Николай Олигер
Николай Олигер
Скверный сон
Скверный сон
Комментарий
Комментарий
(Татьяна Сигалова aka doxie_do)
—————————————————————
Скверный сон, Олигер Николай Фридрихович, Год: 1915
Время на прочтение: 17 минут(ы)
После душных, вонючих игорных зал в Монте-Карло, после уродливого сквера перед главным входом в Казино, после бесцельно снующей толпы отставных крупье, сутенёров и кокоток — городской парк в Монако кажется особенно тихим, уютным и в то же время ослепительно красивым. Потому, должно быть, туда нередко заходят счастливые игроки.
Если начать прогулку от строгого белого здания морского музея и подвигаться всё вправо, не удаляясь от берега, то, миновав заросли кактусов, скоро можно выбраться на повиснувшую высоко над морем каменную площадку. Позади густая зелёная стена, почти всегда усыпанная неведомыми, словно сказочными цветами. Налево, за ослепляющей стеной музея — гордая скала Монте-Карло. Направо, за впадиной маленького порта — голубоватое, с розовыми и белыми пятнышками, побережье. Впереди — небо и море. Люди слишком огорчённые остаются здесь подолгу, а иногда, подумав, перелезают через невысокий парапет и прыгают вниз. Их влечёт лазурная вода, но в море они не попадают: разбиваются о прибрежные камни. Это, впрочем, случается редко. Значительно чаще стреляются, вешаются и топятся, бросаясь с аккуратно обделанной набережной. Рулетка вежливо принимает все расходы по их похоронам на свой счёт. Газеты вежливо молчат.
Кроме неудачных игроков, по городскому парку гуляют только местные уроженцы — монегаски — счастливый народ, который не сеет, не жнёт и не платит податей, — бродят особо любознательные туристы с красным бедекером для справок и в красных очках для защиты от яркой лазури моря и неба, и — полицейские агенты. Агенты вездесущи, многочисленны и проницательны.
Поповицкий не знал, конечно, местных обычаев. Он прожил на Ривьере ещё всего только одну неделю. И всё-таки он поступил так же, как многие другие. Вышел в величественно пошлый вестибюль Казино. Обтёр платком лоб, инстинктивным движением поправил галстух, надел шляпу. Подумал о том, что в кафе напротив лимонад безвкусен и бессовестно дорог — и быстро зашагал под гору, в сторону Монако. По дороге, в Кондамине, остановился у маленького кабачка и, не присаживаясь, выпил два бокала содовой с виски, — и зашагал ещё быстрее. Не чувствуя ни утомления, ни одышки, поднялся мимо княжеского дворца к музею, прочёл с напряжённым вниманием каменные буквы надписи на фронтоне и, миновав кактусы, добрался до площадки. Там вздохнул глубоко и присел на барьер.
Дело шло уже к вечеру, в лазури просвечивали сиреневые отблески, цветы начинали остро и почти ядовито, над солёной ширью просыпался бриз и лениво, чуть заметно, шевелил крыльями. Было бы совсем недурно жить, если бы в кармане осталось несколько более пяти франков мелочью. Но получить приличное наследство, благодаря ему отказаться от ненавистной службы, почувствовать себя независимым, свободным и совсем ещё не старым человеком, уехать за границу и затем проиграть всё своё благополучие в первую же неделю — после этого меньше всего хотелось думать о ласковых крыльях бриза.
— Нет уж, кончено! — громко сказал Поповицкий, благо в этом тихом уголке некому было подслушать. — Ведь я так уже и решил с самого начала. И теперь — кончено!
Бросил вниз окурок папиросы и долго следил, как он крутился в воздухе, всё уменьшаясь. Потом совсем исчез, и нельзя было уследить, куда он упал. Вот так же покрутиться секунд пяток — и всё. История будет ликвидирована.
Вырвал листок из записной книжки, написал не слишком твёрдо, но достаточно чётко: ‘В смерти моей никого не винить!’ и положил листок рядом с собой на барьер, прижав его, чтобы не сдуло ветром, подобранным с земли плоским камнем. Вспомнил, что следовало бы написать по-французски, но махнул рукой. Переведут. А ‘никого не винить’ — это хорошо звучит. Значит, винить не рулетку, а только самого себя, свою слабость, — как и следует всякому, уважающему себя человеку.
Перед смертью захотелось выкурить ещё одну папиросу. Затягивался осторожно и медленно, но папироса горела всё-таки удивительно быстро. Второй окурок последовал за первым.
