Голубые холмы
Р. АРМЕЕВ,
спец. корр. ‘Известий’.
ФЕОДОСИЯ.
Р. Армеев. Голубые холмы, Волошин Максимилиан Александрович, Год: 1980
Время на прочтение: 6 минут(ы)
У Феодосии добрый характер… Приятно бродить по старым улочкам города, карабкаться вверх, радуясь сочно-синему размаху Феодосийского залива, спускаться вниз, дотрагиваясь по пути до шестивековых крепостных башен, внимать всезнающему гиду.
Но отзывчивые экскурсоводы встают в тупик, когда попросишь их хоть что-то рассказать на естественную, казалось бы, в Феодосии тему: Айвазовский и Грин. Судьбе было угодно поставить их дома — художника и писателя — рядом. Дом-галерея стоит на улице Галерейной, 2, а под номером 10 находится дом Грина, где прожил он с 1924-го по 1929-й — ‘четыре хороших, ласковых года’. Между номерами есть вроде бы некоторое расстояние, а между домами — нет, они стоят через улочку. Дом Айвазовского — у самого моря, дом Грина (там снимал он с женой и тещей две комнаты и кухню) — ему ‘в затылок’…
И еще одно феодосийское совпадение. Я держу в руках ‘Приглашение’: феодосийская картинная галерея имени И. К. Айвазовского приглашает посетить… дом-музей М. А. Волошина в Планерском. Правду сказать, и в самой галерее есть один зал, где выставлены акварели поэта-художника. Так соприкоснулись, встретились три с голь несхожие судьбы, три необыкновенных человека, столь заметных в истории отечественной культуры. Тема расширяется: Айвазовский, Грин и Волошин. Ее нет у местных экскурсоводов, хотя она существует в жизни. И первый ‘общий знаменатель’ — очереди. Люди идут и идут, движимые жаждой приобщения к их миру.
Айвазовский начинал рисовать… угольком. На выбеленных заборах и стенах домов под его рукой появлялись солдаты, герои лубочных картинок, парусники… Эти рисунки были замечены градоначальником Казначеевым. Понравились. Казначеев рекомендовал потом в Академию художеств… Снимем шляпу перед его величеством случаем.
Айвазовский, успев за свою жизнь создать астрономическое количество картин — шесть тысяч, успел переделать и множество иных дел. Был попечителем Феодосийской мужской гимназии, где в 90-х годах прошлого столетия учился мальчишка из Коктебеля Максимилиан (Макс) Волошин — ездил за 18 верст на велосипеде, а то и пешком добирался через горы. Однажды, рассказывал Макс друзьям, осматривая выставку гимназических рисунков, Айвазовский остановился перед волошинскими работами и сказал: ‘А этот шельмец будет рисовать’.
По-другому было у Александра Грина. ‘Для своего возраста я начал недурно рисовать с семи лет..,— вспоминал он,— увез с собой в Одессу… краски, полагая, что буду рисовать где-нибудь в Индии, на берегах Ганга…’ Краски почти год путешествовали с ним, но потом продал их: есть было нечего. Так и не пришлось Грину ‘рисовать на берегах Ганга цветы джунглей’. Не нашелся для него и ‘добрый гений’.
…Как работал Айвазовский? Художник никогда не писал море с натуры. ‘Движения живых стихий неуловимы для кисти: писать молнию, порыв ветра, всплеск волны — немыслимо с натуры…’ — это его слова. И еще: ‘Сюжет картины слагается у меня в памяти, как сюжет стихотворения у поэта, сделав набросок на клочке бумаги, я приступаю к работе и до тех пор не отхожу от полотна, пока не выскажусь на нем моей кистью’.
Единственное окно мастерской выходило на тихий, ничем не примечательный двор. А ведь рядом красовалось море! Но ничто не должно было отвлекать мариниста в час работы. Значит, полотна его — игра воображения, фантастика, ирреальность? А как же тогда свидетельство современника: ‘Даже самодовольный Париж восхищался его картинами, одна из картин, изображавшая восход или закат солнца, была написана до того живо и верно, что французы сомневались, нет ли за картиной свечи или лампы’?
