С.И. Гессен
С.И. Гессен
Пятилетка и школьная политика советской власти.
Пятилетка и школьная политика советской власти.
‘Новый Град’, No 1, 1931
Пятилетка и школьная политика советской власти, Гессен Сергей Иосифович, Год: 1931
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Сейчас давно уже стала очевидной бессмысленность чисто количественной оценки пятилетки. На 30, на 40 или на 60 процентов осуществится план индустриализация Советского Союза? Даже иностранцы, не могущие отрешиться от своего колониального взгляда на Россию и потому в своих оценках советской действительности игнорирующие совершенно русский народ, начинают понимать, что техника не есть хозяйство, и что техническое величие пятилетки только заостряет ее хозяйственно противоречивую сущность. Спору нет: с помощью принудительного туземного труда я хорошо оплачиваемых иностранных инженеров можно построить гигантские технические сооружения. Но созданный из бетона и стали, они смогут противостать времени, лишь непрерывно обновляясь в работе. Консервация будет означать их гибель. Длительно же работать — даже в коммунистическом обществе — они смогут лишь тогда, когда будут рентабельными, т.-е. будут удовлетворять потребностям параллельно с ними возрастающего рынка. Между тем вся пятилетка построена на уменьшении покупательной силы населения, на опустынивании рынка, рост которого единственно и мог бы придать гигантам современной техники хозяйственную, а тем самым и вещественную устойчивость. Заставить нищего русского крестьянина ‘инвестировать’ в строительство индустрии 30, а то и все 50 процентов своего дохода, — это не значит только количественно преувеличивать возможный темп хозяйственного развития страны. Это значит поставить себе безумную задачу построить благосостояние населения на его голоде.
Что подлинное существо пятилетки не заключается в строительстве хозяйства (почему задача ее и не так уже безумна), что пятилетка на самом деле есть лишь новое орудие для осуществления все той же неизменной цели — всемирной революции, — это ныне становится все более очевидным. Давно уже цифры первоначального плана утратили для советского Кремля все свое значение, и из плана хозяйственного строительства пятилетка обратилась в лозунг, в знамя нового решительного наступления коммунизма. ‘Социализм в одной стране’ на деле оказался базой красного империализма. В зависимости от судьбы последнего, пятилетка удастся вся целиком или совсем не удастся. Бессмысленно говорить о том, что она удастся только на половину или на треть. Количество давно перешло здесь в качество, И нигде это не видно с такой определенностью, как в школьной политике советской власти, составляющей органическую часть общей политики пятилетки.
‘Культурная пятилетка’ — также имеет свои цифры, опрокинутая уже и непрерывно опрокидываемая — как впрочем и все другие цифры пятилетки — ею же порожденным развитием событий. Дело не в этих цифрах и не в том, в какой мере соответствует им действительность. Цифры являются инородным фасадом, облекающим по существу своему эсхатологическую цель, которая ни в какие цифры не укладывается. В ‘культурной пятилетке’ цель эта определяется следующим образом: совершенное искоренение религии, полное уничтожение безграмотности, стопроцентное ‘орабочение’ высшей и средней школы, совершенная ‘пролетаризация’ обучения, создание школы, воспитывающей членов нового коммунистического общества. По сравнению с этими абсолютными целями совершенно бледнеют те конкретные цифры пятилетнего плана, согласно которым сеть детских садов должна охватить к 1933 году 2% детей дошкольного возраста, число студентов в вузах должно быть доведено до 113% их числа в 1928 году, число изб-читален увеличено на 75%, клубов и народных домов на 25% и т. п. Начиная с 1929 года, школьная политика советской власти определяется именно этими абсолютными целями и менее всего цифрами, с каждым годом принимающими все более фантастический характер.
