Н. А. Некрасов
‘Путевые заметки’ Т. Ч. <Выпуск 1>
Путевые заметки. Соч. Т. Ч. Одесса, 1847.
Путевые заметки. Соч. Т. Ч. Одесса, 1847.
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
‘Путевые заметки’ Т. Ч. (Выпуск 1), Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1847
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах
Критика. Публицистика. Письма. Тома 11—15
Том одиннадцатый. Книга вторая. Критика. Публицистика (1847—1869)
Л., ‘Наука’, 1990
Под этим заглавием вышла книжка, заключающая в себе два рассказа: ‘Три вариации на одну тему’ и ‘Гувернантка’. О первом мы упомянули уже в прошедшей книжке нашего журнала (см.: отд. IV, стр. 69). Здесь поговорим о втором.
Заглавие повести заманчиво: оно обещает интерес особенного рода, не встречавшийся до сих пор, сколько помнится, в наших русских рассказах. Гувернантки появлялись во многих романах, но они постоянно занимали место на втором или даже на третьем плане картины. Все они сливаются в памяти читателя в одно лицо с известными отличительными чертами. И причина такого однообразия не в небрежности писателей, а в самом предмете: все они постановлены одними и теми же условиями жизни, все они в одном и том же отношении к обществу, самое слово ‘гувернантка’ обозначает столько же звание, сколько и участь женщины, а в душевный мир, в глубокие мелочи его, в те закоулки сердца и ума, которыми mademoiselle Annette отличается от mademoiselle Sophie, — станет ли входить автор, если это лицо только легкий очерк на горизонте его картины? с него довольно туманного силуэта, и он прав.
Что такое гувернантка?
Но позвольте, надо сделать оговорку: всё, что мы сказали и что еще скажем, относится исключительно к девицам-гувернанткам, к тем гувернанткам, которых у нас в провинции называют специфическим именем мамзелей, в отличие от мадамов или даже, подальше в глуши, мадемадамов.
Итак, что такое гувернантка? Правда ли, что это слово обозначает участь жизни, насильно навязанную судьбой? В этом едва ли кто усомнится. Кто по доброй охоте перейдет из недр своего семейства, спаянного общею нуждою, в семью чужую, связанную только гнилою ниткою наружных отношений? А что гувернантка почти всегда попадает в такую среду, это тоже очевидно. Кто берет гувернантку? Тот, кто не хочет или не может воспитывать детей сам. В первом случае он им отец только потому, что женат на их маменьке, а во втором он поневоле противоречит им в жизни, потому что не сходится в понятиях. Какого же сочувствия ожидать тут гувернантке? Она в доме не больше как какая-нибудь учебная книга, грамматика или арифметика, переодетая в юбку. Одни не хотят, другие не умеют ее читать, читают только дети, и то поневоле. Она и участью походит на учебную книгу: вы легко можете себе представить ее положение, вспомнивши какую-нибудь азбуку с оббитыми углами и чернильными пятнами, в которой непременно к букве О приставлены две ножки и надета треугольная шляпа, а на П построена крышка и вставлены окна — и в которой целы только нравоучительные изречения, потому что над ними крепко спится.
И вот девушка попадает к барыне с следами засохшего теста на грязном капоте и к барину в синей венгерке с арапником в руке или в классную за десять комнат от великолепного салона, в котором всё, что за его порогом, предполагается несуществующим и где в один вечер проигрывают ее десять годовых окладов.
Много разных картин, на которых является и лицо гувернантки! Иногда она попадает в дом, где стены и бороды пропитаны капустой, хозяин ходит в попоне из синего сукна, почитаемой им за сюртук, супружница в три обхвата (что называется: жена во всю постель!), где квартальный надзиратель и приходский дьячок несомненные оракулы {К слову пришлось: критику ‘Сына отеч<ества>‘ показалось, что можно предложить в гувернантки русской провинциальной барышне или купеческой дочке Жорж Санд. Конечно, это всё равно что предложить Шекспира в булочники или Гомера в волостные писари, но что на свете невозможно? называет же сам критик г-жу Санд бешеною бабой!} и т. д.
Вот в какие сферы вталкивает судьба существо, называемое гувернанткою. Над внешнею жизнью ее от колыбели до гроба четкими буквами начертано: ‘бедность’, и все минуты ее существования не что иное, как вариации на эту тему, истолкования этого текста, неотразимые выводы из этой несчастной истины.
