Николай Олигер
Николай Олигер
Рабочий
Рабочий
—————————————————-
Рабочий, Олигер Николай Фридрихович, Год: 1912
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Господин помещик прогуливался по своим владениям. В левой руке он держал толстый плед, потому что боялся простуды, а в правой — красивый золотой лорнет, потому что не мог наслаждаться красотами природы без пары хорошо отшлифованных стекол. На берегу речки помещик почувствовал некоторую усталость. Он аккуратно разостлал плед на зеленой траве, над невысоким обрывом, сел и задумался. Думал, должно быть, об очень важных предметах, так как лорнет выскользнул из его руки и скатился по обрыву прямо в воду. Для близорукого человека это была большая потеря, — не говоря уже о том, что золото, как известно, довольно дорого ценится.
Вода была холодная, а русло речки — довольно глубокое. И хотя видно было, как золотая ручка лорнета искрится в песке на дне речки, его, все-таки, никак нельзя было достать. Помещик долго озирался по сторонам с самым беспомощным видом, пока, наконец, не заметил поблизости мальчугана лет шести, который пас привязанную на длинной веревке корову.
— Эй, поди сюда! — позвал помещик.
Мальчик пришел. Привилегии его возраста позволяли ему обходиться без штанов, и на нем была надета одна только коротенькая рубашка.
— Очень хорошо! — сказал помещик. — Тебе не придется даже разуваться. Видишь ли ты хорошенькую штучку, которая блестит там, на дне?
Мальчик утвердительно кивнул головой. Он знал уже, что не следует тратить лишних слов, когда разговариваешь с господами.
— Очень хорошо! — повторил помещик. — Это — мой лорнет. Полезай в воду и достань мне его. Ты понял?
Конечно, он понял. Чтобы не мочить напрасно рубашки, он оставил ее на берегу, а сам забрался в воду по самое горло. Потом нырнул с головой, схватил золотую вещицу и вынес ее на берег, весь посиневший от холодной воды, как утопленник, и выбивая зубами мелкую дробь.
— Очень хорошо! — в третий раз сказал помещик и это доказывало его прекрасное настроение духа. — Теперь следует тебя наградить. Скажи мне сам, что ты хочешь получить: пятачок или конфетку?
Мальчик видел в своей жизни столько же пятачков, сколько конфеток, и поэтому долго оставался в самой томительной нерешительности. Наконец, он протянул руку за пятачком.
— Ну, ты правильно рассудил! — сказал тогда помещик и его круглый животик колыхался от смеха. — За пятачок ты можешь купить целую горсть таких конфеток.
— Вовсе нет. Я ничего не буду покупать. Я его спрячу.
— Ну, как тебе не стыдно быть скрягой в такие годы?
На это мальчик ничего не ответил, так как счел свою миссию законченной, и вернулся к корове. Кармана у него не было, и полученный пятачок он продержал в руках до самого вечера. Пятачок был совсем теплый, когда мальчик принес его домой. Зато дома было холодно и пусто.
— Отец! — сказал мальчуган старому человеку, который сидел в углу и ничего не делал. — Тебе не придется продавать корову. Я достал денег.
— Господи Боже мой! — испугался старый человек. — Как это не стыдно тебе говорить такие вещи?
И он успокоился только, когда узнал, что всех денег не больше пятачка. На земле ведь не должно быть чудес. И если суждено бедняку продать последнюю корову, то так именно и должно случиться.
Так и случилось. На другой день пришел лавочник и забрал корову. Мальчик и его отец остались в пустом доме одинокие и голодные.
Отец сидел в углу, ничего не делал и думал. Думал целых три дня, а потом сказал мальчику:
— Ну, дружище, тебе больше нельзя будет ходить без штанов. В городе этого не любят, потому что там живут люди образованные.
Весь четвертый день прошел в работе. Отец шил сыну штаны из своей старой рубахи, и делал это довольно искусно. Смерть жены давно уже заставила его изучить портняжное ремесло.
На пятый день отец уложил в маленький узелок все домашние пожитки, запер дом на замок, отдал ключ соседу, взял сына за руку, взвалил узелок на плечи и пошел в город.
— А что же такое — город? — спросил мальчик.
— Это такое место, где можно заработать себе кусок хлеба, когда деревня отказывается кормить! — ответил отец. — Но там нет ни лесов, ни полей, ни таких чистых ручьев, ни такого светлого неба. Смотри же на все это внимательно, чтобы зелень полей на всю жизнь сохранилась в твоей душе.
Шли долго, и босые ноги мальчика потрескались и окровянились, хотя отец часто брал его на руки, чтобы он мог отдохнуть. И вот, однажды утром показалась вдали тяжелая темная туча, которая висела низко над землей.
— Будет гроза! — сказал мальчик. — Вот стоит пустой шалаш. Спрячемся.
— Это не туча. Это — дым над городом. К вечеру мы придем туда.
Но мальчик очень утомился, шел медленно и к вечеру они еще не достигли городской заставы. Когда спустились сумерки, множество огней загорелось впереди, в дымной туче. И, как несмолкаемый гром, доносился из этой тучи тысячеголосый городской шум.
Мальчик заплакал.
— Я боюсь, потому что он злой. Он съест меня.
Отец ничего не ответил. Он крепко держал сына за руку и вел его вперед по гладкой, вымощенной крепким щебнем дороге.
