Путевые заметки, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1849 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах

Том двенадцатый. Книга вторая. Критика. Публицистика (Коллективное и Dubia). 1840—1865

С.-Пб, ‘Наука’, 1995

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ

Соч<инение> Т. Ч. Выпуск II. Одесса, 1849

Бывают на свете всякие люди! Бывают и такие, которые вам беспрестанно и много говорят и никогда ничего путного и занимательного не скажут. Бывают и такие, которые слова свои будто продают — если не на золото, то, по крайней мере, на серебро — и уж если что-нибудь скажут, то выходит и поучительно, и смешно, и остро. Немало нам встречалось и таких людей, которые умеют занимательно говорить только об известного рода предметах: о событиях жизни уличной, семейной, гостиной, говорят они — заслушаешься, а начнут рассуждать о том, что сказали, — скучно, хоть вон из комнаты беги. Бывает и наоборот: иной рассуждает так плавно и убедительно, как хозяин с приказчиком, а начнет рассказывать что-нибудь смешное — только сам смеется, а слушатели чуть не плачут с горя. Эта способность к рассказам дробится до бесконечности. Нам случалось встречать людей, которых странная наблюдательность простирается исключительно на класс животных, но не на человека, хотя и человек есть животное (разумное). Наблюдатели класса животных обращаются при удобном случае все в зрение и слух, способности их напрягаются к уяснению внутреннего мира животных, и им дается талант угадывать незримые ни для одного физиолога тайные пружины действия животных. И это талант, только наблюдатели такого сорта уже совсем не обращают внимания на встречи людей, ни дружелюбные, ни враждебные: они их не занимают.

Таково многообразие и такова дробность и разносторонность человеческих способностей!

В подтверждение нашей мысли приведем новый выпуск ‘Путевых впечатлений’: у г-жи Т. Ч. есть свой исключительный талант, есть люди или, лучше, разряд людей, которых она очень хорошо умеет описывать. Эти люди относятся к тому сорту жителей, ни городских, ни деревенских исключительно, — потому что они бывают и городскими и деревенскими, хотя это нисколько не изменяет их положения в свете, — которые обыкновенно имеют образование достаточное, чтобы быть в среднем кругу, но не имеют средств быть действующими членами этого круга, эти люди играют роль пассивную, или, по-русски, страдательную, то есть они и живут в этом кругу, но сами не действуют, а на них только действуют, они довольствуются тем, что принимают впечатления, но свои желания и помышления должны ограничивать собою, запирать их в своем внутреннем, духовном мире. Мы говорим о разряде людей вот какого рода: о танцевальных учителях, гувернантках, компаньонках — вообще о людях, не имеющих своего достояния и поэтому принужденных необходимостью жить в чужих домах. Этих людей г-жа Т. Ч. знает превосходно. В нашей литературе говаривали иногда об этих людях, но вскользь. Они есть и у самого Пушкина, но вывезены им из Франции, под разными именами: monsieur l‘abb, monsieur Бопре… В отечестве своем они были парикмахерами, потом где-нибудь — солдатами, потом приехали в Россию tre outchitels. {стать учителями (франц. транскр.).} Главные слабости этих господ, по сказанию наших самовидцев-литераторов, страсть к женскому полу и любовь к бутылке… Что сначала было приписано французам, то перешло под пером наших искусных баснописцев и на немцев, а с немцев свалили и на русских. Конечно, русские, водворявшиеся в наших повестях под многообъемлющим именем ‘учителя’, не могли быть вывозимы из-за границы авторами этих повестей, но зато догадливая фантазия этих писателей наделяла ‘учителя’ и на родине такими талантами, которые всегда зало дозревали его ученое достоинство. Что сначала могло быть правдою, точно так же как и то обстоятельство, что парикмахер мог сделаться outchitel‘em, то впоследствии сделалось ложью, а главное — сделалось избитою фразою. Никто не вникал, справедливы ли эти характеры, и не вникал потому, что никто ими не интересовался, виноваты ли они, по ходу повести, — их прогоняли, не виноваты — их заставляли сидеть да молчать, пока наконец в конце или в начале повести… все-таки прогоняли, как monsieur l‘abb, — потому что для воспитанника должна же когда-нибудь наступить пора совершеннолетия.

Так и гоняли их в наших повестях до настоящего времени.