Обстановка жизни душит иногда человека, но она никогда не может задушить его окончательно. Если личность его иногда и сжата до незаметного атома, в этом атоме всё-таки сосредоточены все силы ее, как в зерне заключена возможность огромного каштана или роскошной розы. Случается даже, что сила личности, как сила пороха, увеличивается от сжатия, и тогда довольно одной искры, чтобы незримый до времени атом взорвал гнетущую его тяжесть и разрушил в одно мгновение и себя, и всё его окружающее. Но до такой катастрофы доживают не многие.
Так и женщина в тисках судьбы, если и не разрывает их, то и не отрекается от своей личности и тех интересов, которые вдохнула в нее природа. Она не может отказаться от них, как не может остановить в себе движения крови и биения сердца. Если и бывают минуты, что она ищет насильственного примирения с жизнью и сама старается задавить в себе голос природы, слиться с внешностью обстоятельств, — это не больше как мимолетное самообольщение: она встречает тогда противоречие в себе самой, и внутреннее раздвоение не искупит внешнего мира. Человек не властен изменить свое внутреннее лицо, как не властен изменить наружное, — потому что он нераздельная единица и последний край его ногтя участвует в глубочайших движениях его сердца и ума.
У мужчины много интересов, дающих колорит и направление всей его жизни: война, политика, искусство, наука, торговля и пр. Им приносит он в жертву всё для него второстепенное: здоровье, деньги, дружбу и даже любовь. Но у женщины только один интерес в жизни: любовь, — и ему подчинено всё остальное. В этом слове заключается весь роман ее жизни, тогда как для мужчины оно только эпизод из этого романа. С любви начинается развитие мужчины, любовью кончается оно в женщине.
Жизнь человека слагается из этого задушевного интереса и внешней участи, ни то ни другое не зависит от его произвола, и он является часто игрушкой случая. Этот взгляд не очень лестен для экс-царя природы, но что делать! настало такое время, что волей или неволей, а надо признать зависимость от природы или эмигрировать туда, где щеголяют в бумажных коронах.
Вот данные, на основании которых должно судить о верности изображаемых в этой повести лиц и об удаче ее идеи. Пружины рассказа: любовь и бедность, потому что героиня — женщина и гувернантка. Вокруг нее много лиц, но двое из них играют в ее жизни главную роль: Панчулеев, человек, как видно из рассказа, пустой, но не ничтожный, потому что в нем предчувствуется возможность увлечения интересами повыше любви. Другого, Бухарина, никак нельзя назвать человеком пустым, потому что он полон любви, но он, очевидно, никогда не станет выше этого чувства. Бухарин любит Елену (имя гувернантки), Елена любит Панчулеева, Панчулеев не любит никого.
Почему это случилось так, а не иначе, на это нет, не бывает и не может быть никакой разумной причины. В слове ‘случилось’ заключается всевозможное объяснение, хотя автор и говорит: ‘Мы, женщины, можем и решимся полюбить сердцем только вследствие долговременной привязанности’ — и через несколько строк: ‘Умом мы любим тревожнее, более страстно, нежели сердцем, но эта любовь, в минуту своего полного развития, мгновенно угаснет от малейшего толчка, данного самолюбию’, — однако же его Елена полюбила Панчулеева вовсе не вследствие долгой привязанности, а с первой же встречи, когда он оскорбил ее самолюбие небрежным приглашением к танцу. Она даже забыла прежнюю любовь к Бухарину, доказывая тем, что страсть — плод случая, а не времени.
Г-жа Ч. имела полное право, не нарушая правдоподобности, поставить Елену в такие отношения к двум близким ей людям. Жаль только, что Панчулеев изображен человеком бессердечным, он не любит никого, и это лишает жара грустный колорит картины. Всё равно он не полюбил бы Елены, если бы она была и не бедной гувернанткой, а богатой барышней. Будь в нем виден зародыш страсти, хоть легкая борьба сердца с расчетом, тогда Елена явилась бы жертвою своего положения в свете и иное впечатление произвела бы на нас ее молитва: ‘Боже! дай, золота, спаси меня!’