Дом с балконом у моря нужен был художнику, чтобы всякую свободную минуту изучать эту стихию. Сложился ритуал: перед сном — прогулка по берегу. Все видеть и запоминать, запоминать. А знаменитый ‘Девятый вал’ — где он его увидел? В воображении. Романтический мир поединка со стихией и вера в человека. Не безысходность-вера!.. Он никогда не был в Антарктиде, но изумительно точно написал парусник среди айсбергов. Он никогда не летал на воздушном шаре, самолетов же тогда вовсе не было, но он пишет вид Керченского и Таманского полуостровов с птичьего полета. И только с космического корабля можно теперь разглядеть ту панораму, которую изобразил он на полотне, показав пространство от Софии до Константинополя. Не надо искать лампу или свечу за этим полотном, ищите полет фантазии… Но вот удивительно: за точность своих картин Иван Константинович ручался. Сам адмирал Нахимов одобрил его картину Синопского боя. Чертежи и рисунки старых кораблей собирал художник по книгам, по архивам. На балконе его галереи стояли модели парусных судов, висели чучела морских птиц. К изображениям парусников не могли придраться даже бывалые моряки.
Как важно это, оказывается, для художника! Вспоминаю слова Максимилиана Волошина: ‘Я горжусь тем, что первыми ценителями моих акварелей явились геологи и планеристы, точно так же, как и тем фактом, что мой сонет ‘Полдень’ был в свое время перепечатан в крымском журнале виноградарства. Это указывает на их точность’. А ведь Волошин почти не писал с натуры, он называл свои работы ‘музыкально-красочными композициями’, снабжал их стихотворными подписями. ‘И розовой жемчужиною день лежит в оправе сонного залива’, музыка его стиха удивительно сочеталась с ясным ‘звучанием’ негромкой акварельной палитры.
Но позвольте напомнить. Еще в 1880 году, строя свою картинную галерею и думая о том, что она станет центром культурной жизни города, Айвазовский устроил в галерее… сцену, написал для нее специальный задник. На это’ сцене играли А. Рубинштейн, Г. Венявский, выступали артисты К. Варламов, Н. Сазонов, Н. и М. Фигнеры… В наше время традиция возобновлена, с этих почетных подмостков выступают лучшие коллективы и солисты — гости Феодосии. Музыка и стихи звучат, усиливая и углубляя впечатление от картин.
К одному из полотен, изображающему штиль на море, Айвазовский своей рукой сделал подпись-посвящение:
‘Это тихое море
Тем,
Которые прожили
Четверть века,
Без туч и волнений,
Счастливо и завидно,
Хотя монотонно и скучно’.
Каково? Художник писал своеобразные белые стихи. В Крыму на свадьбах долго пели величальную песню невесте, придуманную им и положенную народными композиторами на музыку.
Грин тоже писал стихи? Начинал с них. То была юность. Но и взрослым он не оставил это занятие. Откройте ‘Неделю’ за прошлый год No 48, там опубликовано неизвестное ранее стихотворение Грина ‘Единственному другу’. ‘Как дождь монотонны глухие часы, безволен и страшен их круг. И все же я счастлив, покуда ко мне приходит единственный друг’.