Все это говорим мы не к тому, чтобы в повестях г-жи Т. Ч. действующими лицами были одни гувернеры да учители: нет, в настоящем выпуске ‘Путевых заметок’ их даже нет ни одного, но есть герои сродни приведенным нами messieurs {господам (франц.).} по своему положению, таковы: Артемий Андреич в повести ‘Танцевальный учитель’, Анна Сергеевна Берг — музыкантша, и Катя в повести ‘Четверть жизни человеческой’. Первый, т<о> е<сть> Артемий Андреич, промышлял танцеваньем, Анна Сергеевна — музыкой, а Катя жила вообще для удовольствия и забавы Веры Павловны. Лица эти знакомы уже читателям по своему положению в наших повестях: но в рассказах г-жи Т. Ч. они согреты новым чувством, взглядом на них более кротким и сострадательным, на их долю выпало несколько сочувствия, выраженного от души, и потому убедительно и тепло.

Возьмите хотя, например, Артемия Андреича. Он танцевальным учителем у Рафаила Фомича и Катерины Петровны, он учит детей их вместе с детьми соседа-помещика Ивана Игнатьича от Марьи Павловны. Он не учил бы этих крикливых и неугомонных детей, если б однажды Катерина Петровна, возвратясь домой не в духе, не сказала Рафаилу Фомичу, что он не заботится о детях и что он не знает, как воспитывать детей.

— Помилуйте, — говорит Рафаил Фомич, — да чем же наши дети хуже других, вы сами выбрали для них мамзель.

— Что мамзель! я вам не говорю о гувернантке: у других детей есть учителя и для музыки, и для танцев. У других дети и рисуют прекрасно… а наш Аркаша горбится. Поликсеночка кривобока… танцевальный учитель необходим.

Конечно, Рафаил Фомич с сердцем стукнул кулаком по столу и отправился к Марье Павловне ангажировать ее на пай в жалованьи танцевальному учителю, с условием, чтобы танцевальный учитель за то учил и ее детей. У Марьи Павловны то же затруднение, что и у Катерины Петровны: мамзель не смотрела за манерой, ловкостью детей, а только забивала им голову книгами. Тот же недостаток в танцевальном учителе. Рафаил Фомич рад этому обстоятельству, но Марья Павловна говорит, что учителя нанять дорого.

‘Вот же, не зная дела, не говорите, Марья Павловна, — отвечает Рафаил Фомич.— Я сам не охотник бросать деньги по-пустому. Учитель-то наш бедняк, знаете, не из иностранцев. Этакой человек малости будет рад, понимаете? И малость эту мы, как близкие соседи, можем разделить между собою: вы заплатите половину, а я другую. Оно не совсем-то справедливо, у меня детей двое, а у вас четверо, но я в том не постою. Танцмейстер будет жить у меня, ведь при нем сын его есть, мальчишка лет девяти. Видите ли, все беспокойство, вся невыгода на моей стороне. Вы только детей присылайте с мамзелью, всякую неделю два раза’.

Торг слажен, и Артемий Андреич со скрипкой начинает выделывать на да выпрямлять шестерых неуклюжих ребят. Самого Артемия Андреича нельзя назвать красивым мужчиной: он уже лет сорока, высок и несколько сутуловат. На голове его торчат местами клочки темных с проседью волос, глаза его тускло светятся из-под крутого лба, толстые губы бессознательно улыбаются. Он одет бедно и неопрятно: желтый изношенный платок с лиловыми полосками несколько раз обвернут около его шеи, голубой, весь в жирных пятнах, жилет выглядывает из-под изношенного сюртука. Бархат на воротнике порыжел и истерся, сапоги подбитые гвоздями, громко стучат. Дети, которых учит танцевать Артемий Андреич, смеются над ним и над сыном его Сашей. Артемий Андреич не обращает внимания на эти насмешки: они уже не первые, но за отца горько страдает сын и чахнет от изнурительной болезни. Между тем вы думаете, что Артемий Андреич всегда был таким, как вы его видите в доме Катерины Петровны?.. Вы очень ошибаетесь.

Если вы хотите видеть, Артемий Андреич покажет вам два протрета. На одном изображен мальчик лет тринадцати, черноволосый, с полными румяными щечками, с небольшими серыми глазами, сверкающими живостью и отвагой: видите, как он бойко смотрит на вас! Синяя курточка, батистовый вышитый воротничек, откинутый небрежно, выказывающий нежный контур шеи ребенка, и одно из тех лиц, которые нередко встречаются у цветущих жизнью и избалованных счастием детей. Танцевальный учитель задумывается над этим портретом, качает головой и спрашивает у Саши:

— Говори правду, Саша: похож этот портрет на меня?