Вообще должно заметить, что душевный мир Елены не сталкивается враждебно с внешними обстоятельствами, и от этого в повести чувствуется какое-то раздвоение. Вы интересуетесь Еленой как женщиной и как гувернанткой, но стечение этих двух интересов для вас случайно: вы не видите между ними внутренней, неизбежной связи. Героиню можно поставить совершенно в другие обстоятельства, и это не изменит участи ее сердца: она так же будет любима Бухариным, будет любить Панчулеева, и Панчулеев так же не будет любить никого. Неправдоподобного тут нет ничего, и не в этом заключается ошибка: недосозданность повести скрывается в случайности столкновения таких, а не других событий жизни, случайность же никогда не возвысится до единства. Миллион лиц, набросанных на полотно без необходимой между ними связи, не составит группы. Эта-то необходимость и составляет одну из тайн искусства, если художественное произведение понимать как нечто целое, органически развившееся из одной идеи. Как из яблочного зерна вырастает необходимо яблоня с ее сердцевидными листьями и яблоками, а не сосна с иглами и шишками, так и из задуманной идеи должны необходимо вырастать определенные лица и события. Всё же случайное походит на конфекты на рождественской елке, которую так же нельзя назвать произведением природы, как какой-нибудь калейдоскопический роман фабрики Дюма — произведением искусства.
Вот всё, что мы можем сказать неодобрительного об этой повести, и да примет сочинительница слова наши как доказательство того, что мы видим в ней дарование и, следовательно, возможность развития и совершенствования. В рассказе ее есть теплота, женственность, заметны наблюдательность, способность задумывать характеры, склонность входить в закоулки души, в психологический анализ. Материалу для здания, как видите, довольно, и с этим всегда что-нибудь да можно построить, но недостает еще творчества, — она еще не может возвыситься над своим творением, изображаемый ею мир управляет ею, а не она им, и это всего заметнее по внутреннему раздвоению повести, отдельные сцены которой выполнены удачно.
Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: С, 1847, No 8 (ценз. разд. — 31 июля, выход в свет — 8 авг. 1847 г.), отд. III, с. 101-105, без Подписи. В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. IX.
Автограф не найден.
Авторство Некрасова установлено М. М. Гином на основании связи рецензии с фельетоном Некрасова ‘Современные заметки’ (С 1847, No 7, отд. IV, с. 57—70, наст. изд., т. XII), прямым продолжением которого она является (см.: НБ, 1847, No 16—17, с. 19—23).
Рецензируемая книга — литературный дебют писательницы А. Я. Марченко (1830—1880), подписывавшейся криптонимом ‘Т. Ч.’, а также псевдонимом ‘А. Темризова’. Ее повести ‘Поздно’ (1848), ‘Тернистый путь’ (1849) и др. были примечательным явлением в 1840-е гг., когда русская литература не знала еще романов И. С. Тургенева и Л. Н. Толстого. Они встретили доброжелательный прием со стороны прогрессивной критики, увидевшей в авторе сторонницу идеи эмансипации женщин. В. Г. Белинский в статье ‘Взгляд на русскую литературу 1847 года’ писал, ‘Из отдельно вышедших в прошлом году книг по части изящной словесности замечательны только ‘Путевые заметки’ Т. Ч.’. Однако, характеризуя современных русских беллетристов, ‘к менее замечательным произведениям’ 1847 г. он относит новые повести А. Ф. Вельтмана, П. Н. Кудрявцева, рассказы П. В. Анненкова, А. Д. Галахова и А. Я. Марченко (Т. Ч.) (т. X, с, 351—352). С враждебной рецензией на ‘Путевые заметки’ выступил ‘Сын отечества’ (1847, No 7, отд. VI, с. 25—30), благоприятно отозвались о них ‘Финский вестник’ (1847, No 8, отд. V, с. 50) и ‘Библиотека для чтения’ (1847, No 11, с. 28—34). В дальнейшем А. Я. Марченко стала сотрудницей ‘Отечественных записок’ и ‘Библиотеки для чтения’, но в 1850—1860-е гг. ее произведения уже не привлекали к себе внимания критики (см. о ней: Некрасова В. Анастасия Яковлевна Марченко. — Киевская старина, 1889, No 11), Последующие повести Марченко: ‘Умная женщина’ (1853), ‘Горы’ (1856), ‘На почте’ (1857), ‘Мыльные пузыри’ (1858), ‘Разлучники’ (1869) — имели известный успех у публики. Однако в ‘Заметках о журналах за март 1856 года’, не называя А. Я. Марченко, но явно имея ее в виду, Некрасов писал: ‘…почти у всех наших писательниц лучшие произведения их — первые повести, остальные — вариации на одну и ту же тему’ (наст. кн., с. 244).