Еще пред самым началом Нэпа советская власть поставила себе в своей школьной политике две задачи, естественно, вытекавшие из самого существа ‘диктатуры пролетариата’. Задачи эти определялись тем, что завоеванное ‘партией продетариата’ государство, вместо того, чтобы сразу ‘отмереть’, оказалось, напротив, добычей, которую пришлось всемерно охранять от ‘классовых врагов’, и которая развила в необычайной мере все присущие государственному абсолютизму свойства. Для удержания государства в своих руках, как орудия ‘диктатуры пролетариата’, нужна ‘смена’, для сохранения же и усиления государственной мощи нужны ‘спецы’. Школьная политика и должна была разрешить эту двуединую задачу создания в скорейшее время ‘квалифицированной рабочей силы’, коммунистическое правоверие которой стояло бы выше всяких подозрений. Задача создания ‘квалифицированной рабочей силы’ должна была быть обеспечена профессионализацией высшей и средней школы, также как и строгим контингентированием числа учащихся в ней соответственно ‘заявкам’ государственных ведомств. Нэп, введенный как раз тогда, когда твердо определились линии этой школьной политики ‘переходного времени’, смягчил на деле ее применение. ‘Хозяйственники’, крестьянство, учительство, традиция университетского преподавания, национальности были теми живыми силами русской школы, которые, в эпоху Нэповской ‘передышки’, оказались достаточно сильными, чтобы поставить на деле границы и превращению школы в простое орудие внедрения коммунизма и ее крайней профессионализации. Сама советская власть выплачивала еще в это время обильную дань автономии школы и ее внутренней закономерности тем, что облекала всю школьную политику в ризы педагогической реформы (‘комплексный метод’, школьное самоуправление, дальтонский план и т. п.), окрашенный в цвета педагогического радикализма, сближавшего ее с модными течениями западной педагогики и унаследованного ею еще от того первого, эсхатологического, периода коммунистической педагогики, когда целью школы в бесклассовом обществе полагалась абсолютная свобода личности учащегося и ее всестороннее, ‘политехническое’ образование. Правда, в кратковременный период ‘новой культурной политики’, непосредственно предшествовавшей пятилетке, педагогический утопизм, бывший на деле лишь прикрытием превращения школы в орудие коммунистической диктатуры, уступил место школьному Нэпу, т.-е. политике ‘малых дел’ в школьной области. Однако, в силу внутренней диалектики истории, он одно вреда был бесспорно тем по кровом, под которым живые силы русской школы принялись за работу восстановления ее разрушенного организма.
Новый курс школьной политики советской власти, вызванный к жизни пятилеткой, может быть определен двояко. С одной стороны, он представляет собою усугубление всех тех тенденций, которые ярко наметились уже во втором, абсолютистском, периоде советской школьной политики (1920-1926), но были ограничены тогда сопротивлением со стороны всех тех живых сил русского общества, для которых Нэп означал некоторую передышку. С другой стороны, он характеризуется отказом от всех радикально-педагогических лозунгов, унаследованных от первого периода советской педагогики (1917-1919), и является постольку продолжением ‘новой культурной политики’ (1926-1928), педагогическая беспринципность которой явилась следствием крушения ‘комплексного метода’ и других педагогических новшеств 1922-1924 гг. В самом деле, исходным пунктом нового курса школьной политики явилось признание неудачи ‘классового отбора’. Несмотря на все восстановленные препоны, ‘непролетарские’ и ‘полупролетарские’ слои продолжали проникать в среднюю и высшую школу и составляли в 1927 г. 77% учащихся в техникумах, 74% учащихся в вузах, а в школе II ступени даже 84% учащихся, причем процент этот за последние годы обнаруживал даже тенденцию к возрастанию. При этом ‘рабочее ядро’ во всех типах школ неуклонно падало по мере приближения к концу школьного курса, снижаясь до 8% оканчивающих высшие учебные заведения. ‘Пролетариат’ оказался явно неспособным или нежелающим воспользоваться предоставленной ему привилегией ‘грызть гранит науки’. Когда в 1929-1930 г. решено было особенно усилить классовый отбор при поступлении в вузы и техникумы, в педагогических и многих других учебных заведениях около половины мест остались незаполненными, так что пришлось продолжить срок приема, установив следующая нормы мест, бронированных за ‘рабочими’: для индустриально-технических вузов — 75%, социально-экономических — 65%, медицинских — 60%, художественных — 50%, педагогических — 40%, — отношение, точно отображающее сравнительный возможности заработка и выдвиженчества отдельных советских карьер. Внутреннее противоречие и духовное бессилие политики классового отбора получили в этих цифрах свое наглядное выражение. На двенадцатом году своего существования, когда, с введением пятилетки, ‘классовая борьба достигла своего наибольшего обострения’, советская власть оказалась вынужденной поручить ‘пролетаризацию’ школы ‘классово-чуждым элементам’.