— Нет, папаша, не похож, — отвечает сын.

Тогда Артемий Андреич вынимает из шкатулки другой портрет. То был портрет молодого человека, лет двадцати, не более. Лицо его приятно, хотя и незначительно. Серые глаза глядят задумчиво, черты все дышат юностью, губы, несколько полные, но красные, как коралл, улыбаются грустно и кротко, черный сюртук обрисовывает стройную талию. Над этим портретом танцевальный учитель еще крепче задумывается. Снова он спрашивает сына:

— А этот похож?

— Нет, папаша, — снова отвечает сын, предобродушно и внятно произнося слово ‘нет’.

— Да, нет, не похож теперь, а был похож некогда. Да, был похож, прибавим и мы, прочтя повесть г-жи

Т. Ч. Но это было уже давно. История Артемия Андреича вот какая. Отец его был бедняк, такой же, как и сам Артемий Андреич, он и не помнил даже своего отца, отец и мать умерли, когда он был еще очень мал. Он их почти не знал, а по пятому году взял его к себе крестный отец князь Р… ‘Вот жизнь-то мне была, — говаривал Артемий Андреич.— Знаете ли, сначала ничего, так только, бывало, князь позовет: начнет говорить, что учиться надо хорошенько, что он между мной и сыном своим не делает никакой разницы, ни в чувствах, ни в заботах о воспитании. Что у нас будут одни учителя, одна комната, все поровну. И в самом деле нас даже одевали одинаково’. Дети играли вместе, monsieur Simon водил гулять их вместе. Мальчик учился всему понемногу и от этого вообразил, что может писать стихи, а когда написал плохие стихи, вообразил, что он поэт. Тщеславие его подстрекали похвалами. Крестный отец гордился им как вторым сыном, надеясь представить литературную знаменитость, и ставил его в пример своему родному сыну. Сын начал завидовать своему товарищу детства, слыша, как в гостиной одобрительно говорили ему: bravo, mon jeune ami! {браво, мой юный друг! (франц.).} Крестный отец уехал с сыном за границу и там умер, не успев обеспечить будущности своего крестника, или понадеясь на сердце сына, которого считал другом Артемия Андреича. Но сын не написал Артемию и письма, а поручил узнать через камердинера, что он намерен предпринять. Артемий рассердился. О, молодость, молодость! Впрочем, мудреного нет ничего, что воспитанник князя рассердился. Ему было тогда только двадцать лет. Он решился не просить его помощи и уехал в губернский город. Но, прожив несколько времени, он увидел, что ничего не знает и ничем исключительно заняться не может. Хотел было быть хоть домашним учителем, да экзамена не выдержал, умел только танцевать и пошел в танцевальные учители. И вот он начал переходить из дому в дом… И сделался таким, как мы его застаем у Рафаила Фомича? Да, но если вы непременно хотите узнать, каким образом это сделалось, то советуем вам прочесть самую повесть. В ней много истины, много теплоты в описании дальнейшей судьбы Артемия Андреича.

Но вот другое лицо второй повести г-жи Т. Ч.— ‘Четверть жизни человеческой’: мы говорим о Кате. Она дочь бедной музыкальной учительницы, Анны Сергеевны Берг. Мать ее умерла в бедности и от изнурительной болезни. Дочь, Катю, взяли в богатый дом Надежды Александровны, в компаньонки маленькой дочери ее — Вере Павловне. Добрые люди не оставили сироты. И вот Вера и Катя растут вместе. Но кто такая была эта Надежда Александровна и дочь ее Вера? На это отвечаем словами автора:

‘Надежда Александровна любила дочь, и как еще! во-первых, она любила ее за то, что она почти красавица в свои одиннадцать лет и обещает быть еще красивей, во-вторых, за то, что из четырех детей она одна у ней осталась. Потом любила ее за то, что ей самой, в неполные тридцать лет, любить было некого и любимой быть некем, хотя Павел Семенович Ремнин и женился на ней двенадцать лет тому назад по любви. Но Павел Семенович был чудовищно толст в свои 38 лет, Павел Семенович через два года после свадьбы несомненно и явно разлюбил жену, чтобы не смешить людей, слывя примерным мужем. Других причин разлюбить Надежду Александровну у него не было <...> И Павел Семенович снова был возвращен свету, дружбе и любви!