С. 26. …вышла книжка, заключающая в себе два рассказа ~ О первом мы упомянули уже в прошедшей книжке нашего журнала… — Имеется в виду фельетон Некрасова ‘Современные заметки’, в котором в разборе рассказа ‘Три вариации на одну тему’ Фигурируют подзаголовки — ‘Леля’, ‘M-r Alexis’, ‘Алексей Петрович’. ‘Сколько помнится, — писал Некрасов, — г-жа Т. Ч. в первый раз появляется в нашей литературе, и я спешу поздравить публику с явлением очень приятного таланта. Что в г-же Т. Ч. есть талант писать рассказы легкие, живые, увлекательные, в том, конечно, никто не станет спорить: доказательство налицо! <...> В книжке г-жи Т. Ч. есть и другая повесть, под названием ‘Гувернантка’, но она так замечательна, что надо поговорить о ней на досуге. Удовлетворив своему желанию поскорей поздравить г-жу Т. Ч. с прекрасным талантом, а публику с прекрасными повестями, я отлагаю разбор ‘Гувернантки’ до следующего нумера’ (С, 1847, No 7, отд. IV, с. 69). Ср. с аналогичной оценкой Белинского в статье ‘Взгляд на русскую литературу 1847 года’: ‘…первая повесть больше понравилась всем, нежели вторая. В обеих виден талант, от которого можно надеяться хороших результатов, если он будет развиваться’ (т. X, с. 352).
С. 28. …критику ‘Сына отеч<ества>‘ показалось, что можно предложить в гувернантки русской провинциальной барышне или купеческой дочке Жорж Санд. — Некрасов имеет в виду рецензию ‘Сына отечества’ на появившийся в качестве приложения к No 1 ‘Современника’ за 1847 г. роман Жорж Санд ‘Лукреция Флориани’. Критикуя Жорж Санд, рецензент писал: ‘Можно ли с чистою совестью рекомендовать эту любезную, талантливую, очаровательную француженку — в компаньонки нашим уездным барышням и купеческим дочкам? Без сомнения, нет! <...> Писательница, подобная Жорж Занд, могла возникнуть и прославиться только в такой земле, где горькие исторические события разрушили почти все дотоле существовавшие формы, буря утихла, но море еще волнуется, сшибаются фантастические валы: сенсимонизм, социализм, коммунизм, эмансипация жен — да кто сочтет эти патогномические признаки потрясенного мозга, эти странные исчадия уже минувшей бури и еще не устроившегося порядка? В такое смутное время и самое искусство заблуждается, вмешиваясь не в свое дело’ (СО, 1847, No 2, отд. VI, с. 19—20).
С. 29—30. ‘Мы, женщины, можем и решимся полюбить сердцем ~ от малейшего толчка, данного самолюбию’…-—Здесь и далее цитируются ‘Путевые заметки’ А. Я. Марченко (с. 129—130, 91).
С. 30. ….недосозданность повести скрывается в случайности столкновения таких, а не других событий жизни ~ из задуманной идеи должны необходимо вырастать определенные лица и события. — Ср. высказывание Белинского в рецензии на ‘Уголино. Драматическое представление. Сочинение Н. Полевого’ (1838): ‘Всякое произведение искусства только потому художественно, что создано по закону необходимости, что в нем нет ничего произвольного, что в нем ни одно слово, ни один звук, ни одна черта не может замениться другим словом, другим звуком, другою чертою’ (т. II, с. 438).
С. 30. …какой-нибудь калейдоскопический роман фабрики Дюма… — В 1845 г. в Париже появилась брошюра Э. Мирекура ‘Фабрика романов, фирма Ал. Дюма и компания’, обличавшая Дюма в том, что романы, которые выходят под его именем, пишутся безвестными секретарями. Об этой брошюре упоминал А. И. Кронеберг в статье ‘Последние романы Жорж Санд’, иронизируя над плодовитостью А. Дюма: ‘Пока <...> на фабрике какого-нибудь господина Александра Дюма (многие не без основания подозревают, что романы его произведения фабричные, читатели, конечно, помнят вышедшую в 1845 году французскую брошюру об этом предмете) выходят штук двадцать бесконечных романов, Жорж Санд успевает издать одно-два творения’ (С, 1847, No 1, отд. III с 87) Дюма подал на Мирекура в суд, обвиняя в клевете и требуя извинений. Мирекур принес извинения через печать.