Чтобы выйти из этого тупика, ЦК коммунистической партии уже осенью 1928 года объявляет мобилизацию первой ‘тысячи’ на ‘фронт учебы’. Проведенная комсомолом и Советом профсоюзов, мобилизация эта оказалась столь успешной, что в следующем году классовый набор возводится в метод школьной политики, долженствующий заменить собою старый метод классового отбора. Осенью 1929 года ЦК коммунистической партии и совету профсоюзов предписывается: ‘провести в 1930-1931 г. вербовку во втузы не менее 2.000, в сельско-хозяйственные вузы в 1930 г. направить 1.000, и т. д. В том же постановлении ЦК комсомола ‘обязывается’ ‘ежегодно подготовить во втузы и техникумы до 5.000 человек’. ПУР (Политическое Управление Красной Армии) в свою очередь обязывается ‘подготовлять ежегодно во втузы, с.-х. вузы и техникумы не менее 3.000 человек из числа мобилизуемых рабочих и крестьян’. Одновременно, очевидно, для того, чтобы сделать возможным всем этим мобилизованным на ‘фронт учебы’ рабочим и коммунистам прохождение курса наук, отменяются все вступительные и курсовые экзамены, также как и дипломные проекты. Прием студентов, переход их с курса на курс и получение ими свидетельства об окончании вуза производится особыми комиссиями, большинство членов которых составляют не профессора, а представители различных коммунистических организаций. Курс обучения сокращается при этом в большинстве вузов с 4 до 3 лет. Крепостное состояние этого нового студенчества продолжается и после окончания ими вузов: ‘студенты, получающие помощь, обязаны по окончании втузов вести работу в течение определённого срока в определенных районах по указанию государственных и хозяйственных органов’.
Аналогичные мероприятия принимаются властями также и для подготовки красной профессуры. Так в сентябре 1929 г. Московский Наркомпрос издает циркуляр, которым местным Отделам народного образования предписывается по определенной разверстке ‘откомандировать 50 коммунистов (из числа работников отделов) для подготовки их к научной деятельности в области педагогики’. Наконец, чтобы обеспечить эту беспримерную в истории высшего образования организацию прохождения науки по наряду, весною 1930 года уничтожаются последние остатки автономии высших учебных заведений. Должность ректора, до сих пор избравшаяся советом вуза, хотя и наводненным представителями разных ‘общественных’ организаций, упраздняется, и на место ректора становится назначаемый властью ‘директор’, объединяющий в своих руках на основе единоначалия все управление вузом, включая даже назначение преподавательского персонала. Очевидно, Луначарский оказался слишком ‘штатским’ для проведения этой в полном смысле слова военной реформы. Как известно, он и был заменен в сентябре 1929 года на посту Наркомпроса РСФСР красным генералом т. Бубновым, сумевшим в качестве начальника ПУР’а снискать особое благоволение Сталина.
Вслед за усугублением классового набора последовало также усугубление профессионализации всей школьной системы. Еще в 1921 году лидеры Украинского Наркомпроса Гринько и Ряппо выработали план реорганизации всей школьной системы в духе последовательного марксизма. Школа, утверждали они, есть только орудие производственных отношений н ‘надстройка’ над ними. Ее видимое отделение от производственная процесса в буржуазном обществе, мнимая ее ‘автономия’ есть не что иное, как отражение классового дуализма производственных отношений. С уничтожением этого дуализма школа должна слиться с производственным процессом. Функция школы в коммунистическом обществе заключается в производстве квалифицированной рабочей силы, на подобие того, как тяжелая промышленность имеет задачей своей производство орудий производства. Из этого ‘прикрепления’ школы к производственному процессу вытекает упразднение якобы автономных, чисто научных учебных заведений (в частности таких факультетов, как историко-филологический или физико-математический, также как и общеобразовательной средней школы), замена их ‘целевыми’ учебными заведениями (электротехническим, химическим, экономическим, педагогическим и др. институтами) и передача этих друг от друга изолированных целевых институтов соответствующим ведомствам, на которые расчленяется производственный процесс. В 1921 году ЦК коммунистической партии не решился пойти так далеко. Правда, на Украине университеты были разбиты на ‘целевые’ институты, общеобразовательная школа была укорочена до семилетней школы, старине классы средних учебных заведений были заменены техникумами и самостоятельными профкурсами, но все же все эти учебные заведения остались в заведывании Наркомпроса. В РСФСР, где сопротивление университетов и общеобразовательной традиции, выступавшей под марксистским лозунгом ‘политехнизма’, было сильнее, дело ограничилось упразднением чисто научных факультетов и введением в старшие классы девятилетки так наз. профессиональных уклонов. В течение долгого времени ‘российский’ политехнизм и ‘украинский’ профессионализм боролись друг с другом за марксистское первородство внутри советской общественности, взаимно обвиняя друг друга в буржуазном уклоне. Еще в 1929 году казалось, что спор решится в пользу ‘российского’ политехнизма. Пятилетка окончательно решила этот спор в пользу украинского профессионализма. При этом было проведено в жизнь и то, что в 1921 году послужило предметом вето со стороны ЦК партии. Согласно