Подобный возврат грустно поразил Надежду Александровну. Ей показалось, что от нее отнялась любовь, которая для нее никогда не существовала, что она обманута, предана тем, кого она силилась любить. В чистоте души своей она принимала это усилие за истинную любовь. Но в эти два года она успела разглядеть мужа, успела сознать свое превосходство во всем и тут вдруг видеть, что этот человек ее же отталкивает, над нею же властвует!.. Она была оскорблена своею зависимостью, она бы его оставила, если бы не было Веры.

Но она решилась! она перенесет и сосредоточит все свои привязанности на слабом ребенке. Она могла бы отомстить: ей двадцать лет, она прекрасна, она бы могла собрать вокруг себя толпу, присутствие которой доказало бы мужу, что любовь к ней не невозможна. Но нет, нет! Она покорится всему, она любила тебя, Paul, и презирает вас, Павел Семенович! Обманутая в своих чувствах, она не будет их растрачивать в пустыне, она сольет их в одно великое, святое чувство материнской любви!..

Но вся жизнь человеческая — искусное и непрерывное актерство перед самим собой, услужливо накидываем мы на себя мантию чувств, приводим складки ее в величественную последовательность и тешимся их волнообразным движением, и сытим слух свой их таинственным шорохом! Все природное сначала покрывается, а потом подавляется принятым и приброшенным, мы тонем, тонем в этих складках, скрываемся от своих глаз и наконец не узнаем себя. И до гроба все важно расхаживают в величественной мантии трагических королей и королев, от глаз скрыты деревянные ходули, на которые мы себя втащили, а нога их не чувствует.

Чувства, которые Надежда Александровна душевно оплакивала, существовали только в ее воображении. Она была уверена, что вышла замуж почти по любви, а между тем, если сказать правду, то не любовь, а перспектива ожидающей ее бедности, картина мелких, но невыносимых для ее женственной натуры лишений со стороны жизни и оскорбление со стороны света, ужас одиночества и безотрадной, вечной борьбы с собою — все это, искусно представленное осьмнадцатилетней головке, заставило Надежду Александровну принять предложение Ремнина… Надежда Александровна была тогда совершенно уверена, что и она слишком его любит. Но с той минуты, как Поль сделался Павлом Семеновичем, не только головка, но даже рука ее никогда не опиралась на его плечо. Зато крошечные ручки Веры покрывались поцелуями и слезами.

Уединяясь в материнском чувстве, она старалась перелить душу, ум и убеждения свои в слабого ребенка…’ (стр<аница> 127 и след<ущие>).

И она передала Вере все то, чем сама была наделена, прибавим мы. С такой-то девочкой пошла Катя по пути жизни с тех пор, как поступила в дом Ремниных. Ленивая, слабая и вечно утомленная натура Веры была прямым контрастом с отважною, пылкою, благородною и сострадательной Катей. Вера была богаче и хороша собой, Катя была бедна, а красоту ее составляла только тонкая талия да густые волосы. И им должно жить вместе? — спросите вы.— Да, они будут жить вместе, но сколько борьбы и столкновений должно случиться между этими характерами, совершенно разнородными, и между этими положениями, из которых одно обусловливает жизнь другого. Но мы смело пускаемся в дальнейший путь с Катей: ведь ее призрела Надежда Александровна, не дала ей скитаться по свету бесприютной сиротой. Вера очень хорошо это понимает. Катя не раз ей говорила: ‘Ты хороша, ты богата, тебе нечего заниматься тем, что делается вокруг, я, напротив, дело другое: я небогата, я нехороша, во мне нет ничего завидного… не красавица же я… А впрочем я и не могу не думать…’. Вера понимает положение Кати, следовательно, нам нечего бояться за Веру: она поступит, как и будет следовать поступить сообразно ее натуре…

В третьей повести, ‘Поздно’, напечатанной в этом выпуске ‘Путевых впечатлений’, мы не находим уже таких характеров: в ней есть и любовь, есть и молодые люди влюбленные, есть три женщины, но мы ни на одной из них не остановимся. Все лица, и мужские и женские, и самые их страсти как-то неопределенны и на них не хочется призадумываться. В этой повести г-жа Т. Ч. совсем не та, которую мы видели в двух предыдущих, поэтому мы не будем и говорить здесь об этой повести.

Возвратимся к первым двум и скажем о них еще несколько слов.