По сторонам дороги возвышались покрытые копотью башни, из вершин которых вырывались огромные снопы ослепительного пламени. И когда проходили мимо этих башен, было светло и жарко, как в аду. Дальше переплетались затейливым кружевом сквозные железные арки и галереи, такие высокие, что нужно было далеко назад закидывать голову, чтобы разглядеть копошившихся наверху людей. Выходили прямо из земли трубы, толщиною толще самого старого дуба и вышиною выше церкви. Бегали взад и вперед по стальным колеям чугунные красноглазые чудовища. Их пронзительные крики раздирали слух мальчика. Он затыкал себе уши и плакал.
Отец утешал его.
— Не бойся. Все это дает хлеб. Башни, и трубы, и железное кружево, и красноглазые чудовища — все дает хлеб.
— Хлеб растет в поле. Я не хочу хлеба, который бегает, кричит и дымится.
Потом по длинному мосту, утвержденному на гранитных глыбах, они перешли через реку, волны которой блестели от масла и были покрыты синими и зелеными пятнами. Туман, поднимавшийся от реки, был густ и зловонен.
За рекою дорога сделалась еще уже. С обеих сторон ее сдавили каменными тисками громады домов с тысячами окон. Все окна были освещены и за каждым из них виднелись головы склоненных над работой людей.
— Я хотел бы вернуться домой! — тихо проговорил мальчик. Но, хотя ему было всего только шесть лет и он носил штаны, перешитые из отцовской рубашки, он, все-таки, знал очень хорошо, что его желание никогда не исполнится. И зелень полей начинала уже меркнуть в его памяти.
В одном из домов отец нашел ночлег. Мальчик был весь разбит усталостью, но спал тревожно. Он видел во сне чугунные чудовища, которые терзали его грудь и грызли его ноги.
С рассветом отец поднялся, разбудил сына и они вместе отправились искать работу. Вечером вернулись ни с чем, и прошел еще не один день, пока, наконец, им посчастливилось: отца взяли кочегаром на литейный завод, а сына — на картонажную фабрику, где он должен был оклеивать пестрыми картинками маленькие папиросные коробочки. С этой минуты мальчик сделался рабочим и остался им до самой смерти.
Он работал покорно и старательно. Иногда только воспоминания о прежней жизни уносили его далеко от города и от мастерской, — и тогда начатая работа сама собою валилась из рук. Его товарищи смеялись над ним, а мастер давал подзатыльника, от которого из глаз сыпались зеленые искры.
— Если ты не выспался, так я могу отправить тебя домой с тем, чтобы ты не приходил сюда никогда больше.
Это, пожалуй, было бы лучше всего — не приходить сюда никогда больше. Но маленький рабочий вовремя вспоминал, что, ведь, отцовского заработка не хватит на двоих. А кроме того, — кто хочет есть, тот должен работать.
Впрочем, эта последняя истина не всегда представлялась маленькому рабочему такой бесспорной. К сожалению, кроме фабрик и рабочих казарм ему случалось видеть, в редкие свободные минуты, также сады и парки, в которых играли и веселились дети его возраста. У них были такие розовые щеки и круглые, сытые лица. Маленький рабочий готов был биться об заклад, что им никогда не приходилось клеить папиросных коробочек, — а между тем, эти дети, несомненно, каждый день ели досыта.
— Я не хочу быть рабочим! — сказал однажды мальчик своему отцу. — Я хочу носить красивую одежду и играть в прекрасном саду так же, как те дети, которых я сегодня видел.
— Ну, этого нельзя! — рассмеялся отец. — Всякому свое, мой милый. Всякому свое.
— Разве те дети умнее меня?
— Не думаю.
— Так, может быть, они прилежнее и послушнее?
— Едва ли. Но они богаты, а ты — беден. В этом вся разница.
И отец сейчас же забыл об этом разговоре, не придавая ему никакого значения. А между тем, он заложил в душу маленького рабочего жаркую искру, которая жгла его душу и не хотела потухать, а разгоралась все сильнее. И скоро эта искра разгорелась в целое пламя, но это пламя пожирало только его собственную душу.
Когда маленький рабочий подрос и окреп, его прогнали с картонажной фабрики и он поступил учеником на механический завод. На этом заводе работало больше трех тысяч человек, — и новый рабочий ничем не выдавался из этих трех тысяч, кроме своей молодости. И спина его начинала уже горбиться, а лицо приобрело землистый оттенок.
Отец умер. Сын похоронил его на кладбище бедных, и заплатил штраф за прогульный день. Вернувшись с кладбища, он почувствовал себя совсем одиноким — и совсем взрослым. А богатые дети, на которых он в свое время засматривался в парке, еще только готовились вступить в жизнь.
В свободные праздничные дни рабочий выучился грамоте. По печатному он разбирал довольно бойко, но письмо ему не давалось. Его руки слишком огрубели для такого нежного занятия.