В сущности — какая же это всё шаблонная история. Шаблонная до колючего стыда, до боли. Получил наследство, опьянел, из обеспеченного захотелось сделаться миллионером — и остался с пятью франками мелочью. С тем же успехом это проделает любой купеческий недоросль. И, пожалуй, точно так же пойдёт топиться.
Последняя мысль несколько обидела. Разумеется, есть разница. Купеческий недоросль обвинял бы весь мир, кроме себя самого, а играл бы из простой скотской жадности. Поповицкий — культурный человек, кандидат филологии. Он подвёл под свои действия философскую основу. И вот даже написал сдержанно и с достоинством: ‘никого не винить’.
Да, пожалуй, и не утопился бы недоросль. Рулетка не только хоронит покойников, но и за свой счёт отправляет на родину живых, если в этом представится надобность. И недоросль, поплакав, вернулся бы домой. А там хоть в приказчики поступил бы, что ли.
— Не желаете ли в приказчики, сударь? — самого себя спросил Поповицкий и презрительно усмехнулся.
Снизу, с моря, тянуло теплом. И камни на берегу лежали такие красивые, невинные, в тёмном бархате водорослей. Это хорошо, что для смерти создана такая красивая декорация.
По узенькой дорожке, мимо площадки, медленно прошёл какой-то штатский человек, и мимоходом, но очень подозрительно, покосился на Поповицкого. Не забыл ощупать взглядом и притиснутую камнем бумажку.
Надо скорее, — а то ещё кто-нибудь помешает, пожалуй. Вот только насквозь проникнуться мыслью, что всё кончено. Всё. Все широкие, великолепные возможности. И впереди — по-прежнему только уроки русского языка и словесности в среднем учебном заведении с правами. Или, в лучшем случае, запоздалое корпенье над диссертацией и какая-нибудь жалкая доцентура.
Нагнулся всем корпусом над сиреневой бездной, зачем-то снял шляпу и положил её аккуратно рядом с бумажкой. И сказал самому себе уже с злостью:
— Да что же ты наконец? Жалкий ты трус, негодяй! О чём ещё думать?
А думать хотелось, ужасно хотелось — не меньше, чем броситься. И душа колебалась между этими двумя желаниями.
Штатский человек вдруг вынырнул неожиданно из густой зелени, зашуршал подошвами по гравию площадки, подошёл вплотную к Поповицкому и сказал с той особой настойчивостью, с какой говорят только хорошие полицейские агенты:
— Circulez, monsieur, s’il vous plait… Circulez…
Словно разгонял уличную толпу.
— Да я ничего! — растерянно отозвался Поповицкий на своём родном языке. — Я, собственно, так себе…
Штатский поднял кверху указательный палец — и чувствовалось, что его всё равно с места не сдвинешь. Поповицкий забрал шляпу, бумажку и пошёл. Только уже у вокзала подумал, холодея от обиды:
‘Почему я не оборвал этого нахала? А теперь уже всё равно… Значит — не сегодня!’
Дождался поезда и поехал в свой отель, в Ниццу. И по дороге ещё больше укрепился в мысли, что — не сегодня, а, может быть, даже и не завтра. Между прочис, за пансион в отеле заплачено как раз сегодня утром, и, стало быть, хороший ночлег и обильная пища обеспечены ещё на целую неделю. Почему бы не прожить её всю, чтобы преломить в душе последние грани жизни?
Там будет видно. Захотелось есть.
В отеле ждала телеграмма от Исаковичей: будут завтра утром с экспрессом. Поповицкий вспомнил: ведь сам уговорил их приехать на пасхальные каникулы именно в Ниццу. Твёрдо был уверен, что здесь-то, среди цветов, и под горячим солнцем, отношения с Еленой Андреевной дойдут наконец до долгожданной развязки. А здесь завертелся, заигрался — и забыл. Теперь этот приезд только вносил новые осложнения. Или, может быть, судьба хочет побаловать именно в эту последнюю неделю?
Поповицкий вкусно поужинал за табльдотом, выпил полбутылки хорошего бургонского, но спал плохо, хотя и принял две таблетки бомурала. Думал, что хорошо было бы, если бы во время погребения симфонический оркестр играл торжественный реквием. А за наглухо запаянным гробом, едва держась на ногах, будет идти Нелли, вся в глубоком трауре. И скажет Исаковичу, который глупо выпучит бараньи глаза:
— Он погиб, но в моей душе он будет жить вечно! Он был моим любовником — и я горжусь этим. А тебя я ненавижу!