Мы высказали до сих пор только одну мысль, что г-жа Т. Ч. умела выбрать лица и посмотреть на них с той точки, с которой они могут очень заинтересовать читателя. Она взглянула на них поглубже, чем обыкновенно привыкли смотреть на эти лица. Но взгляд на вещь, мысль, которую возбуждает она, еще не составляет всего в повести. Мысль — главное, она — начало всему, но ее нужно развить и обставить другими живыми и характерными лицами, чтобы первоначальная мысль обратилась в повесть, в произведение по крайней мере беллетристическое, если не художественное в строгом смысле. Посмотрим, что для этого сделала г-жа Т. Ч.

Жизнь Артемия Андреича, с тех пор как он сделался танцевальным учителем, не так подробно и ясно изображена, как этого должно было ожидать от начала рассказа. Автор приготовляет читателя к зрелищу довольно обширному и любопытному: как Артемий Андреич из приличного юноши, каким мы видели его на портрете, сделался тем Артемием Андреичем, который дает уроки танцевания у Рафаила Фомича. Между тем и другим Артемием столько же сходства, сколько и между сюртуками, в которые они костюмированы. Автор заставляет самого Артемия Андреича знакомить с собою читателя в виде рассказа, это уже одно обстоятельство показывает, что в повести этой вы не увидите постепенной жизни танцевального учителя, она не записана со дня на день в повести г-жи Т. Ч., читатель не переходит с танцевальным учителем из дому в дом, не присутствует с ним на пирушках, где посмеиваются собеседники над Артемием Андреичем, вы не чувствуете вместе с самим действующим лицом всей той горести, которую приносит малоуважаемое общественное положение Артемия Андреича. Рассказ о минувшей судьбе вас трогает, но не может столько тронуть, как жизнь настоящая, действительная. Обрисовка характера танцевального учителя требовала такого рода сцен, какую мы находим в доме Рафаила Фомича, по самой сущности повести читатель должен был жить вместе с Артемием Андреичем, а он узнает судьбу его только из рассказа. Но, повторяем, как ни хорош, как ни интересен этот рассказ, он был бы еще лучше и интереснее, если бы мы видели, как он совершался на самом деле в жизни танцевального учителя.

В самом Артемии Андреиче есть порок, который не представлен автором в надлежащем свете: он стыдится своего ремесла танцевального учителя, как будто лучше его те характеры, с которыми судьба сталкивала его в рассказе г-жи Т. Ч. и которые большую часть жизни сидят на одном месте и отличаются тем, что не только не танцуют, но даже и ходить разучиваются. Не со всеми бывает, что они стыдятся своего занятия, но с Артемием Андреичем, к несчастью, и это было. Сколько страдал он, бедный, и страдал фальшиво! Фальшиво потерпел он много оттого, что никак не мог сильно опереться на мысль, что нет ремесел и занятий позорных и бесчестных, если только выполняют их добросовестно и честно, и что напротив, всякое занятие можно обесчестить, исполняя его наперекор указаниям совести.

В пользу Артемия Андреича скажем, что ему трудно было опереться на это основание, потому что окружающие забыли или, лучше, не умели и не понимали, как поддержать его, они даже сумели унизить его в его собственном мнении. После рассказа о своей любви к Марии, которая не могла высоко оценить его, потому что он учил ее танцевать, Артемий Андреич спрашивает: ‘Что ж вам еще рассказывать? О том, как я из дома в дом переходил, как попадал и на таких людей, что меня считали хуже своей легавой собаки, и на таких, которые приказывали за обедом меня обносить блюдом и рюмку вина предлагали только в годовые праздники! И на таких, которые мне делали замечания, что я слишком часто меняю носовые платки! И на таких, которые, заметив во мне страсть к охоте, предлагали мне чуть ли не место доезжачего вместе с званием танцевального учителя, замечая очень простодушно, что одно занятие другому не мешает. И на таких, которые заставляли меня давать уроки в присутствии почти целого уезда и спрашивали тут же у сановитых посетителей: Ну, как вы находите, смыслит он что-нибудь? — на что те качали глубокомысленно головой или важно откашливались’. Если бы спросил обо всем этом нас Артемий Андреич, мы, конечно, попросили бы его рассказать о таких встречах, которых мы никогда не видывали в наших повестях и не подозревали их существования. Они по крайней мере могли бы очень заинтересовать нас, потому что, полагаем, и основа повести лежит на этих встречах. Но они не представлены пред взоры читающей публики, а того, чего нет, мы не вправе, впрочем, и требовать.

Возвращаемся к первому: самонеуважению Артемия Андреича.

‘— Мысль и чувство, — говорила гувернантка Елена танцевальному учителю, — мысль и чувство возносят нас над унижениями. Кто не внесет в труд свой мысли и чувства, для того труд будет тягостен и унизителен. Всякое искусство облагороживается чувством и мыслью.