В Феодосию Грин приехал летом 1924 года. И сразу же пошел к морю. Первое, что он написал здесь, был малоизвестный пока рассказ ‘Посидели на берегу’. Старый моряк так говорит о море: ‘Вы подождите, как начнет солнце садиться. Да еще в тихую погоду, когда, знаете, далекие берега голубыми сливками начнут смазываться, а из-за гор верхний свет воду прояснит до самого горизонта. Вот тут вы… во всю эту лазурную чересполосицу вникните, где чем блестит. Вон — где мели — зеленое золото пошло… а там точно молоко с паром, или еще, сюда ближе… голубеет-то, голубеет… но как? Весь там павлиный хвост спрятан, а по нему, извините, это — точно сапфиры с перламутром враздробь…’
Переложив этот абзац на живые краем. Айвазовский, мне кажется, сделал бы прекрасную картину. Писатель-романтик, писатель-выдумщик отлично знал реальную жизнь и в своих повестях, романах, рассказах отвечал за точность каждой детали. Он, как и Айвазовский, Волошин, никогда не писал с натуры. ‘Я пишу о бурях, кораблях, любви, признанной и отвергнутой, о судьбе, о тайных путях души и смысле случая’. И очаровательно его желание — вымышленных своих героев приземлить, ввести в круг наших с вами знакомых. ‘В апреле 1927 года в Феодосию, — сообщает Грин,— пришел парусник капитана Дюка — ‘Марианна’, и я уже уговорился с ним о поездке на этом судне до Мессины…’ Ну чем не мистификация, на которые был так горазд Волошин! Странно, правда, что мистификатор-Грин не прижился в веселом доме Волошина в Коктебеле. Его смущала разношерстная шумная компания из поэтов, писателей, ученых, актеров, которая приезжала сюда летом. А Грин не выносил курортного шума и даже на пляже в Феодосии И’ бывал по этой причине. Любил тишину, звуки моря, порта. В Коктебеле он уходил один в горы или по берегу, выискивал интересные прибрежные камешки. ‘Сгребать кучи гравия и пересматривать его, испытывая острое утоление охотничьей страсти, когда среди белых, черных, розовых, серых, зеленых мелькнет прозрачный, как опал, фернампикс или затерянная лет пятьсот назад итальянская бирюзовая буса — само по себе может наполнить день, как охота на дупелей или собирание грибов’. Целая коллекция изумительно красивых морских камешков была в доме Волошина. Мать его искусно инкрустировала ими разные полочки, рамочки и просто деревяшки, выброшенные морем. Их называли здесь ‘габриаки’. Один из таких отшлифованных волнами корней получил название ‘бегущая по волнам’. Это перешло в заголовок популярной впоследствии повести Грина.
Вы обратили внимание на другую строчку — на итальянскую ‘бусу’, затерянную пятьсот лет назад? Страстным и удачливым археологом был Айвазовский. Он раскопал вокруг Феодосии 80 (!) древних курганов и в одном из них нашел золотые женские античные украшения (и бусы — тоже), ставшие гордостью Эрмитажа. Древняя феодосийская земля манит каждого своими подземными секретами. Волошин был тоже и археологом, краеведом. Он исходил в простых сандалиях и с пастушьим посохом в руке весь восточный Крым. Он подсказал специалистам, где на дне Коктебельской бухты нужно искать мол древнего порта. Аэрофотосъемки подтвердили предположение поэта.
Нередко Волошин покидал свой ‘дом-корабль’, стоящий самого прибоя, и отправлялся в Феодосию. ‘Большой лакомка гурман Максимилиан Волошин, бывая у нас,— вспоминала жена Грина Нина Николаевна,— говорил матери, смакуя ее кушанье, что такого он и в Париже не едал. Это в его устах была высшая похвала’. Заходил он непременно и в картинную галерею, внимательно изучал новые полотна Айвазовского, поступавшие из других собраний.
Как много общего у этих совсем разных людей! У Волошина — ‘дом-корабль’, а ниша в мастерской — ‘каюта’. Дом Грина теперь, в продолжение его мечты, оборудован под парусник, у входа — якоря и кранцы, мачты и реи, а в комнатах-каютах — трюмные фонари, иллюминаторы, канаты. Теперь Индия и Ганг, о которых грезил юный Грин, сами пришли сюда — недавно в музее побывал индийский космонавт… В доме Айвазовского тоже есть морские приметы. Там долго оставался застрявший в стене снаряд с турецкого корабля. Документы сохранили свидетельство того, что на празднование 50-летия творческой деятельности художника были выписаны две дюжины весел, шесть багров, два небольших якоря, морские веревки, сигнальные флаги. Развешивали все это матросы, присланные с кораблей… Общая страсть — море — диктовала им даже одежду. Айвазовский по торжественным дням надевал адмиральский мундир, Грин купил в Феодосии капитанскую фуражку. А Волошин, по словам Марины Цветаевой, ходил в сшитом из парусины балахоне.
‘Будь прост, как ветр, неистощим, как море, и памятью насыщен, как земля. Люби далекий парус корабля и песню волн, шумящих на просторе. Весь трепет жизни всех веков рас живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас’. Мне показалось, что эти волошинские стихи могли бы быть девизом для трех знаменитых крымчан. Стихи адресованы и нам — живущим.