Думал Поповицкий ещё и о том, что, пожалуй, не следовало ставить четыре раза подряд на двадцать четвёртый номер. О многом ещё думал. Заснул под утро — и когда вышёл в столовую пить кофе, Исаковичи уже приехали и тоже сидели за кофе.
Сам Исакович — старый, обрюзглый, очень известный и очень богатый. Неизменно выигрывает самые запутанные гражданские процессы и зарабатывает несметные деньги. Всего только два года, как вышла за него замуж Нелли. Ангел в объятиях Вельзевула.
Адвокат широко открыл объятия, — хотя обнять, как следует, не мог: слишком коротки руки и слишком велик живот. Нелли, конечно, встретила очень сдержанно, — как будто только вчера расстались. Она удивительно умеет скрывать свои настоящие чувства.
Взаимно справились о здоровье. Исакович критически посмотрел на Поповицкого и причмокнул:
— Что-то вы ещё не поправились, батюшка… Или на удовольствия приналегли немножко? Да оно и понятно, разумеется. Тут, батюшка, и вино, и женщины… за первый сорт.
Хотя бы жены постеснялся. Поповицкий нахмурился и сделал строгий выговор гарсону за недостаточно свежее масло.
Поместились все трое за одним маленьким столиком. И Поповицкий уселся так, чтобы быть поближе к Елене Андреевне. За разговором ещё придвинулся и тронул соседку за колено. Это — шаблон, но ведь это всегда действует. Нелли подняла брови.
— Простите… Я, кажется, вам мешаю?
Похоже даже на излишек сдержанности. Всё равно, Исакович ничего не мог бы заметить. А, впрочем, женщины на этот счёт опытнее, и у них есть инстинкт. Как бы то ни было, Поповицкий чувствовал себя почти счастливым и на мгновение даже забыл о том, что случилось вчера. Напомнил, конечно, адвокат, который в своё время, по знакомству, принял на себя хлопоты по утверждению в наследственных правах.
— Я советую вам осенью купить побольше Налимовских акций… Они к осени немножко упадут и легко вам достанутся, но я хорошо знаю, батюшка, из самых секретных и верных источников, что в декабре состоится изменение устава, в связи с казёнными поставками. И дело колоссально разовьётся. За один год процентов двадцать пять чистых возьмёте!
— Разумеется, я приму к сведению! — покорно согласился Поповицкий и почувствовал, что несмотря на горячее кофе, в желудке у него как будто ползают холодные и скользкие змеи. Даже перестала волновать близость Нелли. Что уж тут? Ведь конец же! Самое большое через неделю — конец. Сделал над собою усилие, приветливо улыбнулся — и влюблено умилился собственному мужеству.
После кофе пришлось отправиться в город. Побывали на набережной, на Монбороне и на кладбище. Прочли добросовестно все карандашные надписи на памятнике Герцена. К отельному завтраку опоздали и заехали в ‘London-House’. Там тоже сидели тесно, за маленьким столиком. Выпили шампанского, как настоящие русские бояре. Нелли повеселела и часто забывала отодвинуть колено. ‘London-House’ — ресторан весьма дорогой, и при расчёте Поповицкий пережил минуту жестокого смущения, но быстро оправился и весело рассказал, что забыл дома бумажник. И за автомобиль тоже заплатил один Исакович. Стоит ли считаться такими пустяками?
После завтрака решили часа два отдохнуть, потом до самого ужина ходили по магазинам. Адвокат покупал себе панаму, трость из испанского камыша, башмаки и галстухи. А его жена все свои покупки отложила до завтра. Ей очень уж много нужно: и целого дня не хватит. Поповицкий вызвался сопровождать, но Елена Андреевна отказалась наотрез.
— Терпеть не могу делать покупки с провожатыми… И как же я, например, буду при вас выбирать бельё?.. Это меня только стеснит.
— Мы с вами на завтра другую программу установим… Понимаете — на свободе! — подмигнул Исакович. — Вино, женщины, музыка…
И тут же взял жену под руку, а Нелли посмотрела на мужа не только без всякого гнева, но даже с некоторой лаской. Положительно, она преувеличивает. Ведь не может же она по-настоящему любить эту толстую тушу? Поповицкий представил самого себя в положении женщины, делающей выбор между ним и адвокатом — и поневоле опять забыл о своей непоправимой беде. Только после обеда адвокат опять сбросил его в бездну отчаяния: предложил пойти в ‘Эльдорадо’ и поиграть там в ‘лошадки’.
— Умственного отдыха хочется, батюшка! А игра — самый лучший отдых.
Поповицкий объяснил: очень нездоровится, болит голова. Сейчас примет аспирину и ляжет в постель.
— Ну, ну… Поправляйтесь! Я и говорю, что вид у вас не того… Это зимнее тепло — обманчивая штука. Очень легко простудиться.
Ушёл вдвоём с женой. Нелли только слегка кивнула на прощанье. Поповицкий заперся у себя в номере и в самом деле лёг. Голова не болела, но была тяжёлая, как камень, а в желудке всё ползли холодные змеи. И, благодаря этим змеям, мысли приходили тревожные и какие-то очень колючие, обидные. Думалось не о будущем, — нечего думать о каких-то шести днях, — а только о прошлом. Взять хотя бы Нелли. Так и выплыли перед глазами все мелочи, начиная с первого знакомства. Он был учителем, а она барышней, так себе, обыкновенной барышней из среднего круга. Поповицкий собирался сделать ей предложение, но долго раздумывал, соответствует ли она требованиям супружеской жизни, а тут вдруг подвернулся Исакович и скоропостижно женился. Был будто бы другом её родителей и на руках её носил когда-то. Нелли сразу поднялась высоко, хотя каждую субботу по вечерам Поповицкий пил у Исаковичей чай и слушал музыку. Так бы и тянулось всё, если бы не наследство и за ним — отказ от службы. Нелли спустилась пониже и даже как будто встала совсем рядышком. И вот теперь опять — какая-то непонятная сдержанность. Словно ей уже всё известно. Может быть, даже она и не спускалась совсем, а так казалась только потому, что были деньги и была независимость?
От таких мыслей скоро не уснёшь. И опять Поповицкий ворочался почти до рассвета, а утром его разбудил адвокат, уже совсем одетый, с испанской тростью и в шляпе.
— Едем, батюшка! Пора, наконец, умственным отдыхом заняться… Да и случай такой удобный.
— Но куда же?
— В Монте-Карло, разумеется! Леночка уже взвилась — и до вечера. Ну, и мы до вечера проболтаемся. Чем мы хуже?
— Я, знаете ли, не игрок! — задумчиво сказал Поповицкий и натянул одеяло до подбородка. — Я терпеть не могу азартных игр.
— Так мы разве по-настоящему? Просто для отдыха… У меня твёрдое правило: на рулетку каждый приезд ассигную тысячу франков, ни больше, ни меньше. И, представьте, иногда надолго хватает, а однажды даже остался в маленьком выигрыше. Вы не играйте сами, если не любите. А всё-таки съездим!
Неловок было отказаться. Ещё, пожалуй, наведёшь на подозрения.
— Пожалуй, если вы так хотите… Только играть я, во всяком случае, не буду.
Оделся, нарочно затягивая время, хотя у адвоката от нетерпения началось даже что-то вроде одышки. Костюм надел тот самый, в котором потерпел самый жестокий проигрыш: тёмно-синий с приятно-сколькой шёлковой подкладкой. Старательно зачесал начинавшую проглядывать лысинку.
На вокзале попали как раз к поезду: едва успели купить билеты и вскочить в вагон. Билеты купил адвокат, потому что Поповицкому в подходящую минуту как раз понадобилось остановиться у книжного прилавка. В вагоне Исакович сдвинул на самый затылок свою панамку, весело крякнул и изо всей силы хлопнул ладонью по коленке своего спутника.
— Так-то, батюшка! Будем развлекаться… Если бы Леночка знала — наверное, увязалась бы с нами… А я не люблю! Бабы — народ слишком азартный. Краснеют, слюни пускают. Иной так бы и дал в рожу — право!
— Ну, это многих увлекает… И мужчин тоже! — вяло отозвался Поповицкий. И с ненавистью смотрел на мелькавшие за окном уже хорошо знакомые виллы. Живут же вот тут какие-то проклятые люди! И, пожалуй, даже сами не понимают своего счастья.
Исакович всё болтал, болтал. Его адвокатский язык не знал устали и сообщал новость за новостью, которыми в иное время очень бы заинтересовался Поповицкий. Но теперь — какое ему дело до того, что Семёновы начали бракоразводный процесс, что Копельман попался на взятке, что Иван Петрович заболел раком? Да хотя бы сгинули все они разом — всё равно!
В вестибюле казино Поповицкий чуть было не потянул из кармана свой сезонный билет на право входа, какими запасаются все солидные игроки, но вовремя опомнился. Предъявил паспорт и так же, как Исакович, получил ‘разовой’. У входа в игорный зал — опять неприятность. Охранявший этот вход лакей узнал солидного клиента в лицо и поклонился самым приветливым образом. Поповицкий от смущения покрылся багровыми пятнами, а адвокат умилился благодушно:
— Экие они тут полированные… Земные поклоны отдают!
Играл адвокат нелепо, без всякого соображения и расчётов, тыкал свои золотые на разграфлённое зелёное сукно, но и везло ему как-то тоже совсем нелепо. Дважды взял на номер, а по ставкам на дюжины и на каре расторопные крупье то и дело придвигали ему лопаточками золотые кучки. Играл долго, переходил от стола к столу. После отдыха в гостиной и бокала шампанского опять играл — и всё с тем же успехом. А Поповицкий изнывал от обиды и зависти, от духоты и от долгого бессмысленного стоянья на ногах.
Тут ещё подкрался прихлебатель, игорная крыса, предложил Поповицкому за крайне низкую цену купить совершенно новую и совершенно беспроигрышную систему. С прихлебателем этим Поповицкий встречался здесь уже не раз, и тот, по-видимому, тоже знал его, как собственную ладонь.
— Уверяю вас, что за какие-нибудь два-три дня вы вернёте себе счастье, а в следующие три заработаете огромные деньги! Моя система рассчитана на шесть дней игры, и этого срока вполне достаточно. Я знаю, что у вас великолепная выдержка. И мне просто обидно смотреть, что вы остались в таком большом проигрыше…
— О чём это он? — повернулся было от игорного стола адвокат.
— Так себе, глупости! — быстро отрезал Поповицкий и, оттащив прихлебателя подальше, зашептал ему яростно: — Отвяжитесь сейчас же, вы понимаете? Или я обращусь к администрации…
Вообще иногда выпадают на людскую долю совсем непосильные испытания. Так было и сегодня в казино. Раззолоченные потолки, голые нимфы на картинах, возгласы крупье, жадная толпа, — всё это было как тяжёлый каблук на любимой мозоли. И к тому же ещё грозила опасность каждую минуту оказаться разоблачённым, провалиться перед адвокатом в бездну позора и унижения. В висках у Поповицкого стучало, сердце билось неровно, даже холодный пот выступил на лбу. А Исакович грёб золото, посмеивался, подмигивал нарядным, но унылым девицам, у которых не хватало денег на игру. И живот у него мягко колыхался под напором счастливого благодушия.
Поповицкий, наконец, взмолился:
— Как хотите, — а я не могу больше… Я домой поеду!
— Ну, зачем же домой? Подождите ещё с полчасика, а потом где-нибудь закусим и выпьем. Даже главное — выпьем, потому что надо же хорошенько вспрыснуть удачу.
— Ни минуты не могу ждать больше! Я нездоров совсем.
— А пожалуй, и в самом деле… Довольно уже, наигрался… Хотите луидорчик на счастье, сударыня?
Осчастливил мимоходом унылую девицу и направился-таки к выходу, рассовывая по всем карманам банковые билеты и золотые ‘пляки’. Вот если бы он знал, что и для его спутника сейчас какой-нибудь луидор — целое богатство… Поповицкий гордо скривил губы и ещё более гордо посмотрел на раздававшего шляпы и трости швейцара.
Долго толковали — какой выбрать кабачок. Время дня было как раз самое глухое: завтраки уже кончились, а обеды ещё не начинались. И, пожалуй, нигде ничего не достанешь, кроме холодных закусок и, в крайнем случае, бифштекса. Но Исакович совсем разошёлся и настаивал:
— Нам бы, главное, выпить… А насчёт съестного — всё равно.что-нибудь да перехватим.
Поповицкий предложил добраться до Монако. Там можно было очень удобно расположиться в маленьком ресторанчике на площади, перед княжеским дворцом. И устрицы там отличные.
Поехали. В ресторанчике уселись под простым полотняным навесом, по соседству с ржавыми старинными пушками. Заказали устриц, икры, сёмги и какое-то кушанье, которое очень рекомендовал метрдотель как национальное блюдо монегасков. Исакович заправил за вырез жилета салфетку, — и к икре потребовал русской водки.
— Всякие эти игристые — само по себе! А сначала необходимо заложить фундамент.
С адвокатом это случалось: крутится, работает, хлопочет, едва успевает на ходу пообедать, а потом вдруг решит встряхнуться и кончит тем, что напьётся до положения риз. На другой день освежится нарзаном и опять хлопочет, как ни в чём не бывало. Должно быть, и сегодня ему захотелось так — встряхнуться. Очень уж алчно потирал ладонью об ладонь и жирно покрякивал.
— Чёрт с ним, пусть напивается! — равнодушно думал Поповицкий. — Когда надоест — брошу его где-нибудь, как свинью, и только. Нянчиться не буду, во всяком случае…
После посещения казино надвинулась на него какая-то мёртвая апатия. И одна только мысль держалась неотвязно: ещё каких-нибудь пять дней — и конец. Да и сейчас уже — не настоящая жизнь, а только так себе, агония. Точно так же живёт ещё немножко и рыба, выброшенная на берег.
Закуска была свежая, вкусная, а рюмка водки (от второй и третьей Поповицкий решительно отказался) разбудила
аппетит. Пусть — кончено, а пока, всё-таки, можно недурно провести время. Сегодня даже можно не беспокоиться заранее в ожидании неприятного момента уплаты по счёту: адвокат спрыскивает свой выигрыш и, стало быть, угощает.
Когда дошла очередь до весело искрящегося вина, Поповицкий тоже не шёл вровень со своим собутыльником, а всё отставал, и чем дальше, тем больше. К опьянению он не привык, не любил самого себя пьяным, да и желудок плохо переносил вино: сейчас же начинались спазмы и боли. Адвокат сначала ворчал и угощал чуть ли не насильно, а потом примирился и только иронизировал:
— Эх вы, — а ещё, можно сказать, молодой человек! Не понимаете высшего наслаждения, доступного человеку!
— Какое тут наслаждение — быть пьяным? — довольно грубо огрызнулся Поповицкий. — По-моему — просто скотство.
— Вот именно, дорогой вы мой! В этом и заключается истинное наслаждение: некоторое время чувствовать себя скотом. Человек — всегда несчастен, и одному только скоту свойственно благополучие.
И, поманив пальцем гарсона, заказал ещё одну бутылку. Поповицкий больше не протестовал: сидеть здесь было всё-таки лучше, чем задыхаться в игорном зале. День был солнечный и тихий, и так густо синело море. Можно было спокойно сидеть и думать, потому что адвокат развлекался вполне самостоятельно. Думы-то, впрочем, были всё одни и те же, досадно безысходные. И всё определённее вырисовывалось только одно: совсем не так просто умереть, как казалось недавно на площадке над пропастью. Не так просто и не так уже хочется. Да и нужно ли?
Вот, если предположить, например, что наследство, заграница, проигрыш, — всё это был только сон, скверный сон, который нужно отогнать от себя подальше, а затем вернуться к прежней, обыденной жизни. Заработок найти не трудно. С удовольствием примут, хотя бы и на прежнюю службу.
Конечно — примут. Но для этого нужно, всё-таки, добраться домой, прожить месяц-другой, потратиться. Стало быть, остаётся одно: покаяться во всём адвокату и взять у него взаймы. И сейчас же сделалось ясно: ‘Нет. Лучше сдохнуть, чем покаяться!’.
С нескрываемой ненавистью посмотрел на Исааковича, который, зажмурив глаза, маленькими глазами тянул шампанское. На адвокатском животе вспух жилетный карман, и из этого кармана торчит уголок стофранкового билета. Сколько у него таких билетов? Перед отъездом в Монте-Карло адвокат сам сказал, что ассигнует на рулетку тысячу франков и, следовательно, взял с собою, во всяком случае, не меньше этой тысячи. А игрою по крайней мере утроил её. Вот уже и деньги, небольшие, но хорошие деньги, — и всю сумму этот Исакович может сегодня растратить. А на завтра даже и не вспомнить. В похмельном состоянии память у него вообще совсем плохая.
‘Огреть бы тебя хорошенько палкой по жирному затылку… благополучная скотина!’
Встав из-под стола, адвокат уже слегка покачивался и раза четыре подряд уронил палку.
— Вот, чтоб её… Пойдёмте гулять, несчастный молодой человек… Проветримся!
Монако — город небольшой. Сколько ни кружи, а всё выйдешь к одному и тому же месту. Так и сегодня, побродив немножко по парку, вышли к площадке над пропастью. Адвокат полюбовался видом, шумно выразил свой восторг и плюхнулся на скамейку.
— Баста! Теперь и передохнуть можно. А потом — домой. То есть не домой, а вообще — в Ниццу! Здешние рестораны мне не нравятся. Будем с вами сегодня ужинать в истинно-русском стиле. Ручаюсь! Бог с ней, с женой! Пусть одна сухарики грызёт у себя в отеле за табльдотом…
При воспоминании о Нелли, в душе Поповицкого рядом с злобной завистью закипела ревность. Если уже всё погибло, всё кончилось, как кошмарный сон, так хотя бы в этом-то нужно себя вознаградить — и отомстить. И вот — самая главная причина, почему нельзя быть откровенным, почему нельзя признаться в беде.
Поповицкий мысленно подчёркивал, крепко стиснув зубы: решено. Остающиеся дни он посвятит окончательной победе над Нелли. А там — будет видно. Пожалуй, даже и умереть можно. Но лучше не умирать.
Адвокат сложил на животе коротенькие ручки, свесил голову на сторону, задремал. На мгновение в голове Поповицкого зародился план коварный и жестокий: дать адвокату уснуть покрепче, опустошить все его карманы, а потом подтащить его к самому краю обрыва и столкнуть вниз. Объяснение простое: был пьян и свалился.
Нет, так не годится. Слишком хлопотливо и, главное, рискованно. Это наплевать, что коварно и жестоко. В подобном положении люди не разбирают. А вот именно — рискованно. Поповицкий наморщил лоб, усиленно соображая. И вдруг расплылся торжествующей улыбкой.
Одним ударом — двух зайцев. Умно, быстро — и без всякого риска.
Торопливо разбудил адвоката, опасаясь, как бы тот не протрезвел после слишком крепкой дремоты. И принялся горячо убеждать его немедленно поехать в Ниццу.
— Скучно здесь… А мне, знаете, что-то и самому захотелось закрутить немного… Мне ведь тоже следует встряхнуться! Едемте…
— Давно бы так, батюшка… Не будем терять золотых минут… Где тут автомобили стоят? Зовите его сюда, француза пахучего!
Въехали в Ниццу с рёвом, с треском, в облаке пыли. И остановились, конечно, у ресторана, но не у самого первосортного. Так уж потребовал Поповицкий, объяснив, что терпеть не может слишком шикарных ресторанов. Он же выбирал и вина, тщательно скрывая от адвоката прейскурант. Обед обошёлся совсем недорого. Тем не менее, за кофе, после полулитра бенедиктина, Исакович потерял всякий человеческий облик и явно приблизился к блаженству. А Поповицкий по-прежнему почти ничего не пил, и удивительно было, почему он тоже казался совсем пьяным.
Впрочем, так было только до дверей отеля. Тут Поповицкий немедленно пришёл в нормальный вид и солидно поручил портье доставить в номер русского господина, который не совсем здоров.
Портье призвал на помощь носильщика — и они оба торжественно повели адвоката под руки, а сам Поповицкий шёл следом, застёгнутый на все пуговицы, спокойный и корректный.
Исаковичи занимали два смежных номера. Опытная прислуга старалась не шуметь, но в тесных дверях произошла некоторая заминка, — и из соседней двери выглянула Елена Андреевна, посмотрела внимательно, но без особого удивления, на прислугу, на Поповицкого, на беспомощного мужа, который висел тяжёлой тушей. И спросила, чуть шевельнув бровями:
— Что это он? Встряхивался?
Поповицкий простёр руку по направлению к адвокату:
— Как видите… Я принимал все меры, но никакие убеждения не помогли. По возможности оберегал его от неприятности — но остальное было не в моих силах.
— Ничего, он выспится! Не забудьте только снять ему башмаки и развязать галстух.
Портье уже проделал всё, что требовалось, не дожидаясь никаких указаний. И Поповицкому оставалось только прикрыть адвоката одеялом. Потом он опустил у окна занавеску, приготовил спички на ночном столике. И тогда постучал в дверь, соединявшую оба номера. Нелли отозвалась:
— Войдите…
— Надеюсь, вы не считайте меня виновником, Елена Андреевна?
— Нет, почему же? Разве я не знаю…
Может быть, момент был не совсем удобен. Но некоторая доля шампанского и других возбуждающих напитков перепала всё-таки и Поповицкому. И он был не пьян, а только решителен и предприимчив. Контраст между мертвецки пьяным мужем и красивой женой был слишком резок. Одним словом, Поповицкий горячо поцеловал обе ручки Нелли и сказал, что безумно её любит и не может больше таить в своей груди пламенное чувство.
Нелли посмотрела, подумала и отозвалась неторопливо:
— Какой вы дурак… однако!
— То есть… Почему же это?
— Да так. Очень просто.
Пожалуй, и в самом деле не надо было спрашивать: почему. Вопрос-то звучал безусловно глупо, — и Поповицкий сам это почувствовал. Сразу потерял почву под ногами и уже безнадёжно, без всякой уверенности в своей победе, заговорил о том, что жизнь без Нелли для него невыносима, и что она сама, наверное, скрывает своё чувство, потому что не может же она любить адвоката.
— А вот представьте себе — люблю! И хотя вас не считала особенно умным, но такой глупости не ожидала. И даже жаль немножко, потому что вы всё-таки были для меня хорошим и старым знакомым… Знаете что? Уже поздно. Идите спать!
— Конечно, я уйду! — сурово отозвался Поповицкий. — Но я уже никогда не вернусь к вам. Я не могу оставаться в этом городе, так близко от вас, ни одной минутой больше. Да, я уйду!
И ушёл.
В своём номере походил с полчаса из угла в угол. Ещё раз обсудил со всех сторон вопрос — не умереть ли? И так как-то не довёл решения до самого конца, но всё-таки не умер. Даже занялся самыми житейскими делами. Выгрузил из одного кармана тяжёлую пригоршню золота, а из другого — плотную пачку банковых билетов, старательно пересчитал то и другое. Вышло порядочно — больше, чем ожидал. Да и сам адвокат, наверное, не подозревал, что таскает с собой такую сумму.
— С паршивой овцы… хотя шерсти клок…
Завтра, пожалуй, даже беспамятный Исакович призадумается над вопросом, куда девались деньги — но, конечно, ещё сильнее поразит его внезапный отъезд приятеля. Но это неважно. Нужно только никогда не встречаться больше.
Так значит — не умирать?
Рано утром, когда все жильцы ещё спали, Поповицкий расплатился по счёту и с первым же поездом поехал домой, назад в Россию. Ехал скромно, в третьем классе. И эта скромность была приятна, так как помогала думать, что скверный сон кончился, и теперь опять началась жизнь. Но на душе было не то что горько, а как-то противно, до омерзения противно. Так что хотелось даже хорошенько плюнуть на самого себя. Плюнуть и растереть.
Вместо того, чтобы плюнуть, только высунулся из окна и погрозил кулаком всему весёлому, светлому миру: морю, горам, садам, небу.
— Чёрт бы вас побрал совсем!
А во рту копилась густая, тягучая слюна.
Николай Фридрихович (Фёдорович) Олигер (1882-1919) был до революции известным писателем, однако некоторые всопринимали его только как ‘писателя-порнографа’ (например, за рассказ ‘Часы отдыха’, напечатанный в журнале ‘Образование’ в 1907 г., О. был приговорён к штрафу, этот рассказ и ‘Вечер’, также появившийся в ‘Образовании’, были запрещены цензурой).
В юности О. несколько раз арестовывался за революционную деятельность. Печататься начал очень рано, с 15-летнего возраста. В 1907-1910 гг. выходят ‘Рассказы’ (три тома). Критики хвалили О. за психологичность, но укоряли за натуралистичность и пессимизм — например, критик Г.Новополин в своей книге ‘Порнографический элемент в русской литературе’ (М., 1909) пишет о ‘мутной волне порнографии’, забрызгавшей некоторые страницы рассказов Л..
В 1910 г. выходит роман О. ‘Праздник весны’, более символистский, чем предыдущие произведения, а в 1911 г. в ‘Русском богатстве’ печатается повесть ‘Смертники’, которую похвалил Короленко, о людях, приговорённых к смертной казни. В 1912 г. вышла полуавтобиографическая повесть ‘Скитания’, описывающая жизнь революционеров и богемы. Повесть ‘Кожаный чемодан’ (1913) имеет авантюрный сюжет (перевозка экспроприированных денег), в период Первой мировой войны вышло ещё несколько повестей О. и его военные рассказы и очерки (несмотря на туберкулёз, он добровольцем пошёл на фронт).
После Октябрьской революции О. — редактор харбинской газеты ‘Призыв’, настроенной резко антибольшевистски. Потом живёт в Чите, участвует в работе местного отдела кадетской партии. Печатает статьи на политические темы в местной периодике.
Горький пытался добиться издания в СССР книги избранных произведений О., но безуспешно.
Рассказ ‘Скверный сон’ был напечатан в журнале ‘Пробуждение’, 1915, No 10.
Источник текста: журнал ‘Пробуждение’, 1915, No 10.
Исходник здесь: http://doxie-do.livejournal.com/