— Но я не мог внести мысли и чувства в свое искусство, — сказал танцевальный учитель.— Я ненавидел его, оно давало мне хлеб насущный, но лишило пищи умственной. Я твердо переносил роль танцевального учителя, но никогда не выполнял ее с любовью’.

Неправ Артемий Андреич: если его искусство доставляло ему хлеб насущный, он не мог ненавидеть этого искусства, он должен был быть ему благодарен, если он никогда не выполнял роли танцевального учителя с любовью, он не рожден был и браться за нее: только то и хорошо, что выполняется с любовью. Но как часто мы видим эту бесхарактерность, которая ставит самое себя в фальшивое положение, она не проложит себе дороги, не решится ни на что, идет туда, куда идут все, и на пути своем, без энергии и влечения, вянет и погружается в тину, которой впоследствии уже и не трудится сбрасывать с себя. Если в жизни такие характеры приносят мало пользы, то в повести они могут доставить много материала для писателя, если при своей бесхарактерности такие лица слишком элегичны и монотонны, то писатель должен искать красок в обстановке, в столкновениях с лицами характерными, сознающими то, что они делают, или не делающими ничего, потому что они не сознают ничего. Мир действительный велик и разнообразен, так как не быть в нем занимательности? Немного характера проявил сам Артемий Андреич, живя с людьми, зато те люди, которые жили с Артемием Андреичем, проявили много характера.

Об этом неуважении Артемия Андреича к самому себе так сказала ему Елена:

‘Понимаю, вам показалось, что это занятие вас унижает, и вы ни разу не подумали <...> что хлеб насущный достается вам в воздаяние, а не в милость’.

И справедливо сказано. Но где же в этой повести фальшивый стыд танцевального учителя? Его нет, бесхарактерность Артемия Андреича не дозволила ему сознать достоинство своего труда, как говорила ему Елена.

Во второй повести мы уже видели иную постановку лиц: там на сцене женщина. Катя живет у Надежды Александровны как компаньонка дочери хозяйки — Веры, сверстницы Кати. Вера и Катя дружны между собою, Надежда Александровна и Вера так деликатны, что они не покажут Кате ее зависимости, ее бедности, ее обязанности к благодетелям, принявшим ее в дом. Но Катя, несмотря на это, чувствует, как она должна быть благодарна людям, призревшим ее. Бегут годы, и детские игры и учебные книги сменяются бальными платьями и разговорами о нем. Он приехал из Петербурга. Он очень хорош собой, он так же молод, как и они, — что ж мудреного, если он нравится им, а они ему? Это в порядке вещей, но из этого порядка выходит только одно обстоятельство: ему больше нравится Катя, чем Вера. Зато и он нравится больше Кате, чем Вере. Следовательно, между ними воцарилась совершенная справедливость, а этой справедливости, может быть, суждено было царствовать долго, очень долго, до конца повести, если бы Вера не стала завидовать счастию Кати. Но эта зависть была напрасна по двум уважительным причинам: во-первых, потому, что мать Веры не согласилась бы на брак с ним, а во-вторых, потому, что Катя, узнав, что он нравился и Вере, решилась отказаться от своей истинной любви в пользу любви Веры, не совсем истинной, несколько эгоистической. Бог знает, как страдала бы Катя из-за своего великодушного пожертвования, если бы он не умер… Однако Катя понимала, что она для Веры сделала много.

Идут годы. Место его занимает уездный лекарь, нисколько не страшный, напротив, даже очень увлекательный, с черными глазами и взглядом на жизнь совсем не медицинским, более шиллеровским. Линевский — так звали доктора, — нравится, как и предшественник его на поприще любви — обеим девицам, и Кате и Вере, но на этот раз, однако ж, больше Вере, чем Кате, за что и получает большую долю любви от Веры, чем от Кати. Следовательно, опять в этом счастливом уголку земного шара живут на основании строгой справедливости.

Но для Веры уездный лекарь — не жених, на том основании, что он годится в женихи только для Кати. Поэтому Вера выходит замуж за человека более солидного, за человека с весом и, может быть, с деньгами, Линевскому остается жениться на Кате, что он и не замедлил сделать по своему шиллеровскому характеру. Но прошел год, и положение дел приняло вот такой оборот: Вера увидела, что она не совсем-то любит своего мужа и более наклонна к Линевскому, поэтический доктор, в свою очередь, увидел, что он больше любит Веру, чем Катю. Супруг Веры сам пригласил Линевского лечить жену, изнемогавшую от любви к нему. Катя все это отгадывала нежным женским инстинктом и, умирая, благословила Линевского на жизнь более счастливую, чем та, которую он должен был бы вести с нею. Катя вслед за тем умерла.

