоне надвигавшегося разорения стала маячить надежда, хотя нельзя было сказать, на что именно.

На третий день ночью приступ подагры, который Шанто предчувствовал, начался. Уже целую неделю он ощущал покалывание в суставах, мурашки в конечностях, непреодолимый страх при малейшем движении. Вечером Шанто лег спать довольно спокойно, но в три часа утра у него начал болеть большой палец левой ноги. Затем боль перешла в пятку, а под конец распространилась на всю ступню. До самого рассвета он тихонько стонал, лежа весь в поту под одеялами, но не хотел никого беспокоить. Его приступы подагры были бичом для всего долга, поэтому он никого не звал и крепился до последней минуты, стыдясь своего недуга и зная, как неприязненно отнесутся домашние к его припадку. И все-таки, когда Вероника около восьми утра проходила мимо его комнаты, он не стерпел и вскрикнул от острой боли.

— Так я и знала, — проворчала служанка. — Вот он и заорал.

Она вошла и при виде Шанто, который стонал и метался на подушке, вместо того чтобы утешить его, грубо сказала:

— Обрадовали хозяйку, что и говорить.

Действительно, когда сообщили г-же Шанто и она вошла к мужу, у нее от отчаяния опустились руки.

— Опять! — сказала она. — Только я приехала и опять началось.

Она давно затаила злобу против подагры, это длилось уже пятнадцать лет. Она ненавидела ее, как врага, эта мерзавка искалечила им жизнь, разорила ее сына, погубила ее честолюбивые мечты. Не будь подагры, разве они переселились бы в эту заброшенную деревушку? Несмотря на доброе сердце, г-жа Шанто, содрогаясь от ужаса, с отвращением наблюдала за припадками мужа и заявляла, что не умеет и не может ухаживать за ним.

— Господи, как я страдаю! — кричал несчастный. — Этот приступ будет еще тяжелее, чем в прошлый раз, я чувствую. Уходи, ведь тебя это раздражает, только сейчас же пошли за доктором Казеновым.

И вот все в доме пошло кувырком. Лазар уехал в Арроманш, хотя никто в семье уже не возлагал надежд на врачей. За пятнадцать лет Шанто перепробовал всевозможные лекарства, но после каждого снадобья состояние его только ухудшалось. Вначале у него бывали слабые приступы, и притом редко, но вскоре они участились и усилились, а теперь подагра распространилась на обе ноги и даже угрожала коленному суставу. За это время на глазах у больного трижды менялись методы лечения. В конце концов его бедное тело превратилось в опытное поле, на котором как бы сражались различные модные лекарства. Сперва ему без конца ставили пиявки, потом стали прописывать неимоверное количество слабительных, а теперь стали пичкать кольхицином и окисью лития. Из-за потери крови и ослабления всего организма острая подагра постепенно стала переходить в хроническую. Местное лечение помогало не больше, от пиявок его суставы одеревенели, от опиума приступы становились длительнее, от пластыря появились язвы. Висбаден и Карлсбад не дали никакого результата, а лечение в Виши чуть не стоило ему жизни.

— Господи, как я страдаю! — неустанно повторял Шанто. — Будто собаки рвут ногу на части.

Он метался и непрерывно ворочал ногу, стараясь найти более удобное положение и облегчить свои муки. Но приступ все усиливался, при каждом движении у него вырывались стоны. Вскоре, когда боли достигли предела, стоны слились в непрерывный вопль. Начался озноб и жар, несчастный изнемогал от невыносимой жажды.

В это время Полина проскользнула в комнату. Она стояла перед кроватью и серьезно, но без слез смотрела на дядю. Г-жа Шанто, расстроенная этими криками, совсем потеряла голову. Вероника хотела поправить одеяло, тяжесть которого не мог вынести больной, но, когда она дотронулась до него своими грубыми руками, Шанто стал кричать еще сильнее и оттолкнул ее. Она внушала ему ужас, он уверял, что она тормошит его, как узел с грязным бельем.

— Тогда уж и не зовите меня, сударь, — рассвирепев, заявила Вероника и вышла из комнаты. — Коли вы гнушаетесь людьми, то делайте все сами.

Полина тихонько подошла и своими тонкими пальчиками легко и ловко отвернула одеяло. На короткое время Шанто почувствовал облегчение и не отверг ее услуг.

— Спасибо, деточка… Вот здесь, эту складку. Она весит по меньшей мере пятьсот фунтов… Ой! не так быстро! Мне страшно.

Впрочем, боли возобновились и стали еще сильнее. Видя, что жена мечется по комнате, пытаясь найти какое-нибудь занятие: то отдернет занавеску, то поставит чашку на ночной столик, — он снова рассердился.

— Прошу тебя, перестань ходить, все кругом дрожит… Когда ты делаешь шаг, мне кажется, что меня бьют молотком.

Госпожа Шанто даже не пыталась попросить извинения, чтобы его успокоить. Всегда этим кончалось. Его бросали, предоставляя страдать в одиночестве.

— Пойдем, Полина, — только и сказала она. — Ты видишь, дядя не выносит нас.

Но Полина осталась. Она ступала так легко, что ее ножки едва касались паркета. С той минуты, как она расположилась у постели больного, он не допускал в комнату никого другого. Ему хотелось бы, чтобы за ним ухаживал дух, заявил как-то Шанто. Полина умела угадывать боль и облегчать ее, предупреждала его желания — то убавит свет, то поднесет ему чашку овсяного отвара, которую Вероника ставила за дверью. Но больше всего успокаивало беднягу, что он постоянно видел девочку здесь, рядом. Она тихо и неподвижно сидела на краю стула, не сводя с него больших глаз, полных сочувствия. Он пытался отвлечься, рассказывая ей о своих страданиях.

— Вот теперь словно зазубренным ножом выковыривают кости ступни, и при этом, я готов поклясться, поливают ее горячей водой.

Потом боль стала иной: казалось, ногу стянули железным обручем, а мускулы напряглись до отказа, как струны скрипки. Полина внимательно слушала, словно все понимала, и спокойно переносила крики и жалобы больного, думая лишь о том, как облегчить его муки. Она даже умудрялась быть веселой и умела рассмешить дядю в промежутке между стонами.

Когда явился наконец доктор Казенов, он пришел в восторг от маленькой сиделки и крепко поцеловал ее в голову. Это был человек лет пятидесяти четырех, сухопарый и крепкий, который, прослужив тридцать лет во флоте, вышел в отставку и поселился в Арроманше, где дядя оставил ему в наследство дом. Он стал другом семьи после того, как вылечил вывихнутую ногу г-жи Шанто.

— Ну вот! Опять, — сказал он. — Я забежал, чтобы только проведать вас. Но едва ли я способен сделать больше, чем это дитя. Дорогой мой, уж если человек унаследовал подагру и ему перевалило за пятьдесят, остается лишь махнуть на нее рукой. К тому же вы доконали себя кучей лекарств… Есть только два средства, они вам известны: терпение и фланель!

Доктор производил впечатление большого скептика. За тридцать лет он перевидал столько несчастных, умирающих в разных широтах и от разных болезней, что в глубине души мало верил в свою науку: чаще всего он предоставлял организму бороться самому. Тем не менее он осмотрел у больного опухший большой палец на ноге, где кожа лоснилась и багровела, затем перешел к колену, которое начало воспаляться, и под конец обнаружил на правом ухе твердый белый бугорок.

— Доктор, — простонал больной, — ведь вы не бросите меня так на произвол судьбы!

Лицо врача стало серьезным. Этот бугорок, результат отложения извести, заинтересовал его, и он уверовал в свою науку при виде нового симптома.

— Боже мой, — пробормотал он, — ладно, попробую еще щелочи и соли… Подагра становится хронической, это совершенно ясно.

Затем доктор рассердился:

— Сами виноваты, вы не соблюдаете режима, предписанного мною… Никакого моциона, вечно валяетесь в кресле. И держу пари, тут не обошлось без вина и мяса. Правда? Ну-ка, признавайтесь, вы ели что-нибудь острое?

— Ох, только кусочек гусиного паштета, — едва слышно признался Шанто.

Врач поднял обе руки, словно призывая небеса в свидетели. Однако он достал какие-то пузырьки из кармана своего широкого сюртука и принялся приготовлять лекарство. В качестве наружного средства доктор ограничился тем, что завернул ногу и колено в вату, а сверху забинтовал вощеным холстом. Перед отъездом он не кому-нибудь, а Полине повторил свои назначения: по одной ложке микстуры через каждые два часа, как можно больше овсяного отвара, а главное, диета, строгая диета.

— Едва ли он послушается, все равно будет есть! — сказала г-жа Шанто, провожая доктора.

— Нет, нет, тетя, он будет благоразумен, увидите, — горячо вступилась Полина. — Я заставлю его слушаться.

Казенов взглянул на Полину, его забавляла рассудительность девочки. Он снова расцеловал ее в щечки.

— Вот девочка, которая рождена на благо окружающих, — заявил он с такой же проницательностью, с какой ставил диагнозы.

Целую неделю Шанто вопил не переставая. Казалось, приступ уже кончился, но вдруг начала болеть другая нога, и все возобновилось с удвоенной силой. Весь дом трепетал, Вероника заперлась на кухне, чтобы не слышать криков, даже г-жа Шанто и Лазар, чтобы разрядить нервное напряжение и тревогу, убегали из дома. Одна только Полина не покидала комнаты больного и боролась с капризами дяди, который во что бы то ни стало хотел съесть котлету, крича, что он голоден, а доктор Казенов осел, раз он даже не умеет вылечить его. По ночам чаще всего боли усиливались. Полине удавалось спать не больше двух-трех часов. Тем не менее она держалась молодцом, это была на редкость выносливая девочка. Г-жа Шанто почувствовала облегчение и с благодарностью приняла помощь ребенка, который вносил мир в семью. Наконец больной выздоровел. Полина снова обрела свободу, и между ней и Лазаром завязалась тесная дружба.

Сперва они проводили время в большой комнате молодого человека. Он приказал снести перегородку и таким образом занимал всю половину третьего этажа. Узкая железная кровать в углу была скрыта за старой, рваной ширмой. У стены на некрашеных деревянных полках было расставлено около тысячи книг — разрозненные тома, произведения классиков, обнаруженные на чердаке в Кане и перевезенные в Бонвиль. Подле окна стоял старинный, огромный нормандский шкаф, забитый множеством удивительных вещей: образцами минералов, старыми инструментами, сломанными детскими игрушками. Там стоял так же рояль, над которым висели две рапиры и маска для фехтования, посредине комнаты — громадный стол, очень высокий, старинный стол для черчения, до того загроможденный бумагами, картинками, банками с табаком, трубками, что почти негде было примоститься.

Полина, попав в этот хаос, пришла в восторг. Она потратила месяц на обследование комнаты и ежедневно делала новые открытия: то среди книг она вдруг обнаружила ‘Робинзона’ с иллюстрациями, то из-под шкафа выудила полишинеля. Вскочив с постели, она сразу же бежала в комнату кузена и располагалась там, а после обеда опять туда возвращалась. Словом, жила там. Лазар с первого же дня стал относиться к ней, как к мальчику, как к братишке, который моложе его на девять лет, но так весел, так забавен со своими большими смышлеными глазками, что отнюдь его не стесняет. Лазар курил трубку, читал, развалившись в кресле и задрав ноги, писал длинные письма и клал в них цветы. Иногда маленький товарищ становился чересчур шумливым: вдруг девочка взбиралась на стол или выскакивала из дыры в ширме. Как-то утром, удивленный подозрительной тишиной, Лазар обернулся и увидел, что Полина надела маску для фехтования, в руку взяла рапиру и стоит, отвешивая поклоны. И хотя вначале Лазар призывал ее к порядку, угрожал выставить вон, в большинстве случаев это кончалось диким весельем: оба прыгали и резвились среди опрокинутой мебели. Полина бросалась ему на шею, он вертел ее, как волчок, юбки ее взлетали, а он сам превращался в мальчишку, и оба хохотали хорошим детским смехом.

Затем их стал занимать рояль. То был старый эраровский инструмент тысяча восемьсот десятого года, на котором Эжени де ла Виньер целых пятнадцать лет обучала детей музыке. В потускневшей коробке красного дерева струны вздыхали, звуки доносились глухо, словно издалека. Лазар, который не мог добиться от матери нового рояля, изо всех сил ударял по клавишам, пытаясь извлечь романтические аккорды, звучавшие у него в голове, и слегка подпевал себе, чтобы добиться желаемого результата. Вскоре эта страсть заставила Лазара злоупотреблять добротой Полины, он имел аудиторию, он демонстрировал перед ней свой репертуар на протяжении долгих послеобеденных часов, то были самые сложные пьесы, глазным образом еще непризнанные в ту пору произведения Берлиоза и Вагнера. При этом он напевал сквозь зубы все громче и громче, и под конец играл в такой же мере горлом, как и пальцами. В эти дни девочке было очень скучно, но она смирно сидела и слушала, боясь огорчить кузена.

Иногда их застигали сумерки, тогда Лазар, опьяненный звуками, делился с Полиной своими заветными мечтами. Он тоже станет гениальным музыкантом наперекор матери, наперекор всему миру. Еще в Кане, в лицее, скрипач, учитель Лазара, был поражен его музыкальными способностями и предсказал ему блестящее будущее. Лазар тайком брал уроки композиции, а теперь работал самостоятельно. Он уже задумал в общих чертах симфонию под названием ‘Земной рай’, одна часть даже написана: ангелы изгоняют Адама и Еву. Этот отрывок, торжественный и скорбный марш, Лазар как-то вечером согласился сыграть Полине. Девочка его одобрила, нашла, что это очень хорошо. Затем она стала спорить с кузеном. Конечно, очень приятно сочинять красивую музыку, но, может, разумнее с его стороны подчиниться воле родителей и стать префектом или судьей. Всех в доме удручал раздор между матерью и сыном, Лазар говорил о поездке в Париж и вступлении в консерваторию, а мать давала ему срок до октября месяца, когда наконец он должен будет избрать себе профессию, достойную порядочного человека. Девочка поддерживала этот план тетки, заявив ей своим спокойным и уверенным тоном, что берется переубедить кузена. Над этим посмеивались, а Лазар в ярости захлопнул крышку рояля, крича, что Полина — ‘паршивая мещанка’.

Размолвка длилась три дня, потом они помирились. Чтобы приобщить Полину к искусству, Лазар вбил себе в голову, что нужно научить ее играть на рояле. Он ставил ее пальцы на клавиши и целыми часами заставлял играть гаммы, сверху вниз и снизу вверх. Но она решительно возмущала его своим равнодушием к музыке. Ей только бы пошалить, забавляясь, она водила лапками Минуш по клавишам, исполняя дикие симфонии, и уверяла, что кошка играет знаменитое ‘Изгнание из земного рая’, — это смешило самого автора. А потом снова начинались прежние игры, девочка прыгала Лазару на шею, он вертел ее, Минуш тоже включалась в танец, скача со стола на шкаф. Что до Матье, то его не допускали: он слишком бурно веселился.

— Убирайся, паршивая мещанка! — воскликнул как-то Лазар, выйдя из себя. — Пусть мама учит тебя музыке, если ей угодно.

— Твоя музыка никому не нужна, — смело заявила Полина. — На твоем месте я стала бы доктором.

Оскорбленный до глубины души, он сердито смотрел на нее. Доктором! Кто это ее настроил? Он разозлился, он защищал свою страсть с такой горячностью, которая должна была все преодолеть.

— Так знай же, — кричал он, — если мне помешают стать музыкантом, я покончу с собой!

Настало лето, Шанто совсем поправился, и Полина могла убегать с Лазаром из дома. Большая комната опустела, начались веселые прогулки на воле. В первые дни молодые люди довольствовались террасой, где стояли кусты тамариска, засохшие от морского ветра, затем они спустились во двор, оборвали цепь колодца, всполошили дюжину тощих кур, питавшихся кузнечиками, потом стали прятаться в конюшне и пустом сарае, в котором от их беготни осыпалась штукатурка, дошли до огорода, скудного участка земли, где Вероника по-крестьянски окучивала четыре грядки, покрытые рахитичными овощами и обсаженные грушевыми деревьями с искалеченными ветками, пригнувшимися к земле под напором северо-западных ветров. И наконец, толкнув калитку, друзья оказались на обрывистом берегу, — над ними раскинулось небо, у ног лежало море. Полина не могла наглядеться на эту необъятную водную гладь, такую прозрачную и спокойную под ясными лучами июльского солнца. Она постоянно смотрела на море из всех окон дома. Но ей никогда не приходилось видеть его так близко, а когда они с Лазаром спустились на пустынное, но полное жизни взморье, перед девочкой открылся новый мир.

Какие чудесные приключения! Хотя г-жа Шанто верила в благоразумие племянницы, она все же ворчала и пыталась удержать их дома. Поэтому они никогда не ходили через двор, где их могла увидеть Вероника, а удирали через огород и пропадали до вечера. Но вскоре прогулки вокруг церкви, уголок кладбища, защищенный тисовыми деревьями, грядки салата на огороде кюре наскучили им, за неделю они изучили все достопримечательности Бонвиля — тридцать домиков, прилепившихся к скале, и отмель, усыпанную галькой, куда рыбаки вытаскивали свои лодки. Интереснее всего было уходить во время отлива очень далеко вдоль скалистых берегов, ступать по мелкому песочку, обращая в бегство крабов, перескакивать с камня на камень среди водорослей, чтобы обойти ручейки прозрачной воды, кишащие юркими креветками. А рыбная ловля, а моллюски, которых они съедали сырьем, без хлеба, а диковинные пресмыкающиеся, которых они завертывали в край носового платка, а неожиданные находки, вроде заблудившейся камбалы или крохотного омара, растянувшегося в глубине ямки! Потом начинался прилив, иногда он настигал их врасплох, и они играли в потерпевших кораблекрушение, укрывшись на каком-нибудь рифе, ожидая, пока спадет волна. Это было восхитительно, они возвращались промокшие с ног до головы, с взлохмаченными от ветра волосами и, привыкнув к свежему соленому воздуху, по вечерам, сидя под лампой, жаловались, что задыхаются.

Но самым большим удовольствием было купанье. Чересчур каменистый пляж отнюдь не прельщал жителей Кана или Байе. И в то время, как побережье вдоль Арроманша ежегодно застраивалось новыми домиками, ни один купающийся не появлялся в Бонвиле. Лазар и Полина нашли в километре от деревни, в направлении Порт-ан-Бессен, очаровательное местечко, небольшую бухту с мелким золотым песочком, врезавшуюся между двумя отвесными скалами. Они назвали ее ‘Бухта сокровищ’, потому что им казалось, будто в ее спокойной волне перекатываются золотые монеты. Здесь они были как дома и раздевались без всякого смущения. Он, не прерывая разговора, отворачивался, снимал брюки. Она, придерживая подбородком край рубашки, натягивала шерстяные штанишки, плотно облегавшие ее мальчишеские бедра. За неделю Лазар научил ее плавать. Тут девочка оказалась гораздо сообразительней, чем в музыке, и так смело ныряла, что часто захлебывалась морской водой. А когда более сильная волна швыряла их друг на друга, они смеялись от переполнявшего их ощущения свежести и юности. Полина и Лазар выходили из воды блестящие от соли, сушили на ветру свои обнаженные руки, резвясь и шаля, как мальчишки. Это, пожалуй, было даже интереснее, чем рыбная ловля.

Дни бежали, настал август, а Лазар не принял еще никакого решения. В октябре Полина должна была поступить в пансион, в Байе. Когда, разомлев от солнца и моря, счастливые и усталые, они растягивались на песке, между ними начинались серьезные, деловые разговоры. В конце концов девочка заинтересовала его медициной, заявив, что, будь она мужчиной, охотнее всего она лечила бы людей. Уже с неделю ‘Земной рай’ двигался туго, и Лазар начал сомневаться в своем таланте. Конечно, и среди врачей были великие люди, он вспомнил Гиппократа, Амбруаза Паре и многих других. Но как-то в полдень Лазар испустил ликующий вопль: наконец-то он создаст шедевр. ‘Рай’ — чепуха, он покончил с ним и начал писать симфонию ‘Скорбь’, на этих страницах он выразит в божественной гармонии рыдания и мольбу отчаявшегося человечества, взывающего к небесам, он использует марш Адама и Евы, попросту сделав из него ‘Марш Смерти’. В течение недели его восторженность возрастала с каждым часом, в своей симфонии он задумал отобразить всю вселенную. Прошла еще неделя и, к крайнему изумлению подружки, Лазар заявил как-то вечером, что все-таки охотно поедет в Париж и будет изучать медицину. Он рассчитывал, что это приблизит его к консерватории, а там на месте будет видно. Его решение очень обрадовало г-жу Шанто. Она предпочла бы, чтобы ее сын стал видным чиновником или судьей, но врачи тоже люди уважаемые, и притом они зарабатывают большие деньги.

— Ты просто маленькая волшебница! — сказала она, обнимая Полину. — Ах, дорогая, ты щедро воздаешь нам за то, что мы взяли тебя к себе!

Все было решено. Лазар уедет первого октября. А теперь, в сентябре, друзья снова возобновили свои прогулки с еще большим увлечением, — им хотелось достойным образом завершить свободную жизнь. Они пропадали до вечера на пляже ‘Бухты сокровищ’.

Однажды в сумерки, лежа рядышком, они смотрели на звезды, вправленные, как огненные жемчужины, в темнеющее небо. Полина восхищалась ими спокойно и серьезно, как положено нормальной девочке. Он же, лихорадочно возбужденный подготовкой к отъезду и резкими сменами настроений, которые заставляли его строить все новые и новые планы, нервничал и беспокойно моргал глазами.

— Звезды очень красивы, — степенно сказала Полина после длительного молчания.

Лазар не отвечал. От недавнего веселья не осталось и следа, безысходная тоска отражалась в его широко открытых глазах. С каждой минутой на небе появлялось все больше и больше светящихся точек, будто оттуда, из бесконечности, подбрасывали лопатками горящие угольки.

— Ты этого еще не знаешь, — прошептал он наконец. — Каждая звезда — светило, вокруг которого вертятся такие же планеты, как наша земля, а там, за ними, еще мириады и мириады других…

Он умолк, а потом продолжал сдавленным голосом:

— Ну, а я не люблю смотреть на них… Мне становится страшно.

Начинался прилив, издалека, с моря, доносилось стенание, словно горестный вопль отчаявшейся толпы. А на темном уже горизонте горели мигающие песчинки миров. И вдруг среди жалобных стонов земли, подавленной несметным количеством звезд, Полине почудились здесь, рядом, чьи-то рыдания,

— Что с тобой? Ты болен?

Лазар не отвечал, он рыдал, судорожно прижав ладони к лицу, словно не желая ничего видеть. Когда он пришел наконец в себя, он лишь пробормотал:

— О! Умереть, умереть!

У Полины от этой сцены осталось странное чувство недоумения. Лазар с трудом поднялся, и они возвращались в Бонвиль уже в темноте, ноги их захлестывали волны, ни он, ни она не находили слов. Она смотрела, как Лазар шел впереди, казалось, что он стал ниже ростом, словно ссутулился под порывами западного ветра.

В тот вечер их ждала гостья, она сидела в столовой и болтала с Шанто. Уже с неделю они ожидали Луизу, девочку лет двенадцати, которая ежегодно проводила несколько дней в Бонвиле. Дважды за ней напрасно ездили в Арроманш, и вот она вдруг явилась вечером, когда ее уже перестали ждать. Мать Луизы умерла на руках г-жи Шанто и поручила ей свою дочь. Отец, г-н Тибодье, канский банкир, через полгода женился вторично и теперь уже имел троих детей. Он был занят новой семьей, голова его раскалывалась от цифр, он отдал старшую дочь в пансион и охотно избавлялся от нее во время каникул, если представлялась возможность отправить Луизу к друзьям. В большинстве случаев он даже не сам отвозил ее. На сей раз он тоже прислал девочку со слугой, с опозданием на целую неделю. У хозяина столько забот! Слуга тут же уехал, сказав, что хозяин сделает все возможное, чтобы приехать за барышней самому.

— Иди сюда, Лазар, крикнул Шанто. — Она приехала!

Луиза, улыбаясь, по-родственному расцеловала молодого человека в обе щеки, хотя в общем они мало встречались: она постоянно жила, как в заточении, в своем пансионе, а он только год назад кончил лицей. Их дружба началась лишь с последних каникул. Он обращался с ней церемонно, чувствуя, что она уже кокетка и с пренебрежением относится к шумным детским играм.

— А ты, Полина, не поцелуешь ее? — спросила г-жа Шанто, входя в комнату. — Она старше тебя на год и восемь месяцев… Подружитесь, это доставит мне удовольствие.

Полина взглянула на Луизу, худенькую, хрупкую девушку, с неправильным, но очень приятным лицом и красивыми белокурыми волосами, собранными в узел и завитыми, как у взрослой дамы. Она побледнела, увидев, как гостья обнимается с Лазаром, а когда девочка с улыбкой потянулась к ней, Полина дрожащими губами ответила на этот поцелуй.

— Что с тобой? — спросила тетка. — Ты озябла?

— Да, немного, — ветер холодный, — ответила она, зардевшись от своей лжи.

За столом Полина ничего не ела. Она неотрывно следила за всеми, и взгляд ее становился мрачным, как только кузен, дядя или даже Вероника проявляли малейшее внимание к Луизе. Но когда подали десерт и Матье, делая обычный обход, положил свою большую голову на колени гостье, страдания Полины, видимо, достигли предела. Тщетно она звала его, пес не отходил от Луизы, которая набивала ему рот сахаром.

Кончили обедать. Полина куда-то исчезла. Вдруг Вероника, убиравшая посуду, пришла из кухни и заявила с торжествующим видом:

— Ну вот, сударыня, вы считаете вашу Полину ангелом!.. Пойдите-ка полюбуйтесь на нее.

Все отправились во двор. Спрятавшись за каретный сарай, девочка прижала Матье к стене и в исступлении, охваченная бешенством, била его по голове своими крепкими кулачками. Ошеломленный пес даже не защищался, а стоял понурив голову. Взрослые бросились к Полине, но она продолжала колотить Матье, пришлось унести ее, обессиленную, в беспамятстве, совсем больную, и тут же уложить в постель, тетка часть ночи просидела подле нее.

— Очень мила, очень мила, нечего сказать, — твердила Вероника, восхищенная тем, что наконец нашла изъян в этой жемчужине.

— Я припоминаю, мне рассказывали в Париже о ее вспыльчивости, — сказала г-жа Шанто. — Она ревнива, это очень дурно… За полгода ее пребывания здесь я кое-что замечала, но избить пса до полусмерти, право же, это переходит границы.

Когда на другой день Полина увидела Матье, она обняла его дрожащими руками и стала целовать в морду с такими рыданиями, что все испугались, как бы не повторился припадок. Однако характер ее не исправился, — порою под влиянием какого-то внутреннего толчка вся кровь приливала ей к голове. Вероятно, ребенок унаследовал эту неистовую ревность от кого-нибудь из далеких предков по материнской линии, и она уживалась с уравновешенностью матери и отца, на которых Полина была так похожа. Девочка, очень разумная для своих десяти лет, сама заявила, что всячески старается преодолеть эти вспышки гнева, но это выше ее сил. После таких припадков она бывала печальна, словно то был позор, гадкая болезнь.

— Я так люблю вас, зачем же вы любите чужих? — рыдала она, уткнувшись лицом в плечо тетки, которая отчитывала ее в своей комнате.

Итак, несмотря на все усилия, Полина очень страдала от присутствия Луизы. Узнав, что должна приехать гостья, Полина стала ждать ее с тревогой и любопытством, а теперь в нетерпении считала дни, страстно желая, чтобы та поскорее уехала. Впрочем, Луиза нравилась Полине: она хорошо одевалась, держала себя, как взрослая воспитанная девица, в ее мягкости было что-то вкрадчивое, как у ребенка, получившего мало ласки в семье, но когда Лазар находился в их обществе, именно это обаяние маленькой женщины, это пробуждение неведомого смущало и раздражало Полину. Однако молодой человек отдавая явное предпочтение Полине, он насмехался над Луизой, говоря, что ему надоел ее надменный вид, предлагал убежать от нее куда-нибудь подальше и поиграть в свое удовольствие, а она пусть в одиночестве корчит из себя светскую даму. С дикими вольными играми было покончено, все трое все больше сидели в комнате и рассматривали картинки или степенно гуляли по пляжу. Эти две недели были совсем испорчены.

Как-то утром Лазар заявил, что уедет на пять дней раньше. Он хочет устроиться в Париже, найти там одного из старых товарищей по Кану. И тут Полина, хотя ее уже месяц приводила в отчаяние одна мысль об отъезде кузена, вдруг горячо поддержала решение Лазара. Она энергично и весело помогала тетке укладывать в чемодан его вещи, но потом, когда папаша Маливуар увез его в своем старом рыдване, она заперлась у себя в комнате и долго плакала. Вечером она была очень мила с Луизой. Девочка прожила еще неделю в Бонвиле, и обе чудесно провели время. Когда слуга отца приехал за Луизой, объяснив, что хозяина задержали банковские дела, подружки бросились в объятия друг другу и поклялись в вечной любви.

Последние месяцы года тянулись медленно. Г-жа Шанто отказалась от своего намерения отдать Полину в пансион. Она решила оставить ее дома, главным образом уступая просьбам Шанто, который уже не мог обойтись без девочки. Не признаваясь даже самой себе, что ею руководят корыстные соображения, она выразила желание сама заняться образованием Полины и помолодела при мысли о том, что снова станет учительницей. В пансионе девочки узнают много дурного, а ведь она в ответе, она должна охранять невинность своей воспитанницы. Из недр библиотечного шкафа Лазара извлекли грамматику, арифметику, учебник истории и даже сокращенное пособие по мифологии. I’-жа Шанто снова вооружилась указкой и стала давать по уроку в день. Полина писала диктовки, решала задачи, зубрила наизусть стихи. Большая комната кузена превратилась в классную. Вдобавок Полине пришлось сесть за рояль и, разумеется, учиться хорошим манерам, строгая наставница демонстрировала ей образцы безупречного поведения, чтобы исправить мальчишеские повадки Полины. Впрочем, та была послушной и смышленой девочкой и охотно училась, даже если предмет не нравился ей. Одна только книга наводила на нее тоску — катехизис. Она никак не могла понять, почему тетка утруждает себя по воскресеньям и ходит с ней к обедне. Зачем? В Париже ее никогда не водили в церковь св. Евстахия, хотя она находилась почти рядом с их домом. Отвлеченные идеи Полина усваивала с трудом, и тетка сочла нужным объяснить ей, что благовоспитанная девушка в деревне обязана подавать хороший пример и проявлять почтительность к кюре. Она лично соблюдала обряды, поскольку это было принято и как бы являлось частью хорошего воспитания наравне с хорошими манерами.

Между тем море два раза в день обрушивало на Бонвиль свои не знающие покоя волны, и Полина росла, созерцая необъятный горизонт. Она не играла больше, так как у нее не было товарищей. Когда она мчалась наперегонки с Матье вокруг террасы или прогуливалась по огороду, держа Минуш на плече, ее единственным развлечением было вечно живое море: свинцовое в ненастные дни декабря, светло-зеленое с муаровым, меняющимся оттенком как только проглядывало майское солнце. Год выдался счастливый, казалось, присутствие Полины принесло в дом удачу, это еще раз подтвердилось, когда Давуан неожиданно прислал пять тысяч, чтобы избежать полного разрыва, которым Шанто ему пригрозили. Очень аккуратно, каждые три месяца, тетка ездила в Кан и получала там проценты, причитавшиеся Полине, отложив деньги, израсходованные на поездку и назначенные опекунским советом на содержание Полины, на остальную сумму она снова приобретала процентные бумаги. По возвращении тетка требовала, чтобы девочка шла с ней в ее комнату, и, отпирая знакомый ящик бюро, говорила:

— Видишь, я кладу их наверх… Ну что? Пачка растет. Не беспокойся, все будет цело, все до копеечки.

В одно прекрасное августовское утро внезапно приехал Лазар. Он сообщил, что блестяще сдал экзамены и перешел на следующий курс. Его ждали только через неделю, но он хотел сделать сюрприз матери. То была огромная радость. Из писем, которые он писал два раза в месяц, было видно, что он все больше и больше увлекается медициной. Лазар стал совсем другим, он не упоминал больше о музыке и под конец даже наскучил всем бесконечными рассказами о профессорах и учеными рассуждениями по любому поводу, будь то блюда, подаваемые на стол, или дующий ветер. Он был одержим новой страстью и пылко, всем существом отдавался мечте стать гениальным врачом, который должен поразить мир.

Полина, которая с детскою непосредственностью кинулась к нему на шею, была очень изумлена происшедшей в нем перемене. Ее даже огорчало, что он перестал говорить о музыке, хоть немного, для развлечения. В самом деле, разве можно разлюбить то, что ты так любил? Когда она спросила его о симфонии, он отшутился, заявив, что с этими глупостями покончено, а ей стало очень грустно. Вскоре она заметила, что стесняет его и он смеется каким-то гадким смешком, а в его глазах и движениях ощущалось что-то новое: десять месяцев жизни, о которой нельзя рассказать маленькой девочке. Он сам разобрал чемодан, чтобы спрятать в шкаф свои книги, романы и толстые научные фолианты с гравюрами и множеством иллюстраций. Он уже не вертел больше Полину как волчок, так, что юбки взлетали на голову, и нередко смущался, когда она пыталась войти и, как в былые времена, расположиться в его комнате. А ведь она только чуть-чуть подросла и доверчиво смотрела на него своими чистыми, детскими глазами. Однако через неделю между ними снова завязалась мальчишеская дружба. Крепкий морской бриз смыл запахи Латинского квартала, и Лазар опять стал ребенком с этой здоровой, веселой и шумливой девчонкой. Все возобновилось, все пошло по-старому: игры вокруг большого стола, беготня наперегонки с Матье и Минуш по огороду, прогулки в ‘Бухту сокровищ’ и невинные купанья под яркими лучами солнца, когда их рубашки развевались как флаги и весело хлопали на ветру. В этом году Луиза, гостившая в Бонвиле в мае, уехала на каникулы к другим знакомым, неподалеку от Руана. Прошли два чудесных месяца, ни одна размолвка не омрачила их дружбы. В октябре, в день, когда Лазар начал укладывать чемодан, Полина увидела, что он набивает его книгами, которые так и пролежали в шкафу, — он не удосужился открыть хотя бы одну из них.

— Значит, ты их увозишь? — огорченно спросила она.

— Разумеется, — ответил он. — Это для моих занятий… Ах! черт побери, как я буду работать! Я должен все изучить досконально.

Мертвая тишина снова воцарилась в маленьком доме, возобновился привычный распорядок, потекли однообразные дни под неумолчный гул моря. Но в этом году в жизни Полины произошло важное событие. В июне она впервые причастилась, ей исполнилось двенадцать с половиной лет. Постепенно она начала верить в бога, верить серьезно и глубоко. Ее не удовлетворяли премудрости катехизиса, которые она всегда заучивала, не понимая.

В юной рассудительной головке Полины возник образ могущественного и мудрого властелина, руководящего вселенной и надзирающего за соблюдением справедливости на земле. Такого наивного представления было совершенно достаточно, чтобы подружиться с аббатом Ортером. Крестьянский сын, тугодум, усвоивший только азы священного писания, он довольствовался внешним исполнением обрядов, послушанием, показным благочестием. Он заботился лишь о собственном спасении, что до его прихожан, то тем хуже для них, если они загубили свои души! Уже пятнадцать лет священник тщетно пытался стращать их адскими муками, теперь он лишь требовал от своей паствы соблюдения внешних приличий и посещения церкви в дни больших праздников. Весь Бонвиль собирался там по привычке, хотя обитатели деревни и погрязли в грехах. Равнодушие к спасению своей паствы сделало священника терпимым. Каждую субботу он играл в шашки с Шанто, хотя мэр, ссылаясь на свою подагру, никогда не переступал порога церкви. Зато г-жа Шанто соблюдала все обряды, регулярно посещала мессы и водила туда Полину. Наивное простодушие кюре мало-помалу пленило девочку. В Париже в ее присутствии презрительно отзывались о священниках, об этих лицемерах, скрывающих под черными сутанами всяческие пороки. Но этот кюре из приморского поселка, с загорелым от солнца затылком, с повадками и речью бедного фермера, обутый в грубые башмаки, казался ей действительно славным малым. Одна черта особенно нравилась ей: аббат Ортер очень любил курить толстую пеньковую трубку, но стыдился этого и обычно укрывался в глубине сада, возле грядок салата. Эта трубка, которую он смущенно прятал, когда его застигали врасплох, умиляла Полину, хотя она и не сумела бы объяснить почему. С весьма серьезным видом она причастилась вместе с двумя девочками и мальчишкой из деревни. Вечером кюре, обедавший у Шанто, сказал, что в Бонвиле никогда не бывало причастницы, которая бы так хорошо держала себя перед алтарем.

Этот год оказался не столь удачным, повышения цен на еловый лес, которого уже давно ждал Давуан, не произошло. Из Кана приходили дурные вести: уверяли, что Давуан вынужден продавать с убытком и неминуемо приближается к катастрофе. Семья с трудом сводила концы с концами, трех тысяч франков ренты в обрез хватало на самое необходимое, приходилось экономить во всем. Г-жа Шанто очень беспокоилась о Лазаре, она получала от него письма, но никому не показывала их. Видимо, он вел рассеянный образ жизни и преследовал ее постоянными просьбами денег. В июле она поехала получать ренту Полины и кинулась к Давуану, две тысячи франков, которые он дал ей недавно, уже были высланы молодому человеку. С трудом она вырвала у него еще тысячу франков, которые тут же отправила в Париж. Лазар писал, что не сможет вернуться домой, пока не расплатится с долгами.

Уже целую неделю его ждали. Каждое утро приходили письма, в которых он со дня на день откладывал приезд. Наконец мать и Полина выехали ему навстречу в Вершмон. После объятий и поцелуев все возвращались пыльной дорогой пешком, а пустой экипаж с чемоданом следовал за ними. Но это возвращение в лоно родной семьи было не столь радостным, как его торжественное прибытие в прошлом году. Лазар провалился на июльских экзаменах, был озлоблен против профессоров и весь вечер разносил этих ослов, которые, как он выразился, осточертели ему. На другой день, в присутствии Полины, он швырнул свои книги в шкаф на полку, заявив, что не притронется к ним, — пусть гниют здесь. Это непостоянство, эти быстрые переходы от любви к ненависти озадачивали девочку. Полина слушала, как он зло вышучивает медицину, утверждая, что она не способна даже вылечить насморк. Однажды, когда девочка с юным воодушевлением и верой стала защищать науку, он вогнал ее в краску своими насмешками над ее наивной восторженностью. Впрочем, он готов безропотно покориться необходимости быть врачом. Не все ли равно — эта чепуха или другая, в сущности, все одинаково тошно. Полина была возмущена новыми воззрениями Лазара. Где только он нахватался их? Наверняка в этих мерзких книгах! Но она не смела больше спорить, стыдясь своего невежества, чувствуя себя неловко под градом насмешек кузена, который намекал, что не все может сказать ей. Таким образом каникулы прошли в постоянных поддразниваниях. Во время прогулок юноша хандрил, ворчал, что море скучное, всегда одинаковое, и тем не менее, чтобы убить время, стал писать стихи о море, тщательно отшлифованные сонеты с очень богатыми рифмами. Купаться Лазар отказался, заявив, что холодная вода ему вредна, несмотря на презрение к медицине, он выражал свои мнения весьма категорично и одним словом приговаривал людей к смерти или даровал жизнь. Примерно в середине сентября, когда должна была приехать Луиза, он вдруг заговорил об отъезде в Париж под предлогом подготовки к экзаменам. Эти две девчонки вконец угробят его. Лучше уж лишний месяц прожить у себя, в Латинском квартале. Чем больше Лазар огорчал Полину, тем нежнее становилась она. Когда он бывал резок, когда он развлекался, изводя ее, она смотрела на него тем же ласковым и веселым взглядом, которым успокаивала старика Шанто, когда тот вопил от боли во время приступов подагры. Ей казалось, что кузен болен, он смотрит на жизнь, как старик.

Накануне отъезда Лазар так радовался, ему так не терпелось покинуть Бонвиль, что Полина разрыдалась.

— Ты разлюбил меня!

— Не будь дурочкой! Разве ты не знаешь, что мне нужно пробивать себе дорогу?.. Такая большая девочка, а глаза на мокром месте!

Но она уже взяла себя в руки и, улыбнувшись, сказала сквозь слезы:

— Смотри же, поработай как следует в этом году, чтобы вернуться довольным.

— О! не стоит чересчур много работать. Все эти экзамены сущие пустяки! Если я не перешел, то лишь потому, что мне не очень хотелось… Одолею это, раз у меня нет состояния и я не могу жить, ничего не делая, а это единственное разумное занятие для мужчины.

С первых же чисел октября, тотчас после отъезда Луизы в Кан, Полина начала заниматься с теткой. В программу третьего года обучения входила сокращенная история Франции и мифология, приспособленная для молодых девиц, в которой она должна была почерпнуть необходимые сведения, чтобы разбираться в музейных картинах. Но девочка, столь прилежная в прошлом году, теперь словно отупела. Она засыпала во время приготовления уроков, иногда ее бросало в жар, щеки вдруг загорались ярким румянцем. После безумной вспышки гнева против Вероники, которая, по словам девочки, ненавидела ее, Полина два дня пролежала в кровати. В ней происходили какие-то перемены, беспокоившие ее. Она стала постепенно развиваться: на груди появились округлости, похожие на опухоль, к которым было больно прикоснуться, самые сокровенные и нежные места покрылись легким пушком. Когда она украдкой разглядывала себя по вечерам перед сном, ей становилось неловко, ее охватывало смущение, и девочка старалась поскорей задуть свечу. Голос Полины стал звонким, и ей казалось, что это некрасиво. Она была недовольна собой, жила в каком-то нервном ожидании, в предвидении чего-то, не решаясь ни с кем говорить об этом.

Наконец, незадолго до рождества, состояние здоровья Полины встревожило г-жу Шанто. Девочка стала жаловаться на сильные боли в пояснице, изнемогала от усталости, по временам ее лихорадило. После того как доктор Казенов, с которым Полина очень подружилась, задал ей несколько вопросов, он увел тетку в сторону и посоветовал предупредить племянницу. Наступает половая зрелость, сказал он, в его практике были случаи, когда молодые девушки при виде хлынувшей крови заболевали от страха. Сначала тетка отказалась, она считала эти предосторожности излишними и не выносила такого рода откровенностей. Ее системой воспитания было полное неведение, щекотливых тем она избегала, пока они не возникали сами собой. Однако, поскольку врач настаивал, она обещала поговорить с племянницей, но не сделала этого вечером, а потом откладывала со дня на день. Полина не из трусливых, ведь многих девочек никто не предупреждал. Всегда будет время просто сказать ей, что это совершенно естественно, не вызывая неуместных вопросов и не вдаваясь в подробности.

Как-то утром г-жа Шанто, выйдя из спальни, услышала стоны Полины и очень встревоженная бросилась к ней. Сидя посреди кровати и откинув одеяло, девушка с побелевшим от ужаса лицом истошным голосом звала тетку, она смотрела на себя, на пятна крови и была так потрясена, что обычное мужество изменило ей.

— Ах, тетя! тетя!

Госпожа Шанто сразу все поняла.

— Это пустяки, дорогая. Успокойся.

Но Полина, которая продолжала разглядывать себя, сидя в напряженной позе тяжело раненого человека, даже не слышала ее слов.

— Ах, тетя, я почувствовала что-то мокрое, смотри, смотри же, это кровь! Все кончено, простыни промокли насквозь.

Голос ее ослабел, она решила, что истекает кровью. Теперь она вспомнила вопль кузена, вопль отчаяния и страха перед необъятностью небесного свода, тогда она не понимала его.

— Все кончено, я умираю.

Тетка в замешательстве искала подходящих слов, какую-нибудь ложь, чтобы успокоить ее, ничего не объясняя.

— Не волнуйся, разве я была бы так спокойна, если бы тебе угрожала опасность… Клянусь, это бывает у всех женщин. Это как кровотечение из носа…

— Нет, нет, ты говоришь так, чтобы успокоить меня… Я скоро умру, я скоро умру.

Нельзя было терять времени. Пришел доктор Казенов, он опасался воспаления мозга. Г-жа Шанто снова уложила девушку, пристыдив ее за трусость. Прошло несколько дней, нервный припадок кончился. Девушка была изумлена, отныне она размышляла о новых и непонятных вещах, затаив в глубине души невысказанный вопрос, на который упорно искала ответа.

Через неделю Полина снова начала заниматься и, казалось, очень увлеклась мифологией. Она почти не покидала большую комнату Лазара, в которой всегда работала, приходилось звать ее к столу, она являлась рассеянная, словно оцепеневшая. Но там, наверху, книги по мифологии не раскрывались. Полина, мучительно стараясь понять, широко раскрыв глаза и сжав голову похолодевшими от напряжения руками, просиживала целые дни над трудами по медицине, оставленными Лазаром в шкафу. В те чудесные дни, когда Лазар воспылал страстью к медицине, он приобрел ‘Трактат о физиологии’ Лонге и ‘Описательную анатомию’ Крювейе, хотя они были ему не так уж необходимы. Как раз эти книги остались, а другие, нужные для работы, Лазар увез с собой. Едва тетка выходила, Полина доставала их, но при малейшем шорохе неторопливо клала на полку, не потому, что боялась быть застигнутой на месте преступления, а потому, что родные могли помешать ей заниматься серьезным делом. Вначале она ничего не понимала, обескураженная терминологией, которую ей приходилось разыскивать в словаре. Затем, сообразив, что здесь нужна система, она принялась за анатомию прежде чем перейти к физиологии. Эта четырнадцатилетняя девочка как бы в силу необходимости узнала то, что обычно скрывают от девушек до брачной ночи. Она рассматривала изумительные по своей выразительности и реализму иллюстрации анатомии, задерживалась на каждом органе, изучала самое сокровенное, то, чего привыкли стыдиться мужчины и женщины, но ей не было стыдно, она сосредоточенно переходила от органов, дающих жизнь, к органам, регулирующим ее процессы, чуждая дурных мыслей благодаря своей здоровой натуре. Постепенное познание организма человека наполняло ее восторгом. Она читала эти книги с увлечением, ни сказки о феях, ни Робинзон, прочитанный когда-то Полиной, не расширили так ее кругозор. После этого труд по физиологии явился как бы комментарием к иллюстрациям, и все стало для нее ясно. Она даже раскопала ‘Руководство по патологии и клинической медицине’ и углубилась в изучение страшных болезней, узнала о лечении разных аномалий. Многое ускользало от нее, она лишь интуитивно угадывала, что ей нужно знать, чтобы облегчать страдания людей. Сердце ее сжималось от жалости, снова ею овладела давнишняя мечта все понять, дабы всех исцелить.

Теперь Полина понимала, почему при наступлении половой зрелости из нее, как сок из спелой грозди винограда, раздавленной во время сбора, брызнула кровь. Проникнув в эту тайну, она стала относиться серьезно к бурлящему в ней потоку жизни, который, она чувствовала это, с каждым днем нарастает. Ее изумляло и возмущало молчание тетки. Зачем она держала ее в полном неведении? Зачем допустила, чтобы девочка так испугалась? Это несправедливо, знание не может причинить никакого вреда.

Впрочем, в течение двух месяцев ничего не было. Однажды г-жа Шанто сказала:

— Если произойдет то, что тогда в декабре, помнишь, не пугайся… Так нужно.

— Да, я знаю, — спокойно ответила девушка.

Тетка смотрела на нее в полном смятении.

— Что ты знаешь?

Тогда Полина покраснела при мысли, что придется по-прежнему лгать, скрывать, что она прочла эти книги. Ложь претила ей, она предпочла признаться. Когда г-жа Шанто раскрыла книги, лежавшие на столе, и взглянула на иллюстрации, она просто обомлела. А она еще так старалась преподнести ей в невинном виде любовные похождения Юпитера! Лазар должен был держать под замком эти мерзости. Долго она допрашивала провинившуюся со всевозможными предосторожностями и намеками. Но Полина озадачила тетку своим простодушием. Что ж поделаешь? Так мы устроены, в этом нет ничего дурного. У девочки пробудился чисто умственный интерес, в больших и ясных детских глазах не было и намека на чувственность. На той же полке Полина обнаружила несколько романов, но они с первых же страниц внушили ей отвращение и скуку, до такой степени они были напичканы фразами, которых она совершенно не понимала. Г-жа Шанто, приходившая все в большее замешательство и одновременно несколько успокоенная, ограничилась тем, что заперла шкаф и унесла с собой ключ. Через неделю ключ снова появился, и Полина разрешала себе время от времени, в виде развлечения, прочитать главку-другую о неврозах, размышляя при этом о своем кузене или о лечении подагры, надеясь облегчить страдания дяди.

Впрочем, несмотря на всю строгость тетки, перед девочкой отнюдь не стеснялись. Животные, находившиеся в доме, могли просветить ее, если бы она и не заглядывала в книги. Особенно интересовала ее Минуш. Эта Минуш была распутницей, раза четыре в год она точно с цепи срывалась. Внезапно эта изнеженная кошечка, непрерывно занятая своим туалетом, боящаяся выйти на улицу, чтобы не замарать лапки, исчезала дня на два, на три. Полина слышала, как она мяукала и дралась, а по вечерам в темноте, как угольки, сверкали глаза всех котов Бонвиля. Возвращалась Минуш в ужасном виде. Потрепанная, как потаскушка, с висящей клочьями шерстью, до того грязная, что целую неделю вылизывала себя. А потом она опять становилась привередливой принцессой-недотрогой и ластилась к людям, словно не замечая, что живот ее округляется. В одно прекрасное утро у нее появлялись котята. Вероника уносила их в своем фартуке и топила, а Минуш, прескверная мать, даже не искала их, она привыкла, что ее избавляют от потомства, и, видимо, думала, что обязанности матери на этом кончаются. Вскоре она снова принималась вылизывать себя, мурлыкать, прихорашиваться вплоть до того вечера, когда, забыв всякий стыд, царапаясь и мяукая, снова отправлялась на поиски приключений. Матье был бы лучшим отцом, он относился с нежностью даже к чужим детенышам и, скуля, бежал за Вероникой, уносящей в фартуке котят. Он обожал эти крохотные существа, ему хотелось облизать их.

— Ах, тетя, на этот раз нужно оставить ей хотя бы одного, — говорила Полина, одновременно восхищенная и возмущенная любовными похождениями кошки.

— Еще чего не хватало! — сердилась Вероника. — Чтобы она таскала его по комнатам!.. Да ей это и ни к чему. Живет в свое удовольствие, без всяких неприятностей.

Жизнелюбие Полины, которое с каждым днем все усиливалось, сделало ее, как говорила тетка, ‘матерью животных’. Все, что жило, все, что страдало, возбуждало в ней деятельную нежность, потребность о ком-то заботиться и кого-то ласкать. Она совсем забыла Париж, ей казалось, что она родилась здесь, в этом суровом краю, что она всю жизнь дышала свежим морским воздухом, насыщенным ветрами. Меньше чем за год девочка с едва намечавшимися формами превратилась в рослую девушку с крутыми бедрами и высокой грудью. Волнение, связанное с этим расцветом, исчезло, как и неловкость в теле, налившемся соками. Она уже не испытывала смятения и беспокойства из-за набухшей груди, из-за черного пушка на атласной, смуглой коже. Напротив, теперь она радовалась этому расцвету, ощущала удовлетворение от того, что выросла и созрела на солнце. Кровь, которая бурлила в ней и изливалась красным дождем, вызывала в ней гордость. С утра до вечера Полина наполняла дом пением, голос ее стал ниже, и это даже нравилось ей. Собираясь ко сну, она скользила взглядом по своему телу, начиная с розоватой округлости сосков, до черного, как смоль, пятна, оттеняющего ее золотистый живот. С минуту она улыбалась, вдыхая свой новый аромат, — аромат женщины, свежий, как букет только что срезанных цветов. Она принимала жизнь, любила жизнь во всех ее проявлениях, без отвращения и страха, и приветствовала ее торжествующей песней.

От Лазара полгода ничего не было слышно. Он присылал лишь короткие весточки, чтобы успокоить семью. Затем вдруг засыпал мать целым градом писем. Он снова провалился на ноябрьских экзаменах и все больше разочаровывался в медицине, которая занималась чересчур скучными вещами. Теперь он отдался новой страсти — химии. Лазар случайно познакомился со знаменитым Гербеленом, открытия которого произвели революцию в науке того времени, и стал работать в его лаборатории в качестве препаратора, но пока еще скрывал от родных, что бросил медицину. Вскоре в своих посланиях Лазар стал подробно описывать новый проект, сперва сдержанно, но постепенно все с большим воодушевлением. Речь шла о добывании морских водорослей, о крупном предприятии по переработке водорослей, которое благодаря новым методам и реактивам, открытым Гербеленом, должно принести миллионы. Лазар перечислял шансы, сулящие успех: поддержка великого химика, легкость добывания сырья и дешевое оборудование. Наконец он заявил о своем твердом решении порвать с медициной и добавил шутя, что предпочитает продавать лекарства больным, вместо того чтобы убивать их собственными руками. Все письма он заканчивал доводом, что это прекрасный способ разбогатеть, и, кроме того, подавал домашним надежду, что не будет больше расставаться с ними и построит завод где-нибудь вблизи Бонвиля.

Шли месяцы, на каникулы Лазар не приехал. Всю зиму он подробно рассказывал о своем плане на страницах, исписанных убористым почерком, которые г-жа Шанто после обеда читала вслух. Однажды майским вечером собрался семейный совет, так как Лазар требовал окончательного ответа. Вероника, сняв обеденную скатерть и покрыв стол ковровой, носилась взад и вперед.

— Он — вылитый дед, такой же предприимчивый и бестолковый, — заявила г-жа Шанто, бросив взгляд на камин, где красовался шедевр бывшего плотника, всегда раздражавший ее.

— Уж разумеется, он не в меня, ведь я не выношу перемен, — удерживая стоны, прошептал Шанто, который лежал в кресле в ожидании конца припадка. — Да и ты, дорогая, не слишком уравновешена.

Она пожала плечами, словно желая сказать, что ее действия всегда обоснованы и логичны. Затем она не спеша продолжала:

— Ну что ж? Нужно написать ему, пусть поступает по-своему. Я хотела, чтобы он был судьей, медицина это уже много хуже, и вот теперь он аптекарь… Пусть приезжает, пусть заработает побольше денег, как-никак, а это занятие…

В сущности, именно надежда на деньги заставила ее согласиться. Боготворя сына, она увлеклась новой мечтой. Она уже видела его богачом: у него собственный дом в Кане, он старший советник, возможно — депутат. У Шанто не было своего мнения, он был занят своей болезнью, предоставляя жене заботиться об интересах семьи. А Полина, хотя в глубине души она была удивлена и втайне осуждала непостоянство кузена, все же считала, что ему нужно приехать и попытаться осуществить свой грандиозный замысел.

— Зато мы будем жить все вместе, — сказала она.

— И потом, этот Париж не доведет господина Лазара до добра! — осмелилась вставить Вероника. — Пусть уж лучше приедет к нам да подлечит немного свой желудок.

Госпожа Шанто кивком выразила одобрение. Она снова принялась за письмо, полученное утром.

— Погодите, вот он говорит о финансовой стороне предприятия.

И она стала читать, давая подробные комментарии. Чтобы построить небольшой завод, нужно около шестидесяти тысяч франков. В Париже Лазар встретил старого товарища по Кану, толстяка Бутиньи, который в четвертом классе не поладил с латынью и бросил лицей, а теперь торгует вином. Бутиньи, большой поклонник этого плана, предлагает тридцать тысяч франков, это прекрасный компаньон, его практическая сметка обеспечит материальный успех. Остается лишь занять еще тридцать тысяч, — ведь Лазар хочет, чтобы половина в деле принадлежала ему.

— Как вы слышали, — продолжала г-жа Шанто, — он просит меня обратиться от его имени к Тибодье. Хорошая идея. Тибодье, конечно, не преминет одолжить ему деньги… кстати, Луиза больна, я съезжу туда, привезу ее на недельку к нам, вот и предлог поговорить с ее отцом.

Глаза Полины потускнели, она судорожно прикусила губу. Вероника, вытиравшая чайную чашку, пристально наблюдала за ней, стоя на противоположном конце стола.

— Я подумывала о другом, — вполголоса сказала г-жа Шанто, — но такие предприятия всегда сопряжены с риском, и я дала себе слово не заикаться об этом.

Потом она обратилась к девушке:

— Да, милочка, ты сама могла бы одолжить кузену эти тридцать тысяч франков… Едва ли тебе когда-нибудь представится случай так выгодно поместить капитал. Это тебе будет давать примерно процентов двадцать пять, ведь кузен сделает тебя участницей прибылей. У меня просто сердце разрывается, когда я думаю, что это богатство потечет в чужой карман… Но все же я не хочу, чтобы ты рисковала своими деньгами. Это неприкосновенный капитал, он там, в ящике, и я верну тебе его нетронутым.

Полина слушала, все больше и больше бледнея, в ней шла внутренняя борьба. От Кеню и Лизы она унаследовала скупость, любовь к звонкой монете, в ней всколыхнулось привитое когда-то в колбасной лавке уважение к деньгам, страх, что их можно потерять, что-то постыдное, неведомое, затаенная скаредность пробуждалась в ее добром сердце. Вдобавок тетка часто показывала ей ящик бюро, где покоилось наследство, и при одной мысли, что оно может растаять в руках бестолкового кузена, Полину охватывало негодование. Но она сдерживалась, к тому же ее преследовал образ Луизы, которая приносит большой мешок серебра Лазару, и это особенно терзало ее.

— Даже если ты согласна, я ни за что не соглашусь, — продолжала г-жа Шанто. — Не правда ли, мой друг, это вопрос совести?

— Ее деньги — это ее деньги, — ответил Шанто, вскрикнув от боли и пытаясь приподнять ногу. — Если дело обернется плохо, мы будем в ответе. Нет, нет! Тибодье с радостью даст нам взаймы.

Наконец Полина обрела голос, то был горячий, сердечный порыв.

— О, не причиняйте мне такого горя, я должна одолжить Лазару эти деньги. Разве он не брат мне?.. Было бы просто подло, если бы я отказала ему. Зачем вы так говорите? Тетя, дай ему деньги, дай ему все.

Победа недешево обошлась Полине, глаза ее были полны слез, а губы смущенно улыбались, она стыдилась своих колебаний, хотя в глубине души жалела о деньгах, и это приводило ее в отчаяние. Ей еще пришлось спорить, убеждать родных, которые упорствовали, понимая, что возможна неудача. В данном случае они проявили безупречную честность.

— Иди сюда, поцелуй меня, — сказала наконец тетка, прослезившись. — Ты добрая девушка… Раз это огорчает тебя, Лазар возьмет у тебя деньги.

— А меня ты не обнимешь? — спросил дядя.

Сидя за столом, они плакали и целовались. Потом, когда Полина пошла звать Матье, который лаял во дворе, а Вероника сервировала чай, г-жа Шанто, вытирая глаза, добавила:

— Великое утешение, что она так отзывчива.

— Еще бы, — буркнула Вероника, — она готова снять с себя последнюю рубашку, только бы у той другой ничего не брали.

Через неделю, в субботу, Лазар вернулся в Бонвиль. Доктор Казенов, приглашенный к обеду, должен был привезти молодого человека в своем кабриолете. Аббат Ортер, который тоже был приглашен, явился первым и сел играть в шашки с Шанто, растянувшимся в кресле. Припадок длился три месяца, никогда еще старику не приходилось так страдать, теперь он уже блаженствовал, отеки почти исчезли, хотя в ступнях еще остался ужасный зуд и кожа шелушилась. Вероника жарила голубей, и всякий раз, когда распахивалась кухонная дверь, ноздри Шанто раздувались, снова им овладевало его неисправимое чревоугодие, — это вызывало справедливые нарекания кюре.

— Вы не следите за игрой, господин Шанто… Поверьте мне, сегодня вы должны быть воздержаны, лакомства в вашем положении ни к чему.

Луиза приехала накануне. Когда Полина услышала стук колес кабриолета, обе девушки бросились во двор. Но изумленный Лазар, казалось, видел одну только кузину.

— Неужто это Полина?

— Да, это я.

— Боже! Чем же тебя здесь кормили, что ты так выросла?.. Теперь тебя уж можно замуж выдавать.

Она зарделась и радостно рассмеялась, а глаза сияли от счастья, что он так рассматривает ее. Лазар оставил девчонку, школьницу в полотняной блузе, а теперь перед ним стояла высокая молодая девушка, ее грудь и бедра кокетливо облегало белое летнее платье в розовых цветах. Взглянув на него, она вдруг стала серьезной, нашла, что он постарел, как-то ссутулился, смех его уже звучал не молодо, нервный тик пробегал по лицу.

— Что ж поделаешь, — продолжал он, — придется относиться к тебе серьезно… Здравствуй, мой компаньон.

Полина еще больше покраснела, эти слова переполнили ее счастьем. Теперь, после того как кузен поцеловал ее, он может целовать и Луизу. Пускай, — она не ревнует.

Обед прошел чудесно. Шанто, запуганный угрозами доктора, ел умеренно. Г-жа Шанто и кюре строили грандиозные планы насчет расширения Бонвиля, когда, благодаря торговле водорослями, край разбогатеет.

Разошлись только в одиннадцать. Наверху, дойдя до дверей своих комнат, Лазар и Полина расстались, и молодой человек шутливо спросил:

— Итак, мы уже до того взрослые, что даже нельзя пожелать друг другу спокойной ночи?

— Что ты? Конечно, можно, — воскликнула она, кидаясь ему на шею и целуя его прямо в губы, с прежней порывистостью девчонки.

III

Два дня спустя отлив обнажил сидящие глубоко в воде прибрежные скалы. В пылу увлечения, которое охватывало Лазара в начале каждой новой затеи, он не хотел больше ждать и полез босиком в море, накинув лишь парусиновую куртку на купальный костюм. Полина тоже приняла участие в разведке, она надела купальный костюм и грубые башмаки, припасенные для ловли креветок.

Когда они оказались на расстоянии километра от берега, среди целого леса водорослей, еще мокрых от только что схлынувших волн, молодой человек пришел в восторг, словно впервые увидел этот огромный урожай морской травы, хотя они уже сотни раз здесь проходили.

— Смотри! Смотри, — кричал он. — Сколько добра!.. И им никто не пользуется, ведь это тянется и дальше метров на сто.

Затем он оживленно и подробно стал перечислять разновидности водорослей: светло-зеленая морская трава, похожая на тончайшие волоски, расстилалась по дну непрерывным рядом широких лужаек, прозрачная зеленовато-серая мешочница с тонкими и широкими, как у салата-латука, листьями, зубчатые фукусы, пузырчатые фукусы в таком количестве, что они покрывали утесы, словно ковром мха. По мере того как Полина и Лазар продвигались дальше, следуя за отливом, они встречали еще более удивительные и огромные растения — ламинарии и особенно ‘перевязь Нептуна’, напоминающую зеленоватый кожаный ремень с кудрявой бахромой, точно скроенный на грудь гиганта.

— Ну что? Какое богатство пропадает! — воскликнул Лазар. — До чего глупо!.. В Шотландии по крайней мере додумались до того, что употребляют мешочницу в пищу. Мы же изготовляем из морской травы волос для набивки, а фукусами пользуемся для упаковки рыбы. Все остальное идет на удобрения, свойства которых еще не выяснены, и остается для крестьян, живущих вдоль побережья… Подумать только, наука до сих пор пользуется варварскими методами, и у нас сжигают несколько возов водорослей, чтобы получить немного соды!

Полина, стоя по колена в воде, наслаждалась соленым свежим воздухом. Объяснения кузена заинтересовали ее.

— Стало быть, — спросила она, — ты собираешься дистиллировать все это?

Слово ‘дистиллировать’ очень рассмешило Лазара.

— Да, дистиллировать, если тебе так угодно. И это чертовски сложно, ты увидишь сама, дорогая… Но запомни мои слова — мы завоевали растительность суши… Не правда ли? Травы, деревья, плоды — все то, чем мы пользуемся, все, что мы едим, так вот, быть может, завоевание морской растительности еще больше обогатит человечество, когда придет пора и люди решатся это сделать.

Оба они с величайшим рвением стали собирать образцы. Набрали целые охапки водорослей и забрели так далеко, что на обратном пути вымокли по самые плечи. Молодой человек продолжал объяснения, повторяя слова своего учителя Гербелена. Море — огромный резервуар химических соединений, водоросли работают на промышленность, концентрируя в своих тканях соли, которые лишь в небольших количествах содержатся в окружающей их воде. Таким образом, задача заключается в том, чтобы при минимальных затратах извлечь из водорослей все полезные вещества. Он рассказывал, что из пепла сожженных водорослей можно получить неочищенную соду для промышленности, а потом выделить в чистейшем виде бромистые и йодистые соединения натрия и калия, сернокислый натрий и другие железистые и марганцевые соли, стало быть, полностью извлечь оттуда все полезное содержимое. Особенно воодушевляла Лазара надежда, что благодаря способу холодной обработки, который открыл знаменитый Гербелен, не будет потеряно ни одно полезное вещество. Словом, здесь заключены огромные богатства.

— Боже мой, на кого вы похожи, — воскликнула г-жа Шанто, когда они вошли.

— Не сердись, мама, — весело сказал Лазар, сбросив свою охапку водорослей посреди террасы. — Вот увидишь, скоро мы принесем тебе кучу золотых монет.

На другой день один из вершмонских крестьян привез целый воз морской травы, и в большой комнате третьего этажа приступили к ее исследованию. Полина получила должность лаборанта. Оба работали как одержимые. За месяц комната наполнилась засушенными растениями, банками, где плавали древовидные водоросли, инструментами причудливой формы, угол стола занимал микроскоп, рояль был весь заставлен спиртовками и ретортами, даже шкаф был набит специальными трудами и альбомами, которыми то и дело приходилось пользоваться. К тому же опыты, проведенные в малом масштабе, но с предельной тщательностью, дали обнадеживающие результаты. Метод холодной обработки был основан на том, что некоторые вещества кристаллизуются при низких температурах, разных для различных соединений. Задача заключалась в том, чтобы получить и поддерживать нужную температуру: каждое вещество осаждается по очереди, отделяясь таким образом от других. Лазар сжигал водоросли в яме, затем при помощи рефрижераторной системы, основанной на быстром испарении аммиака, обрабатывал золу. Но все это нужно было еще осуществить в большом масштабе, перенести опыты из лаборатории на завод, установить и заставить экономно работать соответствующие аппараты.

В тот день, когда Лазару удалось выделить из кристаллизационного раствора около пяти различных веществ, комнату огласили торжествующие крики… В водорослях содержалось поистине огромное количество бромистого калия. Это модное лекарство будет нарасхват, оно необходимо как хлеб. Полина, которая, как в былые времена, весело плясала вокруг стола, вдруг сбежала по лестнице и ворвалась в столовую, где дядя читал журналы, а тетка ставила метки на белье.

— Ну, теперь можете болеть сколько угодно, мы будем вас лечить бромом!

Госпожа Шанто последнее время страдала нервными припадками, и доктор Казенов как раз прописал ей бром. Она сказала, улыбаясь:

— Хватит ли его на всех, ведь в наше время нервы у всех немного развинчены?

Молодая девушка, крепкая, цветущая, сияющая от радости, широко раскинула руки, словно желая исцелить весь мир.

— Да, да, мы вылечим всех… Долой проклятый невроз!

После того как Лазар осмотрел берег и обследовал все подходящие места, он решил строить свой завод в ‘Бухте сокровищ’. Она отвечала всем требованиям: обширный берег, словно вымощенный плоскими камнями, удобный для сбора водорослей, перевозка кратчайшим путем по Вершмонскому шоссе, дешевая земля, сырье под рукой, достаточно изолированно, но не слишком далеко. Полина подшучивала над названием, которое они дали когда-то этой бухте за ее золотистый песок: они и не подозревали в ту пору, что попали в самую точку, — оказывается, это и впрямь сокровище, найденное в море. Вначале все шло великолепно: они по дешевке приобрели двадцать тысяч метров пустоши, префектура выдала разрешение, и на это ушло всего два месяца. Наконец рабочие приступили к постройке. Приехал Бутиньи — низенький человек лет тридцати, с красным, весьма вульгарным лицом, который очень не понравился родителям Лазара. Он не захотел жить в Бонвиле, а облюбовал в Вершмоне, по его словам, очень удобный дом. Холодность семьи Шанто еще усилилась, когда они узнали, что он уже поселил там какую-то особу, наверняка потаскушку, вывезенную из парижского притона. Лазар только пожимал плечами, возмущенный такими провинциальными предрассудками, эта белокурая женщина очень миловидна и, вероятно, искренне любит Бутиньи, раз согласилась поселиться в такой глуши. Впрочем, из-за Полины на более близком знакомстве он не настаивал, В сущности, от Бутиньи требовалось лишь энергичное руководство, правильная организация дела. Для этой роли он подходил как нельзя лучше, всегда был на месте, отлично распоряжался, с увлечением вел дело. Под его руководством стены росли буквально на глазах.

И вот в течение четырех месяцев, пока сооружали здание и устанавливали аппараты, завод ‘Сокровище’, как в конце концов его прозвали, стал целью ежедневных прогулок. Г-жа Шанто не всегда сопровождала детей, поэтому Лазар и Полина возобновили свои прежние походы вдвоем. Только один Матье неизменно следовал за ними, но он быстро уставал и еле волочил большие лапы, а когда приходили на место, ложился с высунутым языком, прерывисто и часто дыша, точно кузнечные мехи. Только один Матье еще купался в эту пору, бросаясь в море, когда ему швыряли палку, и умудрялся брать ее, плывя поперек волны, чтобы не наглотаться соленой воды. При каждом посещении Лазар торопил подрядчиков, а Полина осмеливалась давать практические советы, зачастую весьма дельные. Аппараты пришлось заказать в Кане, по чертежам Лазара, и теперь прибыли рабочие для их установки. Бутиньи начал выражать беспокойство, видя, что смета все растет. Не лучше ли ограничиться вначале лишь самыми необходимыми цехами и машинами? К чему эти сложные сооружения, эти громоздкие аппараты, когда еще не приступили к делу? Разве не правильнее было бы расширяться постепенно, в процессе работы, когда станут ясны возможности производства и сбыта? Лазар выходил из себя. У него был широкий размах, будь его воля, он воздвигнул бы монументальный фасад, возвышающийся над морем, чтобы продемонстрировать перед необъятным горизонтом величие своей идеи. Посещения завода всегда вселяли в него пылкие надежды: к чему скаредничать, когда в руках у тебя богатство? Возвращались домой весело и вдруг вспоминали о Матье, который то и дело отставал. Полина и Лазар прятались за какой-нибудь забор и потешались, как дети, когда испуганный пес, воображая, что заблудился, метался в забавном замешательстве.

Каждый вечер дома их встречали одним и тем же вопросом:

— Ну как? Дело двигается, вы довольны?

И всегда получали один ответ:

— Да, да… Но они все еще копаются. Этому конца нет!

То были месяцы большой дружеской близости. Лазар питал к Полине огромную нежность, тут была и доля признательности за деньги, которые Полина вложила в его предприятие. Вскоре Лазар опять перестал видеть в ней женщину, он чувствовал себя в обществе мальчика, младшего братишки, которым с каждым днем все больше восхищался. Она была такой умницей, такой смелой, такой веселой и доброй, что стала внушать ему уважение и тайное преклонение, с которым он пытался бороться, подшучивая над ней. Полина совершенно спокойно рассказала ему о прочитанных книгах, об ужасе, охватившем тетку при виде иллюстраций в анатомии, в первую минуту Лазар почувствовал изумление и неловкость перед этой девушкой с большими ясными глазами, уже посвященной во все премудрости. А потом благодаря этому они еще больше сблизились, и у них вошло в привычку совершенно свободно говорить обо всем. Когда они вместе делали анализы, то без всякого смущения употребляли научные термины, называя вещи своими именами, словно нельзя было сказать по-иному. Да и Полина сама, без задних мыслей, часто задавала разные вопросы, чтобы учиться и быть ему полезной. Зачастую она очень забавляла Лазара. В ее образовании было столько пробелов, такая невообразимая мешанина противоречивых сведений: с одной стороны, взгляды достойной воспитанницы г-жи Шанто, представление о мире, рассчитанное на целомудрие институтки, с другой, факты, которые она вычитала в медицинских трудах, — сведения о физиологии мужчины и женщины. Когда Полина отпускала какое-нибудь наивное замечание, Лазар так хохотал, что она начинала сердиться. Вместо того чтобы насмехаться, не лучше ли было бы объяснить, в чем ее ошибка? Таким образом, в большинстве случаев размолвка кончалась лекцией, и кузен дополнял ее образование, как молодой ученый, стоящий выше условностей. Она уже была достаточно осведомлена, чтобы узнать все до конца. Впрочем, в ней исподволь шла работа. Полина по-прежнему много читала, сопоставляя то, что слышала, с тем, что видела в жизни, но это не мешало ей почтительно относиться к г-же Шанто и с серьезным видом выслушивать ее благопристойную ложь. Только с кузеном, в большой комнате, она превращалась в мальчишку, лаборанта, которому он кричал:

— Скажи-ка, ты видела эту флоридею?.. Она однополая.

— Да, да, — отвечала она, — мужские органы в виде больших букетов.

Однако временами непонятное волнение вдруг охватывало девушку. Когда Лазар иногда по-братски толкал ее, она несколько секунд не могла вздохнуть, а сердце ее сильно колотилось. В ее теле, в ее крови пробуждалась женщина, о которой оба они забыли. Однажды он повернулся и нечаянно задел ее локтем. Она вскрикнула и поднесла руку к груди.

— Что такое? Тебе больно? Но ведь я едва дотронулся до тебя! — И совершенно естественным движением он хотел отодвинуть шейный платок, чтобы взглянуть на ушибленное место.

Полина отскочила, смущенные, они стояли друг против друга, неловко улыбаясь. В другой раз, во время опыта, она отказалась опустить руки в холодную воду. Он удивился и рассердился:

— Почему, что за дурацкие капризы! — Если она не хочет помогать, то пусть лучше убирается вон. Затем, видя, как она покраснела, Лазар понял и смотрел на нее в изумлении. Значит, этот мальчишка, этот младший брат действительно женщина? Только притронешься к ней, она кричит, в иные дни на ее помощь нельзя рассчитывать. Каждый новый факт изумлял его, и эти неожиданные открытия вносили смятение и разлад в их мальчишескую дружбу. Казалось, у Лазара это вызывало только досаду, невозможно больше работать вместе, раз она не мужчина и сходит с ума по пустякам. Но Полина испытывала при этом какое-то беспокойство и страх, таившие в себе неизъяснимое очарование.

С той поры у молодой девушки появились ощущения, о которых она никому не говорила. Она не лгала, она просто молчала от смятения, от гордости, а также от стыда. Порой Полина чувствовала себя очень плохо, ей казалось, что она серьезно заболевает, когда она ложилась, ее лихорадило, она изнемогала от бессонницы, охваченная глухой тревогой перед неведомым, по утрам девушка просыпалась совершенно разбитая, но не жаловалась даже тетке. Опять начались внезапные приливы крови, нервное, возбужденное состояние, странные мысли, оскорблявшие ее, и особенно сновидения, после которых она сердилась на самое себя. Несмотря на прочитанные книги, на увлечение анатомией и физиологией, Полина была так неиспорчена, так чиста, что изумлялась, как ребенок, при каждом новом ощущении. Затем, подумав, Полина успокаивалась, она такая же, как и все, стало быть, и в ней должно развиться все, что предначертано природой. Как-то вечером, после обеда, Полина стала рассуждать о нелепости снов: не возмутительно ли, что ты лежишь на спине, беззащитный, во власти причудливой фантазии? Но больше всего ее раздражало отсутствие воли во сне, полная беспомощность человека. Лазар, с его пессимистическими теориями, тоже обрушился на сновидения, которые омрачают блаженное забытье, дядя, напротив, любил приятные сны, но ненавидел кошмары, возникающие во время лихорадки. Полина так горячо отстаивала свою точку зрения, что изумленная г-жа Шанто спросила, какие же сны ей снятся. Полина пробормотала:

— Так, какая-то чепуха, что-то очень смутное, право, я не запомнила.

Она и на сей раз не лгала, сновидения проносились в полумраке, нечто невидимое касалось ее, в ней пробуждалась женщина, говорила плоть, но никогда ни один четкий образ не возникал перед ней. Она никого не видела. Казалось, ее приласкал морской ветерок, который врывался летом сквозь открытое окно.

Между тем нежная привязанность Полины к Лазару с каждым днем становилась все глубже. Не только потому, что к долголетней братской дружбе примешалось еще чувство проснувшейся женщины: у нее была потребность поклоняться кому-нибудь, и в своем ослеплении она считала его самым умным, самым сильным. Постепенно эта родственная нежность стала переходить в любовь. Тут был и пленительный лепет зарождающейся страсти, и трепетный, звенящий смех, тайные, волнующие прикосновения, — словом, все, что ведет в очарованную страну чистых ласк, подстегиваемых инстинктом продолжения рода. Лазар, уже пресыщенный своими похождениями в Латинском квартале, все испытавший, продолжал видеть в ней сестру, она не возбуждала в нем желания. Но Полина, чистая и девственная, проведя детство в глуши и не встретив никого, кроме Лазара, мало-помалу начала боготворить его и целиком отдалась этому чувству. Когда они были вместе с утра до вечера, она, казалось, жила только им, не сводила с него глаз, спешила предупредить малейшее его желание.

Примерно в это время г-жу Шанто удивила необычайная набожность Полины. Она знала, что Полина два раза исповедовалась. Потом ей показалось, что между молодой девушкой и аббатом Ортером возник холодок, три воскресенья подряд она отказывалась ходить к мессе и пошла в церковь, только чтобы не огорчать тетку. Причин она не объясняла, по-видимому, ее оскорбили вопросы и объяснения аббата, который выражался не слишком деликатно. И тогда благодаря своему обостренному материнскому чутью г-жа Шанто угадала все усиливающуюся любовь Полины. Однако она молчала, даже мужу не сказала ни слова. Это романтическое приключение поразило ее, до сих пор возможность любви между сыном и племянницей, а тем более брака, не входила в ее расчеты. Она, как и Лазар, продолжала обращаться со своей воспитанницей, как с девчонкой, она решила поразмыслить, дала себе слово понаблюдать за ними, но не вмешивалась, ибо, в сущности, заботилась лишь о том, чтобы доставить удовольствие сыну.

Настали жаркие августовские дни. Как-то вечером молодой человек заявил, что завтра по дороге на завод они искупаются. Чтобы соблюсти приличия, мать сопровождала их, хотя полуденное солнце нещадно палило. Она уселась рядом с Матье на горячей гальке и раскрыла зонтик, под который пытался забраться и пес.

— Куда это она пошла? — спросил Лазар, видя, что Полина спряталась до пояса за камнем.

— Она хочет переодеться, — сказала г-жа Шанто. — Отвернись же, ты стесняешь ее, ведь это неприлично.

Он был крайне изумлен, снова взглянул в сторону, где развевался край белой рубашки, затем перевел глаза на мать, повернулся спиной и стал быстро раздеваться, не сказав больше ни слова.

— Где же ты? — крикнул он наконец. — Вот те на! Уж не собираешься ли ты надеть твое голубое платье?

Легким и быстрым шагом подбежала Полина, в ее чересчур веселом смехе чувствовалось смущение. После приезда кузена они еще ни разу не купались вместе. На ней был настоящий купальный костюм, скроенный из одного куска материи, перетянутый в талии поясом, обрисовывающий бедра, гибкий стан и высокую грудь. Она казалась тоньше, чем в платье, и походила на флорентинскую мраморную статую. Ее обнаженные ноги и руки, ее маленькие ступни, обутые в сандалии, были белы и нежны, как у ребенка.

— Ну, — спросил Лазар, — поплывем до Пикоше?

— Давай, до Пикоше, — ответила она.

Госпожа Шанто крикнула:

— Только не очень далеко… Вечно вы меня заставляете волноваться!

Но они уже бросились в воду. Пикоше, группа скал, которая даже во время прилива возвышалась над водой, находилась примерно на расстоянии километра. И вот они поплыли рядышком, не спеша, как два приятеля, отправившиеся на прогулку по чудесной прямой дороге. Сперва Матье следовал за ними, но потом, видя, что они уплывают все дальше и дальше, выскочил на берег и стал отряхиваться, обдавая брызгами г-жу Шанто. Он был ленив и терпеть не мог бесполезных подвигов.

— Какой ты у меня умница, — сказала хозяйка. — Боже милостивый, можно ли так рисковать жизнью?

Она уже едва различала головы Лазара и Полины, издали похожие на кусты морских водорослей, плывущих по воде. Была довольно сильная зыбь, они двигались вперед, мягко покачиваясь, и спокойно болтали, рассматривая водоросли, видневшиеся в прозрачной воде. Полина устала и легла на спину, лицом к небу, устремив взгляд в синеву. Это море, баюкавшее Полину, оставалось ее верным другом. Она любила в нем все: и суровое дыхание, и студеную чистую воду, она с наслаждением отдавалась волнам, ощущая журчащие ручейки на своем теле, ей нравилась эта яростная борьба с волнами, от которой мерно билось сердце.

Но вдруг она вскрикнула. Кузен спросил с беспокойством:

— Что случилось?

— Кажется, лопнул лиф… Я слишком напрягала левую руку.

Оба стали подшучивать над этим. Полина поплыла медленнее и, удостоверившись в беде, смущенно смеялась: у нее лопнула бретелька, обнажив плечо и грудь. Лазар шутя посоветовал ей обшарить карманы и посмотреть, не завалялась ли где-нибудь английская булавка. Между тем они доплыли до Пикоше. Лазар, как обычно, взобрался на скалу, чтобы передохнуть перед тем, как плыть обратно. Она же продолжала плавать вокруг скалы.

— Ты не полезешь наверх?

— Нет, я не устала.

Лазар решил, что это каприз, и рассердился. Ну не глупо ли? На обратном пути у нее может не хватить сил, если она не передохнет немного. Но она заупрямилась, даже перестала отвечать, тихо рассекая воду подбородком и погрузив в нее молочно-белое плечо, похожее на перламутровую раковину. Со стороны моря в скале была трещина в виде грота, где они когда-то изображали Робинзона и Пятницу перед пустынным горизонтом. А там, на берегу, г-жа Шанто казалась маленькой черной букашкой.

— Ну и проклятый характер! — крикнул наконец Лазар, снова бросаясь в воду. — Если ты будешь тонуть, я и не подумаю тебе помогать, честное слово!

Полина и Лазар медленно поплыли обратно. Они дулись друг на друга и не разговаривали. Когда Лазар услышал, что Полина задыхается, он посоветовал ей по крайней мере лечь на спину. Но лиф сползал все ниже, она боялась, что, если сделает хоть малейшее движение и перевернется, грудь ее окажется на поверхности воды, словно белая лилия, всплывшая из глубины. Тогда Лазар все понял. Видя, как она устала, и боясь, что ей не добраться до берега, он решительно приблизился, чтобы поддержать ее. Она хотела оттолкнуть его и отбивалась, но потом вынуждена была подчиниться. Лазар схватил ее за талию, и, тесно прижавшись друг к другу, они поплыли к берегу.

Испуганная г-жа Шанто бросилась им навстречу, а Матье выл, стоя по колени в воде.

— Боже мой! Какое легкомыслие!.. Ведь я говорила, чтобы вы не заплывали чересчур далеко!

Полина лишилась чувств. Лазар поднял ее, как ребенка, и положил на песок, а она, полуобнаженная, прижалась к его груди, с обоих ручьем стекала соленая вода. Вскоре девушка вздохнула и открыла глаза. Узнав кузена, она разрыдалась, крепко и порывисто обняла его и поцеловала наугад, прямо в губы. Все это произошло почти бессознательно, то был невольный бурный порыв любви после смертельной опасности.

— О! как ты добр, Лазар! Как я люблю тебя!

Он был потрясен страстностью этого поцелуя. Когда г-жа Шанто стала переодевать девушку, он сам отвернулся. Возвращались в Бонвиль медленно, едва передвигая ноги, казалось, оба изнемогали от усталости. Мать шагала между ними, размышляя о том, что пришло время принять решение.

Но у семьи Шанто было много других забот. Завод ‘Сокровище’ был построен, уже с неделю проводили испытания аппаратуры, и они дали плачевные результаты. Лазар должен был признать, что он плохо спроектировал отдельные детали. Он отправился в Париж, чтобы посоветоваться со своим учителем Гербеленом, и вернулся в полном отчаянии. Все нужно было переделывать заново, великий химик уже усовершенствовал свой метод, а это требовало полной перестройки. Между тем шестьдесят тысяч франков были израсходованы целиком, а Бутиньи заявил, что не даст больше ни одного су, с утра до вечера он с горечью и упорством твердил о мотовстве, как практический человек, который все заранее предвидит. Лазар просто готов был избить его. Возможно, он бросил бы все, не терзай его мысль, что в эту бездонную яму ухнули тридцать тысяч Полины. Его честность, его гордость возмущалась: так нельзя, нужно найти деньги, можно ли оставлять дело, которое должно принести миллионы.

— Успокойся, — говорила ему мать, видя, что Лазар приходит в отчаяние. — Мы еще не в таком положении, чтобы негде было занять несколько тысячефранковых билетов.

Госпожа Шанто обстоятельно обдумывала один план. Сперва мысль о браке между Лазаром и Полиной ошеломила ее, а потом это показалось ей вполне пристойным. Ведь, в сущности, между ними всего девять лет разницы, такие браки происходят ежедневно. Разве это не уладит все? Отныне Лазар будет работать для своей жены, его не будет больше мучить долг, он даже сможет снова занять у Полины необходимую ему сумму. Правда, в душе г-жи Шанто смутно шевелилось сомнение, она боялась катастрофы, полного разорения их воспитанницы. Однако она гнала от себя эту мысль, считая, что такая развязка маловероятна. Разве Лазар не талантливый человек? Благодаря ему Полина разбогатеет, это для нее выгодная партия. Пусть ее сын беден, он сам стоит целого состояния.

Вопрос о женитьбе был решен очень просто. Как-то утром в своей комнате тетка учинила допрос молодой девушке, которая тотчас же со спокойной улыбкой раскрыла перед ней свое сердце. Затем она посоветовала Полине под предлогом усталости остаться дома, а в полдень они вдвоем с сыном отправились на завод.

На обратном пути она стала подробно излагать ему свой план, сообщила о любви маленькой кузины, заявив, что этот брак вполне приличен и выгоден обоим.

Лазар просто опешил. Никогда ему и в голову это не приходило! Сколько же лет девочке? Потом он растрогался. Да, разумеется, и он тоже любит ее, он на все согласен.

Когда они вернулись, Полина, стараясь найти какое-нибудь занятие, накрывала на стол, а дядя, положив газету на колени, наблюдал за тем, как Минуш осторожно вылизывает себе живот.

— Итак! Мы собираемся пожениться, — сказал Лазар, скрывая свое волнение под маской бурного веселья.

Густо покраснев, Полина замерла на месте с тарелкой в руке, даже лишилась голоса.

— Кто женится? — спросил дядя, словно спросонок.

Утром г-жа Шанто предупредила мужа, но, наблюдая за кошкой, с наслаждением вылизывающей свою шерсть, он обо всем позабыл. Впрочем, он тут же вспомнил.

— Ах да, — воскликнул Шанто.

Он лукаво взглянул на молодых людей, скривив рот от сильной боли в правой ноге. Полина осторожно поставила тарелку и наконец ответила Лазару:

— Если ты не против, я, конечно, согласна.

— Значит, решено, обнимитесь, — сказала г-жа Шанто, вешая свою соломенную шляпу.

Девушка подошла первая и протянула ему руки. Он, продолжая смеяться, взял их и стал подшучивать над ней:

— Стало быть, ты уже бросила играть в куклы?.. Так вот почему ты стала такой застенчивой, на тебя и взглянуть нельзя было, когда ты окунала ножки в море!.. И бедного Лазара ты избрала своей жертвой?

— О! тетя, вели ему замолчать, не то я убегу! — в смущении пробормотала Полина, пытаясь вырваться.

Но Лазар потихоньку привлек ее к себе, он шалил с ней, как в ту пору, когда они были добрыми друзьями. Вдруг она — звонко поцеловала его в щеку, а он наугад чмокнул ее в ухо. Но казалось, какая-то тайная мысль вдруг омрачила его лицо, и он добавил грустным тоном:

— Невыгодную сделку ты заключаешь, мое бедное дитя! Если бы ты только знала, какой я, в сущности, старик!.. Но раз я нравлюсь тебе, что ж поделаешь!

Обед прошел оживленно. Говорили, перебивая друг друга, строили планы на будущее, точно встретились впервые. Вероника, вошедшая в разгар помолвки, только хлопнула кухонной дверью и не произнесла ни звука. Во время десерта затронули наконец серьезные вопросы. Г-жа Шанто заявила, что пожениться они смогут только через два года: она хотела дождаться совершеннолетия Полины, чтобы никто не мог обвинить ее в том, будто она при помощи сына оказала давление на неопытную девочку. Эта отсрочка на два года привела Полину в уныние, но честность тетки так растрогала девушку, что она встала и поцеловала ее. Срок был назначен, а пока что молодые люди должны вооружиться терпением и добывать первые экю из своих будущих миллионов. Вопрос о деньгах обсуждался горячо.

— Тетя, возьми в ящике, сколько ему нужно, — настаивала Полина. — Теперь эти деньги принадлежат ему в такой же мере, как и мне.

Госпожа Шанто запротестовала:

— Нет, нет, ни одного лишнего су… Ты ведь знаешь, на меня можно положиться. Скорее я дам себе руку отрубить… Вам нужны десять тысяч франков? Ладно, получайте, а потом я снова запру ящик на два оборота… Это неприкосновенно.

— О, с десятью тысячами я наверняка добьюсь успеха, — заявил Лазар. — Крупные затраты уже позади, было бы преступлением впадать в отчаяние. Увидите, увидите… А тебя, дорогая, в день нашей свадьбы я хотел бы нарядить, как королеву, в золотое платье.

Неожиданный приезд доктора Казенова внес еще большее оживление. Он только что сделал перевязку рыбаку, который, вытаскивая лодку, раздробил себе пальцы, доктора задержали и заставили выпить чашку чая. Большая новость, казалось, нисколько не удивила доктора. Но когда Шанто стали восторженно рассказывать о добывании и переработке водорослей, он с тревогой взглянул на Полину и сказал вполголоса:

— Да, разумеется, это интересная идея, можно попытаться. Но рента много надежнее. На вашем месте я бы не откладывал и предпочел бы рай в шалаше…

Но, видя, что глаза Полины затуманились, он умолк. Боясь огорчить свою любимицу, доктор тут же оговорился:

— О, разумеется, деньги имеют свои хорошие стороны, желаю вам заработать побольше… А я буду отплясывать на вашей свадьбе караибское замбуко, ручаюсь, что вы не знаете его… Смотрите! Руками машут вот так, наподобие крыльев водяной мельницы, а потом, шлепая себя по ляжкам, пляшут вокруг зажаренного пленника, которого женщины разрезают на части.

Снова потянулись месяцы. Полина опять обрела жизнерадостность и покой, только неуверенность тяготила ее прямую натуру. Теперь, благодаря тому что любовь ее стала известна и срок свадьбы назначен, казалось, даже улеглись волнения плоти, она без трепета ощущала прилив жизни, постепенный расцвет тела, игру крови, которая иной раз беспокоила ее днем и мучила ночью. Разве это не закон природы? Нужно стать взрослой, чтобы любить. Впрочем, ее отношения с Лазаром нисколько не изменились, они по-прежнему работали вместе. Он был постоянно занят и к тому же огражден от внезапной вспышки страсти своими похождениями в парижских меблированных комнатах, а она, такая ясная, такая непосредственная, знающая все и вместе спокойная и целомудренная, казалось, была защищена двойной броней. Однако порой, стоя среди загроможденной вещами комнаты, Лазар и Полина брались за руки и влюбленно смеялись. Иногда они перелистывали какой-нибудь трактат о водорослях и головы их соприкасались, иногда, рассматривая пузырек с пурпурным бромом или фиолетовую пробу йода, они на миг прижимались друг к другу, нередко, склонясь над столом либо роялем, заставленными инструментами, Полина просила Лазара, чтобы он поднял ее, помог добраться до верхней полки шкафа. Но в этих ежеминутных прикосновениях была лишь сдержанная ласка, которую они могли бы позволить себе на глазах у родителей, хорошая дружба, чуть-чуть согретая чувственностью между кузеном и кузиной, которые скоро должны пожениться. И они, как говорила г-жа Шанто, были весьма благоразумны. Когда приехала Луиза и втерлась между ними со своими кокетливыми манерами красивой девушки, Полина, казалось, даже не ревновала.

Прошел целый год. Теперь завод был пущен, и возможно, их отвлекали главным образом связанные с ним неприятности. На первых порах, после того как с трудом заново установили аппараты, они работали прекрасно. Правда, доходы пока еще были незначительные, но, если усовершенствовать метод, приложить усилия и проявить побольше энергии, можно будет получать больше продукции. Бутиньи уже обеспечил большой сбыт, пожалуй, даже слишком большой. Казалось, они наверняка разбогатеют. С той поры как эта надежда кружила им голову, они не обращали внимания на предостережения Бутиньи, и завод превратился в бездонную бочку, в которую они пригоршнями швыряли деньги, твердо уверенные, что на дне ее найдут золотые слитки. Каждая новая жертва все больше раззадоривала их.

В первое время г-жа Шанто, беря из ящика бюро какую-нибудь сумму, всякий раз сообщала об этом Полине.

— Девочка, в субботу предстоит платеж, вам не хватает трех тысяч франков… Не поднимешься ли ты со мной, чтобы отобрать процентные бумаги для продажи.

— Но ты прекрасно можешь отобрать их сама, — отвечала девушка.

— Нет, ведь ты знаешь, я ничего не делаю без тебя. Это твои деньги.

Потом г-жа Шанто перестала быть столь щепетильной. Как-то вечером Лазар признался ей в долге, который он скрывал от Полины: пять тысяч франков за медные трубы, которые даже не пошли в дело. Так как г-жа Шанто недавно отпирала ящик вместе с девушкой, теперь она поднялась наверх одна и, видя отчаяние сына, взяла пять тысяч франков, намереваясь положить их обратно при первой же возможности. Но с той поры брешь была пробита, она привыкла черпать из нее не считая. К тому же г-жа Шанто стала находить унизительным, что в ее возрасте она должна чувствовать постоянную зависимость от Полипы, и даже затаила из-за этого злобу против нее. Девчонке вернут эти деньги, а из того, что они принадлежат ей, отнюдь не следует, что и шагу ступить нельзя без ее разрешения. С тех пор как в ящике образовалась брешь, тетка уже не требовала, чтобы Полина сопровождала ее. Девушка вздохнула с облегчением, при всей ее доброте ей было тяжело подходить к бюро: разумом она понимала, что катастрофа надвигается, и врожденная расчетливость, унаследованная от матери, возмущалась против этого. Вначале Полину изумляло молчание г-жи Шанто. Она понимала, что деньги все-таки уплывают, просто тетка обходится без ее согласия. Потом она решила, что так лучше. По крайней мере она не огорчается каждый раз при виде того, как тает пачка бумаг. Отныне они лишь порой обменивались беглым взглядом: племянница смотрела в упор и с беспокойством, догадываясь о новом займе, а тетка опускала глаза, возмущенная тем, что ей приходится изворачиваться. В ее душе зарождалась ненависть к Полине.

Вдобавок в этом году Давуан был объявлен банкротом. Хотя Шанто и предвидели крах, тем не менее это было для них ужасным ударом. У них осталось лишь три тысячи франков ренты. Удалось спасти около двенадцати тысяч франков, которые тотчас же были отданы в рост. В общем, они стали получать триста франков в месяц. Поэтому со второй половины месяца г-же Шанто пришлось взять пятьдесят франков из денег Полины, так как вершмонский мясник представил неоплаченный счет. Еще сто франков ушло на покупку котла для кипячения белья, десять франков на картофель и пятьдесят су на рыбу. Старуха дошла до того, что изо дня в день поддерживала Лазара жалкими подачками, она пала еще ниже, тащила сантимы на хозяйство, чтобы тайком заткнуть дыру какого-нибудь долга. Особенно в конце месяца можно было то и дело наблюдать, как она крадучись выходила из комнаты и почти тотчас же возвращалась, держа руку в кармане, откуда она без зазрения совести доставала для оплаты очередного счета одно су за другим. Это вошло в привычку, она продолжала жить за счет ящика в бюро и неслась по течению, закусив удила, уже не сопротивляясь. Хотя навязчивая идея всегда влекла г-жу Шанто наверх, все же, когда она опускала крышку бюро и раздавался легкий скрип, это раздражало ее. Какая рухлядь! Подумать только, что она никогда не имела возможности купить себе приличный письменный стол! Это почтенное бюро, которое прежде, когда оно было набито деньгами, придавало дому веселый и богатый вид, теперь терзало ее, словно отравленный ларец, наполненный разными бедами, из щелей которого ползут несчастья.

Как-то вечером Полина пришла со двора, крича:

— Там булочник!.. Ему должны за три дня два франка восемьдесят пять сантимов.

Госпожа Шанто обшарила карманы.

— Придется подняться наверх, — тихо сказала она.

— Не ходи, тетя, я поднимусь, — не подумав, предложила девушка. — Где твои деньги?

— Нет, нет, ты не найдешь… Я не помню где…

Тетка говорила запинаясь, они молча обменялись взглядом, и обе побледнели. С минуту длилось замешательство, затем г-жа Шанто, вся похолодев от сдерживаемого бешенства, поднялась наверх. Теперь она была твердо уверена, что ее воспитанница догадалась, где она намерена взять два франка восемьдесят пять сантимов. Зачем только она так часто показывала Полине деньги в ящике? Теперь ее былая честность и чрезмерная откровенность вызывали в ней досаду. Вероятно, эта девчонка мысленно следует за ней, видит, как она отпирает ящик, роется и снова запирает его. Когда она спустилась вниз и расплатилась с булочником, гнев ее обрушился на девушку:

— Что у тебя за вид? Где ты так измазала платье?.. Верно, таскала воду для огорода. Вероника сама может управиться со своими делами. Право! Ты словно нарочно пачкаешься, верно, не знаешь, как дорого это обходится… Не больно много ты платишь за пансион… Я едва свожу концы с концами.

И она продолжала в том же духе. Полина, которая сперва пыталась защищаться, теперь с душевной болью слушала ее, не возражая ни слова. Она чувствовала, что с некоторых пор тетка относится к ней все хуже и хуже. Оставшись наедине с Вероникой, девушка расплакалась, а служанка начала греметь кастрюлями, словно стараясь не замечать этого. Она постоянно ворчала на девушку, но теперь сквозь ее грубость ощущалось сочувствие.

Настала зима. Лазар впал в уныние. Увлечение длилось недолго, теперь завод внушал ему отвращение и ужас. В ноябре в связи с предстоящими денежными затруднениями его охватил страх. Прежде он преодолевал препятствия, а на сей раз трепетал, приходил в отчаяние, обвинял науку. Эта затея с переработкой водорослей глупа, сколько бы ни усовершенствовали методы, нельзя вырвать у природы то, чего она не хочет отдавать, он обрушился даже на своего учителя, знаменитого Гербелена, который был так любезен, что, отказавшись от задуманного путешествия, посетил завод и стоял в полном смущении перед аппаратами. Ученый заявил, что они, возможно, слишком громоздки и не могут действовать с той же точностью, как маленькие приборы в его лаборатории. Словом, опыты наглядно доказали, что еще не найден способ поддерживать надлежащую низкую температуру для кристаллизации веществ. Лазару удавалось получать из водорослей известное количество бромистого калия, но он никак не мог окончательно выделить четыре или пять других веществ. Их приходилось списывать в брак, и дальнейшая разработка грозила крахом. Он заболел от огорчения и признал себя побежденным. Как-то вечером, когда г-жа Шанто и Полина молили его успокоиться, сделать последнюю попытку, произошла тяжелая сцена. Он плакал, говорил оскорбительные слова, яростно хлопал дверьми, так что испуганный Шанто только подскакивал в своем кресле.

— Вы убьете меня! — воскликнул молодой человек, расстроенный и отчаявшийся, как ребенок, запираясь на ключ в своей комнате.

На другой день к завтраку Лазар принес лист бумаги, испещренный цифрами. Из ста восьмидесяти тысяч франков Полины уже израсходовано около ста тысяч. Разумно ли продолжать? Ухлопаем остальное. Лазар побледнел, прежние страхи овладели им. Впрочем, теперь г-жа Шанто соглашалась с ним. Никогда она не противоречила сыну, она так любила его, что невольно становилась соучастницей его ошибок. Одна только Полина еще пыталась спорить. Эта цифра, сто тысяч франков, ошеломила ее. Возможно ли? Он уже отнял больше половины ее состояния! Сто тысяч франков будут потеряны, если он откажется продолжать борьбу! До конца обеда она тщетно убеждала родных. Затем, придя в полное отчаяние и боясь разразиться упреками, Полина поднялась наверх и заперлась в своей комнате.

После ее ухода наступило молчание. Шанто в замешательстве продолжали сидеть за столом.

— Право, эта девушка скупа, какой ужасный порок, — сказала мать семейства. — Я не желаю, чтобы Лазар выбивался из сил и изводил себя попусту.

Шанто осмелился робко вмешаться:

— Мне никогда не говорили о такой сумме… Бог мой, сто тысяч франков. Это ужасно.

— Подумаешь, сто тысяч франков! Что ж из этого? — резко оборвала его жена. — Ей вернут их… Если наш сын женится на ней, уж он как-нибудь сумеет заработать эти сто тысяч франков.

Тотчас же занялись ликвидацией дела. Бутиньи вконец напугал Лазара, разъяснив ему всю безнадежность положения. Долги достигли почти двадцати тысяч франков. Узнав, что компаньон решил выйти из дела, Бутиньи сначала заявил, что он тоже собирается ехать в Алжир, где его ждет прекрасная должность. Потом, как бы против воли, согласился взять завод, но под конец так запутал счета, что получил участок, постройки и оборудование в погашение двадцати тысяч франков долга. Когда Лазару в последнюю минуту удалось вырвать у него пять тысяч франков векселями, подлежащими оплате через каждые три месяца, он чувствовал себя почти победителем.

На другой день Бутиньи перепродал все медное оборудование и, отказавшись от всяких научных исследований, приспособил завод под широкое производство соды для промышленности по старым, уже известным методам.

Полина, стыдясь, что в запальчивости она проявила свою скупость и расчетливость, снова стала очень веселой и доброй, словно, совершив проступок, хотела загладить свою вину. Когда Лазар принес пять тысяч франков в векселях, г-жа Шанто торжествовала. Девушке пришлось подняться наверх и положить их в ящик.

— Как-никак, а эти пять тысяч франков просто находка, дорогая. Они твои, возьми их. Мой сын не пожелал оставить себе ни одного гроша за все свои труды.

Уже в течение некоторого времени старика Шанто, прикованного к своему креслу, мучило беспокойство. Хотя он и не посмел отказать жене в доверенности, но та бесцеремонность, с какой она распоряжалась состоянием воспитанницы, внушала ему опасения. Эта цифра, сто тысяч франков, постоянно звучала в его ушах. Удастся ли им заткнуть такую дыру к тому дню, когда придется отчитываться? Самое ужасное, что второй опекун, тот самый Саккар, о спекуляциях которого говорил в ту пору весь Париж, вдруг, после восьми лет полного забвения, вспомнил о Полине. Он писал, расспрашивал, даже сообщил, что в один прекрасный день, по пути в Шербург, где он должен заключить какую-то сделку, заедет в Бонвиль. Что отвечать, если Саккар нагрянет и по праву опекуна потребует отчета о положении дел? Внезапный интерес, проявленный им после столь длительного молчания, становился подозрительным.

Когда Шанто заговорил наконец об этом с женой, он увидел, что ее мучит не столько страх, сколько любопытство. На какой-то миг она учуяла правду, решив, что Саккар, оставшись, возможно, без единого су невзирая на миллионные обороты, потребует деньги Полины, чтобы умножить ее состояние. Затем она сбилась со следа, заподозрив, уж не написала ли девушка второму опекуну, желая отомстить Шанто. Это предположение возмутило мужа, и она тут же придумала другую путаную историю: кто-нибудь из Бутиньи, например, эта тварь, которую они отказались принимать и которая смешивала их с грязью в лавках Вершмона и Арроманша, могла послать ему анонимное письмо.

— В конечном счете мне наплевать на них, — сказала она. — Девушке еще нет восемнадцати, это верно, но если сейчас обвенчать ее с Лазаром, то, согласно закону, замужество освобождает несовершеннолетнюю от опеки.

— Ты уверена в этом? — спросил Шанто.

— Еще бы! Только сегодня утром я читала об этом в своде законов.

И действительно, г-жа Шанто штудировала теперь свод законов. Какие-то остатки совести еще сохранились в ней, она искала оправданий для себя. А потом ее заинтересовал весь тайный механизм присвоения капитала законным путем. Честность ее не устояла перед искушением, — перед крупной суммой, лежавшей здесь, под рукой.

Тем не менее г-жа Шанто все еще не решалась обвенчать Полину и Лазара. После краха завода Полине хотелось ускорить свадьбу. К чему ждать еще полгода, пока ей исполнится восемнадцать лет? Лучше покончить с этим, не требуя, чтобы Лазар сперва подыскал себе должность. Она осмелилась сказать об этом тетке, но г-жа Шанто, прижатая к стенке, тут же придумала ложь. Она заперла дверь и шепотом поведала девушке тайные мучения сына: он-де очень щепетилен, он не захочет жениться, не имея состояния, особенно после того, как причинил ей такой ущерб. Девушка слушала ее с изумлением, не понимая этой романтической утонченности. Будь даже Лазар очень богат, она все равно вышла бы за него замуж, раз любит его. Сколько же еще придется ждать? Может, всю жизнь. Но г-жа Шанто запротестовала: она попытается преодолеть в сыне это чрезмерное чувство долга, только не нужно ее торопить. Под конец она заставила Полину поклясться, что девушка будет молчать, она опасается какого-нибудь безрассудного поступка, внезапного отъезда, если Лазар узнает, что его мысли разгаданы, известны и обсуждаются. Встревоженная Полина вынуждена была подчиниться, терпеливо и молча ждать.

Однако Шанто, терзаемый страхом из-за Саккара, то и дело говорил жене:

— Если браком можно все уладить, обвенчай скорее детей.

— Над нами не каплет, — отвечала она. — Беда еще не стучится в дверь.

— Но раз они все равно должны пожениться… Надеюсь, ты не передумала? Они умерли бы с горя.

— Так уж и умерли бы… Пока сделка не заключена, можно ее не заключать, если это окажется невыгодным. Ведь они свободны. Посмотрим, всегда ли они будут нравиться друг другу.

Снова началась прежняя жизнь. Полина и Лазар из-за суровой зимы сидели дома, не показывая носа на улицу. Первое время Лазар был так печален, так пристыжен и озлоблен против всех, что Полина ухаживала за ним, как за больным, проявляя бесконечную снисходительность. Она даже чувствовала жалость к этому большому ребенку, неудачи которого объяснялись нервностью, недостатком воли и выдержки. Мало-помалу она стала для него чем-то вроде ворчливой мамаши, старающейся его вразумить. Сначала Лазар горячился, уверял, что будет работать как простой крестьянин, а потом начал строить один за другим безумные планы, которые помогут ему немедленно разбогатеть, он стыдился своего дармоедства, не желал больше и часу оставаться обузой для семьи. Шли дни, Лазар непрерывно откладывал осуществление своих замыслов, ограничиваясь тем, что каждое утро вносил изменения в свои проекты, которые в кратчайший срок должны вознести его на вершину, дать ему почести и богатство. Полина, напуганная лживыми признаниями тетки, успокаивала его: кто требует, чтобы он так ломал себе голову? Весною он начнет подыскивать должность и, разумеется, найдет что-нибудь подходящее, а пока ему необходимо отдохнуть. К концу месяца ей удалось укротить его, он покорно предавался безделью, зубоскаля по поводу того, что он называл ‘идиотским существованием’.

Полина с каждым днем все больше и больше ощущала в Лазаре что-то непонятное, тревожное, и это возмущало ее. Слушая, как он издевается надо всем, монотонным и резким голосом говорит о небытии, она думала, пусть уж лучше сердится, вспыхивает как порох и строит карточные домики, которые тут же рассыпаются. Среди зимней тишины Бонвиля, в этой заброшенной, глухой дыре как бы снова возродились его парижские впечатления, прочтенные книги, споры с товарищами по институту. Все это было пропитано плохо переваренным пессимизмом, от которого остались лишь гениальные парадоксы, мрачная, зловещая поэзия Шопенгауэра. Девушка прекрасно понимала, что кузен обвиняет все человечество главным образом из-за своего поражения, из-за краха завода, от которого, как ему казалось, рухнула вселенная. Не желая углубляться в истинные причины, Полина горячо возражала ему, когда он, продолжая развивать свою старую тему, отрицал прогресс, говорил о бесплодности науки. Разве скотина Бутиньи не собирается нажить целое состояние на производстве соды для промышленности? К чему же тогда разоряться на какие-то исследования, пытаться раскрыть новые законы, если невежество одержало верх? И каждый раз, злобно скривив губы, он заканчивал спор словами, что наука лишь тогда принесет пользу, когда будет изобретен способ взорвать всю вселенную при помощи какого-нибудь гигантского снаряда. Затем следовал град холодных насмешек над коварством слепой Воли, которая руководит миром, над бессмысленной и нелепой жаждой жизни. Жизнь сплошное страдание. Он приверженец индийских факиров, проповедующих, что гибель мира несет освобождение человечеству. Он говорил, что ему претит всякая деятельность, предсказывал, что человечество в конце концов согласится на самоубийство и откажется давать жизнь новым поколениям, когда люди осознают, какую нелепую и жестокую комедию заставляет их разыгрывать неведомая сила, и тогда все рухнет в бездну. Полина выходила из себя, пыталась опровергнуть его, но терпела поражение, так как была невежественна в этих вопросах и не обладала, как выразился Лазар, ‘метафизическим мышлением’. Однако она не желала признать себя побежденной, а когда Лазар однажды прочитал ей выдержки из произведений Шопенгауэра, она решительно послала к черту этого философа, который так оклеветал женщин. Если бы он не любил животных, она удушила бы его собственными руками. Здоровая, довольная настоящим и уповающая на будущее, Полина заставляла Лазара умолкать, заливаясь звонким смехом, — она побеждала своей жизнеутверждающей женственностью.

— Ах! — воскликнула она. — Ты говоришь глупости… О смерти будем думать, когда состаримся.

При упоминании о смерти, о которой Полина говорила так просто и весело, он всякий раз становился серьезен и отводил глаза. Обычно он менял тему, шепча:

— Умирают в любом возрасте.

Наконец Полина поняла, что мысль о смерти приводит Лазара в ужас. Она вспомнила его страшный вопль на берегу в сумерки, когда они вместе созерцали звездное небо. Теперь она стала замечать, что иногда во время беседы он бледнеет, замыкается в себе, словно пытаясь скрыть позорную тайну. Она была крайне изумлена, откуда этот страх перед небытием у ярого пессимиста, который призывал погасить звезды, точно свечи, и предсказывал гибель всего человечества. То была давнишняя болезнь, и Полина даже не подозревала, насколько она серьезна. По мере того как Лазар становился старше, его все чаще преследовал призрак смерти. До двадцати лет он ощущал лишь ее холодное дуновение. А теперь стоило ему положить голову на подушку, как мысль о конце леденила его душу. Начались бессонницы, он не мог примириться с роковой неизбежностью, которая развертывалась перед ним вереницей мрачных картин. А потом, когда, изнемогая от усталости, Лазар наконец засыпал, он вдруг вскакивал, словно от толчка, с расширенными от ужаса глазами, и, ломая руки, шептал во мраке: ‘Боже мой! Боже мой!’ Сердце его чуть не разрывалось, ему казалось, что он умирает, он зажигал свет, просыпался окончательно и только тогда немного успокаивался. После этих страхов у Лазара оставалось чувство стыда. Как глупо призывать бога, в которого не веришь! Это древнее наследие, это человеческая слабость, взывающая к небесам, когда рушится мир! Тем не менее каждую ночь повторялось одно и то же, подобно пагубной, истощающей страсти, которой не в силах противостоять разум. Впрочем, зачастую и днем многое напоминало ему о смерти: случайно брошенная фраза, мимолетная мысль, какой-нибудь штрих, подмеченный в жизни или в книге. Как-то вечером Полина читала дяде газету — фантастический рассказ о том, что в двадцатом веке в небе будет летать множество воздушных шаров, перевозящих пассажиров с одного континента на другой. Лазар вышел из комнаты, взволнованный, размышляя о том, что его уже тогда не будет на свете, он не увидит этих воздушных шаров, которые теряются в грядущих веках — в небытии, их стремительный полет наполнял душу Лазара ужасом. Тщетно уверяют философы, что ни одна искорка жизни не пропадает, его ‘я’ яростно возражало против конца. В этой борьбе он уже лишился своей жизнерадостности. Полина, не всегда понимая смены его настроений, наблюдала за ним в часы, когда он, нервничая и стыдясь, скрывал свою душевную рану. Она чувствовала сострадание к нему, потребность быть доброй, сделать его счастливым.

Они проводили дни в большой комнате третьего этажа, среди водорослей, банок и инструментов, которые Лазар даже не имел сил убрать, водоросли осыпались, реактивы в банках выцветали, а инструменты ржавели, покрываясь пылью. Лазар и Полина были одни, им было уютно среди этого беспорядка. Часто с утра до ночи декабрьские дожди барабанили по черепичной крыше. Западный ветер гудел, как орган, врываясь сквозь щели окон. Проходили целые недели без единого луча солнца, они видели лишь серое море, необъятную серую пелену, которая, казалось, поглотила всю землю. Чтобы убить время, Полина занялась составлением коллекции флоридей, собранных весной. Сначала Лазар от нечего делать только наблюдал, как Полина наклеивает хрупкие древовидные растения красноватых и нежно-голубых тонов, похожие на рисунки акварелью. Затем праздность наскучила ему, и, забыв о своей проповеди безделья, он освободил рояль, заставленный изогнутыми колбами и грязными склянками. Через неделю Лазар целиком отдался музыке. Снова всколыхнулось прежнее, заветное, в незадачливом ученом и предпринимателе проснулся художник. Как-то утром он играл ‘Марш Смерти’ из великой симфонии ‘Скорбь’, которую он хотел написать когда-то, Лазара снова осенило вдохновение. Все остальное казалось ему негодным, он оставит только марш. Какой сюжет! Какое произведение можно создать! Он выразит в нем всю свою философию. Сначала жизнь возникает из эгоистической прихоти неведомой силы, затем приходит иллюзия счастья, а под конец наступает разочарование во всем, яркими мазками он изобразит близость влюбленных, резню на поле боя, бога, распятого на кресте, горестный вопль становится все громче, переходит в стенание толпы, устремляется к небу и завершается гимном освобождения, сладостной, дивной песнью ликования в час гибели вселенной. На другой день он принялся за работу, барабанил по клавишам, исписывал страницы черными нотными знаками. Все более дряхлевший инструмент хрипел, и Лазару приходилось подпевать, гудя, как колокол. Ни одно дело не захватывало его так, он забывал поесть, он оглушал Полину, а она по доброте своей находила симфонию прекрасной и переписывала для него набело отдельные отрывки. На этот раз он создаст шедевр, Лазар был в этом уверен!

Однако вскоре он стал остывать. Надо было только написать вступление, но оно не давалось ему. Он курил папиросу за папиросой, сидя над партитурой, разложенной на столе, а Полина с неуклюжестью ученицы проигрывала отдельные части симфонии. Именно в эту пору их интимность стала опасной. Лазар отдохнул, мысли его не были поглощены неприятностями, связанными с заводом. Теперь, когда он находился взаперти рядом с кузиной, кровь в нем бурлила, он любил ее все горячее. Она так весела, так добра, так самоотверженна! Сперва он думал, что это лишь чувство благодарности, что снова возродилась братская любовь, которую она внушала ему в детстве. Но постепенно затаенное до сих пор желание пробудилось в нем. В этом младшем братишке он увидел наконец женщину, которую прежде часто обнимал за плечи, не испытывая волнения, не ощущая ее аромата. Тогда Лазар начал краснеть, как и Полина, при малейшем прикосновении. Он не решался больше приблизиться к девушке, наклониться, стоя позади ее стула, когда она переписывала ноты. Если их руки встречались, они начинали бормотать что-то невнятное, дыхание перехватывало, щеки становились пунцовыми. С той поры потянулись дни в томительном напряжении, это мучило их, они испытывали смутную потребность в счастье, которого им не хватало.

Иногда, чтобы избавиться от этого мучительного и сладостного смущения, Полина начинала шутить с присущей ей очаровательной смелостью чистой девушки, знающей все.

— Ах да! Я не рассказывала тебе? Мне снилось, что твой Шопенгауэр, узнав на том свете, что мы поженились, как-то ночью явился и стал тащить нас за ноги с кровати.

Лазар смущенно улыбался. Он прекрасно понимал, что она насмехается над его вечными противоречиями, но безграничная нежность к ней наполняла его и преодолевала отвращение к жизни.

— Будь снисходительна, ведь ты знаешь, как я люблю тебя, — тихо сказал он.

Она сделала строгое лицо.

— Берегись! Ты отдаляешь свое освобождение… Ты стал предаваться эгоистическим иллюзиям.

— Замолчи, злючка!

Он начал гоняться за ней вокруг комнаты, а Полина продолжала сыпать цитатами из философии пессимизма, произнося их назидательным тоном профессора Сорбонны. Поймав Полину, Лазар не посмел обнять девушку, как прежде, или ущипнуть ее в наказание.

Но однажды погоня была особенно ожесточенной, он крепко схватил ее за талию. Она вся звенела от смеха. Он прижал ее к шкафу, обезумев от того, что она отбивается.

— Теперь не уйдешь… Ну! Ну! Что с тобой сделать?

Лица их касались, она продолжала смеяться, но уже слабея.

— Нет, нет, пусти меня, я больше не буду.

Он крепко поцеловал ее в губы. Комната завертелась, казалось, огненный вихрь подхватил их и унес в пространство. Она стала падать навзничь, но, сделан над собой усилие, вырвалась. С минуту они стояли смущенные, сильно покраснев и опустив глаза. Затем она села, чтобы передохнуть, и серьезно, недовольным тоном сказала:

— Ты сделал мне больно, Лазар.

С того дня он стал избегать Полину, боялся ее влажного, теплого дыхания, даже шуршания ее платья. Мысль о непростительной ошибке, о грехопадении за запертой дверью возмущала его порядочность. Несмотря на инстинктивное сопротивление девушки, он чувствовал, что она принадлежит ему, в его объятьях у нее кружится голова, она любит его и готова отдаться, если он этого потребует. Лазар хотел быть благоразумным за двоих, он понимал, что только он будет виноват, только он один благодаря своему опыту может предотвратить беду. Но эта борьба с самим собой усиливала его чувство. Все разжигало эту страсть: бездействие первых недель, его мнимый отказ от всего, отвращение к жизни, порождавшее яростное стремление жить, любить, заполнить скуку и пустоту новыми страданиями. Теперь музыка еще больше воодушевляла его, музыка, которая на неустанно растущих крыльях звуков уносила их обоих в страну мечты. Лазар поверил в великое призвание, поклялся, что будет развивать свой талант. Да, несомненно, он станет знаменитым музыкантом, ибо для этого ему достаточно черпать в своем сердце. Все казалось ему облагороженным, он боготворил своего ангела-хранителя и молился на Полину, но ему даже в голову не приходило ускорить свадьбу.

— Вот прочти письмо, я только что получил его, — сказал встревоженный Шанто, обращаясь к жене, которая вернулась из Бонвиля.

Это было опять письмо от Саккара, на сей раз угрожающее. С ноября он неоднократно писал им, требуя отчета о положении дел. Ввиду того что Шанто отвечали уклончиво, он сообщал в конце, что осведомит об их отказе опекунский совет.

Госпожа Шанто была охвачена ужасом, хотя и старалась скрыть это.

— Негодяй! — тихо сказала она, прочитав письмо.

Сильно побледнев, они молча переглянулись.

В мертвой тишине маленькой столовой им уже чудились отголоски скандального процесса.

— Больше нельзя колебаться, — сказал Шанто, — поженим их, раз замужество освобождает от опеки.

Но казалось, этот выход с каждым днем все меньше устраивал г-жу Шанто. Она стала выражать опасения. Как знать, уживутся ли молодые люди? Можно быть прекрасными друзьями и прескверными супругами. За последнее время, по ее словам, она сделала много неприятных наблюдений.

— Нет, видишь ли, было бы дурно жертвовать их счастьем ради нашего покоя. Подождем еще… К тому же зачем ее теперь выдавать замуж, если в прошлом месяце ей уже исполнилось восемнадцать лет. Теперь мы можем на законном основании требовать освобождения от опеки семейного совета.

К ней вернулась самоуверенность, она поднялась наверх, принесла Кодекс, и оба стали изучать его. 478 статья успокоила их, но 280, где сказано, что отчет об опеке должен быть представлен попечителю, назначенному опекунским советом, привела в замешательство. Разумеется, г-жа Шанто держит в руках всех членов совета, она заставит их назначить, кого ей заблагорассудится, но кого же выбрать, где найти такого человека? Вопрос в том, как бы заменить Саккара более снисходительным опекуном.

Вдруг ее осенило.

— А что, если доктора Казенова?.. Он немного посвящен в наши дела, он не откажет.

Шанто кивком головы одобрил этот выбор. Но он испытующе смотрел на жену, его беспокоила одна мысль.

— Тогда, — спросил он наконец, — ты вернешь эти деньги? Я имею в виду то, что осталось?

Она ответила не сразу. Глаза ее были устремлены на Кодекс, она нервно перелистывала его. Затем, сделав над собой усилие, сказала:

— Конечно, верну. Это избавит нас от тяжкой обузы. Видишь ли, одно то, что нас обвиняют… Право, начнешь сомневаться в самой себе, я охотно приплатила бы сама, лишь бы уже сегодня вечером их не было в моем бюро. К тому же все равно придется вернуть их.

На другой же день, в субботу, когда доктор Казенов, как обычно, объезжал своих больных, г-жа Шанто сказала ему, что они ждут от него большой дружеской услуги. Она призналась ему во всем, сообщила о деньгах, пропавших во время краха завода и взятых без ведома опекунского совета. Потом стала говорить о предполагаемом браке, об узах дружбы, связывающих их и о том, что всему этому придет конец, если разразится скандальный процесс.

Доктор ничего не обещал, — прежде всего он хотел поговорить с Полиной. Он уже давно догадывался, что ее эксплуатируют и постепенно разоряют. До сих пор он мог молчать из боязни огорчить ее, но теперь его долг предупредить девушку, что из него хотят сделать соучастника. Вопрос обсуждался в комнате Полины. Тетка присутствовала лишь в начале беседы, придя вместе с доктором, она сообщила девушке, что брак может состояться только после освобождения от опеки семейного совета. Лазар ни за что не женится на кузине, пока его могут заподозрить в том, что он якобы уклоняется от отчета. Затем тетка удалилась, словно не желая влиять на свою ‘любимую дочку’, как она ее назвала. Едва г-жа Шанто вышла, взволнованная Полина стала умолять доктора оказать им эту деликатную услугу, ведь он слышал, как это важно для всех. Тщетно он пытался разъяснить ей положение вещей, говорил, что она разоряется, лишает себя последних средств, даже не скрыл своих опасений насчет будущего. Ей грозит полное разорение, неблагодарность, много страданий. После каждого нового, еще более зловещего штриха, добавленного к этой картине, она возражала, отказывалась слушать, лихорадочно торопясь принести себя в жертву.

— Нет, не жалейте меня. Я скупая, хотя это и незаметно, и без того мне трудно преодолеть это в себе… Пусть берут, сколько нужно. Я согласна отдать им и остальное, только бы они больше любили меня.

Наконец доктор спросил ее:

— Вы готовы разориться из любви к кузену?

Она покраснела, но не ответила.

— А что, если потом кузен разлюбит вас?

Она смотрела на него с ужасом, глаза ее наполнились крупными слезами, казалось, из самого сердца вырвался крик возмущенной любви:

— О! нет, о! нет… Зачем вы причиняете мне такую боль!

Наконец доктор Казенов согласился. Он чувствовал, что ему не хватает мужества нанести удар этому великодушному сердцу, разрушить ее любовные иллюзии. Скоро сама жизнь обойдется с ней сурово.

Госпожа Шанто вела дело поистине с поразительной ловкостью. Эта борьба омолодила ее. Она снова поехала в Париж, захватив необходимые доверенности, и вскоре заручилась поддержкой членов опекунского совета. Впрочем, они никогда всерьез не относились к своим обязанностям, а, как это обычно бывает, совершенно формально. Родственники со стороны Кеню, кузен Ноде, Лиарден и Делорм, изъявили согласие, а из трех родственников со стороны Лизы ей пришлось убеждать лишь Октава Муре, что касается Клода Лантье и Рамбо, находившихся в ту пору в Марселе, то они ограничились тем, что прислали письменное одобрение. Она рассказывала всем трогательную и путаную историю, будто бы старый доктор из Арроманша привязался к Полине и, как ей кажется, намерен завещать свое состояние молодой девушке, если ему разрешат заняться ее судьбой. Что до Саккара, то после трех визитов г-жи Шанто, которая подала ему прекрасную идею скупать масло в Котантене, пользуясь новыми удобными путями сообщения, то он тоже поддержал ее. Опекунский совет вынес решение о снятии опеки, а попечителем был назначен старый морской хирург Казенов, о котором мировой судья получил наилучшие отзывы.

Через две недели после возвращения г-жи Шанто из Парижа очень просто, в самой будничной обстановке был сдан отчет об опеке. Доктор завтракал у них, потом все засиделись за столом, обсуждая последние новости из Кана, где Лазар провел два дня в связи с процессом, которым ему угрожал негодяй Бутиньи.

— Кстати, — сказал молодой человек, — Луиза нагрянет к нам на той неделе… Я просто не узнал ее! Теперь она живет у отца и стала весьма элегантна!.. О! мы с ней так веселились!

Полина смотрела на него, — она была изумлена теплыми интонациями его голоса.

— Да, уж раз зашла речь о Луизе, — воскликнула г-жа Шанто, — то я ехала сюда с одной дамой из Кана, которая знакома с Тибодье. Я прямо остолбенела от изумления: представьте, он дает дочери сто тысяч франков приданого. Если добавить сто тысяч франков, унаследованных от матери, девушка будет иметь двести тысяч… Каково? Двести тысяч франков, теперь она богата!

— Чепуха, — сказал Лазар, — ей это ни к чему! Она прелестна… и чертовски кокетлива!

Глаза Полины потемнели, губы нервно сжались. Тогда доктор, внимательно наблюдавший за ней, поднял недопитую рюмку рома.

— Постойте-ка, мы еще не чокнулись… Да, да, за ваше счастье, друзья мои. Желаю вам поскорее обвенчаться и народить много детей.

Госпожа Шанто медленно, без улыбки подняла свой бокал, а Шанто, которому были запрещены ликеры, лишь одобрительно кивнул головой. Но Лазар с такой милой порывистостью пожал руку Полины, что она утешилась и кровь снова прилила к ее щекам. Разве он не называет ее своим ангелом-хранителем, своей любимой, своей музой. Она ответила на его пожатие. Все чокнулись.

— Желаю вам жить лет до ста! — сказал доктор, который развивал теорию, что сто лет — самый расцвет человека.

От этой вскользь брошенной фразы Лазар побледнел. Его пронзила дрожь, это напомнило ему о времени, когда его уже не будет в живых, разбудило вечный страх, таившийся в его душе. Во что превратится он через сто лет? — Кто будет сидеть за этим столом, на этом самом месте? Он выпил, держа рюмку дрожащей рукой, а Полина схватила вторую его руку и крепко, по-матерински пожала ее, увидев, как бледного лица Лазара коснулось ледяное дыхание смерти.

Наступило молчание, а потом г-жа Шанто с важным видом сказала:

— Может, приступим к делу?

Она решила, что отчет подпишут в ее комнате: это будет более торжественно. С той поры как Шанто принимал салицилку, ему стало легче ходить. Он поднимался по лестнице за женой, опираясь на перила, Лазар заявил было, что хочет пойти покурить на террасу, но г-жа Шанто потребовала, чтобы он присутствовал хотя бы из приличия. Доктор и Полина поднялись первые. Изумленный Матье замыкал шествие.

— До чего надоел этот пес, вечно он ходит по пятам, — воскликнула г-жа Шанто, собираясь захлопнуть дверь. — Ну входи, не то будешь потом скрестись… Здесь нам будет спокойно… Видите, все подготовлено.

Действительно, чернильница и ручки лежали на круглом столике. В комнате г-жи Шанто был спертый воздух и стояла мертвая тишина, как в нежилых помещениях. Одна только Минуш бездельничала здесь целыми днями, когда ей удавалось забраться сюда утром. Она и теперь спала, свернувшись клубочком на мягком ложе, и, удивленная этим нашествием, подняла голову, глядя на всех своими зелеными глазами.

— Садитесь, прошу вас, садитесь, — твердил г-н Шанто.

Дело было быстро улажено. Г-жа Шанто стушевалась, предоставив мужу играть роль, которую она репетировала с ним со вчерашнего дня. Чтобы все было согласно закону, десять дней назад дядя передал Полине в присутствии доктора отчет по опеке, — толстую тетрадь, где с одной стороны был занесен приход, с другой — расход, все было учтено, не только содержание воспитанницы, но и деловые издержки, а также расходы на поездки в Кан и Париж. Теперь оставалось только принять счета и расписаться. Но Казенов, серьезно относившийся к своей роли попечителя, затронул вопрос о заводских делах и попросил Шанто ознакомить его с некоторыми подробностями. Полина умоляюще взглянула на доктора. К чему? Она сама помогала сверять эти счета, написанные тончайшим косым почерком тетки.

А Минуш в это время уселась посреди пухового одеяла, чтобы лучше наблюдать за этой странной возней. Матье, сперва скромно положивший голову на край ковра, теперь опрокинулся на спину, не в силах противостоять желанию поваляться на пушистом теплом ворсе, и стал кататься, рыча от удовольствия.

— Лазар, вели ему замолчать! — сказала наконец г-жа Шанто, выведенная из терпения. — Ничего не слышно.

Чтобы скрыть смущение, молодой человек подошел к окну и стал следить за белым парусом, проносившимся вдали. Ему было стыдно слушать, как отец подробно перечисляет огромные суммы, которые вылетели в трубу во время краха завода.

— Замолчи, Матье, — сказал он, пихнув собаку ногой.

Пес решил, что ему почесали брюхо, а он это обожал, и потому зарычал еще громче. К счастью, оставалось только поставить подписи. Полина поспешно, одним росчерком пера написала свою фамилию. Затем доктор, словно нехотя, поставил на гербовой бумаге подпись с огромной завитушкой. Наступило тягостное молчание.

— Итак, — сказала г-жа Шанто, — наличность составляет семьдесят пять тысяч двести десять франков тридцать сантимов. Я передам эти деньги Полине.

Она направилась к бюро, крышка поднялась с глухим скрипом, который так часто раздражал г-жу Шанто. Но в эту минуту она вела себя торжественно, выдвинула ящик, и все увидели старый переплет приходо-расходной книжки, тот самый переплет под зеленый мрамор, покрытый жирными пятнами, только пачка стала гораздо тоньше, процентных бумаг было меньше, и они уже не распирали кожаного корешка.

— Нет, нет, — воскликнула Полина, — пусть это останется у тебя, тетя.

Госпожа Шанто рассердилась.

— Мы сдали отчет, мы должны вернуть деньги… Это твое состояние. Помнишь, что я тебе сказала восемь лет тому назад, когда положила их сюда? Мы не присвоим ни одного су.

Она достала бумаги и заставила девушку пересчитать их. Оказалось на семьдесят пять тысяч франков процентных бумаг и небольшой столбик золотых монет, завернутый в обрывок газеты.

— Куда я дену все это? — спросила Полина, которая даже покраснела при виде такой крупной суммы.

— Положи к себе в комод, — ответила тетка. — Ты уже достаточно взрослая, чтобы хранить свои деньги. Я не хочу больше их видеть… Бери! А если тебе их некуда девать, отдай Минуш, она смотрит на тебя с большим интересом.

Шанто рассчитались и повеселели. Лазар вздохнул с облегчением и стал играть с псом, который, пытаясь поймать собственный хвост, вертелся, как волчок, а доктор Казенов, войдя в роль попечителя, обещал Полине получать причитающуюся ей ренту и выгодно поместить капитал.

А в это время внизу, на кухне, Вероника яростно гремела кастрюлями. Она прокралась наверх, приложила ухо к двери и слышала весь разговор. Вот уж несколько недель в ней исподволь зарождалась любовь к молодой девушке, рассеивая остатки предубеждения.

— Ей-ей, они промотали добрую половину, — злобно ворчала она. — Нет, это уж свинство… Конечно, незачем ей было лезть к нам, но это еще не причина, чтобы ободрать ее как липку… Что до меня, то я справедлива. В конце концов я полюблю эту девчонку.

IV

В субботу, когда Луиза, собиравшаяся провести у Шанто два месяца, высадилась из экипажа прямо у террасы, она застала всю семью в сборе. День близился к концу, жаркий августовский день, освежаемый морским ветерком. Аббат Ортер уже пришел и играл в шашки с Шанто. Г-жа Шанто, сидя подле них, вышивала платок. В нескольких шагах от нее стояла Полина перед каменной скамьей, на которой она усадила четверых деревенских ребятишек, двух девочек и двух мальчиков.

— Как! Ты уже здесь! — воскликнула г-жа Шанто. — А я только собиралась сложить работу и пойти тебе навстречу до развилка.

Луиза весело ответила, что папаша Маливуар домчал ее мигом. Она хорошо себя чувствовала, не захотела даже переодеваться, а когда крестная ушла проверить, удобно ли устроили гостью, она сняла шляпу и повесила ее на крючок ставни. Расцеловав всех, она вернулась к Полине и, нежно улыбаясь, обняла ее за талию.

— Взгляни-ка на меня! Ну что? Мы с тобой стали совсем взрослые… Знаешь, мне стукнуло девятнадцать, я уже старая дева. Кстати, поздравляю… О! не прикидывайся дурочкой, мне сказали, это произойдет в следующем месяце.

Полина отвечала на ее ласки с покровительственной нежностью старшей сестры, хотя была моложе ее на полтора года. Легкая краска проступила на щеках девушки, ведь речь шла о ее свадьбе.

— Нет, это неправда, уверяю тебя, — ответила она. — Еще ничего точно неизвестно, вероятно, это будет только осенью.

Действительно, г-жа Шанто, прижатая к стене, несмотря на свое противодействие, которое даже начали замечать молодые люди, назначила свадьбу на осень. Она снова выдвигала ту же отговорку, ей хотелось, чтобы сын сперва подыскал какую-нибудь должность.

— Ну хорошо, — сказала Луиза, — я знаю, ты скрытная. Но меня, надеюсь, пригласят?.. А где же Лазар?

Шанто, который проиграл аббату, ответил:

— Разве ты не встретила его, Луизетта? Мы только что говорили, что, вероятно, вы приедете вместе. Да, он в Байе, у него дело к помощнику префекта, но вечером попозже он должен вернуться.

И Шанто снова принялся за игру.

— Теперь начинаю я, аббат… Знаете, мы наверняка построим эти долгожданные заграждения, ведь не может департамент отказать нам в субсидии на такое дело.

Это было новое увлечение Лазара. Во время последних мартовских приливов опять снесло два дома в Бонвиле. Деревушке угрожало, что ее окончательно прижмет к утесам, если не будут сделаны надежные защитные укрепления, так как море постепенно захватывало узкую береговую полосу. Но этот поселок, состоящий из тридцати жалких лачуг, был так ничтожен, что Шанто, будучи мэром, на протяжении десяти лет тщетно обращал внимание супрефекта на бедственное положение жителей. Наконец Лазар, поощряемый Полиной, которая хотела, чтобы он чем-нибудь занялся, надумал соорудить целую систему волнорезов и дамбу, которые должны обуздать море. Но на это нужны были средства, по меньшей мере двенадцать тысяч франков.

— Вот это я у вас возьму, мой друг, — сказал кюре, беря пешку.

Затем он стал рассказывать подробности о старом Бонвиле.

— Старожилы говорят, что когда-то под самой церковью, в километре от теперешнего берега, стоял хутор. Вот уже более пятисот лет море мало-помалу их пожирает… Это просто непостижимо. Они из поколения в поколение должны искупать свои грехи.

Тем временем Полина подошла к скамье, где ее поджидали четверо ребятишек, грязных, оборванных, с разинутыми ртами.

— Кто это такие? — спросила Луиза, не решаясь подойти близко.

— Это мои маленькие друзья, — ответила Полина.

Теперь ее благотворительность распространилась на всю округу. Она инстинктивно любила всех несчастных, их грязь и уродство не внушали ей отвращения, доходило до того, что она привязывала палочки к сломанной лапке курицы, а на ночь выставляла на улицу миски с супом для бездомных кошек. Ее постоянно одолевала потребность заботиться о несчастных, она с, радостью помогала всем. Поэтому бедняки тянулись к ее щедрым рукам, как голодные воробьи слетаются к окнам амбара. Весь Бонвиль, эта кучка рыбаков, измученных невзгодами, живущих под вечной угрозой приливов, шла к ‘барышне’, как они называли ее. Но особенно она любила детей, мальчишек в дырявых штанишках, сквозь которые просвечивало голое тело, бледных, вечно голодных девчонок, пожиравших глазами приготовленные для них тартинки. И пройдохи родители, злоупотребляя добротой Полины, посылали к ней самых оборванных, самых тщедушных ребят, чтобы еще больше ее разжалобить.

— Видишь, — сказала она, смеясь, — у меня, как у светской дамы, есть приемный день — суббота. Мне делают визиты… Ну-ка, Гонен, перестань щипать этого дылду Утлара! Я рассержусь, если вы не будете слушаться… Каждый получит в свою очередь.

И вот началось распределение. Она выстроила их в ряд, по-матерински давая им шлепки. Первым она вызвала Утлара, мальчика лет десяти, с хмурым землисто-желтым лицом. Он показал ей свою ногу: на колене у него была широкая ссадина, и отец послал его к барышне, чтобы она смазала ее чем-нибудь. Полина снабжала всю местность арникой и болеутоляющими лекарствами. Одержимая страстью лечить, она мало-помалу завела у себя целую аптечку, которой очень гордилась. Перевязав мальчика, Полина стала вполголоса рассказывать Луизе о детях:

— Да, дорогая, эти Утлары богатые люди, единственные богатые рыбаки во всем Бонвиле. Ведь ты знаешь, большая лодка принадлежит им… Но скупость ужасающая, живут, как скоты, в невообразимой грязи. А хуже всего, что отец, после того как побоями свел в могилу жену, женился на своей работнице, очень дурной женщине, еще более жестокой, чем он сам. Теперь они вдвоем избивают этого несчастного.

И, не замечая нетерпения и отвращения своей приятельницы, она, повысив голос, сказала:

— Твоя очередь, малышка… Ты приняла всю хинную настойку?

Это была дочь Пруана, церковного сторожа. Она походила на святую Терезу в детстве, худенькая, истеричная, вся в золотушных пятнах, с большими горящими глазами на выкате. Ей было одиннадцать лет, а с виду не больше семи.

— Да, барышня, — запинаясь, ответила она.

— Вот лгунья! — крикнул священник, продолжая смотреть на шахматную доску. — Еще вчера вечером от твоего отца разило вином.

Тут Полина рассердилась. У Пруанов не было лодки, они собирали крабов и съедобные ракушки, ловили креветок. Но благодаря доходам церковного сторожа им могло бы хватить на жизнь, не будь они пьяницами. Отец и мать зачастую валялись на пороге дома мертвецки пьяные от крепчайшей нормандской водки кальвадоса, а девчонка, перепрыгнув через них, вылизывала стаканы. Когда не было кальвадоса, Пруан пил хинную настойку дочери.

— А я еще тружусь, приготовляю ее! — сказала Полина. — Теперь бутылка останется у меня, ты будешь сама приходить сюда каждый день к пяти часам… Будешь получать также немного сырого рубленого мяса, так велел доктор.

Затем пришла очередь долговязого двенадцатилетнего парня, сына Кюша, худющего мальчугана, истощенного ранними пороками. Ему Полина дала хлеб, горшок с бульоном и пятифранковую монету. Это была тоже мерзкая история. После того как дом Кюшей снесло приливом, отец бросил жену и поселился у кузины, а мать нашла приют в полуразрушенном посту таможенников. Она жила теперь с кем попало, хотя была уродлива до отвращения. С ней расплачивались натурой, иной раз давали по три су. Мальчик, в присутствии которого все это происходило, умирал от голода. Но как только предлагали вызволить его из этой клоаки, он мигом вскакивал и обращался в бегство.

Луиза в смущении отвернулась, когда подруга совершенно непринужденно рассказывала ей эту историю. Полина, выросшая на воле, проявляла спокойное мужество и милосердно относилась к человеческим порокам, все знала и обо всем говорила с откровенной прямотой. Тогда как Луиза, посвященная во все тайны во время десятилетнего пребывания в пансионе, смущалась и краснела, в ее развращенном дортуарными мечтами воображении возникали грязные картины. О таких вещах можно думать, но не следует говорить.

— Смотри, а вон та девчушка, что осталась, — продолжала Полина, указывая на хорошенькую розовощекую блондиночку лет девяти, — это и есть дочь Гоненов, где поселился негодяй Кюш… Гонены люди зажиточные, у них была своя лодка, но у отца начались боли в ногах, потом его разбил паралич, в нашей деревушке это часто случается. Вскоре Кюш, служивший простым матросом, стал хозяином и его лодки, и его жены. Теперь дом принадлежит ему, он избивает калеку, несчастного старика, который дни и ночи лежит в старом ящике из-под угля, а матрос с кузиной захватили кровать, стоящую в той же комнате… Вот я и забочусь о ребенке. К несчастью, и ей перепадает немало подзатыльников, уже не говоря о том, что она не по годам смышленая и видит слишком многое…

Спохватившись, она спросила девочку:

— Ну, как там у вас?

Пока Полина говорила вполголоса, девчонка следила за ней глазами. На ее смазливой порочной мордочке появлялась затаенная усмешка, когда она угадывала некоторые подробности.

— Они снова избили его, — ответила она, не переставая улыбаться. — Сегодня ночью мама встала, схватила полено… Ах! вы были бы очень добры, если бы дали ему немного вина, они поставили ему возле ящика кружку воды и крикнули, чтобы он скорее подыхал.

Луиза возмущенно взмахнула рукой. Что за ужасный народ! Как только Полина может интересоваться этими гадостями? Неужели почти рядом с таким большим городом, как Кан, существуют берлоги, где люди живут как настоящие дикари? Ведь только дикари могут так надругаться над законами божескими и человеческими.

— Нет, дорогая, — шепнула она, садясь подле Шанто. — Я сыта по горло твоими маленьким друзьями… Пусть море их затопит, уж я-то нисколько не пожалею об этом!

Аббат только что прошел в дамки. Он воскликнул:

— Содом и Гоморра!.. Я твержу им об этом целых двадцать лет. Тем хуже для них!

— Я просил открыть школу, — сказал Шанто с огорчением, видя, что проигрывает. — Но их здесь слишком мало, и детям приходится ходить в Вершмон. Они либо вовсе не ходят туда, либо шалят всю дорогу и опаздывают на занятия.

Полина изумленно смотрела на них. Будь эти несчастные чистыми, их незачем было бы очищать. Зло всегда сопутствует нищете, страдание не вызывало в ней отвращения, даже если оно было следствием порочной жизни. Полина сказала, что надо проявлять терпимость и милосердие и пообещала маленькой Гонен навестить ее отца, но в эту минуту появилась Вероника, подталкивая какую-то малютку.

— Вот, барышня, еще одна!

Это была совсем крошка, от силы лет пяти, вся в лохмотьях, с грязной мордочкой и спутанными волосами. Она сразу начала скулить с развязностью опытной попрошайки с больших дорог:

— Сжальтесь… Мой бедный отец сломал ногу…

— Это дочь Турмаля, не правда ли? — обратилась Полина к служанке.

Тут священник вышел из себя:

— Ах, негодяйка! Не слушайте ее. Отец сломал ногу двадцать пять лет назад… Воровская семейка, которая только и живет грабежами! Отец помогает контрабандистам, мать ворует овощи на огородах Вершмона, дед по ночам вылавливает устриц в садке Рокбуаза… И видите, что они сделали из девчонки: попрошайку, воровку, — посылают ее по домам, чтобы она тащила все, что плохо лежит… Смотрите, она уже нацелилась на мою табакерку.

И правда, девочка сразу окинула быстрым взглядом все уголки террасы, и в глазах ее вспыхнул огонек при виде старинной табакерки священника. Ничуть не смутившись, словно кюре ничего не рассказал о ней, она продолжала клянчить:

— Сломал ногу… Подайте что-нибудь, добрая барышня…

На сей раз Луиза расхохоталась, ее забавлял этот пятилетний выродок, такая же продувная бестия, как отец и мать. Полина, сохраняя полную невозмутимость, вынула портмоне и достала новую пятифранковую монету.

— Послушай, — сказала она, — ты будешь получать столько же каждую субботу, если я узнаю, что в течение всей недели ты не попрошайничала на дорогах.

— Уберите серебро, — снова закричал аббат Ортер. — Не то она обворует вас.

Полина, не ответив ни слова, проводила детей, которые уходили, волоча свои опорки и говоря: ‘Спасибо!’, ‘Господь вам воздаст за это!’ В это время г-жа Шанто, вернувшись после осмотра комнаты Луизы, тихо выговаривала Веронике. Это невыносимо, теперь еще служанка стала приводить нищих! Словно мало ей тех, кого тащит в дом барышня! Мерзкие паразиты, они сожрут ее, да еще будут смеяться над ней! Конечно, деньги принадлежат Полине, и она может швырять их, как ей угодно, но, право, это просто безнравственно так потворствовать пороку. Г-жа Шанто слышала, что Полина обещала каждую субботу давать по сто су маленькой Турмаль. Вот вам и двадцать франков в месяц. Тут никаких сокровищ не хватит.

— Я не желаю здесь больше видеть эту воровку, — сказала она Полине, — хотя теперь ты хозяйка своих денег, все-таки я не могу позволить тебе так глупо разоряться. Я несу моральную ответственность… Да, да, дорогая, ты разоришься, и скорее, чем думаешь!

Вероника, которая ушла на кухню разозленная выговором хозяйки, снова появилась на пороге, крича во все горло:

— Пришел мясник… он требует, чтобы ему уплатили сорок шесть франков десять сантимов.

Госпожа Шанто, осекшись на полуслове, пришла в большое смущение. Она обшарила карманы и, сделав изумленное лицо, шепотом спросила:

— Полина, у тебя есть при себе деньги?.. У меня нет мелочи, придется подниматься наверх. Потом сочтемся.

Полина последовала за служанкой, чтобы расплатиться с мясником. С той поры как деньги лежали в ее комоде, всякий раз повторялась одна и та же комедия. То было систематическое вымогательство, у нее занимали небольшие суммы, и это казалось всем совершенно естественным. Тетке даже не приходилось самой брать: она просто требовала денег, предоставляя девушке грабить себя собственными руками. Вначале еще ей возвращали то десять, то пятнадцать франков, но потом счета окончательно запутались, и Шанто стали говорить, что рассчитаются с ней после свадьбы. Это отнюдь не избавляло Полину от необходимости аккуратно, каждое первое число выплачивать причитающуюся за ее содержание сумму, которую повысили теперь до девяноста франков.

— Опять плакали ваши денежки! — ворчала Вероника в коридоре. — Пусть бы сама сбегала!.. Господи, да они с вас последнюю рубашку сдерут!

Когда Полина вернулась с оплаченным счетом и передала его тетке, кюре громко торжествовал победу. Шанто потерпел полное поражение, он не выиграл ни одной партии. Заходящее солнце бросало кровавые отсветы на лениво перекатывающиеся волны. И Луиза с улыбкой глядела вдаль, наслаждаясь необъятным горизонтом.

— Наша Луизетта унеслась в облака, — сказала г-жа Шанто. — Послушай-ка, Луизетта, я приказала снести наверх твой чемодан… Мы снова с тобой соседи!

Лазар вернулся только на другой день. После визита к супрефекту, он решил отправиться в Кан, чтобы повидать самого префекта. И хотя Лазар еще не привез денег в кармане, он был уверен, что генеральный совет утвердит субсидию по меньшей мере в двенадцать тысяч франков. Префект проводил его до самой двери, дал ему твердые обещания: нельзя бросить Бонвиль на произвол судьбы, власти поддержат начинание жителей общины. Тем не менее Лазар впал в отчаяние, ибо он предвидел всевозможные проволочки, а когда он хотел осуществить какое-нибудь желание, малейшая задержка превращалась для него в истинную пытку.

— Честное слово, — воскликнул он, — будь у меня двенадцать тысяч франков, я предпочел бы дать их сразу… Для первого опыта даже нет необходимости в такой сумме… Вы увидите, какая начнется канитель, когда они поставят на голосование свою субсидию! К нам нагрянут инженеры со всего департамента. А если мы начнем без них, то они вынуждены будут посчитаться с тем, что сделано. Я уверен в своем проекте. Префект, которому я вкратце все разъяснил, был восхищен его дешевизной и простотой.

Надежда, что ему удастся покорить стихию, воодушевила Лазара. Он затаил злобу против моря, втайне он винил его за катастрофу с водорослями. Проклиная море в душе, Лазар лелеял надежду, что когда-нибудь отомстит. А можно ли представить себе лучшую месть, чем побороть слепую стихию, остановить нелепое разрушение, приказать морю: ‘Стоп! Ни шагу дальше!’ Помимо того что он мечтал о победе в великом сражении, сюда примешивалось отчасти и человеколюбие. Это еще больше воодушевляло Лазара. Мать, видя, как он тратит целые дни на остругивание деревянных брусков или сидит, углубившись в пособия по механике, с трепетом вспоминала деда, предприимчивого и бестолкового плотника, ненужный шедевр которого до сих пор покоился под стеклянным колпаком. Неужто в Лазаре возродится этот старик, чтобы окончательно разорить семью? Но любимый сын сумел убедить ее. Если этот план ему удастся, а он, разумеется, удастся, — будет наконец сделан первый шаг, бескорыстный поступок, доброе дело обратит на него внимание. Перед Лазаром откроются все пути, и он пойдет далеко, добьется всего, чего захочет. С той поры весь дом только и мечтал о том, чтобы усмирить море, посадить его на цепь под террасой, сделать его покорным, как побитого пса.

Впрочем, проект Лазара, по его словам, был чрезвычайно прост. Дело заключалось в том, чтобы забить в песок толстые сваи и обшить их досками. Позади них галька, нанесенная приливом, образует нечто вроде несокрушимой стены, о которую потом будут разбиваться волны. Таким образом, само море должно было соорудить укрепление, которое преградит ему путь. Перед этой каменной стеной должны быть сооружены волнорезы из длинных балок, опирающихся на раскосы. Наконец, если хватит средств, можно будет поставить две или три дамбы, широкие дощатые настилы, укрепленные на столбах, и тогда этот мощный барьер выдержит напор самых сильных приливов. Лазар вычитал эту идею в небольшой книжонке с наивными чертежами: ‘Как стать искусным плотником’, видимо, приобретенной когда-то его дедом. Он усовершенствовал эту идею, проделал серьезные исследования, изучил основы механики, сопротивления материалов, но особенно он гордился новым методом креплений и наклона свай, что, по его мнению, гарантировало успех.

Полина и на этот раз заинтересовалась его занятиями. Она, как и Лазар, была любознательна, ей нравилось производить опыты, узнавать новое. Но у нее был более трезвый ум, она уже не обольщалась, понимая, что возможны неудачи. Когда она видела, как море наступает, как оно захлестывает землю волнами, она с сомнением переводила взгляд на игрушки, сооруженные Лазаром, на ряды свай, на миниатюрную дамбу и волнорезы. Теперь большая комната была вся завалена моделями.

Однажды девушка до ночи засиделась у окна. Вот уже два дня ее кузен твердил, что все сожжет, все разрушит, как-то вечером, за столом, он воскликнул, что сбежит в Австралию, ибо во Франции для него нет места. Она размышляла обо всем этом, когда прилив с силой обрушился на погруженный во мрак Бонвиль. Каждый удар волн заставлял ее вздрагивать, время от времени ей как будто слышались непрерывные, протяжные вопли несчастных, поглощаемых морем. Тогда борьба, в которую вступила ее скупость с добротой, стала нестерпимой. Она закрыла окно, не желая больше слушать, но ощущала отдаленные толчки и вздрагивала в своей постели. Почему не попытаться сделать невозможное? Какое значение имеют эти деньги, стоит ли жалеть их, если есть хоть малейшая надежда спасти деревню? Она уснула только под утро, думая о том, как обрадуется кузен: кончится его черная меланхолия, он найдет, быть может, свое истинное призвание, будет счастлив благодаря ей, будет обязан ей всем…

На другое утро, прежде чем спуститься вниз, она позвала Лазара и, улыбаясь, сказала:

— Знаешь, мне приснилось, что я одолжила тебе двенадцать тысяч франков.

Он рассердился и отказался наотрез.

— Значит, ты хочешь, чтобы я уехал и больше никогда не возвращался! Нет, довольно с меня и завода. Я сгораю от стыда, хотя и не говорю об этом тебе.

Однако через два часа он согласился, горячо и взволнованно пожимал ей руки. Это всего лишь ссуда, и ее деньги не подвергаются никакому риску, ведь департаментский совет будет наверняка голосовать за субсидию, когда им станет известно, что работы уже начаты. Вечером вызвали плотника из Арроманша. Начались обсуждения, прогулки вдоль берега, ожесточенные споры о смете. Все в доме просто ошалели.

Однако г-жа Шанто возмутилась, узнав, что Полина одолжила Лазару двенадцать тысяч франков. Изумленный Лазар ничего не понимал. Мать засыпала его странными доводами: разумеется, Полина время от времени ссужала нм небольшие суммы, но она еще, пожалуй, вообразит, что им без нее не обойтись, лучше было попросить отца Луизы, он открыл бы им кредит. Даже Луиза, за которой дают двести тысяч франков приданого, не так хвастает своим состоянием. Эта сумма, двести тысяч франков, буквально не сходила с уст г-жи Шанто. Казалось, остатки былого богатства Полины, которое растаяло в бюро и продолжает таять в комоде, вызывало в ней раздражение и презрение.

Шанто, подстрекаемый женой, тоже делал вид, что недоволен. Полина была очень огорчена этим, хотя она и давала деньги, но чувствовала, что ее любят меньше, чем прежде, ее окружала какая-то враждебность, растущая с каждым днем, причины которой девушка не могла понять. Доктор Казенов тоже ворчал, когда Полина для виду советовалась с ним, но он вынужден был говорить ‘да’ по поводу всех сумм, одолженных ею, и крупных и мелких. Его роль попечителя оказалась иллюзорной — он чувствовал себя безоружным в этом доме, где его принимали как старого друга. В день, когда он узнал о двенадцати тысячах франков, доктор сложил с себя всякую ответственность.

— Дитя мое, — сказал он, отойдя с Полиной в сторону, — я не желаю больше быть вашим сообщником. Перестаньте советоваться со мной, разоряйтесь, если вам угодно… Вы прекрасно знаете, что я никогда не смогу противиться вашим просьбам, но, право же, потом я страдаю и совесть моя не чиста… Я предпочитаю лучше не знать то, чего не одобряю.

Глубоко растроганная, Полина поглядела на него. Затем, помедлив, сказала:

— Благодарю вас, мой добрый доктор. Но, не правда ли, самое важное, что я счастлива? Все остальное не имеет значения.

Он схватил ее руки и по-отцовски сжал их, одолеваемый грустными мыслями.

— Да, если только вы счастливы… Знаете, несчастье тоже подчас покупается дорогой ценой.

Разумеется, в пылу сражения с морем Лазар совсем забросил музыку. Рояль покрылся слоем пыли, партитура великой симфонии покоилась в глубине ящика, и то лишь благодаря Полине, которая заботливо собрала страницы, валявшиеся повсюду, даже под креслами. К тому же отдельные части симфонии уже не удовлетворяли Лазара, так, например, он считал, что сладостная, дивная мелодия небытия в финале, написанная в банальном ритме вальса, звучала бы лучше в темпе замедленного марша. Однажды вечером он заявил, что все переделает заново, когда у него будет время. И вспыхнувшая в нем страсть, волнение от постоянной близости молодой девушки — все это прошло вместе с творческой лихорадкой. Ему казалось, что и великий шедевр, и пылкую страсть он может отложить до лучших времен, отдалить или приблизить в зависимости от желания. Снова Лазар обращался с кузиной, как со старым приятелем, как с законной женой, которая отдастся ему, лишь только он раскроет объятия. С апреля они уже перестали жить в такой интимной близости, ветер остудил жар их ланит. Большая комната опустела, оба носились по скалистому берегу Бонвиля, изучая места, где должны быть установлены свайные заграждения и волнорезы. Зачастую они бродили босиком в холодной воде, возвращались усталые, умиротворенные и чистые, как в дни далекого детства. Когда Полина, чтобы подразнить его, играла знаменитый ‘Марш Смерти’, Лазар восклицал:

— Перестань!.. Вот чепуха!

В тот вечер, когда пришел плотник, у Шанто начался приступ подагры. Теперь припадки повторялись почти каждый месяц. Казалось, салицилка, вначале помогавшая больному, только ухудшила его состояние. Поэтому Полина в течение двух недель была прикована к постели дяди. Лазар, продолжавший обследовать морской берег, стал брать с собой Луизу, чтобы увести ее подальше от больного, чьи крики пугали ее. Она занимала комнату для гостей, как раз над спальней Шанто, и, чтобы уснуть, ей приходилось затыкать уши и зарываться головой в подушку. Выйдя из дому, она снова улыбалась, приходила в восторг от прогулки, забывая о несчастном, который вопил от боли.

То были прелестные две недели. Вначале молодой человек с удивлением рассматривал свою новую спутницу. Она была так непохожа на ту, другую, — она вскрикивала, когда краб касался ее туфельки, до ужаса боялась воды и уверяла, что утонет, когда приходилось перепрыгнуть через лужу. Галька причиняла боль ее маленьким ножкам, она не выпускала из рук зонтика и носила перчатки до локтей, боясь открыть солнцу свою нежную кожу. Когда прошло изумление, Лазар стал поддаваться чарам этой пугливой, грациозной, беспомощной девушки, которая каждую минуту готова была просить у него защиты. От нее пахло не только свежим воздухом, она опьяняла его нежным ароматом гелиотропа, словом, это уже не мальчишка шел, подпрыгивая, рядом с ним, а настоящая женщина, и когда порыв ветра поднимал ее юбку и он мельком видел ее ножку в ажурном чулке, кровь бурлила в его жилах. Однако она была не так красива, как Полина, старше и уже чуть поблекла, но в ней было очарование кошечки, ее хрупкое, гибкое тело влекло его, все ее кокетливое существо сулило блаженство. Лазар как будто открыл ее внезапно, он не узнавал прежнюю худенькую девочку-подростка. Неужели годы, проведенные в пансионе, превратили ее в эту пленительную девушку, которая только и мечтает о мужчине, затаив в глубине своих прозрачных глаз ложь, привитую воспитанием? Мало-помалу он начал ощущать к ней влечение, болезненную страсть, прежняя детская привязанность перешла в утонченную чувственность.

Когда Полина получила наконец возможность покинуть комнату дяди и снова стала сопровождать Лазара, она сразу же почувствовала, что между Лазаром и Луизой установились новые отношения: они переглядывались, смеялись, а она оставалась в стороне. Она пыталась понять, что их так развеселило, и ей было не до смеха. Первые дни Полина смотрела на них по-матерински, как на молодых сумасбродов, которые хохочут по пустякам. Но вскоре она стала печальной, казалось, каждая прогулка тяготит ее. Впрочем, у нее не вырвалось ни единой жалобы, она только говорила, что ее мучают мигрени, но, когда кузен советовал ей остаться дома, Полина сердилась и не отходила от него ни на шаг. Однажды ночью, часов около двух, — Лазар еще не ложился, так как заканчивал какой-то чертеж, — ему почудились чьи-то шаги, он распахнул дверь и к своему изумлению увидел Полину, которая стояла впотьмах, облокотившись на перила, в одной нижней юбке и прислушивалась к шуму во втором этаже. Девушка уверяла, что внизу кто-то стонет. Но от этой лжи она вся зарделась, Лазар, поняв, что она лжет, тоже покраснел и смутился.

С той поры, хотя они не вступали в объяснения, между ними возник холодок. Он отворачивался, считая ее чудачкой, которая дуется из-за пустяков, она же становилась все мрачнее и мрачнее и ни на минуту не оставляла Лазара наедине с Луизой, следя за каждым их движением, а по вечерам изнемогала от отчаяния в своей комнате, вспоминая, как те двое шептались, возвращаясь с моря.

Между тем работы подвигались. Артель плотников, обшив толстыми досками ряды свай, заканчивала установку первого волнореза. Впрочем, это был только опыт, и плотники торопились, предвидя большой прилив, если деревянные балки устоят, то систему заграждения можно будет усовершенствовать. На беду, погода была ужасная. Дождь лил не переставая, и все обитатели Бонвиля промокли насквозь, наблюдая за тем, как вбивают сваи при помощи трамбовки. Наконец, в то утро, когда ожидали большого прилива, море потемнело от черного, как чернила, неба, с восьми часов дождь еще усилился, горизонт потонул в густом ледяном тумане. Это было досадно, так как Шанто собирались всей семьей отправиться на берег, чтобы видеть, как доски и сваи победоносно выдержат натиск волн.

Госпожа Шанто решила остаться с мужем, который был еще очень болен. Полину тоже убеждали остаться, так как уже с неделю у нее побаливало горло, она немного охрипла, а по вечерам ее лихорадило. Но она не вняла разумным советам, ей непременно хотелось пойти к морю, раз Лазар и Луиза собрались туда. Луиза, с виду такая хрупкая, в любую минуту готовая упасть в обморок, в сущности, обладала удивительной выносливостью, когда предстояло какое-нибудь развлечение.

Итак, после завтрака все трое решили отправиться на берег. Сильный ветер разогнал тучи, и молодые люди торжествующим смехом приветствовали эту нечаянную радость. На небе появились огромные голубые просветы, лишь кое-где мелькали черные лохмотья туч. Девушки заупрямились и взяли только зонтики от солнца. Один Лазар захватил дождевой зонт. Ведь он отвечает за их здоровье, он найдет для них какое-нибудь убежище, если снова начнется ливень.

Полина и Луиза шли впереди. Но когда они стали спускаться по мокрому крутому склону, ведущему в Бонвиль, Луиза вдруг оступилась, Лазар тотчас же подбежал и предложил ей руку. Полине пришлось идти сзади. Веселость ее сразу угасла, подозрительно глядя на них, она заметила, что локоть кузена нежно касается талии Луизы. Полина видела только это, все остальное исчезло, и берег, где рыбаки, ухмыляясь, ждали их прихода, и вздувшееся море, и волнорез, уже покрытый белой пеной. А на горизонте все разрасталась темная полоса налетающего шквала.

— Черт возьми! — тихо сказал молодой человек, оборачиваясь. — Пожалуй, вымокнем… Но пока дождя нет, мы успеем посмотреть, а потом укроемся напротив, в доме Утларов.

Прилив двигался против ветра, с раздражающей медлительностью. Разумеется, из-за этого он будет не таким сильным, как думали, но никто не уходил с берега. Волнорез, уже наполовину покрытый водой, действовал отлично, рассекая волны, срезанные гребни с шипением разбивались у самых ног зрителей. Но истинным триумфом было стойкое сопротивление свай. После каждого налетающего вала, несущего гальку из открытого моря, слышно было, как она падает и собирается в кучу по ту сторону заграждения, словно вдруг опрокинули целый воз камней. Эта растущая стена свидетельствовала об успехе, то было осуществление задуманного барьера.

— Я вам говорил! — кричал Лазар. — Теперь можете не бояться. Плевать вам на него!

Стоявший рядом Пруан, который уже три дня напролет пил, только качал головой, бормоча:

— Поглядим, что будет, когда ветер подует с моря.

Остальные рыбаки молчали. Но по кривым усмешкам Кюша и Утлара было видно, что они не очень-то доверяют всем этим ухищрениям. И потом им не хотелось, чтобы какой-то щуплый барчук одержал победу над морем, хотя оно и разоряло их. Ничего, они еще посмеются над этим сопляком, когда море снесет его бревна, как соломинки. Правда, и деревня может пострадать, но все-таки это будет здорово.

Вдруг разразился ливень. Крупные капли падали из свинцовой тучи, которая заволокла почти все небо.

— Не беда, постоим еще минутку, — восторженно, повторял Лазар. — Глядите, глядите, ни одна свая не шелохнется!

Он раскрыл зонт над головой Луизы. А она с видом озябшей голубки все ближе прижималась к нему. Забытая Полина не отрываясь смотрела на них, и в ней нарастала волна бешенства, словно она чувствовала их трепетные прикосновения. Лило как из ведра. Вдруг Лазар обернулся.

— Ты с ума сошла! Раскрой хотя бы свой зонтик, — крикнул он.

Полина стояла как вкопанная, застывая под этим ливнем, казалось даже не замечая его. Она ответила хриплым голосом:

— Оставь меня в покое, мне хорошо.

— О, Лазар, прошу вас, — с беспокойством лепетала Луиза, — заставьте ее подойти… Мы уместимся втроем…

Но Полиной овладело дикое упрямство, и она даже не снизошла до ответа. Ей хорошо, зачем они пристают. Лазар, видя, что уговаривать ее бесполезно, снова прикрикнул:

— Это наконец глупо, бежим к Утларам!

Она резко заявила:

— Бегите куда вам угодно… Раз мы пришли, я хочу смотреть.

Рыбаки разбежались. Полина неподвижно стояла под ливнем и глядела на сваи, уже скрывшиеся под волнами. Казалось, она целиком поглощена этим зрелищем, хотя в водяной пыли, в сером, пронизанном дождем тумане, поднявшемся с моря, ничего нельзя было разобрать. С платья Полины текли ручьи, на плечах и на руках прилипшая материя выделялась большими черными пятнами. Только когда западный ветер разогнал тучи, девушка согласилась уйти.

Все трое возвращались домой молча. От дяди и тети скрыли случившееся. Полина тут же пошла переодеться, а Лазар тем временем рассказывал о том, что опыт прошел блестяще. Вечером, за столом, Полину начало лихорадить, но, хотя было видно, как ей трудно глотать, она заявила, что у нее ничего не болит. Она даже грубо ответила Луизе, которая то и дело с нежностью и беспокойством справлялась о ее самочувствии.

— До чего дурной характер, право, она становится несносной, — пробормотала г-жа Шанто за ее спиной. — Ей просто нельзя слова сказать.

Около часу ночи Лазара разбудил чей-то горловой кашель, такой надрывный и сухой, что он сел на кровати и стал прислушиваться. Сперва он подумал, что это кашляет мать, потом ему вдруг почудился звук падающего тела и скрип половиц, он спрыгнул с постели и быстро оделся. Это не кто иной, как Полина, кто-то упал совсем рядом, за стеной. Спички ломались в его дрожащих пальцах. Наконец он вышел со свечой и, к своему изумлению, увидел, что дверь против его комнаты открыта. У порога на боку лежала девушка в ночной рубашке, с обнаженными руками и ногами.

— Что случилось? — крикнул Лазар. — Ты оступилась?

У него мелькнула мысль, что она снова бродила и шпионила за ним. Но Полина не отвечала, она не двигалась и лежала как мертвая, с закрытыми глазами. Видимо, в ту минуту, когда она хотела позвать на помощь, у нее закружилась голова и она упала без чувств.

— Полина, отвечай, умоляю… Что у тебя болит?

Он наклонился, осветил ее. Лицо было красно, она вся пылала, как при сильном жаре. Невольное смущение охватило его, и он стоял в замешательстве перед этой полуобнаженной девушкой, не смея взять ее на руки и отнести на кровать, но неловкость тут же сменилась чувством братской тревоги. Уже не замечая, что Полина раздета, он поднял ее и понес, даже, не сознавая, что держит в объятиях женщину. Уложив Полину в постель, он вновь спросил, даже позабыв укрыть ее одеялом:

— Боже мой, скажи что-нибудь… Может, ты ушиблась!

От толчка Полина приоткрыла глаза, но по-прежнему не произносила ни слова, только смотрела на Лазара в упор, он продолжал расспрашивать, и наконец она поднесла руку к шее.

— У тебя болит горло?

Тогда каким-то чужим голосом, надрывно и со свистом, она тихо сказала:

— Не заставляй меня говорить, умоляю… Мне слишком больно.

И тут же у нее начался сильный приступ кашля, того самого горлового кашля, который Лазар слышал из своей комнаты. Лицо ее посинело от невыносимой боли, на глазах выступили крупные слезы. Полина приложила руку ко лбу, голова у нее раскалывалась, словно по ней били молотом.

— Это ты сегодня подхватила, — растерянно пробормотал Лазар. — Разве можно было идти туда, ведь ты уже заболевала…

Он умолк, встретив молящий взгляд девушки. Рука ее ощупью искала одеяло. Он укрыл ее до подбородка.

— Покажи горло, я взгляну.

Она с трудом разжала челюсти. Он поднес свечу и едва разглядел гортань, блестящую, сухую, багровую. Разумеется, это ангина. Но сильный жар, ужасная головная боль внушали ему опасения. По лицу Полины было видно, что она задыхается и невыносимо страдает. Лазара охватил безумный страх, как бы она не умерла тут же, у него на глазах. Полина уже не могла глотать, ее всю трясло. Снова начался приступ кашля, и она потеряла сознание. Лазар совершенно обезумел, он бросился к двери служанки и стал барабанить кулаками.

— Вероника! Вероника! Вставай… Полина умирает.

Когда испуганная, полуодетая Вероника вошла к барышне, он метался по комнате, кляня все на свете.

— Какая проклятая дыра, подохнешь здесь, как собака… Чтобы добиться помощи, нужно пройти больше двух лье…

Он бросился к Веронике.

— Пошли кого-нибудь, пусть немедленно привезут доктора!

Служанка подошла к постели и с ужасом взглянула на красное, воспаленное лицо Полины, — она все больше привязывалась к девушке, которую прежде так ненавидела.

— Я пойду сама, — просто сказала Вероника. — Так будет скорее… Хозяйка сама затопит печку, если вам понадобится.

Еще совсем сонная, она надела башмаки и закуталась в шаль, затем, сообщив обо всем г-же Шанто, крупным шагом отправилась в путь по грязной дороге. На колокольне пробило два, было так темно, что она то и дело налетала на груды камней.

— Что случилось? — спросила г-жа Шанто, войдя в комнату.

Лазар еле отвечал. Он лихорадочно рылся в шкафу, перебирая старые учебники по медицине, и, склонившись над комодом, дрожащими руками перелистывал страницы, стараясь вспомнить то, что знал прежде. Но все спуталось, все смешалось, он непрерывно справлялся в оглавлении, ничего не находя.

— Наверно, это просто мигрень, — твердила г-жа Шанто, усевшись. — Лучше всего дать ей выспаться.

Тогда Лазар вышел из себя.

— Мигрень. Мигрень… Послушай, мама, меня раздражает твое равнодушие. Пойди-ка лучше согрей воду.

— Луизу будить незачем? — спросила она.

— Да, да, незачем… Мне никто не нужен. Я позову.

Оставшись один, он подошел к кровати и взял руку Полины, чтобы пощупать пульс. Он насчитал сто пятнадцать ударов и почувствовал, как эта пылающая рука сжимает его руку. Девушка, лежа с закрытыми глазами, этим прикосновением выражала благодарность и просила у него прощения. Полина даже не могла улыбнуться ему, но она хотела дать понять, что все слышала и очень растрогана тем, что он здесь, наедине с ней и уже не думает о другой. Обычно болезни внушали Лазару отвращение, он убегал при малейшем недомогании близких, уверяя, что он непригоден для роли сиделки, так как не уверен в своих нервах и может разрыдаться. Поэтому Полина была преисполнена удивления и признательности, видя его самоотверженность. Пожалуй, он сам не смог бы объяснить, какое пламя воодушевляло его, откуда эта потребность отдать все силы, чтобы облегчить ее страдания? Горячее пожатие маленькой ручки растрогало его, ему захотелось вселить в Полину мужество, приободрить ее.

— Это пустяки, дорогая. Я послал за Казеновым… Главное, не бойся.

По-прежнему не раскрывая глаз, она с трудом прошептала:

— О, я не боюсь… Но ты беспокоишься, вот что меня огорчает.

Потом еще тише, голосом, похожим на шелест ветерка:

— Ну как? Ты простил меня… Я была гадкая сегодня.

Лазар наклонился и поцеловал ее в лоб, как свою жену, но тотчас же отошел, слезы душили его. До прихода врача он хотел приготовить по крайней мере успокоительную микстуру. Аптечка Полины находилась тут же, в узком стенном шкафчике. Но Лазар, боясь ошибиться, стал спрашивать, где что стоит, и в конце концов налил несколько капель морфия в стакан сладкой воды. Полина проглотила одну ложку, но ей стало до того больно, что Лазар не решился дать еще. Это было все, он чувствовал, что не способен больше ничего предпринять. Ожидание становилось мучительным. Когда он уже не в силах был смотреть на ее страдания и ноги его подкашивались от долгого стояния у кровати, он снова раскрыл свои книги, надеясь найти описание болезни и метод ее лечения. Уж не дифтерийная ли это ангина? Но ведь он не заметил ложных пленок на мягком нёбе. Лазар упорно перечитывал способы лечения дифтерийной ангины, теряя нить, не понимая смысла длинных фраз, стараясь разобраться в ненужных подробностях, подобно ребенку, который зубрит непонятный урок. Когда Полина стонала, он снова спешил к кровати. Лазар весь дрожал, в голове гудело от научных терминов, тревога его все усиливалась.

— Ну как? — спросила г-жа Шанто, тихо входя в комнату.

— Все то же, — ответил он. И в сердцах воскликнул: — Горе с этим доктором… Можно двадцать раз умереть, пока он явится.

Дверь оставалась открытой, и Матье, спавший на кухне под столом, поднялся по лестнице, так как привык бегать за людьми по всем комнатам. Он волочил старые лапы по паркету словно матерчатые шлепанцы. Его очень развеселила эта ночная вылазка, он то хотел прыгнуть к Полине на кровать, то пытался поймать собственный хвост, — ведь животные не всегда понимают горести своих хозяев. Лазар, взбешенный этим неуместным весельем, пихнул его ногой.

— Убирайся вон, не то я сверну тебе шею! Разве ты не видишь, дурак!

Пес, удивленный тем, что его побили, нюхнул воздух и, словно сразу все поняв, смирно улегся под кроватью. Но грубость сына возмутила г-жу Шанто. Она не стала больше ждать и спустилась на кухню, сухо сказав:

— Если понадобится… Горячая вода к твоим услугам.

Лазар слышал, как она, спускаясь, ворчала, что возмутительно так бить животное, что ее сын дойдет до того, что и ее побьет, если она останется в комнате. Лазар, обычно преклонявшийся перед матерью, теперь испытывал безумное раздражение в ее присутствии. Ежеминутно он подходил к кровати, чтобы взглянуть на Полину. Теперь, измученная лихорадкой, она казалась неживой. В напряженной тишине комнаты слышно было лишь ее свистящее, тяжелое дыхание, словно переходящее в предсмертные хрипы. Его опять охватил безрассудный, нелепый страх: она наверняка задохнется, если сейчас не подоспеет помощь. Он шагал из угла в угол, то и дело глядя на часы. Еще и трех нет. Вероника не успела дойти. Мысленно он следовал за ней в непроглядной ночи по дороге в Арроманш: вот она миновала дубовую рощу, вот дошла до мостика, теперь выгадает минут пять, если спустится по косогору бегом. В нетерпении он распахнул окно, хотя не мог ничего разглядеть в этой черной бездне. Лишь один огонек светился в глубине Бонвиля, наверно, фонарь рыбака, выходящего в море. Печаль и мрак, огромная пустыня, где все живое, казалось, чахнет и угасает. Лазар затворил окно, затем снова приоткрыл его, чтобы тут же захлопнуть. Он потерял ощущение времени и удивился, когда услышал, что пробило три. Теперь доктор приказал запрягать лошадей, кабриолет несется по дороге, разрезая мрак своим желтым глазом. Лазар до того отупел от напряженного ожидания, видя, как больная задыхается, что около четырех, услышав быстрые шаги по лестнице, он как бы очнулся от забытья.

— Наконец-то! — воскликнул Лазар.

Доктор Казенов тут же приказал зажечь вторую свечу, чтобы осмотреть Полину. Лазар держал в руках одну свечу, а Вероника, растрепанная и по пояс в грязи, поднесла вторую к изголовью кровати. Г-жа Шанто стояла в стороне, наблюдая. Полина дремала, и когда ей велели показать горло, застонала от боли. Осторожно уложив ее, доктор Казенов, вначале очень встревоженный, отошел от постели с более спокойным лицом.

— Вероника изрядно напугала меня! — шепотом сказал он. — Она такое наплела, я решил, что это отравление… Видите, все карманы набиты лекарствами.

— Это ангина? — спросил Лазар.

— Да, простая ангина… Непосредственной опасности нет.

Госпожа Шанто сделала торжествующий жест, словно хотела сказать — так я и знала.

— Непосредственной опасности нет, — повторил Лазар, снова охваченный страхом, — значит, вы боитесь осложнений?

— Нет, — ответил доктор, с минуту поколебавшись, — но с этими проклятыми горловыми болезнями никогда нельзя быть уверенным…

Доктор объяснил, что сейчас ничего нельзя сделать.

Лучше подождать до завтра и тогда, может быть, придется пустить кровь. Но молодой человек стал умолять его по крайней мере облегчить ее страдания, и он согласился попробовать горчичники. Вероника принесла таз горячей воды, доктор сам обложил мокрыми листами ноги Полины от колен до щиколоток. Но это только причинило ей лишние страдания, температура держалась, головная боль становилась нестерпимой. Он прописал также смягчающее полоскание, и г-жа Шанто приготовила настойку из ежевичного листа, но от этого пришлось тут же отказаться, так как боль была нестерпима и Полина не могла полоскать горло. Было около шести, уже светало, когда врач уехал.

— Я заеду в полдень, — сказал он Лазару в передней. — Успокойтесь… Это больно, но не опасно.

— А разве боль, по-вашему, пустяки! — воскликнул молодой человек с возмущением. — Нужно избавить людей от страданий.

Казенов взглянул на него и только воздел руки к небу, изумленный столь странными претензиями.

Вернувшись в комнату Полины, Лазар сказал матери и Веронике, чтобы они пошли спать. Ему все равно не уснуть… И он стал наблюдать бледный рассвет в этой комнате, среди беспорядочно разбросанных вещей, — мрачную зарю после ночи агонии. Прильнув лбом к стеклу, он в отчаянии смотрел на свинцовое небо, как вдруг шум заставил его обернуться. Ему показалось, что Полина встает. Но это был забытый всеми Матье, он вылез наконец из-под кровати, подошел к Полине, рука которой лежала поверх одеяла, и так нежно лизнул эту руку, что глубоко растроганный Лазар обнял пса за шею и сказал:

— Видишь, мой бедный толстяк, хозяйка больна… Но ничего… Мы еще побегаем втроем.

Полина открыла глаза и, хотя лицо ее исказилось от боли, улыбнулась Лазару.

Началось тревожное существование, тот кошмар, который переживают близкие в комнате больного. Лазар, охваченный чувством горячей любви, выгнал всех, он неохотно разрешал матери и Луизе входить по утрам, чтобы справиться о здоровье Полины, и допускал лишь Веронику, так как верил в ее искреннюю привязанность. Первые дни г-жа Шанто пыталась втолковать ему, что не пристало мужчине ухаживать за молоденькой девушкой, но Лазар вспылил. Разве он не муж ей? Ведь врачи лечат посторонних женщин. Действительно, оба они не ощущали никакой неловкости, никакого стыда. Страдание, а быть может и близкая смерть подавляли чувственность. Лазар оказывал Полине всевозможные мелкие услуги, поднимал ее, укладывал с нежным состраданием, как брат. Он видел только, что это некогда желанное тело дрожит от лихорадки. То было как бы продолжением их здоровой детской дружбы, когда их не смущала нагота, когда они купались вместе и он обращался с ней, как с мальчишкой. Мир исчез, ничего больше не существовало, кроме тщетно ожидаемого с часу на час перелома к лучшему, самые низменные отправления человеческого организма приобрели вдруг огромное значение, в зависимости от этого день становился радостным или печальным. Ночи сменялись днями, Лазар как бы раскачивался над бездной, ежеминутно опасаясь, что рухнет во мрак.

Доктор Казенов навещал Полину каждое утро, иногда он приезжал даже вечером, после обеда. Осмотрев ее во второй раз, он решил сделать ей обильное кровопускание. Но температура лишь ненадолго понизилась, а потом снова подскочила. Через два дня он явно встревожился, — его озадачивало это упорство болезни. Девушке все труднее и труднее становилось открывать рот, и доктору не удавалось как следует осмотреть горло, — он видел лишь, что оно сильно распухло и багрово-синего цвета. Затем Полина стала жаловаться на все усиливающуюся острую боль, от которой, казалось, вот-вот разорвется шея. Как-то утром доктор сказал Лазарю:

— Я подозреваю флегмону.

Молодой человек увел его в свою комнату. Как раз накануне, перелистывая старый учебник патологии, Лазар перечитал главу о загадочных абсцессах, которые распространяются на пищевод и могут вызвать смерть от удушья вследствие сжатия трахеи. Побледнев как полотно, он спросил:

— Значит, Полина обречена?

— Думаю, что нет, — ответил доктор. — Там видно будет.

Но он уже не скрывал своей тревоги. Он признался, что в данном случае почти беспомощен. Как обнаружить абсцесс, когда больная не может даже разжать рот? К тому же, если вскрыть нарыв прежде времени, это грозит серьезными осложнениями. Лучше всего предоставить бороться организму, хотя это будет очень долго и мучительно.

— Я не господь бог! — воскликнул он, когда Лазар стал упрекать его, негодуя на бессилие медицины.

Привязанность доктора Казенова к Полине проявлялась у него в виде подчеркнутого грубоватого цинизма. Сердце этого высокого, сухого и язвительного старика было задето. Больше тридцати лет он странствовал, переходя с корабля на корабль, обслуживая госпитали в разных концах света, где расположены наши колонии, он лечил эпидемии на борту кораблей, чудовищные тропические лихорадки, слоновую болезнь в Кайенне, укусы змеи в Индии, он видел смерть людей всех цветов кожи, он изучал действие ядов на китайцах и бесстрашно проделывал сложные опыты вивисекции над неграми. А теперь эта девчонка с ее ‘бобо’ в горлышке так растревожила его, что он потерял сон. Железные руки дрожали, привычка к смерти не помогала преодолеть страх перед роковым исходом. Поэтому, желая скрыть свое недостойное волнение, он делал вид, будто презирает страдания. Люди рождены, чтобы страдать, стоит ли волноваться из-за этого!

Каждое утро Лазар говорил ему:

— Умоляю вас, доктор, попытайтесь что-нибудь сделать… Это так ужасно, она уже не спит ни минуты. Всю ночь она стонала.

— Но, черт побери, я-то чем виноват! — отвечал он сердито. — Ведь я же не могу разрезать ей горло, чтобы вылечить ее.

Тогда молодой человек тоже раздражался.

— Значит, ваша медицина никуда не годится.

— Никуда не годится, если механизм выходит из строя… Хинин прекращает лихорадку, слабительное очищает кишечник, при апоплексическом ударе отворяют кровь… Что до всего остального, то тут действуют вслепую. Нужно положиться на организм.

Все эти разглагольствования были вызваны гневом, он просто не знал, что делать. Обычно доктор не смел так безоговорочно отрицать медицину, хотя его долгий опыт и развил в нем скептицизм и скромность. Он часами просиживал у постели больной, наблюдал за ней, а потом уезжал, не оставив даже рецепта. Вынужденный бездействовать, он мог лишь следить за развитием абсцесса, окажется ли нарыв на миллиметр больше или на миллиметр меньше — вот от чего зависела жизнь или смерть.

Целую неделю Лазар не находил себе места от ужаса. Он тоже с минуты на минуту ждал приговора — смерти. После каждого тяжелого вздоха он думал, что наступает конец. Флегмона казалась ему живым существом, она разрасталась и закрывала трахею, если опухоль еще чуть увеличится, доступ воздуха прекратится. То, что он два года изучал медицину и плохо усвоил ее, только усиливало его страхи. Особенно выводило его из себя страдание, его возмущало, что на долю человека выпадают такие ужасные муки. Разве не чудовищны, не бессмысленны эти пытки плоти — жар, лихорадка, сведенные мускулы, когда все это обрушивается на беззащитное девичье тело, такое белое и нежное? Словно во власти навязчивой идеи, он каждую минуту подходил к кровати и расспрашивал, рискуя утомить Полину: не стало ли ей хуже? Где больно? Иногда она брала его руку и клала себе на шею: здесь нестерпимая тяжесть, давит ком раскаленного свинца. Она вот-вот задохнется. Мигрень не прекращалась. Изнуренная бессонницей, Полина непрерывно ворочалась, но не могла найти удобного положения для головы, за все десять дней с той поры, как ее начала трясти лихорадка, она не спала и двух часов. В довершение всего как-то вечером она почувствовала страшные боли в ушах. Во время этих приступов она теряла сознание, казалось, челюсти ее зажаты в тиски. Но Полина не говорила об этих муках Лазару, она проявляла удивительное мужество, так как чувствовала, что он почти так же болен, как она: пылает от ее лихорадки и задыхается от ее абсцесса. Зачастую она даже лгала и умудрялась улыбаться при сильнейших страданиях.

Вот теперь стало полегче, говорила Полина, убеждая Лазара отдохнуть немного. Ужаснее всего, что даже слюну она не могла проглотить без крика, до того распухла гортань. Лазар мгновенно вскакивал, опять началось? Снова он засыпал ее вопросами, ему нужно было знать точно, где, в каком месте болит, а она со страдальческим лицом и закрытыми глазами еще боролась, пыталась обмануть его, шепча, что это пустяки, просто защекотало в горле.

— Спи, не беспокойся… Я тоже усну.

По вечерам она разыгрывала комедию, заявляя, что ей хочется спать, и убеждая его лечь в постель. Но он упрямо бодрствовал подле нее в кресле. Ночи были такие тяжелые, что, когда спускались сумерки, Лазаром овладевал суеверный страх. Взойдет ли когда-нибудь солнце?

Однажды ночью Лазар сидел у постели Полины, как обычно держа ее руку в своей: пусть она чувствует, что он здесь рядом, что он не покинул ее. Доктор Казенов уехал в десять часов, разъяренный, заявив, что он ни за что больше не отвечает. До сих пор молодой человек тешил себя надеждой, что Полина не знает об опасности, угрожающей ее жизни. При ней говорили, что это простая ангина, хотя и очень болезненная, что она пройдет так же бесследно, как насморк. Полина казалась бодрой, спокойной и даже веселой, несмотря на страдания. Когда строили планы, говорили о ее выздоровлении, она только улыбалась. Еще сегодня ночью Лазар сказал, что, как только она поправится, они пойдут гулять к морю. Затем наступило молчание. Полина как будто уснула, но через четверть часа она отчетливо прошептала:

— Мой бедный друг, я думаю, тебе придется жениться на другой.

Он застыл, потрясенный, мурашки пробежали у него по спине.

— Почему? — спросил он.

Полина открыла глаза, в ее взгляде было мужество и покорность.

— Я прекрасно знаю, что со мной… Так лучше, по крайней мере я успею попрощаться с вами.

Лазар рассердился. Что за безумие! И недели не пройдет, как она будет на ногах. Он выпустил ее руку и под каким-то предлогом убежал в свою комнату: рыдания душили его. Там, в темноте, он бросился поперек кровати, на которой уже давно не спал, и отдался своему горю. Вдруг от ужасного предчувствия у него сжалось сердце: она скоро умрет, может быть, даже не переживет ночь. И мысль, что Полина сознавала это и из женской самоотверженности молчала перед лицом смерти, не желая беспокоить близких, повергла его в полное отчаяние. Она все знает, она ждет конца, а он будет стоять рядом совершенно беспомощный. Лазар уже представлял себе последнее прощание, эта картина развертывалась перед ним во мраке со всеми печальными подробностями. То был конец, он судорожно обнял подушку и зарылся в нее головой, чтобы заглушить всхлипывания.

Однако ночь прошла благополучно. Миновало еще два дня. Теперь между ними возникло новое связующее звено — постоянная угроза смерти. Больше Полина не делала ни одного намека, не говорила о серьезности своего положения и находила в себе силы улыбаться. Даже Лазару удавалось изображать полное спокойствие, надежду, что она вот-вот поправится. Тем не менее оба они мысленно прощались друг с другом, обмениваясь долгими ласковыми взглядами. Особенно по ночам, когда он бодрствовал подле нее, оба, словно сговорившись, начинали думать об одном и том же, о вечной разлуке, угрожающей им, и даже в их молчании была нежность. Ничто не доставляло им такого горького блаженства, никогда они не чувствовали так глубоко, что их существа слились воедино.

Как-то утром, на восходе солнца, Лазар удивился своему спокойному отношению к смерти. Он старался припомнить даты: с того дня как Полина заболела, он ни разу не ощутил былого леденящего ужаса небытия, пронзавшего его с головы до пят. Если он боялся потерять подругу, то это был совсем иной страх, не относящийся к уничтожению его ‘я’. Сердце Лазара исходило кровью, но, казалось, эта борьба уравнивает его со смертью, дает мужество смотреть ей в лицо, Быть может, это происходило от усталости и оцепенения, от сонливости, притуплявшей его страх. Он закрыл глаза, чтобы не видеть восходящего солнца, он пытался почувствовать прежнюю дрожь, смертную тоску, вызвать в себе страх, твердя, что и он когда-нибудь умрет. Ничто не откликалось в душе, все стало ему безразлично, все словно отошло на второй план. Даже его пессимизм померк у этого скорбного ложа, возмущение против страдания не углубило его ненависти ко всему на свете, а, наоборот, превратилось в страстную жажду здоровья, в неистовую любовь к жизни. Он уже не говорил о том, чтобы взорвать землю, как старый, непригодный для жизни дом, перед ним неотступно стоял лишь один образ: здоровая, бодрая Полина идет, опираясь на его руку, под ярким солнцем, у него было лишь одно желание — пройти еще когда-нибудь с ней, веселой и твердо стоящей на ногах, по знакомым тропам.

Как раз в этот день Лазар подумал, что настал конец. С восьми утра у больной началась рвота, каждый приступ кончался удушьем, внушавшим большие опасения. Вскоре появился озноб, Полину так трясло, что слышно было, как стучат ее зубы. Испуганный Лазар крикнул в окно, чтобы послали какого-нибудь мальчишку в Арроманш, хотя обычно доктор всегда приходил к одиннадцати часам. Дом был погружен в угрюмое молчание, в нем стало пусто с той поры, как Полина не оживляла его своей бурной деятельностью. Шанто проводил дни внизу, молча глядя на свои ноги и опасаясь нового приступа, — ведь теперь некому за ним ухаживать, г-жа Шанто уводила Луизу гулять, обе они проводили много времени вне дома, сблизились и очень подружились. Слышны были лишь тяжелые шаги Вероники — она то и дело носилась вниз и вверх, нарушая тишину на лестнице и в опустевших комнатах. Три раза Лазар выходил и склонялся над перилами, чтобы узнать у Вероники, послала ли она кого-нибудь за врачом. Но она исчезла. Не успел он вернуться и взглянуть на больную, которая немного успокоилась, как полуоткрытая дверь чуть скрипнула.

— Ну как, Вероника?

Но это была мать. Утром она собиралась повезти Луизу к своим друзьям неподалеку от Вершмона.

— Маленький Кюш уже пошел, — сказала она. — У него быстрые ноги.

Затем, помолчав, спросила:

— Значит, ей не лучше?

Без слов, жестом, исполненным отчаяния, Лазар указал на Полину. Она лежала неподвижно, словно мертвая, по лицу ее струился холодный пот.

— Тогда мы не поедем в Вершмон, — вздохнула г-жа Шанто. — Почему так упорны эти загадочные болезни?.. Бедная девочка и впрямь очень исстрадалась.

Она уселась, продолжая говорить тихим, монотонным голосом:

— А мы еще хотели выехать в семь! Счастье, что Луиза проспала… Сегодня все одно к одному, сплошные неприятности, словно нарочно. Лавочник из Арроманша явился со счетом, пришлось уплатить ему. А теперь внизу булочник… Опять за месяц ушло на сорок франков хлеба! Не пойму, куда только он девается…

Лазар не слушал ее, охваченный страхом, как бы снова не начался озноб. Но этот непрерывный поток слов раздражал его. Он попытался выпроводить мать.

— Дай Веронике две салфетки, пусть принесет сюда.

— Разумеется, придется заплатить булочнику, — продолжала г-жа Шанто, словно не слыша его. — Он говорил со мной, нельзя ему сказать, будто меня нет дома. Ах! до чего мне надоело хозяйство! Право, это чересчур трудно, в конце концов я все брошу… Если бы Полине не было так плохо, она дала бы нам вперед девяносто франков за содержание. Сегодня уже двадцатое, всего на десять дней раньше… Бедняжка, видимо, еще очень слаба…

Лазар резко повернулся к ней.

— Что? Чего тебе надо?

— Ты не знаешь, где у нее лежат деньги?

— Нет.

— Вероятно, в комоде… Поищи, пожалуйста.

Он раздраженно отмахнулся. Руки его дрожали.

— Прошу тебя, мама… Ради бога, оставь меня!

Эти несколько фраз были произнесены скороговоркой и шепотом в глубине комнаты. Наступило тягостное молчание. Вдруг с кровати послышался тихий и слабый голос:

— Лазар, возьми ключ под подушкой, дай тете, сколько ей нужно.

Оба были поражены. Сначала он отказался, не хотел лезть в комод. Но пришлось уступить, чтобы не волновать Полину. Когда он вручил матери сто франков и вернулся, чтобы положить ключ под подушку, у больной снова начался приступ озноба, который сотрясал ее, как молодое деревцо, вот-вот готовое обломиться. Из ее закрытых глаз скатились две крупные слезы и поползли по щекам.

Доктор Казенов приехал в обычное время. Он так и не встретил маленького Кюша, который, вероятно, озорничал по дороге и застрял в какой-нибудь канаве. Выслушав Лазара, доктор взглянул на Полину и воскликнул:

— Она спасена!

Эта рвота, этот ужасный озноб просто доказывали, что абсцесс наконец прорвался. Нечего больше бояться удушья, теперь болезнь пройдет сама собой. Все очень обрадовались. Лазар пошел провожать доктора и, увидев, что кучер Мартен, бывший матрос с деревянной ногой, выпивает на кухне, он предложил всем чокнуться. Г-жа Шанто и Луиза выпили орехового ликера.

— Я никогда всерьез не беспокоилась, — сказала г-жа Шанто. — Чувствовала, что кончится пустяками.

— Все-таки девочке здорово досталось, — возразила Вероника. — Право, если бы мне подарили сто су, я и то не была бы так рада.

В эту минуту появился аббат Ортер. Он зашел узнать о здоровье Полины и за компанию выпил рюмочку ликера. Он приходил ежедневно, как добрый сосед, но Лазар сразу же заявил ему, что не допустит его к больной, чтобы не пугать ее, а священник спокойно ответил, что ему это понятно. Он ограничивался тем, что служил обедни за здравие бедной барышни, Шанто, чокаясь с ним, похвалил его за терпимость.

— Видите, она выкрутилась и без молитв.

— Каждый спасается как может, — поучительным тоном изрек священник, допивая свою рюмку.

После отъезда доктора Луиза решила подняться наверх, чтобы поцеловать подругу. Полина еще очень страдала, но на это уже не обращали внимания. Лазар весело крикнул ей, чтобы она крепилась, теперь он, ничего не скрывая от нее, даже преувеличивал минувшую опасность, рассказывая, что три раза ему показалось, будто она вот-вот умрет у него на руках. Однако сама Полина, узнав, что она спасена, не проявляла столь бурной радости. Ее просто охватило сладостное ощущение жизни, после того как она мужественно примирилась со смертью. На ее страдальческом лице промелькнула улыбка умиления, она сжала руку Лазара и шепнула ему:

— Ну вот, милый друг, теперь это неизбежно: я буду твоей женой.

Наконец началось выздоровление. Она спала целые дни напролет, спокойно и ровно дыша, погружаясь в целительное забытье. Минуш, изгнанная из комнаты, когда больная была в опасности, воспользовалась тишиной и снова проскользнула туда, вскочила на кровать, свернулась клубочком под боком у хозяйки и проводила там целые дни, наслаждаясь теплом постели, иногда она подолгу, занималась туалетом, вылизывая шерсть, но делала это совершенно неслышно, — больная даже не чувствовала, что она рядом. Матье, тоже допущенный в комнату, лежал на коврике перед кроватью и храпел, как человек.

В следующую субботу Полина проявила первый каприз: она потребовала, чтобы ее маленькие деревенские друзья поднялись к ней наверх. После строгой диеты, которую она соблюдала в течение трех недель, ей уже разрешили съесть яйцо всмятку. Она приняла детей, сидя в кресле, хотя была еще очень слаба. Лазару снова пришлось рыться в комоде, чтобы достать несколько пятифранковых монет. Расспросив бедных детишек, Полина сама расплатилась по ‘старым счетам’, но после этого почувствовала такую усталость, что в полуобморочном состоянии снова слегла в постель, Она интересовалась волнорезами и свайными заграждениями и каждый день спрашивала, крепко ли они держатся. Отдельные балки расшатались, но кузен лгал ей, говоря, что отскочили лишь две-три доски. Как-то утром, оставшись одна, Полина встала с постели, чтобы из окна поглядеть, как разбивается прилив о волнорез, но и на этот раз она переоценила свои силы и упала бы, если бы Вероника не подоспела и не подхватила ее на руки.

— Берегись, я привяжу тебя, если ты не будешь лежать смирно, — шутя твердил Лазар.

Он по-прежнему дежурил по ночам у постели Полины, но часто засыпал в кресле, сломленный усталостью. Вначале ему доставляло огромную радость наблюдать, как Полина впервые ест бульон. Здоровье возвращалось в юное тело, и это словно возрождало его самого. Потом он привык, а когда боли совсем прекратились, перестал воспринимать выздоровление девушки как нежданный дар судьбы. Осталась лишь усталость, нервная разрядка после напряженной борьбы, смутные мысли, что снова начинается безысходная пустота.

Однажды ночью, когда Лазар крепко спал в кресле, Полина услышала вдруг, что он проснулся и у него вырвался тяжкий вздох. При слабом свете ночника она видела его испуганное лицо, расширенные от ужаса глаза, умоляюще сложенные руки. Он прерывисто шептал:

— Боже мой!.. Боже мой!

Встревоженная, она приподнялась и спросила с участием:

— Что с тобой, Лазар? Тебе больно?

Он вздрогнул, услышав ее голос. Значит, она видела? В смущении, не зная, что сказать, он придумал нелепую ложь.

— Нет, ничего… Это ты сейчас стонала.

Опять во сне возник страх смерти, беспричинный страх, словно родившийся из небытия, и он весь содрогнулся от его ледяного дыхания. Боже! Когда-нибудь придется умереть! Это угнетало, душило его, а Полина снова откинулась на подушку, глядя на Лазара с материнским состраданием.

V

Каждый вечер в столовой, после того как Вероника снимала скатерть, между г-жой Шанто и Луизой начинался один и тот же разговор, Шанто, погруженный в чтение газеты, лишь односложно отвечал на вопросы, которые изредка задавала жена. В течение двух недель, пока Полина была в опасности, Лазар ни разу не спускался к столу, теперь он уже обедал внизу, но сразу после десерта поднимался к выздоравливающей, не успевал он еще дойди до лестницы, как г-жа Шанто снова принималась за прежние сетования.

Вначале она проявляла трогательную заботливость о сыне.

— Бедняга, он очень утомлен… Право, неразумно так рисковать своим здоровьем. Вот уже три недели он не спит… Со вчерашнего дня он еще больше побледнел.

Полину она тоже жалела: бедная девочка так исстрадалась, минутку побудешь наверху, и просто сердце переворачивается. Но вскоре она начинала ворчать, что из-за этой болезни весь дом идет вверх дном: распорядок нарушен, нет возможности съесть что-нибудь горячее, разве это жизнь! Тут она обрывала разговор, спрашивая мужа:

— Вероника не забыла о твоей настойке из алтея?

— Нет, не забыла, — отвечал он, не отрываясь от газеты.

Тогда, понизив голос, г-жа Шанто обращалась к Луизе:

— Как ни странно, но бедняжка Полина не принесла нам счастья. И подумать только, что люди считают ее нашим ангелом-хранителем! Ведь мне известно, какие сплетни о нас ходят… Не правда ли, Луизетта, в Кане говорят, что мы разбогатели благодаря Полине? Как бы не так! Разбогатели!.. Можешь быть откровенна, плевать мне на злые языки!

— Бог мой! О вас сплетничают, как и обо всех, — тихо отвечала молодая девушка. — Только месяц назад я поставила на место жену нотариуса, которая говорила об этом, ничего толком не зная… Нельзя запретить людям болтать…

С этой минуты г-жа Шанто не знала удержу. Да, они поплатились за свою доброту. Разве они нуждались в ком-нибудь? Разве им не на что было жить до приезда Полины? Где бы она была теперь, на какой парижской мостовой, не согласись они ее взять к себе? Уж дошло до того, что всерьез говорят о ее деньгах, о деньгах, от которых они только пострадали, о деньгах, которые косвенно послужили причиной их разорения. Это же бесспорный факт: никогда ее сын не ввязался бы в нелепую затею с водорослями, никогда бы он не тратил время на то, чтобы помешать морю уничтожать Бонвиль, не вскружи ему голову эта злосчастная Полина. Поделом ей, если она потеряла на этом свои деньги! А мой бедный мальчик потерял здоровье и будущее! Злоба г-жи Шанто не унималась: сто пятьдесят тысяч франков, еще недавно лежавшие в бюро, не давали ей покоя. И крупные суммы, растраченные ею, и мелочи, которые она продолжала брать ежедневно, все это выводило ее из себя, словно в ящике завелся ядовитый грибок, разъедавший ее честность. Теперь разложение свершилось, и она возненавидела Полину за все деньги, которые была ей должна.

— Разве можно переубедить эту упрямицу? — продолжала она. — В сущности, она ужасно скупа, и вместе с тем это воплощение мотовства. Она швыряет в море двенадцать тысяч франков ради этих пьянчуг рыбаков, которые смеются над нами, она готова кормить вшивую детвору всей округи, а я, даю тебе слово, просто трепещу, когда мне приходится занять у нее сорок су. Вот и пойми… У нее не сердце, а камень, хоть и кажется, будто она готова снять с себя последнюю рубашку.

Вероника то и дело входила в столовую, убирая посуду или подавая чай, она задерживалась, слушала и даже иногда позволяла себе вставить словечко.

— Это у барышни-то не сердце, а камень? Эх, сударыня, и вам не совестно так говорить?

Строгим взглядом г-жа Шанто заставляла ее замолчать. Затем, опираясь локтями на стол и как бы размышляя вслух, она занималась сложными расчетами.

— Мне уже, слава богу, не приходится хранить эти деньги, но я хотела бы знать, сколько еще у нее осталось. Уверена, что и семидесяти тысяч не наберется… Ну-ка! подсчитаем: три тысячи франков уже ушло на пробные заграждения, по меньшей мере двести франков ежемесячно на милостыню, девяносто франков за се содержание. Деньги просто тают… Хочешь пари, Луизетта, что она разорится? Да, она станет нищей, вот увидишь… А если разорится, кому она будет нужна, на что она будет жить?

Тут Вероника выходила из себя.

— Надеюсь, сударыня, вы не выгоните ее из дома.

— Что? — гневно восклицала хозяйка. — Какой вздор мелет эта?.. Разумеется, и речи нет о том, чтобы выгонять кого-либо. Никогда я никого не выгоняла… я только хочу сказать, что если человек получил наследство, то, по-моему, нет ничего глупее, чем пустить его по ветру и жить на чужой счет… Ступай-ка, милая, на кухню и займись своим делом!

Служанка уходила, огрызаясь. Наступало молчание. Луиза разливала чай, слышался только шелест газеты, которую Шанто читал от доски до доски. Иногда он обменивался несколькими словами с девушкой.

— Да положи еще кусочек сахару… Получила ты наконец письмо от отца?

— Как бы не так! — отвечала Луиза, смеясь. — Но вы же знаете, если я стесняю, то могу уехать. У вас и без того много хлопот с больной Полиной… Я хотела убраться восвояси, вы сами меня удержали.

Шанто пытался прервать ее:

— Не об этом речь. Напротив, очень мило, что ты решила побыть с нами, пока Полина болеет.

— Если я вам надоела, то до приезда отца меня приютят в Арроманше, — словно не слыша, продолжала Луиза поддразнивать Шанто. — Тетя Леони сняла дачу: там есть общество и берег такой, что можно по крайней мере купаться… Но моя тетя Леони так скучна!

Шанто не выдерживал и весело смеялся над этой проказливой, ласковой девушкой. Однако, хотя Шанто и не смел признаться в этом жене, он всем сердцем был на стороне Полины, которая так нежно ухаживала за ним. Он снова погружался в свою газету, а г-жа Шанто, размышлявшая о чем-то, встряхивалась и, словно проснувшись, продолжала:

— Одного я не могу простить ей, она отняла у меня сына. И четверти часа он не посидит с нами за столом. Разговаривает всегда на ходу…

— Это скоро кончится, — возражала Луиза. — Ведь нужно кому-нибудь ухаживать за Полиной.

Госпожа Шанто качала головой и поджимала губы. Но слова, которые она хотела удержать, вырывались как бы против воли.

— Может быть! Но странно, что молодой человек проводит все время с больной девушкой… К чему скрывать? Я сказала напрямик все, что думаю, меня не удивит, если потом будут неприятности!

Видя смущение Луизы, она добавляла:

— К тому же вредно бывать в этой комнате. Она может заразить его… У этих полненьких девушек, с виду таких цветущих, иной раз бывает дурная наследственность, плохая кровь. Хочешь знать правду? Между нами говоря, я не считаю ее здоровой.

Луиза продолжала мягко защищать подругу. Она находила ее такой милой! То был единственный довод, приводимый ею в ответ на обвинения в дурном характере и дурном здоровье. Доброжелательность, потребность жить спокойно заставляли ее восставать против чрезмерной, неистовой злобы г-жи Шанто, однако она с улыбкой слушала, как изо дня в день усиливается эта ненависть. Луиза возмущалась резкостью слов г-жи Шанто, но, вся зардевшись, втайне радовалась, что ей отдают предпочтение, что теперь она любимица дома. Она походила на Минуш, ластилась к окружающим и ни к кому не питала злобы, пока не посягали на ее удовольствия.

Словом, каждый вечер после долгих рассуждений на одну и ту же тему беседа завершалась следующей фразой, которую г-жа Шанто произносила медленно и значительно:

— Нет, Луизетта, не такая жена нужна моему сыну…

После этого г-жа Шанто подробно перечисляла, какие требования она предъявляет к идеальной невестке, и пристально смотрела в глаза Луизы, словно стараясь досказать взглядом то, чего не договорила. Она рисовала ее портрет: молодая, хорошо воспитанная девушка, знающая свет, умеющая принимать гостей, скорее миловидная, чем красивая, и прежде всего — женственная. Она не выносит этих мужеподобных девиц, которые, стараясь казаться непосредственными, так грубы и вульгарны. Затем заходила речь о деньгах, но этого главного для нее вопроса она касалась вскользь, мимоходом. Разумеется, приданое роли не играет, но у сына грандиозные планы, нельзя же согласиться на брак, который разорит его.

— Так вот, дорогая, если бы у Полины не было ни гроша, если бы она приехала к нам в одной сорочке, они уже давно поженились бы… Но согласись, разве я могу не трепетать, видя, как деньги тают в ее руках? А на что она теперь может рассчитывать, когда у нее осталось всего шестьдесят тысяч франков? Нет, Лазар заслуживает лучшего, я никогда не отдам его сумасбродке, которая будет экономить на еде, чтобы разоряться на пустяки!

— О! деньги ничего не значат, — отвечала Луиза, потупив глаза. — Тем не менее без них не обойтись.

Хотя о приданом Луизы не распространялись, казалось, двести тысяч франков уже лежат здесь на столе, озаренные мягким светом люстры. Именно потому, что г-жа Шанто видела, осязала их, она была так возбуждена и пренебрежительно отказывалась от жалких шестидесяти тысяч франков Полины, надеясь завоевать для сына эту гостившую у них девушку с ее кругленьким состоянием. Она не преминула заметить увлечение Лазара еще до того, как из-за болезни Полины он почти переселился наверх. Если Луиза любит его, почему бы им не пожениться? Отец, конечно, согласится, ведь речь идет о взаимной любви. И, стараясь раздуть эту страсть, г-жа Шанто весь остаток вечера шепотом рассказывала девушке подробности о сыне:

— Мой Лазар так добр! Никто его не понимает. Даже ты, Луизетта, не подозреваешь, какой он ласковый… О, я просто завидую его жене! Ее будут любить и лелеять, в этом она может быть уверена!.. Здоровье у него отменное! А кожа нежная, как у цыпленка. У моего деда, шевалье де ла Виньера, была такая белая кожа, что на балы-маскарады того времени он являлся в декольтированных женских платьях.

Луиза краснела, смеялась, ее очень забавляли эти подробности. Вкрадчивые речи матери Лазара, эти откровенности добродетельной сводни, в которых женщины не знают удержу, Луиза могла слушать целую ночь. Но Шанто в конце концов начинал клевать носом над своей газетой.

— Не пора ли спать? — спрашивал он, зевая.

Затем, так как он уже давно не следил за беседой, добавлял:

— Чтобы вы там ни говорили, она добрая… Я буду рад, когда она наконец спустится сюда и сядет за стол рядом со мной.

— Все мы будем рады этому, — раздраженно замечала г-жа Шанто. — Мало ли что говоришь сгоряча, это не мешает любить друг друга.

— Бедняжка Полина! — вздыхала Луиза. — Если бы только можно было, я охотно бы разделила ее страдания… Она такая славная!

Вероника, приносившая подсвечники, снова вмешивалась:

— Правильно делаете, что дружите с ней, мадемуазель Луиза, нужно иметь не сердце, а камень, чтобы затевать дурное против нее.

— Ладно, никто не спрашивает твоего мнения, — обрывала ее г-жа Шанто. — Лучше бы почистила подсвечники… На этот просто смотреть противно!

Все вставали. Шанто, чтобы избежать бурных объяснений, запирался внизу у себя. Поднявшись во второй этаж, где их комнаты были расположены визави, обе женщины ложились не сразу. Почти всегда г-жа Шанто на минуточку уводила Луизу к себе и снова говорила о Лазаре, показывала его фотографии, доставала сувениры: молочный зуб, светлые детские волосы, старую одежду, бант, который он носил во время причастия, первые штанишки.

— А вот его локоны, — сказала она как-то вечером. — Возьми, у меня их много, разных возрастов.

Когда Луиза наконец ложилась, она не могла уснуть. Образ этого мальчика, которого мать толкала в ее объятия, неотступно преследовал ее. Она ворочалась, изнемогая от бессонницы, из мрака перед ней возникало лицо Лазара, его белая кожа. Порою она прислушивалась, не ходит ли он наверху, и при мысли о том, что он, вероятно, еще сидит подле лежащей Полины, возбуждение ее усиливалось, ей становилось жарко, она сбрасывала одеяло и засыпала с обнаженной грудью.

А наверху медленно шло выздоровление. Хотя больная уже была вне опасности, она очень ослабла, измученная приступами лихорадки, которые приводили врача в недоумение. Как говорил Лазар, врачи всегда недоумевают. С каждым днем он становился все раздражительнее. Внезапная усталость, которую он почувствовал после кризиса, казалось, усиливалась, превращаясь в смутное беспокойство. Теперь, когда Лазар уже не боролся со смертью, он страдал от духоты в комнате, от запаха лекарств, которые приходилось давать в определенные часы, от всех хлопот, связанных с болезнью, хотя прежде так усердно ухаживал за Полиной. Она уже могла обойтись без него, и он снова ощущал скуку и пустоту своего существования, тяготился бездельем, слоняясь с места на место, безнадежным взглядом обводил стены комнаты, смотрел в окно, ничего не видя. Стоило ему открыть книгу, чтобы почитать подле Полины, как он, заслонившись переплетом, начинал зевать.

— Лазар, — сказала однажды Полина, — тебе нужно пойти погулять, Вероника одна управится.

Он отказался наотрез. Значит, она не выносит его присутствия, раз гонит прочь? Было бы очень мило с его стороны бросить ее теперь, не поставив окончательно на ноги! Под конец, когда она стала мягко убеждать его, он успокоился.

— Ты пойдешь ненадолго, только подышать воздухом… Погуляй после обеда. Хороши мы будем, если и ты заболеешь!

Но она имела неосторожность добавить:

— Я вижу, как ты зеваешь целыми днями.

— Я зеваю! — воскликнул он. — Скажи еще, что я бессердечен… Поистине хорошо ты меня отблагодарила!

На другой день Полина взялась за дело более ловко. Она притворилась, будто очень интересуется постройкой волнорезов и свайных заграждений: скоро начнутся зимние приливы и пробный барьер снесет, если не закончить дамбу. Но пыл Лазара уже угас. Он выражал недовольство системой скреплений, на которые прежде рассчитывал, говорил о необходимости новых исследований, в конце концов смету превысят, а генеральный совет до сих пор не утвердил ни гроша. Ей пришлось потратить еще два дня, чтобы разбудить в нем честолюбие изобретателя. Неужто он признает себя побежденным перед всем народом, — ведь местные жители уже и без того посмеиваются над ним. Что касается денег, то затраты его, разумеется, будут возмещены, а пока она даст ему взаймы, как условились. Мало-помалу Лазар снова загорелся. Он пересмотрел свои проекты, вызвал плотника из Арроманша и совещался с ним у себя в комнате, оставив открытой дверь напротив, чтобы прибежать, как только Полина его позовет…

— Теперь, — заявил он однажды утром, целуя кузину, — море не сломает у нас даже спички, я уверен в этом… Когда ты сможешь выходить, мы пойдем поглядим, как двигаются работы.

В эту минуту вошла Луиза, чтобы справиться о здоровье подруги, и когда она целовала Полину, та шепнула ей на ухо:

— Уведи его.

Сперва Лазар отказался. Он ждет доктора. Но Луиза рассмеялась, заявив, что такой галантный кавалер не может отпустить ее одну к Гоненам, она идет выбирать лангустов для посылки в Кан. По пути он сможет взглянуть на волнорезы.

— Иди, ты доставишь мне удовольствие, — сказала Полина. — Возьми его под руку, Луиза… Вот так, и не отпускай.

Она развеселилась, Луиза и Лазар шутя толкали друг друга, но когда они вышли, Полина снова стала серьезной и легла на край кровати, прислушиваясь к их смеху и шагам, замиравшим на лестнице.

Через четверть часа явилась Вероника с доктором. С этих пор она заняла свой пост у изголовья Полины, и каждый свободный час, отрываясь от кастрюль и соусов, поднималась наверх посидеть с больной. Перемена произошла не сразу. Вечером Лазар снова вернулся к Полине, а на другой день опять ушел. Все больше увлеченный жизнью, кипящей снаружи, он с каждым днем сокращал свои посещения и вскоре забегал только узнать, как она чувствует себя. Впрочем, Полина сама отсылала его, едва он заикался о том, чтобы посидеть с ней. Если он возвращался вместе с Луизой, она заставляла их рассказывать о прогулке, наслаждаясь их оживлением, свежим воздухом, которым веяло от них. Казалось, они так по-товарищески относятся друг к другу, что у нее не возникало никаких подозрений. Как только являлась Вероника с лекарством, она весело кричала им:

— Ну-ка, убирайтесь! Вы стесняете меня…

Иной раз она подзывала Луизу и поручала ей Лазара, точно малого ребенка.

— Постарайся, чтобы он не скучал. Ему необходимо развлечься… Погуляйте подольше. Сегодня я не желаю вас больше видеть.

Оставаясь одна, Полина мысленно следовала за ними. Она читала целые дни напролет в ожидании, пока вернутся силы, и была еще настолько слаба, что два-три часа, проведенные в кресле, утомляли ее. Иногда она опускала книгу на колени, уносясь в мечтах вслед за кузеном и приятельницей. Если они пошли вдоль берега, то уже, вероятно, добрались до пещер, где так хорошо сидеть на песке в прохладные часы прилива. Полина верила в реальность этих видений, жалея лишь о том, что сама не может участвовать в прогулке. К тому же чтение надоело ей. Романы, которые были дома, любовные истории с идеализированными изменами всегда возмущали ее прямую натуру, присущую ей потребность отдаться навсегда и безвозвратно. Разве может лгать сердце, разве можно разлюбить того, кого ты полюбил однажды? Она бросала книгу, мысли ее уносились далеко за пределы комнаты, она видела, как Лазар поддерживает Луизу, как они идут, прижавшись друг к другу, он приноровился к ее томной походке, они перешептываются и смеются.

— Пора принимать микстуру, барышня, — вдруг сказала Вероника за ее спиной. Этот грубый голос пробудил Полину от забытья.

К концу недели Лазар уже не входил в ее комнату без стука. Однажды, отворив дверь, он увидел, что Полина сидит на кровати с обнаженными руками и причесывается.

— Ах, прости, — прошептал он, отступая.

— В чем дело? — воскликнула она. — Чего ты испугался?

Тогда он вошел, но не решился поцеловать ее, как обычно, и стоял, отвернувшись, пока она закалывала волосы.

— Подай мне кофту, — спокойно сказала Полина. — Вон там, в верхнем ящике… Мне лучше, я снова становлюсь кокеткой.

Лазар смутился, под руки попадались одни рубашки. Наконец, бросив ей кофту, он стал у окна в ожидании, пока она застегнется на все пуговицы. Две недели назад, когда он думал, что Полина умирает, он поднимал ее на руки как маленькую девочку, не замечая, что она обнажена. А теперь даже неубранная комната смущала его. Девушке передалась неловкость Лазара, и вскоре она перестала требовать от него интимных услуг, которые он оказывал ей прежде.

— Вероника, закрой дверь! — крикнула Полина как-то утром, услышав шаги молодого человека в коридоре. — Убери все это и подай мне вон ту косынку.

Между тем Полине становилось все лучше и лучше. Когда она могла стоять на ногах, ей доставляло огромное удовольствие, опираясь на подоконник, издали наблюдать за сооружением волнорезов. До нее доносились удары молота, она видела артель, семь или восемь человек, видела, как черные точки, словно большие муравьи, двигались по желтой гальке. Во время отлива они копошились, а когда начинался прилив, им приходилось отступать перед катившимся валом. Но больше всего Полину интересовал белый пиджак Лазара и розовое платье Луизы, которые ярко выделялись на солнце. Она следила за ними, ее взгляд всегда находил их, она могла бы рассказать до мельчайших подробностей, как они провели день. Теперь, когда работы шли полным ходом, они уже не могли далеко отлучаться, ходить к пещерам, что за скалами. Они непрерывно маячили перед ней на расстоянии километра, забавные, крохотные кукольные силуэты на фоне необъятного неба. Она ревновала и радовалась, что незримо присутствует там, это способствовало ее выздоровлению.

— Видно, вам нравится глядеть, как работают люди, — каждое утро повторяла Вероника, подметая комнату Полины. — И впрямь — это лучше, чем книжки читать. Что до меня, то от книжек у меня голова трещит. А если хочешь поправиться, то надо сесть на солнышке, разинуть клюв, как индюшка, и заглатывать воздух.

Обычно Вероника не была говорлива, она даже слыла угрюмой. Но с Полиной она болтала по-дружески, считая, что это ей полезно.

— Чудная это работа! Но коли она нравится господину Лазару… Хоть я и говорю, что она ему нравится, а с виду не скажешь, что это ему по вкусу. Он уж больно спесив, своего добивается, а сам от скуки едва не помирает. И вправду, если бросить на минуту этих пьянчужек, они тут же станут вбивать гвозди как попало.

Вероника провела веником под кроватью и продолжала:

— Что до герцогини…

Полину, рассеянно слушавшую, поразило это слово.

— Кто? Герцогиня?

— То бишь мадемуазель Луиза! Разве не видно птицу по полету? Посмотрели бы вы, сколько у нее в комнате всяких банок и склянок, помады да притираний! Как войдешь, прямо в нос шибает, даже дух захватывает… А все ж она не такая красивая, как вы.

— Что ты, я по сравнению с ней настоящая мужичка, — возразила молодая девушка, улыбаясь. — Луиза очень изящна.

— Может, и так, да уж больно тоща. Я-то вижу, когда она моется… Будь я мужчиной, я б и не сомневалась…

Глубоко убежденная в своей правоте, она облокотилась на подоконник рядом с Полиной.

— Поглядите сами, и впрямь на креветку похожа. Оно, верно, далеко, она и не может казаться высокой, как каланча. Но ведь надо, чтобы все на месте было… Ага! Вон господин Лазар поднимает ее, чтобы она не промочила башмачков. Не тяжело ему, что и говорить! Правда, есть мужчины, которые любят костлявых…

Вероника вдруг запнулась и замолчала, чувствуя, как вздрогнула Полина. Без конца она возвращалась к этой теме, просто язык у нее чесался. Все, что она слышала, все, что видела, стояло поперек горла и душило ее: эти разговоры по вечерам, где поносили молодую девушку, улыбки, которыми украдкой обменивались Лазар и Луиза, неблагодарность всего семейства, готовящееся предательство. Если бы она поднялась к Полине в ту минуту, когда ужасная несправедливость доводила ее до белого каления, она выложила бы все начистоту, но страх, что Полина снова заболеет, удерживал Веронику, и она яростно носилась по кухне, грохоча своими чугунами, клянясь, что так дальше длиться не может, что в один прекрасный день ее прорвет. А наверху, когда у нее вылетало какое-нибудь неосторожное словцо, она тут же спохватывалась и с трогательной неловкостью пыталась выкрутиться.

— Ну нет, господин Лазар, слава богу, не любитель костей! Он побывал в Париже, у него вкус хороший… Вот видите, он опустил ее на землю, словно спичку бросил.

И Вероника, боясь выболтать что-нибудь лишнее, размахивала перьевой метелочкой, заканчивая уборку, а Подина до самого вечера сосредоточенно следила за мелькавшими вдали, среди темных силуэтов рабочих, голубым платьем Луизы и белым пиджаком Лазара.

Когда наконец дело пошло на поправку, у Шанто начался сильный приступ подагры, и Полина решилась спуститься вниз, хотя была еще очень слаба. Впервые она вышла из своей комнаты для того, чтобы сесть у изголовья больного. И действительно, как зло сказала г-жа Шанто, дом превратился в настоящий лазарет. Уже несколько дней ее муж не вставал с кресла. Приступы участились, и подагра распространялась все дальше, от ступней к коленям, затем от локтей к кистям. Маленькая белая горошина на ухе исчезла, зато появились другие, более крупные, все суставы распухли, известковые наросты проступали под кожей в виде белесых бугорков, похожих на рачьи глаза. Теперь это уже была хроническая, неизлечимая подагра, которая приводит к одеревенению суставов и уродует человека.

— Боже мой, как я страдаю! — причитал Шанто. — Левая нога совершенно не сгибается, словно деревянная, не могу двинуть ни ступней, ни в колене… Да еще локоть жжет. Погляди.

Полина обнаружила на левом локте большую воспаленную опухоль. Старик особенно жаловался на этот сустав, где боль вскоре стала нестерпимой. Вытянув руку, он кряхтел, глядя на эту жалкую кисть с припухшими от подагрических узлов фалангами, на искривленный большой палец, точно расплющенный молотком.

— Я не могу больше, ты должна мне помочь… Только я нашел удобное положение, и вдруг началось снова, точно распиливают кости пилой… Попробуй меня чуть приподнять.

За час раз по двадцать приходилось ворочать его. Он не мог найти удобного положения, все надеялся, что ему полегчает. Но Полина чувствовала себя еще настолько слабой, что не решалась повернуть его одна. Она звала шепотом:

— Вероника, давай приподнимем его легонько.

— Нет, нет, — кричал он, — только не Вероника! Она мне все кости переломает.

Тогда Полине пришлось сделать усилие, от которого у нее затрещали суставы. И хотя она повернула больного очень бережно, он так завопил, что служанка обратилась в бегство. Она бранилась и клялась, что только такая святая, как барышня, может это выдержать, сам господь бог сбежал бы, услышав вопли хозяина.

Приступы стали менее острыми, но все же не прекращались, мучения длились ночь и день, а тягостная неподвижность превращала жизнь больного в подлинную пытку. Теперь уже болели не только ноги, точно их глодал какой-то зверь, все тело как бы размалывали жерновами. Невозможно было облегчить его страдания. Полина только тихо сидела подле дяди, покорно выполняя его капризы, всегда готовая повернуть или приподнять его, хотя от этого ему не становилось лучше. Самое ужасное, что страдания сделали Шанто несправедливым и грубым, он говорил с ней раздраженно, как с нерадивой служанкой.

— Ты так же тупа, как Вероника!.. Ну можно ли вонзать мне когти в тело! У тебя пальцы, как у жандарма! Оставь меня в покое! Не смей ко мне прикасаться!

Полина сохраняла невозмутимое спокойствие, только становилась еще нежнее. Когда она чувствовала, что дядя слишком раздражен, она пряталась на минутку за занавески, чтобы он успокоился в ее отсутствии. Подчас она тихонько плакала, не из-за грубости несчастного страдальца, а из-за невыносимых тяжких мук, так озлобивших его. Среди стенаний она слышала его шепот:

— Ушла, бессердечная… А я могу подохнуть, и некому будет даже закрыть мне глаза, одна только Минуш… Разве господь может допустить, чтобы человека бросили на произвол судьбы? Она наверняка на кухне ест бульон.

Через минуту он начинал стонать громче и наконец окликал ее:

— Полина, ты здесь?.. Приподними меня немного, больше нет мочи… Попробуем на левую сторону, ладно?

Им овладевало раскаяние, он просил у нее прощения за грубость. Иногда Шанто требовал, чтобы впустили Матье, он чувствовал себя с ним менее одиноким, воображая, будто присутствие собаки ему на пользу. Но самого верного друга он обрел в лице Минуш, кошка обожала затемненные комнаты, и теперь целые дни напролет проводила в кресле, против кровати больного. Однако громкие вопли как бы докучали ей. Когда Шанто стонал, она усаживалась, поджав хвост, и смотрела, как он страдает, а в ее круглых глазах светилось негодование и изумление мудрой особы, покой которой нарушили. Зачем только он поднимает этот неприятный и ненужный шум?

Всякий раз, провожая доктора Казенова, Полина умоляла его:

— Может, вы сделаете дяде укол морфия? У меня сердце разрывается, когда я слышу его стоны.

Доктор отказывался. К чему? Потом начнется еще более мучительный приступ. Поскольку салицилка, по-видимому, вызвала обострение, он предпочитал не прописывать больше новых лекарств. Тем не менее он советовал посадить больного на молочную диету, как только пройдет острый период. А до тех пор строгий режим, мочегонные, и ничего больше.

— В сущности, — повторял доктор, — ваш дядя просто чревоугодник, который чересчур дорого расплачивается за лакомые кусочки. Он ел дичь, я знаю, я видел перья. Тем хуже, что с ним поделаешь! Много раз я предупреждал его, пусть страдает, раз любит объедаться и сам идет на риск!.. Ну, а если вы, дитя мое, сляжете снова, это уж будет совсем несправедливо. Обещайте мне быть благоразумной: ведь вы еще не совсем здоровы, нужно поберечься.

Но Полина отнюдь не щадила своих сил, посвятив себя целиком уходу за больным, и представление о времени, даже о самой жизни ускользало от нее в дни, проведенные подле дяди, в ушах ее стояли стоны, от которых, казалось, дрожит весь дом. Эти стоны неотступно преследовали ее, она даже забыла о Лазаре и Луизе и лишь на ходу перебрасывалась с ними несколькими словами, пробегая через столовую. Между тем работы по постройке волнорезов были закончены, и уже с неделю ливни удерживали молодых людей дома. Когда Полина вдруг вспоминала, что они сидят вдвоем, ее даже радовало, что они здесь, рядом.

Никогда г-жа Шанто не казалась такой занятой. Она воспользовалась, по ее словам, смятением, в которое повергли всю семью приступы мужа, чтобы пересмотреть свои бумаги, подвести расчеты, ответить на письма. Поэтому после завтрака она запиралась у себя в комнате, оставляя Луизу, которая тут же поднималась к Лазару, так как она не выносила одиночества. Это вошло у них в привычку, они сидели до обеда в большой комнате третьего этажа, которая так долго служила Полине для занятий и отдыха. Узкая железная кровать Лазара по-прежнему стояла за ширмой, рояль покрывался пылью, а огромный стол был весь завален бумагами, книгами и брошюрами. Посередине, между пучками засушенных водорослей, стояла крохотная модель волнореза, вырезанная перочинным ножом из елового дерева, похожая на шедевр деда — мост под стеклянным колпаком, украшавший столовую.

Лазар с некоторых пор очень нервничал. Плотники приводили его в отчаяние. Разделавшись со всеми работами, он почувствовал облегчение, словно сбросил тяжелое бремя, но его нисколько не радовало, что идея его наконец осуществлена. Лазара уже занимали другие планы, смутные планы на будущее: служба в Кане, новые проекты, которые должны прославить его. Но он по-прежнему не предпринимал ни одного серьезного шага, снова предался безделью, которое раздражало его самого, и с каждым часом становился все более вялым и нерешительным. Нервы его расшатались после глубокого потрясения, вызванного болезнью Полины, он чувствовал постоянную потребность в свежем воздухе, странное возбуждение и, словно подчиняясь властной необходимости, стремился вознаградить себя за все пережитое. Присутствие Луизы еще больше разжигало его, говоря с ним, она непременно опиралась на его плечо и кокетливо улыбалась, показывая зубки. Ее кошачья грация, ее аромат прелестной женщины, дружеская и вместе с тем волнующая непринужденность окончательно опьянили его. Он испытывал к ней болезненное влечение, хотя его и мучила совесть. С подругой детства, в материнском доме — нет, это невозможно! Врожденная порядочность сдерживала Лазара, когда он, шутя, пытался обнять Луизу и кровь приливала к его лицу. Однако в этой внутренней борьбе образ Полины никогда не вставал перед ним. Она-то об этом ничего не узнает, ведь мужья ловко обманывают жен со служанками. По ночам он придумывал всякие истории: Вероника стала совершенно несносной, ее уволили, а Луиза всего лишь молоденькая служанка, ночью он босиком крадется к ней в каморку. До чего скверно устроена жизнь! С утра до вечера он растравлял свой пессимизм, изощряясь в яростных выпадах против любви и женщин. Все зло проистекает из-за этих легкомысленных дурочек, возбуждая в мужчинах страсть, они увековечивают страдания. Любовь не что иное, как обман, эгоистический инстинкт человеческого рода, зов будущих поколений, которые хотят жить. При этом он цитировал чуть ли не всего Шопенгауэра с цинизмом, очень забавлявшим Луизу, хотя она и краснела от смущения. Постепенно Лазар влюблялся в нее все больше, из презрения к женщинам родилась настоящая страсть, и он отдался новому чувству с присущим ему пылом в вечной погоне за счастьем, которое ускользало от него.

Для Луизы это в течение долгого времени было лишь игрой, естественным кокетством. Она обожала ухаживания, комплименты, сказанные на ушко, общество приятных мужчин и тосковала, не находила себе места, как только ею переставали заниматься. Чувства Луизы еще дремали, она ограничивалась болтовней, вольностями, не выходящими за пределы светского флирта. Когда Лазар покидал ее на время, чтобы написать письмо, или погружался в обычную свою беспричинную меланхолию, она так скучала, что начинала дразнить, подзадоривать его, предпочитая опасную близость одиночеству. Но однажды она почувствовала на своей нежной шее горячее дыхание молодого человека и испугалась. Она была достаточно осведомлена, так как много лет провела в пансионе, и прекрасно понимала, что ей угрожает, с той поры Луиза жила в ожидании беды, пугающем и сладостном. Не то чтобы она этого желала или сознательно шла на такой шаг, — нет, она надеялась ускользнуть, однако не переставала рисковать, чисто по-женски черпая удовольствие в этой борьбе, в игре с огнем, — в искусстве манить и отталкивать.

Там наверху, в большой комнате, молодые люди особенно ясно чувствовали, что предоставлены самим себе. Семья, казалось, была в сговоре, все хотели их погубить, Лазара, слонявшегося без дела, томившегося одиночеством, и Луизу, взволнованную интимными подробностями, которые г-жа Шанто сообщала ей о сыне. Они уединялись наверху под предлогом, что там не так слышны крики Шанто, измученного подагрой, они сидели вдвоем, не прикасаясь к книге, не раскрывая рояля, целиком занятые друг другом, опьяненные бесконечной болтовней.

В тот день у Шанто был очень тяжелый приступ, и весь дом трепетал от криков несчастного старика. То были душераздирающие стенания, похожие на вопли животного, которое режут. Позавтракали наспех, нервная и раздраженная г-жа Шанто заявила, выбегая из столовой:

— Я не могу больше, в конце концов и я завою. Если кто-нибудь спросит меня, скажите, что я наверху, пишу… А ты, Лазар, поскорее уведи Луизу к себе в комнату. Запритесь получше, и постарайся развлечь ее. Бедняжка Луизетта, много удовольствий она у нас получает, нечего сказать!!

Слышно было, как г-жа Шанто громко хлопнула дверью, а ее сын и гостья поднялись выше.

Полина вернулась к дяде. Она одна оставалась спокойной, испытывая глубокое сострадание к его мукам. Хотя она и ничем не могла помочь, ей хотелось, чтобы несчастный чувствовал по крайней мере, что его не бросили в одиночестве. Казалось, он лучше переносит боль, когда она глядит на него, не говоря даже ни слова. Много часов Полина просиживала так у постели дяди. Она смотрела на него своими большими глазами, полными сочувствия, и ей обычно удавалось немного успокоить больного. Но в этот день Шанто даже не замечал ее присутствия, откинувшись на подушку и вытянув руку с нестерпимо болевшим локтем, он начинал кричать сильнее, когда Полина подходила к нему.

Около четырех часов Полина в отчаянье пришла на кухню к Веронике, оставив дверь открытой. Она собиралась сейчас же вернуться.

— Нужно все-таки что-нибудь сделать, — шепотом сказала она. — Хочу попробовать холодные компрессы. Доктор сказал, что это рискованно, но иногда помогает… Достань мне салфетки.

Вероника была в ужасном настроении.

— Салфетки?.. Давеча я поднималась за тряпками, меня так отбрили… Видно, уж и потревожить их нельзя. Экая мерзость!

— Попроси у Лазара! — настаивала Полина, еще ничего не понимая.

Но служанка, вне себя от ярости, уперлась руками в бока и брякнула, не подумав:

— Уж больно они заняты там наверху, сидят да лижутся!

— Что такое? — пробормотала девушка, смертельно бледнея.

Вероника сама опешила, хотела взять назад свои слова, тайну, которую она так долго таила в себе, пыталась вывернуться, придумать какую-нибудь ложь, но тщетно. В страхе она схватила Полину за руки, но та рывком освободилась и, словно безумная, бросилась вверх по лестнице, охваченная таким бешенством, что служанка не решилась следовать за ней, бледное, искаженное лицо Полины испугало ее. Казалось, весь дом был погружен в дремоту, в верхних этажах царила тишина, в застывшем воздухе слышались только вопли Шанто. Одним махом девушка взлетела на второй этаж и сразу наткнулась на тетку. Та стояла на площадке, преграждая ей путь, словно часовой на страже.

— Куда ты? — спросила она.

Полина задыхалась, возмущенная этим препятствием, и не могла ответить.

— Пусти! — пробормотала она, заикаясь.

Она угрожающе взмахнула рукой, и г-жа Шанто отступила. Затем девушка одним прыжком взбежала на третий этаж, а потрясенная тетка стояла молча, воздевая руки к небу. То был приступ ярости, которая порой, подобно буре, разражалась в душе Полины и когда-то приводила в исступление мягкую, спокойную девочку. Уже много лет Полина думала, что исцелилась от этих буйных припадков. Но теперь ее охватила такая неистовая ревность, что она уже не могла сдержаться, совладать с собой.

Наверху, оказавшись перед дверью Лазара, Полина рывком распахнула ее. Ключ согнулся, створка ударилась о стену. И она увидела такое, от чего окончательно обезумела. Лазар, прижав Луизу к шкафу, осыпал жадными поцелуями ее лицо и шею, а она, обессиленная, охваченная страхом перед мужчиной, не сопротивлялась. Вероятно, они играли, и игра зашла слишком далеко.

С минуту длилось замешательство. Все трое молча смотрели друг на друга. Наконец Полина воскликнула:

— Ах, мерзавка, мерзавка!

Особенно возмущало ее предательство Луизы. Презрительным движением она отстранила Лазара, точно ребенка, слабости которого ей известны. Но эта девушка была с ней на ‘ты’, эта девушка пыталась отнять у нее мужа в то время, как она там, внизу, ухаживала за больным! Она схватила Луизу за плечи, она трясла ее, точно хотела избить до полусмерти.

— Скажи, почему ты это сделала?.. Это подлость, слышишь!

Луиза, растерянно мигая глазами, бормотала:

— Это он меня схватил, чуть кости мне не сломал.

— Он? Полно! Стоило тебе оттолкнуть его, и он бы сразу расплакался.

При виде этой комнаты, где они с Лазаром любили друг друга, где она чувствовала, как разливается пламень в крови под горячим дыханием молодого человека, гнев Полины еще пуще разгорался. Что сделать с этой женщиной, как ей отомстить? Растерявшийся от смущения Лазар решил было вмешаться, но Полина так резко оттолкнула Луизу, что та стукнулась о шкаф.

— Я не ручаюсь за себя… Убирайся вон!

С той минуты она произносила только одно это слово, она выгнала Луизу из комнаты, вытолкала в коридор, заставила спуститься по лестнице, словно подхлестывая ее этим окриком:

— Убирайся! Складывай вещи, убирайся!

Госпожа Шанто как будто остолбенела на площадке второго этажа. Быстрота, с которой разразилась эта сцена, не дала ей возможности вмешаться. Наконец она обрела способность говорить и жестом приказала сыну запереться у себя, потом, притворяясь изумленной, попыталась успокоить Полину. А Полина продолжала гнаться за Луизой до дверей ее комнаты и все время твердила:

— Убирайся! убирайся!

— То есть как это убирайся!.. Ты с ума сошла?

Тогда девушка, запинаясь, рассказала все. Ее душило отвращение. Для ее прямой натуры это был самый позорный поступок, его нельзя было ни оправдать, ни простить, и чем больше она думала, тем больше возмущалась этой низкой ложью, оскорбленная в своей верности, в своей любви. Когда дали друг другу слово, его не берут обратно.

— Убирайся! Сейчас же складывай чемодан… Убирайся!

Испуганная Луиза, не зная, что сказать, уже выдвинула ящик, чтобы достать оттуда белье, но г-жа Шанто разгневалась.

— Оставайся, Луизетта!.. Разве я не хозяйка в своем доме? Кто это здесь осмеливается командовать и выгонять людей?.. Это отвратительно, мы не на базаре.

— Значит, ты ничего не поняла? — воскликнула Полина. — Только что я застала ее там с Лазаром… Он целовал ее.

Госпожа Шанто пожала плечами. Вся злоба, скопившаяся в ней, вылилась в одной фразе, полной гнусных намеков:

— Они баловались, что ж в этом дурного?.. А когда ты лежала в постели и он ухаживал за тобой, разве мы совали нос в ваши дела, разве допытывались, чем вы там занимаетесь?

Возбуждение молодой девушки сразу улеглось. Она стояла неподвижно, вся побелев, потрясенная этим обвинением. Стало быть, она же еще и виновата! Видимо, тетка подозревает страшные вещи!

— Что ты хочешь сказать? — шепотом спросила Полина. — Если ты так думала, как же ты могла допустить это в своем доме?

— Ах, вы оба уже достаточно взрослые! Но я не желаю, чтобы мой сын окончательно опустился… Оставь ее в покое, она еще честная девушка, не то что некоторые…

Полина с минуту стояла онемев, ее огромные ясные глаза были устремлены на г-жу Шанто, которая отвела взгляд. Затем она поднялась в свою комнату, коротко бросив:

— Хорошо, тогда уеду я.

Снова наступило молчание, тягостное молчание, казалось, весь дом подавлен им. И вдруг в этой тишине раздался стон больного старика, вопль умирающего, покинутого животного. Он непрерывно усиливался, выделяясь из других звуков, и в конце концов заглушил все.

Теперь г-жа Шанто жалела, что у нее вырвались эти слова. Она чувствовала, что нанесла Полине тяжкое оскорбление, что девушка способна осуществить свою угрозу и немедленно уехать. От такой сумасбродки всего можно ожидать. Что скажут о ней и ее муже, если их воспитанница будет на всех перекрестках рассказывать причину разрыва. Вероятно, она найдет пристанище у доктора Казенова, это будет ужасный скандал на всю округу. В сущности, смятение г-жи Шанто объяснялось страхом из-за прошлого, из-за растраченных денег, в этом ее теперь легко будет уличить.

— Не плачь, Луизетта, — твердила г-жа Шанто, опять охваченная гневом. — Видишь, мы снова попали в неприятное положение из-за нее. Вечно она скандалит, нет возможности спокойно жить!.. Я попытаюсь все уладить.

— Умоляю вас, разрешите мне уехать, — прервала ее Луиза, — мне слишком тяжело оставаться здесь… Она права, я хочу уехать.

— Во всяком случае, не на ночь глядя. Я должна отвезти тебя к отцу… Погоди, я поднимусь, посмотрю, действительно ли она укладывается.

Госпожа Шанто тихонько поднялась и стала подслушивать у двери. Полина быстро ходила по комнате, открывая и захлопывая дверцы шкафов. На миг тетке пришла в голову мысль войти и вызвать объяснение, тогда все потонет в слезах. Но она побоялась, что не сможет говорить, что будет краснеть перед девчонкой, и эта мысль только усиливала ее ненависть. Вместо того чтобы постучать, она тихонько спустилась на кухню, ее осенила новая идея.

— Ты слышала скандал, который опять устроила барышня? — спросила она у Вероники, которая принялась ожесточенно начищать медную посуду.

Служанка, уткнув нос в банку с порошком, не отвечала.

— Она становится несносной. Я уже ничего не могу поделать. Представь, теперь она хочет уехать от нас. Уже укладывается. Не поднимешься ли ты к ней? Не попробуешь ли ее образумить?

И так как Вероника не отвечала, г-жа Шанто спросила:

— Ты оглохла?

— Коли не отвечаю, стало быть, не хочу! — крикнула вдруг Вероника, выйдя из себя, и с такой силой стала начищать подсвечник, что казалось, у нее лопнет кожа на пальцах. — Правильно делает, что уезжает, на ее месте я уж давно сбежала бы.

Госпожа Шанто слушала в изумлении, пораженная этим потоком слов.

— Что до меня, сударыня, то я не болтлива, только не нужно меня подначивать, не то я выложу все начистоту… В день, когда вы привезли ее, я бы охотно утопила эту девчонку, это верно, но я не терплю, когда зря обижают людей, а вы все так изводите ее, что когда-нибудь я надаю оплеух первому, кто ее тронет… Можете меня уволить. Мне наплевать!.. Она обо всем узнает! Обо всем, что вы натворили, а еще с виду порядочные люди!

— Ты с ума сошла! Замолчи! — пробормотала хозяйка, испуганная этой новой сценой.

— Нет, я не буду молчать… Это подло, слышите! У меня уж давно накипело в душе. Неужто вам мало того, что вы ее обобрали до нитки! Теперь вы еще хотите разбить ей сердце, искромсать его! О, я все знаю, я видела, как вы это обстряпали… Да, да, господин Лазар, может, и не такой жадный на деньги, но и он ничуть не лучше, уж больно себя любит, он тоже готов ее в гроб вогнать, ему бы только потешиться… Беда! Есть же люди, которые лишь для того и родились, чтобы над ними измывались.

Она размахивала подсвечником, потом схватила кастрюлю, которая загрохотала под ее руками, как барабан. Г-жа Шанто размышляла, уж не выгнать ли Веронику вон. Но ей удалось овладеть собой, и она холодно спросила:

— Значит, ты не хочешь подняться наверх, поговорить с ней?.. Ведь это ради нее, чтобы она не натворила глупостей.

Вероника молчала. Наконец она буркнула:

— Ладно уж, поднимусь… Что правда, то правда, когда решают сгоряча, добра не жди.

Она не спеша вымыла руки. Потом сняла грязный фартук. Когда она наконец открыла дверь в коридор и поднялась на лестницу, донесся жалобный вопль. Шанто кричал истошно и надрывно. Г-же Шанто, которая следовала за ней, видимо, пришла в голову новая идея, и она принялась настойчиво шептать:

— Скажи ей, что она не может оставить дядю в таком состоянии… Слышишь?

— О! что до этого, он и вправду здорово скулит, — согласилась Вероника.

Она поднялась наверх, а г-жа Шанто, просунув голову в комнату мужа, нарочно не заперла дверь. Стоны врывались на площадку, гулко разносясь по всем этажам. Наверху Вероника застала барышню уже совсем готовой к отъезду, она собрала в узелок немного белья, а за остальными вещами решила прислать на другой день папашу Маливуара. Она успокоилась, хотя была еще очень бледна и очень расстроена, но рассуждала хладнокровно, без всякого гнева.

— Либо я, либо она, — отвечала Полина на все увещания Вероники, избегая даже называть Луизу по имени.

Когда Вероника принесла этот ответ г-же Шанто, та сидела в комнате Луизы, которая уже была одета и тоже настаивала на немедленном отъезде, вздрагивая и пугаясь при малейшем шорохе за дверью. Г-же Шанто пришлось подчиниться, она послала в Вершмон за экипажем булочника и решила сама проводить девушку к ее тетке Леони, жившей в Арроманше. Они там придумают какую-нибудь историю, сошлются на тяжелые приступы подагры у Шанто, крики которого стали просто невыносимы.

После отъезда обеих женщин, которых Лазар усадил в экипаж, Вероника заорала из передней во все горло:

— Можете сойти, барышня, ее уж и след простыл.

Казалось, дом опустел, настала гнетущая тишина, и непрерывные стоны больного были еще слышнее. Спускаясь по лестнице, на последней ступеньке Полина лицом к лицу столкнулась с Лазаром, который входил со двора. По ее телу пробежала нервная дрожь. С минуту Лазар стоял в нерешительности, как будто хотел извиниться, попросить прощения, но слезы стали душить его, и он бросился к себе, не сказав ни слова. А Полина с сухими глазами и спокойным лицом вошла в комнату дяди.

Шанто по-прежнему лежал, вытянув руку и запрокинув голову на подушку. Он не смел шевельнуться и, видимо, даже не заметил присутствия Полины, так как закрыл глаза и открыл рот, чтобы легче было стонать. Ни шум в доме, ни голоса не доходили до его сознания, он только вопил во всю силу своих легких. Постепенно стоны его становились все протяжнее, все безнадежнее, так что даже Минуш, с блаженным видом мурлыкавшая в кресле уже позабыв, что утром у нее утопили четырех котят, была явно обеспокоена.

Когда Полина снова села на свое место, дядя закричал так громко, что кошка поднялась, насторожив уши. Она стала глядеть на него с негодованием мудрой особы, покой которой нарушили. Если уж нет возможности спокойно помурлыкать, это становится прямо несносным. И она гордо удалилась, задрав хвост.

VI

Когда вечером за несколько минут до обеда г-жа Шанто вернулась, о Луизе уже никто не упоминал. Хозяйка позвала Веронику, чтобы та сняла с нее ботинок. У нее болела левая нога.

— Еще бы! И не удивительно, — проворчала служанка, — ведь нога-то распухла.

Действительно, на белой и дряблой коже остался красный след от шва. Лазар, который сошел вниз, осмотрел ногу и сказал:

— Вероятно, ты много ходила.

Но она только прошлась по Арроманшу. Правда, в этот день г-жа Шанто очень страдала от одышки, которая усилилась за последние месяцы. Она стала жаловаться на ботинки.

— Уж эти мне сапожники — не умеют шить башмаки на высокий подъем. Как только я зашнурую их, начинается сущая пытка.

Когда она надела комнатные туфли, боль сразу прекратилась, и она перестала беспокоиться. На другой день опухоль достигла щиколотки, но за ночь совсем опала.

Прошла неделя. В первый же вечер после ужасной сцены, когда Полина снова оказалась за столом в обществе тетки и кузена, каждый старался вести себя как ни в чем не бывало. Никто не позволил себе ни единого намека, казалось, между ними ничего не произошло. Семья продолжала жить по-прежнему, возобновились привычные пожелания доброго утра и спокойной ночи, небрежные поцелуи при встрече, но когда кресло Шанто наконец подкатили к столу, все вздохнули с облегчением. Теперь колени его совсем одеревенели, и он не мог больше вставать. Однако это не мешало ему наслаждаться относительным покоем, боли прекратились, и он так эгоистично предавался своему блаженству, что его уже не трогали ни радости, ни горести близких. Когда г-жа Шанто решилась заговорить с ним о внезапном отъезде Луизы, он попросил не рассказывать ему никаких неприятностей. Полина, с той поры как она перестала быть прикованной к постели дяди, пыталась заняться делом, но ей не удавалось скрыть свои страдания. Особенно тягостно бывало по вечерам, среди кажущегося привычного покоя остро ощущалась неловкость. С виду все оставалось по-прежнему — те же хлопоты, те же мелкие повседневные дела, но в словах, в нервных жестах, даже в самом молчании чувствовался внутренний разлад, кровоточащая рана, о которой не говорили, но которая становилась все глубже и глубже.

Вначале Лазар презирал себя. Моральное превосходство Полины, такой прямой, такой справедливой, вызывало в нем стыд и гнев. Почему у него не хватило мужества откровенно признаться во всем, попросить у нее прощения? Он должен был сам рассказать ей об этой истории, о своем внезапном увлечении, о чарах кокетливой женщины, которая вскружила ему голову. Полина умела широко мыслить, она поняла бы все. Но непреодолимое смущение мешало ему, он боялся этого объяснения, боялся, что будет лепетать, как ребенок, и еще больше уронит себя в глазах кузины. В сущности, главную роль в его колебаниях играл страх снова солгать, так как образ Луизы по-прежнему преследовал его, особенно по ночам, он чувствовал горькое сожаление, что не овладел ею, когда держал обессилевшую девушку в объятьях и осыпал поцелуями. Лазар совершал длинные прогулки, и помимо воли ноги несли его в сторону Арроманша. Как-то вечером он подошел к дому тети Леони и стал бродить вокруг забора, но, услышав стук закрываемой ставни, обратился в бегство, пристыженный тем, что чуть было не совершил подлость. Это сознание своей низости еще усиливало его робость, он бичевал себя, но не в силах был преодолеть страстного желания. Ежечасно, непрерывно в нем шла борьба, никогда еще он так не страдал от своей нерешительности. У него лишь хватило порядочности избегать Полину и уберечь себя от новой гнусности, от лживых заверений. Вероятно, он еще любил ее, но дразнящий образ той, другой, постоянно стоял перед ним, затмевая прошлое, омрачая будущее.

Полина все ждала, что он придет просить прощения. Вначале сгоряча она поклялась, что никогда не простит Лазара. Но потом стала втайне страдать от того, что ей некого прощать. Почему он молчит? Чем так встревожен, почему убегает из дому, словно боится остаться с ней наедине? Она готова выслушать его, забыть все, если он проявит хоть немного раскаяния. Но он избегал объяснений. Полина ломала голову, строила одну догадку за другой и молчала из гордости. По мере того как тянулись мучительные дни, ей удалось совладать с собой, и она стала прежней энергичной, деятельной девушкой, но под этим мужественным спокойствием скрывались непрерывные страдания, по вечерам она рыдала в своей комнате, уткнувшись в подушку, чтобы заглушить всхлипывания. О свадьбе уже никто не говорил, хотя все, по-видимому, о ней думали. Приближалась осень, что же делать дальше? Никто не высказывал своего мнения, точно откладывая решение до той поры, когда все уладится и можно будет спокойно обсудить вопрос.

В эту пору г-жа Шанто совсем потеряла покой. Вечно она сама терзала себя. В ней исподволь шла работа, разъедавшая все ее добрые чувства, но теперь это разрушение достигло предела: никогда она не казалась такой опустошенной, такой нервной и взбудораженной. Необходимость сдерживаться усугубляла это болезненное состояние. Ее обуревала страсть к деньгам, как бы помешательство, которое постепенно усиливалось, лишая ее и разума и сердца. Гнев ее то и дело обрушивался на Полину, теперь она обвиняла ее в отъезде Луизы, точно девушка совершила воровство, точно ограбила ее сына. Это была кровоточащая, незаживающая рана, г-жа Шанто преувеличивала все мелочи, не забывала ни единого жеста, в ушах ее еще звучал крик ‘Убирайся!’, и она вбила себе в голову, будто ее тоже выгнали, будто вышвырнули на улицу радость и богатство семьи. По ночам, когда она металась в мучительном забытьи, она горько сожалела, что во время недавней болезни смерть не избавила их от этой проклятой Полины. Она строила множество планов, делала сложные расчеты, но ей никак не удавалось найти способ отделаться от племянницы. В то же время она стала гораздо нежней относиться к сыну. Пожалуй, теперь она любила его больше, чем когда он лежал в колыбели, когда она носила его на руках и он целиком принадлежал ей. С утра до ночи она следила за ним беспокойным взором. А как только они оставались одни, целовала его и молила не огорчаться. Ведь, правда, он ничего не скрывает от матери, не плачет тайком по ночам? И она клялась, что все уладит, что она готова удушить любого, только бы он, ее Лазар, был счастлив. За две недели этих непрерывных волнений лицо ее приобрело восковой оттенок, хотя она и не похудела. Дважды на ногах появлялась опухоль, но вскоре исчезала.

Однажды утром г-жа Шанто позвонила Веронике и показала ей свои ноги, за ночь опухоль дошла до бедра.

— Смотри, как она растет! Вот досада! А я-то хотела выйти пройтись!.. Теперь придется лежать в постели! Только никому не рассказывай, чтобы не напугать Лазара.

Казалось, сама она нисколько не тревожилась. Она говорила, что просто немного устала, и все поверили. Лазар слонялся по побережью, а Полина избегала подниматься наверх, чувствуя, что ее присутствие неприятно, больная донимала Веронику жалобами, обвиняя при ней Полину в страшных злодеяниях. Она не могла больше сдерживаться. Неподвижность, на которую она была обречена, сердцебиения и постоянная одышка, казалось, усиливали ее раздражительность.

— Что она там делает, внизу? Опять натворит чего-нибудь… Вот увидишь, она даже не подаст мне стакана воды.

— Но, сударыня, ведь вы сами ее отталкиваете! — возразила Вероника.

— Будет тебе! Ты не знаешь ее. Нет в мире большей лицемерки. На людях она изображает ангела, а сама готова тебя съесть живьем… Да, милая моя, ты одна раскусила ее с первого взгляда, если бы она не переступала порога нашего дома, мы не докатились бы до такого положения… Она нас доконает. С той поры как она стала ухаживать за хозяином, он мучается, точно грешник в аду, меня она до того бесит, что все во мне переворачивается, а уж мой бедный сын скоро совсем с ума сойдет…

— Эх, сударыня, и не грешно вам! Ведь она так добра ко всем вам!

И до самого вечера г-жа Шанто изливала свою душу. Ничто не было забыто: и то, как Полина грубо выгнала Луизу и как промотала деньги, — это было главное. Когда после обеда Вероника спустилась наконец вниз и застала Полину за уборкой посуды на кухне, она тоже выложила все, что у нее накипело на душе. Уже давно она еле сдерживалась, не выражая своего возмущения, но на этот раз ее прорвало:

— Ах, барышня, вы слишком добры, зря возитесь с их тарелками. На вашем месте я бы все вдребезги перебила!

— Почему? — изумленно спросила девушка.

— Что бы вы для них ни делали, им всегда будет мало.

И пошло, и пошло, ничего не упуская, с самого начала.

— Право, это может самого господа бога прогневить! Она высосала у вас деньги, грош за грошом самым подлым образом. И впрямь можно было подумать, будто она вас кормит… Пока ваши денежки лежали у ней в бюро, она уж так кривлялась, будто охраняет девичью честь. Это не мешало ей таскать из ящика потихоньку, — руки-то у ней загребущие!.. Ах, черт побери! Какую она разыграла комедию, чтобы втравить вас в эту историю с заводом, а потом начала прикарманивать остатки. Сказать вам правду? Без вас они все с голоду бы подохли… Оттого она так и струсила, когда те, в Париже, взбеленились из-за счетов! Право! Вы могли бы ее прямехонько упечь в тюрьму. Но это ничему ее не научило, она и по сей день обирает вас, отнимает все до последнего медяка. Может, думаете, я вру? Нет! Готова присягнуть. Все видела своими глазами и слышала собственными ушами. Из уважения к вам, барышня, я еще не рассказываю самого подлого: когда вы были больны, она просто из себя выходила, что не может шарить у вас в комоде.

Полина слушала, не находя слов, не зная, как прервать ее. Мысль, что семья живет за ее счет, обирает ее, часто наполняла ее душу горечью, портила самые счастливые минуты. Но она не хотела думать об этом, предпочитала закрывать глаза, обвиняя себя самое в скупости. А на сей раз ей пришлось обо всем узнать, и грубая форма этих признаний, казалось, делала их еще страшнее. Каждое слово вызывало в памяти воспоминания, воскрешало забытое, то, чего Полина не понимала прежде. Теперь она могла проследить, день за днем, как г-жа Шанто расхищала ее наследство. Полина медленно, словно подкошенная страшной усталостью, опустилась на стул. Горькие складки обозначились вокруг ее рта.

— Ты преувеличиваешь, — едва слышно произнесла она.

— То есть как это преувеличиваю? — гневно воскликнула Вероника. — Да не в одних деньгах дело, не это так бесит меня. Я никогда не смогу простить ей, что она отняла у вас господина Лазара после того, как сама отдала его вам. Да так и есть! Вы уж недостаточно богаты, ей, видите ли, нужна богатая наследница. Каково? Что вы скажете? Сперва грабят, потом вас же презирают за то, что у вас ничего не осталось… Нет, барышня, я не стану молчать! Обчистить карманы, а потом еще всадить нож в сердце… Раз вы любите кузена и он вас должен за все отблагодарить, когда станет вашим мужем, то просто подлость и тут обокрасть… Это она все состряпала, я сама видела. Да, да, каждый вечер она раззадоривала девчонку, разжигала ее для своего сынка всякими паскудными подробностями. Это такая же правда, как то, что лампа горит. Она толкала их друг к дружке, даже готова была свечку держать, только бы довести дело до свадьбы. Не по ее вине они не дошли до конца… Что же вы не защищаете ее теперь, когда она растоптала вас, изничтожила и вы плачете из-за нее по ночам, как святая Магдалина. Мне-то все слышно из моей комнаты, я и сама захвораю со злости от всех этих подлостей.

— Замолчи, умоляю тебя, — пробормотала Полина, мужество которой иссякло, — ты делаешь мне слишком больно.

Крупные слезы катились по ее щекам. Полина понимала, что служанка не лжет, и сердце ее обливалось кровью. Да, над ее чувствами грубо надругались. Каждое воспоминание приобретало реальность, становилось осязаемым: вот Лазар обнимает слабеющую Луизу, а г-жа Шанто стоит на страже у двери. Господи, чем она так согрешила, почему все предают ее? Ведь она так любит их!

— Молю тебя, замолчи, я задыхаюсь.

Тогда Вероника, видя, как взволнована Полина, глухо добавила:

— Ладно, только ради вас, а не ради нее я не расскажу всего… Ведь с самого утра она обливала вас помоями! Под конец терпение мое лопнуло, просто кровь закипает, когда слышишь, как она поносит вас за всю вашу доброту. Клянусь богом, еще врет, будто вы их разорили, будто губите ее сына. Пойдите-ка сами, послушайте у двери, коли не верите мне.

Полина разрыдалась. Растерянная Вероника обняла ее и поцеловала в голову, приговаривая:

— Ладно, ладно, барышня, я ничего больше не скажу… Но ведь нужно, чтобы вы знали. Уж больно это глупо, нельзя отдавать себя на съедение… Больше ничего не скажу, будьте покойны.

Наступило молчание. Служанка погасила угли, еще тлевшие в плите, но не могла удержаться и тихо добавила:

— Знаю я, отчего она пухнет: злость ей в ноги ударила.

Полина, охваченная смятением и скорбью, с остановившимся взглядом смотрела себе под ноги, но, услышав эти слова, тут же подняла глаза. Что такое? Что сказала Вероника? Неужели снова появилась опухоль? Служанка пришла в замешательство и вынуждена была нарушить обет молчания. Хоть она и осуждала хозяйку, но повиновалась ей. Ну да, за ночь ноги снова распухли, об этом только не нужно говорить при господине Лазаре. Пока Вероника сообщала подробности, Полина слушала ее, меняясь в лице, уныние и подавленность перешли в тревогу. При всей ее обиде на тетку, Полина испугалась, понимая, что это симптомы очень серьезной болезни.

— Нужно что-то делать, — сказала Полина, вставая. — Она в опасности.

— Так уж сразу и в опасности! — грубо крикнула Вероника. — По лицу не скажешь, да и сама она наверняка об этом не думает, разлеглась на кровати, как турецкий паша, и поносит всех… К тому же теперь она спит, придется подождать. А завтра, кстати, доктор будет в Бонвиле.

На другой день уже невозможно было скрывать от Лазара болезнь матери. Всю ночь Полина поминутно просыпалась и прислушивалась, ей чудилось, будто снизу, через пол, непрерывно доносятся стоны. Но под утро она крепко уснула и встала только после девяти, когда где-то хлопнула дверь. Наспех одевшись, Полина стала спускаться по лестнице, чтобы узнать о здоровье тетки, и на площадке второго этажа встретила Лазара, который выходил от больной. Опухоль уже дошла до живота, и Вероника наконец решилась сообщить об этом молодому человеку.

— Ну как? — спросила Полина.

У Лазара было совершенно искаженное лицо, он ответил не сразу и по привычке стал дрожащими пальцами теребить бородку. Потом с трудом пробормотал:

— Она обречена.

В полной растерянности он поднялся к себе. Полина пошла за ним. Они оказались в большой комнате, порога которой она не переступала с того памятного дня, когда застала его с Луизой. Полина затворила дверь и попыталась успокоить его:

— Ну посуди сам, ты даже не знаешь, что у нее такое. Подожди по крайней мере доктора. Она очень крепкая, нельзя терять надежды.

Но глубоко удрученный Лазар упорно твердил:

— Она обречена, она обречена.

Этот неожиданный удар сразил его. Утром, встав с постели, он по привычке взглянул на море, зевая от скуки и сетуя на идиотскую пустоту своего существования. Но когда он зашел к матери и больная открыла свои ноги до колен, вид этих жалких, отекших, безжизненных ног, похожих на омертвевшие стволы дерева, вызвали в нем испуг и жалость. Как? Вдобавок ко всему еще вот-вот грянет новая беда. Даже теперь, присев на край большого стола и дрожа как в лихорадке, Лазар не осмеливался назвать вслух болезнь, которую обнаружил у матери. Больше всего он боялся сердечных болезней для своих близких и для себя, этот страх буквально преследовал его, даже после двух лет изучения медицины, он не мог постичь, что перед лицом смерти все болезни равны. Быть пораженным в сердце, в самый источник жизни, казалось ему по-прежнему самой страшной, самой мучительной смертью. И вот этой смертью скоро умрет мать, а потом, наверное, и ему уготован такой же конец.

— Почему ты так отчаиваешься? — продолжала Полина. — Ведь больные водянкой иногда живут очень долго. Помнишь госпожу Симоно? А умерла она от воспаления легких.

Но Лазар только качал головой, он не ребенок, его не обманешь. Он сидел, свесив ноги, дрожа всем телом, и упорно глядел в окно. И тут, впервые после ссоры, Полина поцеловала его в лоб, как прежде. Они снова оказались рядом в этой комнате, где прошло их детство, размолвка была забыта, великое горе, которое угрожало им, заслонило все. Полина вытерла глаза. Лазар не мог плакать, он только машинально повторял:

— Она обречена, она обречена…

К одиннадцати часам пришел доктор Казенов, который заезжал к ним каждую неделю, возвращаясь из Бонвиля. Он очень удивился, застав г-жу Шанто в кровати. Что приключилось с этой милой дамой? Он даже шутил: все тут чересчур изнежены, скоро дом и впрямь превратится в лазарет. Но когда он осмотрел, ощупал, выслушал больную, лицо его стало серьезным, лишь присущая ему выдержка помогла скрыть, насколько он встревожен.

Однако сама г-жа Шанто совершенно не сознавала серьезности своего положения.

— Надеюсь, доктор, вы меня выходите, — весело сказала она. — Видите ли, я только боюсь, как бы эта опухоль не удушила меня, если она пойдет дальше.

— Не беспокойтесь, так не бывает, — ответил он, тоже улыбаясь. — Мы сумеем ее остановить.

Лазар, который вошел после осмотра, с трепетом слушал доктора, сгорая от нетерпения увести его в сторону и расспросить подробно.

— Не беспокойтесь, дорогая, — продолжал Казенов, — завтра я приеду и потолкуем… До свиданья, рецепт я напишу внизу.

Полина подстерегала его у лестницы и не пустила в столовую, так как старику Шанто говорили, будто у жены легкая простуда. Девушка приготовила бумагу и чернила на кухонном столе. Видя их нетерпение и беспокойство, доктор признался, что положение серьезное, но он употреблял длинные, запутанные фразы, избегая ставить диагноз.

— Словом, она обречена, — крикнул Лазар с раздражением. — Это сердце, не так ли?

Полина кинула умоляющий взгляд, и доктор понял.

— Сердце? — сказал он. — Сомневаюсь… Впрочем, если она даже и не совсем поправится, то при правильном режиме еще долго проживет.

Молодой человек пожал плечами, — так он выражал свое негодование, когда был ребенком и хотел показать, что не верит сказкам, которыми его морочат. Он продолжал:

— Как же вы не предупредили меня, доктор, ведь вы совсем недавно выслушивали ее!.. Эти мерзкие болезни никогда не возникают сразу. Значит, вы ничего не замечали?

— Я замечал кое-что, — тихо сказал Казенов.

Лазар разразился пронзительным смехом.

— Послушайте, милейший, — сказал доктор, — я считаю себя не глупее других, и, однако, не раз случалось, что я ничего не предвидел и стоял перед больным как дурак… Вы возмущаете меня, вы требуете, чтобы врач все знал, а мы почитаем за счастье, если удается хоть немного разобраться в этой сложной машине — человеческом организме.

Он рассердился и начал писать рецепт, с раздражением царапая пером по тонкой бумаге. В резких движениях его большого тела чувствовалась выправка старого моряка. Но когда он поднялся и увидел поникших, удрученных Лазара и Полину, его суровое, обветренное морскими бурями лицо смягчилось.

— Бедные дети, — сказал он, — мы сделаем все возможное, чтобы она выкарабкалась… Вы же знаете, я не хочу разыгрывать перед вами знаменитость. Ну так вот! Положа руку на сердце, пока я ничего не могу сказать. Однако мне кажется, что непосредственной опасности нет.

Он уехал, справившись, есть ли у Лазара настой наперстянки. В рецепте было прописано растирать ноги больной этой настойкой и давать внутрь по нескольку капель на стакан сладкой воды. Пока этого достаточно, а завтра он привезет пилюли. Может быть, придется пустить кровь. Полина проводила доктора до экипажа, чтобы узнать правду, но правда заключалась в том, что он не решался высказать свое мнение. Когда она вернулась на кухню, Лазар перечитывал рецепт. При виде слова ‘наперстянка’ он опять побледнел.

— Не тужите так! — сказала Вероника, которая нарочно осталась на кухне чистить картофель, чтобы все слышать. — Известно — все врачи коновалы. Раз он не знает, что сказать, стало быть, нет ничего серьезного.

Они тут же затеяли спор, стоя возле миски, в которую кухарка нарезала картофель. Полина тоже успокаивала кузена. Утром она навестила тетку и нашла, что та хорошо выглядит, с таким цветом лица не умирают. Но Лазар лихорадочно вертел рецепт между пальцами. Слово ‘наперстянка’ пылало перед ним. Мать обречена.

— Я поднимусь к ней, — сказал он наконец. У двери он заколебался и спросил кузину: — А ты не зайдешь на минутку?

— Я боюсь ей докучать, — тихо произнесла она.

Наступило тягостное молчание, и он поднялся один, не сказав больше ни слова.

Чтобы не тревожить отца, Лазар, бледный и молчаливый, все же вышел к завтраку. То и дело раздавались звонки, призывавшие Веронику, которая носилась взад и вперед с тарелками, хотя больная почти ничего не ела, спустившись, она рассказывала Полине, что там, наверху, бедный молодой человек совсем потерял голову. Смотреть тяжело, как он стоит у постели матери, дрожащий, неловкий, с расстроенным лицом, словно боится, что она каждую минуту может умереть у него на руках. Около трех служанка снова поднялась к г-же Шанто, а потом, перегнувшись через перила, позвала Полину. Когда та поднялась на второй этаж, Вероника сказала:

— Вам бы нужно войти, барышня, чтобы поддержать его, не беда, если это ее разозлит! Она хочет, чтобы он повернул ее, а он весь дрожит, не смеет даже притронуться!.. Ну, а меня-то она и близко не подпускает.

Полина вошла. Г-жа Шанто сидела прямо, обложенная подушками, и, если бы не прерывистое тяжелое дыхание, можно было подумать, что она лежит в постели просто из лени. Стоя подле нее, Лазар бормотал:

— Значит, ты хочешь, чтобы я повернул тебя на правый бок?

— Да, подтолкни меня легонечко… Ах, мое бедное дитя, да ты не знаешь, как взяться за дело!

Но девушка уже бережно приподняла ее и повернула.

— Дай-ка лучше я, ведь я привыкла с дядей… Так тебе удобно?

Рассерженная г-жа Шанто ворчала, что ей больно. При малейшем движении она начинала задыхаться. С минуту она лежала с потемневшим лицом, прерывисто дыша. Лазар спрятался за полог кровати, чтобы скрыть свою тревогу. Он задержался в спальне, пока Полина растирала настойкой наперстянки ноги больной. Лазар отворачивался, но время от времени невольно бросал взгляд на эти страшные ноги, неподвижные глыбы белесого мяса, он был в полном отчаянии. Заметив, что он так расстроен, кузина сочла за лучшее услать его из комнаты. Она подошла к нему и, видя, что г-жа Шанто задремала, утомленная переменой положения, шепотом сказала:

— Будет лучше, если ты уйдешь.

С минуту Лазар сопротивлялся, слезы ослепляли его. Но потом уступил и вышел, стыдясь своего малодушия и бормоча:

— Господи! Я не могу! Я не в силах!

Проснувшись, больная сначала не заметила, что сын вышел. Казалось, на нее нашло оцепенение, она замкнулась в себе из эгоистической потребности чувствовать, что еще живет. Ей мешало только присутствие Полины, хотя девушка совсем стушевалась и молча, не шелохнувшись сидела в сторонке. Но когда тетка вытянула шею, Полина сочла нужным коротко сказать:

— Это я, не беспокойся… Лазар ушел в Вершмон, ему необходимо повидать плотника.

— Ладно, ладно, — прошептала г-жа Шанто.

— Ведь не так уж ты больна, чтобы ему нельзя было уйти по делам?

— Разумеется.

С той поры г-жа Шанто лишь изредка вспоминала о сыне, которого еще недавно так обожала. Перед концом он как бы ушел из ее жизни, хотя прежде был единственным смыслом и целью ее существования. Начался распад мозга, она не интересовалась ничем и могла думать лишь о своем здоровье. Казалось, она принимает заботы племянницы, даже не сознавая, что та ухаживает за ней вместо сына. Однако недоверие ее усиливалось, и она непрерывно следила подозрительным, бегающим взглядом за суетившейся у ее постели Полиной.

В это время Лазар, растерянный и убитый, спустился на кухню. Весь дом внушал ему страх: он не мог сидеть в своей комнате, боясь гнетущего одиночества, не смел входить в столовую, где при виде отца, спокойно читавшего газету, его начинали душить слезы. Поэтому он то и дело возвращался на кухню, единственный теплый и обжитый уголок: там Вероника воевала с кастрюлями, как в прежние добрые времена, и тогда он успокаивался. Видя, что он усаживается подле огня на своем излюбленном соломенном стуле, служанка с присущей ей прямотой выбранила его за малодушие:

— Право же, сударь, от вас мало толку. Опять бедной барышне придется расхлебывать… Можно подумать, будто здесь никогда не было больных, вспомните-ка, ведь вы отлично ухаживали за кузиной, когда она едва не померла от горла… Ага! Вам нечего возразить, вы целых две недели сиднем сидели наверху да ворочали ее, как малое дитя.

Лазар слушал в полном изумлении. Он и сам не понимал, почему он поступал так по-разному, так нелогично.

— Ты права, — согласился он, — это верно.

— Вы никого не подпускали к ней, — продолжала служанка, — а на барышню было еще горше глядеть, чем на хозяйку, уж больно она мучилась. Выйдешь, бывало, от нее — все нутро переворачивается, я и крошки хлеба не могла проглотить. А теперь только мать слегла, вы вдруг раскисли! Даже ни разу лекарства ей не подали. Какая бы она ни была, а она вам родная мать.

Лазар уже не слушал ее, он упорно глядел перед собой в пустоту и наконец прошептал:

— Чего ты от меня хочешь? Я не могу… Вероятно потому, что это мама, не могу… Когда я смотрю на нее, на эти страшные ноги и говорю себе: она обречена, что-то обрывается во мне, я готов закричать, завыть, как зверь, и я убегаю из комнаты.

Лазар опять дрожал всем телом. Он поднял упавший со стола нож и стал разглядывать его глазами, полными слез, почти ничего не видя. Наступило молчание. Вероника занялась своими делами, чтобы скрыть душившее ее волнение. Наконец она сказала:

— Послушайте, господин Лазар, ступайте-ка лучше побродите немного по берегу. Вы мне мешаете, вечно путаетесь под ногами… Да прихватите с собой Матье. Он, несносный, тоже места себе не находит. Я просто извелась с ним, все рвется наверх, к хозяйке.

На другой день доктор Казенов еще колебался. Может быть, катастрофа наступит внезапно, а может, больная поправится на более или менее длительный срок, если отек уменьшится. Он раздумал пускать ей кровь и назначил лишь пилюли, которые принес с собой, да по-прежнему втирать настой наперстянки. Его удрученный вид и глухое раздражение изобличали, что он мало верит в лекарства, когда происходит постепенный распад всего организма, тут медицина бессильна.

К тому же он утверждал, что больная совсем не страдает. И действительно, у г-жи Шанто ничего не болело, только ноги были тяжелые, словно налитые свинцом, и она все больше задыхалась при малейшем движении, но, даже неподвижно лежа на спине, она по-прежнему говорила громко, глаза ее блестели, и это вводило в заблуждение даже ее самое. Видя, каким она держится молодцом, никто из окружающих за исключением сына не терял надежды. Садясь в экипаж, доктор сказал Лазару и Полине, чтобы они не очень сокрушались: и для нее самой, и для близких просто счастье, что она не сознает своего положения.

Первая ночь была очень тяжелой для Полины. Прикорнув в кресле, она никак не могла уснуть, в ушах у нее шумело от громкого дыхания умирающей. Стоило Полине задремать, как ей чудилось, будто от этих хрипов содрогается дом и сейчас все рухнет. Потом, сидя с открытыми глазами, она задыхалась, вновь переживая муки, которые вот уже несколько дней отравляли ей жизнь. Даже у постели умирающей она не могла обрести покоя, не могла простить. Сидя как в полусне у этого скорбного ложа, она опять страдала от признаний Вероники. Былая ярость, гнев, ревнивая злоба пробуждались в ней, когда она припоминала мучительные подробности. Боже! Не быть больше любимой! Быть преданной теми, кого любишь! Остаться совсем одной, исполненной гнева и презрения! Полина разбередила рану, и она снова кровоточила. Никогда еще девушка так остро не ощущала оскорбления, которое нанес ей Лазар. Раз они погубили ее, пусть умирают сами. И снова под назойливый аккомпанемент тяжелого дыхания тетки, которая так жестоко поступила с ней, ее преследовала мысль об украденных деньгах, о разбитом сердце.

К утру Полина смирилась, любовь не вернулась, нет, только долг удерживал ее в комнате г-жи Шанто. Это вконец огорчило девушку: неужели и она озлобится, она тоже? День прошел в смятении, она старалась изо всех сил, но была недовольна собой, ее обескураживала подозрительность больной. Г-жа Шанто, ворча, принимала ее заботы, следила подозрительным взглядом за каждым ее движением. Если девушка подавала ей платок, тетка обнюхивала его прежде, чем высморкаться, а когда Полина приносила бутылку горячей воды, она непременно хотела пощупать ее рукой.

— Что с ней? — шепотом спросила девушка у служанки. — Неужели она считает, что я способна причинить ей зло?

После отъезда доктора, когда Вероника поднесла г-же Шанто микстуру, та, не заметив племянницы, достававшей в эту минуту белье из шкафа, тихо спросила:

— Это лекарство приготовил доктор?

— Нет, барышня.

Больная пригубила, и на лице ее появилась гримаса.

— Оно отдает медью. Не знаю, чем она меня напоила, но со вчерашнего дня я ощущаю во рту привкус меди. — И резким движением она бросила ложку за кровать.

Вероника застыла с открытым ртом.

— Ну и ну! Взбредет же такое в голову!

— Я еще не хочу умирать, — сказала г-жа Шанто и снова опустилась на подушку. — Вот послушай, какие здоровые легкие. Она еще может окочуриться раньше, чем я, не такая уж она здоровая.

Девушка все слышала. Пораженная в самое сердце, она повернулась и взглянула на Веронику. Вместо того чтобы выйти вперед, Полина отошла в глубь комнаты, ей было стыдно за тетку, за это чудовищное подозрение. В ней произошел перелом, теперь несчастная старуха, истерзанная страхом и ненавистью, внушала Полине лишь глубокое сострадание. Когда, нагнувшись, она увидела под кроватью лекарство, которое вылила больная, боясь, что ей дали яд, Полина уже не чувствовала никакой злобы, только безграничную жалость. До самого вечера она проявляла выдержку и кротость, даже как будто не замечая подозрительных взглядов больной, которая следила за каждым ее движением. Полина старалась своей добротой и заботами преодолеть страх умирающей, не дать ей уйти в могилу с такой ужасной мыслью. Веронике она запретила рассказывать об этом Лазару, чтобы не пугать его еще больше.

За все утро г-жа Шанто только раз спросила о сыне и, удовлетворившись каким-то ответом, даже не удивлялась, что он не навещает ее. Впрочем, еще реже она вспоминала о муже, ее совсем не тревожило, что он сидит в полном одиночестве в столовой. Все для нее исчезло, казалось, ощущение холода в ногах с каждой минутой поднимается все выше и леденит ей сердце. Полине приходилось спускаться вниз к столу и лгать дяде. В этот вечер ей даже удалось успокоить Лазара, уверив его, что опухоль опадает.

Но за ночь больной стало гораздо хуже. Наутро, когда девушка и служанка увидели г-жу Шанто при ярком дневном свете, их поразил ее блуждающий взгляд. Лицо не изменилось, жара по-прежнему не было, но она словно лишилась рассудка: навязчивая идея вконец разрушила больной мозг. То была последняя ступень, под влиянием мании, она из разумного существа постепенно превращалась в одержимую.

Утро до прихода доктора Казенова прошло ужасно. Г-жа Шанто уже не подпускала к себе племянницу.

— Тетя, позволь, я помогу тебе, — просила Полина. — Только чуть приподниму, ведь тебе так неудобно лежать.

Умирающая стала отбиваться, словно ее душили.

— Нет, нет, у тебя в руках ножницы, ты нарочно вонзаешь их прямо в тело… Я это чувствую, я вся в крови.

Удрученная Полина отошла в сторону, шатаясь от усталости, с горечью сознавая всю бесполезность своей доброты. Чтобы заставить тетку принять от нее хоть малейшую услугу, приходилось выслушивать грубые, обидные слова, которые доводили ее до слез. Иной раз Полина в изнеможении падала на стул и рыдала, не зная, как ей вернуть былую любовь, перешедшую в лютую ненависть. Затем, снова подойдя к больной, она ухаживала за ней еще более ласково и нежно. Но в этот день настойчивость Полины вызвала бешеную вспышку, после которой девушка еще долго дрожала.

— Тетя, пора принимать микстуру, — сказала Полина, поднося ей ложку. — Ведь ты знаешь, доктор велел пить ее аккуратно.

Госпожа Шанто потребовала, чтобы ей показали бутылку, и стала обнюхивать ее.

— Это то самое, что вчера?

— Да, тетя.

— Я не хочу.

Однако лаской и уговорами племяннице удалось заставить ее принять лекарство. Лицо больной выражало сильное недоверие. Едва пригубив, она тут же выплюнула все на пол и, содрогаясь от приступа кашля и икоты, пробормотала:

— Это медный купорос, меня всю обожгло.

Ее ненависть к Полине и страх перед ней постепенно росли с того дня, как она взяла из ящика первые двадцать франков, а теперь, когда началось психическое расстройство, это прорвалось в потоке безумных речей. Потрясенная девушка слушала ее молча, не находя слов для ответа.

— Ты воображаешь, что я не чувствую! Ты во все кладешь отраву… От этого я и задыхаюсь. Ведь я совершенно здорова, я уже встала бы сегодня, если бы вчера вечером ты не налила в бульон медного купороса… Да, я тебе мешаю, ты хочешь угробить меня. Но я крепкая, скорее я тебя угроблю.

Она говорила все бессвязнее, задыхалась, а губы так почернели, что казалось, сейчас наступит конец.

— О тетя, тетя, — в ужасе шептала Полина, — если бы ты знала, какой вред ты причиняешь себе!

— Тебе только того и надо, не правда ли? Да, я тебя знаю, ты давно уже задумала это, ты затем и явилась сюда, чтобы погубить и ограбить нас. Ты хочешь завладеть всем домом, а я тебе мешаю… Ах, негодяйка, я должна была уничтожить тебя в первый же день… Я тебя ненавижу! Ненавижу!

Полина стояла неподвижно и тихо плакала. Только одно слово срывалось с ее уст, как невольный протест:

— Боже мой! Боже мой!..

Но г-жа Шанто обессилела, на смену яростным нападкам пришел детский страх. Она снова упала на подушки.

— Не подходи ко мне, не трогай меня… Я позову на помощь, если ты до меня дотронешься… Нет, нет, я не хочу пить лекарство. Это яд.

Она стала натягивать одеяло судорожно сжатыми пальцами и спряталась за подушки, отвернув голову к стене и стиснув зубы. Когда растерявшаяся племянница подошла, чтобы успокоить ее, больная стала вопить.

— Тетя, будь благоразумна… Я не заставлю тебя принимать лекарство, если ты не хочешь.

— Нет, у тебя в руке бутылка… Ой! мне страшно! мне страшно!

Начиналась агония, голова лежала слишком низко, запрокинутое в страхе лицо покрылось лиловыми пятнами. Девушка, боясь, что тетка умрет у нее на руках, позвала служанку. Вдвоем они с большим трудом приподняли г-жу Шанто и уложили на подушки.

Теперь личные страдания Полины, ее любовные муки окончательно растворились в общей скорби. Она уже не думала о своей ране, которая еще накануне кровоточила, она уже не чувствовала ни гнева, ни ревности перед лицом этого огромного несчастья. Все потонуло в безмерной жалости, ей хотелось любить еще преданнее, жертвовать собой, отдаться целиком, безропотно переносить несправедливости и оскорбления, только бы облегчить страдания близких. Это была мужественная готовность взвалить на свои плечи чуть ли не все людские горести. С той минуты она держалась стойко и проявляла такое же спокойствие и смирение, как в ту пору, когда смерть угрожала ей самой. Она готова была делать что угодно, не гнушаясь ничем. Вернулась даже былая привязанность к тетке: теперь Полина прощала ей вспышки гнева, жалела бедную больную, которая дошла до такого безумия, она снова видела тетку такой, какой та была в прежние годы, снова любила ее, как любила десятилетней девочкой, когда вечером в грозу они вместе приехали в Бонвиль.

В этот день доктор Казенов явился только после завтрака. Несчастный случай с одним фермером, перелом руки, которую он должен был вправить, задержал его в Вершмоне. Осмотрев г-жу Шанто, доктор спустился на кухню, он уже не скрывал своих опасений. Лазар сидел у плиты, как всегда мучительно томясь от безделья.

— Больше нет никакой надежды, не правда ли? — спросил он. — Ночью я перечитал труд Буйо о сердечных болезнях…

Полина, которая спустилась вместе с доктором, снова бросили на него умоляющий взгляд, и тот гневно прервал молодого человека. Всякий раз, когда болезни принимали дурной оборот, доктор сердился.

— Сердце, милейший, сердце, что это вы твердите одно и то же… Разве тут можно что-нибудь утверждать наверняка? Я считаю, что печень еще больше поражена. Но когда портится механизм, то все, черт возьми, выходит из строя — и легкие, и желудок, и сердце. Вместо того чтобы без толку читать по ночам Буйо, лучше бы спали, не то и сами захвораете.

Все в доме условились говорить Лазару, что мать умирает от печени. Он не верил и в часы мучительной бессонницы перелистывал свои старые учебники, но скоро запутался в симптомах. Слова доктора, что все органы выходят из строя один за другим, еще больше напугали его.

— Итак, — произнес он с трудом, — сколько, по-вашему, она еще протянет?

Казенов неопределенно махнул рукой.

— Недели две, может быть, месяц… Не спрашивайте, я ошибусь, а потом вы вправе будете говорить, что мы ничего не знаем, ничего не можем… Прямо ужасно, какое ухудшение со вчерашнего дня!

Вероника, вытиравшая стаканы, смотрела на доктора, разинув рот. Как? Стало быть, это правда, госпожа так больна, госпожа помрет? До сих пор она не верила, что хозяйке угрожает опасность и ворчала про себя, что это все фокусы, она опять дурачит людей. Теперь служанка просто остолбенела, а когда Полина послала ее наверх к хозяйке, так как больную нельзя было оставлять одну, Вероника вышла, вытирая руки фартуком и приговаривая:

— Стало быть, правда! Стало быть, правда!..

Одна Полина сохраняла самообладание.

— Доктор, — сказала она, — нужно подумать и о дяде… Не кажется ли вам, что его следует подготовить? Загляните к нему перед отъездом.

В эту минуту вошел аббат Ортер. Лишь сегодня утром он узнал, что г-жа Шанто нездорова. Когда ему сообщили, как серьезно она больна, на его загорелом всегда улыбающемся лице отразилась неподдельная печаль. Бедняжка! Может ли быть? Еще три дня назад она казалась такой бодрой! Потом, помолчав, он спросил:

— Могу я ее повидать?

Он с беспокойством взглянул на Лазара, опасаясь, что тот, как неверующий, не пустит его к больной. Но молодой человек был так удручен, что, казалось, даже не понял его. Полина решительно возразила:

— Нет, только не сегодня, господин кюре. Она не сознает своего положения, ваше посещение испугает ее. Посмотрим, что будет завтра.

— Хорошо, — согласился священник, — надеюсь, тут нет ничего спешного. Но каждый должен выполнить свой долг, не правда ли?.. Даже доктор, хотя он и не верует в бога…

С минуту доктор сосредоточенно рассматривал ножку стола, как всегда одолеваемый сомнением, когда чувствовал свое бессилие перед природой. Однако он слышал все и прервал аббата Ортера:

— Кто вам сказал, что я не верю в бога?.. Возможно, он и существует, ведь в жизни случаются такие странные вещи!.. В конце концов, как знать?

Доктор тряхнул головой, словно проснувшись.

— Пойдемте со мной, поздороваемся с бедным господином Шанто. Скоро ему понадобится все его мужество.

— Я побуду с ним, если только это может развлечь его, — любезно предложил священник, — мы сыграем несколько партий в шашки.

Оба прошли в столовую, а Полина поспешила наверх, к тетке. Лазар, оставшись один, поднялся, постоял в нерешительности, колеблясь, не зайти ли ему к отцу, но, услышав его голос, не нашел в себе мужества, потом снова опустился на стул и предался отчаянию.

Врач и священник застали Шанто за игрой, он катал по столу бумажный шарик, скомканный из обрывка газеты, а Минуш лежала рядом, уставясь в шарик своими зелеными глазами. Она питала презрение к этой чересчур простой игрушке и подобрала лапки под брюшко, даже не желая утруждать себя и выпускать коготки. Шарик остановился у самого ее носа.

— А, это вы, — сказал Шанто. — Очень мило с вашей стороны, я скучаю в полном одиночестве… Ну как, доктор, ей лучше? О, я совершенно спокоен, она самая крепкая в семье, всех нас переживет.

Доктор решил воспользоваться случаем и подготовить Шанто.

— Я, конечно, не считаю ее состояние особенно серьезным… Но нахожу, что она сильно ослабела.

— Нет, нет, доктор, — воскликнул Шанто, — вы ее не знаете. Она необычайно вынослива. Вот увидите, не пройдет и трех дней, как она будет на ногах.

Упорно веря в несокрушимое здоровье жены, он не понял предостережения, и врач, не желая прямо говорить, как обстоит дело, замолчал. К тому же еще было время. К счастью, подагра не очень беспокоила Шанто, острых болей не было, только ноги почти отнялись, так что приходилось переносить его с кровати в кресло.

— Если бы не эти проклятые ноги, я бы поднялся наверх, чтобы хоть взглянуть на нее.

— Смиритесь, друг мой, — сказал аббат — он тоже хотел выполнить свою миссию утешителя. — Каждый должен нести свой крест… Все мы в руках господа…

Но он заметил, что эти слова отнюдь не утешили Шанто, а, напротив, расстроили его и под конец даже встревожили. Поэтому, как добрый человек, он прервал эти заранее заготовленные увещания, предложив Шанто более надежное утешение.

— Не хотите ли сыграть партию? Это вас развлечет.

Аббат сам снял шашки со шкафа. Оба углубились в игру, забыв обо всем на свете. Но Минуш, раззадоренная бумажным шариком, лежавшим перед ней, вдруг прыгнула и, подбросив его лапкой, погналась за ним по всей комнате, кувыркаясь, как безумная.

— Вот капризница! — недовольно воскликнул Шанто. — Со мной не хотела играть, а теперь мешает нам думать и забавляется в одиночестве!

— Пусть ее, — миролюбиво сказал священник. — Кошки думают только о себе.

Проходя снова через кухню, доктор Казенов вдруг растрогался при виде Лазара, по-прежнему сидевшего на стуле, обнял его своими огромными ручищами и по-отцовски поцеловал, не сказав ни слова. В это время Вероника спустилась вниз, гоня перед собой Матье. Пес непрерывно вертелся на лестнице и тихонько посапывал с присвистом, напоминавшим жалобный писк птицы, но как только отворялась дверь в комнату больной, он принимался скулить на самой высокой ноте, так что в ушах звенело.

— Убирайся, убирайся! — кричала служанка. — От твоей музыки ей не полегчает.

Заметив Лазара, Вероника сказала:

— Уведите куда-нибудь пса. Мы от него избавимся, да и вам полезно пройтись.

Так велела Полина. Она поручила Веронике услать Лазара из дома, заставить его гулять. Но он отказывался, — ему трудно было сделать над собой усилие и подняться с места. Между тем пес разлегся у его ног и снова начал скулить.

— Бедняга Матье уже не молод, — сказал доктор, глядя на него.

— Еще бы! Ему четырнадцать лет, — ответила Вероника, — но он все еще как шальной гоняется за мышами… Вот глядите, нос ободран и глаза красные. Прошлой ночью он мышь почуял за печкой, так ведь глаз не сомкнул, всю кухню носом переворошил, небось у него еще и теперь зуд в лапах. Такой громадный пес за такой маленькой зверушкой гоняется, просто смех!.. Да разве одни только мыши, — и цыплята и котята Минуш — все махонькое, все, что шевелится, просто с ума его сводит, он не может ни пить, ни есть… Иной раз часами сопит под креслом, где таракан прополз… А теперь, видно, чует что-то неладное в доме…

Она умолкла, видя, что глаза Лазара наполнились слезами.

— Прогуляйтесь с собакой, мой мальчик, — поддержал доктор. — Здесь вы не приносите никакой пользы, а на воздухе вам станет легче.

Наконец молодой человек с трудом поднялся.

— Пойдем, — сказал он, — пойдем со мной, мой бедный Матье.

Усадив доктора в экипаж, Лазар пошел с собакой вдоль обрывистого берега. Время от времени ему приходилось останавливаться и поджидать Матье, потому что пес в самом деле сильно одряхлел. Задние лапы его почти отнялись, он волочил их по земле, как шлепанцы. Он уже не выкапывал ям на огороде, а когда начинал гоняться за собственным хвостом, то сразу же падал как подкошенный. Вообще он быстро уставал, — сразу начинал кашлять, когда бросался в воду, и даже после небольшой прогулки с хрипом ложился на землю. Теперь Матье медленно тащился вдоль берега, путаясь в ногах хозяина.

Лазар постоял немного, глядя на рыбачью лодку, идущую из Пор-ан-Бессена, — ее серый парус реял над водой, как крыло чайки. Потом он снова двинулся в путь. Мать умирает. Эти слова отдавались громкими ударами во всем его существе. Едва он переставал об этом думать, как чувствовал новый, еще более сильный толчок, от которого весь содрогался. К этой мысли нельзя было привыкнуть, она потрясала его, заслоняла все, он цепенел от ужаса. Иногда она становилась расплывчатой, приобретала мучительную неопределенность кошмара, в котором не было ничего отчетливого, лишь тревожное ожидание огромного несчастья. На несколько минут все окружающее словно исчезло, потом, когда Лазар снова начинал видеть гравий, водоросли, расстилающееся вдали море, весь этот безграничный горизонт, он вдруг удивлялся, ничего не узнавая. Неужели это то место, где он так часто проходил? Казалось, изменилось даже самое восприятие предметов, никогда он так остро не ощущал формы и краски. Мать умирает! И он шагал без устали вперед и вперед, чтобы бежать от этого наваждения.

Вдруг Лазар услышал позади себя тяжелое дыхание. Он обернулся и увидел Матье, который едва плелся за ним с высунутым языком. Лазар громко сказал:

— Бедняга Матье, ты выбился из сил… Ладно! Пойдем назад — как ни старайся, все равно от дум не уйти.

По вечерам ужинали наспех. Лазар, с трудом проглотив несколько кусочков хлеба, тут же поднимался к себе, ссылаясь, чтобы не волновать отца, на спешную работу. Поднявшись на второй этаж, он заходил к матери, чтобы посидеть подле нее хоть пять минут, поцеловать ее, пожелать спокойной ночи. Впрочем, она почти забыла о его существовании и даже не спрашивала, как он провел день. Когда сын наклонялся, она лишь подставляла ему щеку, казалось считая совершенно естественным это торопливое прощание и с каждым часом все больше погружаясь в эгоистическое, безотчетное ощущение конца. Лазар уходил, — Полина даже старалась сокращать эти посещения, всякий раз придумывая какой-нибудь предлог, чтобы услать его.

Но когда Лазар оказывался у себя, в большой комнате третьего этажа, страдания его усиливались. Особенно ночами, долгими ночами, которые угнетали его смятенный мозг. Он приносил свечи, чтобы не оставаться в темноте, и жег одну за другой, до рассвета, боясь темноты. Перед сном он тщетно пытался читать: только старые учебники по медицине еще интересовали его, но вскоре он и их забросил — они вызывали в нем страх. Лазар ложился на спину с открытыми глазами, ощущая лишь, что где-то близко, за стеной, свершается нечто чудовищное, и он задыхался словно под тяжким бременем. Дыхание умирающей матери непрерывно звучало в его ушах, это хриплое дыхание стало таким громким, что вот уже два дня он слышал его с каждой ступеньки лестницы и, проходя, ускорял шаг. Казалось, жалобные стоны доносятся из каждого уголка дома. Даже ночью, когда он лежал в постели, они не давали ему покоя. Встревоженный наступавшей иногда тишиной, Лазар босиком выбегал на площадку и склонялся над перилами, прислушиваясь. Полина и Вероника, которые вдвоем дежурили около больной, оставляли дверь открытой, чтобы проветрить комнату. Он видел бледный, неподвижный квадрат света, отбрасываемый ночником на паркет, и снова слышал тяжелое, доносившееся из темноты дыхание. Возвращаясь к себе, он ложился и тоже отворял дверь, прислушиваясь к этому предсмертному хрипу, который навязчиво преследовал его до рассвета, когда он наконец забывался тревожным сном. Как и во время болезни Полины, страх смерти исчез. Мать скоро умрет, все умрут, — он размышлял об этом конце, не испытывая никаких чувств, только отчаяние из-за своего бессилия, из-за невозможности что-либо изменить.

На другой день у г-жи Шанто началась агония, бред, бессвязные речи, и это длилось двадцать четыре часа. Больная успокоилась, страх быть отравленной перестал сводить ее с ума, — и она говорила без умолку, сама с собой, быстро, отчетливо и громко, не поднимая головы с подушки. То не была беседа, она ни к кому не обращалась. Мозг еще лихорадочно работал, подобно часам с испорченным механизмом, завод которых кончается, и этот поток отрывистых слов как бы торопливо отсчитывал последние секунды. Разум ее угасал. Вереницей проносилось перед ней все прошлое, но она ни слова не говорила о настоящем, о муже, о сыне, о племяннице, об этом доме в Бонвиле, где за последнее десятилетие так мучительно страдало ее честолюбие. Она снова была девицей да ла Виньер, давала уроки в самых знатных семьях Кана и запросто произносила имена, которых ни Полина, ни Вероника никогда не слышали, рассказывала длинные бессвязные истории вперемежку с разными происшествиями и подробностями, которых не помнила даже служанка, успевшая состариться у них в доме. Казалось, перед смертью она хочет выбросить из головы воспоминания юности, подобно тому как выбрасывают из ларца старые пожелтевшие письма. Полину, невзирая на все ее мужество, охватывала дрожь, ее смущала эта невольная исповедь, это неведомое, всплывшее на поверхность, когда смерть уже начала свою разрушительную работу. Теперь уже не хриплое дыхание, а страшная неумолчная болтовня умирающей заполняла весь дом. Когда Лазар проходил мимо двери больной, до него долетали обрывки фраз. Он пытался понять, но не находил в них смысла и содрогался от ужаса, словно мать уже умерла и рассказывает неизвестную историю призракам в потустороннем мире.

Когда приехал доктор Казенов, он застал Шанто и аббата Ортера в столовой за шашками. Можно было подумать, что оба не двигались с места и продолжали вчерашнюю партию. Сидя подле них на задних лапках, Минуш, казалось, внимательно следила за игрой. Кюре пришел рано утром и снова занял свое место утешителя. Теперь Полина не возражала против того, чтобы он навестил г-жу Шанто, и когда доктор поднялся к больной, священник прекратил игру и последовал за ним. Он сказал г-же Шанто, что пришел в качестве друга, просто чтобы справиться о ее здоровье. Г-жа Шанто еще узнала их, попросила поднять ее повыше и приняла гостей, как подобает светской даме из Кана, которая даже в бреду умеет любезно улыбаться. Милый доктор должен быть доволен ею, не правда ли? Скоро она встанет, потом она вежливо осведомилась у аббата о его здоровье. Он собирался выполнить свой долг священника, но не решился даже открыть рта, потрясенный этой болтливостью умирающей. К тому же Полина была здесь и помешала бы ему коснуться печальной темы. У нее хватало сил сохранять веселый и спокойный вид. Когда мужчины вышли, Полина проводила их на площадку, где доктор шепотом дал ей наставления. Говорили о последних минутах, о быстром разложении, о карболке, а из комнаты умирающей еще доносилось бессвязное бормотанье, неиссякаемый поток слов.

— Значит, вы думаете, что она проживет еще день? — спросила девушка.

— Да, несомненно, до завтра она протянет, — ответил Казенов. — Только не поднимайте ее, она может умереть у вас на руках… Впрочем, вечером я еще заеду.

Условились, что аббат Ортер побудет с Шанто и подготовит его к несчастью. Вероника, стоя на пороге, с растерянным видом слушала распоряжения доктора. С той минуты, как она поверила, что хозяйка умирает, она не произносила больше ни слова, только суетилась подле нее с преданностью домашнего животного. Вошел Лазар. Все умолкли. У него не хватало духа присутствовать во время визита доктора, и он бродил по дому, боясь спросить, когда наступит конец. Внезапное молчание, которым встретили его, открыло Лазару все. Он сильно побледнел.

— Друг мой, — сказал доктор, — вам бы следовало поехать со мной. Позавтракаем вместе, а вечером я привезу вас обратно.

Молодой человек побледнел еще больше.

— Нет, благодарю вас, — сказал он. — Я не хочу отлучаться надолго.

С этой минуты Лазар весь превратился в ожидание, сердце его сжималось, словно железный обруч сдавливал грудь. День тянулся, казался вечностью, и все-таки наступил вечер, хотя Лазар и сам не знал, как прошли эти часы. Он не мог вспомнить, что делал, он то поднимался, то спускался, глядел вдаль на море, и этот необъятный волнующийся простор приводил его в еще большее оцепенение. Неумолимый бег времени порою воплощался в странные образы, он видел перед собой гранитную глыбу, которая, обрушиваясь, увлекала все в бездну. Порою Лазар ожесточался, ему хотелось, чтобы это поскорее кончилось и он мог бы отдохнуть от ужасного ожидания. Около четырех, поднимаясь к себе в комнату, Лазар внезапно вошел к матери: ему хотелось видеть ее, поцеловать ее еще раз. Но когда он склонился над ней, она продолжала разматывать запутанный клубок фраз и даже не подставила ему щеку усталым движением, как делала обычно во время болезни. Возможно, она даже не узнала его. Неужели это есть мать — серое лицо, почерневшие губы?

— Иди, погуляй немного… — мягко сказала Полина. — Уверяю тебя, еще не время.

И, вместо того чтобы подняться к себе, Лазар убежал из дому. Он ушел, унося воспоминание о страдальческом, искаженном лице матери, которое уже с трудом узнавал. Кузина сказала ему неправду: час кончины близился. Но Лазар задыхался в четырех стенах, ему необходим был простор, он несся как безумный. Этот поцелуй был последним. Мысль о том, что он никогда больше не увидит мать, глубоко потрясла его. Вдруг Лазару почудилось, что кто-то бежит за ним, и он обернулся, увидев Матье, который пытался догнать его, с трудом передвигая отяжелевшие лапы, он без всякой причины пришел в бешенство, набрал камней и с бранью стал швырять ими в пса, чтобы заставить его вернуться. Ошеломленный Матье побежал было назад, потом обернулся и взглянул на Лазара кротким взглядом, в котором, казалось, блестели слезы, Лазару не удалось прогнать собаку, и она продолжала идти за ним на расстоянии, словно не желая оставлять его в таком отчаянии. Необъятное море почему-то раздражало Лазара, и он кинулся в поля, ища заброшенные, глухие уголки, чтобы побыть в полном одиночестве, вдали от всех. Он бродил до вечера, пересекая вспаханные участки, перепрыгивая через живые изгороди. Наконец, изнемогая от усталости, повернул к дому и увидел зрелище, повергшее его в суеверный ужас: на краю пустынной дороги одиноко стоял огромный черный тополь, взошедшая луна заливала его крону желтым светом, и он походил на гигантскую свечу, горящую во мраке, словно у изголовья покойницы, распростертой на равнине.

— Пойдем, Матье! — крикнул Лазар сдавленным голосом. — Скорей!

Он вернулся домой бегом, как и ушел. Пес осмелел, подбежал ближе и стал лизать руки хозяина.

Стало уже совсем темно, но на кухне света не было. Комната казалась пустой и мрачной, только горящие в печи угли бросали красноватые отблески на потолок. Эта тьма поразила Лазара, он не находил в себе мужества идти дальше. Растерянно стоя среди беспорядочного нагромождения кастрюль и тряпок, он прислушивался к звукам, доносящимся из дома. За стеной он слышал легкое покашливание отца, аббат Ортер что-то говорил глухим голосом. Но особенно пугали Лазара торопливые шаги и шепот на лестнице, а там, наверху, какой-то гул и приглушенная возня, словно спешили завершить что-то. Он боялся подумать: неужели все кончено? Молодой человек оставался на месте, не имея сил подняться, узнать, как вдруг он увидел Веронику, спускавшуюся по лестнице, она вбежала, зажгла свечу и тут же торопливо унесла ее, не сказав ему ни слова, даже не взглянув на него. Освещенная на миг кухня снова погрузилась во мрак. Наверху топот прекратился. Вскоре опять прибежала служанка, на этот раз за тазом, все такая же испуганная и молчаливая. Лазар больше не сомневался: все кончено. В изнеможении он сел на край стола и стал ждать во мраке, сам не зная чего, в ушах у него звенело от наступившей вдруг полной тишины.

А там, наверху, вот уже два часа длилась мучительная агония, страшная агония, которая приводила в ужас Полину и Веронику. Перед смертью г-жой Шанто снова овладел страх, что ее отравят, она приподнималась, по-прежнему говорила быстро и бессвязно, все больше приходя в возбуждение под влиянием навязчивой идеи. Она пыталась соскочить с кровати, бежать из дома, где кто-то собирался ее зарезать. Девушке и служанке пришлось употребить все силы, чтобы удержать ее.

— Пустите, из-за вас меня убьют… Я должна уехать, сейчас же, сейчас же…

Вероника пыталась ее успокоить:

— Сударыня, взгляните на нас… Неужто вы думаете, что мы можем причинить вам зло?

Обессилев, больная на минуту затихла. Она как будто искала кого-то, обводя комнату мутными глазами, которые наверняка уже ничего не видели. Потом снова началось.

— Заприте бюро. Они в ящике… Вот она поднимается. Ох! мне страшно, говорю вам, она идет сюда! Не давайте ей ключа, позвольте мне уехать… сейчас же, сейчас же…

И она металась на подушках, а Полина поддерживала ее.

— Тетя, здесь никого нет, только мы.

— Слышите, вот она… Бог мой! Я сейчас умру, мерзавка заставила меня выпить все… Я умираю! Умираю!

Зубы ее стучали, она спрятала лицо на груди у племянницы, уже не узнавая ее. Полина горестно прижала ее к себе, не пытаясь преодолеть чудовищное подозрение тетки, примирившись с тем, что та уходит с ним в могилу.

К счастью, Вероника была настороже. Она протянула руки и шепотом сказала:

— Берегитесь, барышня!

Это был последний приступ. Сделав сверхъестественное усилие, г-жа Шанто, оттолкнув Полину, сбросила отекшие ноги с кровати, не подоспей служанка, она упала бы на пол. Несчастная, охваченная безумием, издавала нечленораздельные крики, сжимала кулаки, словно готовилась к рукопашной схватке, защищаясь от призрака, душившего ее. Видимо, в эту минуту больная поняла, что умирает, она вдруг открыла глаза, осмысленные и расширенные от ужаса. Почувствовав острую боль, схватилась за грудь, упала на подушки и вся почернела. Она была мертва.

Наступила глубокая тишина. Измученная Полина сама закрыла тетке глаза. Она дошла до предела, силы ее иссякли. Когда Полина наконец вышла из комнаты, оставив подле покойницы Веронику и жену Пруана, за которой послали после ухода доктора, она чуть не упала на лестнице и в изнеможении села на ступеньку. Девушка уже не в силах была сойти вниз и сообщить о смерти Лазару и старику Шанто. Стены вокруг нее завертелись. Передохнув несколько минут, она снова стала спускаться, держась за перила, но, услышав в столовой голос аббата Ортера, предпочла пройти на кухню. Здесь она увидела Лазара, темный силуэт которого выделялся на фоне красных отблесков очага. Она подошла и молча раскрыла объятия. Он все понял и прислонился к плечу девушки, а она крепко прижала его к себе. Они поцеловались. Полина тихо плакала, Лазар не мог проронить ни одной слезы, горло у него сдавило, нечем было дышать. Наконец она выпустила его из объятий и произнесла первое, что ей пришло в голову:

— Почему ты сидишь в темноте?

Он махнул рукой, словно желая сказать, что ему все равно теперь.

— Нужно зажечь свечу, — продолжала Полина.

Лазар опустился на стул, — ноги не держали его.

Встревоженный Матье обходил двор, принюхиваясь к влажному ночному воздуху. Он вошел на кухню, пристально взглянул на Лазара, потом на Полину и, положив большую голову на колени хозяина, застыл, как бы спрашивая его о чем-то. Под этим взглядом Лазар начал дрожать. Вдруг хлынули слезы, и он разрыдался, обхватив руками старого верного друга, которого его мать так любила на протяжении четырнадцати лет. Он бормотал отрывистые слова:

— Ах! мой бедный толстяк, мой бедный толстяк… Никогда больше мы ее не увидим.

Несмотря на волнение, Полина нашла наконец спички и зажгла свечу. Она не пыталась утешать Лазара, она была даже рада его слезам. Ей предстояла еще тяжелая обязанность сообщить о случившемся дяде. Но когда она решилась войти в столовую, куда Вероника внесла лампу как только стемнело, аббату Ортеру уже удалось при помощи длинных цитат из библии подготовить Шанто к мысли, что его жена обречена, что ей осталось жить лишь несколько часов. Поэтому при виде племянницы, взволнованной, с покрасневшими глазами, старик сразу понял, что все кончено.

— Господи, я молил лишь об одном, хоть еще разок увидеть ее живой… Ах! эти окаянные ноги! окаянные ноги!

Он твердил одно и то же, плакал горькими слезами, которые тут же высыхали, и испускал слабые, жалобные стоны, вскоре он опять заговорил о своих ногах, проклиная их и больше всего жалея самого себя. С минуту обсуждали вопрос, нельзя ли поднять его на второй этаж, чтобы он попрощался с покойницей, но это было трудно, и, кроме того, опасались, что последнее прощание слишком взволнует его. К тому же он и сам этого не требовал. Шанто остался в столовой перед доской с разбросанными шашками, не зная, чем занять свои бедные изуродованные подагрой руки, он даже не мог читать газету, ибо, как он выразился, ‘совсем потерял голову’. Когда Шанто уложили в постель, на него, видимо, нахлынули далекие воспоминания, и он долго плакал.

Так прошли две бесконечные ночи и еще день, эти ужасные часы, когда покойник в доме. Казенов пришел, чтобы засвидетельствовать смерть, и снова удивился, что конец наступил так быстро. В первую ночь Лазар даже не ложился и до утра писал письма дальним родственникам. Тело решили перевезти в Кан, в фамильный склеп. Доктор любезно взял на себя все формальности, и только одну тяжелую обязанность — дать объявление о смерти, должен был выполнить сам Шанто в качестве мэра Бонвиля. У Полины не было траурного черного платья, и она наспех сшила себе его из старой черной юбки и мериносовой шали, которой хватило на лиф. Ночь и следующий день прошли еще в спешке и в суете, но зато вторая ночь тянулась долго и томительно, казалось, ей не будет конца: все жили в скорбном ожидании завтрашнего дня. Никто не мог уснуть, двери оставались открытыми, на площадках лестниц и на столах горели свечи, а запах карболки заполнял даже самые дальние комнаты. Все чувствовали себя разбитыми от горя, во рту пересохло, глаза были мутны, и каждому втайне хотелось поскорей наладить жизнь.

Наконец на другой день в девять утра зазвонил колокол маленькой церкви, по ту сторону дороги. Из уважения к аббату Ортеру, который вел себя как настоящий друг во время этих печальных событий, было решено отслужить панихиду в Бонвиле, а потом перевезти тело на кладбище в Кан. Услышав погребальный звон, Шанто стал метаться в своем кресле.

— Я хочу посмотреть хотя бы, как ее будут увозить, — твердил он. — Ах, эти окаянные ноги! Что за несчастье эти окаянные ноги!

Тщетно пытались его отговорить, уберечь от страшного зрелища. Колокол звонил все чаще, старик сердился и кричал:

— Везите меня в коридор. Ведь я слышу, что ее выносят. Скорей, скорей. Я хочу видеть, как ее выносят.

Полина и Лазар, в глубоком трауре и в черных перчатках, вынуждены были подчиниться. Она стала с правой стороны, он с левой, и вдвоем они подкатили кресло к двери на лестницу. Четыре человека спускали гроб, сгибаясь под его тяжестью. Когда показался деревянный гроб с блестящими ручками и медной дощечкой с недавно выгравированной надписью, Шанто сделал попытку встать, но ноги, словно налитые свинцом, не слушались его, и ему пришлось остаться в кресле, старика так трясло, что зубы его стучали, казалось, он разговаривает сам с собой. Узкая лестница затрудняла вынос, и несчастный смотрел, как медленно сползает вниз длинный желтый ящик. Когда гроб почти коснулся его ног, Шанто наклонился, чтобы прочесть надпись на дощечке. Здесь коридор расширялся, и люди быстро вынесли покойницу к катафалку, стоявшему у подъезда. А он все смотрел и смотрел, как уходят сорок лет его жизни, все его прошлое, хорошее и дурное, о котором он мучительно скорбел, как скорбят о далекой юности. Полина и Лазар, стоявшие за креслом, плакали.

— Нет, нет, оставьте меня, — сказал он, когда они хотели отвезти его обратно в столовую. — Ступайте. Я хочу видеть.

Гроб поставили на носилки. Их понесли другие люди. Процессия построилась во дворе, где собрались все местные жители. Матье, запертый с утра в сарае, скулил у двери среди глубокой тишины, а Минуш, сидя на кухонном окне, изумленно смотрела на чужих людей и на длинный ящик, который куда-то уносили. Произошла задержка, кошке это надоело, она отвернулась и стала вылизывать себе брюшко.

— А ты разве не пойдешь? — спросил Шанто у Вероники, которая стояла подле него.

— Нет, сударь, — сдавленным голосом ответила она. — Барышня приказала мне остаться с вами.

Церковный колокол все звонил, и катафалк двинулся наконец со двора. За гробом под ярким солнцем шли Лазар и Полина, во всем черном, а калека Шанто сидел в кресле в раме настежь открытой парадной двери и смотрел, как процессия удаляется.

VII

Формальности, связанные с похоронами, и кое-какие дела, которые пришлось улаживать, задержали Лазара и Полину на два дня в Кане. Когда они возвращались после того, как в последний раз побывали на кладбище, погода изменилась, ураган свирепствовал над побережьем. Из Арроманша они выехали в проливной дождь, а ветер дул с такой силой, что казалось, сорвет откидной верх экипажа. Полина вспоминала свое первое путешествие с г-жой Шанто из Парижа, была такая же буря, и бедная тетя запрещала ей высовываться из экипажа, поминутно поправляя на ней шейный платок. Откинувшись в угол, Лазар тоже погрузился в воспоминания: мать всегда ждала его на этой самой дороге, когда он возвращался, и в нетерпении выходила навстречу, чтобы поскорее обнять сына, однажды в декабре она прошла пешком два лье и села передохнуть вот здесь, на эту самую тумбу. Дождь лил непрерывно, Полина и Лазар не обменялись ни единым словом от Арроманша до Бонвиля.

Когда они приехали, дождь прекратился, но ветер бушевал с удвоенной силой, так что кучеру пришлось слезть и взять лошадей под уздцы. Когда экипаж остановился у ворот, мимо них пробежал рыбак Утлар.

— Эх, господин Лазар, — крикнул он, — на сей раз дело дрянь!.. Оно разносит все ваши загородки.

С этого поворота дороги моря не было видно. Подняв голову, молодой человек заметил Веронику, которая стояла на террасе и глядела на берег. Напротив, прислонившись к ограде церкви, из боязни, как бы ветер не поднял его сутану, стоял аббат Ортер и тоже смотрел на море. Он нагнулся и крикнул:

— Оно начисто сметает ваши сваи!

Лазар пошел к морю, и Полина последовала за ним, несмотря на ужасную погоду. Спустившись к подножию утеса, они застыли на месте, потрясенные страшным зрелищем. Прилив, один из сильнейших сентябрьских приливов, надвигался с ужасающим ревом, сам по себе он не был опасен, но ураган, который со вчерашнего дня дул с севера, так неистово подхлестывал волны, что целые горы воды вздымались на горизонте, катились к берегу и обрушивались на скалы. Вдали море казалось черным от нависших туч, проносившихся по свинцовому небу.

— Ступай обратно, — сказал Лазар Полине. — Я только взгляну и сейчас же вернусь.

Девушка не ответила и продолжала идти за ним до самого берега. Волнорезы и недавно установленная огромная дамба едва выдерживали этот страшный натиск. Валы бесновались все сильнее и сильнее, налетая, как бараны, один за другим. То были несметные армии, непрерывно прибывали все новые и новые полчища. Огромные зеленые спины с пенистыми гривами вздымались вдали и стремительно мчались к берегу под мощным натиском урагана, потом от яростного удара о скалистый берег эти чудовища как бы разлетались, превращаясь в водяную пыль, и опадали белой пенистой массой, которую поток воды тут же впитывал и уносил. И всякий раз когда обрушивался вал, доски волнорезов трещали. В одном уже были выбиты устои, а длинная центральная балка, закрепленная у самого основания, беспомощно раскачивалась, как мертвое тело, у которого картечью оторвало ноги. Два других сопротивлялись лучше, но чувствовалось, что их скрепления дрожат, слабея и становясь все тоньше, а море все крепче сжимало их в трепетном и мощном объятии, стараясь расшатать, чтобы сломить и опрокинуть.

— Я давно говорил, — повторял совершенно пьяный Пруан, прислонившись к дырявому корпусу старой лодки, — нужно еще посмотреть, что с ними будет, когда ветер подует с моря. Чихать ему на спички, которые понатыкал этот сопляк.

Слова его были встречены хохотом. Весь Бонвиль собрался здесь: мужчины, женщины, дети, их забавляли страшные удары, которые обрушивались на волнорезы. Хотя море и разрушало их лачуги, все равно они любили его и, несмотря на страх, восхищались им. Они сочли бы себя оскорбленными, если бы какой-то мальчишка обуздал его при помощи четырех балок и двух десятков колышков. Взбунтовавшееся море, которое с маху порвало путы, раззадоривало рыбаков, они гордились им, словно то была их собственная победа.

— Глядите-ка! — крикнул Утлар. — Глядите, какой удар… Здорово? Сразу оттяпало две ноги!

Они переговаривались. Кюш считал валы.

— Вот увидите, хватит и трех… Один подсекает! Два других начисто сметают! Ах, стерва, двух хватило!.. Экая все-таки стерва!

Это звучало как ласка. Посыпались крепкие словечки. Ребятишки пустились в пляс, когда обрушился сильный вал и сразу перешиб хребет одного из волнорезов. Еще один! еще один! То же будет и с остальными, они затрещат, как морские блохи под башмаками детей. Но прилив поднимался все выше, а большая дамба по-прежнему держалась. Все с нетерпением ждали решающей битвы. Наконец первые валы врезались в заграждение. Началось, то-то будет потеха!

— Жаль, нет здесь этого сопляка! — раздался насмешливый голос канальи Турмаля. — Пускай бы подпер ее плечом.

Кто-то шикнул на него, и он осекся, — рыбаки заметили Лазара и Полину. Молодые люди стояли рядом бледные как полотно. Они все слышали и продолжали молча смотреть на разбушевавшуюся стихию. Не беда, что сломало эти балки, но ведь прилив будет подниматься еще часа два, и, если дамба не выдержит, деревня наверняка пострадает. Лазар обнял Полину и прижал ее к себе, чтобы защитить от резких порывов ветра, который прямо сшибал с ног. Зловещие тени падали с черного неба, волны ревели, а эти двое в глубоком трауре стояли неподвижно среди водяной пыли и все усиливающегося рокота моря. Рыбаки ждали, губы их еще кривились в усмешке, но в глубине души нарастала тревога.

— Она недолго продержится, — шепотом сказал Утлар.

Однако дамба все еще стояла. После каждого вала, захлестывавшего ее, из белой пены снова возникали черные просмоленные сваи. Но как только сломалось одно бревно, стали разлетаться остальные. Старожилы говорили, что уже пятьдесят лет море так не бесновалось. Вскоре пришлось отойти подальше, вырванные балки ослабили соседние и в конце концов разрушили дамбу, обломки которой море яростно швырнуло на берег. Устояла лишь одна свая, совершенно прямая, похожая на бакен, поставленный у рифов. Обитатели Бонвиля перестали смеяться, женщины уносили плачущих детей. Эта стерва опять схватила их за горло, и они с тупой покорностью ждали неизбежной расправы, живя в таком близком соседстве с великим грозным морем, они привыкли к тому, что оно и кормит и губит их. Началась паника, слышался лишь топот деревянных башмаков, люди пытались укрыться за стеной из гальки — единственным барьером, который еще защищал их дома. Сваи уже поддались, доски были вышиблены, огромные валы перехлестнули через низкую стену. Не встречая сопротивления, волна выбила стекла у Утлара и затопила кухню. Тогда все обратились в бегство, осталось лишь победоносное море, подметавшее берег.

— Не входи, — кричали соседи Утлару. — Сейчас рухнет крыша.

Полина и Лазар медленно отступали перед этим потопом. Видя, что ничем уже нельзя помочь, они поднялись к себе, когда дошли до половины косогора, девушка в последний раз взглянула на обреченную деревню.

— Бедняги, — прошептала она.

Но Лазар не мог простить рыбакам их глупых насмешек. Уязвленный в самое сердце этим разгромом, который означал для него поражение, он сказал, гневно махнув рукой:

— Ну и пусть море спит в их кроватях, раз они так любят его! Уж я-то не стану ему мешать, черт побери!

Вероника спускалась им навстречу с зонтиком, так как снова начался ливень. Аббат Ортер по-прежнему стоял, укрывшись за оградой, и кричал им что-то, хотя ничего нельзя было разобрать. Ужасная погода, разрушенные волнорезы, несчастная, обреченная на гибель деревня, все это еще больше омрачало их возвращение. Когда они вошли в дом, он показался им необитаемым и холодным, один только ветер с завыванием гулял по унылым комнатам. Шанто, дремавший перед камином, при виде их начал плакать. Ни Лазар, ни Полина не пошли наверх переодеться, боясь, что лестница вызовет тяжелые воспоминания. Стол был накрыт, лампа горела, сразу сели обедать. Это был мрачный вечер. Грозные удары волн, от которых содрогались стены, прерывали их беседу. Подавая чай, Вероника сообщила, что дом Утлара и еще пять других совершенно разрушены, на этот раз уцелела лишь половина деревни. Удрученный Шанто, который никак не мог обрести равновесие, приказал ей замолчать, говоря, что с него довольно собственных бед, он не желает слушать о чужих. Уложив его, все отправились спать, изнемогая от усталости. До утра у Лазара горел свет, а встревоженная Полина раз десять за ночь тихонько отворяла дверь и прислушивалась, но второй этаж, теперь опустевший, был погружен в зловещее молчание.

Потянулись медленные и мучительные дни, которые всегда следуют за тяжелой утратой. Лазар как бы очнулся после беспамятства, после потрясенья, от которого внутри все еще болело, мысли его прояснились, воспоминания возникали отчетливо, освобожденные от недавних кошмаров и смутных лихорадочных видений. Каждая подробность возрождалась, и он вновь переживал свою скорбь. Смерть, с которой ему еще не приходилось сталкиваться, была здесь, в этом доме, она так беспощадно за несколько дней унесла его мать. Ужасная утрата становилась осязаемой. Их было четверо, а теперь образовалась зияющая пропасть, осталось трое, дрожащих от горя, растерянно жавшихся друг к другу, чтобы вновь обрести хоть немного тепла. Вот что значит умереть? Уйти навсегда? Дрожащие руки Лазара обнимали призрак, оставивший после себя лишь сожаление и ужас.

Бедная мать, он терял ее снова и снова, ежечасно, всякий раз, как покойница возникала перед ним. Вначале он не так страдал, даже когда кузина спустилась вниз и обняла его, даже во время долгой и страшной церемонии погребения ему было легче. Он почувствовал ужасную утрату лишь по возвращении в опустевший дом, горе его усугубляли угрызения совести, что он мало оплакивал мать во время агонии, пока она еще не покинула их. Страх, что он недостаточно любил свою мать, терзал его, иногда ком подступал к горлу и он начинал рыдать. Лазар непрерывно вспоминал ее, образ матери преследовал его. Поднимаясь по лестнице, он ждал, что сейчас увидит ее: вот она выйдет из своей комнаты и пройдет мелким торопливым шагом по коридору. Часто он оборачивался, словно услышав ее поступь, он был так полон ею, что дошел до галлюцинаций: ему чудилось, будто он видит край ее платья, мелькнувший за дверью. Она не сердилась, она даже не смотрела в его сторону. То было лишь привычное видение, призрак прошлого. Ночью он не смел гасить свет: в темноте кто-то украдкой приближался к кровати, чье-то дыхание касалось его лба. Рана не заживала, а все больше углублялась, при каждом воспоминании он ощущал нервное потрясение — образ становился реальным, осязаемым, но тотчас же исчезал, оставляя в душе скорбь о той, что ушла навсегда.

Все в доме напоминало ему мать. Спальня ее оставалась нетронутой, ни одной вещи не сдвинули с места, наперсток лежал на краю стола, рядом с незаконченной вышивкой. Стрелки часов на камине показывали семь часов тридцать семь минут, час ее кончины. Лазар избегал входить туда. Но порой, когда он быстро поднимался по лестнице, им вдруг овладевало желание войти. Сердце его сильно билось: ему казалось, будто старая привычная мебель, бюро, круглый столик и особенно кровать обрели значительность, вся комната стала иной. Сквозь всегда закрытые ставни просачивался слабый свет, и этот полумрак еще усиливал его трепет, когда он наклонялся поцеловать подушку, на которой остыла голова умершей. Как-то утром, войдя в комнату, Лазар остановился потрясенный: ставни были широко раскрыты, впуская потоки света, веселая, солнечная дорожка стелилась поперек кровати, покрывая подушку, и всюду стояли цветы, во всех вазах, какие имелись в доме. Тогда он вспомнил, что сегодня день рождения той, кого уже нет. Этот торжественный день праздновали ежегодно, и кузина его не забыла. Здесь были только жалкие осенние цветы: астры, маргаритки, последние розы, уже тронутые морозом, но от них чудесно пахло жизнью, и они украшали своими яркими красками мертвый циферблат, на котором, казалось, остановилось время. Эта почтительность, это внимание Полины к памяти усопшей растрогали его. Он долго плакал.

Столовая, кухня, даже терраса были полны воспоминаний о матери. Он ощущал ее во всем, в каждой вещи, которая ему попадалась под руку, в привычных мелочах, которых ему не хватало. Это превращалось в манию, но он никогда не говорил о покойнице, стыдливо скрывая свои повседневные муки, непрерывную беседу с мертвой. Он дошел до того, что даже избегал произносить имя матери, чей образ неотступно преследовал его. Можно было подумать, что уже наступило забвение, что он перестал думать о ней, а у него поминутно болезненно сжималось сердце от каких-нибудь воспоминаний. Одна лишь Полина понимала все. Тогда он начинал ей лгать, уверял, что погасил лампу в двенадцать, говорил, что поглощен какой-то работой, а если она продолжала расспрашивать, выходил из себя. Единственным прибежищем была его комната, он поднимался наверх, и там, в этих стенах, где он вырос, чувствовал себя спокойнее, не боясь, что посторонние подсмотрят его тайные муки.

С первых же дней он пытался выходить, возобновить прежние далекие прогулки. Так по крайней мере он убегал от молчания угрюмой служанки, от тяжкого зрелища прикованного к креслу отца, не знающего, чем занять свои руки. Но вскоре у Лазара появилось непреодолимое отвращение к ходьбе, вне дома ему становилось тоскливо, невыносимая тоска довела его до исступления. Его раздражало море, никогда не знающее покоя, упрямые волны, которые два раза в день обрушивались на берег, эта чуждая его страданиям, тупая, бессмысленная сила, которая на протяжении веков обтачивала одни и те же камни и никогда не оплакивала смерти человека. Оно слишком огромное, слишком холодное, и Лазар спешил вернуться домой, запереться в своей комнате, чтобы не чувствовать себя таким ничтожным, таким жалким между необъятной водой и необъятным небом. Единственное место, которое привлекало его, было кладбище, окружавшее церковь, могилы матери здесь не было, но он думал о ней с великой нежностью и ощущал какое-то странное успокоение, невзирая на свой страх перед небытием. Могилы покоились в траве, у стен храма росли тисы, слышалось лишь посвистывание куликов, парящих на морском просторе. Лазар сидел там подолгу, погруженный в забвение, не будучи даже в силах прочитать на плитах полуистершиеся от ливней имена давно умерших.

Если бы еще Лазар верил в загробную жизнь, если бы хоть мог надеяться на свидание с близкими за этой черной стеной. Но и это утешение ему не было дано, он был твердо убежден, что каждый человек, умирая, растворяется в вечности. Его ‘я’ втайне возмущалось, оно протестовало против уничтожения. Какое было бы счастье, если бы там, среди звезд, можно было начать новую жизнь вместе с родными и друзьями. Каким бы сладостным стал конец, если бы это сулило свидание с дорогими ушедшими. Сколько было бы поцелуев при встрече! Какая началась бы безмятежная, новая, бессмертная жизнь! Его возмущала милосердная ложь религий, которые из сострадания к слабым скрывают страшную правду. Нет, смерть это конец всему, никто из наших любимых не воскреснет, это прощанье навсегда. Навсегда! Навсегда! Это страшное слово повергало его в головокружительную пустоту!

Как-то утром, стоя в тени тисов, Лазар увидел аббата Ортера, возившегося в огороде, только низкой стеной отделенном от кладбища. На нем была старая серая блуза, деревянные башмаки, он сам окапывал грядку капусты. Лицо аббата огрубело от суровых морских ветров, шея загорела на солнце, он походил на старого сгорбленного крестьянина, трудившегося на скудной земле. При своем маленьком жалованье, без побочных доходов в этом крохотном, заброшенном приходе он умер бы от голода, если бы не выращивал кое-какие овощи. Свои небольшие средства он тратил на милостыню, жил совсем один, и хотя ему прислуживала девчонка из поселка, часто он сам вынужден был варить себе суп. В довершение всех бед земля на этой скале была бесплодной, ветер уничтожал его овощи, и поистине только крайняя нужда могла заставить человека сражаться с камнями, чтобы выращивать такой жалкий лук. Тем не менее, надевая блузу, аббат прятался, боясь как бы это не вызвало насмешек прихожан. Лазар собрался было уходить, но вдруг увидел, что священник достал из кармана трубку, набил ее, уминая табак большим пальцем, зажег и стал раскуривать, громко причмокивая губами. Едва он с наслаждением сделал несколько затяжек, как заметил молодого человека. Он испуганно вздрогнул, хотел было спрятать трубку, потом рассмеялся и крикнул:

— Ага, вышли погулять… Зайдите, посмотрите мой сад.

Когда Лазар подошел, он шутливо добавил:

— Каково? Накрыли меня врасплох… У меня только это и есть, мой друг, а бога это нисколько не оскорбит.

И он громко запыхтел, лишь изредка вынимая трубку изо рта, чтобы произнести несколько отрывистых слов. Его мысли занимал кюре Вершмона: вот счастливый человек, у него чудесный сад, а земля настоящий чернозем, что угодно будет расти, и видите, какая несправедливость, — он даже грабель в руки не берет. Потом священник стал жаловаться, что картофель вот уже два года подряд не уродился, хотя почва для него вроде подходящая.

— Я не хочу вам мешать, — сказал Лазар. — Продолжайте работу.

Аббат сразу же взялся за лопату.

— Признаться, вы правы… Мальчуганы скоро придут на занятия, а мне необходимо закончить грядку.

Лазар сел на гранитную скамью, видимо, бывший надгробный камень, прислоненный к низкой ограде кладбища. Он стал наблюдать, как аббат Ортер воюет с камнями, слушал тонкий голос этого наивного старого ребенка, и у него возникло желание быть таким же бедным и простым, с бесхитростным умом и спокойной плотью. Раз епархия до старости продержала этого добряка в таком бедном приходе, стало быть, его считали уж очень недалеким. Впрочем, священник был не из тех, кто жалуется, и честолюбие его было вполне удовлетворено, если он имел кусок хлеба и кружку воды.

— Не слишком-то весело жить среди этих крестов, — вслух подумал молодой человек.

Изумленный священник перестал копать.

— Почему не слишком весело?

— Смерть всегда перед глазами, вероятно, она снится вам по ночам.

Аббат не торопясь вынул изо рта трубку и сплюнул.

— Право, я никогда не думал об этом… Все мы в руках господа.

Он снова взялся за лопату и, нажав каблуком, всадил ее в землю. Вера ограждала его от страха и сомнений, он ограничивался догмами катехизиса: люди умирают и возносятся на небо, это очень просто и очень утешительно. И он спокойно улыбался, наивная вера в спасение души вполне удовлетворяла его ограниченный ум.

С того дня Лазар почти каждое утро заходил на огород священника. Он садился на старый камень и забывался, наблюдая за тем, как кюре обрабатывает свои грядки, успокоенный на какое-то время этой слепотой простака, который живет за счет смерти, нисколько ее не страшась. Почему он не может стать ребенком, как этот старик? Втайне Лазар надеялся, что в беседах с этим простодушным человеком, спокойное невежество которого восхищало его, ему удастся возродить в себе былую веру. Он тоже приносил трубку, и оба курили, рассуждая о слизняках, пожирающих салат, или о навозе, который нынче очень вздорожал, ибо священник редко говорил о боге, приберегая его для собственного спасения, так как опыт старого исповедника приучил его к терпимости. Пусть другие занимаются своими делами, а он будет делать свое. После тридцати лет тщетных увещеваний и угроз, он ограничивался лишь строгим исполнением своих обязанностей и разумной благотворительностью, памятуя, что своя рубашка ближе к телу. Очень мило, что этот молодой человек ежедневно приходит, и, не желая докучать ему и спорить с его парижскими взглядами, он предпочитал вести с ним нескончаемые беседы о своем саде, а у молодого человека шумело в ушах от этого пустословия, и иногда ему казалось, что он вот-вот вернется к счастливой поре невежества и избавится от всяких страхов.

Но утра следовали одно за другим, а ночью Лазар снова мучился бессонницей в своей комнате, одержимый воспоминаниями о матери, не имея мужества погасить лампу. Вера в нем умерла. Как-то, когда оба они сидели в саду на скамье и курили, аббат Ортер вдруг спрятал трубку, услышав шаги за грушевыми деревьями. Это Полина пришла звать кузена домой.

— Приехал доктор, — сказала она, — я пригласила его к завтраку… Ты придешь?

Она улыбнулась, заметив трубку под блузой аббата. Тогда он достал ее, снова сунул в рот и добродушно рассмеялся, как всегда, когда его застигали врасплох.

— Это очень глупо, можно подумать, будто я совершаю преступление… Ну-ка, выкурю трубочку при вас.

— Знаете что, господин кюре, — весело сказала Полина, — пойдемте к нам, позавтракаете вместе с доктором, а трубку выкурите за десертом.

Обрадованный священник тут же крикнул:

— Отлично, согласен!.. Идите вперед, я только надену сутану. И, честное слово, захвачу с собой трубку!

За этим завтраком в столовой впервые снова звучал смех. Аббат Ортер во время десерта закурил к общему изумлению, но он блаженствовал так добродушно, что все тут же к этому привыкли. Шанто много ел и постепенно разговорился, его утешало, что в дом снова вошло дуновение жизни. Казенов рассказывал истории о туземцах, а Полина сияла и радовалась этому оживлению, надеясь отвлечь Лазара от его мрачных мыслей.

С того дня Полина решила возобновить субботние обеды, прерванные из-за смерти тетки. Кюре и доктор снова стали регулярно посещать их, наладилась прежняя жизнь. Гости шутили, вдовец хлопал себя по колену, уверяя, что, не будь этой проклятой подагры, он бы охотно пустился в пляс, до того у него еще веселый прав. Один только сын был угрюм и расстроен, то он говорил со злым раздражением, то внезапно вздрагивал во время шумной беседы.

В один из субботних вечеров, когда они уже сидели за жарким, аббата Ортера позвали к умирающему. Он не допил свое вино и тут же ушел, не слушая доктора, который смотрел больного перед обедом и поэтому кричал аббату вслед, что тот уже не застанет его в живых. В этот вечер священник показался всем таким ограниченным, что даже Шанто после его ухода заявил:

— Бывают дни, когда он не больно умен.

— Я хотел бы быть на его месте, — резко сказал Лазар. — Он счастливее нас.

Доктор рассмеялся.

— Возможно. Но ведь Матье и Минуш еще счастливее нас… Узнаю современную молодежь, вы вкусили от древа познания и заболели, ибо вас уже не могут удовлетворить устаревшие идеи абсолюта, которые вы всосали с молоком матери. Вам хотелось бы найти в науке сразу и оптом все истины, а мы еще только-только разгадываем их, и, несомненно, потребуются века, чтобы разобраться во всем. Вот вы и начинаете отрицать науку, бросаетесь обратно к религии, которая вам уже чужда, впадаете в пессимизм… Это болезнь конца века, а вы все новоявленные Вертеры.

Доктор оживился, то была его излюбленная тема. Лазар, споря с ним, в свою очередь преувеличивал свое неверие, свое убеждение в обреченности всего человечества.

— Как жить, если ежеминутно все может рухнуть у тебя под ногами?

Старик воскликнул со страстным юношеским воодушевлением:

— Живите, разве недостаточно того, что вы живете на свете? Радость обретают в деятельности. — И вдруг он обратился к Полине, которая с улыбкой слушала его: — Вот хотя бы вы, объясните ему, как вам удается быть всегда довольной.

— О! что до меня, — ответила она шутливым тоном, — я стараюсь отвлечься от грустных мыслей. Когда мне становится грустно, я думаю о других, — это занимает меня и помогает терпимо относиться ко злу.

Видимо, этот ответ рассердил Лазара, и он стал утверждать из дурной потребности противоречить, что женщине необходима религия. Он притворялся, будто не понимает, почему Полина уже давно не соблюдает обрядов. А она совершенно спокойно привела свои доводы:

— Это очень просто, исповедь оскорбила меня, думаю, не одну лишь меня, но и многих женщин… И потом я не могу верить в то, что мне кажется неразумным. Зачем же лгать, делая вид, будто веришь?.. К тому же меня не тревожит неведомое, все в жизни закономерно, самое лучшее — как можно спокойнее ждать будущего.

— Замолчите, идет аббат, — прервал их Шанто, которому наскучил этот разговор.

Больной умер, и аббат спокойно продолжал обедать, выпили по рюмочке шартреза.

Теперь Полина взяла на себя руководство домом, как веселая, рачительная и опытная хозяйка. Она следила за закупками, входила во все мелочи, и связка ключей звенела у нее на поясе. Это произошло совершенно естественно и, видимо, не вызвало протеста со стороны Вероники. Но после смерти г-жи Шанто служанка стала замкнутой, как бы пришибленной. Казалось, в ней исподволь происходил перелом: возвращалась любовь к покойнице и вновь зарождалась подозрительность и неприязнь к Полине. Тщетно Полина старалась говорить с ней ласково, она обижалась на каждое слово и ворчала, оставаясь одна на кухне. Когда после долгого и упорного молчания она начинала думать вслух, недавняя катастрофа вновь повергала ее в ужас. Разве она знала, что госпожа помрет? Уж конечно, она никогда не стала бы говорить о ней дурно. Справедливость прежде всего, нельзя убивать людей, если даже у них есть недостатки. Впрочем, она умывает руки, ее дело сторона, тем хуже для той особы, которая повинна в несчастье! Но это оправдание не успокаивало ее, она продолжала бормотать, как бы защищаясь от мнимой вины.

— Что ты так мучаешь себя? — спросила у нее однажды Полина. — Мы сделали все, что могли, против смерти мы бессильны.

Вероника покачала головой.

— Будет вам, так не умирают… Какой бы ни была госпожа, но она взяла меня к себе девчонкой, и пусть у меня отсохнет язык, ежели я хоть капельку замешана в этой истории. Лучше не говорить об этом, не то кончится плохо.

Ни Лазар, ни Полина не упоминали больше о свадьбе. Шанто, подле которого девушка обычно сидела с рукодельем, чтобы ему было веселее, отважился как-то намекнуть на их брак, желая покончить с этим делом теперь, когда уже нет никаких препятствий. В нем говорила главным образом потребность удержать Полину, страх, что он окажется в руках служанки, если племянница когда-нибудь уедет от них. Полина объяснила, что нельзя ничего решить, пока длится траур. Но не одними приличиями были продиктованы эти разумные речи: девушка рассчитывала, что время даст ответ на вопрос, который она не смела задать себе самой. Эта внезапная смерть, страшный удар, от которого и она и кузен до сих пор не оправились, как бы притупила свежую рану, нанесенную их дружбе. Они постепенно приходили в себя и снова начинали страдать, обнаружив под непоправимой утратой свою личную драму: уличенная и изгнанная Луиза, разбитая любовь, может быть, даже перемена всей жизни. Как им теперь поступить? Любят ли они по-прежнему друг друга, возможен ли, разумен ли их брак? Все это всплывало среди смятения, в которое их обоих повергла смерть, но казалось, ни он, ни она не торопятся принять решение.

Однако у Полины воспоминание об обиде как-то сгладилось. Она уже давно простила Лазара и готова была протянуть ему обе руки в день, когда он придет с повинной. То было не ревнивое желание восторжествовать, видеть его униженным, она думала только о его благе, даже хотела вернуть ему слово, если он ее разлюбил. Но сомнения терзали ее. Вспоминает ли он еще Луизу? Или, напротив, забыл и снова вернулся к прежней детской любви? Когда она размышляла о том, что лучше отказаться от Лазара, чем сделать его несчастным, все ее существо изнемогало от боли, Полина знала, что у нее хватит на это мужества, но жить без него она не сможет.

Сразу после смерти тетки Полине пришла в голову великодушная мысль: помириться с Луизой. Шанто может написать ей, а она добавит несколько слов, подтвердит, что все забыто. Они так одиноки, им так грустно, что присутствие этой шаловливой, как ребенок, девушки развлечет всех. И, наконец, после всего пережитого, недавнее прошлое казалось очень далеким, Полину мучили также угрызения совести за резкую вспышку, которую она себе позволила. Но всякий раз, когда Полина хотела заговорить об этом с дядей, что-то противилось в ней: Не значит ли это рисковать своим будущим, искушать Лазара и потерять его? Возможно, у Полины хватило бы смелости и гордости подвергнуть Лазара этому испытанию, если бы чувство справедливости не возмущалось в ней. Все можно простить, только не предательство. К тому же разве ее одной недостаточно, чтобы снова вернуть радость в дом? Зачем приглашать чужую, когда она сама до краев переполнена любовью и преданностью? Она не отдавала себе отчета, что в ее самопожертвовании есть гордость, а в ее милосердии — ревность. Сердце ее ликовало, она горячо надеялась быть единственной отрадой близких.

Отныне это стало смыслом ее жизни. Полина старалась изо всех сил, она изощрялась, чтобы вокруг нее все были счастливы. Никогда еще она не проявляла такого мужества, жизнерадостности и доброты. Каждое утро она просыпалась с улыбкой, пытаясь скрыть свои собственные горести, чтобы не усугублять страданий окружающих. Она преодолевала все своей мягкостью и обходительностью, у нее был такой ровный характер, что она обезоруживала злую волю. Крепкая и здоровая, как молодое деревцо, она чувствовала себя теперь прекрасно, а радость, которую она излучала, была лишь отблеском ее здоровья. Она с восторгом встречала каждый новый день, с удовольствием делала сегодня то же, что и вчера, не желая ничего большего, безмятежно ожидая завтрашнего утра. Пусть сумасбродка Вероника с ее вечными причудами ворчит у своей плиты, — новая жизнь изгоняла траур из дома, смех, как в былые времена, оживлял комнаты, разносился веселым эхом по лестнице. Особенно восхищен был этим дядя, ибо печаль всегда тяготила его, даже больной, прикованный к креслу, он не унывал и охотно мурлыкал игривые песенки. Хотя жизнь его превратилась в пытку, он крепко цеплялся за нее с отчаянием калеки, который хочет существовать, несмотря на все страдания. Каждый прожитый день был победой, и ему казалось, что племянница согревает дом, словно яркое солнце, в лучах которого нельзя умереть.

Полину огорчало лишь одно: Лазар не поддавался ее утешениям. Она беспокоилась, видя, как он снова впадает в черную меланхолию. В его скорби о матери таился все усиливающийся страх смерти. Когда время смягчило первый приступ горя, этот страх вернулся, еще усиливаемый боязнью наследственности. Он был глубоко убежден, что тоже умрет от сердца, что скоро наступит трагический конец. Каждую минуту Лазар прислушивался к своим внутренним недугам с таким нервным напряжением, что как бы улавливал ход всего механизма: то мучительные спазмы в желудке, то колики в почках, то боли в печени. Но все перекрывал стук сердца, оно оглушало его, как удары колокола, оно отдавалось везде, даже в копчиках пальцев. Стоило ему положить локоть на стол, как сердце начинало биться в локте, если он опирался затылком на спинку кресла, сердце начинало биться в затылке, если ложился, сердце стучало в ногах, в боку, в животе, и все время это хриплое тиканье отмеривало ему минуты жизни, словно скрипящие часы, у которых кончается завод. Во власти навязчивой идеи он непрерывно изучал свое тело и каждую минуту ждал конца: все органы износятся, распадутся на части, и чудовищно расширенное сердце сильными ударами молота само разрушит этот механизм. Такую жизнь нельзя назвать жизнью: прислушиваться, дрожать, сознавая хрупкость своего организма, ожидая, что любая песчинка вот-вот все уничтожит.

Поэтому все прежние страхи Лазара усилились. На протяжении многих лет, когда он ложился, мысль о смерти пронзала его мозг и леденила кровь. Теперь он не смел уснуть из боязни, что больше не проснется. Он ненавидел сон, ему противно было чувствовать, как слабеет все его существо, как он погружается в небытие. Внезапные резкие пробуждения среди ночи еще больше потрясали Лазара, — словно гигантская рука хватала его за волосы, извлекала из мрака и снова швыряла в жизнь. В такие минуты его охватывал ужас перед неведомым. Никогда он еще не испытывал такого отчаяния, он ломал руки и твердил: ‘Боже! боже! придется умереть!’ Каждый вечер Лазар так мучился, что предпочитал совсем не ложиться. Он заметил, что днем, прикорнув на диване, он тут же засыпал как младенец, без внезапных мучительных пробуждений. Это был отдых, восстанавливающий силы, глубокий сон, зато такая привычка вконец испортила ему ночи. Высыпаясь после обеда, он постепенно дошел до хронической бессонницы и забывался лишь под утро, когда с зарей исчезали ночные страхи.

Однако бывали и передышки. Иной раз по две, по три ночи сряду призрак смерти не навещал его. Как-то Полина обнаружила у Лазара календарь, весь исчерканный красным карандашом. Она спросила с изумлением:

— Что ты здесь подчеркиваешь?.. Вот отмечены какие-то даты!

— Я, я ничего не отмечаю… Просто так…

Она весело продолжала:

— А я думала, что только девушки доверяют календарю самые сокровенные тайны… Если ты о нас думал все эти дни, то это весьма любезно… Ага! У тебя завелись секреты!

Но, видя, что Лазар все больше и больше смущается, она из сострадания к нему умолкла. Она заметила, как по бледному лицу молодого человека промелькнула знакомая тень, неведомая болезнь, от которой она не могла исцелить его.

С некоторых нор Лазар изумлял ее новой манией. Убежденный, что скоро наступит конец, он не мог выйти из комнаты, закрыть книгу, взять в руки какой-нибудь предмет без мысли, что делает это последний раз, что он не увидит больше ни этой вещи, ни книги, ни комнаты. У него появилась привычка прощаться с вещами, болезненная потребность взять какую-либо вещь в руки, рассмотреть напоследок. Кроме того, он был одержим манией симметрии: три шага налево, три шага направо, к креслам, стоявшим по обе стороны камина, или к дверям нужно прикоснуться равное число раз. В основе лежало нелепое суеверие, будто если дотронуться до предмета, к примеру, пять или семь раз в особом порядке, то это может отсрочить последнее прощание. Несмотря на живой ум, на отрицание сверхъестественного, он с тупостью дикаря проделывал бессмысленные движения, скрывая это, как позорную болезнь. То была расплата — результат нервного расстройства у пессимиста и позитивиста, который прежде заявлял, что верит только фактам и личному опыту. Из-за этого Лазар становился совершенно несносным.

— Что ты там топчешься? — кричала Полина. — Вот уже третий раз ты возвращаешься к шкафу и трогаешь ключ… Полно, он не улетит.

По вечерам Лазар долго не уходил из столовой, расставляя стулья в определенном порядке, хлопая дверью установленное число раз, а потом возвращался, чтобы положить руки, сперва правую, а затем левую, на деревянную модель — шедевр деда. Полина ждала его у лестницы и под конец начинала насмехаться над ним,

— Каким маньяком ты станешь к восьмидесяти годам!.. Скажи на милость, ну можно ли так терзать вещи?

С течением времени она перестала подшучивать над ним, всерьез встревоженная его болезнью. Как-то утром она вошла в ту минуту, когда он семь раз целовал спинку кровати, на которой скончалась мать. Полина была огорчена, она угадывала муки, которыми он отравлял себе существование. Когда он бледнел, прочитав в газете какую-нибудь отдаленную дату двадцатого века, Полина смотрела на него с состраданием, а он отворачивал голову. Чувствуя, что его разгадали, он бежал, чтобы запереться в своей комнате, сконфуженный, как женщина, которую застали неодетой. Сколько раз он называл себя трусом! Сколько раз он клялся, что будет бороться со своей болезнью! Он убеждал самого себя, старался мужественно смотреть смерти в лицо и, желая бросить ей вызов, вместо того чтобы провести ночь в кресле, сразу ложился в кровать. Смерть может прийти, он ждет ее как избавление. Но тут же начинало бешено колотиться сердце — и все клятвы были забыты: снова холодное дыхание леденило кровь, снова он воздевал руки, крича: ‘Боже! Боже!’ То были страшные припадки, которые наполняли его стыдом и отчаянием. В ту пору нежность и жалость кузины вконец подавляли его. Жизнь стала невыносимой. Просыпаясь, Лазар не был уверен, что доживет до вечера. В этом постоянном распаде всего его существа несчастный сперва утратил жизнерадостность, а потом совсем обессилел.

Тем не менее Полина надеялась преодолеть все своим гордым самопожертвованием. Угадав его болезнь, она хотела передать Лазару часть своего мужества, заставить его полюбить жизнь. Но ее благие порывы терпели поражение. Сперва она решила напасть на него прямо и снова стала подшучивать ‘над этим гнусным зверем, именуемым пессимизмом’. Что ж это такое? Выходит, она одна должна служить обедни великому святому Шопенгауэру, а Лазар, как и все эти пустословы-пессимисты, готов взорвать мир при помощи петарды, однако сам решительно отказывается взлететь на воздух. Слушая ее насмешки, Лазар натянуто улыбался и, видимо, так страдал, что она прекратила их. Потом она попробовала утешения, которыми успокаивают детей, когда у них ‘бобо’, она пыталась создать ему приятную обстановку, спокойную, мирную и веселую. Он всегда видел ее счастливой, свежей, от нее хорошо пахло жизнью и молодостью. Дом был полон солнца. Ему нужно было только отдаться жизни, но этого он не умел, благополучие окружающих только усиливало его страх перед потусторонним миром. Наконец Полина пустилась на хитрость, решив увлечь его каким-нибудь интересным делом, которое захватило бы его. Лазар томился от безделья, не имея ни к чему склонности, даже читать ему было трудно, и он проводил дни, непрерывно терзая себя.

На какую-то минуту в Полине ожила надежда. Они вышли погулять на берег, и вдруг Лазар при виде разрушенных волнорезов и дамбы принялся ей объяснять новую систему заграждений, которая выдержит наверняка. Беда произошла потому, что раскосы были недостаточно крепки, нужно сделать их вдвое толще и дать центральной балке более резкий наклон. Лазар говорил прежним звонким голосом, глаза у него блестели как в былое время. Полина начала убеждать его скорее приступить к делу. Деревня обречена, каждый прилив уничтожает ее все больше и больше, если он съездит к префекту, то несомненно получит субсидию, к тому же она снова даст ему ссуду, это доброе дело, и она горда, что может принять в нем участие. В сущности, Полина жаждала приобщить его к деятельности, она готова была даже ухлопать на это остаток своего состояния. Но Лазар пожал плечами. К чему? Он побледнел при мысли, что если он начнет эту работу, то умрет, не успев ее закончить. Поэтому, чтобы скрыть волнение, он сослался на свою злобу против рыбаков Бонвиля.

— Негодяи! Они еще издевались надо мной, когда это чертово море все разгромило!.. Нет, нет, пусть оно прикончит их! Они не будут больше потешаться над моими ‘спичками’, я не доставлю им этого удовольствия.

Полина мягко пыталась успокоить его. Эти люди так несчастны! С той поры как прилив снес дом Утлара, самый крепкий из всех, и три лачуги бедняков, они еще больше обнищали. Утлар, прежде слывший богачом в этой местности, еще кое-как устроился повыше в старом сарае, на расстоянии метров двадцати. А другие рыбаки, не зная, где укрыться, ютились теперь в шалашах, сколоченных из каркасов старых лодок. Это была удручающая нищета, спали вповалку, как дикари, женщины и дети кишели паразитами и погрязли в пороке. Пожертвования, собранные в округе, уходили на водку. Эти несчастные тут же все продавали: одежду, кухонную утварь, мебель, чтобы купить бутылку злосчастного кальвадоса, от которого они валились с ног как мертвые. Одна только Полина все еще защищала их, священник махнул на них рукой, Шанто собирался подать в отставку, не желая больше быть мэром шайки негодяев. А Лазар, когда Полина пыталась возбудить в нем жалость к этим пьянчужкам, разоренным морем, повторял довод отца:

— Кто заставляет их оставаться здесь? Пусть строятся где-нибудь в другом месте… Право, нельзя же быть такими идиотами и гнездиться у самого моря!

Все так говорили. На рыбаков сердились, называли их проклятыми упрямцами. Они и впрямь походили на упрямых, недоверчивых животных. Раз они здесь родились, почему же они должны уходить? Отцы и деды жили здесь сотни лет, куда же им деваться, нечего им делать на чужой земле. А Пруан, когда был сильно выпивши, говорил: ‘Не тут, так там, все равно подыхать’.

Полина улыбалась, одобрительно кивая головой, ибо счастье, по ее мнению, зависело не от людей, не от обстоятельств, а от уменья приспособиться к обстановке. Она стала еще заботливее, еще шире оказывала помощь беднякам. Ей удалось привлечь Лазара к делам благотворительности, она надеялась заинтересовать его, вызвать в нем жалость, заставить забыть самого себя. Теперь он каждую субботу проводил с ней, и оба с четырех до шести принимали маленьких деревенских друзей Полины, целый хвост оборванных ребятишек, которых родители посылали за милостыней к барышне. Это были полчища сопливых мальчишек и вшивых девчонок.

В одну из суббот шел дождь, и Полина не могла производить раздачу на террасе, как обычно. Лазару пришлось пойти за скамьей и поставить ее на кухне.

— Сударь, — воскликнула Вероника, — неужто барышня решила пустить весь этот вшивый сброд сюда?.. Хорошо придумала, нечего сказать! Видно, вам хочется есть суп со вшами.

Полина вошла, неся мешочек серебряных монет и ящичек лекарств. Она ответила, смеясь:

— Полно, Вероника! Подметешь лишний раз, только и всего… И потом на дворе такой ливень, наверняка он отмыл этих бедных малышей.

И вправду, у вошедших были розовые мордочки, вымытые дождем. Но они так промокли, что с лохмотьев лилась вода, и на плитках пола образовались лужи. Дурное настроение служанки особенно усилилось, когда барышня приказала ей подбросить в печку охапку хвороста, чтобы обсушить немного ребят. Подвинули скамью к печке. Вскоре на нее уселась рядышком, зябко прижавшись друг к другу, бойкая детвора, пожирая глазами все, что лежало на кухне, — начатые бутылки, остатки мяса, пучок моркови, брошенный на чурбан.

— Ну виданное ли дело! — продолжала ворчать Вероника. — Здоровенные парни и девки, пора бы уж самим зарабатывать на хлеб!.. Что ж, валяйте, они не прочь, чтобы вы возились с ними, как с сосунками, и до двадцати лет, коли вам так хочется!

Полина вынуждена была прикрикнуть на нее:

— Ну перестань! Хоть они и выросли, а есть им все-таки надо.

Полина села за стол, разложив перед собой деньги и продукты, и только собралась вызвать кого-то из ребят, как вдруг Лазар, стоявший подле нее, воскликнул, увидев в толпе сына Утлара:

— Я запретил тебе приходить, лодырь!.. Неужто твоим родителям не стыдно посылать тебя за милостыней, ведь у них еще есть средства на жизнь, а многие умирают от голода.

Сын Утлара, худой, чересчур долговязый для своих пятнадцати лет мальчишка, с печальным и испуганным выражением лица, начал хныкать:

— Они бьют меня, если я отказываюсь идти… Она отхлестала меня веревкой, а отец выгнал на улицу.

Он подвернул рукав и показал лиловый синяк от удара веревкой с узлом на конце. Прежде мачеха была у них служанкой, а потом его отец женился на ней, и она нещадно била парня. После разорения Утлары стали еще более скупыми и жестокими. Теперь они жили в клоаке и вымещали свою злобу на мальчике.

— Положи ему на локоть компресс из арники, — мягко сказала Полина Лазару.

Потом она дала мальчику монету в сто су.

— На, возьми, и предупреди их, что, если в следующую субботу у тебя будут следы от побоев, ты не получишь ни гроша.

Другие ребята, сидевшие на скамье, развеселились, огонь согревал им спину, они посмеивались и подталкивали друг друга локтями в бок. От их одежды шел пар, тяжелые капли воды стекали с босых ног. Один мальчишка, еще совсем малыш, украл морковку и украдкой грыз ее.

— Кюш, встань, — сказала Полина. — Ты передал матери, что я постараюсь поместить ее в больницу для хроников в Байе?

Мать Кюша, эта несчастная, брошенная женщина, которая стала проституткой и валялась с кем попало во всех канавах за три су или кусочек сала, в июле сломала себе ногу. Она сильно хромала, но ее отталкивающая внешность и искалеченная нога не лишили ее старых клиентов.

— Да, я ей говорил, — ответил мальчишка хриплым голосом. — Она не хочет.

Кюш стал коренастым малым, ему шел уже семнадцатый год. Он неуклюже стоял, опустив руки и переминаясь с ноги на ногу.

— Как это не хочет? — воскликнул Лазар. — Ты тоже не хочешь работать, ведь я велел тебе прийти на неделе вскопать грядки и еще по сей день жду тебя.

Мальчишка по прежнему переминался с ноги на ногу.

— У меня времени не было.

Видя, что Лазар вот-вот выйдет из себя, Полина вмешалась:

— Садись, поговорим потом. Подумай хорошенько, не то и я рассержусь.

Пришла очередь маленькой Гонен. Ей уже исполнилось тринадцать лет. Она по-прежнему была хорошенькой, розовое личико обрамляли растрепанные белокурые волосы. Не ожидая вопросов, она стала трещать без умолку, выбалтывая семейные тайны со всеми подробностями. Она рассказала, что у отца отнялись руки и язык, он уже только мычит, как скотина. Дядя Кюш, бывший матрос, который бросил жену, теперь обосновался у них, восседает за столом и спит с матерью на кровати, нынче утром он набросился на старика и хотел прикончить его.

— Мать тоже избивает больного. По ночам она встает в одной рубашке и вместе с Кюшем выливает на отца целые горшки холодной воды, потому что он громко стонет и мешает им спать… Видели бы вы, барышня, до чего они его довели! Он совсем голый, ему нужно белье, ведь у него пролежни…

— Ладно, замолчи! — сказал Лазар, прерывая ее, между тем как Полина, разжалобившись, послала Веронику за двумя простынями.

Лазар находил, что эта девчонка чересчур разбитная для своих лет. Он был уверен, что, хотя ей иногда и перепадают оплеухи, она тоже грубо обращается с отцом, а уж все, что ей здесь дают, — деньги, мясо, белье, разумеется, достается не калеке, а идет на выпивку матери и ее любовнику. Он резко спросил:

— Что ты делала позавчера в лодке Утлара с мужчиной и почему он убежал при виде меня?

Она натянуто рассмеялась.

— Какой же это мужчина? Это был он, — ответила она, кивая на мальчишку Кюша. — Он толкал меня сзади.

Лазар снова прервал ее.

— Да, да, я все прекрасно видел, ты задрала свои юбки на голову. Рановато начинаешь, в тринадцать лет!

Полина положила ему руку на плечо: все дети, даже малыши, прислушивались, широко раскрыв блестящие озорные глаза, в которых отражались ранние пороки. Как приостановить это растление в среде, где самки, самцы и их детеныши развращают друг друга. Передав девочке две простыни и литр вина, Полина с минуту шептала ей что-то на ухо, стараясь застращать ее последствиями, к которым приведут эти мерзости, уверяя, что она заболеет и подурнеет еще до того, как станет настоящей женщиной. Это был единственный способ воздействовать на нее.

Лазар, чтобы ускорить раздачу, которая надоела ему и даже под конец стала раздражать, подозвал дочь Пруана.

— Вчера вечером твой отец и мать снова напились… А ты, говорят, даже была пьянее их.

— О нет, сударь, у меня болела голова.

Лазар поставил перед ней тарелку, на которой были разложены фрикадельки из сырого мяса.

— Ешь!

С наступлением половой зрелости ее снова мучила золотуха и нервное расстройство. Болезнь еще усилилась от алкоголя, с тех пор как она начала пьянствовать вместе с родителями. Проглотив три фрикадельки, девочка нахмурилась, и на губах ее появилась гримаса отвращения.

— Хватит с меня, больше не могу.

Полина взяла бутылку.

— Это тебе полезно, — сказала она. — Если ты не съешь мясо, то не получишь хинной настойки.

Глядя сверкающими глазами на полный стакан, девочка преодолела свое отвращение и все съела, потом выпила настойку, опрокинув стакан ловким движением заправского пьяницы. Но она не уходила, умоляя барышню дать ей бутылку с собой, говоря, что ей очень трудно являться сюда ежедневно. Она будет спать с бутылкой, спрячет ее под юбками, и ни мать, ни отец не смогут ее найти. Полина отказала наотрез.

— Ты сама выпьешь ее прежде, чем успеешь дойти до берега, — сказал Лазар. — Теперь с тобой нужно держать ухо востро, маленькая пьянчужка!

Скамейка постепенно пустела, дети вставали один за другим, чтобы взять деньги, хлеб или мясо. Некоторые, получив свою долю, хотели еще погреться у огня, но Вероника, увидев, что пучок моркови наполовину съеден, безжалостно выставляла их под дождь. Слыханное ль дело? Слопали морковь прямо с землей! Вскоре остался только Кюш, который сидел с хмурым видом в ожидании нравоучения. Полина позвала его, долго вполголоса говорила с ним и под конец все-таки дала ему хлеба и сто су, как обычно, он ушел своей вихляющей походкой с видом злого и упрямого зверька, пообещав, что придет работать, но твердо решив ничего не делать.

Служанка вздохнула было с облегчением, но тут же воскликнула:

— Стало быть, не все убрались? Вон еще одна, там в углу.

То была маленькая Турмаль, ублюдок, бродяжка с большой дороги, которая в свои десять лет казалась карлицей. Только ее наглость возрастала с годами, она становилась все озлобленнее, все назойливее, с пеленок обученная попрошайничать, она была похожа на маленьких уродцев, которых делают бескостными для цирковых номеров. Она сидела на корточках, между буфетом и печкой, забившись в самый угол, словно боясь, чтобы ее не уличили в чем-нибудь дурном. Это показалось подозрительным.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Полина.

— Греюсь.

Вероника беспокойным взглядом окинула кухню. В прошлые субботы, когда дети сидели на террасе, у нее уже пропали некоторые мелочи. Но теперь казалось, все в порядке, и девчонка мигом выскочила и залопотала пронзительным голосом:

— Папа в больнице, дедушка ушибся на работе, маме не в чем выйти, у нее нет платья… Сжальтесь над нами, добрая барышня…

— Перестань нам морочить голову, лгунья! — воскликнул возмущенный Лазар. — Твой отец сидит в тюрьме за контрабанду, а дед вывихнул руку, когда таскал устриц в садке Рокбуаза, а если у твоей матери нет платья, значит она умеет воровать в одной рубашке, говорят, она снова придушила пять кур у вершмонского трактирщика… Как ты смеешь издеваться над нами и лгать, ведь мы все знаем не хуже тебя? Ступай, рассказывай сказки прохожим на большой дороге.

Казалось, девочка ничего не слышала. Она опять заныла с наглым бесстыдством:

— Сжальтесь, добрая барышня, мужчины больны, а матери не в чем выйти… Господь вас вознаградит…

— Вот возьми! И не лги больше, — сказала Полина, протягивая ей монету, чтобы покончить с этим.

Девчонка схватила деньги, одним прыжком выбежала из кухни и понеслась через двор так быстро, как только позволяли ее короткие ноги. Но в эту самую минуту раздался крик Вероники:

— Господи! А где же бокал? Он стоял на буфете!.. Барышня, она утащила бокал!

Вероника тотчас же бросилась во двор, в погоню за воровкой. Через две минуты она привела ее за руку со свирепым видом жандарма. Большого труда стоило обыскать ее, девчонка отбивалась, кусалась, царапалась, визжала, словно ее режут. В карманах бокала не оказалось, его нашли под лохмотьями, заменявшими ей рубаху: она сунула его за пазуху. Перестав плакать, она стала нагло утверждать, что ничего не знает, верно, он сам туда свалился, когда она сидела на полу.

— Господин кюре давно говорил, что она нас обворует, — твердила Вероника. — Будь на то моя воля, я бы сейчас же послала за полицией!

Лазар тоже грозил ей тюрьмой, возмущенный нахальным поведением девчонки, а та извивалась, как змея, которой наступили на хвост. Ему хотелось избить ее.

— Верни то, что тебе дали, — крикнул он. — Где монета?

Но она тут же поднесла монету ко рту, собираясь проглотить ее. Полина выручила девчонку, сказав:

— Оставь монету у себя, но передай родным, что это в последний раз. Я приду сама, погляжу, в чем вы нуждаетесь… Ступай!

Слышно было, как босые ноги девчонки зашлепали по лужам, потом наступила тишина. Вероника отодвинула скамью и наклонилась с губкой, чтобы подтереть лужи, которые натекли с лохмотьев. Ну и отрава! Эти попрошайки до того провоняли ее кухню, что она распахнула все двери и окна. Полина спокойно, не говоря ни слова, взяла мешочек с деньгами и собрала лекарства, а раздраженный Лазар, зевая от отвращения и скуки, пошел к колодцу вымыть руки.

Полину огорчало, что Лазар совсем не интересуется ее маленькими деревенскими друзьями. Если он и соглашался помогать по субботам, то лишь из любезности к ней, сердце его не лежало к этому делу. Полину ничто не отталкивало, ни нищета, ни порок, а Лазара раздражали и огорчали эти уродливые явления. Она всегда оставалась спокойной и веселой, исполненная любви к ближним, а он, едва оторвавшись от своих раздумий, тотчас же обнаруживал в окружающем мире новые причины для черной меланхолии. Мало-помалу он начал страдать при виде этих оборванных, неопрятных ребят, в которых уже гнездились все людские пороки. Эти выродки вконец отравляли ему жизнь, после встреч с ними он уходил с террасы усталый, измученный, исполненный презрения к человеческому стаду. Под конец эти два часа, посвященные добрым делам, только озлобили его, он стал отрицать пользу милостыни и высмеивать благотворительность. Он кричал, что следовало бы уничтожить это гнездо вредных насекомых, а не помогать им вырасти. Полина слушала, потрясенная его жестокостью, глубоко опечаленная тем, что они на все смотрят по-разному.

В эту субботу, когда они остались вдвоем, молодой человек выразил все свои муки в одной фразе:

— У меня такое чувство, точно я вылез из помойной ямы. — И потом добавил: — Как ты можешь любить этих ублюдков?

— Потому что я люблю их ради них самих, а не ради себя, — ответила девушка. — Разве ты не подобрал бы на дороге паршивую собаку?

— Собака не человек, — возразил он, пожав плечами.

— Помогать во имя сострадания, разве этого мало? — продолжала Полина. — Жаль, конечно, что они не исправляются, тогда, может быть, уменьшилась бы и их нищета. Но если они сыты, если им тепло, этого с меня достаточно, я довольна: как-никак, а горя стало чуть поменьше… Зачем же требовать от них еще благодарности за то, что мы для них делаем? — И она с грустью закончила: — Мой бедный друг, я вижу, тебя это совсем не занимает, пожалуй, лучше, если ты перестанешь мне помогать… Я не хочу ожесточать твое сердце, делать тебя злее, чем ты на самом деле.

Лазар все больше отдалялся от нее. Полина бесконечно страдала, убедившись в своем бессилии излечить его от приступов страха и тоски. Она не могла приписать его раздражительность одной лишь болезни, тайной муке, она пыталась найти другие причины его грусти. Снова ей пришла в голову мысль о Луизе. Несомненно, он думает все время об этой девушке, мучительно страдает от разлуки с ней. В такие минуты Полина вся холодела и, стараясь обрести былую гордость в самоотречении, снова давала себе клятву любовью и заботой создать счастливую жизнь своим близким.

Как-то вечером у Лазара вырвались жестокие слова.

— До чего мы здесь одиноки! — сказал он, зевая.

Девушка взглянула на него. Неужели это намек? Но у нее не хватило мужества спросить его прямо. Ее доброта боролась с ревностью, и жизнь снова превратилась в пытку.

Лазара ждало еще одно испытание: со старым Матье творилось что-то неладное. Бедный пес, которому в марте исполнилось четырнадцать лет, стал все больше припадать на задние лапы. Во время приступов болезни они совсем отнимались, пес едва передвигался, лежал во дворе, вытянувшись на солнышке, и следил за проходившими грустным взглядом. Эти глаза старого друга, мутные глаза, затянутые голубоватой, белесой пленкой, тусклые, как у слепого, особенно тревожили Лазара. Однако пес еще видел, он плелся ползком, клал большую голову на колени хозяина и пристально смотрел на него печальными, все понимающими глазами. От былой красоты не осталось и следа, белая волнистая шерсть пожелтела, черный нос посерел, Матье стал жалким, приниженным, нечистоплотным, а мыть его не решались из-за преклонного возраста. Он уже не играл больше, не катался на спине, не кружился, пытаясь поймать собственный хвост, и даже не интересовался котятами Минуш, когда служанка уносила их топить в море. Теперь он проводил целые дни в дремоте, как дряхлый старик. Ему так трудно было встать на ноги, он так шатался на своих обмякших лапах, что часто кто-нибудь из домашних, сжалившись, приподнимал его, помогая ему подняться.

Сильные кровотечения ослабляли его с каждым днем все больше и больше. Пригласили ветеринара, но тот расхохотался при виде Матье. Как! его побеспокоили из-за паршивого пса? Лучше всего пристрелить собаку. Понятно, когда стараются продлить жизнь человека, по к чему продлевать страдания обреченного на смерть животного! Ветеринара выгнали, уплатив ему шесть франков за совет.

В одну из суббот у Матье началось такое кровотечение, что пришлось запереть его в сарае. Позади него тянулся широкий след, крупные капли крови. Доктор Казенов приехал в этот день рано и сказал Лазару, что хочет осмотреть собаку, которую в доме считали как бы членом семьи. Матье лежал в сарае, запрокинув голову, очень ослабевший, но взгляд его был живой. Доктор осматривал его долго, так же сосредоточенно, как он выслушивал своих больных. Наконец он сказал:

— Такое обильное кровотечение несомненно происходит от ракового перерождения почек… Он обречен, но может протянуть еще несколько дней, если только не истечет кровью.

Безнадежное положение Матье всех опечалило. За обедом говорили о том, как любила его г-жа Шанто, вспоминали проказы его юности — как он перегрызал глотку чужим собакам, как таскал котлеты прямо со сковороды и глотал целиком горячие яйца. За десертом, когда аббат Ортер закурил свою трубку, все немного оживились, слушая его рассказы о грушевых деревьях, которые в нынешнем году обещали обильный урожай. Шанто, несмотря на легкое покалывание, предвещавшее приступ, под конец стал напевать игривую песенку времен далекой юности. Вечер прошел чудесно. Даже Лазар чуть развеселился.

Часов около девяти, когда подали чай, Полина вдруг воскликнула:

— Вот он, наш бедняжка Матье!

Действительно, Матье, исхудавший и окровавленный, пошатываясь, приплелся в столовую. Тотчас же послышались шаги Вероники, которая бежала за ним с тряпкой в руке. Она вошла и сказала:

— Я зашла в сарай по делу, а он и выскочил. Ему хочется до конца быть с вами, вечно он путается под ногами… Ну идем, нельзя тебе здесь оставаться.

Пес опустил старую трясущуюся голову, у него был покорный и жалкий вид.

— Ах, оставь его, — взмолилась Полина.

Но служанка рассердилась:

— Ну уж извините!.. Хватит с меня подтирать кровь за ним. Вот уже два дня, как на кухне весь пол залит. Просто с души воротит… Что и говорить, чистота будет в комнатах, если он станет всюду таскаться… Ну пошли, да пошевеливайся!

— Оставь его, — поддержал Лазар. — Уходи.

Вероника удалилась, громко хлопнув дверью. Матье, словно все поняв, подошел и положил голову на колени хозяина. Все радостно встретили его, пытались развеселить, накололи сахару. В былые времена с ним каждый вечер затевали одну и ту же игру: далеко, на противоположном конце стола клали кусочек сахару, Матье быстро обегал вокруг стола, но кусочек сахару уже убирали и перекладывали на другой конец, он непрерывно описывал круги, а сахар перекочевывал с места на место, пока наконец у пса не начинала кружиться голова и он не принимался свирепо лаять. Лазар решил снова затеять эту игру, надеясь развлечь несчастного, умирающего Матье. Пес с минуту вилял хвостом, описал один круг и ударился о стул Полины. Он уже не видел сахара, его исхудавшее тело раскачивалось, позади оставался кровавый след. Шанто перестал напевать, и, видя дряхлого полуслепого пса, который едва двигался ощупью, все с болью в сердце вспоминали проделки прежнего веселого лакомки Матье.

— Не нужно утомлять его, — тихо сказал доктор. — Вы его доконаете.

Аббат, молча куривший трубку, как бы про себя заметил, словно желая объяснить свое волнение:

— Эти большие собаки совсем как люди.

В десять часов, после ухода священника и доктора, перед тем как подняться к себе, Лазар сам пошел запереть Матье в сарай. Он уложил его на свежую солому и, убедившись, что миска с водой стоит рядом, погладил его и хотел уйти. Но пес, сделав огромное усилие, поднялся и последовал за ним. Три раза Лазар укладывал его на место. Наконец бедняга подчинился, он приподнял голову и так печально глядел вслед удаляющемуся Лазару, что тот в полном отчаянии вернулся и еще раз обнял собаку.

У себя в комнате Лазар пытался читать до полуночи. Потом наконец лег в постель. Но он не мог уснуть, мысли о Матье не покидали его. Он вновь и вновь видел его лежащим на соломе, вспоминал его тусклый взгляд, обращенный к двери. Завтра Матье умрет. И вопреки своей воле Лазар поминутно вставал, прислушивался, ему казалось, что со двора доносится лай. Настороженный слух улавливал какие-то звуки. Около двух часов ночи Лазару почудились стоны, и он мигом вскочил с постели. Где это плачут? Он вышел на площадку: в доме было темно и тихо, из комнаты Полины не доносилось ни единого звука. Он не мог больше противиться желанию спуститься вниз. Надежда застать собаку в живых заставляла его торопиться. Он наскоро надел брюки и быстро сбежал по лестнице со свечой в руке.

Когда Лазар вошел в сарай, Матье на соломе не оказалось. Он отполз в сторону и расположился неподалеку, на голой земле. При виде хозяина он даже не в силах был поднять голову. Лазар поставил свечу на старые доски и присел на корточки, удивляясь, почему земля вокруг кажется такой черной, сердце его разрывалось, и, поняв, что пес умирает, что под ним целая лужа крови, Лазар упал на колени. Жизнь покидала Матье, он слабо вильнул хвостом, а в глубоких глазах появилось какое-то осмысленное выражение.

— Ах, мой бедный старый пес! — шептал Лазар. — Мой бедный старый пес!

Он говорил с ним, как с человеком.

— Погоди, я перенесу тебя… Не нужно, тебе больно?.. Но ведь ты совсем мокрый! А у меня даже тряпки нет!.. Хочешь пить?

Матье все время пристально глядел на Лазара. Он стал хрипеть, бока его вздрагивали. Лужа крови растекалась, она лилась бесшумно, словно из подземного ключа. Лестницы и бочки без днищ, стоявшие в сарае, отбрасывали огромные тени, свеча слабо горела. Послышалось шуршание соломы: то была кошка Минуш, которая разлеглась на подстилке, приготовленной для Матье, и недовольно щурилась от света.

— Хочешь пить, мой бедный старый друг? — спрашивал Лазар.

Он нашел тряпку, смочил ее в миске с водой и приложил к морде умирающего животного. Казалось, это принесло облегчение бедняге, его нос, облупившийся от жара, стал чуть прохладнее. Прошло около получаса, Лазар непрерывно обмакивал тряпку и, не отрываясь, глядел на бедного Матье, сердце его переполняла безмерная грусть. Иногда, словно у постели больного, у него мелькала безумная надежда: а может, этими примочками он вернет собаке жизнь?

— Что с тобой? Что с тобой? — вдруг сказал Лазар. — Ты хочешь встать?.

Охваченный предсмертной дрожью, Матье делал усилия, чтобы подняться. Он напрягал мускулы, содрогаясь всем телом, от мучительной икоты у него перехватывало дыхание. Это был конец. Он свалился на колени хозяина и не отрываясь смотрел на него из-под отяжелевших век. Взволнованный этим осмысленным взглядом умирающего животного, Лазар держал его на коленях. Это большое, длинное, тяжелое, как у человека, тело, билось в агонии на его дрожащих руках. Так продолжалось несколько минут. Потом Лазар увидел, как настоящие слезы, крупные слезы выкатились из мутных глаз, а язык высунулся из сдавленного судорогой горла, точно Матье хотел в последний раз лизнуть хозяина.

— Мой бедный старый барбос! — воскликнул Лазар и разрыдался.

Матье был мертв. Кровавая пена текла у него изо рта. Лазар положил его на землю. Казалось, он спит.

И тут Лазар снова почувствовал, что все кончено. Теперь умер его пес, им овладела безграничная скорбь, отчаяние, словно все в жизни рухнуло. Эта смерть напомнила о другой недавней кончине — и он страдал не меньше, чем когда шел по двору за гробом матери. Все связанное с матерью исчезало, теперь он терял ее навеки. Всколыхнулись затаенные муки всех этих месяцев, ночи с мучительными кошмарами, прогулки на маленькое кладбище, страхи перед небытием, перед разлукой навсегда.

Послышался шорох, Лазар обернулся и увидел, что Минуш на соломе как ни в чем не бывало занималась своим туалетом. Скрипнула дверь, и вошла Полина, терзаемая таким же беспокойством, как и Лазар. При виде ее он опять разрыдался и, хотя он всегда из какой-то нелепой стыдливости скрывал скорбь о матери, крикнул:

— Господи, господи! Она так любила его!.. Ведь она взяла его совсем маленьким, выкормила его, а он бегал за ней по всему дому!

Потом Лазар добавил:

— И его уж нет, мы слишком одиноки!

Слезы навернулись на глаза Полине. Она наклонилась, чтобы взглянуть на беднягу Матье при тусклом свете свечи. Она даже не пыталась утешить Лазара, только безнадежно махнула рукой, чувствуя себя и ненужной и беспомощной.

VIII

Причиной меланхолии Лазара была скука, гнетущая, непрерывная скука, которая вытекала из всего, как мутная вода из отравленного источника. Скуку вызывал отдых, работа, ему надоели окружающие, а больше всего он сам, Лазар, во всем винил свое безделье и в конце концов даже начал стыдиться его. Не позор ли, что молодой человек его возраста теряет лучшие годы в этой дыре, в Бонвиле? До сих пор у него хоть были причины, теперь уже ничто не удерживает его здесь, и он презирал себя за свою никчемность, за то, что живет на иждивении родных, хотя сами они едва сводят концы с концами. Он обязан заработать для них состояние, ведь он дал слово. Неужели он признает себя банкротом? Разумеется, Лазар по-прежнему строил множество планов на будущее, задумывал грандиозные предприятия, надеялся разбогатеть с молниеносной быстротой. Но у него не хватало мужества перейти от мечты к делу.

— Так дальше длиться не может, — говорил он часто Полине, — мне необходимо работать. Я хотел бы основать газету в Кане.

И всякий раз она отвечала:

— Подожди, пока кончится траур, над тобой не каплет… Обдумай все как следует, прежде чем затевать такое дело.

По правде говоря, она дрожала при одной мысли об этой газете, хотя и очень хотела, чтобы Лазар занялся чем-нибудь. Новая неудача может доконать его, и она стала вспоминать все несбывшиеся мечты Лазара — музыку, медицину, завод, все, что он затевал. Впрочем, через два часа после таких разговоров он даже отказывался написать деловое письмо, говоря, что изнемогает от усталости.

Пролетело еще несколько недель, прилив снова унес три дома в Бонвиле. При встречах с Лазаром рыбаки спрашивали, правда ли, что он прекратил борьбу с морем. Оно верно, с ним не совладаешь, а все-таки злость берет, когда видишь, сколько отличного дерева извели. В их сетованиях, в том, как они просили его не отдавать деревню на погибель, слышалась злая издевка матросов, которые несмотря ни на что гордятся своим морем, его мертвой хваткой. Это так раздражало Лазара, что он избегал проходить через поселок. Смотреть на развалины дамбы и волнорезов было для него невыносимо.

Однажды, когда он шел к кюре, его остановил Пруан.

— Господин Лазар, — смиренно сказал он с лукавой усмешкой в уголках глаз, — знаете вон те бревна, что гниют там, на берегу?

— Да, ну и что же?

— Коли они вам ни к чему, отдали бы их нам… Мы хоть погреемся.

Едва сдерживаемый гнев овладел молодым человеком. Он быстро ответил, даже не успев подумать:

— Это невозможно. На той неделе плотники снова приступят к работе.

С той поры по всей округе пошли суды да пересуды. Опять будет потеха, молодой Шанто заупрямился. Прошло две недели, теперь, едва завидев Лазара, рыбаки спрашивали, как дела, неужто он не может найти рабочих. В конце концов он занялся волнорезами отчасти под влиянием Полины, которой хотелось найти для него дело поближе к дому. Но он принялся за это без обычного воодушевления. Одна лишь старая обида против моря поддерживала Лазара, он уверял, что теперь уж наверняка обуздает его: будет оно лизать берег Бонвиля, как укрощенный зверь.

И Лазар снова принялся за чертежи. Он рассчитал новые углы сопротивлений и удвоил число раскосов. Денег на это понадобится не так уж много. Можно будет использовать большую часть старого материала.

Плотник представил смету, которая достигала четырех тысяч франков. Такую незначительную сумму Лазар согласился взять у Полины, убежденный, как заявил он, что без труда получит субсидию от департаментского совета. Это даже, по его мнению, единственный способ заставить их раскошелиться: ведь они, конечно, не дадут ни гроша, пока волнорезы разрушены. Надежда на ссуду немного раззадорила Лазара, работа закипела. Он был очень занят, каждую неделю ездил в Кан, чтобы повидать префекта и наиболее влиятельных членов совета. Когда работы в основном были закончены, Лазар добился наконец обещания, что пришлют инженера, после осмотра он сделает доклад, а потом совет поставит на голосование вопрос о субсидии. Инженер, очень милый человек, провел целый день в Бонвиле, а после прогулки по берегу согласился позавтракать у Шанто. Из деликатности, не желая оказывать на него давления, они не решались расспрашивать его, но за столом он был так внимателен к Полине, что даже она поверила в успех дела. Поэтому все ужаснулись и пришли в полное уныние, когда две недели спустя Лазар приехал из Кана и выложил все новости. Он задыхался от гнева: ну и доклад сделал этот фатоватый инженеришка! О, он был отменно вежлив, но высмеял все, каждый гвоздик, пересыпая свою речь множеством технических терминов. Впрочем, этого и следовало ожидать: ведь эти субъекты не могут допустить, чтобы без их помощи выстроили даже клетку для кроликов. Но самое ужасное, что после его доклада совет департамента отклонил просьбу о субсидии.

Это вызвало новый приступ отчаяния у молодого человека. Волнорезы были закончены, и хотя Лазар уверял, что они выдержат самые большие приливы и теперь эти наглые инженеришки лопнут от зависти, это все равно не могло вернуть денег Полине. Он был ужасно огорчен и сокрушался, что втянул ее в новую беду. Однако Полина, преодолев врожденную скупость, сказала, что несет полную ответственность за все, напомнив Лазару, что сама заставила его принять деньги, это доброе дело, и она ни о чем не жалеет, она бы охотно дала еще, только бы спасти несчастную деревню. Но когда плотник прислал счет, Полина не могла скрыть горестного изумления: вместо четырех тысяч франков, согласно смете, расходы достигли почти восьми тысяч. В общей сложности она выбросила свыше двадцати тысяч франков на ветер — на несколько балок, которые может снести первый же шторм.

От состояния Полины в ту пору оставалось лишь сорок тысяч франков. Это приносило две тысячи ренты, сумма, на которую она едва сможет прожить, если когда-нибудь окажется одна, без крова. Деньги мало-помалу уходили на хозяйство, которое она продолжала щедро оплачивать. Теперь ей приходилось следить за расходами с рачительностью бережливой хозяйки. Шанто даже не имели прежних трехсот франков в месяц, ибо после смерти г-жи Шанто выяснилось, что изрядное количество процентных бумаг продано, хотя так и не удалось узнать, на что ушли эти деньги. Добавив свою ренту к ренте Шанто, Полина располагала лишь четырьмя стами франков, а расходы были большие, и ей приходилось творить чудеса экономии, чтобы выкроить деньги на милостыню. Прошлой зимой опекунство доктора Казенова кончилось, Полина стала совершеннолетней и могла самостоятельно распоряжаться и собой и своим состоянием. Разумеется, доктор и прежде отнюдь не стеснял ее, так как он отказался давать ей советы, фактически его миссия уже давно кончилась, а теперь и юридически истек срок опеки, хотя оба они заметили это только несколько недель спустя. Тем не менее Полина ощущала себя более зрелой, более независимой, она как бы стала настоящей женщиной, полновластной хозяйкой дома, которая никому не должна отдавать отчета, ибо дядя умолял ее руководить всем и никогда ни о чем не советоваться с ним. Лазар тоже ненавидел денежные вопросы. Таким образом, она распоряжалась общими деньгами и замещала г-жу Шанто, проявляя практическую сметку, которая зачастую поражала мужчин. Одна только Вероника считала, что барышня изрядная ‘скареда’, ведь теперь ей выдавали по субботам только фунт масла!

Дни шли за днями однообразно и размеренно. Но этот неизменный распорядок жизни, привычный уклад, казавшийся Полине основой благополучия, только усиливал тоску Лазара. Никогда он не слонялся по комнатам в таком смятении, как теперь, когда в доме благодаря Полине был создан покой и уют. Окончив работы на взморье, он вздохнул с облегчением, ибо любое занятие скоро надоедало ему, однако едва он предавался безделью, как начинал терзаться от стыда и томиться от скуки. Каждое утро он строил новые планы на будущее: мысль о газете была отвергнута, это ниже его достоинства, он возмущался своей бедностью, которая не дает ему возможности спокойно отдаться какому-нибудь крупному литературному или историческому труду. Затем Лазар стал вынашивать новый план, он станет учителем, сдаст экзамены, если это понадобится, и, обеспечив себя необходимым заработком, займется литературной работой. Казалось, теперь его и Полину связывает только дружба, родственные чувства брата и сестры. Несмотря на всю непринужденность их отношений, Лазар никогда не упоминал о свадьбе, то ли потому, что совершенно забыл о ней, то ли потому, что об этом уже говорено-переговорено. Полина тоже избегала этой темы в полной уверенности, что стоит ей намекнуть, и они поженятся. Между тем Лазар охладевал к ней с каждым днем все больше, она чувствовала его безразличие, но не понимала, что именно поэтому она бессильна спасти кузена от скуки.

Однажды в сумерки она поднялась к Лазару, чтобы позвать его к обеду, и увидела, что он торопливо прячет какую-то вещь, но не могла разглядеть, что именно.

— Что это? — улыбаясь, спросила она. — Уж не сочиняешь ли ты стихи к моему рождению?

— Нет, нет, — взволнованно и запинаясь, ответил Лазар. — Так, пустяки.

Это была старая перчатка, забытая Луизой, которую он случайно нашел за грудой книг. Перчатка из саксонской кожи сохранила крепкий, своеобразный запах зверя, любимые духи Луизы, гелиотроп, чуть смягчали его, примешивая аромат ванили. Лазар, очень чувствительный к запахам, взволнованный этим сочетанием цветка и плоти, растерянно застыл, прижав перчатку к губам и предаваясь сладострастным воспоминаниям.

С того дня через зияющую пустоту, образовавшуюся в нем после смерти матери, он снова потянулся к Луизе. Видимо, он никогда и не забывал ее, но чувство его как бы притупилось в дни скорби, и нужна была эта вещь, чтобы возродите живой образ девушки, вплоть до ее горячего дыхания. Когда он оставался один, он брал перчатку, нюхал ее, осыпал поцелуями, воображая, что еще держит Луизу в своих объятиях, прильнув губами к ее затылку. Нервное состояние, в котором он находился, длительное безделье усиливали это чувственное опьянение. То были настоящие оргии, которые изматывали его вконец. И хотя потом Лазар бичевал себя, все-таки он снова и снова принимался за прежнее, охваченный страстью, с которой не мог совладать. Все это еще усиливало его мрачное настроение, он даже бывал резок с Полиной, словно злился на нее за собственную слабость. Она ничего не говорила его плоти, и порой, прервав веселую и спокойную беседу с Полиной, он убегал к себе, чтобы отдаться своему пороку и погрузиться в жгучие воспоминания о другой. Потом, спускаясь вниз, он чувствовал отвращение к жизни.

За один месяц Лазар так изменился, что Полина пришла в полное отчаяние. Днем она еще крепилась, как всегда спокойно и деловито занималась хозяйством. Но по вечерам, когда она запирала дверь своей комнаты и могла отдаться горю, все ее мужество иссякало, она плакала, как беспомощное дитя. Последняя надежда рушилась, все ее добрые порывы терпели поражение. Неужто это возможно? Одного сострадания, оказывается, недостаточно, можно любить человека и быть причиной его несчастья, она понимала, что кузен несчастен и, вероятно, из-за нее. В душе девушки зародились сомнения, она стала бояться соперницы. Если Полина долгое время успокаивала себя, объясняя черную меланхолию Лазара трауром, то теперь снова появилась мысль о Луизе, та самая мысль, которую тогда, на другой день после смерти г-жи Шанто, она отогнала, гордо уповая на силу своей любви, и теперь по ночам сердце ее обливалось кровью.

Эта мысль неотвязно преследовала Полину. Она ставила свечу на стол, тяжело опускалась на край кровати и так сидела, даже не имея сил снять платье. Ее напускная веселость в течение целого дня, выдержка и терпение — все это тяготило ее, как тяжелое бремя. Однообразной чередой проносились дни за днями, и удручающая тоска Лазара угнетала всю семью. К чему ее усилия создать радость, если она не умеет согреть, наполнить солнцем этот любимый уголок? Жестокие слова Лазара звучали в ее ушах: ‘Мы слишком одиноки’, виновата она, ее ревность, из-за этого люди чуждаются их. Полина не называла имени Луизы, старалась не думать о ней и все-таки видела перед собой ее пленительный образ, вот она развлекает Лазара своим томным кокетством, возбуждает его шуршанием своих юбок. Минуты шли, а Полина не могла отогнать от себя эти видения. Лазар тоскует по этой девушке, это ясно, и его очень легко исцелить — нужно только съездить за ней. И каждый вечер, стоило Полине подняться к себе и устало опуститься на край кровати, перед ней возникал один и тот же образ, ее терзала мысль, что счастье любимого, быть может, в руках другой.

Но в Полине вместе с тем нарастало бурное возмущение. Задыхаясь, она вскакивала с кровати и раскрывала окно. Она сидела часами, вглядываясь в необъятную тьму, нависшую над морем, слушая его ропот, и не могла уснуть, подставляя разгоряченную грудь морскому ветру. Нет, никогда она не падет так низко, не допустит возвращения этой девушки. Разве она не видела, как они обнимались? Разве не подлость такая измена, здесь, рядом, в соседней комнате, в доме, который она считала своим? Она не в силах простить такую низость, снова свести их вместе значило бы стать их сообщницей. Нет, этого она не может! Полина разжигала в себе ревность и злобу картинами, которые возникали в ее воображении, она задыхалась от рыданий, уронив голову на обнаженные руки, прижавшись к ним губами. Настала глубокая ночь, ветерок коснулся ее шеи, растрепал волосы, но не успокоил гневное кипение крови. Однако, несмотря на яростный взрыв возмущения, в ней глухо, исподволь шла борьба между присущей ей добротой и страстью. Какой-то тихий голос, казавшийся Полине в ту пору чужим, упорно шептал ей о радостях милосердия, о счастье, которое обретают, жертвуя собой ради ближних. Ей хотелось заглушить его, заставить замолчать: ведь такое самоотречение глупо, это просто трусость! И все же Полина внимала этому голосу и вскоре уже не могла сопротивляться. Мало-помалу она стала узнавать свой собственный голос, она убеждала себя: какое значение имеют ее сердечные муки, если любимый будет счастлив? Рыдания становились тише, она слушала, как вздымаются волны из мрачной глубины, измученная и больная, но все еще не побежденная.

Однажды ночью Полина долго плакала у окна. Потом, погасив свечу и лежа в темноте с широко открытыми глазами, она вдруг приняла решение: завтра первым делом она заставит дядю написать Луизе, пригласить ее на месяц в Бонвиль. Теперь это казалось Полине простым и естественным. Тут же она крепко уснула, давно ей так хорошо не спалось. Но на другое утро, когда Полина спустилась к завтраку и увидела дядю и кузена за столом, где собиралась вся семья и где на обычных местах стояли три кружки молока, она вдруг стала задыхаться, почувствовав, что мужество ее иссякает.

— Почему ты не ешь, — спросил Шанто. — Что с тобой?

— Со мной? Ничего! — ответила Полина. — Я спала, как праведница.

При одном виде Лазара в ней снова началась борьба. Он ел молча, у него было усталое лицо, хотя день еще только начался, и Полина чувствовала, что не в силах отдать его сопернице. Мысль о том, что он будет принадлежать другой, что другая поцелует его, утешит, была ей невыносима. Но когда он вышел, Полина все-таки решила осуществить задуманное.

— Дядя, как у тебя сегодня с руками, не хуже? — спросила она.

Шанто взглянул на свои руки, на распухшие суставы и с трудом сжал пальцы.

— Нет, — ответил он. — Правая вроде даже стала лучше… Если придет кюре, сыграем партию.

Потом, помолчав, добавил:

— А почему ты спрашиваешь?

Полина втайне надеялась, что он не сможет писать. Она покраснела и из малодушия отложила письмо на завтра.

— Просто так! Мне хотелось знать.

С этого дня девушка лишилась покоя. В своей комнате после долгих рыданий ей удавалось одержать победу над собой. Она давала себе слово, что утром, как только проснется, продиктует письмо дяде. Но едва начиналась обычная повседневная жизнь и она оказывалась рядом с любимым, силы изменяли ей. Когда она нарезала хлеб Лазару или отдавала служанке почистить его башмаки, сердце ее надрывалось. Ведь среди этих мелких, незначительных, будничных дел, среди этого привычного обихода можно чувствовать себя такой счастливой. Зачем же звать постороннюю? Зачем нарушать мирную жизнь, которая длится уже столько лет? При мысли, что не она, а другая будет когда-нибудь так же нарезать хлеб для Лазара, следить за его одеждой, Полину охватывало отчаяние, она чувствовала, что рушится ее будущее, ее счастье. Полина продолжала хозяйничать и заботиться обо всех, хотя жизнь ее была отравлена.

— Что же случилось? — говорила Полина иной раз вслух. — Мы любим друг друга, и мы так несчастны… Наша привязанность порождает одни лишь страдания.

Она непрерывно размышляла над этим, стараясь понять, в чем дело. Может, это происходит из-за несходства характеров? Она искренне хотела подчиниться, начисто отречься от своего ‘я’, но это никак не удавалось ей, ибо все-таки разум одерживал верх и она пыталась навязать другим то, что считала разумным. Часто терпение ее иссякало, и между ними вспыхивали ссоры. Полина пыталась смеяться, шутить, потопить свои невзгоды в веселье, но это у нее не получалось, и она тоже выходила из себя.

— Нечего сказать, хороши! — с утра до ночи твердила Вероника. — Осталось вас теперь трое, а кончится тем, что вы глотки друг другу перегрызете… У госпожи тоже выдавались препаскудные денечки, но при ней не доходило до того, чтобы швырять друг в друга тарелками.

Даже на Шанто отражалось это постепенное, ничем необъяснимое охлаждение. Когда у него бывали приступы, он скулил сильнее прежнего, как говорила служанка. Потом больной начинал капризничать и грубить, у него появилась потребность непрерывно мучить окружающих. Дом превратился в ад.

И вот Полина в борьбе с последними вспышками ревности стала спрашивать, вправе ли она навязывать Лазару такую жизнь ради своего личного счастья. Конечно, она прежде всего хочет, чтобы он был счастлив, даже ценою ее слез. Зачем же держать его в тюрьме, принуждать к одиночеству, от которого он, видимо, страдает? Несомненно, он еще любит ее, он вернется к ней, когда сравнит и убедится, что она лучше, чем та, другая. Во всяком случае, Полина должна позволить ему выбирать, это справедливо, а идея справедливости оставалась для нее превыше всего.

Раз в три месяца Полина отправлялась в Кан за рентой. Она уезжала утром и возвращалась вечером, сделав целый ряд мелких покупок по списку, который составляла сама в течение всего этого времени. В июне она уехала, как обычно, на один день, но ее тщетно ждали к обеду до девяти вечера. Сильно встревоженный Шанто послал Лазара на шоссе, боясь, что произошло какое-нибудь несчастье, а Вероника невозмутимым тоном заявила, что они зря беспокоятся, верно, барышня задержалась и решила переночевать в Кане, чтобы сделать закупки. Все плохо спали в эту ночь, а на другой день с самого утра опять начались волнения. Около полудня Лазар, видя, что отец не находит себе места, решил ехать в Арроманш, как вдруг служанка, караулившая на дороге, вбежала с криком:

— Барышня едет!

Пришлось выкатить кресло Шанто на террасу. Отец и сын ждали, а Вероника тем временем сообщала подробности:

— Это карета Маливуара… Я издали узнала барышню по ее траурным лентам. Только мне показалось, будто еще кто-то рядом сидит. Ну и тащится эта кляча!

Наконец экипаж остановился перед дверью. Лазарь поспешил навстречу Полине, которая легко спрыгнула на землю, и уже открыл было рот, чтобы задать ей какой-то вопрос, но застыл на месте пораженный: следом за ней из кареты вышла другая девушка в лиловом шелковом платье в полоску. Обе шутили и смеялись, как старые добрые друзья. Лазар был так изумлен, что вернулся к отцу и сказал:

— Она привезла Луизу.

— Луизу! Что ж, это недурная идея, — воскликнул Шанто.

И когда они стали перед ним рядом, одна в глубоком трауре, а другая в ярком летнем туалете, он продолжал, придя в восторг от этого ниспосланного ему богом развлечения:

— Значит, вы помирились… Ведь я никогда не понимал… Ну не глупо ли? И как ты была не права, гадкая Луизетта, разве можно сердиться на нас, когда мы пережили такое горе!.. Все забыто, не так ли?

Молодые девушки стояли молча, в замешательстве. Обе покраснели и избегали смотреть друг на друга. Чтобы скрыть смущение, Луиза поцеловала Шанто. Но он требовал подробностей.

— Где вы встретились?

Луиза обернулась к Полине, глаза ее были влажны от умиления.

— Полина пришла к отцу, а я в это время вернулась домой. Не браните ее за то, что она осталась ночевать. Я сделала все, чтобы удержать ее… А так как телеграф проведен только до Арроманша, мы решили, что приедем одновременно с телеграммой… Вы прощаете меня?

Она снова поцеловала Шанто с былой нежностью. А ему только этого и нужно было. Если что-нибудь доставляло ему удовольствие, он считал, что все в порядке.

— А Лазару ты ничего не скажешь? — продолжал он.

Молодой человек стоял позади, через силу улыбаясь. Замечание отца вконец смутило его, тем более что Луиза снова покраснела, но не сделала ни шага навстречу. Зачем она явилась сюда? Зачем Полина привезла соперницу, которую так грубо выгнала из дому? Он стоял в оцепенении и никак не мог прийти в себя.

— Поцелуй ее, Лазар, раз она сама не решается, — мягко сказала Полина.

Она была очень бледна в своем трауре, но лицо ее было спокойно и взгляд ясен. С материнской заботливостью, с серьезным видом, какой у нее бывал всегда во время важных семейных событий, она смотрела то на Луизу, то на Лазара и только улыбнулась, когда он решился наконец коснуться губами ее щеки.

Тут Вероника, которая стояла сложа руки и наблюдала за ними, возмущенная, убежала на кухню. Она ничего не могла понять. После всего, что произошло, с ума она сошла, что ли!.. Барышня становится несносной, когда ей взбредет в голову показать свою доброту. Мало ей всей этой вшивой детворы, которую она тащит на кухню, теперь она еще вздумала привозить любовниц для господина Лазара! Ну и семейка, нечего сказать! Вероника отвела душу, поворчав у плиты, а потом снова вошла и крикнула:

— Завтрак уже ждет целый час… Картофель совсем обуглился.

Все ели с большим аппетитом, но один Шанто смеялся от души, он так развеселился, что не замечал смятения своих сотрапезников. Они обращались друг с другом сердечно и предупредительно, и тем не менее в душе их осталась тревога и печаль, как бывает после тех размолвок, когда люди, простив друг друга, все же не могут забыть неизгладимое оскорбление. Почти весь остаток дня ушел на устройство гостьи. Она снова поселилась в комнате второго этажа. И если бы еще вечером спустилась своим торопливым шагом г-жа Шанто и села за стол, можно было бы подумать, что полностью возродилось прошлое.

Около недели длилась неловкость. Лазар не смел расспрашивать Полину и не мог понять этого, как он говорил, странного и безрассудного поступка, мысль, что это жертва, что ему просто и великодушно предлагали сделать выбор, не приходила Лазару в голову. Несмотря на страстные желания, обуревавшие его в дни праздности, он никогда и не помышлял жениться на Луизе. Поэтому с той поры, как они снова оказались вместе, втроем, создалось ложное положение, от которого все страдали. Были минуты тягостного молчания, недоговоренные фразы, паузы, — все они боялись неуместных намеков. Полина, изумленная этим, вынуждена была подыгрывать, казаться еще более веселой, чтобы вернуть былую беззаботную дружбу. Правда, вначале она очень обрадовалась, — ей показалось, что Лазар возвращается к ней. Присутствие Луизы как будто успокоило его, он чуть ли не избегал ее, старался не оставаться с ней наедине, возмущенный самой мыслью, что снова может обмануть доверие кузины, теперь он испытывал к Полине болезненную нежность и заявлял с умиленным видом, что она лучшая из женщин, святая, что он недостоин ее. Полина была наверху блаженства и наслаждалась своей победой, видя, что он уделяет так мало внимания Луизе. К концу недели она даже стала упрекать его:

— Почему ты убегаешь, как только видишь нас вместе с Луизой?.. Меня это огорчает. Она наша гостья, и мы должны быть внимательны к ней.

Лазар, не желая отвечать, сделал неопределенный жест рукой. Тогда она позволила себе намекнуть на прежнее, это вырвалось у нее только раз:

— Я привезла ее сюда, чтобы ты знал, — я давно уже простила вас. Забудем это, как дурной сон, от него ничего не осталось… И видишь, я уже не боюсь, я верю вам обоим.

Лазар схватил ее в объятия и крепко прижал к груди. Он пообещал быть любезнее с Луизой.

С той минуты они проводили дни вместе. Вернулась прежняя дружба. Казалось, Лазар уже не скучает. Вместо того чтобы убегать к себе и сидеть взаперти, как дикарь и нелюдим, страдая от своего одиночества, он придумывал всевозможные игры, предлагал прогулки, после которых они возвращались, опьяненные свежим воздухом. И незаметно Луиза мало-помалу опять целиком завладела им. Он осмеливался подавать ей руку, снова упивался волнующим ароматом, которым были пропитаны кружева ее платья. Вначале он боролся с собой, хотел бежать, как только почувствовал, что снова увлечен. Но Полина сама требовала, чтобы он поддерживал Луизу, когда они шли вдоль обрывистого берега или перебирались через ручей. Полина прыгала, как мальчишка, а Луиза, с легким криком подстреленного жаворонка, падала на руки молодого человека. На обратном пути он вел ее под руку и снова слышался их приглушенный смех и перешептывания. Пока еще ничто не тревожило Полину, она по-прежнему бодро шагала вперед, не понимая, что ставит на карту свое счастье именно тем, что не устает и не нуждается в помощи. Ее здоровье, ее сильные руки не нужны Лазару. С каким-то веселым озорством она заставляла их идти вперед, под руку, словно желая показать им свое доверие.

Впрочем, ни Лазар, ни Луиза не обманули бы ее теперь. Если он и поддался этому увлечению, то все же продолжал бороться с собой и проявлял еще большую нежность к Полине. Он уступал сладостному влечению плоти, но давал себе слово, что на сей раз игра не зайдет дальше дозволенного. Зачем ему отказываться от этой радости, раз он твердо решил выполнить свой долг порядочного человека? А Луиза была еще более щепетильна, не то чтобы она обвиняла себя в кокетстве, — это было врожденное свойство: она соблазняла бессознательно, каждым жестом, каждым вздохом, — но она не сделала бы ни одного шага, не произнесла бы ни одного слова, если бы думала, что это неприятно Полине. То, что Полина простила прошлое, растрогало ее до слез, она хотела доказать, что достойна этого, она прониклась к ней восторженным женским обожанием, изливаясь в клятвах, в поцелуях и страстных ласках. Луиза непрерывно наблюдала за подругой и немедленно бросалась к Полине, как только замечала облачко на ее лице. Иногда она тут же покидала Лазара и брала Полину под руку, огорченная тем, что на минуту забылась, она пыталась ее развлечь, ластилась к ней, даже делала вид, что дуется на молодого человека. Никогда Луиза не казалась столь очаровательной, как в эти дни непрерывной внутренней борьбы, то уступая потребности нравиться, то раскаиваясь в своем кокетстве, она заполняла дом шуршаньем своих юбок и ласковой истомой молодой кошечки.

Мало-помалу Полиной снова овладели прежние мучения. После воскресшей надежды, после минутного торжества они стали еще более жестокими: То уже были не вспышки ярости, не приступы ревности, которые лишали ее на время рассудка, а медленная непрерывная пытка, словно на нее свалилась тяжелая глыба, которая с каждой минутой все больше давила ее. Отныне уже не могло быть ни передышки, ни спасения: несчастье достигло предела. Ей даже не в чем было упрекнуть Лазара и Луизу, они окружали ее вниманием, боролись с увлечением, толкавшим их друг к другу, но именно от этой предупредительности Полина страдала больше всего, она прозрела с той поры, как они, словно сговорившись, щадили ее, старались избавить от страданий ревности. Эта жалость влюбленных была для нее нестерпима. Разве недостаточно красноречивы их перешептывания, когда они оставались наедине, и вдруг наступившее молчание, когда она входила, разве искренни пылкие поцелуи Луизы и нежное смирение Лазара? Она предпочла бы, чтобы они были виноваты, чтобы они предавали ее исподтишка, а эта бережность, великодушие, эти ласки в виде утешения, раскрывали ей все, обезоруживали ее, лишая воли и энергии, чтобы отвоевать свою собственность. В тот день когда Полина привезла соперницу, она готова была бороться с ней, если понадобится, но что поделаешь с детьми, которые терзаются раскаяньем от того, что полюбили друг друга? Она сама захотела этого, ведь она могла выйти замуж за Лазара, не рассуждая о том, любит ли он ее. Но даже теперь, несмотря на все муки, ее возмущала мысль, что можно так распорядиться его судьбой, потребовать, чтобы он сдержал слово, хотя, наверное, сожалеет об этом. Даже если это будет стоить ей жизни, она откажется от Лазара, раз он полюбил другую.

Между тем Полина оставалась нежной матерью в своем маленьком мирке: ухаживала за Шанто, который был плох, заменяла в хозяйстве Веронику, становившуюся все более бестолковой, и заботилась о Лазаре и Луизе, обращаясь с ними, как с шаловливыми детьми, подшучивая над их проказами. Она хохотала даже громче, чем они, бодрым, здоровым смехом, звонким, как свирель. Весь дом повеселел. Полина с утра до ночи суетилась, нарочно загружала себя хозяйственными делами, отказывалась идти с ними гулять то под предлогом генеральной уборки, то стирки, то варки варенья. Особенно шумливым стал Лазар: он бегал по лестницам, насвистывал, хлопал дверьми, ему казалось, что дни летят слишком быстро и слишком спокойно. Хотя он ничего не делал, новая страсть до того поглощала его, что у него не хватало ни времени, ни сил. Опять он собирался завоевать мир и ежедневно за обедом строил новые планы, мечтал о прекрасном будущем. Литература уже успела ему надоесть, он признался, что перестал готовиться к экзаменам на звание учителя, которые решил было сдавать. Прежде под этим предлогом Лазар надолго запирался в своей комнате, но был в таком угнетенном состоянии, что даже не раскрывал книги, теперь он смеялся над собственной глупостью. Ну не идиотство ли связать себя по рукам и ногам, чтобы писать романы или пьесы? Нет! Самое интересное — это политика, отныне у него твердый план: он немного знаком с депутатом Кана, он поедет с ним в Париж в качестве секретаря, а там за несколько месяцев пробьет себе дорогу. Государству нужны способные молодые люди. Когда Полина, встревоженная этим галопом идей, пыталась успокоить его горячность, советуя ему лучше занять небольшую, но солидную должность, Лазар насмехался над ее благоразумием и называл ее в шутку ‘бабушкой’. Снова начиналась возня, дом оглашался чересчур громким смехом, однако в нем ощущалась тоска и затаенное страдание.

Однажды, когда Лазар и Луиза отправились одни в Вершмон, Полина, которой понадобился рецепт для чистки бархата, поднялась наверх и стала рыться в большом шкафу кузена, где как-то видела его на клочке бумаги в одной из книг. И вдруг среди брошюр она нашла старую перчатку своей подруги, эту забытую перчатку, которой так часто упивался Лазар, доходя до чувственных галлюцинаций. Полина вдруг прозрела: так вот что Лазар в смятении пытался спрятать в тот вечер, когда Полина неожиданно вошла и позвала его обедать. Это открытие доконало Полину, она рухнула на стул. Господи! Он томился по этой девушке еще до того, как она приехала сюда, он обладал ею в мечтах, он истрепал эту тряпку своими губами, потому что она еще хранила немного ее аромата! Полина вся содрогалась от рыданий, устремив залитые слезами глаза на перчатку, которую продолжала держать в своих дрожащих руках.

— Ну как, барышня, нашли? — громко спросила Вероника с лестницы, поднявшись вслед за Полиной. — Я же вам толкую, — лучше всего потереть коркой свиного сала.

Она вошла и сначала растерялась, увидев Полину в слезах, с зажатой между пальцами старой перчаткой. Но, принюхавшись, почувствовала запах духов и сразу догадалась, в чем дело.

— Ну конечно, — проворчала Вероника грубым тоном, которым она все чаще и чаще разговаривала с Полиной, — этого и следовало ожидать… Я предупреждала вас давно. Вы свели их, вот они и забавляются… И потом покойная хозяйка была права, эта кошечка будоражит его больше, чем вы.

Она покачала головой и печальным голосом добавила, как бы разговаривая сама с собой:

— Ах, несмотря на все недостатки покойница-хозяйка понимала что к чему… Никак не могу свыкнуться с тем, что она померла.

В этот вечер, заперев дверь своей комнаты и поставив свечу на комод, Полина опустилась на край кровати, убеждая себя, что должна поженить Лазара и Луизу. В течение всего дня в голове у нее шумело, казалось, череп раскалывается, и это мешало думать, только теперь, ночью, когда она осталась одна, пришло наконец неизбежное решение. Нужно поженить их, слова эти звучали в ее ушах подобно приказу, как голос разума и справедливости, который она не могла заставить молчать. Был миг, когда Полина, такая смелая, вдруг в ужасе обернулась, — ей почудился голос тетки, которая требовала повиновения. Тогда она, как была в платье, упала навзничь и зарылась головой в подушку, чтобы заглушить рыдания. О, отдать его другой, сознавать, что он в объятиях другой, отдать навсегда, без надежды когда-либо получить его. Нет, у нее не хватит на это мужества, она предпочтет по-прежнему влачить жалкое существование, никому он не достанется, ни ей, ни этой девушке, пусть он иссохнет от ожидания! Долго она боролась, охваченная бешенством и ревностью, перед ней возникали ужасные чувственные картины. Вначале она взбунтовалась, как в былые времена, эту ярость в крови не могли обуздать ни годы, ни рассудок. Потом наступила страшная усталость, плоть была усмирена.

И вот, лежа на спине, не имея даже сил раздеться, Полина стала размышлять. Ей удалось убедить себя, что Луиза даст Лазару больше счастья, чем она. Разве не сумела эта хрупкая девочка своим кокетством и ласками рассеять его хандру? Вероятно, она ему нужна такая, как есть, ему нужно, чтобы она постоянно висела у него на шее, поцелуями разгоняла бы его мрачные мысли, страх смерти. И Полина старалась принизить себя в собственных глазах, она слишком холодна, лишена женственности и грации, у нее есть только доброта, но для мужчины этого недостаточно. Еще одно соображение окончательно убедило ее. Она разорена, а планы кузена на будущее, планы, которые так тревожили ее, потребуют со временем много денег. Вправе ли она обрекать его на бедность, в которой живет семья, на лишения, от которых он, видимо, так страдает? Это будет ужасное существование, вечные сожаления, горечь и раздоры из-за неудовлетворенного честолюбия. Он озлобится в нищете, а Луиза богата, она даст Лазару высокое положение, о котором он так мечтает. Говорят, Тибодье подготовил для будущего зятя выгодную должность, вероятно, в банке, и хотя Лазар делает вид, что презирает финансистов, все это, конечно, уладится, Нельзя больше колебаться, теперь ей казалось, что она совершит преступление, если не поженит их. Лежа без сна, Полина убедила себя, что этот брак естественная и необходимая развязка и что она должна ускорить дело, чтобы не потерять уважения к себе самой.

Ночь прошла в борьбе. Когда рассвело, Полина наконец разделась. Она была очень спокойна и наслаждалась полным отдыхом, хотя не могла уснуть. Никогда ей не было так легко, никогда она не ощущала себя такой благородной, такой самоотверженной. Все кончено, она разорвала оковы своего эгоизма, она уже больше ни на что и ни на кого не надеялась и в глубине души испытывала утонченное наслаждение от принесенной жертвы. Девушка даже не чувствовала в себе прежнего стремления самой, без чужой помощи создать счастье близких, этой властной потребности, казавшейся ей теперь последним оплотом ее ревности. Она уже не гордилась своим самоотречением, она примирилась с тем, что близкие могут быть счастливы независимо от нее. Это был предел любви к ближним: исчезнуть, отдать все, не думая о том, что ты дал слишком много, любить так, чтобы радоваться чужому счастью, которое ты никогда не сможешь разделить. Солнце уже всходило, когда Полина наконец крепко уснула.

В тот день Полина спустилась вниз очень поздно. Утром она с радостью почувствовала, что принятое вчера решение стало еще определеннее, еще тверже. Ей пришло в голову, что она забыла о себе, ведь нужно все-таки подумать о завтрашнем дне, о новом положении, в котором окажется она сама. Если у нее хватит мужества поженить Лазара и Луизу, то никогда не хватит сил, чтобы оставаться подле них, видеть их близость, их семейное счастье. Самопожертвование тоже имеет границы, и она опасалась, что ярость снова овладеет ею, что она устроит какую-нибудь ужасную сцену. Разве мало того, что она уже сделала? У кого хватит жестокости подвергать ее этой ненужной пытке? Поэтому Полина сразу приняла бесповоротное решение. Она уедет, она покинет этот дом, полный мучительных воспоминаний. Пусть вся ее жизнь изменится, но она не отступит.

За завтраком Полина была, как всегда, спокойна и весела. При виде Лазара и Луизы, которые сидели рядом, смеясь и перешептываясь, мужество не покинуло ее, только сердце словно оледенело. Была суббота. Чтобы остаться одной к приходу доктора, Полина, воспользовавшись каким-то предлогом, отправила Лазара и Луизу в дальнюю прогулку. Они ушли, а она из предосторожности пошла встречать доктора на дорогу. Увидев Полину, Казенов предложил ей сесть в экипаж. Она отказалась и попросила его сойти. Они медленно шли рядом, а Мартен, опередив их на сто метров, ехал в пустом экипаже.

Просто, в нескольких словах Полина открыла доктору свое сердце. Она рассказала ему о своем плане отдать Лазара Луизе, о желании покинуть дом. Эта исповедь казалась ей необходимой, она не хотела поступить опрометчиво, а старый доктор был единственным человеком, с которым она могла поделиться.

Вдруг Казенов остановился посреди дороги и обнял ее своими длинными худыми руками. Дрожа от волнения, он крепко поцеловал девушку в голову и заговорил с ней на ‘ты’:

— Ты права, девочка… И, знаешь, я рад, потому что могло кончиться гораздо хуже. Вот уже много месяцев это терзает меня, у вас в доме я чувствовал себя буквально больным, — ведь я видел, что ты очень несчастна… Ах, эта милая семейка здорово обобрала тебя: сперва взяли твои деньги, потом сердце…

Полина пыталась остановить его:

— Друг мой, прошу вас… Вы о них слишком дурно думаете.

— Возможно, это не мешает мне радоваться за тебя. Ладно, ладно, отдай ей твоего Лазара, не больно хороший подарок ты делаешь… О, разумеется, он очень мил и исполнен лучших намерений, но я предпочту, чтобы другая была несчастна с ним. Этих молодчиков, которым все надоедает, трудно вынести даже на таких крепких плечах, как твои. Я лично выбрал бы тебе в мужья мясника, да, мясника, который хохотал бы с утра до ночи.

Видя, что у Полины на глазах появились слезы, он сказал:

— Ладно! Ты любишь его, не будем больше об этом говорить. Ну-ка, обними меня еще разок, уж очень ты у меня смелая и разумная… Только идиот может этого не оценить.

Он взял ее за руки и прижал к груди. И они пошли дальше, спокойно беседуя. Конечно, она поступит правильно, если покинет Бонвиль, а он берется подыскать ей место. Как раз в Сен-Ло у него есть богатая родственница, старушка, которая ищет компаньонку. Девушке будет там чудесно, тем более что дама эта, не имея детей, может привязаться к Полине, а потом когда-нибудь и удочерит ее. Они все обсудили, доктор обещал дать Полине окончательный ответ не позже чем через три дня, и оба условились, что она никому не скажет о своем твердом намерении уехать. Полина боялась, что Шанто примут это за угрозу, ей хотелось устроить свадьбу и потом, на другой день, когда она уже будет не нужна, незаметно уехать.

Вскоре Полина получила письмо от доктора: ее ждали в Сен-Ло как только она освободится. В тот же день, в отсутствии Лазара, она увела Луизу в глубь сада и уселась с ней на скамью, под кустом тамарисков. Впереди необъятный простор, пересеченный четкой линией горизонта.

— Дорогая, — сказала Полина своим материнским тоном, — поговорим, как сестры, хочешь?.. Ты меня немного любишь…

Луиза не дала Полине договорить, обняла за талию и воскликнула:

— Еще бы!

— Так вот! Если любишь, то напрасно не рассказываешь мне все… Почему ты не посвящаешь меня в свои тайны?

— У меня нет тайн.

— Есть, ну-ка, поищи получше… Открой мне свое сердце.

Они сидели совсем рядом. С минуту Полина в упор смотрела на Луизу, она ощущала ее влажное дыхание. Постепенно глаза одной затуманились под ясным взором другой. Молчание становилось тягостным.

— Расскажи мне все. Когда говорят начистоту, многое можно уладить, а когда скрытничают, это к добру не ведет… Не правда ли? Нехорошо, если мы снова повздорим и произойдет то, в чем мы потом так раскаивались.

Луиза разрыдалась. Она обнимала Полину дрожащими руками, она прильнула головой к ее плечу и, спрятав лицо, бормотала среди всхлипываний:

— О, не нужно вспоминать об этом. Не нужно об этом никогда говорить, никогда!.. Не причиняй мне такого горя, лучше выгони меня сейчас же.

Тщетно Полина пыталась успокоить ее.

— Нет, нет, я все прекрасно понимаю… Ты опять подозреваешь меня. Зачем ты говоришь со мной о тайне? У меня нет тайн, я делаю все, чтобы тебе не в чем было упрекнуть меня. Если что-либо и тревожит тебя, это не моя вина: я все время слежу за собой, за каждой своей улыбкой, хотя это и незаметно… А если ты не веришь, ну что ж, я уеду, сейчас же уеду!

Они были одни среди необъятного простора, огород, сожженный знойными западными ветрами, лежал у их ног, как первозданная земля, а вдали расстилалось бесконечное спокойное море.

— Выслушай меня наконец, — воскликнула Полина, — я ни в чем не упрекаю тебя, напротив, хочу тебя успокоить.

Обняв Луизу за плечи, она заставила ее поднять глаза и мягко, как мать, которая задает вопрос дочери, прошептала:

— Ты любишь Лазара?.. И он любит тебя, я знаю это.

Кровь прилила к лицу Луизы. Она еще сильнее задрожала, хотела вырваться и убежать.

— Бог мой, верно, я очень бестолковая, если ты не понимаешь меня. Разве я затеяла бы этот разговор, чтобы мучить тебя?.. Вы любите друг друга, не правда ли? Так вот! Я хочу вас поженить, это очень просто.

Растерянная Луиза перестала вырываться. От изумления она даже перестала плакать, она застыла, руки ее бессильно повисли.

— Как? А ты?

— Что до меня, дорогая, то вот уже несколько недель я допрашиваю себя, особенно по ночам, когда не спится и все становится яснее… И я поняла, что у меня к Лазару только добрые дружеские чувства. Разве ты сама этого не замечаешь? Мы товарищи, приятели, между нами нет влюбленности…

Она подыскивала слова, чтобы сделать свою ложь более правдоподобной. Но соперница все время пристально смотрела на нее и, казалось, поняла недосказанное.

— Зачем ты лжешь, — наконец сказала она. — Разве ты способна разлюбить, если полюбила?

Полина смутилась.

— Не все ли равно в конце концов! Вы любите друг друга, значит он должен жениться на тебе… Я же росла вместе с ним, я останусь ему сестрой. Когда так долго ждешь, много меняется. И потом есть еще ряд причин.

Полина сознавала, что теряет почву, что запуталась, и продолжала, увлеченная своей откровенностью:

— О, дорогая, предоставь мне действовать! Да, я еще люблю его и хочу, чтобы он стал твоим мужем, я вижу теперь, что для его счастья ему необходима ты. Разве тебе это неприятно? Разве ты не поступила бы так же?.. Давай поговорим по-хорошему. Хочешь быть в заговоре со мной? Хочешь будем вместе добиваться его счастья? Даже если он рассердится, если скажет, что имеет какие-то обязательства по отношению ко мне, помоги мне убедить его, ведь тебя одну он любит, только ты ему нужна… Прошу тебя, будь моей сообщницей, обдумаем все, пока мы одни.

Но Луиза чувствовала, как Полина дрожит, как она страдает, упрашивая ее, и в последний раз возмутилась:

— Нет, нет, я не согласна!.. То, что мы собираемся сделать, чудовищно. Ты любишь его по-прежнему, я прекрасно понимаю это. Ты только измучаешь себя всякими выдумками… Нет, я не стану тебе помогать, я сейчас же расскажу ему все, Да, да, как только он придет…

Полина не дала Луизе закончить, снова обняла ее своими добрыми материнскими руками и прижала ее голову к груди.

— Замолчи, гадкая девчонка!.. Так нужно, подумаем о нем.

Наступило молчание, они долго сидели обнявшись. Луиза, совершенно обессиленная, начала сдаваться, покоряясь Полине с присущей ей томной ласковостью, из ее глаз снова полились слезы, но то были сладостные слезы, медленно струившиеся по щекам. Порою, ни слова не говоря, она прижималась к Полине, точно не зная, как выразить свою глубокую благодарность. Луиза преклонялась перед Полиной, перед ее страданиями, перед ее великодушием, она даже не смела поднять глаза, встретиться с ней взглядом. Но через несколько минут, смущенно улыбаясь, она подняла голову, вытянула губы и молча поцеловала Полину. А вдали под безоблачным небом расстилалась необъятная, без единой рябинки голубизна моря. Девушек окутывала чистота и тишина, в которой еще долго витали не высказанные ими мысли.

Когда вернулся Лазар, Полина пошла за ним в его комнату, в эту большую любимую комнату, где они оба росли. Она хотела сегодня же довести задуманное до конца. С Лазаром она заговорила решительно, без обиняков. Комната была полна воспоминаний: повсюду валялись засушенные водоросли, рояль загромождали макеты волнорезов, на столе лежали научные труды и ноты.

— Лазар, ты можешь поговорить со мной? — спросила Полина. — Нам нужно потолковать о серьезных вещах.

Он в изумлении застыл на месте.

— В чем дело?.. Неужели папе стало хуже?

— Нет, послушай… Нужно наконец обсудить этот вопрос, молчание ни к чему не приведет. Помнишь, тетя хотела поженить нас, в свое время мы много говорили об этом, но уж несколько месяцев о свадьбе и речи нет. Так вот! Я считаю, что разумнее всего отказаться от этой затеи.

Лазар побледнел и, не дав ей закончить, сердито закричал:

— В чем дело? Что за чепуху ты городишь?.. Разве ты мне не жена? Если хочешь, завтра же сходим к аббату, чтобы покончить с этим раз и навсегда. И это ты называешь серьезными вещами!

Полина ответила совершенно спокойно:

— Это очень серьезно, раз ты рассердился… Повторяю, нужно об этом потолковать. Разумеется, мы старые друзья, но боюсь, этого мало, чтобы стать любовниками. К чему упорно отстаивать затею, которая, вероятно, не даст счастья ни тебе, ни мне?

Лазар разразился потоком бессвязных слов: она хочет поссориться с ним, что ли? Но ведь он не может все время висеть у нее на шее. Свадьба непрерывно откладывается, но ведь ей известно, что отнюдь не по его вине. Это несправедливо, неверно, будто он не любит ее. Он так любил ее, и именно здесь, в этой комнате, что не смел даже пальцем прикоснуться, боясь, что увлечется и поступит дурно. При этом напоминании о прошлом кровь прилила к щекам Полины, правда, она помнила эту короткую вспышку страсти, это горячее дыхание. Но как далеки эти минуты сладостного трепета и какие холодные братские чувства он питает к ней теперь! И с печалью в голосе Полина ответила:

— Мой бедный друг, если бы ты действительно любил меня, то вместо того, чтобы оправдываться, ты уже давно схватил бы меня в объятия и рыдал, и нашел бы другие слова, чтобы убедить меня.

Он еще сильнее побледнел и рухнул на стул, протестующе взмахнув рукой.

— Нет, — продолжала она, — это ясно, ты уже не любишь меня. Что же поделаешь? Вероятно, мы не созданы друг для друга. Когда мы жили взаперти вместе, ты вынужден был довольствоваться мною. А потом это прошло, это не могло долго длиться, — мне нечем удержать тебя.

Последняя вспышка ярости охватила Лазара. Он стал ерзать на стуле, бормоча:

— В конце концов чего ты хочешь этим добиться? Что все это означает, скажи на милость? Я спокойно возвращаюсь домой, поднимаюсь к себе, чтобы надеть комнатные туфли, а ты внезапно нападаешь на меня, затеваешь нелепый разговор, будто я не люблю тебя, мы не созданы друг для друга, от нашей свадьбы нужно отказаться… Скажи наконец, что все это означает?

Полина приблизилась к нему и медленно произнесла:

— Это означает, что ты любишь другую, и я советую тебе жениться на ней.

На миг Лазар онемел. Потом заговорил насмешливым тоном. Ах, вот как! Опять сцены, опять ревность, теперь все пойдет вверх дном! Она не может вынести, если ему весело, ей хотелось бы, чтобы вокруг была пустыня. Полина слушала его, безгранично страдая, потом положила ему на плечи дрожащие руки, и все, что у нее накипело на сердце, вырвалось в горестном восклицании:

— О друг мой, как ты мог подумать, что я хочу мучить тебя… Неужели ты не понимаешь, что я желаю только твоего счастья, что я согласна на все, только бы доставить тебе удовольствие хотя бы на один час! Не правда ли, ты любишь Луизу? Ну что ж! Я и говорю, женись на ней… Пойми, я уже ни на что не рассчитываю, я отдаю тебя ей.

Лазар смотрел на нее в полном смятении. В этой нервной и неуравновешенной натуре мгновенно сменялись самые противоположные чувства. Веки его дрогнули, и он разрыдался.

— Замолчи, я подлец! Да, я презираю себя за все, что происходит в этом доме уже много лет… Я твой должник, не отрицай этого! Мы отняли у тебя деньги, я растратил их, как дурак, и вот теперь я скатился так низко, что ты подаешь мне милостыню, возвращаешь слово из сострадания, как трусу и негодяю.

— Лазар, Лазар! — в ужасе шептала она.

Он рывком поднялся и стал ходить по комнате, колотя себя в грудь кулаками.

— Оставь меня! Я бы сейчас покончил с собой, если бы судил себя по справедливости… Не правда ли, мне следовало бы любить только тебя? Не ужасно ли желать ту, другую, лишь потому, что она не предназначена для меня, потому что она не такая добрая, не такая здоровая… Разве поймешь почему? Когда мужчина доходит до этого, значит в душе у него грязь… Видишь, я ничего не скрываю, даже не пытаюсь оправдаться… Нет, я не приму твоей жертвы, скорее я сам выгоню Луизу, а потом уеду в Америку, и больше никогда не увижу ни тебя, ни ее.

Долго Полина пыталась успокоить и образумить Лазара. Не может ли он хоть раз принять жизнь такой, как она есть, без преувеличений? Неужели он не понимает, что она говорит разумно, что она давно все обдумала. Этот брак отличный выход для всех. Если она говорит так спокойно, значит, теперь уже совсем не страдает, а действительно хочет этого. Но, увлеченная желанием убедить Лазара, Полина имела неосторожность намекнуть на богатство Луизы, дала ему понять, что на другой день после свадьбы Тибодье найдет для своего зятя службу.

— Вот оно что! — воскликнул Лазар, снова охваченный яростью. — Теперь продай меня! Скажи прямо, что я должен отказаться от тебя, потому что разорил тебя, и должен совершить еще одну подлость — жениться на другой, на богатой… Ну нет! все это слишком грязно. Никогда, слышишь? Никогда!

Полина, дойдя до полного изнеможения, перестала его умолять. Лазар снова опустился на стул, ноги у него подкашивались. Она стала медленно ходить взад и вперед по большой комнате, задерживаясь перед каждой вещью, и от старой знакомой мебели, от стола, который стерся в местах, где она облокачивалась, от шкафа, куда были убраны ее детские игрушки, от всех воспоминаний, рассеянных здесь, в сердце ее начала зарождаться надежда. Полина не хотела прислушиваться к ней, но это было так сладостно, что постепенно она отдалась мечтам. Может, Лазар в самом деле так любит ее, что откажется от другой! Но, увы, девушка знала, что будет завтра, какое безволие скрывается под первым порывом добрых чувств. Нет, надеяться она боялась, — это малодушие с ее стороны. Она боялась, что поддастся на удочку своей слабости.

— Подумай, — сказала она на прощание, останавливаясь перед Лазаром. — Не будем больше мучить друг друга… Я уверена, завтра ты станешь разумнее.

Однако следующий день прошел в великом смятении. Тайная печаль, какая-то горечь снова омрачали дом. У Луизы были красные от слез глаза, Лазар избегал ее и часами сидел взаперти у себя в комнате. Но через несколько дней смятение мало-помалу рассеялось, в доме снова зазвучал смех, послышались перешептывания, снова начались нежности. Полина ждала. Вопреки голосу рассудка ею овладели безумные надежды. Казалось, до этих часов ужасной неопределенности она не знала, что такое подлинные страдания. Как-то вечером Полина спустилась на кухню за свечой и увидела Лазара и Луизу, они целовались в коридоре. Луиза, смеясь, убежала, а он, осмелев в темноте, обнял Полину и дважды крепко, по-братски поцеловал ее в щеку.

— Я все обдумал, — тихо сказал он. — Ты самая лучшая, самая мудрая… Я по-прежнему люблю тебя, люблю, как любил маму.

У нее хватило сил ответить:

— Значит, это дело решенное, — я очень рада.

Боясь, что упадет в обморок, Полина не решилась пойти на кухню, она чувствовала, что вся похолодела, что смертельно бледна, и снова поднялась к себе, без огня, сказав, что забыла что-то. И там, во мраке, ей показалось, что она умирает, что сейчас задохнется, но даже слез у нее не было. Господи боже! Что она ему сделала? Почему он так жесток, зачем он растравляет ее рану? Почему он не согласился сразу, в день, когда она была полна решимости, тверда и непреклонна. Зачем он внушил ей тщетную надежду? Теперь она должна принести вторую жертву, она вторично теряет его, — ведь недавно она вообразила, что он вернется. Ей не занимать стать мужества, но ужасно подвергать ее таким испытаниям.

Все было быстро улажено. Вероника стояла, разинув рот, ничего не понимая, и ворчала, что после смерти госпожи все в доме идет кувырком. Но особенно взволновала эта развязка дядю. Обычно Шанто ни во что не вмешивался, лишь одобрительно кивал головой, подчиняясь во всем окружающим, эгоистично наслаждаясь редкими минутами покоя, которые ему удавалось урывать у болезни, но теперь, когда Полина сама сообщила ему эту новость, он заплакал. Старик смотрел на нее, говорил запинаясь, сдавленным голосом, с уст его срывались признания. Он не виноват, будь его воля, он бы поступил по-иному и в отношении денег, и в отношении брака, но ведь она знает, как он тяжело болен. Полина обняла его, уверяя, что сама заставляет Лазара жениться на Луизе, по расчету. В первую минуту Шанто растерялся, он недоверчиво щурил глаза, печально повторяя:

— Неужели? Неужели?

А потом, видя, что Полина смеется, быстро утешился и даже развеселился. Наконец-то его порадовали, эта старая история стояла у него поперек горла, хотя он и не смел о ней говорить. Он расцеловал Луизетту в обе щечки, а вечером, во время десерта, стал снова напевать игривую песенку. Однако перед сном его стала беспокоить одна мысль.

— Надеюсь, ты останешься с нами? — спросил он Полину.

Она немного поколебалась, а потом солгала, покраснев от смущения:

— Разумеется.

Целый месяц ушел на формальности. Тибодье, отец Луизы, охотно принял предложение Лазара, который был его крестником. Но за два дня до свадьбы они повздорили: молодой человек наотрез отказался возглавить в Париже страховое общество, в котором банкиру принадлежала большая часть акций. Он намерен провести еще год или два в Бонвиле и написать роман-шедевр, а потом ехать завоевывать Париж. Впрочем, Тибодье ограничился лишь тем, что пожал плечами и по-дружески назвал его дурачиной.

Свадьбу должны были отпраздновать в Кане. В течение двух недель непрерывно ездили туда и обратно, всеми овладела необычайная страсть к путешествиям. Полина, стараясь забыться, всюду сопровождала Луизу и возвращалась совершенно разбитая. Так как Шанто не мог ехать, ей пришлось обещать, что она будет присутствовать на свадьбе в качестве единственной представительницы семьи. По мере того как приближался этот день, ее охватывал ужас. Накануне она устроила так, чтобы после свадьбы ночевать не в Кане. Ей казалось, что она будет меньше страдать, если проведет ночь в своей комнате под привычный баюкающий рокот моря. Она сказала, что здоровье дяди внушает ей опасение и она не хочет разлучаться с ним на длительный срок. Тщетно сам Шанто уговаривал Полину, чтобы она провела там несколько дней. Разве он так болен? Напротив, он был очень возбужден мыслями об этой свадьбе, о трапезах, на которых не будет присутствовать, и втайне обдумывал, как бы выпросить у Вероники запретное блюдо, например, куропаточку, начиненную трюфелями, хотя это неизбежно повлечет за собой приступ подагры. Невзирая на все, Полина заявила, что вернется к вечеру, она рассчитывала также воспользоваться этим и на свободе уложить свой чемодан, чтобы на другой же день уехать.

Моросил мелкий дождик, пробило полночь, когда старый рыдван Маливуара вечером после свадьбы привез Полину домой. На голубое шелковое платье была накинута лишь легкая шаль, девушка продрогла и была очень бледна, хотя руки у нее горели. На кухне она увидела Веронику, которая в ожидании ее дремала, уронив голову на стол. Ослепленная ярким пламенем свечи, Полина зажмурила свои черные глаза, словно впитавшие ночной мрак: всю дорогу от Арроманша до Бонвиля она не мигая смотрела в темноту. Ей удалось вытянуть только несколько бессвязных фраз у сонной кухарки: г-н Шанто вел себя не очень разумно, теперь он заснул, никто не приходил. Полина взяла свечу и стала подниматься наверх, вся похолодев, охваченная смертельным отчаянием, угнетенная мраком и тишиной опустевшего дома.

Полина торопливо дошла до третьего этажа, чтобы поскорее запереться у себя, но вдруг в невольном, бессознательном порыве отворила дверь в комнату Лазара. Она подняла свечу, чтобы лучше видеть, словно комната была полна дыму. Нет, ничего не изменилось, все на своем месте, и все же у нее было ощущение катастрофы, крушения, какой-то затаенный страх, точно в комнате покойника. Медленным шагом она подошла к столу, взглянула на чернильницу, на ручку, на начатую страницу. Потом вышла в коридор. Все кончено, дверь захлопнулась, а за ней осталась гулкая тишина комнаты.

Когда Полина очутилась у себя, ее тоже ждало ощущение чего-то незнакомого. Неужели это ее комната с голубыми розами на обоях и узкой железной кроватью, задрапированной муслиновым пологом? Ведь она прожила здесь столько лет! Не выпуская из рук свечи, она, обычно такая смелая, осмотрела все уголки, раздвинула полог, заглянула под кровать, под кресла. В каком-то смятении и изумлении Полина останавливалась перед каждой вещью. Никогда она не поверила бы, что этот потолок, на котором ей знакомо каждое пятнышко, может наводить такую тоску, Полина пожалела, что не осталась в Кане: родной дом, полный воспоминаний и такой пустой, такой холодный и мрачный в эту бурную ночь, казался ей еще страшнее. Она и думать не могла о том, чтобы лечь. Полина села и, даже не сняв шляпы, несколько минут оставалась неподвижной, глядя широко раскрытыми глазами на ослеплявшее пламя свечи. Но вдруг удивилась, сама не понимая, зачем она здесь сидит, почему в голове ее такой шум, жужжание, отчего ее мысли путаются? Уже час ночи, пожалуй, ей станет лучше, если она ляжет. Полина начала медленно горячими руками снимать с себя одежду.

Но даже в эту минуту крушения всей жизни привычка к порядку заговорила в девушке. Бережно убрав в комод шляпу, она с беспокойством осмотрела туфли, опасаясь, не испачкались ли они. Повесив платье на спинку стула, она осталась в одной нижней юбке и рубашке. Вдруг она увидела свою девичью грудь. Постепенно кровь стала приливать к ее лицу, щеки заалели. В смятенном мозгу начали вырисовываться четкие образы. Полина видела тех двоих там, в их спальне, в комнате, которую она хорошо знала, куда только сегодня утром поставила цветы. Молодая уже лежит, он входит, с нежной улыбкой приближается к ней. Рывком Полина спустила юбку и рубашку, теперь, совершенно обнаженная, она рассматривала себя. Стало быть, не для нее уготована эта жатва любви? Вероятно, у нее никогда не будет свадьбы. Взгляд скользнул по груди, упругой, как набухшая почка, к широким бедрам, к животу, где таится могучая сила материнства. Но ведь она созрела, она видит, что жизнь бьет ключом из каждого мускула и расцветает в интимных уголках тела в виде завитков черного руна. Она вдыхала свой аромат, аромат женщины, напоминавший раскрывшиеся чашечки цветка, ожидающего оплодотворения. Но не себя, а другую она ясно видела там, в глубине Комнаты, другая замерла в объятиях супруга, которого Полина ждала на протяжении долгих лет.

Она нагнулась ниже, увидев, что по ноге, расползаясь струйкой, стекала красная капля крови, вдруг все поняла, казалось, о ее рубашку, соскользнувшую на пол, вытерли окровавленный нож. Вот почему она ощущала такую слабость во всем теле с самого отъезда из Кана! От потрясения, из-за утраты любимого преждевременно открылась эта рана в самом источнике жизни. И при виде этой жизни, которая так бесплодно уходила, отчаяние ее достигло предела. Полина вспомнила, как однажды, впервые увидев кровь утром, она кричала от ужаса. А потом по вечерам забавлялась, словно девчонка, и, прежде чем погасить свечу, наблюдала украдкой, как расцветает и наливается ее тело. Она гордилась, как дурочка, она радовалась тому, что стала женщиной. Ах! горе ей! Красный дождь ее зрелости теперь льется напрасно вместе с горькими слезами оплакивающей себя девственности. Отныне каждый месяц она будет истекать кровью, как спелая гроздь винограда, раздавленная во время сбора, но никогда не станет женщиной, так и проживет бесплодной до старости!

В ней снова вспыхнула ревность при виде картин, которые непрерывно рисовало возбужденное воображение. Она хотела жить, жить полной жизнью, давать жизнь, ведь она так любит эту жизнь! К чему существовать, если некому себя посвятить? Полина видела тех двоих, ей захотелось искромсать свое обнаженное тело, и она стала искать глазами ножницы. Не лучше ли изрезать себе грудь, раздробить эти бедра, распороть живот, чтобы из него вытекла вся кровь до последней капли? Она красивее той белокурой худышки, она сильнее, здоровее, а все-таки он выбрал другую. Никогда она не познает его, никогда он не коснется ее рук, ног, никогда не поцелует ее в губы. Все надо выбросить на помойку, как ненужное тряпье. Возможно ли, они там вместе, вдвоем, а она осталась одна и дрожит в лихорадке в пустом холодном доме!

Полина ничком упала на кровать. Она судорожно обняла подушку обеими руками и стала кусать ее, чтобы заглушить рыдания, она пыталась обуздать взбунтовавшуюся плоть, прижимаясь к матрацу. Сильные судороги пробегали по ее телу с головы до пят. Она сжимала веки, чтобы не видеть, но тщетно: чудовищные картины вырисовывались перед ней во мраке. Что делать? Выколоть себе глаза и все-таки видеть, быть может, видеть всегда?

Минуты шли, и Полина ощущала только, что обречена на вечную муку. Страх заставил ее вскочить. Кто-то здесь есть, ей послышался чей-то смех. Но перед ней была лишь догоравшая свеча, под которой лопнула розетка подсвечника. А вдруг кто-нибудь видел ее? Полина еще ощущала на коже этот щекочущий смех, словно грубую ласку. Неужели это она лежит здесь совсем обнаженная? Ей стало стыдно, она испуганно скрестила руки на груди, чтобы не видеть себя. Быстро накинула ночную рубашку, юркнула под одеяло, натянув его до подбородка, и свернулась в клубочек, дрожа всем телом. Когда свеча погасла, девушка больше не шелохнулась, подавленная и пристыженная.

Полина с утра уложила чемодан, но у нее не хватило духу сообщить об отъезде Шанто. Однако вечером пришлось сказать ему, так как на другой день за ней должен был заехать доктор Казенов и отвезти ее к своей родственнице. Узнав, что Полина покидает его, потрясенный старик поднял свои искалеченные руки, словно желая этим жестом отчаяния удержать ее, он бормотал что-то, он молил. Она никогда не сделает этого, она никогда не покинет его, ведь это равносильно убийству, он, несомненно, умрет без нее. Потом, убедившись, что она мягко настаивает на своем, и угадав причину, он решил признаться, что накануне съел куропатку. Уже началось легкое покалывание в суставах. Повторялась обычная, давнишняя история, он пал в борьбе: поесть или нет? будет он страдать или нет? Он ел, зная, что будет страдать, наслаждаясь и одновременно трепеща от страха. Неужели у нее хватит духу покинуть его в разгар приступа?

И действительно, около шести утра Вероника поднялась наверх и сообщила Полине, что хозяин орет. Она была в ужасном настроении и кричала на весь дом, что, если барышня уедет, она тоже сбежит, ей до черта надоело ухаживать за этим вздорным старикашкой. Полине снова пришлось сесть у изголовья дяди. Когда за ней приехал доктор, она показала ему на больного, который, добившись своего, нарочно стонал сильнее чем обычно, крича, что Полина может уезжать, если совесть ей позволяет. Все было отложено.

Каждый день Полина с трепетом ждала приезда Луизы и Лазара. Новая комната, бывшая спальня для гостей, обставленная согласно указаниям супругов, ждала их, они должны были прибыть на другой день после свадьбы, но задержались в Кане, Лазар писал, что собирает материал о людях финансового мира, а потом запрется в Бонвиле и начнет писать большой роман, в котором намерен разоблачить грязные махинации биржевых дельцов. Потом в одно прекрасное утро он вдруг прикатил без жены и преспокойно заявил, что намерен обосноваться в Париже. Тесть убедил его, и он согласился работать в страховом обществе, чтобы там на месте собирать материал для романа и писать с натуры, а потом, видимо, целиком отдастся книге.

Когда Лазар наполнил два сундука вещами, которые увозил с собой, и карета Маливуара приехала за ним и за багажом, Полина вернулась домой, голова у нее шла кругом, и от прежних намерений не осталось и следа. Шанто, у которого длился приступ, спросил:

— Надеюсь, ты останешься? Уж подожди, пока меня похоронят!

Она не хотела отвечать сразу. Там, наверху, по-прежнему стоял уложенный чемодан. Она часами смотрела на него. Раз молодые уезжают в Париж, она не вправе покинуть дядю. Конечно, она не слишком доверяет планам кузена. Как только супруги вернутся, она получит возможность уехать. Взбешенный Казенов сказал Полине, что она потеряла чудесное место и продолжает калечить свою жизнь ради людей, которые с самого ее детства жили на ее счет. Но Полина уже приняла твердое решение.

— Уезжай, — твердил теперь Шанто. — Будешь зарабатывать деньги, найдешь свое счастье, не стоит портить себе жизнь ради такого калеки, как я… Уезжай.

Как-то утром она ответила:

— Нет, дядя, я остаюсь.

Доктор, который присутствовал при этом, уехал, в недоумении разводя руками.

— Несносная девчонка! Ну и дом — настоящая трясина! Никогда ей отсюда не вырваться.

IX

Снова потянулись однообразные дни в семье Шанто. После холодной зимы настала дождливая весна, море, исхлестанное ливнями, походило на грязное озеро, а потом запоздалое лето тянулось до середины осени, — низкое солнце, голубые необъятные просторы, словно разомлевшие от духоты и зноя. Опять пришла зима, весна и снова наступило лето, Размеренно шли минуты, часы, дни, месяцы.

Сердце Полины как бы стало биться ровнее и обрело прежний покой. Ее страдания притупились, убаюканные однообразным течением жизни, заполненной повседневными делами. По утрам она спускалась вниз, целовала дядю, заводила со служанкой точно такой же разговор, как накануне, два раза в день садилась за стол, после обеда что-нибудь шила, рано ложилась спать, а на завтра повторялось то же, и ни одно событие не нарушало этого однообразия: Шанто становился все более неподвижным из-за подагры, ноги его отекли, руки были изуродованы, в редкие часы, когда старик не вопил от боли, он сидел молча, наслаждаясь передышкой. Вероника словно в рот воды набрала и с каждым днем становилась все мрачнее. Только субботние обеды нарушали это мирное течение жизни. Казенов и аббат Ортер приходили регулярно по субботам, до десяти часов звучали их голоса, а потом по мощеному двору раздавался стук деревянных башмаков уходившего аббата Ортера и тяжелая рысь старой лошади, запряженной в кабриолет доктора. Веселье Полины, мужественное веселье, которое она умудрялась сохранять даже когда страдала, стало тише. Ее звонкий смех уже не оглашал лестницу и комнаты, но она по-прежнему была добрым гением семьи, излучала бодрость и радость. Прошел год, сердце Полины успокоилось, теперь она верила, что так однообразно и спокойно протечет вся ее жизнь и ничто больше не разбередит затянувшейся раны.

Вначале после отъезда Лазара каждое письмо, полученное от него, будоражило Полину. Она только и жила этими письмами, с нетерпением ждала их, перечитывала, угадывала между строк недосказанное. Первые три месяца письма приходили регулярно через две недели, очень длинные послания, очень подробные, исполненные надежд. Лазар снова загорелся, увлекся делами, мечтал нажить огромное состояние. По его словам, страховое общество будет приносить колоссальные доходы, но он не ограничится этим, он задумал еще ряд предприятий. Лазар был в восторге от финансистов и промышленников, — это очаровательные люди, и каялся, что сдуру, как поэт, недооценивал их раньше. Литературные замыслы, видимо, были заброшены. Он сообщал в каждом письме о своих супружеских радостях, о ребяческих выходках влюбленной жены, об их поцелуях и проказах, с увлечением описывал свое счастье, чтобы отблагодарить Полину, называя ее ‘моя дорогая сестрица’. И при чтении этих подробностей, этих интимных строк девушка ощущала легкий трепет. Ее как бы опьянял аромат любви, который исходил от бумаги, запах гелиотропа, любимых духов Луизы. Вероятно, бумага лежала рядом с их бельем. Полина закрывала глаза, — и эти пылающие строки проплывали перед ней, она дополняла фразы и приобщалась к интимному миру их медового месяца. Но мало-помалу письма начали приходить реже, становились короче, кузен уже не рассказывал о делах и ограничивался лишь приветами от жены. Впрочем, он ничего не объяснял, просто не сообщал подробностей. То ли он был недоволен своим положением и финансовый мир уже надоел ему, то ли счастье супругов было омрачено какими-нибудь недоразумениями, Полина терялась в догадках, ее беспокоило, что он тоскует, что он в отчаянии. Она чувствовала это по некоторым словам, вырвавшимся как бы помимо его воли. Примерно в конце апреля, после шести недель молчания она получила записку — всего четыре строчки, из которой узнала, что Луиза уже на третьем месяце беременности. И снова наступило молчание, больше от Лазара не было никаких вестей.

Прошел май и июнь. Прилив сломал один из волнорезов, это было целое событие, о котором долго говорили. Весь Бонвиль потешался над этим, и рыбаки растаскивали выброшенные морем бревна. Случилось еще одно происшествие. Маленькая Гонен, которой шел четырнадцатый год, родила девочку, и никто не знал, был ли отцом ребенка молодой Кюш или кто-нибудь другой, так как она путалась еще с каким-то стариком. Потом снова наступил покой, деревня присосалась к подножию утеса, как цепкий морской лишайник. В июле пришлось чинить террасу и угол дома. Но едва каменщики дотронулись до стены киркой, как вся постройка чуть не рухнула. Они проработали целый месяц и представили счет без малого на десять тысяч франков.

Полина по-прежнему платила за все. Деньги в комоде таяли, у нее осталось всего около сорока тысяч франков. Она вела дом на широкую ногу, хотя у них было лишь триста франков ренты в месяц, вот ей и пришлось снова продать свои акции, чтобы не трогать дядиных денег. Он говорил Полине, как прежде г-жа Шанто, что они сочтутся когда-нибудь потом. Полина охотно отдала бы все, она изживала свою скупость по мере того, как постепенно расхищали наследство. Ей хотелось лишь спасти жалкие гроши, которые шли на милостыню. Ее приводила в отчаяние мысль, что придется прекратить субботние раздачи, — это был для нее самый счастливый день на неделе. С прошлой зимы она начала вязать чулки, теперь у всех ребят в округе ноги были в тепле.

Как-то утром в конце июля, когда Вероника выметала мусор, оставленный каменщиками, Полина получила письмо, которое сильно взволновало ее. Это письмо пришло из Кана, и в нем было лишь несколько слов. Ничего не объясняя, Лазар сообщал, что на другой день вечером приедет в Бонвиль. Она побежала поделиться новостью с дядей. Они переглянулись. В глазах Шанто Полина прочла ужас, он боялся, что она покинет его, если супруги останутся надолго. Он не посмел прямо спросить Полину, но по выражению ее лица понял, что она твердо решила уехать. После обеда Полина даже поднялась наверх, чтобы уложить свое белье. Однако она не хотела, чтобы ее отъезд походил на бегство.

В чудесный летний день, часов около пяти, из экипажа, остановившегося у ворот, выскочил Лазар. Полина вышла ему навстречу. Но прежде чем поцеловать его, она изумленно воскликнула:

— Как! Ты один?

— Да, — просто ответил он.

И Лазар первый крепко поцеловал ее в обе щеки.

— А где же Луиза?

— В Клермоне, у своей невестки. Доктор посоветовал ей подышать горным воздухом… У нее очень тяжелая беременность.

Он говорил на ходу, направляясь к подъезду, и внимательно осматривал двор. Затем в упор взглянул на кузину и от едва сдерживаемого волнения губы его задрожали. Вдруг из кухни выбежала собака и с лаем бросилась к его ногам.

— Это еще что? — спросил он с изумлением.

— Это Лулу, — ответила Полина. — Он не знает тебя… Лулу, не смей кусать хозяина!

Собака продолжала рычать.

— Она отвратительна. Где ты выудила это чудовище?

Действительно, это был жалкий ублюдок, дворняжка, вся покрытая плешинами от чесотки. Помимо всего у пса был ужасный характер, всегда злой и угрюмый, как и подобает обездоленному существу, право, жалко было смотреть на него.

— Что поделаешь? Когда я брала его, меня уверяли, что он превратится в огромного красивого пса, а видишь, какой он… Это уже пятый щенок: все подохли, только он один упорно хочет жить.

Лулу с хмурым видом разлегся на солнышке, повернувшись к ним спиной. Мухи облепили его. И Лазар подумал о минувших годах, о тех, кого уж нет, и о том новом, уродливом, что вошло в его жизнь. Он снова окинул взглядом двор.

— Мой бедный Матье! — едва слышно произнес он.

С крыльца ему кивала Вероника, не переставая чистить морковку. Лазар прошел прямо в столовую, где его ждал отец, взволнованно прислушиваясь к доносившимся до него голосам. Полина крикнула с порога:

— Знаешь, он приехал один, Луиза осталась в Клермоне.

Шанто, беспокойство которого несколько улеглось, спросил сына, даже не успев его обнять:

— Когда она собирается сюда? Ты ждешь ее скоро?

— Нет, нет, — ответил Лазар, — я должен заехать за ней к невестке по пути в Париж… Недели две я проведу с вами, а потом сбегу.

Шанто молчал, но в глазах его светилась радость.

Лазар поцеловал его, и он в ответ два раза звонко чмокнул сына. Однако старик понимал, что следует выразить сожаление.

— Жаль, что твоя жена не смогла приехать, мы были бы так рады!.. Ну ладно, в другой раз непременно привези ее.

Полина молчала, скрывая смятение под приветливой улыбкой. Стало быть, опять все меняется, ей не уехать отсюда. Полина не могла бы сказать, радует ее это или огорчает, настолько она отрешилась от себя самой. Впрочем, к ее радости примешивалась печаль, — она нашла, что Лазар постарел, глаза его потухли, у рта обозначились горькие складки. Ей были знакомы морщинки, которые пересекали его лоб и щеки, но они стали глубже. Полине все это говорило о том, что у него возобновились припадки тоски и страха. Лазар тоже разглядывал ее. Видимо, он нашел, что она еще больше расцвела, похорошела, поздоровела. Он сказал, улыбаясь:

— Черт побери! не очень-то вы горевали в мое отсутствие. Все вы растолстели… Папа помолодел, Полина расцвела… Странно, но дом кажется мне гораздо больше.

Растроганный и изумленный, он окинул столовую тем же долгим взглядом, каким только что осматривал двор. Глаза его задержались на Минуш. Она лежала на столе, поджав лапки, до того погруженная в свое кошачье блаженство, что даже не шевельнулась.

— Минуш и та не стареет, — продолжал он. — Ах ты неблагодарная, могла бы, кажется, меня узнать!

Он приласкал ее, кошка начала мурлыкать, но по-прежнему не шевелилась.

— О, Минуш живет в свое удовольствие, — весело подхватила Полина. — Позавчера мы снова утопили пятерых котят. А видишь, ей хоть бы что.

Обедали раньше чем обычно, так как Лазар проголодался. Несмотря на все усилия молодой девушки, вечер прошел грустно. Недоговоренность мешала беседе. То и дело наступало неловкое молчание. Родные старались не расспрашивать Лазара, видя, что он отвечает неохотно. Не пытались даже узнать, как его дела в Париже, почему он сообщил им о своем приезде только из Кана. Он лишь неопределенно махал рукой, уклоняясь от прямо поставленных вопросов, как бы откладывая объяснение. Когда подали чай, у него вырвался счастливый вздох. Как здесь хорошо и как много можно сделать среди этого чудесного покоя! Он упомянул о драме в стихах, над которой работает уже полгода. Кузина была ошеломлена, когда он заявил, что рассчитывает закончить ее в Бонвиле. Двух недель ему хватит за глаза.

В десять часов Вероника пришла сказать, что комната для Лазара готова. Но он рассердился, узнав, что его хотят поместить на втором этаже, в бывшей комнате для гостей, предназначенной теперь для супругов.

— И не думай, я не желаю там спать!.. Я буду спать наверху, на своей железной кровати.

Служанка начала ворчать. Что за капризы? Ведь все уже готово, не заставит же он ее стелить второй раз?

— Ладно, — заявил Лазар. Тогда я проведу ночь в кресле.

И пока Вероника яростно срывала простыни и относила их на третий этаж, Полина ощущала прилив безотчетной радости. Ею вдруг овладело беспричинное веселье, она порывисто, как в былые времена их детской дружбы, бросилась на шею кузену и пожелала ему спокойной ночи. Значит, он снова будет жить в своей большой комнате, так близко от нее, вечером она слышала, как он долго ходил взад и вперед, словно взбудораженный воспоминаниями, которые и ей не давали уснуть.

Только на другой день Лазар стал откровеннее с Полиной, но и это произошло не сразу. О многом она уже успела догадаться по отрывистым фразам, брошенным им вскользь. Потом, осмелев, стала задавать ему вопросы с беспокойством и нежностью. Как они живут с Луизой? По-прежнему ли они счастливы? Он ответил, что счастливы, но стал жаловаться на мелкие домашние неполадки, рассказывал незначительные факты, которые вызывали размолвки с женой. Хотя это и не приводило к разрыву, супруги постоянно ссорились. Оба были очень нервны и не знали меры ни в радости, ни в горе. Они ощущали что-то вроде затаенной злобы, словно их изумляло и возмущало, что они ошиблись друг в друге, слишком скоро обнаружив пресыщение после первых вспышек пламенной любви. Сначала Полина решила, что их ожесточили денежные неудачи, но она заблуждалась, — десять тысяч ренты остались почти нетронутыми. Просто Лазару так же быстро надоело страховое общество, как прежде надоела музыка, медицина, завод, он разразился по этому поводу потоком резких слов, никогда ему не приходилось видеть более тупых, более развращенных людей, чем эти финансисты. Он готов на все: скучать в провинции, довольствоваться самыми скромными средствами, только бы избавиться от вечной погони за деньгами, от отупляющей бешеной пляски цифр. Впрочем, он недавно ушел из страхового общества, а зимою, когда вернется в Париж, попытает счастья в театре. Пьеса отомстит за него, он изобразит в ней, как деньги, подобно язве, разъедают современное общество.

Полину не очень взволновала новая неудача Лазара, она уже догадывалась об этом по последним смятенным письмам. Больше всего ее беспокоил усиливающийся разлад между Лазаром и Луизой. Она пыталась найти причину: почему разлад наступил так скоро, ведь оба они молоды, могут жить в свое удовольствие, наслаждаться счастьем? Много раз она возвращалась к этому, неустанно расспрашивая Лазара. Когда Полина припирала его к стене, он начинал запинаться, бледнел, отводил глаза. Ей было знакомо это выражение лица, этот стыд, страх смерти, который он когда-то скрывал как тайный порок. Неужели леденящее дыхание смерти уже ворвалось в их жизнь и легло между ними на еще не остывшее брачное ложе? Первое время Полина сомневалась, а потом, хотя Лазар ни в чем не признался ей, она прочла правду в его глазах, когда он как-то вечером, весь дрожа, спустился вниз из темной комнаты, словно бежал от призраков.

В Париже, в угаре страсти, Лазар забыл о смерти. Он укрывался от нее в объятиях Луизы, он так уставал, что тут же крепко засыпал. Она тоже любила его, как любовница, ластилась к нему со сладострастием кошечки, созданной только для мужского поклонения. И сразу теряла почву под ногами, чувствовала себя несчастной, если он хоть на час переставал заниматься ею. Наконец они могли удовлетворить давнишнее влечение друг к другу, и они забывали весь мир, уверенные, что никогда не исчерпают чувственных радостей. Но вскоре наступило пресыщение, Лазар изумился, что уже не испытывает таких восторгов, как в первые дни, а Луиза, ощущая лишь потребность в ласке, не требуя и не давая ничего другого, не оказала ему никакой поддержки в жизни, не вдохнула в него мужества. Неужели плотские радости так недолговечны? Неужели они не могут длиться всегда, неужели нельзя непрерывно черпать все новые и новые ощущения, дающие иллюзию счастья? Как-то ночью Лазар проснулся от леденящего дыхания, волосы у него стали дыбом, он дрожал, бормоча в отчаянии: ‘Бог мой! бог мой! придется умереть!’ Луиза спала рядом. Когда иссякли поцелуи, он увидел смерть.

Опять начались мучительные ночи. Страх настигал его внезапно, во время бессонницы, в разные часы, и он не мог ни предвидеть, ни предотвратить этих припадков. Часто, когда он был совершенно спокоен, его охватывала дрожь, и, напротив, когда он был разгневан и утомлен после неудачного дня, страх не приходил. Лазар уже не просто вздрагивал и холодел, как прежде, нервы его окончательно расшатались, каждый приступ сотрясал все его существо. Он не мог спать без ночника, темнота усиливала тревогу, хотя он постоянно боялся, что жена заметит его недуг. Это ухудшало его болезненное состояние. Раньше, когда Лазар спал один, он мог позволить себе быть трусом, а теперь это живое теплое существо, здесь, рядом с ним, мешало ему. Как только Лазар, еще не совсем очнувшись от сна, поднимал голову с подушки, он впивался взглядом в лицо Луизы, преследуемый страшной мыслью, что она смотрит на него широко открытыми глазами. Но она спала спокойно, при свете ночника он видел ее неподвижное лицо с пухлыми губами и тонкими голубыми веками. Он уже начал успокаиваться, как вдруг однажды ночью произошло то, чего он так долго опасался. Луиза лежала с широко открытыми глазами. Она ничего не говорила, но видела, как он бледен, как дрожит. Вероятно, она тоже почувствовала дуновение смерти и, словно поняв все, бросилась к Лазару на грудь, как беспомощная женщина, которая ищет защиты. Желая обмануть друг друга, оба притворились, будто слышали чьи-то шаги, они встали и заглянули под кровать и за занавески, не спрятался ли кто-нибудь в комнате.

С той поры они оба стали словно одержимыми. Они ни в чем не признавались друг другу, это была позорная тайна, о которой не следовало говорить. Ночью, лежа на спине, в глубине алькова, с расширенными от ужаса глазами, они отлично понимали друг друга. Луиза была так же нервна, как и Лазар. Должно быть, она заразилась от него, ведь иногда влюбленные заболевают одной и той же болезнью. Когда Лазар просыпался, а Луиза спала, он пугался: жива ли она? Он вдруг переставал слышать ее дыхание. Может, она умерла? Он всматривался в ее лицо, трогал руки. Потом успокаивался, но уже не мог уснуть. При мысли о том, что она когда-нибудь умрет, им овладевало мрачное раздумье. Кто из них первый, он или она? Воображение рисовало ему страшные картины, перед ним возникали яркие образы, даже предсмертная агония, ужасные подробности последних минут перед внезапной и окончательной разлукой. И тут все его существо возмущалось: никогда больше не видеть друг друга, никогда, после того как живешь вот так, рядом, бок о бок. Он чувствовал, что сходит с ума, этот ужас не умещался в его сознании. Страх сделал его смелым, он хотел умереть первым. Он с умилением думал о Луизе, представлял ее себе вдовой, которая продолжает жить по заведенному ими распорядку, делая то одно, то другое, чего он больше никогда не будет делать. Иногда, чтобы избавиться от этого наваждения, он осторожно обнимал Луизу, стараясь не разбудить ее, но трепетная жизнь, которую он держал в своих руках, приводила его в еще больший ужас. Когда он клал голову ей на грудь и слушал биение ее сердца, он не мог без содрогания следить за его пульсацией, боясь, что оно вот-вот остановится. Ноги их переплетались, стан Луизы мягко поддавался его объятию, но вскоре под влиянием страха смерти он не смел больше прикасаться к этому гибкому вожделенному телу, его охватывало тревожное ожидание конца. Даже когда она просыпалась, когда страсть еще больше сближала их, когда, прильнув друг к другу, они пытались в ласках забыть свои страдания, ими снова овладевал страх, и, пресыщенные любовными радостями, они не могли уснуть. Во мраке алькова их широко открытые глаза снова видели смерть.

Примерно в ту же пору Лазару надоели дела. Опять его одолевала лень, он проводил целые дни в праздности, оправдываясь тем, что презирает дельцов и денежные расчеты. В действительности же постоянный страх и размышления о смерти с каждым днем все больше и больше подтачивали его силы и лишали вкуса к жизни. Он снова повторял свое прежнее: ‘К чему?’ Раз прыжок в небытие неизбежен, завтра, сегодня, возможно, через час, к чему суетиться, волноваться, отдавать предпочтение тому, а не иному? Всему придет конец. Жизнь — ежедневное медленное умирание, и он прислушивался к себе, как прежде, ему казалось, что часы замедляют ход. Сердце уже билось глуше, другие органы тоже работали вяло, скоро, вероятно, наступит конец. Он с дрожью следил за этим угасанием, которое неизбежно приходит с возрастом. Это было уничтожение его ‘я’, тело непрерывно разрушалось, волосы стали выпадать, не хватало нескольких зубов, он чувствовал, что мускулы его обмякли, словно начинал мертветь. Скоро сорок лет, — эта мысль повергала его в черную меланхолию, теперь и старость близка, а потом придет смерть. Ему казалось, что в его организме все износилось, скоро наверняка что-нибудь сломается, дни его проходили в лихорадочном ожидании катастрофы. Лазар видел, что многие вокруг умирают, и всякий раз, узнавая, что скончался кто-либо из его товарищей, бывал потрясен. Неужели и этот ушел? Ведь он на три года моложе его, и выглядел таким здоровяком, что, казалось, проживет до ста лет! И этот тоже! Может ли быть, неужто и он покончил счеты с жизнью. А ведь он был таким благоразумным, так строго соблюдал диету! Дня два Лазар не мог думать ни о чем ином. Потрясенный этими смертями, он ощупывал себя, припоминая свои болезни, и начинал придираться к бедным покойникам. Стараясь успокоить себя, он обвинял их в том, что они умерли по собственной вине: первый вел себя непростительно, безрассудно, что до второго, то он скончался от очень редкой болезни, врачи даже не знают ее названия. Но тщетно Лазар пытался отогнать назойливый призрак, он всегда слышал, как внутри у него скрипят колеса механизма, вот-вот готового сломаться, он неудержимо сползал по скользкому склону лет, в конце которого зияла черная бездна. Лазар обливался холодным потом, волосы у него становились дыбом от ужаса.

Когда Лазар перестал посещать свою контору, между супругами начались ссоры. Он сделался раздражительным, вспыхивал при малейшем возражении. Недуг, который он так усиленно старался скрыть, проявлялся в резкости, мрачном настроении, в каких-то диких маниях. Одно время Лазар боялся пожара, и это до того измучило его, что пришлось переехать с четвертого этажа на второй, чтобы легче было спастись, если вдруг загорится дом. Постоянные размышления о завтрашнем дне отравляли ему настоящее. Он жил в ожидании несчастья, вздрагивал, когда громко хлопали дверью, ощущал сильное сердцебиение, когда приносили письмо. Потом появилась подозрительность, недоверие, деньги он прятал небольшими суммами в разных местах, свои планы, даже самые простые, держал в тайне. Помимо всего он озлобился против мира за то, что не признан, полагая, что его неудачи вызваны каким-то заговором людей и вещей. Но страшнее всего была всепоглощающая скука, скука неуравновешенного человека, у которого мысли о смерти вызывали отвращение к деятельности и обрекали на бесполезное прозябание под предлогом бренности всего сущего. К чему суетиться? Наука ограничена, она ничего не может предотвратить, ничего не может объяснить. Лазара иссушал скептицизм — болезнь всего его поколения, а не романтическая тоска Вертера и Рене, оплакивавших старые верования, — хандра новых рыцарей сомнения, молодых химиков, которые раздраженно заявляют, что мир никуда не годится, потому что им не сразу удалось найти разгадку жизни на дне своих реторт.

У Лазара, в силу логического противоречия, тайный страх перед небытием уживался с позерством и непрерывными разговорами о ничтожестве земного существования. Страх и неуравновешенность ипохондрика превращали его в пессимиста, вызывали лютую ненависть к жизни. Он считал жизнь обманом, поскольку она не может длиться вечно. Разве первая половина ее не проходит в мечтах о счастье, а вторая — в сожалениях и тревоге? Таким образом, Лазар превзошел даже теории ‘старика’, как он называл Шопенгауэра, чьи чудовищные парадоксы любил цитировать на память. Лазар говорил, что нужно убить в человеке жажду жизни, чтобы прекратить дикую и дурацкую комедию, которую сила, руководящая вселенной, заставляет нас разыгрывать из непонятных и эгоистических соображений. Лазар хотел уничтожить жизнь, чтобы уничтожить страх. Он постоянно возвращался к мысли об освобождении: ничего не желать из опасения худшего, избегать волнений, причиняющих страдания, а потом умереть. Он изыскивал способ всеобщего самоубийства, внезапного и полного уничтожения мира, на которое добровольно согласится все человечество. Он был одержим этой идеей и часто в обычном разговоре позволял себе грубые и резкие выходки. При малейшей неприятности он жалел, что еще не издох. Во время головной боли начинал неистово проклинать свой организм. Беседуя с другом, тотчас же заводил речь о скуке жизни, о страшном уделе тех, кому суждено служить пищей для одуванчиков на кладбище. Мрачные думы постоянно одолевали Лазара, его взбудоражила статья какого-то астронома-фантаста, предвещавшего комету, хвост которой сметет землю как песчинку. Уж не долгожданная ли это космическая катастрофа, гигантский снаряд, который взорвет мир как старый прогнивший корабль? Стремление умереть, теории уничтожения, с которыми он носился, были всего лишь отчаянием, протестом, и за этими громкими пустыми словами он пытался скрыть свои страхи, мучительное ожидание конца.

В ту пору беременность жены явилась для него новым потрясением. Он испытывал двойственное чувство: большую радость и одновременно усилившуюся тоску. Вопреки всем теориям ‘старика’, мысль, что он станет отцом, что он сотворил жизнь, наполняла его гордостью. И хотя Лазар заявлял, что лишь дураки злоупотребляют правом делать себе подобных, тем не менее он ощущал изумление, не лишенное тщеславия, словно только он один был способен на это. Потом радость его омрачилась, его стали мучить предчувствия, что роды кончатся плохо: ему казалось, что мать обречена, а ребенок, быть может, и вовсе не родится. К тому же с первых месяцев беременности у Луизы появились болезненные явления, а суматоха в доме, нарушенный уклад жизни, частые ссоры совсем доконали Лазара. Из-за этого ребенка, который, казалось, должен был сблизить родителей, усилился разлад между ними, участились трения, связанные с совместной жизнью. Особенно раздражало Лазара, что Луиза жаловалась с утра до ночи на какие-то непонятные боли. Поэтому, когда врач сказал, что ей необходимо подышать горным воздухом, он с облегчением отвез ее к невестке и уехал отдохнуть недели на две в Бонвиль под предлогом свидания с отцом. В глубине души Лазар стыдился этого бегства, но успокаивал свою совесть: недолгая разлука успокоит нервы и его и Луизы, по сути дела совершенно достаточно, если он будет с ней во время родов.

В тот вечер, когда Полина наконец узнала обо всем, что произошло за последние полтора года, она на миг потеряла дар речи, до такой степени ее ошеломила эта беда. Они беседовали в столовой, Полина уложила спать Шанто, и Лазар закончил свою исповедь, сидя под коптящей лампой, перед остывшим чайником.

Наконец Полина воскликнула:

— Боже мой, да вы уже разлюбили друг друга!

Лазар встал, собираясь подняться к себе. Он возразил с нервным смешком:

— Дорогое дитя! Мы любим друг друга так, как только можно… Стало быть, ты ничего не знаешь здесь, в этой глуши? Почему с любовью должно обстоять лучше, чем со всем остальным?

Как только она заперлась у себя, Полину охватил один из тех приступов отчаяния, которые так часто мучили ее здесь, в этой комнате, когда весь дом спал. Значит, снова нагрянула беда? Она-то думала, что все улажено, когда вырвала Лазара из своего сердца и отдала его Луизе, и вдруг теперь поняла всю тщетность своей жертвы: они уже не любят друг друга. Напрасно она проливала слезы, напрасно сердце ее истекало кровью, напрасны все ее муки. Вот к какому жалкому результату это привело, к новым страданиям, к новой борьбе, предчувствие которой усиливало ее отчаяние. Значит, никогда не прекратится эта пытка!

Полина сидела, бессильно опустив руки, пристально глядя на горящую свечку, и гнетущая мысль, что она одна виновата в случившемся, всецело овладела ее сознанием. Ей нет оправданий: ведь она сама устроила этот брак, не поняв, что не такая жена нужна Лазару. Теперь Полина разгадала ее: Луиза слишком нервна, она не способна поддержать мужа, падает духом из-за всякого пустяка, она обладает лишь чарами любовницы, а ему это уже наскучило. Почему Полина поняла все это только сейчас? Разве не из-за этого она уступила Луизе принадлежавшее ей место. Когда-то Луиза казалась ей более нежной, более женственной, чем она сама. Полина думала, что эта кошечка своими поцелуями может спасти Лазара от мрачных мыслей. Какое несчастье! Причинить зло, когда хотел сделать добро, не зная жизни, погубить людей, которых стремился спасти! А она еще воображала, что добра, что совершила подвиг милосердия в тот день, когда оплатила их радость такими муками. Полина прониклась презрением к своей доброте, доброта не всегда приносит счастье.

Дом спал, в тиши комнаты она слышала только, как стучит кровь в висках. В ней нарастал протест, вот-вот готовый разразиться. Почему она сама не вышла замуж за Лазара? Он принадлежал ей по праву, она могла не уступать его. Возможно, сначала он тосковал бы, но потом она сумела бы вдохнуть в него мужество, защитить от нелепых страхов. Всегда она так глупо сомневалась в себе, вот единственная причина их несчастья. И когда Полина осознала свою силу, здоровье, молодость, ее чувства взбунтовались. Разве она не лучше той, другой? Почему же она была так глупа, почему сдалась? Теперь Полина даже не верила в страсть Луизы к Лазару, несмотря на все заигрывания этой сладострастной кошечки, ибо в своем сердце она обнаружила большую страсть, способную жертвовать собою ради любимого. Она достаточно любила кузена, чтобы отстраниться, если другая могла сделать его счастливым, но раз другая не сумела уберечь свое счастье, обладая им, то не пора ли вмешаться, расторгнуть этот неудачный союз? Гнев Полины все нарастал, она чувствовала себя более красивой, более смелой, чем та, другая, она смотрела на свою девственную грудь, на свой живот и вдруг с гордостью подумала о том, какой женщиной она могла бы стать. Да, это неопровержимо! Она должна была выйти замуж за Лазара.

И бесконечное сожаление овладело ею. Ночь была на исходе, а Полине и в голову не приходило лечь в постель. Ее широко открытые глаза, ослепленные пламенем свечи, по-прежнему смотрели, ничего не видя, — она была во власти мечты. Полина не узнавала своей комнаты, ей казалось, будто она — жена Лазара, вереницей проносились картины их совместной жизни, исполненной любви и счастья. Было ли это в Бонвиле, на берегу голубого моря или в Париже на какой-нибудь шумной улице, в маленькой комнате всегда царит покой, лежат книги, на столе стоят розы, вечером лампа излучает мягкий свет, на потолке дремлют тени. Поминутно руки их встречаются, Лазар вновь обрел былую юношескую жизнерадостность, она так любит его, что в конце концов и он начинает верить в вечность бытия. Вот они вдвоем садятся за стол, вот вместе уходят гулять, завтра она просмотрит с ним расходы за неделю. Ее умиляли эти мелочи повседневной жизни — свидетельство прочности их счастья, которое наконец стало осязаемым, реальным, начиная с веселого умывания по утрам до последнего поцелуя перед сном. Летом они путешествуют. Потом как-то утром она замечает, что беременна… Тут Полина вздрогнула, мечта исчезла, она сидит в своей комнате перед почти догоревшей свечой. Беременна, боже мой! Беременна та, другая, никогда ничего этого не будет, никогда она не узнает этих радостей! Это было такое страшное пробуждение, что слезы хлынули из ее глаз, она долго плакала, грудь ее разрывалась от рыданий. Свеча погасла, пришлось ложиться в темноте.

От этой лихорадочной ночи у Полины осталось затаенное волнение, глубокое сострадание к несчастным супругам и к себе самой. Ее скорбь растворилась в какой-то смутной надежде. Она не могла бы сказать, на что именно рассчитывает, она не осмелилась разобраться в смятенных чувствах, переполнявших ее сердце. Зачем так мучиться? Ведь еще десять дней впереди. Будет время для размышлений. А теперь самое важное успокоить Лазара, сделать так, чтобы короткий отдых в Бонвиле пошел ему на пользу. Девушка обрела былую жизнерадостность, и оба они зажили прежней счастливой жизнью.

Полина вернулась к шутливому товарищескому тону их детства.

— Брось свою драму, дурачок! Все равно ее освищут… Помоги-ка мне лучше, посмотри, не затащила ли Минуш мой клубок на шкаф.

Он держал стул, а она, встав на цыпочки, искала клубок. Уже два дня шел дождь, и они почти не покидали большой комнаты. Каждая находка, напоминавшая годы юности, сопровождалась взрывами смеха.

— Смотри! вот кукла, ты смастерила ее из моих старых воротничков… А это, помнишь, твой портрет, я нарисовал его в день, когда ты была такой гадкой и плакала от злости, потому что я отказался дать тебе бритву.

Полина держала пари, уверяя, что еще и теперь одним прыжком может вскочить на стол. Лазар прыгал вместе с ней, довольный, что ему помешали работать. Драма его уже лежала в ящике стола. Как-то утром они обнаружили великую симфонию ‘Скорбь’. Полина стала проигрывать Лазару отдельные части, забавно подчеркивая ритм, а он, издеваясь над своим произведением, подпевал в тон разбитым клавишам, которые уже почти не звучали. Но одна часть, знаменитый ‘Марш Смерти’, показалась им интересной: да, это неплохо, это, пожалуй, нужно сохранить. Все их забавляло, все умиляло: наклеенная когда то Полиной коллекция флоридей, которую они нашли под книгами, забытая банка с пробой бромистого соединения, полученного на заводе, крохотная, наполовину сломанная модель волнореза, точно разбитая бурей в стакане воды. Они бегали по дому, гоняясь друг за другом и забавляясь как вырвавшиеся на волю сорванцы, непрерывно носились по этажам и комнатам то вверх, то вниз, громко хлопали дверями. Разве не так было когда-то? Ей в ту пору было десять лет, а ему девятнадцать, снова она прониклась к нему страстной дружбой маленькой девочки. Ничто не изменилось: в столовой — тот же буфет светлого орехового дерева, та же висячая медная лампа, вид Везувия и четыре литографии ‘Времена года’, которые и теперь еще забавляли их. Под стеклянным колпаком на том же месте покоился шедевр деда, до того сросшийся с камином, что Вероника ставила на него стаканы и тарелки. Была лишь одна комната, порог которой Лазар и Полина переступали молча и с волнением, — спальня г-жи Шанто, где все оставалось нетронутым после ее смерти. Никто больше не открывал бюро, и обои из желтого кретона с зеленоватыми разводами постепенно выгорали от яркого солнца. Как раз подошел день ее рождения, и сын с племянницей наполнили комнату большими букетами цветов.

Вскоре, когда дождь точно ветром сдуло, молодые люди вырвались на воздух, на террасу, огород, они бродили вдоль скал, — снова вернулась их юность.

Как-то утром, едва вскочив с постели, Полина крикнула Лазару через перегородку:

— Пойдем собирать креветок? Начался отлив.

Они отправились в купальных костюмах, нашли старые скалы, почти нетронутые волнами за эти годы. Можно было подумать, что только вчера они обследовали этот кусок побережья. Лазар вспомнил:

— Осторожней, там яма, а на дне громадные камни.

Полина тут же успокоила его:

— Я знаю, не волнуйся… Ой, смотри, какого огромного краба я поймала!

Прохладная вода доходила до пояса, свежий соленый воздух с моря опьянял их. И все пошло по-старому, далекие прогулки, отдых на песке, они укрывались в глубине пещер, когда их внезапно настигал ливень, а поздно вечером возвращались домой темными тропами. Казалось, и в природе все осталось прежним. То же необъятное море, такое постоянное в своем непостоянстве, непрерывно открывало перед ними те же горизонты. Не вчера ли они видели эту бирюзовую голубизну с бледными муаровыми полосами, морскую гладь, подернутую рябью, и эту свинцовую воду под белесо-серым небом, и дождевую завесу, надвигающуюся слева вместе с приливом? Все спуталось, они уже не отличали прошлого от настоящего, и так живо, с такой остротой припоминали мелкие забытые факты, словно это произошло только вчера. Ему в ту пору было двадцать шесть лет, а ей шестнадцать. Когда Лазар, забывшись, по-товарищески толкал Полину, у нее перехватывало дыхание от сладостного смущения. Но она не избегала его, так как не думала ни о чем дурном. Новая жизнь увлекла их, снова шепот, беспричинный смех, внезапно наступавшее молчание, после которого их охватывала дрожь. Самые обычные слова — просьба передать хлеб, замечание о погоде, пожелание спокойной ночи, которым они обменивались у дверей, — приобретали особый смысл. Прошлое всколыхнулось, а с ним пробуждалась былая любовь. Стоит ли тревожиться? Они даже не сопротивлялись, казалось, море баюкает их и навевает истому своим неумолчным однообразным гулом.

Так безмятежно шли дни. Лазар уже третью неделю жил в Бонвиле и не собирался уезжать, он получил несколько писем от Луизы: она писала, что очень соскучилась, но невестка не отпускает ее. В ответных письмах Лазар сообщал, что доктор Казенов советует ей задержаться, — он и вправду беседовал с ним. Постепенно Лазар снова привык к этой мирной жизни, к укладу их старого дома, где по-прежнему ели, вставали и ложились в определенные часы, не то что в Париже. Здесь все шло по-старому: воркотня Вероники, непрерывные стоны отца, который все так же сидел с искаженным от страдания лицом, застывший и неподвижный, когда все вокруг стремительно мчалось вперед. И эти обеды по субботам, на которых Лазар снова встретил старых знакомых, доктора и аббата, с их вечными разговорами о недавних штормах или о дачниках Арроманша. Во время десерта Минуш, как прежде, с легкостью перышка вскакивала на стол и терлась головой о подбородок Лазара, требуя, чтобы он приласкал ее, прикосновение ее холодной мордочки уносило его в далекое прошлое. Во всем этом столь привычном окружении новым был лишь угрюмый и уродливый Лулу, который лежал под столом, свернувшись клубочком, и рычал как только к нему приближались. Напрасно Лазар давал ему сахар: пес разгрызал его и снова скалил зубы с еще более хмурым видом. Пришлось махнуть на него рукой, и он жил в одиночестве, как чужой в доме, как нелюдимое существо, которое молит лишь об одном, — чтобы его оставили в покое.

Порою, когда Полина и Лазар совершали далекие прогулки, у них бывали приключения. Как-то они свернули с тропки, идущей вдоль скалистого берега, чтобы обойти завод в ‘Бухте сокровищ’ и тут же на повороте проезжей дороги наткнулись на Бутиньи. Он теперь стал важной персоной, разбогатев на производстве соды, женился он на ‘твари’, которая так привязалась к нему, что последовала за ним в эту глушь, недавно она родила ему третьего ребенка. Вся семья, сопровождаемая лакеем и кормилицей, сидела в прекрасном экипаже, запряженном парой крупных белых лошадей. Полине и Лазару пришлось отступить и прижаться к утесу, чтобы их не задело колесом. Бутиньи правил сам и пустил лошадей шагом. С минуту длилось замешательство: ведь они не разговаривали уже много лет, а присутствие жены и детей усиливало неловкость. Наконец глаза их встретились, и оба холодно обменялись поклоном, не проронив ни слова.

Когда экипаж проехал мимо, Лазар, сильно побледнев, с трудом произнес:

— Значит, он теперь живет как вельможа?

Полину взволновали только дети, и она мягко ответила:

— Да, говорят, за последнее время он изрядно разбогател… И знаешь, он снова принялся за твои старые опыты.

Именно это мучило Лазара. Рыбаки Бонвиля, желая посудачить и досадить Лазару, уже рассказали ему обо всем. Несколько месяцев назад Бутиньи с помощью молодого химика, взятого им на службу, вновь стал обрабатывать золу водорослей холодным способом. И благодаря упорству, осторожности и практической сметке добился блестящих результатов.

— Черт побери! — глухо сказал Лазар. — Всякий раз когда наука делает шаг вперед, ее толкают дураки, даже не отдавая себе в этом отчета.

Прогулка была испорчена, они шли молча, устремив глаза вдаль, и смотрели, как над морем поднимается, застилая небо, серый туман. Вернулись они домой в сумерки, совершенно продрогшие. Веселые отсветы лампы на белой скатерти согрели и успокоили их.

В другой раз они шли по тропинке, ведущей в Вершмон среди свекольных полей, и вдруг в изумлении остановились при виде дымящейся крыши одной из хижин. Это был пожар, но солнечные лучи падали отвесно и мешали видеть пламя, дом горел, двери и окна были закрыты, вероятно, крестьяне работали где-нибудь поблизости. Лазар и Полина тотчас же повернули с тропинки и с криком побежали к дому, вспугнув сорок, которые трещали в листве яблонь и разлетелись при их приближении. Наконец на дальнем огороде, где росла морковь, показалась женщина, повязанная платком. Увидев пожар, она бросилась бежать со всех ног по вспаханной земле. Женщина размахивала руками и сдавленным голосом выкрикивала какое-то слово, которое нельзя было разобрать. Она упала, поднялась, потом снова упала и опять побежала, руки у нее были в крови, платок слетел, волосы разметались.

— Что она кричит? — в ужасе твердила Полина.

Женщина приближалась, они услышали хриплый вопль, похожий на звериный вой:

— Ребенок!.. Ребенок!.. Ребенок!..

С самого утра ее муж и сын работали на расстоянии одного лье на овсяном поле, полученном семьей в наследство. Она только что вышла из дому, хотела набрать корзину моркови, уходя, оставила спящего ребенка и заперла дверь, чего никогда не делала раньше. По-видимому, пламя уже давно тлело, хотя она и клялась, что погасила все, не оставила ни одного уголька. Теперь соломенная крыша превратилась в пылающий костер, пламя взвивалось кверху, красноватые языки, сплетаясь, полыхали в ярко-желтом солнечном свете.

— Значит, вы его заперли на ключ? — воскликнул Лазар.

Женщина не слышала его. Она совершенно обезумела, зачем-то обежала вокруг дома, может, отыскивая какой-нибудь вход, хотя прекрасно знала, что его нет. Потом снова упала, ноги не держали ее, на старом сером лице отражалось отчаяние и ужас, она продолжала вопить:

— Ребенок!.. Ребенок!.. Ребенок!..

Крупные слезы показались на глазах у Полины. Лазара терзали крики женщины, всякий раз он содрогался, словно от острой боли. Это было невыносимо, и вдруг он сказал:

— Я пойду принесу ей ребенка.

Полина в ужасе смотрела на Лазара. Пыталась схватить его за руки, удержать.

— Ты! Нет, я не хочу… Сейчас рухнет крыша.

— Попробую, — просто сказал он.

Он тоже крикнул прямо в лицо женщине:

— Ключ? Где ключ?

Женщина застыла с широко раскрытым ртом. Лазар встряхнул ее и вырвал у нее ключ. Она лежала на земле и голосила, а Лазар спокойно направился к дому. Полина следила за ним глазами, уже не пытаясь его удержать, пригвожденная к месту страхом и изумлением, у него же был такой вид, словно он делает что-то совершенно естественное. Посыпался дождь искр, и Лазару пришлось прижаться к наличнику двери, чтобы отпереть ее, так как пучки горящей соломы падали с крыши, точно потоки воды во время грозы, но тут произошла задержка, ржавый ключ не поворачивался в замке. Лазар даже не выругался, он молча возился, пока ему не удалось отпереть дверь, на миг Лазар остановился на пороге, чтобы выпустить первую волну дыма, которая ударила ему в лицо. Никогда он не проявлял такого самообладания, он действовал, как во сне, движения его были уверенны, опасность породила в нем ловкость и осторожность. Он нагнул голову и исчез.

— Боже мой! Боже мой! — бормотала Полина в порыве отчаяния.

Невольно она изо всех сил стиснула руки, воздевая их кверху и раскачиваясь из стороны в сторону, как делают больные, когда очень страдают. Крыша трещала, в некоторых местах она уже рухнула. Нет, Лазар не успеет выскочить. Минуты казались Полине вечностью, почему он там так долго? Женщина, лежавшая на земле, молчала, она обомлела, увидев, что какой-то господин ринулся прямо в огонь.

Но вот раздался страшный вопль. Кричала Полина. Этот крик вырвался у нее непроизвольно, когда соломенная крыша провалилась между дымящихся стен.

— Лазар!

Он стоял на пороге, волосы его слегка обгорели, руки были обожжены, он передал женщине малыша, который, плача, рвался к матери, и чуть было не рассердился на Полину.

— В чем дело? Почему ты так волнуешься?

Наступила нервная разрядка, Полина бросилась ему на шею, рыдая, и Лазар, боясь обморока, усадил ее на замшелый камень, лежавший у колодца подле дома. Лазар тоже совсем обессилел. Рядом стояла кадка, полная воды, и он с наслаждением погрузил в нее руки. Придя в себя от ощущения холода, он тоже изумился своему поступку. Как? Неужели? Это он, Лазар, ринулся в пламя? Его ‘я’ как бы раздвоилось, он видел себя отчетливо там, в дыму, он ощущал ловкость и удивительное самообладание, он наблюдал за своими действиями, как за чудом, которое совершил какой-то другой, посторонний человек. Им владело возбуждение, порождавшее острую радость, какой ему еще никогда не приходилось испытывать.

Полина немного пришла в себя и стала осматривать его руки, говоря:

— Все пройдет, ожоги не очень сильные. Нужно идти домой, я сделаю перевязку… Боже! Как ты меня напугал!

Полина смочила в кадке носовой платок, чтобы завернуть правую руку Лазара, пострадавшую больше всего. Они встали и попытались утешить женщину, которая, осыпав ребенка градом поцелуев, положила его подле себя и, уже не обращая на него внимания, стала сокрушаться о сгоревшем доме. Она снова заголосила, спрашивая с отчаянием, что скажут мужчины, когда увидят, что все погибло. Стены пока еще уцелели, черный дым поднимался изнутри, слышно было, как взлетают и с треском рассыпаются искры.

— Мужайтесь, бедняжка, — успокаивала ее Полина. — Завтра приходите ко мне, потолкуем.

Завидев дым, сбежались соседи. Полина увела Лазара. Возвращение было радостным. Он не очень страдал от боли, но все-таки Полина взяла его под руку, чтобы поддержать. Ни тот ни другой еще не могли говорить после всего пережитого, не хватало слов, они только переглядывались, улыбаясь. Полину переполняла какая-то счастливая гордость. Значит, он смелый, хотя и бледнеет от страха перед смертью. Тропинка извивалась у них под ногами, и Полина с изумлением размышляла о противоречиях в характере того единственного мужчины, которого хорошо знала. Она видела, как он работает ночи напролет, а потом ничего не делает помногу месяцев, то нагло лжет, то предельно правдив, по-братски целует ее в лоб, и вместе с тем его горячие жадные руки мужчины обжигают ее, а теперь он еще стал героем! Она права, что не разочаровалась в жизни, права, что не видит в мире только одно плохое или одно хорошее. Когда они пришли в Бонвиль, их смущенное молчание прорвалось шумным потоком слов. Они раз по двадцати рассказывали о случившемся, то и дело припоминая забытые факты, подсказывая друг другу мельчайшие подробности, которые вновь возникали перед ними, словно при яркой вспышке молнии. Об этом случае еще долго толковали в округе, а крестьянам-погорельцам была оказана помощь.

Вот уже скоро месяц, как Лазар жил в Бонвиле. От Луизы пришло письмо, полное безысходной тоски. Он ответил, что приедет за ней в конце следующей недели. Снова начались сильные ливни, которые так часто проносятся над побережьем, казалось, будто вода хлынула из шлюза и окутала землю, море и небо серым туманом. Лазар стал говорить о том, что пора всерьез приняться за драму и кончить ее, при этом он требовал, чтобы Полина сидела рядом и вдохновляла его. Тогда она поднималась наверх со своим вязаньем — чулками, которые она раздавала потом деревенским девчонкам. Но как только Полина садилась у стола, Лазар прекращал работу, и они вели бесконечные разговоры вполголоса, всегда на одну и ту же тему, не сводя глаз друг с друга. Они уже не шалили с инстинктивным благоразумием наказанных детей, которые чувствуют, как опасно пожатие руки, прикосновение плеча, даже самое дыхание, все, на что еще вчера они не обращали внимания. И пожалуй, ничто не было для них столь сладостным, как этот томный покой, забытье, в которое они погружались под шум дождя, непрерывно барабанившего по черепичной крыше. Когда наступало молчание, они краснели, а в каждом их слове невольно звучала ласка, их снова влекло друг к другу, прошлое возрождалось, хотя казалось, оно умерло навсегда.

Как-то Полина засиделась у Лазара до полуночи, она вязала, а он, бросив перо, подробно рассказывал ей содержание своей будущей драмы, в которой он покажет сильные героические характеры. Весь дом спал, даже Вероника легла рано. Глубокий трепетный покой ночи, нарушаемый лишь завыванием ветра, наполнял их постепенно какой-то чувственной истомой. Лазар, изливая перед девушкой свое сердце, признался, что жизнь его сложилась неудачно, если он и на литературном поприще потерпит крушение, то поселится где-нибудь в тихом уголке и будет жить отшельником.

— Знаешь, — продолжал он, улыбаясь, — я частенько думаю, что после смерти мамы нам следовало уехать отсюда, покинуть родину.

— Почему покинуть родину!

— Да, да, бежать далеко, куда-нибудь в Океанию, на один из тех островов, где так чудесно живется.

— А как же твой отец? Мы захватили бы его с собой?

— Ах! Это только мечты, я просто рассказываю тебе… делюсь с тобой… Разве запрещено предаваться приятным мечтам, когда жизнь отнюдь не весела.

Лазар встал из-за стола и сел на подлокотник ее кресла. Полина уронила вязание и расхохоталась от души над необузданным воображением этого большого, чуть свихнувшегося ребенка, она откинулась на спинку, подняла голову, и Лазар оказался совсем близко, он чувствовал живое тепло ее плеча.

— Ты совсем спятил, мой бедный друг!.. Что бы мы там делали?

— Просто жили бы!.. Помнишь книгу путешествий, мы ее читали с тобой лет двенадцать назад? Там живут, как в раю. Зимы не бывает, небо всегда голубое, — прекрасная жизнь под звездами и солнцем… У нас была бы хижина, мы питались бы восхитительными плодами, ничего не делая, не зная никаких огорчений!

— Значит, жили бы, как два дикаря, с кольцом в носу и перьями на голове?

— Пожалуй! А почему бы и нет?.. Мы любили бы друг друга весь год напролет, не замечая дней, это было бы не так уж глупо.

Полина взглянула на него, веки ее затрепетали, она вздрогнула и слегка побледнела. Эти мечты о любви нашли доступ к ее сердцу, наполнив его сладостной истомой. Он взял ее руку без задних мыслей, просто желая приблизиться к ней, прикоснуться, он играл этой влажной рукой, сгибал тонкие пальцы, непрерывно смеялся, и смех его становился все напряженнее. Полину это ничуть не смущало, он просто балуется, как в юности, но вскоре силы стали изменять ей, она стала покорной и безвольной, изнемогая от волнения. Даже голос ее ослабел.

— Но если питаться одними фруктами, то, пожалуй, отощаешь. Пришлось бы охотиться, удить рыбу, обрабатывать поле. Если правда, что там работают только женщины, ты заставил бы меня копать землю?

— Тебя, этими нежными ручками!.. А на что обезьяны, разве из них не делают теперь прекрасных слуг?

Услышав эту шутку, она рассмеялась через силу, а он добавил:

— Впрочем, у тебя уже не было бы ручек… Да, да, я съел бы их. Смотри, вот так.

Лазар стал целовать ее руки, кусая их в порыве безудержной страсти. Больше они ни о чем не говорили, обоих охватило безумие, оба потеряли голову, забыв обо всем на свете. Полина покорно откинулась в глубь кресла с красным, возбужденным лицом и закрыла глаза, словно не желая ничего видеть. Резким движением он уже начал расстегивать ее лиф, рвал крючки на юбке, и губы их встретились. Он поцеловал ее, она ответила страстным поцелуем и, крепко прижавшись, обняла его за шею обеими руками. Судорога пробежала по ее телу, она невольно открыла глаза и вдруг увидела, что падает на пол, вот лампа, шкаф, потолок, на котором ей знакомо каждое пятнышко. Полина пришла в себя и с изумлением оглядела комнату, словно очнувшись после страшного сна. Она стала яростно вырываться, вскочила на ноги. Юбки соскользнули с бедер, из расстегнутого лифа виднелась обнаженная грудь. В напряженной тишине комнаты раздался ее крик:

— Пусти меня, это чудовищно!

Но Лазар ничего не слышал, обезумев от страсти. Он снова поймал Полину, пытаясь сорвать с нее одежды. Наугад он прижимался губами к ее обнаженному телу, осыпая Полину поцелуями, и каждый раз она вздрагивала с головы до ног. Дважды она снова чуть не упала, уступая непреодолимому желанию отдаться ему, жестоко страдая от этой внутренней борьбы. Лазар не отпускал ее, прерывисто дыша, они обогнули стол, наконец ему удалось повалить ее на старый диван с такой силой, что все пружины заскрипели. Она отталкивала его руками, твердя охрипшим голосом:

— Молю тебя, молю, оставь меня… То, чего ты хочешь, чудовищно!

Стиснув зубы, Лазар не произносил ни слова. Он уже думал, что сейчас овладеет ею, но Полина снова вырвалась и так сильно толкнула его, что он отлетел к столу. Освободившись, она тут же выскочила из комнаты, одним прыжком пересекла коридор и вбежала к себе. Но он уже нагонял ее, она даже не успела захлопнуть дверь. Лазар начал ломиться к ней. Полине пришлось налечь на дверь всем телом, чтобы затворить и повернуть ключ. Она боролась с ним, так как чувствовала, что погибнет, если ему удастся просунуть в эту узенькую щелку хотя бы кончик своей туфли. Замок громко щелкнул, снова наступила тишина, слышно было лишь, как море бьется о стену террасы.

Полина стояла, прижавшись к двери, она не зажигала свечи, вперив широко открытые глаза в темноту. Девушка понимала, что Лазар тоже стоит не шелохнувшись по ту сторону. Она слышала его дыхание, казалось, она еще ощущает это жаркое дыхание на своей шее. Если она отойдет, он может высадить дверь плечом. Так спокойнее, и Полина машинально продолжала налегать изо всех сил на дверь, словно он еще ломился в нее. Прошли две бесконечные минуты, оба не двигались с места, отделенные лишь тонкой деревянной перегородкой, разгоряченные, охваченные желанием, с которым не могли совладать. Затем она услышала глухой от волнения голос Лазара, он говорил очень тихо:

— Полина, отопри мне… Ты здесь, я знаю.

Дрожь пробежала по ее телу, этот голос точно обжег ее с головы до пят. Но она не ответила. Опустив голову, девушка одной рукой сдерживала падающие юбки, а другою судорожно сжимала расстегнутый лиф, прикрывая обнаженную грудь.

— Ты страдаешь, как и я, Полина… Отопри, молю тебя. Почему мы должны отказаться от этого счастья?

Боясь разбудить Веронику, чья комната была рядом, он стал молить совсем тихо, это походило на жалобный стон:

— Отопри же… Отопри, а потом умрем вместе, если захочешь… Разве мы не любим друг друга с детства? Ты должна была стать моей женой, значит, это неизбежно, значит, ты будешь моею!.. Я люблю тебя, я люблю тебя, Полина…

Она дрожала все сильнее, от каждого слова у нее сжималось сердце. Она еще чувствовала на своих плечах поцелуи Лазара, ей приходилось делать над собой нечеловеческие усилия, чтобы не отпереть ему, не отдаться неудержимому чувственному порыву. Да, он прав, она любит его, зачем же отказываться, лишать себя этой радости, ведь никто на свете не узнает! Дом спал, ночь была темна. О! уснуть во мраке, в объятиях друг друга, пусть он принадлежит ей хоть один час! Жить, жить наконец полной жизнью!

— Бог мой! Как ты жестока, Полина!.. Ты даже не хочешь ответить мне, а я так несчастен… Отопри, я обниму тебя, я скрою тебя от всех, мы забудем все. Отопри, отопри, молю тебя.

Лазар рыдал. Полина тоже начала плакать. Она по-прежнему молчала, несмотря на то что плоть ее взбунтовалась. Это длилось целый час, он молил, сердился, говорил грубые слова, которые тут же сменялись нежными, обжигающими, как ласка. Два раза ей казалось, что он ушел, два раза он снова возвращался из своей комнаты. Еще более жаждущий, еще более влюбленный. Потом она услышала, как он в бешенстве хлопнул дверью, и ею овладела безмерная печаль. На этот раз все кончено, она вышла победительницей, но от этой победы Полина ощущала только отчаяние и стыд, она разделась и легла, не зажигая свечи. При мысли о том, что она увидит себя обнаженной, в изорванных одеждах, ее охватывало смятение. Однако свежие простыни мало-помалу охладили ее горевшие от поцелуев плечи, она долго лежала неподвижно, словно раздавленная тяжким бременем отвращения и скорби.

До самого утра Полина не могла уснуть. Ужасные воспоминания преследовали ее. Это преступно, отвратительно! Теперь она не находила для себя оправдания, пришлось признать, что она была двулична. Ее материнская привязанность к Лазару, глухое недовольство Луизой — все это было лишь лицемерием, в ней проснулась прежняя страсть. Она обманывала самое себя, мало того, она пала еще ниже: в глубине души она радовалась разладу между супругами, надеялась воспользоваться этим. Разве не она заставила Лазара возобновить былые отношения? Разве она не должна была предвидеть, что это неизбежно приведет к падению? И вот теперь они зашли в тупик, выхода нет, она сама уступила его другой, хотя страстно любит его, а он стремится к ней. Эта мысль вертелась в ее мозгу, отдавалась в висках, словно удары колокола. Сперва она решила завтра же уехать. Потом подумала, что такое бегство — трусость. Ведь Лазар скоро сам уезжает. Почему же не подождать? К тому же к ней вернулась былая гордость, она хотела переломить себя, чтобы не покинуть дом с чувством стыда из-за всего, что произошло. Полина понимала, что не сможет ходить с высоко поднятой головой, если у нее останутся угрызения совести после этого вечера.

На другое утро Полина в обычный час спустилась вниз. Только синева под глазами выдавала пережитые ночью муки. Она была бледна и спокойна. Вслед за ней пришел Лазар, он сказал отцу, что поздно работал и очень устал. День прошел, как всегда. Ни он, ни она не делали ни малейшего намека на то, что произошло, даже оставаясь наедине. Они избегали друг друга и, казалось, были уверены в себе. Но вечером, когда Лазар и Полина остановились у дверей своих комнат, в коридоре, и пожелали друг другу спокойной ночи, они как безумные бросились в объятия, и их губы слились в поцелуе. Полина тотчас же заперлась, охваченная страхом, а Лазар убежал и, рыдая, бросился на кровать.

Так они жили. Медленно тянулись дни, а они оставались рядом, сознавая, что каждую минуту может произойти непоправимое. Хотя Лазар и Полина никогда и словом не обмолвились о той страшной ночи, они постоянно думали о ней, вспоминали пережитое, боясь, что могут пасть внезапно, словно сраженные молнией. Случится ли это утром, когда они проснутся, или вечером, когда они будут обмениваться последним приветствием? Случится ли это у него в комнате, или у нее, или в дальнем уголке дома? Этого они не знали. Но рассудок их все время был настороже, каждый внезапный порыв, каждый миг безумия, неистовые объятия где-нибудь за дверью, жгучие поцелуи, сорванные в темноте, наполняли их потом горечью и гневом. Почва уходила у них из-под ног, они цеплялись за решения, принятые в минуты спокойствия, чтобы удержаться и не рухнуть в бездну. Но ни у Лазара, ни у Полины не хватало духу сделать то единственное, что еще могло спасти их: немедленно расстаться. Она, надеясь на свои силы, упорствовала перед лицом опасности. Он же, целиком захваченный своим чувством, поглощенный новым увлечением, даже перестал отвечать на настойчивые письма жены. Уже полтора месяца он пробыл в Бонвиле, и обоим казалось, что эта жизнь, исполненная жестоких и сладостных взлетов и падений, будет длиться вечно.

Как-то в воскресенье за обедом Шанто позволил себе выпить стаканчик бургундского и развеселился, хотя всегда жестоко расплачивался потом за свое чревоугодие. Полина и Лазар в этот день провели несколько чудесных часов, гуляя по солнцу вдоль берега, они глядели друг на друга с нежностью, в которой ощущалось смятение и боязнь самих себя. Это придавало их дружеским отношениям особую остроту.

Все трое хохотали, сидя за столом, когда Вероника, подавая десерт, появилась в дверях, крича:

— А вот и барыня!

— Какая барыня? — изумленно спросила Полина.

— Стало быть, госпожа Луиза, кто же еще!

Раздались тихие восклицания. Шанто в испуге смотрел на Полину и Лазара, а те растерялись и побледнели. Вдруг Лазар резко вскочил, бормоча в гневе:

— Как? Луиза? Но ведь она не предупредила меня? Я бы не разрешил ей приезжать… Уж не сошла ли она с ума?

Смеркалось, вечер был очень светлый и тихий. Бросив салфетку, Лазар вышел на крыльцо. Полина последовала за ним, стараясь казаться приветливой и спокойной. Это и вправду была Луиза, которая с трудом вылезла из кареты дядюшки Маливуара.

— Ты сошла с ума? — закричал муж, стоя посреди двора. — Это безумие! Приехать без предупреждения!

Луиза разрыдалась. Она была так больна, так тосковала там! Он не ответил на два ее последних письма, и ею овладело непреодолимое желание уехать, к тому же ей очень хотелось снова увидеть Бонвиль. Она не предупредила его, боясь, что он будет против.

— А я так мечтала сделать вам сюрприз!

— Это безумие! Завтра же ты поедешь обратно!

Луиза, расстроенная такой встречей, бросилась в объятия Полины. Когда Полина увидела ее, такую неуклюжую, с расплывшейся талией, она снова побледнела. Обнимая подругу, она ощущала живот этой беременной женщины, и Луиза была противна ей, внушала отвращение и жалость. Наконец Полине удалось преодолеть вспыхнувшую ревность и она заставила Лазара замолчать.

— Почему ты так грубо разговариваешь с ней? Обними ее… Дорогая, ты хорошо сделала, что приехала, если считаешь, что в Бонвиле тебе будет лучше. Ведь ты знаешь, как мы все любим тебя?

Лулу рычал, встревоженный голосами, которые нарушали привычную тишину двора. Минуш высунула было нос на крыльцо, но тотчас же удалилась, отряхивая лапки, словно чуть было не впуталась в грязную историю. Все вернулись в столовую. Веронике пришлось поставить еще один прибор и снова кормить обедом.

— Так это ты, Луизетта, — повторял Шанто, нервно посмеиваясь. — Ты хотела сделать нам сюрприз? Я чуть было не пролил свое вино.

И все-таки вечер закончился хорошо. Все овладели собой, но избегали разговоров о будущем. Когда стали подниматься наверх, снова наступило замешательство, так как служанка спросила, будет ли барин спать в комнате барыни.

— О нет, — тихо ответил Лазар, невольно поймав взгляд Полины, — без меня Луизе будет спокойнее.

— Да, да, ложись наверху, — сказала молодая женщина. — Я ужасно устала, по крайней мере вся кровать будет в моем распоряжении.

Прошло три дня, Полина приняла наконец решение. Она покинет дом в понедельник. Супруги говорили о том, что они останутся в Бонвиле до родов, которых ожидали только через месяц, но Полина понимала, что Лазару уже надоел Париж и этот слабовольный человек, озлобленный постоянными неудачами, будет жить в конце концов на свою ренту в Бонвиле. Правильнее всего уехать сейчас же, она чувствовала, что ей все равно не удастся побороть свою любовь, а теперь ей будет еще труднее жить бок о бок с ними, наблюдая их супружескую близость. К тому же отъезд — лучший способ избегнуть опасности, этой вновь вспыхнувшей страсти, от которой Лазар и она так страдали. Только одна Луиза удивилась, узнав о намерении кузины. Но ей привели вполне убедительные доводы: доктор Казенов рассказал, что одна богатая дама из Сен-Ло сделала Полине весьма выгодное предложение, дольше ей нельзя отказываться, родные сами должны уговорить ее принять место, которое обеспечит ей будущее. Даже старик Шанто со слезами на глазах вынужден был согласиться.

Была суббота, последний обед вместе с кюре и доктором. Луиза очень плохо себя чувствовала и с трудом доплелась до стола. Это окончательно омрачило трапезу, невзирая на все усилия Полины. Она всем улыбалась, испытывая угрызения совести, что оставляет таким печальным этот дом, который долгие годы наполняла весельем и уютом. На душе у нее было безгранично тяжело. Вероника подавала на стол с трагическим видом. За жарким Шанто даже отказался выпить глоток бургундского, он стал очень благоразумен, трепеща при одной мысли, что скоро лишится сиделки, которая даже звуком своего голоса умела облегчить его страдания. Лазар был неестественно возбужден и все время спорил с доктором по поводу какого-то нового научного открытия.

К одиннадцати часам в доме наступила тишина. Луиза и Шанто уже легли, служанка убирала кухню. А наверху Лазар, стоя у двери своей холостяцкой комнаты, где он все еще жил, опять на минутку задержался с Полиной.

— Прощай, — тихо сказал он.

— Почему прощай? — сказала она, пытаясь улыбнуться. — Не прощай, а до свидания, ведь я уезжаю только в понедельник.

Лазар взглянул на Полину, глаза их затуманились, они бросились друг другу в объятия, и губы их слились в последнем жгучем поцелуе.

X

На другой день, во время завтрака, все сидели за кофе, удивляясь, что Луиза еще не спустилась. Служанка уже собралась подняться и постучать в дверь спальни, когда Луиза наконец сошла вниз. Она была очень бледна и едва передвигалась.

— Что с тобой? — встревоженно спросил Лазар.

— Я мучаюсь с самого рассвета, — ответила она. — Почти не сомкнула глаз, всю ночь напролет слышала бой часов.

— Нужно было позвать нас, — воскликнула Полина, — мы бы хоть поухаживали за тобой.

Дойдя до стола, Луиза со вздохом облегчения села в кресло.

— Вы ничем не помогли бы мне, — возразила она. — Я знаю, что это такое, вот уже восемь месяцев, как эти боли не прекращаются.

Действительно, тяжелая беременность приучила Луизу к постоянной тошноте, к болям, которые иногда были так сильны, что она по целым дням не могла разогнуться. Сегодня утром тошнота прекратилась, но живот как бы стянуло поясом, который впивался в тело.

— К боли привыкают, — изрек Шанто.

— Да, приходится. Нужно прогуливать младенца, — сказала молодая женщина. — Вот я и спустилась… Там, наверху, я места себе не нахожу.

Луиза выпила несколько глотков кофе. Все утро она бродила по дому, вставала с одного кресла, чтобы сейчас же сесть в другое. Никто не смел заговорить с ней — она тут же выходила из себя и, казалось, еще больше страдала от внимания окружающих. Боли не утихали. Незадолго до полудня ей, видно, полегчало, она смогла сесть за стол и съела несколько ложек супу. Между двумя и тремя снова начались ужасные схватки, Луиза уже ходила безостановочно из столовой в кухню, потом тяжело поднималась в свою комнату и тут же спускалась вниз.

Полина наверху укладывала чемодан. Завтра она уедет, времени осталось в обрез, только чтобы вынуть вещи из ящиков и привести все в порядок. Тем не менее она поминутно склонялась над перилами, ее тревожили тяжелые неровные шаги Луизы, под которыми трещали половицы. Около четырех, видя, что Луиза еще больше возбуждена, Полина решила постучать Лазару, который в полном отчаянии заперся у себя, кляня судьбу за новые беды, выпавшие на его долю.

— Так дальше продолжаться не может, — сказала Полина. — Нужно поговорить с Луизой. Пойдем со мной.

Они встретили Луизу на лестнице второго этажа, она стояла, прислонившись к перилам, не имея сил ни спуститься, ни взобраться наверх.

— Душенька, — мягко сказала Полина, — мы очень беспокоимся за тебя… Давай пошлем за акушеркой!

— Боже! За что вы так мучаете меня, я прошу лишь об одном: оставьте меня в покое!.. Ведь всего восемь месяцев, к чему же акушерка?

— Все-таки разумнее посоветоваться с ней.

— Нет, не хочу, я знаю, что это такое… Ради бога, не говорите со мной, не мучьте меня!

Луиза заупрямилась и так рассердилась, что Лазар тоже вспылил. Полине пришлось обещать, что она не пошлет за акушеркой. Эта акушерка, некая г-жа Булан из Вершмона, славилась на всю округу своим искусством и опытностью. Уверяли, что такой не сыщешь ни в Байе, ни даже в Кане. Вот почему Луиза, очень мнительная от природы, угнетенная предчувствием, что умрет во время родов, решила отдаться в ее руки. И все же она очень боялась г-жи Булан, с таким же безотчетным страхом относятся к дантисту, который наверняка поможет, хотя обращаются к нему, когда становится совсем невтерпеж.

В шесть вдруг снова наступила передышка. Молодая женщина торжествовала: ведь она говорила, что это обычные боли, только чуть посильнее, хороши бы все они были, если бы попусту подняли переполох! Тем не менее Луиза чувствовала смертельную усталость и, съев котлетку, решила прилечь. Если ей удастся уснуть, все пройдет. Луиза упрямо отклоняла все заботы. Пусть они обедают без нее, ей хочется побыть одной, она даже запретила подниматься наверх, чтобы не тревожить ее!

На обед был подан бульон и жареная телятина. Вначале ели молча, всем было грустно из-за отъезда Полины, а тут еще этот припадок Луизы. Старались не греметь ложками и вилками, словно это могло обеспокоить больную, лежавшую на втором этаже. Однако Шанто разошелся и стал рассказывать всякие истории о редких беременностях, как вдруг Вероника, войдя в столовую с блюдом нарезанной телятины, сказала:

— Не знаю, но мне сдается, что она стонет наверху.

Лазар встал и распахнул дверь в коридор. Все перестали есть, прислушиваясь. Сперва было тихо, потом донеслись протяжные, приглушенные стоны.

— Опять началось, — прошептала Полина. — Я поднимусь к ней.

Она бросила салфетку, даже не притронувшись к телятине, которую ей подала служанка. К счастью, ключ торчал в замке и Полина вошла. Молодая женщина сидела на краю кровати, свесив босые ноги и закутавшись в пеньюар, она раскачивалась, как маятник, от непрерывных нестерпимых болей и время от времени громко стонала.

— Опять стало хуже? — спросила Полина.

Она не отвечала.

— Хочешь, мы пошлем за госпожой Булан?

Тогда Луиза пробормотала с покорным видом мученицы:

— Мне все равно. Может, станет полегче… Больше я не могу, не могу…

Лазар, поднявшийся наверх следом за Полиной, сперва прислушивался у двери, а потом осмелился войти и предложил сходить в Арроманш, привести Казенова на случай каких-нибудь осложнений. Но Луиза начала плакать. Значит, им ее совсем не жалко? Зачем они так терзают ее? Это же всем известно, — одна мысль, что ребенка у нее может принимать мужчина, вызывала у Луизы негодование. То была болезненная застенчивость кокетливой женщины, ей было неприятно показываться такой несчастной, в растерзанном виде, стыдливость заставляла ее даже в присутствии мужа и кузины запахивать пеньюар на обезображенной талии.

— Если ты пойдешь за доктором, — запинаясь сказала она, — я лягу, повернусь к стене и никому не буду отвечать.

— Все-таки привези акушерку, — сказала Полина Лазару. — Я не думаю, что время пришло. Просто нужно ее успокоить.

Вдвоем они спустились вниз. Зашедший на минутку аббат Ортер стоял в изумлении перед испуганным Шанто. Все уговаривали Лазара съесть хоть кусочек телятины, прежде чем отправляться в путь, но он, совершенно потеряв голову, заявил, что ему не до еды, и бегом помчался в Вершмон.

— Кажется, она меня зовет? — сказала Полина, выбегая на лестницу. — Если мне понадобится Вероника, я постучу… Пообедаете без меня, дядя!

Священник, смущенный тем, что явился во время родов, не находил обычных слов утешения. В конце концов он удалился, пообещав, что придет потом, после того как навестит Гонена: старый калека тяжело болен. Шанто остался в одиночестве перед столом, заваленным сдвинутыми в беспорядке приборами. Стояли недопитые стаканы, телятина остывала на тарелках, валялись грязные вилки, надкусанные ломтики хлеба, все было брошено в минуту тревоги, которая как бы пронеслась над скатертью. На всякий случай служанка поставила на плиту чайник с водой и ворчала, не зная, что делать, — убирать со стола или оставить весь этот кавардак.

Распахнув дверь, Полина увидела, что Луиза стоит, опираясь на спинку стула.

— Мне очень больно, когда я сижу, поддержи меня, походим.

С самого утра она жаловалась на покалывание, словно ее кусали какие-то мошки. Теперь начались схватки, живот сжимало как в тисках, все сильнее и сильнее. Стоило ей сесть или прилечь, ей казалось, будто свинцовая глыба давит ей на внутренности, ей хотелось двигаться, и, взяв Полину под руку, она стала ходить с ней от кровати к окну.

— Тебя немного лихорадит, — сказала девушка. — Хочешь пить?

Луиза не могла ответить, она скрючилась от сильной схватки и, держась за плечи подруги, сотрясалась всем телом, Полине передалась ее дрожь. Несчастная испускала жалобные крики, в них слышались нетерпение и страх.

— Я умираю от жажды, — шепотом сказала Луиза, когда смогла наконец говорить. — У меня пересохло во рту, видишь, какая я красная… Нет, нет! Не бросай меня, я сейчас упаду. Давай ходить, еще ходить, сейчас я напьюсь.

И она продолжала свою прогулку, волоча ноги, переваливаясь и все тяжелее и тяжелее опираясь на руку Полины. Они ходили в течение двух часов, не останавливаясь. Уже пробило девять. Почему до сих пор нет акушерки? Теперь Луиза ждала ее с нетерпением, жалуясь, что, видно, ее хотят уморить, раз так долго не оказывают помощи. До Вершмона всего двадцать пять минут ходу, стало быть, за час вполне можно обернуться туда и обратно. Лазар, верно, там прохлаждается, а может, с ним что-нибудь случилось, все кончено, они никогда не придут. Ее стало мутить, потом началась рвота.

— Уходи, я не хочу, чтобы ты видела!.. Бог мой! можно ли так низко пасть, я внушаю всем отвращение.

Нестерпимо страдая, Луиза не переставала думать о своей внешности и стеснялась. Несмотря на свою хрупкость, она крепилась изо всех сил, ее мучило, что она не может натянуть чулки, что видно обнаженное тело. Но особенно смущали ее ложные позывы, она требовала, чтобы кузина отворачивалась, а сама скрывалась за занавеской, чтобы удовлетворить свою потребность. Когда пришла Вероника и предложила помощь, Луизе показалось, что она чувствует первые толчки, и она пробормотала растерянно:

— Нет! только не при ней… Прошу тебя, уведи ее на минутку в коридор.

Полина начала терять голову. Пробило десять, и она не понимала, чем объяснить длительное отсутствие Лазара. Вероятно, он не застал г-жу Булан, но как ей быть, как помочь этой несчастной, состояние которой, видимо, ухудшается? Полина вспоминала прочитанные когда-то медицинские книги, она охотно осмотрела бы больную, чтобы успокоить ее и успокоиться самой. Но, зная застенчивость Луизы, даже не посмела предложить ей это.

— Послушай, дорогая, — сказала наконец Полина, — разреши мне осмотреть тебя!

— Нет. О! нет… Ты ведь не замужем.

Полина не могла удержаться от улыбки.

— Полно, это не имеет значения!.. Я так рада была бы тебе помочь.

— Нет! Я умру от стыда! Я никогда больше не посмею смотреть тебе в глаза.

Пробило одиннадцать. Ожидание становилось невыносимым. Вероника отправилась в Вершмон, захватив фонарь, ей было приказано осмотреть все канавы.

Два раза, когда ноги у нее подкашивались от усталости, Луиза пыталась лечь, но тут же вскакивала, теперь она стояла, опираясь руками о комод, и топталась на месте, непрерывно раскачиваясь. Приступы стали чаще и слились в одну нестерпимую муку, от которой у Луизы перехватывало дыхание. Поминутно она отрывала руки от комода и поглаживала бедра, словно пытаясь облегчить тяжесть, которая давила на них. А Полина, стоя за ее спиной, ничем не могла помочь и только смотрела на ее страдания. Она отворачивалась, делала вид, что чем-то занята, когда Луиза в смущении запахивала свой пеньюар или поправляла прическу, беспокоясь, что ее пышные светлые волосы растрепались, а тонкое лицо искажено от боли.

Было уже около полуночи, когда послышался стук колес, Полина быстро сбежала вниз.

— А где Вероника? — крикнула она с крыльца, увидев Лазара и акушерку. — Значит, вы разминулись с ней?

Лазар объяснил, что они ехали другой дорогой, через Пор-ан-Бессен. Его преследовали сплошные неудачи: г-жу Булан вызвали за три лье к роженице, нельзя было достать ни экипажа, ни лошади. Эти три лье он пробежал бегом, как на гонках, а там опять куча неприятностей! К счастью, у г-жи Булан оказалась двуколка.

— Ну, а как та женщина? — спросила Полина. — Она родила, госпожа Булан могла ее оставить?

Голос Лазара дрогнул, он глухо сказал:

— Женщина? Она умерла.

Вошли в переднюю, освещенную свечой, стоявшей на ступеньке. Пока г-жа Булан вешала пальто, все молчали. Это была маленькая брюнетка, худощавая, с желтым, как лимон, лицом и большим выразительным носом. Она говорила громко и держалась уверенно, что снискало ей уважение среди местных крестьян.

— Прошу вас следовать за мной, сударыня, — сказала Полина. — Я просто не знала, что делать, она страдает с самого утра.

Когда они вошли, Луиза продолжала топтаться у комода. При виде акушерки она снова стала плакать. Г-жа Булан задала ей несколько коротких вопросов о сроках, месте и характере болей. Потом сухо заключила:

— Посмотрим… Я ничего не могу сказать, пока не закончу осмотра.

— Значит, это сегодня? — шепотом спросила Луиза, заливаясь слезами. — Боже, ведь только восемь месяцев! А я думала, мне еще носить целый месяц!

Не отвечая, г-жа Булан взбила подушки и сложила их горкой посреди кровати. Лазар, поднявшийся наверх, вел себя неловко и неуклюже, как все мужчины, присутствующие при драме родов. Однако он подошел и поцеловал влажный от пота лоб Луизы, но она, казалось, даже не заметила этой ободряющей ласки.

— Ну, посмотрим! — сказала акушерка.

Растерянная Луиза взглянула на Полину с немой мольбой, та поняла. Она увела Лазара, и оба они остались на площадке, не будучи в силах уйти. Свеча, оставленная внизу вместо ночника, освещала лестницу, отбрасывая на стены причудливые тени, Лазар и Полина стояли друг против друга, неподвижные и молчаливые, он — прислонившись к стене, она — опираясь на перила, оба напряженно прислушиваясь к тому, что происходило в комнате. То и дело раздавались приглушенные стоны, а два раза до них долетели душераздирающие крики. Им казалось, что прошла целая вечность, когда наконец акушерка появилась в дверях. Они хотели войти, но она отстранила их, вышла и плотно прикрыла за собой дверь.

— Ну как? — прошептала Полина.

Знаком она велела им спуститься вниз и только в коридоре заговорила:

— Предстоят тяжелые роды. Моя обязанность предупредить родных.

Лазар побледнел, словно холодное дыхание коснулось его лица. Он пробормотал:

— В чем дело?

— Ребенок идет левым плечом, насколько мне удалось разглядеть, я даже боюсь, что первой выпадет ручка.

— Что же из этого? — спросила Полина.

— В таких случаях необходимо присутствие врача… Я не могу отвечать за исход родов, особенно преждевременных.

Наступило молчание. Тут отчаявшийся Лазар возмутился. Где же ему найти врача поздней ночью? Жена может двадцать раз умереть, пока он привезет доктора из Арроманша…

— Я не считаю, что это произойдет так скоро, — твердила акушерка. — Поезжайте сейчас же. Больше я ничем не могу помочь.

Полина попросила ее что-нибудь предпринять, облегчить по крайней мере страдания несчастной, громкие стоны которой продолжали оглашать дом, но акушерка решительно заявила:

— Нет, это мне запрещено… Другая женщина, там, в деревне, умерла. Я не хочу, чтобы и эта скончалась у меня на руках.

В это время из столовой донесся жалобный голос Шанто:

— Ну как там? Зайдите ко мне!.. Я ничего не знаю. Прошла целая вечность. Я жду новостей.

Они вошли. После прерванного обеда о Шанто совсем забыли. Он сидел за столом, крутил большие пальцы и терпеливо ждал, так как привык к длительному одиночеству и неподвижности. Эта новая беда, всполошившая весь дом, огорчала его, ему даже не хотелось есть, и он сидел, устремив глаза на полную тарелку.

— Значит, не все благополучно? — прошептал он.

Лазар раздраженно пожал плечами. Г-жа Булан, сохранявшая полное самообладание, посоветовала ему не терять времени.

— Возьмите двуколку. Лошадь едва плетется. Но двух, двух с половиной часов вам хватит, чтобы обернуться… А я буду начеку.

Сразу решившись, Лазар бросился во двор, хотя и не был уверен, что по возвращении застанет жену в живых. Слышно было, как он бранился и подстегивал лошадь и как двуколка с грохотом выехала со двора.

— Что случилось? — снова спросил Шанто, но никто ему не ответил.

Акушерка поднялась наверх, Полина последовала за ней, сказав дяде, что бедняжке Луизе придется сильно помучиться. Она предложила ему лечь, но он заупрямился, отказался наотрез, заявив, что будет сидеть и ждать. А если его станет клонить ко сну, он прекрасно поспит и в кресле, как днем. Но едва он остался один, ворвалась Вероника с погасшим фонарем в руках. Она была в бешенстве. За последние два года она ни разу не произносила залпом такого количества слов.

— Надо было предупредить, что они приедут другой дорогой! А я, дуреха, все канавы обшарила, до самого Вершмона дошла! Еще там ждала добрых полчаса посреди дороги.

Шанто уставился на нее своими круглыми глазами.

— Ну конечно, вы и не могли встретиться!

— А потом возвращаюсь, вижу господин Лазар несется как угорелый в какой-то дрянной повозке… Я кричу, что его ждут, а он еще пуще нахлестывает лошадь, едва не задавил!.. Нет, с меня довольно таких поручений, ничего я в них не смыслю! Вдобавок и фонарь погас.

И она стала торопить хозяина, требуя, чтобы он поел и дал ей возможность убрать со стола. Нет, он совсем не голоден, впрочем, пожалуй, он съест кусочек холодной телятины, чтобы отвлечься. Теперь Шанто негодовал, что аббат не пришел его проведать. Зачем было обещать, если не можешь сдержать слова? Право, на священников забавно смотреть, когда женщины рожают. Шанто стало смешно, и, развеселившись, он поужинал в полном одиночестве.

— Ну-ка, сударь, побыстрее, — твердила Вероника. — Скоро час ночи, не оставлять же посуду до завтра… Вот проклятый дом, все здесь шиворот-навыворот!

Она начала убирать посуду, но тут Полина выбежала на лестницу и позвала ее. Шанто снова остался за столом, забытый всеми, никто не приходил сообщить ему, как обстоит дело.

Госпожа Булан завладела комнатой, она рылась в ящиках, отдавала приказания. Прежде всего она велела затопить камин, так как ей показалось, что в комнате сыровато. Затем заявила, будто кровать Луизы не годится, — слишком низкая, слишком мягкая, Полина сказала, что на чердаке есть старая раскладная койка, и послала за ней Веронику, койку поставили перед камином, положив на нее доску, а поверх жесткий матрац. Акушерке понадобилось много белья, одну простыню она сложила вчетверо, чтобы предохранить матрац, затем потребовала еще простыни, салфетки, тряпки и развесила все на стульях, перед камином, чтобы согреть. Вскоре комната, наполненная бельем, перегороженная кроватью, стала походить на лазарет, сооруженный на скорую руку, перед боем.

Теперь акушерка болтала без умолку, тоном, не допускающим возражения, она увещевала Луизу, словно могла заговорить боль. Полина шепотом попросила ее не упоминать о докторе.

— Все обойдется, милая дама. Лучше бы вы легли, но если вам не хочется, ходите себе на здоровье, только обопритесь на меня… Мне не раз доводилось принимать восьмимесячных, и ребята бывали даже крупнее нормальных… Нет, нет, это не так больно, как вам кажется. Потерпите немного, и мы вас освободим в два счета!

Луиза не успокаивалась. В криках ее звучал ужас, отчаяние. Она хваталась за мебель, иногда лепетала бессвязные слова, походившие на бред. Акушерка, желая успокоить Полину, вполголоса объясняла ей, что иной раз боли от раскрытия шейки матки бывают сильнее, чем родовые. При первых родах это может длиться два дня. Но акушерка больше всего боялась, что воды отойдут до прихода врача, тогда операция будет сопряжена с риском.

— Нет больше сил, — повторяла Луиза, задыхаясь, — нет больше сил… Я умираю.

Госпожа Булан решила дать ей двадцать капель опия на полстакана воды. Затем она попыталась сделать растирание поясницы. Силы бедной женщины иссякали, она становилась все послушнее и уже не требовала, чтобы кузина и служанка выходили из комнаты, а только прикрывала свою наготу пеньюаром, судорожно придерживая его края. Но передышка, вызванная массажем, длилась недолго. Опять начались сильные схватки.

— Подождем, — твердо сказала г-жа Булан. — Больше я ничего не могу сделать. Теперь предоставим действовать природе.

Она даже подумывала, не применить ли хлороформ, хотя, как представительница старой школы, относилась к нему отрицательно. По ее словам, роженицы мрут, как мухи на руках врачей, применяющих этот наркоз. Без болей нельзя, никогда усыпленная женщина не сможет так хорошо тужиться, как бодрствующая.

Полина слышала обратное. Она не возражала акушерке, но очень страдала, видя, до чего изменилась Луиза: из прелестной хрупкой блондинки она превратилась в жалкое, страшное существо. В сердце Полины нарастал гневный протест против родовых мук, потребность облегчить страдания, ей хотелось бороться с болью, как с лютым врагом, и победить ее, только бы знать, как это сделать.

Наступила глубокая ночь, было уже около двух часов. Несколько раз Луиза спрашивала о Лазаре. Ей лгали, говоря, что он внизу и так подавлен, что боится расстроить ее своим видом. Впрочем, Луиза уже не отдавала себе отчета во времени: часы текли, и каждая минута казалась ей вечностью. В своем смятении она ощущала лишь одно: этому никогда не будет конца и все окружающие желают ей зла. Они не хотят ее освободить от бремени, и она сердилась на акушерку, на Полину, на Веронику, обвиняя их в том, что они не умеют ей помочь.

Госпожа Булан молчала. Она украдкой поглядывала на часы, хотя врача ждали только минут через сорок, ей было хорошо известно, как плетется ее кляча. Скоро шейка матки раскроется и пойдут воды, она убедила молодую женщину лечь. Потом сказала ей:

— Не пугайтесь, если почувствуете, что под вами мокро… И не шевелитесь, пожалуйста! Теперь лучше не торопиться.

Несколько секунд Луиза лежала неподвижно, ей приходилось делать невероятные усилия, чтобы не метаться от нестерпимых болей, схватки участились, и вскоре несчастная уже не в силах была терпеть, в порыве отчаяния, охватившем все ее существо, она вскочила со складной кровати. В ту самую минуту, когда ноги ее коснулись ковра, послышалось глухое булькание, словно лопнул пузырь, ноги ее намокли, и два больших пятна появились на пеньюаре.

— Так я и знала! — сказала акушерка, выругавшись сквозь зубы.

Хотя Луиза и была предупреждена, она застыла на месте, дрожа всем телом при виде этого потока отходящих вод, ей казалось, что пеньюар и ковер залиты кровью, но пятна были бесцветные, поток вдруг прекратился, и она успокоилась. Ее тут же уложили снова. Внезапно она почувствовала такой покой, такое неожиданное блаженство, что стала говорить весело, с торжеством:

— Вот это меня и мучило. Теперь уже совсем не больно, все прошло… Ведь я знала, что не могу родить на восьмом месяце. Это случится через месяц… Никто из вас ничего не понимает, ни ты, Полина, ни вы, госпожа Булан.

Акушерка только качала головой, не желая омрачать эту минутную передышку, она не сказала роженице, что самые сильные боли, когда идет ребенок, еще впереди. Она только тихонько попросила Полину стать по другую сторону кровати, чтобы не дать роженице упасть, если та начнет метаться. Но когда боли возобновились, Луиза уже не делала попыток вскочить, она лишилась и воли и сил. Как только снова начались схватки, кожа ее приобрела серый, свинцовый оттенок, на лице отразилось отчаяние. Она перестала говорить, терпела эту бесконечную пытку, уже не рассчитывая на чью-либо помощь, чувствуя себя такой покинутой, такой несчастной, что ей хотелось умереть. Это уже были не прежние схватки, от которых на протяжении двадцати четырех часов разрывались внутренности, а мучительные потуги, в которых участвовало все ее существо, она не могла сдержать их, даже напрягала мышцы из-за непреодолимой потребности освободиться от бремени. Боли начинались с боков, спускались к пояснице, достигали паха, непрерывно расширяя родовой канал. Каждая мышца живота сокращалась и выпрямлялась, как пружина, напрягая бедра. Работали даже мышцы ягодиц и ног. Иногда казалось, что Луизу вот-вот сорвет с матраца. Она не переставала дрожать, волны боли сотрясали ее от поясницы до колен, они шли одна за другой, и тело роженицы напрягалось все мучительней.

— Бог мой, да этому конца не будет! — прошептала Полина.

Видя страдания Луизы, она лишилась привычного спокойствия и мужества. При каждом стоне запыхавшейся роженицы Полина тоже делала воображаемое усилие, словно помогая ей. Глухие крики становились все громче, переходили в стоны, в них слышались усталость и бессильная ярость, ожесточенное ‘ух!’ дровосека, который в течение многих часов ударяет топором по одному и тому же суку, и все напрасно: ему даже не удается рассечь кору.

В редкие минуты покоя между приступами Луиза жаловалась на нестерпимую жажду. В горле у нее пересыхало, она судорожно глотала воздух, словно задыхалась.

— Я умираю, дайте пить!

Она выпивала глоток слабого липового чая, который Вероника держала на огне. Но зачастую стоило Полине поднести чашку к губам Луизы, как приступ возобновлялся, руки ее начинали дрожать, запрокинутое лицо становилось пунцовым, шея покрывалась капельками пота, мышцы напрягались.

Кроме того, начались судороги. Поминутно она порывалась встать, опять появились ложные позывы, которые мучали ее. Акушерка удерживала роженицу изо всех сил.

— Лежите спокойно. Это просто потуги… Уж не воображаете ли вы, что, если вскочите попусту, вам полегчает… и вы ускорите этим дело?

Когда пробило три, акушерка перестала скрывать от Полины свои опасения. Появились тревожные симптомы: у роженицы начинался постепенный упадок сил. Можно было подумать, что ей стало легче, она уже не так громко кричала. На самом деле Луиза была утомлена до предела, и возникло опасение, что работа мышц может прекратиться. Она изнемогала от непрерывной боли, каждая минута промедления угрожала ее жизни. Снова начался бред, Луиза лишилась сознания. Г-жа Булан воспользовалась этим, чтобы лучше рассмотреть, в каком положении находится ребенок.

— Этого-то я и боялась, — тихо сказала она. — Почему их до сих пор нет? Неужто лошадь сломала ногу?

— Нужно что-то делать, нельзя допустить, чтобы эта несчастная умерла, — умоляла Полина.

Акушерка вспыхнула:

— Уж не думаете ли вы, что мне весело!.. Если я попытаюсь сама повернуть ребенка и это плохо кончится, неприятностей не оберешься… Ведь с нами не церемонятся!

Когда Луиза пришла в сознание, она стала жаловаться, уверяя, что ей что-то мешает.

— Проходит ручка, — продолжала г-жа Булан шепотом. — Она уже совсем освободилась… Но плечо не пройдет.

В половине четвертого, видя, что положение становится критическим, она решилась было действовать сама, но тут пришла Вероника и, вызвав Полину, сообщила ей, что приехал доктор. Служанку оставили подле роженицы, а Полина и акушерка спустились вниз. Лазар стоял посреди двора, осыпая проклятиями лошадь, узнав, что жена еще жива, он обрадовался и сразу успокоился. Доктор уже поднимался по ступенькам крыльца, задавая короткие вопросы г-же Булан.

— Ваше внезапное появление испугает ее, — сказала ему Полина на лестнице. — Теперь, когда вы уже здесь, нужно ее предупредить.

— Действуйте быстро, — ответил он.

Полина одна вошла к роженице, остальные остались за дверью.

— Дорогая, — сказала она, — представь, у доктора, после того как он вчера тебя видел, возникли какие-то опасения, он только что приехал… Придется тебе принять его. Ведь этому конца не видно.

Казалось, Луиза даже не слышит ее слов. Она в отчаянии металась по кровати и наконец пробормотала:

— Господи, делайте что хотите! Разве я что-нибудь понимаю? Меня уже нет!

Доктор вошел. Акушерка предложила Лазару и Полине спуститься вниз: потом она расскажет им все, позовет, если понадобится помощь. Молча они удалились. Внизу, в столовой, Шанто спал, по-прежнему сидя за неубранным столом. Видимо, сон застиг его вовремя ужина, который он нарочно растягивал, чтобы отвлечься, так как на краю тарелки с остатками телятины еще лежала вилка. Полина, войдя, прикрутила фитиль лампы, которая коптила и гасла.

— Не надо его будить, — прошептала она. — Зачем ему знать?

Она тихонько села на стул, а Лазар неподвижно стоял возле нее. Началось мучительное ожидание, ни он, ни она не произносили ни слова, нм даже не удавалось скрыть свое беспокойство, и, когда взгляды их встречались, оба отворачивались. Сверху не доносилось ни звука, Луиза стонала так тихо, что ничего не было слышно, тщетно они напрягали слух, но ощущали только лихорадочное биение крови в висках. Это напряженное трепетное молчание, эта гробовая тишина приводили их в ужас. Что там происходит? Почему их выгнали? Они предпочли бы слышать крики, видеть борьбу, какое-то проявление жизни. Минуты шли, а дом все больше погружался в это небытие. Наконец дверь отворилась и вошел доктор Казенов.

— Ну как? — спросил Лазар и сел наконец против Полины.

Доктор ответил не сразу. Коптящий свет лампы, этот призрачный свет долгих бдений, слабо освещал его загорелое, обветренное лицо, на котором при сильных волнениях бледнели только морщины. Но когда он заговорил, его надтреснутый голос изобличал внутреннюю борьбу.

— Я еще ничего не предпринял, — ответил он. — Не хочу что-либо делать, не посоветовавшись с вами.

И машинально он провел рукой по лбу, точно желая устранить препятствие, узел, который ему никак не удавалось распутать.

— Не нам это решать, — сказала Полина. — Мы отдаем ее всецело в ваши руки.

Врач покачал головой, словно какое-то назойливое воспоминание донимало его, он вспомнил нескольких негритянок, своих пациенток там, в колониях, у одной из них, рослой, здоровой девушки, ребенок тоже шел плечом, и она умерла, пока он пытался освободить ее от этого мешка мяса и костей. Для морских хирургов, работавших в сухопутных госпиталях лишь от случая к случаю, операции рожениц были единственно возможной практикой по акушерству. Правда, с той поры как он поселился в Арроманше, у него была большая практика, он приобрел сноровку и опыт, но этот трудный случай в семье друзей вызвал былые сомнения. Он дрожал, как новичок, боясь, что его старые руки уже недостаточно сильны.

— Я должен сказать вам все, — продолжал он. — Мне кажется, мать и ребенок обречены… Может, удастся спасти лишь одного из них…

Лазар и Полина вскочили в ужасе. Шанто проснулся от шума голосов, открыл мутные глаза и испуганно стал прислушиваться к разговору.

— Кого я должен спасти? — повторял врач, дрожа так же, как несчастные люди, которым он задавал этот вопрос. — Ребенка или мать?

— Кого? Бог мой! — воскликнул Лазар. — Разве я знаю? Разве я смею?

Слезы душили его, а смертельно бледная Полина застыла молча перед этим страшным выбором.

— Если я попытаюсь повернуть ребенка, он превратится в кусок мяса, — продолжал доктор, вслух обсуждая свои сомнения. — Кроме того, я боюсь утомить мать, она мучается слишком долго… Кесарево сечение может спасти ребенка, но я не могу рисковать, ведь состояние бедной женщины не так уж безнадежно… Это вопрос совести, прошу вас, скажите сами!

Рыдания мешали Лазару отвечать. Он взял платок и стал судорожно скручивать его, силясь хоть немного прийти в себя. Шанто по-прежнему смотрел перед собой широко открытыми глазами, совершенно ошеломленный. Одна Полина нашла в себе силы и сказала:

— Зачем вы спустились вниз?.. Нехорошо так терзать нас. Вы один знаете, что делать, вы один и можете действовать.

Как раз в эту минуту г-жа Булан сообщила, что состояние Луизы ухудшается.

— Вы решились?.. Она слабеет.

Тогда доктор, охваченный бурным волнением, вдруг порывисто обнял Лазара и обратился к нему на ты:

— Я попытаюсь спасти обоих. Ну, а если они погибнут, что ж, мне будет еще тяжелее, чем тебе, ведь я буду думать, что это произошло по моей вине.

И тут же с энергией решительного человека доктор стал обсуждать, не применить ли хлороформ. Он привез все необходимое, но некоторые симптомы заставляли его опасаться кровотечения, а применять в таких случаях наркоз противопоказано. Обморок и слабый пульс тоже беспокоили его. Поэтому, несмотря на просьбы родных, он отказался дать Луизе хлороформ, хотя та мучилась уже целые сутки. Акушерка горячо поддержала его, она пожимала плечами, исполненная недоверия и презрения к наркотическим средствам.

— Через мои руки проходит не меньше двухсот рожениц в год, — твердила она. — Разве они нуждаются в наркозе, чтобы разродиться? Они страдают, все женщины страдают!

— Пойдемте, дети мои, — продолжал доктор. — Вы будете мне нужны… И потом я хочу чувствовать, что вы рядом.

Только они собрались выйти из столовой, как заговорил Шанто. Он подозвал сына.

— Обними меня… Ах, бедняжка Луизетта! Ужасно, если это происходит преждевременно. Хоть бы поскорее настало утро!.. Сообщи мне, когда все будет кончено.

Он опять остался один. Лампа коптила, старик зажмурился, ослепленный мигающим светом, его клонило ко сну. Однако он еще боролся несколько минут, обвел взглядом посуду, стоящие в беспорядке стулья, на которых валялись салфетки. Но воздух был спертый, тишина гнетущей. Он не выдержал, глаза его закрылись, дыхание стало тихим, ровным, и он уснул среди трагического беспорядка этого еще накануне прерванного обеда.

Наверху доктор Казенов распорядился, чтобы затопили камин в соседней комнате, бывшей спальне г-жи Шанто. Комната может понадобиться после родов. Вероника, сидевшая подле Луизы, пока акушерка отсутствовала, пошла развести огонь. Потом были сделаны необходимые приготовления, снова развесили тонкое белье перед камином, принесли второй таз, чайник с горячей водой, литр водки, свиное сало на тарелке. Доктор счел своим долгом предупредить роженицу.

— Дорогое дитя, — сказал он Луизе, — не бойтесь, ничего угрожающего нет, но совершенно необходимо, чтобы я вмешался… Ваша жизнь всем нам дорога, и если даже бедный малютка подвергается опасности, мы не можем больше ждать… Вы разрешите помочь вам?

Казалось, Луиза ничего не слышит. Все ее тело напряглось в мучительных потугах, которые происходили помимо ее воли. Голова скатилась на подушку. Рот был открыт, она непрерывно испускала тихие, походившие на хрипы стоны. Изредка открывая глаза, она растерянно смотрела на потолок, словно проснулась в каком-то незнакомом, чужом месте.

— Вы разрешите? — повторил доктор.

Тогда она пробормотала:

— Убейте меня, убейте сейчас же.

— Действуйте скорее, молю вас, — шепнула Полина доктору. — Мы здесь, мы несем полную ответственность за все.

Однако доктор настойчиво продолжал объяснять, обращаясь к Лазару:

— Я отвечаю за нее, если только не будет кровотечения. Но ребенок, по-моему, обречен. В таких условиях погибает девять новорожденных из десяти, тут неизбежны повреждения, переломы, иногда даже смерть.

— Приступайте, приступайте, доктор, — ответил Лазар, растерянно махнув рукой.

Раскладную койку сочли недостаточно прочной. Молодую женщину перенесли на большую кровать, между матрацами положили доску. Голова роженицы упиралась в стену, она лежала на груде подушек, поясница приходилась на краю кровати, ноги раздвинули и положили на спинки двух низеньких кресел.

— Отлично, — сказал врач, глядя на эти приготовления. — Все хорошо, мне будет очень удобно… Но, пожалуй, не мешает держать ее на случай, если она начнет сопротивляться.

Луизы как бы уже не существовало. Она подчинялась, как вещь. Ее женская стыдливость, боязнь, что ее увидят жалкой и обнаженной, исчезли, — все поглотило страдание. У нее даже не было сил шевельнуть пальцем, она не сознавала, что тело ее оголено, что какие-то люди трогают ее. Она лежала неподвижно, выпятив живот и раскинув ноги, обнаженная по самую грудь, показывая свое окровавленное, зияющее лоно.

— Госпожа Булан будет держать одну ногу, — продолжал доктор, — нам нужна и ваша помощь, Полина, вы будете держать вторую. Не бойтесь, держите крепко, не давайте больной двигаться… А вы, Лазар, будьте любезны, посветите мне.

Все повиновались, никто не замечал этой наготы. Видели лишь муки, внушавшие сострадание, и эту драму — борьбу за рождение, убивавшую самую мысль о любви. Яркий, резкий свет рассеял волнующую таинственность нежной женской кожи. Никто не замечал мелких завитков золотистых волос, оттенявших сокровенные уголки тела. Остался лишь страждущий человек, рождение среди крови и нечистот, муки, от которых разрывается живот матери и чудовищно расширяется красная щель, похожая на зияющее отверстие в стволе могучего дерева, оставленное топором лесоруба.

Доктор продолжал говорить вполголоса, сняв сюртук, подвернув левый рукав рубашки выше локтя.

— Упустили время, ввести руку будет трудно… Видите, плечо ребенка уже показалось.

Между напряженных, набухших розоватых мышц виднелся ребенок. Но он застрял из-за сужения влагалища, которое не мог преодолеть. Хотя Луиза была без сознания, мышцы живота и бедер продолжали работать, пытаясь вытолкнуть ребенка, даже в беспамятстве мать надрывалась и изнемогала, стремясь разрешиться от бремени. Она продолжала мучительно выгибаться, волны боли сотрясали ее тело, потуги сопровождались воплями, в которых слышалось упорство человека, борющегося против неотвратимого. Рука ребенка свисала. Маленькая темная ручка, пальцы которой то сжимались, то разжимались, словно цепляясь за жизнь.

— Отведите чуть назад ногу, — сказала г-жа Булан Полине. — Незачем утомлять роженицу.

Доктор Казенов стал между ног Луизы, которые держали обе женщины. Он обернулся, изумленный пляшущим пламенем свечи. Стоявший позади него Лазар так дрожал, что свеча качалась в его руке, словно от резких порывов ветра.

— Милый мой, — сказал доктор, — уж лучше поставьте свечу на ночной столик. Так мне будет виднее.

Не в силах смотреть больше, муж опустился в кресло на другом конце комнаты. Но тщетно он старался больше не видеть, закрывая глаза, — перед ним снова и снова возникала ручка крохотного существа, эта ручка хотела жить и, казалось, ощупью искала помощи в мире, куда явилась первая.

Доктор стал на колени. Он смазал свиным салом левую руку и начал медленно вводить ее, положив правую на живот. Необходимо было отвести назад маленькую ручку, вернуть ее в исходное положение, чтобы могли пройти пальцы хирурга, это была самая ответственная часть операции. Пальцы постепенно прошли во влагалище, затем легкими вращательными движениями врачу удалось ввести свою руку до запястья. Проникая все дальше и дальше, он нащупал колени, потом ножки ребенка, а другая рука все сильнее нажимала на низ живота роженицы, помогая ее потугам. Но теперь никто не замечал мук Луизы — все думали только о ручке ребенка, которая исчезла в ее лоне.

— Роженица ведет себя спокойно, — заметила г-жа Булан. — Иной раз приходится прибегать к помощи мужчин, чтобы удерживать их.

Полина по-матерински прижимала к своей груди ногу Луизы, чувствуя, как несчастная женщина дрожит от страха.

— Дорогая, крепись, — прошептала она.

Наступило молчание. Луиза не могла бы объяснить, что с ней делают, она испытывала лишь усиливающуюся муку, словно что-то отрывалось от нее. Полина уже не узнавала хрупкую, нежную, очаровательную девушку в этом извивающемся поперек кровати существе с искаженным от страдания лицом.

Скользнувшая с пальцев хирурга слизь измазала золотистый пушок, оттенявший белоснежную кожу. Несколько капель черной крови скатились и упали одна за другой на простыню. Луиза снова лишилась чувств, она казалась мертвой, работа мышц почти прекратилась.

— Так лучше, — сказал доктор, которому г-жа Булан сообщила об этом. — Она чуть не раздавила мне руку, боль стала нестерпимой, пришлось вытащить ее… Да, я уж не молод! В прежние времена все было бы давно кончено.

Врач ухватил левой рукой крохотные ножки и начал осторожно вытягивать их, стараясь повернуть ребенка. Произошла задержка, пришлось надавить на низ живота правой рукой. А между тем левая рука медленно и плавно выходила наружу: сперва запястье, потом пальцы. Наконец показались ножки ребенка. Все почувствовали облегчение, из груди Казенова вырвался вздох, лоб его был в поту, он прерывисто дышал, как будто после быстрого бега.

— Теперь, я думаю, все в порядке, сердце малютки бьется… Но мы еще не вытащили этого парня!

Доктор встал, напряженно смеясь. Он тут же потребовал, чтобы Вероника принесла согретое белье. Потом стал мыть грязные, окровавленные, как у мясника, руки. Ему захотелось чуть приободрить мужа, съежившегося в кресле.

— Скоро конец, дорогой Лазар. Побольше мужества, черт побери!

Лазар не шелохнулся. Г-жа Булан привела в чувство Луизу, дав ей понюхать флакон с эфиром, но акушерку беспокоило, что работа мышц совсем прекратилась. Она шепотом сказала об этом доктору, а он громко ответил:

— Я этого ожидал. Придется ей помочь! — И тут же обратился к роженице: — Не сдерживайтесь, тужьтесь. Помогите немного и увидите, все будет хорошо.

Но Луиза только махнула рукой, как бы говоря, что совершенно обессилела. Она пробормотала едва слышно:

— На мне уже нет живого места.

— Крепись, бедняжка, — сказала Полина, обнимая ее. — Скоро конец твоим мукам!

Казенов снова стал на колени. Женщины крепко держали ноги Луизы, а Вероника протянула доктору теплую пеленку. Он укутал жалкие ножонки младенца и стал непрерывно, осторожно тянуть их, пальцы его поднимались все выше по мере того, как выходил ребенок, сперва он держал его за щиколотки, потом за икры и колени. Когда показались бедра, доктор перестал давить на живот Луизы, а обхватив ее талию, нажал обоими локтями на пах. Ребенок продолжал выходить, все больше и больше расширяя венчик розовой плоти. Но мать, лежавшая до сих пор спокойно, начала вдруг метаться от нестерпимой боли. Это уже были не просто потуги, все ее тело трепетало, ей казалось, что ее режут огромным ножом, каким мясники рубят говядину. Она так яростно отбивалась, что Полина не смогла ее удержать, и тельце ребенка выскользнуло из рук врача.

— Осторожней!! — крикнул он. — Не давайте ей двигаться!.. Если только пуповина не зажата, все обойдется.

Врач снова ухватил маленькое тельце, он поспешил высвободить плечи ребенка и вывел одну за другой обе ручки, чтобы они не мешали пройти головке. Но судорожные подергивания роженицы не давали ему работать, он поминутно останавливался, опасаясь повредить младенцу. Тщетно обе женщины, напрягая все силы, пытались удержать Луизу на ее ложе страданий: она отталкивала их и приподнималась в неудержимом порыве. Отбиваясь, она вцепилась в край кровати и силой стала выпрямлять ноги, с единственной мыслью освободиться от людей, которые пытают ее. Это был приступ настоящего бешенства, сопровождавшийся душераздирающими криками. Луизе казалось, что ее убивают, разрывают на части.

— Осталась только головка. — произнес доктор, голос его дрожал. — Я ничего не могу сделать, пока роженица мечется… Раз схватки возобновились, она, несомненно, разрешится сама. Подождем.

Ему нужно было передохнуть. Г-жа Булан, не упуская из виду мать, наблюдала за ребенком, который лежал между окровавленных ног роженицы, головы еще не было видно, и шейка его казалась перехваченной, как у удавленника. Маленькие ножки и ручки едва шевелились, а потом совсем замерли. Снова всеми овладел страх, доктору пришла в голову мысль усилить потуги, чтобы ускорить дело. Он поднялся и начал изо всех сил давить на живот роженицы. Прошло несколько страшных минут, несчастная вопила. Стала выходить голова, все больше и больше растягивая кожу влагалища. Кожа до того натянулась и побелела, что доктор опасался разрыва. Хлынули экскременты, еще одно усилие роженицы, и ребенок выпал, обдаваемый потоками крови и грязной воды.

— Наконец-то, — сказал Казенов. — Этот малый может хвастать, что не так уж просто появился на свет божий.

Все были до того взволнованы, что никто даже не поинтересовался, мальчик это или девочка.

— Это мальчик, сударь, — сказала отцу г-жа Булан.

Лазар отвернулся к стене и зарыдал. С безграничным отчаянием он думал о том, что, пожалуй, лучше было бы всем им умереть, чем жить после таких страданий. При виде маленького, только что родившегося существа его охватила смертельная тоска.

Полина склонилась к Луизе и поцеловала ее в лоб.

— Иди, обними ее, — сказала она Лазару.

Он подошел и тоже нагнулся. Но когда он прикоснулся к этому лицу, покрытому холодным потом, его охватила дрожь. Жена лежала с закрытыми глазами и, казалось, не дышала. Стоя в ногах кровати, Лазар стал снова приглушенно рыдать.

— Боюсь, что ребенок мертв. Скорее перевяжите пуповину, — прошептал доктор.

Новорожденный не издал похожего на мяуканье резкого крика, сопровождаемого глухим бульканьем, которое свидетельствует о том, что воздух входит в легкие. Он был иссиня-черный, местами мертвенно-бледный, чересчур маленький для восьмимесячного, с огромной головой.

Госпожа Булан быстро отрезала и перевязала пуповину, выпустив из нее немного крови. Ребенок по-прежнему не дышал, биения сердца не было слышно.

— С ним кончено, — заявил Казенов. — Можно было бы попытаться растереть его, сделать искусственное дыхание, но думаю, это ни к чему не приведет… Прежде всего я должен позаботиться о матери, она в этом нуждается.

Полина выслушала доктора и сказала:

— Дайте-ка мне ребенка. Попробую… Если он не начнет дышать, значит я выдохлась.

И она унесла младенца в соседнюю комнату, захватив бутылку с водкой и пеленки.

Новые схватки, но гораздо более слабые, вывели Луизу из оцепенения. Это были последние боли при разрешении от бремени. Пока доктор помогал выйти последу, таща его за пуповину, акушерка приподняла Луизу, чтобы сменить белье, которое снова намокло от сильного кровотечения. Потом вдвоем они уложили ее, обмыли ноги, обернули, их простыней, забинтовали живот широким куском холста. Доктор все еще опасался нового кровотечения, хотя и убедился, что последа внутри не осталось, а потеря крови была более или менее нормальной. Послед и оболочки вышли полностью, но слабость роженицы, — она вся была в холодном поту, — внушала ему тревогу. Луиза уже не двигалась, она лежала бледная, как воск, накрытая простыней до подбородка и словно придавленная одеялами, которые совсем не грели ее.

— Останьтесь, — сказал акушерке доктор, следя за пульсом Луизы. — Я тоже не уеду, пока окончательно не успокоюсь на ее счет.

А по другую сторону коридора, в бывшей комнате г-жи Шанто Полина боролась с усиливающимся удушьем маленького жалкого существа, которое она принесла сюда. Она положила его на кресло перед пылающим камином и, стоя на коленях, обмакивала тряпку в блюдце с водкой и непрерывно растирала его с упорством, с надеждой, не чувствуя даже судороги, которая начала сводить ей руку. Младенец был такой тщедушный, такой хрупкий и жалкий, что она больше всего боялась погубить его, если будет растирать слишком сильно. Поэтому ее движения вверх и вниз походили на нежнейшую ласку, на прикосновение птичьего крыла. Она осторожно поворачивала новорожденного, пытаясь разбудить жизнь в каждом суставе этого крохотного тельца. Но он по-прежнему был недвижим. Хотя от растирания грудь его потеплела, она оставалась впалой, дыхания не было. Напротив, казалось, ребенок еще больше посинел.

Тогда, не чувствуя никакой брезгливости к этому дряблому, едва обмытому личику, Полина приникла губами к маленькому безжизненному рту. Долго она дышала, соразмеряя свое дыхание с емкостью узеньких легких, в которые никак не хотел проникать воздух. Она стала задыхаться, пришлось сделать перерыв на несколько секунд. Кровь прилила к лицу Полины, в ушах стучало, голова кружилась. Но она не сдавалась и целых полчаса пыталась оживить его своим дыханием без всякого успеха: у нее оставалось лишь ощущение тления и смерти. Полина осторожно пробовала делать искусственное дыхание, нажимая на ребра ребенка кончиками пальцев, — все было тщетно. Другая уже давно отступила бы, решив, что оживить его невозможно. Но Полина делала это с отчаянным упорством матери, которая пытается завершить дитя, недоразвившееся в ее утробе. Она страстно хотела, чтобы он жил, и наконец почувствовала, как это жалкое тельце оживает, как маленький ротик слегка вздрогнул под ее губами.

Целый час длилась ожесточенная борьба. Полина изнемогала, она была одна в комнате, позабыв обо всем мире. Но едва заметный признак жизни, который почувствовали ее губы, вернул ей мужество. Не щадя сил, она продолжала растирать ребенка, непрерывно передавая ему свое дыхание. Это была властная потребность победить, дать жизнь. На какой-то миг Полине показалось, будто она ошиблась, губы младенца были опять неподвижны. Но вскоре она ощутила едва заметное подергивание. Постепенно воздух стал проникать в его легкие. Ребенок дышал. Он был воскрешен. Полина слышала, как размеренно бьется его сердце. Губы ее уже не отрывались от крохотного ротика, она делилась с ним жизнью. В этом чудесном возрождении оба они дышали одним медленным, длительным дыханием, которое передавалось от нее к нему, словно они были единым существом. Губы Полины были измазаны слюной и слизью, но охватившее ее счастье, сознание, что она спасла жизнь этому существу, было сильнее отвращения. Теперь она ощущала жаркое дыхание жизни, опьянявшее ее. Когда ребенок издал наконец слабый, жалобный писк, Полина упала перед креслом на пол, потрясенная до глубины души.

В камине высоко взвивались язычки пламени, наполняя комнату ярким светом. Полина сидела на полу перед ребенком, на которого она даже не успела взглянуть. Какой он тщедушный! Какое жалкое, едва сформировавшееся создание! В ней вспыхнул последний протест, вся ее здоровая натура восставала против несчастного ублюдка, которого Луиза родила Лазару. Она окинула горестным взглядом свои бедра, свой трепещущий девственный живот. В этом широком лоне она выносила бы здорового, крепкого сына. То было безграничное сожаление о неудавшейся жизни, о том, что она никогда не будет матерью, останется бесплодной. У Полины при виде новорожденного опять начался припадок, от которого она чуть не умерла в ночь свадьбы Лазара и Луизы. В то утро она проснулась окровавленная, залитая потоком своей бесполезной плодовитости. Теперь, после волнений этой страшной ночи, она почувствовала, как кровь льется из нее, подобно ненужной воде. Никогда она не станет матерью, пусть же вся кровь вытечет из ее тела, уйдет из нее, раз она не может сотворить жизнь. К чему эта зрелость, сильное тело, налитое жизненными соками, крепкий аромат расцветшей плоти. Она останется бесплодной, подобно заброшенному полю. Вместо жалкого, похожего на червяка недоноска, лежавшего в кресле, она видела крупного мальчугана, которого родила бы она, если бы вышла замуж за Лазара, и Полина не могла утешиться, она оплакивала ребенка, которого у нее никогда не будет.

Но несчастное создание продолжало кричать. Младенец стал барахтаться, и Полина испугалась, как бы он не упал. В ней снова пробудились любовь и жалость при виде этого уродливого, беспомощного существа. По крайней мере она облегчит ему жизнь, будет помогать ему расти с той же самоотверженностью, с какой помогала родиться. И, позабыв о себе, Полина продолжала заботиться о ребенке, ухаживать за ним, взяла его на руки, заливаясь слезами, то были слезы сожаления о несбывшемся материнстве и сострадания к человеческим горестям.

Госпоже Булан сообщили, что новорожденный жив, и она прибежала помочь выкупать его. Сперва они укутали ребенка в теплую простыню, потом запеленали и уложили на кровать в ожидании, пока приготовят колыбель. Акушерка, изумленная тем, что он ожил, тщательно осмотрела ребенка и сказала, что у него, видимо, неплохое сложение, но растить его будет трудно, он очень слабенький. Вскоре она ушла, так как Луиза все еще была в опасности.

Когда Полина села подле ребенка, вошел Лазар, ему рассказали о свершившемся чуде.

— Иди погляди на него, — растроганно позвала его Полина.

Он приблизился, весь дрожа, и с губ его невольно сорвалось:

— Боже мой! Ты положила его на эту кровать!

Эта заброшенная комната, еще омраченная трауром, куда так редко входили, теперь была теплой, ярко освещенной, веселой благодаря потрескивающему в камине огню. Мебель стояла на прежних местах, часы застыли на тридцати семи минутах восьмого. Никто здесь не жил после смерти покойной матери. И на той же кровати, где она испустила дух, на этой священной и страшной кровати он увидел свое воскресшее дитя, такое крохотное на широком одеяле.

— Это тебе неприятно? — изумленно спросила Полина.

Лазар отрицательно покачал головой, он не мог говорить, его душило волнение. Наконец он пробормотал:

— Я подумал о маме… Она ушла, и вот другой, он тоже уйдет. Зачем же он появился на свет?

Лазар осекся и зарыдал. Страх смерти и отвращение к жизни прорвались несмотря на все усилия сдержаться, которые он делал над собой после тяжелых родов Луизы. Когда Лазар коснулся губами сморщенного лобика ребенка, он отпрянул: ему показалось, что лоб проваливается. И при виде этого существа, которое он бросил таким слабеньким в жизнь, им овладели отчаянные угрызения совести.

— Будь спокоен, — продолжала Полина, чтобы подбодрить его. — Мы сделаем из него крепыша… Неважно, что он такой маленький.

Он взглянул на нее и стал взволнованно изливать перед ней свое сердце.

— Тебе одной мы обязаны его жизнью… Опять я твой неоплатный должник.

— Мой должник? Какие пустяки! — возразила Полина. — Не будь меня, это сделала бы акушерка.

Жестом Лазар заставил ее замолчать.

— Неужели ты считаешь меня таким негодяем, думаешь, я не понимаю, что всем обязан тебе?.. С той минуты, как ты перешагнула порог нашего дома, ты непрерывно жертвуешь собой. Я не стану опять говорить о твоих деньгах, но тогда, отдавая меня Луизе, ты еще любила… Теперь я знаю это. Мне стыдно глядеть на тебя, стыдно вспоминать! Ты готова была перерезать себе вены ради меня, ты всегда была доброй и веселой, даже в те страшные дни, когда я разбил твое сердце. Ах! ты права, в жизни только и есть радость и доброта, все остальное — ужасно.

Полина пыталась прервать его, но он продолжал, повысив голос:

— Разве не идиотство это отрицание всего, это позерство, все эти мрачные мысли, порожденные страхом и тщеславием! Я, только я исковеркал и твою жизнь, и свою, и жизнь всей семьи… Да, ты права. Так легко дышится, когда в доме все хорошо, когда люди живут друг для друга! Если гибель мира неизбежна, то пусть он по крайней мере погибает весело, из сострадания к самому себе!

Эта бурная речь заставила Полину улыбнуться, она схватила Лазара за руки.

— Успокойся… Раз ты признаешь, что я права, значит ты исправился, все будет хорошо.

— Как бы не так! Исправился! Я говорю это теперь, ведь бывают минуты, когда от правды никуда не денешься. Но завтра я опять начну мучиться. Разве можно переломить себя!.. Нет, все не будет хорошо, напротив, будет все хуже и хуже. Ты это понимаешь, как и я… Моя глупость приводит меня в бешенство!

Полина тихонько привлекла его к себе и сказала с присущей ей серьезностью:

— Ты не дурак, ты не негодяй, ты просто несчастный… Поцелуй меня, Лазар.

И они поцеловались, стоя перед жалким крохотным существом, которое, казалось, задремало. То был поцелуй брата и сестры, в нем не было даже следа страсти, сжигавшей их обоих еще накануне.

Начинался рассвет, серый, мягкий рассвет. Казенов пришел взглянуть на ребенка и поразился, найдя его в таком хорошем состоянии.

— Можно показать его матери, — сказал он. — Она уже вне опасности.

Когда младенца поднесли к Луизе, на лице ее мелькнула слабая улыбка. Потом она закрыла глаза и погрузилась в глубокий целительный сон. Приоткрыли окно, чтобы проветрить комнату, и с моря, где начинался прилив, ворвался чудесный свежий ветер, дыхание самой жизни. Все стояли неподвижно, усталые и счастливые, у кровати, на которой спала молодая мать. Потом, неслышно ступая, стали выходить один за другим, оставив подле Луизы только г-жу Булан.

Доктор вышел от больной лишь около восьми. Он был очень голоден, Лазар и Полина тоже едва держались на ногах, Вероника занялась приготовлением кофе и омлета. Внизу они снова застали Шанто, всеми забытый, он крепко спал в кресле. Все оставалось по-прежнему, только воздух в столовой был отравлен едкой копотью лампы. Полина, глядя на стол, на котором еще стояли вчерашние приборы, заметила со смехом, что все будет мигом готово. Она смела крошки, навела порядок. Так как кофе пришлось ждать, они набросились на холодную телятину, отпуская шутки по поводу этого затянувшегося из-за тяжелых родов обеда. Теперь, когда опасность миновала, все радовались, как дети.

— Можете мне не верить, — твердил восхищенный Шанто, — хотя я и уснул, но, в сущности, не спал… Я просто был в бешенстве, никто не спускался, никто не сообщал мне, как идет дело, и вместе с тем я был совершенно спокоен, мне снилось, что все кончится хорошо.

Он еще больше развеселился, и когда после мессы пришел аббат Ортер, старик стал подтрунивать над ним:

— Вот как! Бросили меня на произвол судьбы… Неужто вы так боитесь новорожденных?

Священник, чтобы выйти из положения, стал рассказывать, как однажды ночью на дороге ему пришлось помочь какой-то роженице и тут же окрестить ребенка. Затем он согласился выпить рюмочку кюрасо.

Яркое солнце уже заливало двор, когда доктор Казенов наконец распрощался. Лазар и Полина пошли проводить его, и он шепотом спросил Полину:

— Вы не уезжаете сегодня?

Она молчала. Большие задумчивые глаза, казалось, смотрели вдаль, в будущее.

— Нет, — ответила она наконец. — Я должна подождать.

XI

В начале июня холодная отвратительная погода сменилась сильной жарой. До той поры целых три недели дул западный ветер и бушевали штормы, они размывали побережье, разрушали скалы, топили лодки, несли гибель людям, и теперь это бездонное голубое небо, это гладкое, как атлас, море, эти ясные солнечные дни были особенно приятны.

В чудесный полдень Полина решила выкатить на террасу кресло Шанто и уложила подле него на красном шерстяном одеяле маленького Поля, которому уже исполнилось полтора года. Она была его крестной и баловала ребенка так же, как старика.

— Дядя! Солнце не будет тебе мешать?

— Нет, вот еще выдумала! Я так давно не видел его… А Полю можно спать здесь?

— Да, да, воздух ему полезен.

Полина опустилась на колени рядом с мальчиком, любуясь им. На нем было белое платьице, а ножки и ручки оставались голыми. Лежа с закрытыми глазами, он повернул розовое неподвижное личико к солнцу.

— А ведь верно, он сейчас же уснул, — прошептала Полина, — устал барахтаться… Смотри, чтобы Лулу и Минуш не беспокоили его.

Она погрозила пальцем кошке, которая сидела на подоконнике в столовой и усердно умывалась. В сторонке, на песке, вытянувшись во всю длину, лежал пес, время от времени он недоверчиво приоткрывал глаза, готовый по любому поводу рычать и кусаться.

Когда Полина встала, Шанто глухо застонал.

— Снова началось?

— Да, снова началось! Это, собственно, никогда не кончается… Я стонал? Забавно. Уж дошло до того, что я не замечаю этого.

Он превратился в страшного, жалкого старика. От хронической подагры во всех суставах образовались известковые отложения, проступающие под кожей в виде сероватых бугров. Ноги, обутые в мягкие туфли, скрючились и стали походить на лапы искалеченной птицы, ужасные, обезображенные руки были выставлены напоказ, на каждой фаланге вздулись красные, лоснящиеся узловатые наросты, растопыренные пальцы казались вывернутыми, особенно изуродована была левая рука, на ней торчал бугор величиной с небольшое яйцо. На левом локте рядом с наростом образовалась язва. Наступило полное одеревенение суставов, ни ноги, ни руки не двигались, а те немногие суставы, которые еще действовали, трещали так, словно кто-то встряхивал мешок с бильярдными шарами. Казалось, даже туловище несчастного старика оцепенело, застыло в позе, которую он избрал, обычно, чтобы легче было переносить боль, он сидел, подавшись вперед и слегка наклонившись вправо, так что в конце концов его тело приняло форму кресла и оставалось искривленным и скрюченным, когда Шанто укладывали в постель. Боли уже не прекращались, воспалительный процесс возобновлялся при малейшей перемене погоды, при малейшем нарушении диеты, после каждой рюмочки вина, каждого кусочка мяса.

— Может, выпьешь молока? — спросила его Полина. — Это немного освежит тебя.

— Ах, опять молоко! — воскликнул Шанто, испуская жалобные стоны. — Тоже придумали, лечить молоком! Мне кажется, этим они меня и доконали… Нет, нет, ничего не нужно, так лучше всего.

Старик попросил Полину переставить ему левую ногу, он сам уже не мог сдвинуть ее с места.

— Ну и окаянная, до чего жжет сегодня. Отставь-ка ее подальше! Так, хорошо, спасибо… Какой чудесный денек! Ах, господи! Ах, господи!

Глядя на раскинувшийся перед ним пейзаж, Шанто продолжал кряхтеть, даже не замечая этого. Эти стоны стали чем-то неотделимым от него, как бы вторым дыханием. На нем был синий просторный фланелевый халат, который скрывал узловатые, похожие на корни дерева ноги, а изуродованные руки лежали на коленях и казались такими жалкими при ярком солнце. Его влекло море, этот бескрайний голубой простор, по которому проносились белые паруса, его манила эта бесконечная, уходящая вдаль дорога, хотя он уже не мог и шагу ступить.

Полину тревожило, что у малютки Поля открыты ножки, она снова стала на колени и укутала их одеялом. Первые три месяца после его рождения она каждую неделю собиралась уезжать, давала себе слово, что уедет в следующий понедельник. Но непреодолимая сила — слабые руки ребенка удерживали ее. Вначале мальчик был очень хил, по утрам боялись, что он не доживет до вечера. Полина ежеминутно творила чудеса, спасая его, так как мать лежала в постели, а тупая как корова кормилица, которую пришлось взять, только совала ему грудь. Приходилось непрерывно заботиться о нем, следить за температурой комнаты, кормить его строго по часам, нужно было упорство настоящей наседки, чтобы создать обстановку, соответствующую последнему месяцу пребывания в материнской утробе. К счастью, Поль вскоре окреп и стал походить на нормального ребенка, даже немного вырос. Но все-таки малыш был очень слабеньким, Полина не покидала его ни на минуту, особенно после того, как его отняли от груди и он разболелся.

— Ну вот, — сказала она. — Теперь он не простудится… Смотри, дядя, как к Полю идет красное! Личико у него совсем порозовело.

Шанто с трудом повернул голову, шея была единственной частью его тела, которая еще сохранила подвижность. Он тихо сказал:

— Не целуй его, не то разбудишь. Не нужно трогать этого ангелочка… Видишь там вдали корабль? Он идет из Гавра. Каково? Несется на всех парусах!

Чтобы доставить старику удовольствие, Полине пришлось посмотреть на корабль. То была черная точка на необъятном водяном просторе. Тонкая струйка дыма темнела на горизонте. С минуту девушка стояла неподвижно, созерцая спокойное море под ясным и высоким небом, радуясь чудесному дню.

— Ах, а у меня жаркое подгорит, — воскликнула она, направляясь на кухню.

Полина не успела войти в дом, как со второго этажа послышался голос:

— Полина!

Это звала Луиза, она сидела, облокотившись на подоконник в бывшей комнате г-жи Шанто, которую теперь занимали супруги. Непричесанная, в матине, она раздраженно крикнула:

— Скажи Лазару, чтобы он поднялся наверх.

— Он еще не вернулся.

Тогда она совсем вышла из себя:

— Так я и знала, он явится только к вечеру, если вообще соизволит приехать! Сегодня он уже не ночевал дома, хотя дал слово… Хорош, что и говорить! Стоит ему попасть в Кан, как его оттуда и не вытащишь.

— У него так мало развлечений, — мягко сказала Полина. — И потом это дело с удобрениями, вероятно, отняло много времени… Видимо, он воспользуется кабриолетом доктора, они вернутся вместе.

С той поры как Лазар и Луиза поселились в Бонвиле, они непрерывно мучили друг друга. То не были открытые ссоры, а постоянные недоразумения, которые вконец портили жизнь супругов, не понимавших друг друга. После долгих и тяжелых родов Луиза вела праздный образ жизни и, питая отвращение к хозяйству, убивала время на чтение книг или до самого обеда занималась своим туалетом. На Лазара снова напала хандра, он даже книги не брал в руки, часами тупо глядел на море и лишь время от времени сбегал в Кан, откуда приезжал еще более усталый. Полина, которой приходилось по-прежнему вести дом, была совершенно необходима супругам, так как мирила их по три раза в день.

— Одевайся поскорее, — продолжала она. — Вероятно, сейчас придет священник, посиди с ним и с дядей. Ведь я так занята!

Но Луиза продолжала злиться:

— Можно ли пропадать так долго! Вчера я получила письмо от отца, он пишет, что Лазар ухлопает наши последние деньги…

Действительно, Лазар затеял два неудачных дела и прогорел. Поэтому Полина, опасаясь за судьбу ребенка, подарила ему, как крестная, две трети того, что у нее еще оставалось, и за свой счет застраховала его жизнь. Это должно было дать ему сто тысяч франков, когда он достигнет совершеннолетия. Теперь у нее оставалось только пятьсот франков ренты, и ее огорчало лишь то, что приходится сократить милостыню, которую она привыкла раздавать.

— Пустая затея с этими удобрениями! — продолжала Луиза. — Отец хотел отговорить его, вероятно, Лазар не вернулся потому, что развлекается… Но мне на это плевать, пускай волочится за кем угодно!

— Тогда почему же ты сердишься? — возразила Полина. — Будет тебе, он, бедняга, и не помышляет ни о чем дурном… Ты спустишься? Что это творится с Вероникой, вдруг исчезла и как раз в субботу бросила всю стряпню на меня!

Это была совершенно непонятная выходка, которая вот уже два часа занимала весь дом. Служанка начистила овощи для рагу, ощипала и выпотрошила утку, даже приготовила мясо на тарелке и вдруг точно сквозь землю провалилась, след ее простыл. В конце концов Полина, изумленная этим исчезновением, сама поставила рагу на огонь.

— Значит, она еще не вернулась? — спросила Луиза, позабыв про свой гнев.

— Нет! — ответила Полина. — Знаешь, что мне сейчас пришло в голову? Она заплатила за утку сорок су какой-то женщине, которая шла мимо, а я, помнится, сказала ей, что в Вершмоне видела более крупных уток по тридцать су. У нее сразу лицо перекосило, и она зло взглянула на меня, уж она это умеет… Держу пари, что Вероника пошла в Вершмон проверить, не вру ли я.

Полина рассмеялась, но смех ее звучал невесело, она страдала от беспричинной грубости Вероники. После смерти г-жи Шанто в душе у служанки произошел какой-то перелом, и она снова возненавидела Полину.

— Вот уже больше недели из нее слова не вытянешь, — сказала Луиза. — С таким характером можно что угодно натворить.

Полина миролюбиво махнула рукой.

— Ладно! Пусть чудит себе на здоровье. В конце концов она вернется, а сегодня мы еще не умрем от голода.

Ребенок стал вертеться на одеяле. Полина подбежала к нему.

— Ну что, дорогой?

Мать постояла у окна, глядя на них, потом скрылась в глубине комнаты. Шанто, погруженный в раздумье, повернул голову, лишь когда Лулу начал рычать, он сказал племяннице:

— Полина, к тебе пришли.

Из ватаги ребят, которых она принимала по субботам, первыми явились двое оборванных мальчишек. Маленький Поль тут же снова уснул. Полина поднялась и сказала:

— Как некстати! У меня ни минуты… Что ж поделаешь, оставайтесь, садитесь здесь на скамью. А ты, дядя, когда придут остальные, вели им сесть рядом с этими… Мне нужно взглянуть на рагу.

Когда через четверть часа Полина вернулась, на скамье уже сидело двое мальчишек и две девочки, ее старые друзья-бедняки. Они выросли, но не отучились попрошайничать.

Впрочем, никогда еще на Бонвиль не обрушивалось столько бедствий. Во время майских штормов о береговые скалы разбило три последних дома. После вековых набегов море, которое ежегодно захватывало часть суши, смыло наконец всю деревню. Все кончено. По гальке катились лишь победительницы волны, унося последние обломки. Рыбаки, изгнанные из своих лачуг, в которых под вечной угрозой жили целые поколения, вынуждены были подняться выше по ложбине. Они расположились там лагерем, те, что побогаче, строились, бедняки ютились под скалами. Основали новый Бонвиль, но пройдут столетия, и после долгой борьбы волны опять вытеснят их оттуда. Морю оставалось только снести свайные заграждения и волнорезы, чтобы закончить свою разрушительную работу. В тот день дул норд, исполинские валы разбивались с таким грохотом, что даже церковь и та дрожала. Лазару сообщили об этом, но он не захотел спуститься вниз. Он остался на террасе, наблюдая за тем, как надвигается прилив. Рыбаки, возбужденные яростной атакой волн, выбежали на берег. Их переполняла гордость и страх: здорово завывает эта стерва, море снесет все начисто! И действительно, не прошло и двадцати минут, как дамба была разрушена, волнорезы сломаны и превращены в щепы. Рыбаки ревели вместе с морем, размахивали руками и плясали, как дикари, опьяненные ветром и водой, захваченные этой мощной и страшной стихией. Когда Лазар погрозил им кулаком, они разбежались, а за ними по пятам гнались, уже ничем не сдерживаемые, вздыбленные волны. Теперь рыбаки умирали с голоду в новом Бонвиле, ругая эту стерву море за то, что оно разорило их, и надеялись на милосердие доброй барышни.

— Ты зачем явился? — воскликнула Полина при виде сына Утлара. — Ведь я запретила тебе приходить.

Это был уже высокий парень лет двадцати. Из унылого, забитого ребенка он превратился в угрюмого юношу. Он ответил, опустив глаза:

— Сжальтесь над нами, барышня. Мы так несчастны с той поры, как умер отец.

Однажды вечером во время шторма Утлар вышел в море и больше не вернулся, не удалось обнаружить ни трупа Утлара, ни трупа его матроса, ни единого обломка от их лодки. Но Полина, вынужденная следить за теми, кому помогает, поклялась, что не даст ни гроша ни его сыну, ни вдове до тех пор, пока они будут открыто жить как любовники. После гибели отца мачеха, бывшая служанка, которая прежде из скупости и злобы осыпала малыша побоями, теперь, когда он стал взрослым, сделала его своим сожителем. Весь Бонвиль потешался над этим.

— Ты прекрасно знаешь, почему я не хочу пускать тебя на порог моего дома, — продолжала Полина. — Когда ты станешь иначе вести себя, мы посмотрим.

Тогда, забавно растягивая слова, он стал защищаться:

— Она этого требует. Иначе она будет избивать меня. И потом раз это не моя мать, не все ли равно, со мной она… или с другим… Дайте мне что-нибудь, барышня. Мы лишились всего. Я сам бы еще обошелся, но мне нужно для нее, она больна, да, это правда, клянусь вам!

Полина разжалобилась и в конце концов дала ему хлеба и бульона. Она пообещала даже навестить больную и принести ей лекарства.

— Как бы не так! — тихо сказал Шанто. — Заставишь их принимать лекарства, им только мяса подавай.

Полина занялась дочерью Пруана, у которой была расцарапана вся щека.

— Где это тебя так угораздило?

— Барышня, я ударилась о дерево.

— О дерево?.. Скорее об угол шкафа.

Это была уже взрослая, скуластая девушка с блуждающим взглядом одержимой, она делала тщетные усилия, чтобы стоять прямо, как подобает, но ноги у нее подкашивались, язык заплетался.

— Ты пьяна, несчастная! — воскликнула Полина, глядя на нее в упор.

— Ох, барышня, что вы говорите?

— Ты пьяна и упала дома, не правда ли? Право, не пойму, какой дьявол вселился в вас… Садись, я схожу за арникой и бинтом.

Она перевязывала ей щеку, пытаясь пристыдить ее. Разве можно такой молоденькой девушке напиваться до беспамятства с отцом и матерью, — этими заядлыми пьяницами. Скоро они умрут — кальвадос наверняка убьет их! Девушка слушала ее и, казалось, засыпала, глаза ее совершенно осоловели. После перевязки она пробормотала:

— Отец жалуется на боли, я разотру его, если вы мне дадите немного камфарного спирта.

— Ну нет, знаю я, куда пойдет спирт. Я дам тебе хлеба, хотя уверена, что и его вы продадите, чтобы раздобыть денег на водку… Посиди. Кюш проводит тебя.

Сын Кюша поднялся. Он был бос, в старых штанах и рваной рубахе, сквозь дыры которой виднелось загорелое тело, исцарапанное колючками. Теперь, когда мужчины уже не приходили к его матери, так как она совсем одряхлела, он бегал по всей округе в поисках клиентов. Его можно было встретить на больших дорогах, он перепрыгивал через изгороди с ловкостью волчонка, жил, как зверь, которого голод заставляет бросаться на любую добычу. Это был предел нищеты и распутства, такое человеческое падение, что Полина, глядя на него, ощущала угрызения совести, словно она была виновата, что парень живет в такой клоаке. Но при каждой ее попытке вытащить его оттуда, он обращался в бегство, ненавидя работу и зависимость.

— Раз ты снова явился, — мягко сказала Полина, — значит, ты подумал над тем, что я предложила тебе в прошлую субботу. Мне хочется верить, что в тебе еще не угасли добрые чувства, если ты приходишь ко мне… Нельзя больше вести такую жизнь, а я не настолько богата, чтобы кормить тебя: надо работать… Ты согласен сделать то, что я тебе предложила?

После своего разорения Полина уже не могла по-прежнему помогать беднякам и старалась заинтересовать ими сострадательных людей. Доктор Казенов добился наконец для матери Кюша места в больнице для хроников в Байе, а Полина отложила сто франков, чтобы приодеть ее сына, и нашла для него работу на шербургской железной дороге. Полина говорила, а Кюш, опустив голову, недоверчиво слушал ее.

— Итак, ты согласен, не правда ли? — продолжала она. — Ты проводишь мать, а потом отправишься работать.

Но как только она сделала шаг к нему, парень отскочил назад. Он исподлобья, настороженно следил за ней, думая, что она хочет схватить его за руки.

— В чем дело? — изумленно спросила Полина.

Глаза его бегали, как у дикого зверя, и он тихо ответил:

— Вы поймаете меня и запрете. Я не хочу.

После этого все уговоры были тщетны. Он не возражал Полине и, казалось, соглашался с ее доводами, но стоило ей шевельнуться, он тут же кидался к двери, он упрямо качал головой, отказываясь от имени матери и от своего, он предпочитал голодать, чем лишиться свободы.

— Вон отсюда, бездельник! — крикнул наконец возмущенный Шанто. — Ты чересчур добра, нянчишься с таким негодяем.

Руки Полины дрожали, ее сострадание бесполезно, ее любовь к ближним постоянно терпела крушение, сталкиваясь с этой тупой покорностью нищете. Она махнула рукой, в ее жесте было отчаяние и снисходительность.

— Полно, дядя, они страдают, ведь им нужно есть.

Она снова подозвала Кюша, чтобы по обыкновению дать ему хлеба и сорок су. Он попятился и наконец сказал:

— Положите на пол и отойдите… Я подниму.

Ей пришлось повиноваться. Он осторожно подошел, продолжая следить за ней взглядом. Потом, схватив сорок су и хлеб, умчался, мелькая голыми пятками.

— Дикарь! — воскликнул Шанто. — Вот увидишь, как-нибудь ночью он придет и передушит нас всех… Он и эта дочь каторжника — одного поля ягоды, готов руку дать на отсечение, это она на днях украла мой шейный платок.

Он имел в виду маленькую Турмаль, деда которой, как и отца, посадили в тюрьму. На скамье остались теперь только она да пьяная, осоловевшая дочь Пруана. Девочка встала и, словно не слыша обвинения в краже, начала ныть:

— Сжальтесь, добрая барышня… Мы остались только вдвоем с матерью, каждый вечер приходят жандармы и избивают нас, на мне живого места нет, мама помирает… Ох, добрая барышня, дайте денег, крепкого бульона и хорошего вина…

Шанто, возмущенный этим враньем, ерзал в кресле. Но Полина готова была отдать последнюю рубашку.

— Замолчи, — тихо сказала она. — Ты получила бы больше, если бы меньше болтала… Посиди, я пойду соберу для тебя корзинку.

Вернувшись со старой корзиной из-под рыбы, куда она положила хлеб, два литра вина и мясо, Полина застала на террасе еще одну посетительницу, маленькую Гонен с дочкой, которой уже был год восемь месяцев. Шестнадцатилетняя мать выглядела такой хрупкой, такой недоразвившейся, что казалась старшей сестрой, которая вышла погулять с младшей. Хотя ей было тяжело носить девочку, она все-таки притащила ее, зная, что барышня обожает детей и ни в чем не может отказать им.

— Бог мой! Какая толстушка! — воскликнула Полина, беря ребенка на руки. — И подумать только, ведь она всего на два месяца старше нашего Поля.

Невольно она с грустью взглянула на малыша, который продолжал спать на одеяле. Эта девушка-мать, которая родила так рано, счастливица. Ведь ее дочь такая толстушка. Однако маленькая Гонен стала жаловаться на свою судьбу:

— Если бы вы только знали, барышня, как много она ест! У меня нет белья, не во что ее одеть… К тому же с той поры как отец умер, мама и ее любовник изводят меня. Они обращаются со мной, как с последней из последних, говорят, что когда девушка гуляет, надо приносить деньги в дом, а не сидеть на шее у родных.

Действительно, как-то утром старого калеку, отца Гонена, нашли мертвым в ящике из-под угля, все тело его было в кровоподтеках, чуть было не вмешалась полиция. Теперь его жена и любовник задумали удушить и эту девчушку, ставшую обузой, так как она требовала свою порцию супа.

— Бедная крошка! — тихо сказала Полина. — Я выберу время и непременно свяжу ей чулочки… Ты должна приносить ее почаще, у нас всегда найдется молоко, можно покормить ее кашкой… Я зайду к твоей матери, припугну ее, раз она продолжает угрожать тебе.

Маленькая Гонен снова взяла на руки дочку, а Полина пошла собирать для нее сверток. Молодая мамаша села, неловко держа младенца на коленях, словно девочка, играющая в куклы. В ее светлых глазах навсегда застыло изумление от того, что она родила ребенка. Хотя она сама выкормила девочку, но когда укачивала ее, прижимая к своей плоской груди, ей казалось, что она вот-вот ее уронит. Как-то она положила свою малютку у края дороги на кучу булыжника и начала швыряться камнями с дочерью Пруана, барышня сильно отругала ее за это.

На террасу вошел аббат Ортер.

— А вот и господин Лазар с доктором, — возвестил он.

В ту же минуту послышался шум подъезжавшего экипажа, пока кучер Мартен, бывший матрос с деревянной ногой, ставил лошадь на конюшню, Казенов вошел со двора, крича на ходу:

— Я привез вам молодца, который, кажется, не ночевал дома. Вы не оторвете ему голову?

Лазар шел следом за ним, губы его кривила слабая усмешка. Он постарел, плечи ссутулились, лицо было землистого цвета, словно его подтачивал какой-то тайный недуг. Он, по-видимому, собирался объяснить причину своего опоздания, но в это время на втором этаже с силой захлопнулось полуоткрытое окно.

— Луиза еще не готова. Она сейчас спустится, — вмешалась Полина.

Все переглянулись, наступило замешательство, — это с раздражением закрытое окно предвещало ссору. Лазар сделал было шаг по направлению к лестнице, но остановился, предпочитая выждать. Он поцеловал отца и маленького Поля, потом, пытаясь скрыть свое беспокойство, недовольным тоном сказал Полине:

— Избавь нас поскорее от этих паразитов. Ведь ты знаешь, я терпеть не могу, когда они вертятся под ногами.

Он говорил о трех девчушках, еще сидевших на скамье. Полина поспешила завязать сверток для маленькой Гонен.

— Теперь ступайте, — сказала Полина. — Проводите свою подругу, чтобы она снова не упала… А ты будь поосторожней со своей крошкой. Не забывай ее на дороге.

Когда они наконец собрались уходить, Лазар решил осмотреть корзину маленькой Турмаль. В ней оказался украденный ею старый кофейник, валявшийся в углу. Их стали выпроваживать, пьяная девушка шла шатаясь, подруги поддерживали ее.

— Что за народ! — воскликнул кюре, садясь рядом с Шанто. — Поистине господь отступился от них. После первого же причастия эти негодяйки рожают детей, пьют и воруют, как их отцы и матери… Да, я правильно предсказал все бедствия, которые обрушились на них.

— Скажите-ка, дружок, — насмешливо спросил Лазара доктор, — вы намерены восстановить ваши знаменитые волнорезы?

Лазар только отмахнулся. Напоминание о проигранном сражении с морем раздражало его.

— Я?! — воскликнул он. — Если даже вода дойдет до нас, я и пальцем не пошевельну… Нет уж, извините! Я был чересчур глуп. Это больше не повторится. Ведь на моих глазах эти негодяи плясали в день катастрофы!.. Я даже подозреваю, что они нарочно подпилили балки вечером, накануне прилива, просто невероятно, чтобы такое сооружение могло рухнуть.

Он пытался спасти свою репутацию строителя. Потом, указывая рукой на Бонвиль, добавил:

— Пусть подыхают! Я тоже пущусь в пляс!

— Не притворяйся таким злым, — с присущим ей спокойствием сказала Полина. — Только бедняки имеют право быть злыми. Тебе все-таки придется восстановить волнорезы.

Но Лазар уже успокоился, словно выдохся от этой вспышки гнева.

— О нет! — тихо сказал он. — Мне это осточертело… Пожалуй, ты права, все это пустяки, не стоит выходить из себя. Потонут рыбаки или нет, какое мне до этого дело?

Снова наступило молчание. Шанто поднял голову, чтобы подставить сыну щеку для поцелуя, и опять погрузился в свою мучительную неподвижность. Кюре крутил большими пальцами, доктор шагал по террасе, заложив руки за спину. Все смотрели на маленького спящего Поля, но Полина защищала его даже от ласк отца, боясь, как бы его не разбудили. Едва мужчины вошли, она стала просить их, чтобы они говорили тише и не топали ногами. Она даже пригрозила плеткой Лулу, который продолжал рычать, слыша, как ведут лошадь в конюшню.

— Думаешь, он замолчит! — сказал Лазар. — Он еще час будет нас оглушать… Никогда я не видел такого мерзкого пса. Только шевельнешься, это уж беспокоит его, даже не поймешь, твой ли это пес, до того он поглощен собственной персоной. Этот гнусный зверь только тем я хорош, что заставляет нас с сожалением вспоминать о бедном Матье.

— Сколько лет Минуш? — спросил Казенов. — С той поры как я у вас бываю, она всегда здесь.

— Ей уже пошел семнадцатый год, — ответила Полина, — но это ничуть не отражается на ее поведении.

Минуш, которая заканчивала свой туалет на подоконнике столовой, сразу же подняла голову, едва доктор произнес ее имя. Она на минуту застыла, держа лапку в воздухе и греясь на солнышке, ее живот казался застегнутым на два ряда пуговиц, а потом опять принялась осторожно вылизывать себя.

— О! у нее отличный слух! — продолжала молодая девушка. — Но, по-моему, она стала хуже видеть, что, однако, не мешает ей развратничать… Представьте, только неделю назад пришлось утопить семерых котят. Она так плодовита, что просто диву даешься. Если бы все котята, которых она принесла за шестнадцать лет, остались в живых, они заполонили бы весь Бонвиль… Во вторник она снова исчезла, видите, как моется, вернулась только сегодня утром после того, как три дня и три ночи безобразничала.

Весело и непринужденно, без тени смущения Полина рассказывала о любовных похождениях Минуш.

— Это такая чистюля, она так изнежена, что даже на улицу не выходит в сырую погоду и в то же время четыре раза в год валяется в грязи во всех канавах! Только вчера я видела ее на ограде с громадным котом, они били по воздуху вздыбленными хвостами, а потом надавали друг другу пощечин и с яростным мяуканьем свалились в лужу. Вот она и вернулась после гулянки с разорванным ухом и залепленной грязью спиной. К тому же это на редкость плохая мать. После того как уносят ее котят, она продолжает вылизывать себя, как в молодости, ничуть не заботясь о своем огромном потомстве, а через некоторое время опять отправляется нагуливать новых котят.

— По крайней мере она чистоплотна, — вставил аббат Ортер, наблюдавший, как Минуш старательно вылизывает себя. — А здешние распутницы и помыться-то не считают нужным!

Шанто, устремив глаза на кошку, охал все громче, то были непрерывные, непроизвольные стоны, которых он даже не замечал.

— Боли усилились? — спросил доктор.

— Что? Почему? — произнес Шанто, словно его разбудили. — А! это потому, что я слишком громко вздыхаю… Да, сегодня очень больно. Я думал, на солнце станет лучше, но мне так же трудно дышать, и все суставы до одного горят, точно в огне.

Казенов осмотрел его руки. Все вздрогнули при виде этих жалких, изуродованных обрубков. Священник изрек еще одну мудрую мысль:

— Такими руками неудобно играть в шашки… Теперь вы и этого развлечения лишились.

— Будьте умеренны в еде, — посоветовал доктор. — Локоть сильно воспален, изъязвление распространяется.

— Что еще нужно делать? — с отчаянием воскликнул Шанто. — Вино для меня меряют наперстками, мясо взвешивают, может, я должен совсем отказаться от еды? Поистине это не жизнь… Если бы я еще ел сам, но возможно ли это с такими культями вместо рук? Полина кормит меня и прекрасно знает, что я не позволяю себе ничего лишнего.

Девушка усмехнулась.

— Неправда, неправда, вчера ты слишком много ел… В этом я виновата, я не могу отказать, когда вижу, какой ты лакомка, не хочу огорчать тебя.

Все сделали вид, что им весело, и стали подтрунивать над Шанто, над пиршествами, которые он до сих пор устраивает. Но голоса их дрожали от сострадания к этому подобию человека, который жил лишь для того, чтобы мучиться. Он снова принял свое обычное положение, откинулся вправо, а руки сложил на коленях.

— Сегодня, например, у нас будет утка на вертеле… — Она осеклась и спросила: — Кстати, вы не встретили Веронику, когда проезжали через Вершмон?

И она рассказала, что служанка исчезла. Ни Лазар, ни доктор не видели ее. Все были изумлены причудами старухи и под конец стали подшучивать над ней: забавно будет, если к ее приходу все уже сядут за стол, полюбуемся выражением ее лица.

— Покидаю вас, так как я теперь за кухарку, — весело заявила Полина. — Если у меня, не приведи бог, подгорит жаркое или я подам недожаренную утку, дядя даст мне неделю срока и прогонит со двора!

Аббат Ортер расхохотался, даже доктора позабавила эта шутка. Вдруг послышался громкий стук поднятого шпингалета, и окно второго этажа с шумом распахнулось. Луиза не выглянула из него, она только крикнула резким голосом:

— Лазар, иди наверх!

Лазар протестующе махнул рукой, словно отказываясь явиться на зов, сделанный таким тоном. Полина, желая избежать скандала при посторонних, умоляюще взглянула на него. Он вошел в дом, а Полина еще немного задержалась на террасе, чтобы сгладить неловкость. Наступило молчание, все в замешательстве смотрели на море. Косые лучи солнца освещали его, словно покрывая золотой пеленой, на легких волнах вспыхивали язычки голубого пламени. Горизонт стал нежно-сиреневым. Ясный день угасал в торжественной тишине, а вдали расстилалось бесконечное небо, сливаясь с бесконечным морем, ни единого облачка, ни единого паруса.

— Ну, разумеется, — отважилась сказать Полина с улыбкой, — раз он не ночевал дома, нужно его отчитать.

Казенов взглянул на нее, и на губах его появилась усмешка, напомнившая Полине о прозорливости доктора. Ведь он предсказывал, что Полина делает не больно хороший подарок Лазару и Луизе, отдавая их друг другу. Она поспешила на кухню.

— Ну вот! Я вас покидаю, постарайтесь развлечься… А ты, дядя, позови меня, как только Поль проснется.

На кухне она помешала рагу, приготовила вертел для утки и стала в досаде греметь кастрюлями. Сверху до нее доносились голоса Луизы и Лазара, звучавшие все громче. Полина была в отчаянии, думая о том, что их слышно на террасе. Право же, глупо так кричать, словно они глухие, чтобы все знали об их размолвках. Она не хотела подниматься наверх: во-первых, у нее еще не готов обед, а во-вторых, ей было неловко идти туда, к ним в спальню. Обычно она мирила их внизу. На минуту она зашла в столовую и начала громко расставлять приборы. Но сцена продолжалась, Полина не могла вынести мысли, что они причиняют друг другу страдание, она поднялась, побуждаемая действенной любовью к близким, благодаря которой счастье окружающих стало ее личным счастьем.

— Мои дорогие дети, — сказала Полина, входя к ним без стука, — вы, конечно, можете сказать, что это не мое дело, но вы кричите чересчур громко. Неразумно так волноваться и приводить в уныние весь дом.

Полина прежде всего закрыла окно, оставленное Луизой полуоткрытым. К счастью, доктора и кюре на террасе не оказалось. Она мельком взглянула вниз и увидела лишь погруженного в раздумье Шанто, а рядом спящего малютку Поля.

— Снизу вас так слышно, словно вы в столовой, — продолжала она. — Ну что еще случилось?

Оба были разгорячены и продолжали ссориться, точно не замечая ее. Полина стояла неподвижно, охваченная неловкостью в этой супружеской спальне. Желтый кретон с зелеными разводами, красный коврик, старую мебель красного дерева заменили портьеры из плотного сукна и модная обстановка, соответствующая вкусу изящной женщины, в комнате ничего больше не оставалось от покойной матери, с туалета, на котором валялись мокрые полотенца, распространялся аромат гелиотропа. От этого запаха Полина начала задыхаться, невольно она окинула взглядом комнату, где каждая вещь свидетельствовала об интимной жизни супругов. Хотя она в конце концов согласилась жить с ними и сердечная боль ее с каждым днем все больше утихала, хотя теперь она могла спать спокойно, сознавая, что они, возможно, лежат в объятиях друг друга, ей еще никогда не приходилось бывать в этой интимной обстановке, в спальне супругов, видеть беспорядочно брошенную одежду и уже приготовленную на ночь постель. Снова ее охватила дрожь, дрожь былой ревности.

— Можно ли так терзать друг друга, — тихо сказала она, — почему вы не хотите вести себя разумно?

— Нет, — воскликнула Луиза, — в конце концов мне это надоело!.. Думаешь, он способен признать свою вину? Как бы не так! Я только сказала ему, что мы все беспокоились из-за того, что он вчера не приехал, а он набросился на меня, как зверь, стал упрекать меня, что я испортила ему жизнь, даже угрожал уехать в Америку!

Взбешенный Лазар прервал ее:

— Лжешь! Если бы ты мягко упрекнула меня за опоздание, я обнял бы тебя, и все было бы забыто. Но ты первая стала обвинять меня, утверждая, что из-за меня влачишь жалкое существование. Да, это ты угрожала, что утопишься, если я буду по-прежнему отравлять тебе жизнь.

Они продолжали кричать, перебивая друг друга, изливали без утайки злобу, накопившуюся во время столкновений, происходивших по малейшему поводу. Ссора начиналась с поддразниваний, с колкостей и мало-помалу перерастала в острое чувство неприязни, которое отравляло им потом весь день. Луиза, такая нежная и кроткая с виду, начинала злиться, как только Лазар посягал на ее удовольствия. Она злилась, как кошка, и, ластясь к окружающим, в любую минуту готова была выпустить коготки. Для Лазара, несмотря на его безразличие ко всему, ссоры эти являлись как бы встряской, которая выводила его из состояния мучительной тоски, и он частенько злоупотреблял этим развлечением.

Между тем Полина слушала их. Она страдала больше, чем они: такая любовь не умещалась в сознании. Почему они не жалеют друг друга, не щадят? Почему не пытаются приспособиться друг к другу, смириться, раз должны жить вместе? Ей казалось, так просто обрести счастье в повседневной жизни, в бережном отношении к близким. Сердце ее обливалось кровью, она всегда считала этот брак делом своих рук, она хотела, чтобы он был счастливым, прочным, это по крайней мере было бы наградой за ее жертву, давало бы уверенность, что она поступила правильно.

— Я не упрекаю тебя в том, что ты растрачиваешь мое состояние, — продолжала Луиза.

— Только этого не хватало! — воскликнул Лазар. — Ведь я не виноват, что меня обобрали.

— Обирают только простофиль, которые позволяют опустошать свои карманы… Вот почему мы получаем каких-то жалких четыре или пять тысяч франков ренты, на которые можно жить только в этой дыре. Если бы не Полина, наш ребенок остался бы нищим, я знаю, что ты с твоими гениальными выдумками промотаешь и остальное, ведь все твои затеи проваливаются одна за другой.

— Ну, ну, продолжай, вчера я уже наслушался любезностей от твоего отца. Я догадался, что это ты ему написала. Поэтому я и бросил дело с удобрениями, которое наверняка дало бы сто процентов прибыли. Не только тебе, но и мне это опротивело. Будь я проклят, черт побери, если я хоть пальцем шевельну!.. Мы будем жить здесь.

— Прелестное существование для женщины моего возраста, не правда ли? Пойти некуда, к себе пригласить некого, всегда перед тобой это дурацкое море, которое нагоняет еще большую тоску… Ах! если бы я только знала, если бы я знала!

— А мне, думаешь, здесь весело?.. Не будь я женат, я мог бы уехать в далекие края, попытать счастья. Десятки раз мне хотелось это сделать. Но теперь все кончено, теперь я прикован к этой дыре, где мне остается лишь одно — спать без просыпу… Ты меня доконала, я это прекрасно понимаю.

— Я тебя доконала, я!.. Разве я тебя заставила жениться на себе? Ты же видел, что мы не созданы друг для друга! Только по твоей вине жизнь наша не удалась.

— Да, верно, жизнь наша не удалась, и ты делаешь все, чтобы она с каждым днем становилась несноснее.

Хотя Полина дала себе слово не вмешиваться, она, дрожа от гнева, прервала их:

— Замолчите, несчастные!.. Право, вы понапрасну губите свою жизнь, которая могла бы быть такой чудесной. Зачем вы раздражаете друг друга, зачем говорите такие гадости? Ведь это непоправимо, потом вы сами же будете страдать… Нет, нет, замолчите, я не желаю, чтобы это продолжалось!

Луиза, рыдая, упала на стул, а взволнованный Лазар стал большими шагами ходить по комнате.

— Слезы ни к чему, дорогая, — продолжала Полина. — Поистине ты очень нетерпима, во многом ты сама виновата… А ты, мой бедный друг, можно ли так грубо обращаться с ней? Это отвратительно, а я думала, что у тебя доброе сердце… Да, да, вы большие дети, и оба одинаково виноваты, вы не знаете, что еще придумать, только бы мучить друг друга. Но я не желаю, слышите, не желаю видеть грустные лица… Сейчас же поцелуйтесь!

Она пыталась смеяться, она уже не ощущала недавнего трепета, который так беспокоил ее. В ней осталось лишь сострадание, она искренне хотела, чтобы они поцеловались у нее на глазах, убедиться, что ссора окончена.

— Поцеловать его? Нет, ни за что! — сказала Луиза. — Он наговорил мне слишком много дерзостей.

— Никогда! — воскликнул Лазар.

Полина от души расхохоталась.

— Ну, хватит дуться. Ведь вы знаете, что я великая упрямица… Обед подгорает, гости ждут… Я подтолкну тебя, Лазар, если ты откажешься повиноваться. Ну-ка, становись перед Луизой на колени. Обними ее, так, так, покрепче!

Полина заставила их обняться и весело, с торжествующим видом смотрела, как они целуются. Ни тени досады не промелькнуло в глубине ее ясных глаз. Огонь радости горел в ней ярким пламенем, возвышая ее над ними. Лазар, снедаемый угрызениями совести, обнимал Луизу, а она, в матине, с обнаженными руками и шеей, отвечала на его ласки, рыдая еще сильнее.

— Сами видите, это лучше, чем ссориться. Я убегаю, вы уже не нуждаетесь во мне.

Распахнув дверь, она громко захлопнула ее, и позади остался этот приют любви с приготовленной на ночь постелью, разбросанной одеждой и запахом гелиотропа, который теперь умилял ее, он казался ей союзником, он поможет супругам окончательно помириться.

Внизу, на кухне, Полина стала напевать, помешивая рагу. Она подбросила хворосту в печку, подняла вертел с уткой и опытным глазом окинула жаркое. Стряпня забавляла Полину, она надела большой белый фартук и была счастлива, что может накормить всех, что не гнушается черной работой, что близкие будут обязаны ей сегодня и своим весельем, и своим здоровьем. Теперь, когда благодаря ей Лазар и Луиза помирились, она мечтала устроить для них праздничный обед, что-нибудь очень вкусное, пусть только едят с аппетитом и улыбаются за столом.

Тут она вспомнила о дяде и племяннике, выбежала на террасу и была очень удивлена при виде Лазара, сидевшего подле ребенка.

— Как! — воскликнула она. — Ты уже здесь?

Лазар лишь кивнул головой, им снова овладело равнодушие, усталость, плечи его ссутулились, руки повисли как плети. Полина с тревогой спросила:

— Надеюсь, вы не принялись за старое, как только я вышла?

— Нет, нет, — сказал он наконец. — Луиза одевается и скоро придет. Мы простили друг друга. Но надолго ли? Завтра произойдет какая-нибудь новая история, и так ежедневно, ежечасно! Разве можно переломить себя, разве можно что-либо изменить?

Полина стала серьезной, в глазах ее появилась печаль, и она опустила их. Он прав, она предвидела череду одинаковых, однообразных дней, непрерывно возникающие ссоры, которые ей придется улаживать. Да и она сама не была уверена в том, что окончательно исцелилась, что никогда не поддастся своей неистовой ревности. Ах! все повторяется, и эти повседневные невзгоды тоже! Но Полина тут же подняла глаза, ведь она привыкла преодолевать себя. Посмотрим, кто скорее устанет — они ссориться или она мирить их. Эта мысль развеселила ее, и она, смеясь, поделилась ею с Лазаром. Она останется без дела, если в доме наступит мир! Ей станет скучно, нужно же лечить какие-нибудь болячки.

— Где доктор и аббат? — спросила Полина, удивленная их отсутствием.

— Вероятно, они на огороде, — ответил Шанто. — Аббат хотел показать доктору наши груши.

Полина собралась было выйти, но взгляд ее упал на маленького Поля.

— Вот мы и проснулись! — воскликнула она. — Смотри, он уже бегает!

И правда, Поль, встав на коленки, начал ползать по красному одеялу, он убегал на четвереньках, озираясь. Но не успел он добраться до кучи песка, как споткнулся о складку одеяла и, покачнувшись, опрокинулся на спинку, платьице его задралось, а ножки и ручки болтались в воздухе. Розовое обнаженное тельце барахталось на фоне красного одеяла и походило на расцветший пион.

— Хорош! Показывает нам все свое достояние, — весело продолжала Полина. — Погодите, сейчас увидите, как он стал ходить со вчерашнего дня.

Она опустилась на колени подле малыша и попыталась поставить его на ноги. Он развивался как бы нехотя, даже отстал для своего возраста, одно время боялись, что у него будут слабые ножки и он не скоро научится ходить. Поэтому вся семья была в восхищении, глядя, как он делает первые шаги, хватаясь ручонками за воздух и падая при малейшем препятствии.

— Ну, брось баловаться! — твердила Полина. — Докажи нам, что ты мужчина… Так, держись крепче, иди обними папу, а потом обнимешь деда.

Повернув осунувшееся от острой боли лицо, Шанто наблюдал за внуком. Несмотря на свое подавленное настроение Лазар тоже принял участие в игре.

— Иди сюда, — сказал он ребенку.

— Да не так! Протяни ему руки, — объяснила Полина. — А то он боится, он должен заранее знать, где упадет… Ну-ка, мое сокровище, смелее!

Нужно было сделать три шага. Раздались возгласы умиления, всех охватил безмерный восторг, когда Поль прошел это небольшое расстояние, раскачиваясь, как неуверенный в себе канатоходец. Он рухнул в объятия отца, который поцеловал его в реденькие волосенки, и он смеялся захлебывающимся, восхитительным смехом, как все маленькие дети, широко открывая рот, влажный и яркий, как роза. Крестная хотела заставить его говорить, но язык мальчугана явно отставал от ног, он издавал лишь гортанные крики, в которых одни только родные могли разобрать слова ‘папа’ и ‘мама’.

— Это еще не все, — сказала Полина, — он обещал обнять деда… Ну как? На этот раз предстоит целое путешествие!

По меньшей мере восемь шагов отделяли стул Лазара от кресла Шанто. Никогда Поль еще не пускался в такое далекое странствие. Это было серьезное испытание. — Полина стала на пути, чтобы предупредить беду. Минуты две пришлось убеждать малыша, наконец он двинулся, растерянно размахивая ручонками. Один миг Полине казалось, что придется его подхватить. Но он ринулся вперед, как положено смелому мужчине, и уткнулся в колени деда. Раздались крики ‘браво’.

— Видели вы, как он бросился?.. Да, он молодец, наверняка будет храбрым малым.

Теперь его заставили раз десять проделать этот путь. Он уже бесстрашно кидался вперед по первому зову, переходил от деда к отцу и потом снова возвращался к деду, громко смеясь, очень довольный этой игрой, вот-вот готовый упасть, словно земля дрожала под его ногами.

— Еще раз к папе! — крикнула Полина.

Лазар начал уставать: дети, и даже его собственный ребенок, быстро надоедали ему. Видя сына таким веселым и окрепшим, Лазар подумал, что это маленькое существо переживет его, вероятно, закроет ему глаза, и тут несчастного охватила дрожь и начал душить страх. С тех пор как он решил прозябать в Бонвиле, его беспокоило лишь одно: он, конечно, умрет в комнате, где умерла его мать. Он ни разу не поднимался по лестнице, не подумав, что когда-нибудь неизбежно его гроб пронесут здесь. Коридор в одном месте сужался, поворот был трудный, и Лазар беспокоился, удастся ли людям пройти с гробом. По мере того как шли годы и Лазару оставалось жить все меньше и меньше, мысль о смерти ускоряла распад его существа, уничтожая остатки мужества. Он конченый, бесполезный человек, говорил про себя Лазар. ‘К чему барахтаться?’ — спрашивал он, опустошенный бездействием и скукой.

— Еще раз к дедушке! — кричала Полина.

Шанто даже не мог протянуть руку, чтобы подхватить маленького Поля. Тщетно он раздвигал колени, хрупкие пальчики, которые цеплялись за его брюки, причиняли ему нестерпимую боль, и он испускал протяжные стоны. Малыш, живя рядом, уже привык к вечным стонам старика, вероятно, в его едва пробудившемся сознании сложилось представление, что все дедушки так кряхтят. Но сегодня, когда Поль уткнулся в колени деда, вскинул головку и увидел старика при ярком дневном свете, он перестал смеяться. Обезображенные руки Шанто напоминали чудовищные обрубки, красное лицо, изборожденное глубокими складками, искаженное страданием, было слегка повернуто вправо, а все тело в буграх и изломах напоминало разбитую и плохо склеенную каменную статую святого. Поль с удивлением смотрел на деда, который казался таким старым и больным при ярком солнечном свете.

— Еще раз! еще раз! — кричала Полина.

Излучая радость и здоровье, она непрерывно толкала ребенка от одного к другому, — от погруженного в свои страдания деда к отцу, которого терзал страх перед грядущим.

— Может, он вырастет не таким бестолковым, как его предки, — неожиданно сказала Полина. — Он не станет обвинять химию в том, будто она исковеркала его жизнь, и будет любить жизнь невзирая на то, что когда-нибудь придется умереть.

Лазар смущенно рассмеялся.

— Едва ли! — ответил он. — У него будет подагра, как у папы, а нервы еще хуже, чем у меня… Погляди, какой он слабый! Это закон вырождения.

— Что за вздор! — воскликнула Полина. — Я сама буду воспитывать его, и увидишь, какого мужчину я из него сделаю!

Наступило молчание, она снова взяла ребенка на руки и обняла его с материнской нежностью.

— Почему ты не выходишь замуж, если так любишь детей? — спросил Лазар.

Она застыла в изумлении.

— Но ведь у меня есть ребенок! Разве ты не отдал его мне?.. Выйти замуж? Вот еще, ни за что на свете!

Полина убаюкивала маленького Поля, звонко смеясь, и шутливо уверяла, что кузен обратил ее в свою веру: она поклоняется великому святому Шопенгауэру и хочет остаться старой девой, чтобы трудиться во имя всеобщего освобождения. И действительно, она была олицетворением самоотверженности, любви к окружающим, доброты, изливаемой на несчастное заблудшее человечество. Солнце садилось в необъятное море, с побледневшего неба струился покой, а бесконечные просторы воды, неба и воздуха навевали сладостное умиление, которое всегда охватывает на закате прекрасного дня. Только маленький парус искоркой вспыхивал вдали, вскоре и она погасла, когда солнце скрылось за прямой и четкой линией горизонта. На неподвижную морскую гладь стали медленно спускаться сумерки. Бодрая и веселая Полина продолжала укачивать маленького Поля посреди террасы, залитой голубоватым призрачным светом, стоя между подавленным Лазаром и охающим дядей. Она отрешилась от себя, отдала все, что у нее было, но в ее звонком смехе слышалось счастье.

Появилась Луиза, на ней было кокетливое платье из серого шелка.

— Сегодня не будет обеда? — спросила она.

— У меня все готово, — ответила Полина. — Не пойму, что это они так замешкались в саду.

В эту минуту вошел аббат Ортер, он был очень взволнован. Его стали встревоженно расспрашивать, что случилось, и, помедлив немного, тщетно пытаясь найти слова, которые смягчили бы удар, он сказал:

— Только что мы нашли бедняжку Веронику, она повесилась в саду, на грушевом дереве.

Раздались возгласы изумления и ужаса, все побледнели от пронесшегося дуновения смерти.

— Но почему она пошла на это? — воскликнула Полина. — Не было никаких причин, она даже начала готовить обед… Боже мой! Уж не потому ли, что я сделала ей замечание? Ведь я сказала, что она переплатила за утку десять су!

Вскоре пришел доктор Казенов. Целых четверть часа он тщетно пытался привести в чувство Веронику, которую с помощью Мартена перенесли в сарай. Разве можно что-нибудь понять, когда речь идет об этих сумасбродках, старых служанках! Она никак не могла примириться со смертью хозяйки.

— Вероятно, она недолго страдала, — сказал он. — Она повесилась на шнурке от фартука.

Лазар и Луиза, похолодев от страха, молчали. А Шанто, выслушав все, вдруг возмутился при мысли, что долгожданный обед под угрозой. И этот несчастный, лишенный рук и ног, которого приходилось укладывать спать и кормить, как младенца, это жалкое подобие человека, чья жизнь сводилась лишь к тому, что он орал от боли, воскликнул, охваченный яростным негодованием:

— Ну можно ли быть такой дурехой? Подумайте только — лишить себя жизни!

Двенадцатый роман серии ‘Ругон-Маккары’ ‘Радость жизни’ печатался в виде фельетонов в конце 1883 года в газете ‘Жиль Блас’, а в феврале 1884 года вышел отдельной книгой у издателя Шарпантье.

Замысел этого произведения вынашивался несколько лет, роман должен был выйти вслед за ‘Нана’, но работа над ним затянулась. В декабре 1883 года содержание нового романа Золя стало через Доде известно Эдмону Гонкуру, который в то время готовил к печати свой роман ‘Шери’ (вышел в 1884 году) и был обеспокоен совпадением темы физического созревания девушки в своем произведении и в произведении Золя. Это послужило поводом к обмену письмами между обоими писателями. Напомнив Гонкуру, что не имел случая познакомиться с его рукописью, Золя разъяснял, что речь идет лишь об одном побочном эпизоде, но отнюдь не о главной теме романа ‘Радость жизни’.

‘Очень рад, друг мой, что вы вспомнили, и хочу еще добавить, что план ‘Радости жизни’ определился еще раньше, чем план ‘Дамского счастья’. Я отложил его потому, что хотел влить в это произведение много личного, касающегося меня и моих близких, а после недавно постигшего меня удара — потери моей матери — я не находил в себе мужества писать об этом. Ради бога! Не думайте, что моя книга может повредить успеху вашей. Вы увидите, что у меня вовсе не было намерения написать исследование о молодой девушке. Я совершенно уверен, что между нашими романами нет никаких точек соприкосновения’ (письмо к Э. Гонкуру от 15 декабря 1883 года).

Мать Золя умерла в Медане в 1880 году от болезни сердца. Наблюдения над больной, некоторые сопутствующие обстоятельства, сложившиеся в это время в семье писателя взаимоотношения послужили эмоциональной основой и материалом для главы VI романа, описывающей болезнь и смерть г-жи Шанто. Вошли в книгу и другие личные воспоминания и подробности домашней жизни писателя.

Золя долго колебался в выборе названия для нового произведения: ‘Юдоль скорби’, ‘Чаяние небытия’, ‘Старый циник’, ‘Мрачная смерть’, ‘Муки бытия’, ‘Бренность мира’, ‘Священный покой небытия’, ‘Печальный мир’, — наконец остановился на ‘Радости жизни’.

Написанию романа, как обычно, предшествовало усиленное собирание материалов, а также изучение литературы по затронутым в романе философским и научным вопросам: Золя читает Платона, Спинозу, в особенности Шопенгауэра, а также ‘Химию’ Вюртца, ‘Биологическую физику’ Гаваре, ‘Трактат о ботанике’ Байона. С целью научной документации романа, в частности описания подагры старика Шанто, были использованы медицинские источники: ‘Описательная анатомия’ Крювелье и Саппе, а также ‘Трактат о физиологии’ Лонге.

Золя обратился к знаменитому в то время натуралисту Эдмону Перрье за консультацией по вопросу о промышленном использовании морских водорослей. Ученый, хорошо знавший нормандское побережье, основавший лабораторию неподалеку от тех мест, где протекает действие ‘Радости жизни’, ответил Золя обстоятельным письмом, в котором одобрил его замысел:

‘Эта мысль, как мне представляется, вполне соответствует современным тенденциям в химии и вашим весьма интересным посылкам’.

На подготовительном этапе работы над романом Золя делал многочисленные заметки медицинского и технического характера (о родах, о водянке, о подагре, об устройстве волнорезов и свай), а также зарисовки и чертежи сооружений, описанных в ‘Радости жизни’.

Роман ‘Радость жизни’ вызвал многочисленные отклики во французской прессе, по большей части недоброжелательные. Значительная часть критиков, не проявив интереса к философской проблеме книги, обрушилась на ее частности, воспринятые в свете общих теорий натурализма. Особенное негодование вызвали страницы, описывающие наступление биологической зрелости у Полины и роды Луизы.

Влиятельный критик Франсиск Сарсе, враждебно настроенный по отношению к Золя, счел неудачной попытку главы натуралистической школы создать философский роман. 10 марта 1885 года Сарсе писал в газете ‘Ле Дизновьем сьекль’ (‘Le XIX siecle’):

»Радость жизни’ — это ‘Кандид’, перенесенный в наше время и истолкованный по натуралистическому методу там, где Вольтер скользит легким пером и как будто играет скупым сюжетом, Золя углубляется, топчется на месте с грузным безразличием и пачкает себя и читателя каплями крови и гноя, брызжущими из всех этих нечистот…’ Высоко оценив образ Полины, критик сожалеет, что Золя и здесь ‘утратил чувство меры’ и не удержался от натуралистических подробностей, и в заключение спрашивает: ‘Что за нужда нам читать в романе страницу, вырванную из учебника патологии?’

В ином свете увидели натуралистические крайности романа критики, по взглядам близкие Золя. Так, Луи Депре (газета ‘Ле Мо д’Ордр’) 14 марта 1884 года писал:

‘Старая идея первородного греха дает себя знать у всех романистов-спиритуалистов. Они прячут факты, присущие природе, под сентиментальным покровом страстей, тогда как писатель научного направления, который не столь мелочно смотрит на мир и любит жизнь во всех ее проявлениях, щедро раскрывает тайны плоти. Я знаю мало сцен столь же патетичных и вместе с тем целомудренных, как роды Луизы’.

Сам Золя, осыпаемый обвинениями в безнравственности и грубости, вынужден был отстаивать прежде всего не философскую, а физиологическую сторону романа. Позднее он оправдывался в письме к редактору газеты ‘Фигаро’:

‘Я неоднократно заявлял, что не понимаю, почему считается постыдным изображать в искусстве акт деторождения. Я настаиваю на праве говорить об этом свободно, просто как о великом акте, творящем жизнь, и я спрашиваю: где вы нашли в моих книгах страницы, побуждающие к распутству? Так и с описанием родов, в котором вы меня упрекаете: я вижу здесь драму, столь же захватывающую, как драма смерти. В нашей литературе есть сотни знаменитых сцен смерти. Я дал себе слово нарисовать три картины родов: преступные тайные роды Адели в ‘Накипи’, трагические роды Луизы в ‘Радости жизни’ и недавно в ‘Земле’ я дал веселые роды Лизы — рождение на свет среди взрывов смеха. Те, кто говорят, что я мараю материнство, ничего не поняли в моих намерениях’.

Следует отметить, что сцена родов Луизы действительно удалась Золя. Этот эпизод привлек внимание В. И. Ленина, который использовал его в статье ‘Пророческие слова’. Сравнивая революцию с актом родов, Ленин пишет: ‘Возьмем описание акта родов в литературе, — те описания, когда целью авторов было правдивое восстановление всей тяжести, всех мук, всех ужасов этого акта, например, Эмиль Золя ‘La joie de vivre’ (‘Радость жизни’) или ‘Записки врача’ Вересаева’. И далее: ‘Но согласился ли бы кто-нибудь признать человеком такого ‘индивида’, который видел бы только это в любви, в ее последствиях, в превращении женщины в мать?’ [В. И. Ленин. Сочинения, изд. IV, т. 27, стр. 459.]

Среди первых критиков ‘Радости жизни’ нашлись и такие, которые стремились проникнуть в сущность замысла автора. Так, Поль Алексис писал в своей рецензии (газета ‘Ле Ревей’, 18 февраля 1884 года):

‘Убить себя — какая глупость!’ Это восклицание Шанто является ключом ко всему произведению. Романист хотел показать, что, несмотря на жалкое прозябание и вечные неудачи, жизнь человеческая все-таки хороша сама по себе, что это единственная действительно хорошая вещь на свете. »Радость жизни’ — это опровержение при помощи фактов и осуждение пессимизма с его мертвящими доктринами’.

Критик Эдуард Дрюмон (газета ‘Ла Либерте’, 18 февраля 1884 года) выделил социальную тему романа, в ‘Радости жизни’ он прежде всего усмотрел верную картину некоторых сторон буржуазной действительности: ‘Автор вознамерился очертить обыденную жизнь, такую, какова она в значительной мере и есть в наше время, — ужасающе глупая, серая, безрадостная, он хотел показать нам усовершенствованное животное, — как оно одевается, ест, пьет, пичкает себя лекарствами, умирает. Эта мысль отразить бесцветное и унылое висит в воздухе…’ И далее критик устанавливает преемственность между романом Золя и произведениями Мопассана и Флобера, в частности, рассказом Флобера ‘Простая душа’, ‘где служанка Фелисите так походит на Веронику’, и книгой ‘Бувар и Пекюше’, где автор ‘придал осязаемую, материальную форму неуловимой и унылой глупости полуидиотов буржуа’. В образе Лазара критик увидел смелое обобщение ‘того состояния умов, которое скоро станет всеобщим, если нынешние условия жизни еще протянутся во Франции’.

Среди первых критиков романа ‘Радость жизни’ был и Мопассан, который уже 27 апреля 1884 года откликнулся на него рецензией в газете ‘Голуа’ (‘Gaulois’). Знаменитого современника Золя привлекла в романе философская проблематика:

‘История этой девушки становится историей всего рода человеческого, историей мрачной и трепетной, смиренной и великолепной, сотканной из грез, страданий, надежд и безнадежности, позора и величия, низости и бескорыстия, вечных несчастий и вечных иллюзий. В горькой иронии книги ‘Радость жизни’ Эмиль Золя чудесным образом обобщил все человечество. Среди самых примечательных романов мало есть таких, где можно найти величие, подобное истории этой простой буржуазной семьи, чья пошлая и страшная драма разыгрывается на торжественном фоне моря, моря свирепого, как жизнь, на к она безжалостного, как она неутомимого, медленно подтачивающего бедную рыбачью деревушку, выстроенную на склоне утеса. А над всей книгой витает черная птица с распростертыми крылами: смерть’.

Столь высокая оценка романа Золя может быть объяснена тем, что Мопассан истолковал его в духе своих собственных взглядов, выраженных годом раньше в романе ‘Жизнь’.

В отличие от предыдущих романов серии ‘Ругон-Маккары’ Золя ставит себе задачей в ‘Радости жизни’ не ‘анализ среды’, не живописание социальной действительности, а решение философской проблемы о сущности человеческого счастья. Роман лишь условно связан с серией: Полина, его героиня, приходится дочерью лавочнице Лизе Кеню (из романа ‘Чрево Парижа’), происходящей от семейной ветви Маккаров. Однако унаследованные Полиной черты — скупость, расчетливость, бурные вспышки страстей — находятся в резком противоречии с художественной логикой ее образа и не определяют ни ее поведение, ни судьбу. В других персонажах, в сюжете романа трудно найти приметы исторической действительности Второй империи. Что же касается Лазара Шанто, в котором явственно проступают декадентские черты, то его фигура характерна скорее для 80-х годов XIX века, когда создавался роман, чем для 50-60-х годов, к которым отнесено действие.

Стремясь ‘получить другую сторону истины’ по сравнению с ‘Дамским счастьем’, Золя рисует рядом с деятельным героем — героя разъедаемого рефлексией, рядом с целеустремленным, полным жизни Октавом Муре — разбросанного, не способного к полезной практической деятельности Лазара, охваченного маниакальным страхом смерти. Золя чутко уловил во французском обществе, вступающем в империалистическую фазу своего развития, наряду с цинизмом, алчностью, безудержной жаждой накопительства и другие черты — черты упадка, усталости, разочарования в буржуазном прогрессе, в пауке, к гуманистических идеалах прошлого. Образ Лазара, по свидетельству автора, должен был обобщить это кризисное умонастроение: ‘Вариант Вертера и Рене. — Романтизм создал отчаявшегося меланхолика, который во всем сомневается, — натурализм создает скептика, который верит в ничтожество мира и отрицает прогресс’ (‘Набросок’).

Не случайно герой Золя ищет опоры в пессимизме Шопенгауэра. Немецкий реакционный философ-идеалист Артур Шопенгауэр завершил свой главный труд ‘Мир как воля и представление’ в 1818 году, но был поднят на щит позднее, после революции 1848 года, а в особенности после Парижской коммуны 1871 года, когда буржуазия, напуганная революционным движением народных масс, бросилась в объятия реакции. Согласно философии Шопенгауэра, над миром властвует слепая неразумная воля, в природе и в обществе нет никаких закономерностей, а следовательно, научное познание бесплодно. Шопенгауэр отрицал всякий исторический прогресс и пришел к полному пессимизму. В 80-е годы XIX века эта философия вошла в моду среди французской интеллигенции.

Золя настаивал на том, что образ Лазара — не олицетворение философской доктрины, а характерное явление французской действительности. В письме к писателю Эдуарду Роду, поместившему в итальянской газете ‘Фанфулла’ (‘Fanfulla’) хвалебную статью о ‘Радости жизни’, Золя говорил:

‘Меньше всего на свете я хотел сделать из него метафизика, последовательного ученика Шопенгауэра, ибо этой разновидности во Франции не существует. Напротив, я говорю, что Лазар плохо ‘переварил’ доктрину, что он продукт пессимистических идей в том виде, в каком они имеют хождение у нас. Я взял более общий тип, почему же вы хотите, чтобы я ударился в исключительное и сконструировал из мелких кусочков немецкого философа, как вы его понимаете?’

Свое собственное понимание образа Лазара Золя высказал в ‘Наброске’ к роману:

‘Самое главное, сущность образа Лазара в том, чтобы сделать из него пессимиста, человека, отравленного возникающими науками. Вот что интересно изучить: полное крушение личности, причем личности человека умного, обладающего чувством современности, идущего в ногу с наукой, знакомого с экспериментальным методом, читавшего нашу литературу, но все отрицающего по причине своего рода ослепления, отчасти из-за узости взглядов, но главным образом из-за личного бессилия. Одним словом, показать очень умного малого, который целиком погружен в современное движение, но отрицает это движение и бросается в объятия Шопенгауэра’. Золя называет Лазара ‘продуктом многих веков сомнения и исканий’.

Однако в образе Лазара Золя не удалось создать широкое социальное обобщение, чему прежде всего помешала его натуралистическая эстетика. Внимание писателя приковано к патологическим явлениям в психике героя, к его ‘неврозу’ и разрушительному влиянию последнего на личность:

‘Но в особенности я стремлюсь изучить в человеческом существе тот распад, который я часто изучал в мире вещей. Лазар дает мне страх перед небытием, перед смертью… Хорошенько расположить планы: сперва уходит радость, потом сила, наконец, воля. И ничего не проявляется вовне, все происходит внутри. В конце — прогрессирующее разрушение’ (‘Набросок’).

‘Я хотел бы написать ‘физиологический’ роман, то есть внутреннюю историю одного какого-нибудь человеческого существа, его воли, его чувства, его разума… но я исхожу не из дуализма спиритуалистов — души и тела, я хочу только показать моего человека в борьбе за счастье против наследственных начал, живущих внутри его, и против влияния среды’ (там же).

Типические черты появляются в образе Лазара там, где автор выходит за пределы этого натуралистического замысла и показывает пустое прожектерство, эгоизм, беспринципность, равнодушие к людям, скрывающиеся за метаниями героя (‘За всем этим кроется скука, и надо, чтобы скука доминировала в конце’ — ‘Набросок’), но отнюдь не там, где исследуется некий физиологический казус.

Осудив бесплодный пессимизм в образе Лазара, Золя воплотил свой положительный идеал в образе Полины:

‘Поместить рядом с ним Полину Пеню, его антитезу, — спокойное мужество и облегчение страданий милосердием’ (‘Набросок’), Если Лазар несет в себе ‘скуку жизни’, то Полина — олицетворение ‘радости жизни, которую она проносит через все катастрофы, каждый раз поднимаясь сама и поднимая других’. Писатель настойчиво указывает на физическое и душевное здоровье Полины, на цельность и деятельность ее натуры, резко контрастирующие с физической и душевной немощью Лазара.

Через весь роман проходит мысль о том, что сам по себе факт биологического бытия — уже благо. Этот тезис доказывается образом старика Шанто, который изо всех сил цепляется за жизнь, несмотря на невыносимые физические страдания. Доказательству той же мысли служат страницы, рисующие как естественное проявление жизни физиологические процессы в организме героини, счастливое ощущение ею биологического здоровья, слияния с природой, олицетворенной в образе моря, Однако радость жизни, по мысли Золя, состоит не только в самом факте существования, но и в слиянии с людьми. Если эгоцентризм Лазара приносит вред людям, то Полина охвачена ‘страстью к самопожертвованию’, стремлением приносить пользу. Счастье для нее прежде всего в счастье других. У нее ‘натура сиделки и утешительницы’, ‘Доброта должна быть главной ее характеристикой’ (‘Набросок’).

Стремясь избежать в образе героини иллюстративности, Золя писал в рабочих заметках к роману:

‘С другой стороны, я не хочу, чтобы моя Полина была аргументом, и аргументом против Лазара. Я не стану делать из нее ученую женщину. У нее должно быть самое обычное образование, она простодушна, а характер ее вот в чем: вера в доброту, в полезность. Зачем сомневаться, раз всегда можно делать добро?’

Круг деятельности Полины ограничен семьей и буржуазной филантропией, в ее многочисленных достоинствах (разумность, хозяйственность, бережливость) есть несомненный привкус буржуазной добродетели, но вместе с тем в образе Полины заключены гуманистические черты — главная причина его привлекательности. Полина противопоставлена не только Лазару, но и всему своему окружению, несмотря на приписанные ей автором наследственные качества, она совершенно лишена своекорыстия и эгоизма, на которых держатся отношения в доме Шанто: ограбленная, обманутая в любви, она продолжает хранить жалость и сочувствие к людям и веру в жизнь.

Таким образом, роман ‘Радость жизни’ связан единством замысла с романом ‘Дамское счастье’: через оптимизм Полины здесь в конечном счете побеждает та же философия жизнеутверждения.

Сильной стороной романа ‘Радость жизни’ является показ идиотизма буржуазного существования в глухой французской провинции и растлевающего влияния денег на человеческую личность. Здесь Золя выступает как прямой продолжатель Бальзака и Флобера. С большой реалистической силой в романе вскрыта корыстная подоплека ‘добрых’ поступков и даже семейных привязанностей в доме Шанто, прослежено нравственное падение г-жи Шанто, буржуазная честность которой не смогла устоять перед соблазном чужого богатства, рисуется ненависть к некогда любимой племяннице, растущая в душе тетки по мере того, как она ее разоряет.

Картина беспросветного существования нищей рыбачьей деревушки, процветающих в ней социальных уродств и невежества отличается натуралистическим сгущением красок, но истинное отношение писателя к народу выражено в образе служанки Вероники, нарисованном с большой теплотой и человечностью. Она единственная, кто открыто осуждает несправедливость, совершенную по отношению к Полине. Вероника стоит в том же ряду народных образов во французской реалистической литературе XIX века, что и Наннета Громадина из ‘Евгении Гранде’ Бальзака и служанка Фелисите из ‘Простой души’ Флобера.

В России роман Золя начал печататься в декабре 1883 года в журнале ‘Дело’ под названием ‘Чем жизнь красна’ и под тем же названием появился в журнале ‘Наблюдатель’ (NoNo 3-6 за 1884 год). В том же 1884 году было опубликовано еще несколько переводов под разными названиями: ‘Радости бытия’ (Петербург), ‘Наслаждение жизнью’ (Петербург), ‘Утеха жизни’ (Киев), наконец, перевод романа под названием ‘Радуешься, что живешь’, принадлежавший перу Петра Вейнберга.

Роман не получил широких откликов в русской критике, в чем немалую роль сыграла узость нарисованной в нем картины жизни и то обстоятельство, что проблематика произведения не была актуальна для русской действительности. Единственная развернутая рецензия появилась в ‘Вестнике Европы’ (No 11 за 1884 год) — журнале наиболее тесно связанном с Золя — и принадлежит перу все того же К. К. Арсеньева.

Критик положительно оценивает роман в целом.

‘Подобно ‘Дамскому базару’ ‘Радость жизни’ знаменует собою решительный поворот к лучшему в творчестве Золя… ‘Радость жизни’ почти свободна от двух недостатков, составлявших начиная с ‘CurИe’ и вплоть до ‘Pot-Bouille’ слабую сторону всех романов ругон-маккаровского цикла: от ненужного накопления грязи, от избытка детальных описаний’. ‘Как и в ‘Дамском базаре’, наследственность — этот первый (мнимый) краеугольный камень ругон-маккаровской эпопеи — не играет в ‘Радости жизни’ почти никакой роли’.

Вместе с тем критик отмечает в качестве недостатка произведения тот факт, что ‘другая сторона задачи, преследуемой автором ‘Ругон-Маккаров’, — изображение ‘странной эпохи безумия и позора’, — не затронута в ‘Радости жизни’ почти вовсе’ и что рамкой для событий романа ‘точно так же могла бы служить и Июльская монархия и Третья республика’.

Главной удачей романа критик считает образ Полины: ‘На первом плане стоит фигура Полины, удавшаяся еще лучше, чем Дениза в ‘Дамском базаре’, — сильная, свежая, энергическая фигура’. ‘Мы едва ли ошибемся, если скажем, что в ней же выражается и главная тенденция романа — да, тенденция… Болезненному пессимизму Лазара противопоставлен сердечный, бессознательный оптимизм Полины, страху смерти — наслаждение жизнью, как она есть, наслаждение ею в других, если бедно радостью собственное существование’.

Иначе оценивает критик образ Лазара: ‘В другой главной фигуре — Лазаре Шанто — восторженные поклонники Золя видят одно из лучших капитальных созданий реалистического романа. Боязнь смерти, доходящая у него почти до мономании, возводится в степень душевного настроения, типичного для целой эпохи. С этим взглядом трудно согласиться вполне. Задуманный, может быть, как один из представителей своего времени, Лазар вышел из рук автора психически больным, и притом таким больным, страдания которого слишком исключительны, чтобы быть типичными’.

На основании анализа ‘Радости жизни’ критик вновь приходит к той же мысли, которая была высказана им в связи с романом ‘Дамское счастье’: ‘…дорога, по которой идет французский роман, в действительности гораздо шире, чем на планах, чертимых эстетиками натурализма’.

С. Брахман

——————————————————————

Текст издания: Эмиль Золя. Собрание сочинений в 26-ти томах. Том 9. —Москва: ГИХЛ, 1963. — С. 503 — 865.

Эмиль Золя. Радость жизни

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

Комментарии

Читайте также:

Эмиль Золя.
Радость жизни