Рядом с механическим заводом помещалась ткацкая фабрика. Там работали, главным образом, женщины: тщедушные подростки, болезненные матери с отвислыми пустыми грудями и уродливые, похожие на ведьм старухи с исковерканными, узловатыми членами. Работы кончались одновременно, — и толпа мужчин: слесарей, кузнецов и котельщиков, смешивалась на улице с толпой мотальщиц, шпульниц и ткачих. Здесь мужья встречали своих жен, братья — сестер и женихи — возлюбленных. Здесь же, на грязной мостовой, они разговаривали и бранились, смеялись и плакали, — и целовались, отойдя подальше от электрического света. А иногда толпу тревожил неистовый вопль боли и ужаса, — и впопыхах уносили окровавленное тело.
Молодой рабочий не знал женщин и боялся их. Из того, что происходило вокруг него, он заключал, что женщины приносят больше горя, чем радостей, больше слез, чем смеха, — и больше голода, чем хлеба. Его товарищи имели среди работниц своих подруг, но эти подруги слишком часто менялись и товарищи отзывались о них без всякого уважения.
— Нет, — решил рабочий, — лучше уж я буду сам по себе.
И вышло как-то совсем случайно, что рабочему приходилось возвращаться домой с завода вместе с одной девушкой, которая жила в том же доме, где и рабочий. Девушка была года на два моложе его, — и очень красива, несмотря на свой грубый, испачканный машинным маслом костюм.
Первое время они ходили по пустынным переулкам почти молча и говорили друг другу только ‘здравствуйте’ и ‘прощайте’. И при этом хорошенький ротик девушки ласково улыбался. Потом к этим коротким приветствиям они начали прибавлять еще по несколько фраз, — а к концу первого года знакомства знали уже друг про друга всю подноготную.
Рабочему нравилось, что его знакомая держится всегда особняком от других, ни с кем не целуется в темных уголках и не назначает свиданий по праздничным дням в загородном лесу.
Она была сирота и жила у дяди.
— Это хорошо, — говорил рабочий, — что ты не даешь им спуску. О сиротах всегда любят посудачить, потому что за них некому заступиться.
— А разве ты не заступишься за меня, если кто-нибудь посмеет меня обидеть? — спросила девушка.
Рабочий ничего не ответил, но, когда несколько дней спустя какой-то пьяный гуляка вздумал пристать к его подруге, он избил его так, что гуляка навсегда потерял охоту целовать незнакомых женщин на улице.
А самому рабочему все чаще хотелось прижать свои губы к ее губам, и голова у него кружилась, когда они оставались наедине и девушка смотрела на него своими ласковыми глазами. Наконец, он сказал ей:
— Хочешь ты быть моей женой?
Девушка смутилась и покраснела, потом заплакала. Рабочий сгорал от нетерпения, а она ответила ему:
— Подожди до завтра. Тогда я скажу.
На другой день, когда они, как обычно, возвращались с работы, его подруга сказала:
— Я люблю тебя, потому что ты такой умный и вежливый, не пьешь и не дерешься и ни разу не сказал мне ни одного грубого слова. Я очень хотела бы быть твоей женой. Но прежде я должна сказать тебе, что я уже не девушка. Один негодяй оскорбил меня, когда я была еще подростком. Но клянусь, что, если я буду твоей женой, я никогда не изменю тебе.
Рабочий, по-видимому, спокойно выслушал это признание, но вечное пламя еще сильнее, чем всегда, жгло теперь его душу. И он постарался погасить это пламя, крепко целуя свою невесту, — в первый раз со времени их знакомства.
— Что делать! — сказал он, вытирая слезы своей подруги. — Ведь мое счастье — счастье рабочего. Я знаю, что ты любишь меня, и этого довольно. Я тебе верю.
Однако, от обручения до свадьбы прошло еще немало времени. Семейная жизнь должна была вызвать много лишних расходов, и поэтому приходилось дожидаться лучшего заработка, который был уже обещан рабочему директором завода.
На заводе устанавливали новый паровой молот, который по своей величине и по чистоте работы должен был превзойти все существующие. Из-под самой крыши огромного железного сарая падала стальная глыба в десятки тысяч пудов весом. Она опускалась и поднималась, повинуясь движению маленького рычага, — и этим рычагом назначен был управлять рабочий.
— Я получил прибавку! — весело сказал в этот вечер рабочий своей невесте. — Я состою теперь машинистом при нашем новом молоте, и ты можешь назначить нашу свадьбу, когда тебе угодно.
— Я хочу, чтобы это было в первое же воскресенье, мой милый.
Рано утром после брачной ночи рабочий стоял уже на своем посту, у нового молота. Стальная глыба падала, сотрясая землю, и ее тяжелые удары обрушивались на раскаленные добела болванки, которые подвозили на рельсах из соседней мастерской. От раскаленного металла сыпались огненные брызги, насквозь прожигая одежду, постоянное сотрясение почвы отзывалось в черепе и спине неприятной болью, но рабочий был весел, как никогда. И непосредственным виновником своего счастья он невольно признавал эту послушную стальную массу, которая так легко повиновалась его движениям, взлетала к потолку между двух массивных устоев, сыпала миллионы искр и при каждом ударе, как будто, смеялась чудовищно-необузданным радостным смехом:
— Хо! Хо! Хо!..
После обеда директор привел в мастерскую высокопоставленных гостей, чтобы показать им действие новой машины. И в эту минуту рабочий чувствовал себя таким же хозяином молота, как и сам директор, гордился своим детищем, заставляя его со страшной быстротой слетать вниз и подниматься наверх плавно и легко, как пушинка. Но высокопоставленных гостей только оглушил весь этот шум и грохот, который казался им ненужным и бестолковым, а засыпанный искрами рабочий представлялся им похожим на вымазанного сажей чёрта. Они сказали несколько слов о всемогуществе человеческого гения и поспешно ушли. Директор, впрочем, получил к ближайшему большому празднику орден.
С этого дня вся жизнь рабочего разделилась надвое: одна половина принадлежала паровому молоту, его громовому смеху и огненным искрам, другая — красивой девушке, которая сделалась женой рабочего. Он любил и жену, и молот, — и эти две любви мирно уживались в его сердце. Он называл свой молот так же, как и жену, нежными ласкательными именами, радовался, когда он действовал исправно, и искренно горевал, когда происходила какая-нибудь незначительная поломка в его сложном механизме. И так же точно горевал, если случайно прихварывала жена.
За работой он рассказывал молоту о своем семейном счастье, а у домашнего очага заставлял жену слушать бесконечные гимны стальному гиганту. Жена слушала терпеливо, но равнодушно. Для нее самой работа всегда была только необходимым злом, и она не понимала, как можно восхищаться чем-нибудь, что имеет отношение к фабрике. И когда, наконец, ей надоедало слушать, она говорила:
— Ну, будет уже… Лучше поцелуй меня.
В праздники молот отдыхал в своем темном сарае, а жена надевала чистое светлое платье и в этом наряде казалась еще красивее. Вместе с мужем шла гулять, и встречные смотрели им вслед, говоря:
— Какую прелестную женщину подцепил этот тщедушный парень.
Должно быть, две любви подтачивали силы рабочего, потому что он становился все бледнее и временами кашлял. Ведь они оба были так требовательны — молот и женщина. Молот требовал с утра до ночи неусыпного, напряженного внимания, потрясал весь организм рабочего своими неистовыми ударами, отравлял его дыхание искрами и металлической пылью. А жене никогда не хватало их общего заработка, и рабочий лез из кожи, чтобы заработать лишнее в сверхурочные часы. А кроме того, его очень угнетало, что он целыми днями не видит своей возлюбленной и не знает, как она проводит время без него. Он видел вокруг столько соблазнов, измен и обманов. Кроме того, он хорошо сознавал, что совсем некрасив, и это еще сильнее разжигало его ревность.
Однакоже эту ревность он таил глубоко, глубоко, боясь оскорбить ту, которой верил. И он не унижал себя до подслушиваний праздных сплетен и до выслеживания из-за угла. Он думал:
— Она добровольно протянула мне руку, и я не смею в ней сомневаться.
Несмотря на все его просьбы, она не хотела ему назвать имени того негодяя, который опозорил когда-то ее юное тело.
— Нет, нет, это все равно… Но если ты хочешь… если ты так хочешь, то я могу сказать тебе, что он умер.
И после этого она принималась плакать, а рабочий утешал ее и просил извинения.
— Смотри! — сказал как-то рабочему его помощник. — Тебе лучше было бы запретить жене работать на фабрике. Ты сам зарабатываешь достаточно и, пока у вас нет детей, вы могли бы немножко сжаться в хозяйстве.
— Зачем же? Ей будет скучно сидеть одной дома, когда я на работе.
— А на фабрике, я думаю, ей иногда бывает слишком весело. Ты ничего не слыхал об управляющем с вьющимися волосами и медовым голосом? В кармане у него всегда звенят деньги, а кудри и золото нравятся женщинам. Я слышал, что это была первая любовь твоей жены.
— Если ты скажешь еще хоть одно слово, — тихо ответил рабочий, — я брошу тебя под молот!
Тем разговор и кончился. Но у управляющего кудри вились по-прежнему и золото звенело в карманах. Когда никого не было поблизости, рабочий прикладывался лбом к железу решетки, окружавшей молот, и горько плакал.
Однажды рабочий не встретил своей жены, возвращаясь с работы, а придя домой, не нашел ее и там. Она вернулась только поздней ночью, веселая и возбужденная, с блестящими глазами.
— Где ты была?
Она сначала приласкалась к мужу, а потом рассказала, обвив руками его шею:
— Управляющий праздновал сегодня свои именины и подарил нескольким лучшим работницам билеты в театр. Я не успела тебя предупредить, потому что иначе опоздала бы к началу представления.
— А почему на тебе праздничное платье?
— Я отпросилась до конца работы, сбегала домой и переоделась. Но почему ты так допрашиваешь меня? Ты мне не веришь?
— Нет, нет, я верю. А почему от тебя пахнет вином?
— Меня угостили и я выпила одну рюмочку. Разве это так дурно?
— Да, это дурно, — или я совсем глуп и ничего не понимаю. Оставь меня…
Он оттолкнул ее с отвращением, и в первый раз подумал, что любимый молот отнимает у него слишком много времени и сил. Если бы почаще бывать дома, то ничего подобного не могло бы случиться.
Жена сидела в дальнем углу комнаты и плакала. Она была теперь такая маленькая, жалкая, в своем измявшемся праздничном платье, но у мужа не хватало решимости подойти к ней и помириться, так как он не был уверен, что она и теперь сказала всю правду. Она заговорила первая:
— Ты так неласков сегодня, ты сердишься и обижаешь меня понапрасну. А я хотела поделиться с тобою большой радостью.
Он ничего не ответил и тогда она сказала еще тише и еще ласковее:
— Сегодня… сегодня я почувствовала, что во мне — ребенок.
Тогда рабочий забыл о всех своих огорчениях, о кудрявом управляющем и о жадном молоте. Он подхватил свою жену на руки, покрывал ее поцелуями, пел и смеялся, как в те времена, когда он жил еще на зеленых лугах деревни. Ему казалось, что именно ребенка не хватало для полного счастья.
А ночью он вспомнил, что у беременных женщин, как говорят, часто бывают странные причуды. И, конечно, вся сегодняшняя история — театр, праздничное платье и рюмка вина из рук управляющего — просто больная причуда. Если бы жена была здорова, она никогда не сделала бы ничего подобного.
Он ухаживал теперь за своей женой, как за сказочной королевой, подчинялся всем ее капризам. Когда жена не в состоянии была больше ходить на фабрику, он утроил свое усердие на сверхурочных работах. Был худ и бледен, как тень, но часто смеялся и шутил со своим молотом.
Откуда-то принесли корзину с полным приданым для новорождённого: хорошенькие рубашечки, отделанные лентами и кружевами, тонкие пеленки, мягкие пуховые одеяльца и чепчики. Рабочий с недоумением разглядывал все это богатство, которое стоило, конечно, больше его месячного заработка.
— Откуда это?
Жена немного смутилась и, вообще, ей как будто была не совсем приятна эта посылка.
— Управляющий обещал мне прислать приданое за то, что я была примерной работницей, но я думала, что он шутит.
— Да, я тоже думаю, что управляющему нет никакого дела до нашего ребенка. И, кроме того, мы не богатые господа, чтобы одевать наших детей в шелк и кружева. Отошли все это обратно.
— Управляющий обидится. А ведь мне опять придется поступать на фабрику. Ведь в сущности оно не стоит нам ни гроша — все это богатство. Почему же не побаловать ребенка?
И корзина осталась.
Роды начались ночью. Жена жалобно кричала и металась по постели, а с рассветом рабочему пришлось пойти на завод, потому что там была срочная работа и его могли бы прогнать с места за прогульный день в такую горячую пору. Он шел по просыпающимся улицам, а в его ушах звучали крики родильницы, оставленной на попечение старой повитухи, он стоял уже на своем месте в мастерской, но даже грохот молота не мог заглушить этих скорбных воплей, в которых, казалось, была сосредоточена вся человеческая мука.
И теперь, вместо прежней любви, рабочий смотрел на свою машину с яростной ненавистью, так как понял, наконец, что она своими ударами калечит его жизнь, иссушает тело и душу, делает его презренным колодником в железной клетке. И не радостно, а злобно и насмешливо хохотала машина при каждом ударе:
— Хо! Хо! Хо!
А на заводе, среди гудящих станков, огнедышащих вагранок и горнов, под скрип пил и стук молотков, назревало что-то новое, таинственно переползало от человека к человеку, из мастерской в мастерскую. Кто-то шепнул уже подле рабочего:
— Стачка. Пора добиться. Пора показать зубы.
Рабочий не мог думать ни о чем, кроме воплей роженицы, и когда его спросили, присоединится ли он к забастовке, которая будет объявлена в начале той недели, он долго молчал, глядя вперед с тупым недоумением, потом ответил, погрозив кулаком паровому молоту:
— Сегодня у меня рожает жена. И, конечно, я присоединяюсь к вам. Нельзя так жить больше. Нужно добиться чего-нибудь лучшего.
Собеседник посмотрел на него с недоумением.
— Давно ли ты заговорил так? Признаться, мы считали тебя самым тихим из нас, — и, пожалуй, хозяйским угодником.
— Моя жена, может быть, умирает сейчас, а я должен стоять здесь, у этого железного чудовища. И я бываю дома только по ночам. Этого не должно быть больше… Но вы уверены в успехе? Ведь наши хозяева богаты и перед их деньгами все уступает. А у нас не будет ничего, кроме пустых рук и голодного желудка.
— Если мы будем действовать дружно, если никто из нас не отступит раньше времени — мы победим. Один за всех и все за одного. Дай мне твою руку, товарищ.
Трудовой день кончился. Рабочий бежал домой, не разбирая дороги, расталкивая встречных, и едва не попал под тяжелый вагон электрической железной дороги, который мчался по улице.
У двери своей квартиры он остановился и прислушался. Там было тихо, совсем тихо. И после тех стонов, которые рабочий слышал утром, эта тишина показалась ему могильной. Да, наверное, все уже кончено, и он не мог даже принять ее последнего вздоха.
Рабочий открыл дверь и вошел, — с тем же чувством, с каким преступник подымается по ступенькам эшафота.
Жена лежала на постели, бледная, с белыми губами, на которых ярко краснели ссадины от укусов, с вытянутыми поверх одеяла похудевшими руками, синеватые веки плотно опустились на глаза. Голова рабочего закружилась и он упал бы, если бы бабушка-повитуха не подхватила его под руку.
— Все благополучно, — и роды были на славу легкие. Не тревожьте жену, она спит. Лучше поцелуйте мальчика.
Так рабочий сделался отцом. Он не решался брать на руки это беспомощное, розовое существо, которому он дал жизнь. Он только смотрел на него издали, строил из пальцев козу и смеялся. Любил он также смотреть, как мать кормила ребенка грудью, потому что у матери в это время делалось какое-то совсем особенное лицо, — любящее и одухотворенное кротостью. Но всем этим он мог наслаждаться только по вечерам, потому что стачка была отложена на некоторое время и работы на заводе продолжались по-прежнему. Гудели станки, ревело пламя в литейных печах и, покрывая собою все другие звуки, грохотал паровой молот.
— Слышал, что случилось по соседству? — спросил рабочего его помощник. — Какая-то женщина на ткацкой фабрике облила кислотой красавчика управляющего. Бедняге придется, говорят, несколько месяцев проваляться в больнице. Уж я всегда думал, что добром ему не кончить, — хотя правильнее было бы, если бы ему отомстили так обманутые мужья, а не женщины. Женщины-то не получали от него ничего, кроме удовольствия.
Рабочий побледнел и чуть не забыл вовремя повернуть рукоятку, которая приводила в движение молот. А когда прошел первый момент удивления и испуга, он почувствовал, что очень рад несчастью управляющего, — и устыдился этой радости. Товарищ, должно быть, заметил это и сказал ему:
— Многие теперь вздохнут посвободнее, — да, пожалуй, и ты в том числе.
Рабочий ничего не ответил, а вернувшись домой, не сказал жене ни слова о том, что случилось с управляющим.
Жена только что накормила ребенка и он лежал у нее на коленях. У него были темные, почти черные глаза и густые черные волосы на головке. Рядом с блондинкой матерью его смуглость была особенно заметна.
‘Странно! — подумал рабочий. — Ведь и у меня тоже волосы — рыжеватые, а глаза — голубые. Должно быть, он уродился в дедушку или в бабушку. Это иногда бывает’.
На другой день, после обеденного перерыва, все рабочие не разошлись, как обыкновенно, по своим мастерским, а собрались на большом заводском дворе и потребовали к себе директора завода. Его не было в конторе и за ним пришлось послать автомобиль в город. Тот самый человек, который первый сообщил о забастовке в сарае с паровым молотом, проверял собравшихся на дворе, чтобы узнать, не изменил ли кто-нибудь в последнюю минуту. Некоторых он не досчитался, — и пошел по мастерским, чтобы в последний раз попробовать убедить отступников.
Рабочий был на своем месте, у парового молота.
— Так-то ты держишь свое обещание? — сказал ему агитатор.
Рабочий опустил глаза в землю, потому что ему стыдно было смотреть прямо на товарища, который недавно жал ему руку. Но теперь он относился к забастовке совсем иначе, чем тогда, в минуту возбуждения и злобы. Ему казалось теперь, что забастовка не даст ничего, кроме бедствий и голода. Агитатор подвел его к окну, через которое виден был переполненный людьми двор.
— Видишь ли ты это? Они все собрались здесь, как одно тело и одна душа. Их всех, как и тебя, томили в непосильной работе, их отрывали от семьи, их лишили возможности жить настоящей человеческой жизнью. Своим трудом они создали миллионы, а между тем, когда каждый из них состарится и будет негоден к труду, его выбросят на улицу, как негодную тряпку. Вспомни, каким ты сам пришел на эту фабрику и каким стал теперь? Ты стоишь здесь до поздней ночи на сверхурочной работе, чтобы заработать тот грош, которого тебе не хватает для пропитания семьи. Разве не устал ты терпеть все это? Теперь у завода много срочных заказов. Если мы будем держаться дружно, хозяева быстро уступят. Мы добьемся повышения расценок, лучшей оплаты сверхурочной работы, пенсионной кассы для стариков и школы для наших детей. Ведь и ты живешь впроголодь. Ведь и ты состаришься прежде времени. Ведь и у тебя есть сын, которому нужна будет хорошая школа. Мы требуем только самого необходимого, и если на стороне хозяев, может быть, — сила, то на нашей — право. Мы победим.
— Хорошо! — ответил рабочий. — Я иду с тобой.
И он выпустил пар из машины.
Когда жена узнала о забастовке, она встретила рабочего бранью и проклятиями. Ведь они должны были голодать, потому что у них, разумеется, не было никаких сбережений. Жена не могла работать на фабрике, так как была еще слишком слаба, а ребенок нуждался в постоянном уходе.
Такая крупная ссора случилась в первый раз за все время их совместной жизни. Обыкновенно рабочий охотно уступал жене во всех ее требованиях. Он был миролюбив и старался избегать ненужных волнений. Но теперь он остался тверд, несмотря на все нападки, в его ушах еще звенел голос агитатора, который только выразил в ясной и определенной форме то, что давно уже было известно рабочему:
— Ты ничего не понимаешь в этих делах! — сказал рабочий своей жене. — Мы не можем терпеть больше. Так должно быть и так будет.
— А чем же виноват твой ребенок? Неужели ты будешь спокойно смотреть на его гибель, когда у меня не станет молока? Тебе набили голову глупостями разные краснобаи, которым нечего терять. Но помни, что из этого не выйдет ничего хорошего.
— Хозяева должны уступить. Все твердо уверены, что забастовка не протянется долго.
Однакоже, все устроилось не так скоро и просто, как рассчитывал агитатор. Хозяева передали часть самых спешных заказов на другой завод, который не присоединился к стачке, и могли ждать.
Горны остыли, станки покрывались пылью, паровой молот лежал тяжелой и неподвижной массой. Директор разъезжал по городу на своем новеньком автомобиле, как всегда, спокойный и веселый, а ссудные кассы переполнялись исхудавшими, голодными рабочими, которые тащили сюда свои последние жалкие пожитки.
— Ну, когда же вы, наконец, будете праздновать победу? — спрашивала жена.
За время стачки она сильно изменилась к худшему, и рабочий часто замечал, как она смотрела на него с плохо скрытой ненавистью. Это огорчало его больше всяких лишений, — а ребенок уже не наедался досыта и кричал целые ночи напролет.
Прошли слухи, что директор набирает рабочих со стороны, — и нельзя было надеяться, что ему не удастся набрать полного комплекта, так как, ведь, безработных всегда слишком много, а голод говорит сильнее товарищеского чувства.
Ребенок заболел. С ним сделались рвота и конвульсии. Нельзя было надеяться, что он выживет, если только питание матери не изменится.
— Ты — его убийца! — говорила жена. — Ты не жалеешь ни меня, ни себя самого. Но чем виноват беззащитный ребенок?
В этот самый день посыльный принес рабочему записку, подписанную самим директором завода. Директор призывал его в контору для неотложных переговоров. Рабочий предчувствовал, в чем будут заключаться эти переговоры, но все-таки отправился аккуратно в назначенный час.
Директор встретил его очень любезно и предложил сесть в мягкое кресло, обитое дорогой кожей.
— Друг мой, я всегда считал вас разумным и самостоятельным человеком и всегда был доволен вашей работой. И я уверен, что во всю эту глупую историю вас вовлекли другие. Но теперь зависит всецело от вас одного, желаете ли вы продолжать работу на нашем заводе, причем ваша заработная плата будет значительно увеличена, или же вы предпочтете остаться на улице, потому что комплект новых рабочих в скором времени будет уже набран.
— Господин директор, — ответил рабочий, — у меня нет выбора. Мой сын умирает, и моя жена похожа на смерть. Но я дал обещание товарищам не изменять им в общем деле.
— Если вы исполните это обещание, то нога ваша никогда не переступит через порог завода. И, кроме того, вы попадете в черные списки, так что ни один предприниматель не захочет взять вас.
Рабочий долго молчал, — потом, когда директор начинал уже терять терпение, с трудом выговорил, едва ворочая плохо повинующимся языком:
— У меня нет выбора. Я уже сказал вам об этом, господин директор.
— В таком случае, вот мои условия. В понедельник вы встанете на работу. Кроме того, вы получите единовременную награду и крупную прибавку к вашему заработку, если вы согласитесь выдать мне поименно всех зачинщиков забастовки и дадите письменное обещание всегда поддерживать интересы вашего хозяина.
— Я никогда не буду предателем. Лучше уж я умру.
— Хорошо, завтра утром вы дадите мне окончательный ответ. Надеюсь, что к этому времени ваш сын будет еще жив.
Дома рабочего ждали ужас и страдание. С минуты на минуту ребенку делалось все хуже. Он тяжело дышал и уже не кричал, а только стонал хрипло и протяжно. А голодная жена смотрела на рабочего взглядом, полным лихорадочной ненависти, и призывала на его голову самые страшные проклятия. Когда рассвело, рабочий не мог выносить больше этого зрелища и убежал из дому. Долго бродил по улицам, потом остановился у перил высокого моста и смотрел в мутные волны, отравленные фабричными нечистотами. Ему хотелось умереть, пока еще не совершилось предательство.
Но чего же он достигнет своею смертью? Правда, для него самого кончатся все страдания, но ребенок умрет, а для жены останется только одна дорога, при мысли о которой сердце рабочего сжималось отчаянием и отвращением.
Нет, он не имеет права умереть. Отступать теперь уже слишком поздно и он должен сделаться негодяем. Должен, хотя бы ради своего сына, своей плоти и крови. Пусть он вырастет сильным и честным.
Слишком соблазнительно плескались отравленные волны. Рабочий с усилием оторвался от решетки моста и пошел по направлению к заводу. К его ногам, как будто, была привязана свинцовая тяжесть. Один раз ему навстречу попалось чье-то знакомое лицо, — и он поспешно свернул в переулок. И жался у стен, как вор, который несет под полой награбленную добычу. Наконец, кое-как он добрался до конторы. Директор был уже там.
— Я готов! — сказал рабочий. — Вы купили мою душу ценою, которую не оплатить никакими деньгами.
Директор засмеялся.
— О, мы достаточно хорошо заплатим. Вы — хороший рабочий и, конечно, отличный семьянин, но, все-таки, нельзя ценить себя так дорого.
Слух о предательстве рабочего быстро распространился среди забастовщиков. И только немногие пришли в негодование и еще тверже решили довести дело до конца. Большинство было слишком уже утомлено затянувшейся борьбой, чтобы негодовать. А были и такие, которые просто досадовали, что директор обратился не к ним. Они продали бы себя подешевле.
В понедельник, когда рабочий в первый раз после забастовки занял свое привычное место у парового молота, почти все были уже на своих местах. Истощенные лица были унылы и сумрачны, так как стачка была проиграна и пришлось уступить во всех пунктах. Но в глубине души радовались возможности после долгого голодания зарабатывать хотя бы прежние гроши.