Катя в первый раз, когда заметила, что Вере нравится тот же, кто и ей, отказалась от своей, может быть и сильной любви, Вера, которая не хотела выйти за Линевского, хотя и любила его, не задумалась дать волю своему чувству, забыв, что у подруги ее было одно счастие, семейное. Так мы понимаем главный мотив повести.

Справедлива ли эта идея в своем основании? Не думаем. Автор дал полную волю чувству Веры в последней любви ее к Линевскому и, следовательно, отстранил те расчеты ума, которые могли руководить ее в отношении Кати. Допустив в Вере такое развитие того чувства, которое не зависит от холодной расчетливости, он этим самым устранил те отношения, которые хотел положить в основание характера Веры. Если бы Вера из одного кокетства старалась завлечь Линевского и этим холодным соображением нарушить семейный покой Кати, в этом было бы более отчетливости идеи, по нашему мнению. Правда, зная, как мастерски очеркнуты характеры Веры и Надежды Александровны, нельзя сомневаться, чтобы в каждом их действии не было на первом плане мысли о себе, а не о других, чтобы и Вера, — которая могла обойти партию с Линевским, ей предстоявшую, и выбрать для себя более выгодную, — не чувствовала, что она немного себялюбиво вторгается в круг прав Кати, но все-таки дальнейшее развитие ее страсти таково, что заставляет забыть ту мысль, которая могла руководить ею в начале. В этой развязке нет уже той чистоты идеи, какую мы, например, видим в разговоре по возвращении их с бала, в расспросах матери, в очерках материнской любви Надежды Александровны, даже в самом браке Веры. Конец повести не отвечает тем ожиданиям, которые в нас невольно породили новые, мастерски описанные и истинные характеры Веры Павловны и Надежды Александровны, встреченные нами в начале повести, или лучше сказать, развязка не имеет уже того исполнения, искусного по отделке и смелого по идее, которого мы вправе были требовать от таланта автора, судя по началу повести.

Если мы обратимся от общего к частному, то также найдем в таланте г-жи Т. Ч. много прекрасных мест и несколько недостатков. И то и другое мы не скроем, точно так же как мы поступили и при рассмотрении общего плана повестей.

В повестях г-жи Т. Ч. много наблюдательности той жизни, которою она окружена: оттого у нее много оригинальных и очень часто справедливых решений таких вопросов, которые показывают, что она недаром наблюдала жизнь. Хотя бы, например, решение таких вопросов: отчего робкие натуры, осмотрительно развитые воспитанием, чаще всего влюбляются в кузенов, в друзей детства или в учителей своих меньших братьев? Отчего самолюбивая Надежда Александровна соединила все чувства своего самолюбия над головою своей дочери Веры, когда увидела, что муж не ценит ее достоинств? Или таких: что такое бледность, грусть и постоянно усталый вид Веры? Также хорошо письмо Кати к Вере перед женитьбой Линевского. Во всем этом много прекрасных мыслей и чувств, и поэтому мы любим читать повести г-жи Т. Ч. Точно так же можно указать на много прекрасных мест и в ‘Танцевальном учителе’.

Но что за идея, например, в характере Клары и где ее нашел автор? Вот что такое Клара. Случай свел ее с молодым профессором: это был ‘человек глубокой учености, прекрасного и доброго имени и какой-то светлой отточенности идей’. Этот молодой профессор говорил Кларе о том, ‘что чувство безотчетное не может существовать, что от способности рассуждать рождается способность чувствовать, что он не хочет любви и находит ее сущим вздором <...> что если бы женщина ему сказала ‘люблю’, он рассмеялся бы ей в глаза…’ Он говорил, одним словом, ‘о ложности чувств, об уродливости сердечных поверий <...> об искусственном высилении наших артистических и поэтических наклонностей…’ Каждый из среды окружавшей Клару молодежи представлял для этого профессора только любопытного субъекта… Он ‘изучил только субъект и забыл, как необходимо здесь совершенное понимание человека’. Таким образом Петр Львович — так звали профессора — ‘казнил своей разлагательной наукой все женственные верования Клары…’ От этого Клара ‘не могла идти общей жизнью, а для создания особенной у ней недоставало ни силы, ни материалов’. Вдобавок Петр Львович написал рассуждение ‘О зарождении любви в человеческом сердце’ и другое — ‘О любви относительной <...> или О воздаяниях и безвозмездии’ — это совершенно убило Клару: она состарилась, ничего не чувствовала, не любила, не жила.