постановления ЦИК и СНК СССР от 23 июня 1930 г. много-факультетные высшие учебные заведения и техникумы разбиваются на самостоятельные ‘отраслевые’ вузы и техникумы, при чем однородный специальности различных учебных заведений данного города объединяются вместе и передаются на бюджет и в заведывание соответственных ведомств: химические институты — Всехимпрому, строительные институты — Союзстрою, медицинские институты — Наркомздравам, институты советского права — Наркомюстам союзных республик и т. п. В ведении Наркомпроса остаются одни только педагогические и художественные институты и техникумы, также как и начальная четырехлетняя школа и отчасти школа семилетняя. Вообще же говоря, даже уже семилетняя школа ‘прикрепляется’ или к фабрикам и заводам или к колхозам и совхозам отчасти в порядке ‘шефства’, отчасти в порядке прямого перехода на их бюджет. Вместе с тем она приобретает ‘профессиональный уклон’ (фабрично-заводская семилетка, школа колхозной молодежи, коммунальная семилетка), оставаясь впрочем в большей своей части под управлением Наркомпроса. Что касается университетов, то там, где название университетов еще сохраняется (Московский, Ленинградский, Саратовский университеты), они, за выделением из них в самостоятельные институты большего числа факультетов, превращаются точно так же в учебные заведения ‘целевого’ типа. Для Московского и Ленинградского университетов цель эта определяется как ‘подготовка научно-исследовательских кадров по физико-механико-математическим и биологическим дисциплинам’. Не удивительно, что, в результате этого дробления и перетасовки существующих высших учебных заведений, общее число их превысило рекордную цифру 400 самостоятельных вузов, хотя и на ‘базе’ сильно уменьшившегося в процессе раздела общего имущества учебного инвентаря.
‘Единство производства и обучения’, достигнутое таким образом, находится в самой тесной связи с классовым набором. Его педагогическая цель (сделать обучение трудовым) и его марксистский замысел (слияние с производственным процессом) всецело подчинены основной цели ‘обострившейся классовой борьбы’: мобилизовать возможно большее число рабочих на ‘фронт учебы’. Какова бы ни была его идеологическая надстройка, фактически оно означает победу рабочего-комсомольца. Выдвижение последнего на командные посты есть последняя затаенная цель всей школьной реформы периода пятилетки. Самоуверенный и полуграмотный, исполненный ненависти к старым ‘спецам’ и предпочитающий им иностранных наймитов, он представляет собою тот новый правящий слой, на который во все большей степени принуждена ныне опираться советская власть.
Рука об руку с этими процессами шло также и усугубление политического момента в учебных программах всех типов школы. Начиная с 1928 года, политграмота разрастается в целый самостоятельный цикл отдельных учебных предметов, в так наз., ‘социально-политическое ядро’ учебных программ всех учебных заведений среднего и высшего типа. Хитрость (почти что вредительская!) языка пожелала, чтобы центральный предмет этого ядра получил официальное название ‘диамата’ (диалектический материализм). Вокруг этого диамата группируются в различных вариантах (в зависимости от специальности учебного заведения) ‘ленинизм’, ‘советское хозяйство’ и др. аналогичный науки. Задача этого ядра — воспитать ‘активного борца за коммунизм’, вооруженного ‘марксистско-ленинской теорией’ и стойко придерживающегося генеральной линии партии.
‘Крайнее обострение классовой борьбы’, характеризующее период пятилетки, и подготавливаемое ею превращение классовой борьбы в гражданскую войну в мировом масштабе привели впрочем к тому, что и ‘диамат’ оказался недостаточным. Начиная с 1928 года, советская школьная политика вступила на путь прямой ‘военизации’ школы. Школе ставятся отныне определенная цель подготовки ‘одиночного бойца’ разных родов оружия (средняя школа) или ‘среднего командного состава запаса красной армии’ (школа высшая). От 1/5 до 1/3 учебного времени учащихся отводятся ныне военным наукам, военным упражнениям и лагерным сборам. Во всех учебных заведениях учреждены специальные ‘кафедры военных наук’, военные ‘кабинеты’, а в средних школах штатные должности преподавателя военных предметов и ‘военные уголки’. Более того: как все вузы распределены между отдельными отраслями производства, точно так же все они распределены и между отдельными родами оружия (артиллерийские вузы, бронетанковые, военно-химические, пехотные и т. п.), будучи даже, в отношении военной подготовки и учета учащихся, ‘прикреплены’ к соответствующим частям Красной Армии. Что касается средней школы, то связь между нею и Красной Армией осуществляется в порядке ‘шефства’ над отдельными школами различных частей армии. Школа тем самым становится не только составной частью производственного процесса, но в такой же степени также и органической частью военного аппарата страны. Неудивительно, что с начала пятилетки школьное законодательство и педагогическая литература в полной мере усвоили военный жаргон: ‘культпоход’, ‘культэстафета’, ‘культбригада’, ‘грамотный призыв’, ‘штаб культэстафеты’, ‘прорыв’ (на фронте учебы), ‘культштурм’ — век эти новые слова совершенно вытеснили из употребления такие термины, как ‘единая трудовая школа’, ‘комплекс’, ‘лабораторный метод’ и другие штатские лозунги предыдущих периодов советской педагогики.
И действительно, поражает та циничная откровенность, с которой советская власть в своей новой школьной политике отмахивается от всяких чисто педагогических новшеств, будет ли это ‘комплексный метод’, еще в 1925 году провозглашавшийся величайшим открытием коммунистической педагогики, или ‘метод проектов’, тщетно выдвинутый самой Крупской после крушения ‘комплекса’. Школа становится буквально и неприкровенно орудием ‘обостренной классовой борьбы’, и чем более борьба эта принимает характер военного похода, тем более блекнет маска педагогического радикализма, и тем более выступает наружу Молох красного милитаризма, в жарком дыхании которого испаряются последние остатки того, что можно было бы еще назвать образовательным идеалом.
В сфере новой школьной политики советской власти особенно ясно выступает наружу милитаристическое существо пятилетки. Ставка на мировую революцию является единственным разумным объяснением того безумного пожертвования реальными хозяйственными нуждами населения Молоху индустриализации, который составляет самое существо пятилетнего плана. Создание тяжелой промышленности на костях вымирающего с голоду населения, — задача эта получает хоть некоторое объяснение только при предположении, что индустриализация есть средство использования России, как плацдарма для осуществления коммунистической партией ее мировых задач. Действительно, Нэп, понимавшийся самим Лениным лишь как ‘передышка’ между русской революцией и ‘запоздавшей’ революцией европейской, тем более утрачивает свой смысл, чем более слабеет перспектива внутри-европейской революции. Чем более, с другой стороны, растет перспектива новой европейской войны, тем более коммунистическая партия должна быть готова к тому, чтобы, вызвав эту войну или вмешавшись в нее, раздуть ее по русскому примеру в социальную революцию. Если Ленин верил еще в европейскую революцию, как восстание самого рабочего класса, то Сталин возлагает уже всю свою надежду на войну. Красная армия своими штыками должна достичь того, чего не смог добиться собственными своими усилиями пролетариат капиталистических стран. Поэтому пятилетка и означает в первую очередь создание тяжелой промышленности, как необходимой в настоящее время основы военной мощи государства. Догнать и перегнать Европу в вооружениях — к этому в значительной степени сводится непосредственная цель осуществляемого под лозунгом пятилетки коммунизма. Если первая попытка ленинского коммунизма была объявлена в период Нэпа ‘военным коммунизмом’ в том смысле, что коммунизм этот был не настоящим, а мнимым, результатом империалистической и гражданской войны, то рецидив коммунизма, осуществляемый Сталиным, представляет собою уже военный коммунизм по самому своему замыслу.
Красный империализм Сталина является лишь отрицательной изнанкой империализма капиталистических стран, как его понимал Ленин. Сталин осуществляет лишь видение Ленина: объединение всех колониальных народов, идущих войной на своих европейских поработителей. В этой новой игровой войне Россия есть и вождь и плацдарм красного империализма. Новая школьная политика советской власти, как впрочем, и вся пятилетка, должна служить этой великой последней цели. Если что-нибудь отличает еще абсолютизм Сталина от абсолютизма Наполеона, то только отрицательность вдохновляющего его идеала. В противоположность Наполеону, считавшему себя наследником римских Цезарей, красный империализм Сталина ставит себе целью низвержение наследия Запада. Он слишком исполнен ненависти и отрицания, чтобы думать о том, что будет потом, после его победы. Пока что, к нему, как ни к кому другому, применимы слова Шигалева из ‘Бесов’ Достоевского: ‘исходя из безграничной свободы, я прихожу к безграничному деспотизму’.
Оригинал здесь