С рабочим у парового молота никто не заговорил и он чувствовал себя всеми проклятым отверженцем. А как раз те, которые завидовали ему, показывали ему кулаки и громко бранились. Никогда еще трудовой день не казался рабочему таким бесконечным.
Дома жена встретила его ласковой улыбкой. Она примирилась с ним со дня предательства. Но лучше бы уж ее глаза горели прежним негодованием. Разве он не купил благосклонности жены за плату, как покупают публичную женщину?
Ребенок поправлялся. Он протянул к отцу быстро пополневшие ручки и тогда рабочий забыл о всех своих страданиях.
— Слава Богу, для тебя я пока еще только отец. И я надеюсь, что когда ты вырастешь, то поймешь, что я поступил так для спасения твоей жизни, — и не осудишь меня слишком строго.
Жена хотела обнять его, — но он сухо отстранился.
— Ты слишком весела сегодня, в день моей скорби. Лучше было бы, если бы ты плакала.
Утром, по дороге на завод, рабочий встретил на улице своего прежнего помощника. В числе многих других он не был принят на завод после забастовки. Рабочий хотел свернуть в сторону, чтобы избежать эту неприятную встречу, но помощник нагнал его и остановил, удержав за рукав блузы.
— Подожди… Мне нужно сказать тебе несколько слов.
— А ты не гнушаешься разговором со мной? — с тяжелой усмешкой спросил рабочий.
— Нет. Я знаю, что толкнуло тебя на твой скверный поступок. И теперь я хочу открыть тебе глаза, чтобы ты знал, как мало стоит твоя жертва.
Рабочий посмотрел на него с удивлением и ужасом.
— Оставь меня. Ты будешь лгать. Я не верю тебе.
— О, ты поверишь. Ведь ты не забыл еще кудрявого управляющего, который лежит теперь в больнице. Когда твоя возлюбленная выходила за тебя замуж, она давно уже была любовницей этого красавчика. Ты должен был сам догадаться об этом. Но вот этого ты еще не знаешь: ваш ребенок — сын управляющего, а не твой. Ты пожертвовал собой, ты продал свою душу ради продажной женщины и ее щенка.
И он исчез прежде, чем рабочий успел его ударить.
Этого не может быть. Он лжет, лжет из низкой, злобной мести. И рабочий пошел своей дорогой. Но он успел передумать о многом, прежде чем добрался до своего парового молота.
Зачем управляющий послал корзину с приданым, если он не имеет никакого отношения к ребенку? И почему у ребенка такие черные волосы и черные глаза, как у управляющего? И почему жена ни за что не хотела назвать имени ее соблазнителя? Стало быть, она еще любила его и боялась за его участь в том случае, если тайна будет известна мужу.
Конечно, все это не могло служить непреложным доказательством. Но рабочий предпочел бы сомнению самую горькую истину, потому что теперь это сомнение терзало его душу, сжимало сердце невыносимой болью. Может быть, это — ложь. Но вернее, что это — правда, страшная, неприкрытая правда. Бесполезно допрашивать жену, так как она, конечно, ни в чем не сознается. И вот, придется прожить всю жизнь перед этой загадкой, подозревая, но не зная, убеждаясь, но не уверившись.
Потерять сына, потерять жену — это было страшно. Но еще страшнее была мысль, что темное предательство свершилось не для самых близких людей, не для счастья семьи, а только для этой хитрой женщины, которая, в сущности, не принесла ему ничего, кроме зла и страданий.
Рабочий представил себе, как он вернется домой под властью этих подозрений, как он будет смотреть на того, кого до сих пор считал своим сыном. И громко застонал. Этого он не мог вынести.
Полутемный, мрачный сарай с паровым молотом был почти пуст. Как туловище злого великана, поднимались под самую крышу массивные сооружения парового молота. Тысячепудовая масса стали висела в воздухе над своей наковальней, готовая рухнуть вниз со своим обычным насмешливым хохотом.
Рабочий вспомнил, как он боролся с мыслью о смерти у перила моста.
— Да, тогда я еще мог. Но теперь не могу. И если я ошибаюсь, Бог простит меня, потому что я слишком много страдал.
И, придя к твердому решению, он сразу успокоился. Прогрел машину, как он это всегда делал перед началом дневной работы. Пар с шипением вырывался из щели предохранительного клапана, и стальные штанги машины дрожали от скрытой в них напряженной силы.
Прошел мимо кто-то из прежних товарищей. Он отвернулся, чтобы не встретиться с взглядом предателя. Был уже у противоположного конца сарая, когда земля вздрогнула от удара, — и с изумлением посмотрел на свою руку, на которую брызнуло что-то горячее. Уже догадываясь о том, что случилось, оглянулся назад — и побежал прочь, с расширившимися от ужаса глазами, и кричал всем, кто попадался навстречу:
— Он умер! Он раздробил себе голову своим молотом…
Молот тяжело и плотно лежал на наковальне. Безголовое туловище лежало рядом и ручейки густой, темной крови медленно стекали с фундамента, медленно впитываясь в грязную землю, на которую упало уже столько капель человеческого пота.
Источник текста: Собрание сочинений, Том III. 1912 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.