Что это за портрет, который мы старались обрисовать собственными словами автора? Хорош ли этот профессор с ‘разлагательной наукой’ и хороша ли Клара, которая, кажется, сама плохо понимает, что ее убило?.. Образованность Петра Львовича и Клары подозрительны, так же как и дурные отзывы ленивых учеников о строгих учителях… Не нужно верить слухам и отзывам посторонних: нужно говорить и писать, что мы сами испытали, тогда и Петр Львович бросит задуманное им третье рассуждение ‘Об уме вычитанном и уме самородном, или О системах и жизни действительной’.

Нам не нравится еще, что автор часто пересыпает свой безыскусственный рассказ искусственным остроумием в таком роде:

‘Прочь жажда создания внутреннего мира: вот внешний мир, вечно пестрый и вечно занимающий! вот его легкие волнения, вот его торжествующее богатство, его отуманивающие почести, вот его мелкие романы в формате одной мазурки in quarto {в четвертую долю (лат.).} или трех полек in octavo… {в восьмую долю (лат.).} (стр. 165).

‘Пылкий ли юноша молил коленопреклоненный — та же не внимательно отталкивающая рука’ (стр. 166).

‘…свет вносит ее в свой круг скачущей, говорливой волной…’ (стр. 149).

И много еще других фраз, которые доказывают, что автор еще слишком многое поэтизирует, не в меру своим прочим героям.

(см.: наст. изд., т. XI, кн. 2, с. 26). Дополнительным атрибутивным соображением служит то, что рассуждение автора настоящей рецензии о значении мысли в художественном произведении предвосхищает позднейший набросок Некрасова ‘Заметка о мысли в поэзии’ (наст. изд., т. XIII). В заглавии рецензии в ‘Современнике’ опечатка: ‘выпуск 11’ вместо ‘выпуск II’. В двух местах рецензии книга А. Я. Марченко ошибочно названа ‘Путевыми впечатлениями’.

С. 87. Они есть и у самого Пушкина, но вывезены им из Франции, под разными именами: monsieur l‘Abb, monsieur Бопре…— Имеются в виду персонажи из произведений Пушкина: ‘Евгения Онегина’ — воспитатель Онегина — monsieur l’Abb (гл. 1, строфа III) и ‘Капитанской дочки’ — воспитатель Гринева — мосье Бопре (гл. I).

С. 87. В отечестве своем они были парикмахерами со страсть к женскому полу и любовь к бутылке’.— Перефразированная цитата из ‘Капитанской дочки’. У Пушкина: ‘Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour tre outchitel, не очень понимая значения этого слова. Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности. Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу, нередко за свои нежности получал он толчки, от которых охал по целым суткам. К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, т. е. (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее’. В комментируемом выражении русское слово приведено во французской транскрипции.

С. 88. ‘Вот же, не зная дела, не говорите ~ одевались одинаково…’ — Здесь и далее цитируется и пересказывается повесть А. Я. Марченко ‘Танцевальный учитель’ (с. 8—9, 34).

С. 91. ‘Надежда Александровна любила дочь ~ старалась перелить душу, ум и убеждения свои в слабого ребенка’.— Цитируется повесть А. Я. Марченко ‘Четверть жизни человеческой’ (с. 127—130) с разночтением: ‘был возвращен свету, дружбе и любви’ вместо ‘был возвращен свету, дружбе и свободе’.

С. 93. В третьей повести, ‘Поздно:, напечатанной в этом выпуске ‘Путевых впечатлений‘…— Повесть А. Я. Марченко ‘Поздно’ впервые опубликована в ‘Современнике’ (1848, No 4, отд. I, с. 77-130).

С. 95. ‘Что ж вам еще рассказывать? ~ или важно откашливались…‘ — Здесь и далее цитируется повесть А. Я. Марченко ‘Танцевальный учитель’ (с. 63—64, 65—66).

С. 95. Доезжачий — служитель, обучающий гончих собак.

С. 99. Но что за идея, например, в характере Клары’.— Клара — персонаж повести А. Я. Марченко ‘Четверть жизни человеческой’. Далее пересказ повести сочетается с цитатами из нее (с. 171, 172, 174-177).

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: