Путешествие критики,, Ферельцт Савелий Карлович, Год: 1810 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 120 минут(ы)

Савелий Карлович Ферельцт

Путешествие критика,
или Письма одного путешественника,
описывающего другу своему разные пороки, которых большею частью сам был очевидным свидетелем.

Quid rides? Mutatо nomine de te fabu1a narrature.
Quintus Horatius Flaccus
(Чего смеешься? С изменением имени о тебе речь идет ( лат).).
Квинт Гораций Флакк.

Предисловие.

Друг мой никогда не имел желания быть страдальцем учености, или, просто сказать, автором. Писавши ко мне письма сии, он не предполагал, что из них со временем составится порядочной величины книжка и, что всего страннее, книжка печатная. Да и я со своей стороны никогда не решился бы выдать их в свет, если бы не убедили меня к тому друзья мои. Они уверяли меня, что сочинение сие не безделица, что оно назидательно для нравов, и потому очень полезно. Впрочем я не знаю, какую оно может принести пользу. Ежели предположить, что люди, коих пороки здесь описываются, прочитавши письма сии, ужаснутся преступлений своих и исправятся, так их давно уже и на свете нет, ежели же почесть пользою то, что современники наши и потомки, прочитавши их и почувствовав отвращение к описываемым в них порокам других, почувствуют, может быть, отвращение и к порокам собственным: так пороки в мире всегда есть и всегда будут. Следовательно, всегда и всякой может видеть их в натуре. Но это постороннее: благоразумные читатели сами могут судить полезно ли сочинение сие, или нет.

А я с своей стороны по долгу издателя должен усердно просить и прошу всех умеющих читать, или только слушать с понятием и без понятия, чтобы удостоили благосклонного принятия сии письма. Друг мой писал их не с тем, чтобы злословить других и не с тем, чтобы делать другим нравоучение. Короче сказать, он писал только для моего удовольствия, а я вздумал поделиться сим удовольствием с другими. Впрочем, ежели кому-нибудь захочется из пороков других поучиться добродетели, тот пусть учится.

Письмо I.
Первое воззрение городского жителя на деревенскую природу.

Теперь я не удивляюсь, любезный друг, почему многие путешественники наводят на читателей тягостную дремоту сочинениями своими, состоящими большею частью в длинных описаниях и скучных рассказах обо всем том, что они видели и слышали во время путешествия своего!— Собственный опыт удостоверил меня, что и сами они, переезжая из одного места в другое, не беспрестанно восхищаются новостью зрелищ: но иногда, или позабыв, что они от природы весьма любопытны, или утомившись от любопытства, подобно обыкновенным смертным зевают, дремлют и нередко засыпают со скуки.— Не везде миртовые аллеи, не везде прекрасные равнины, усеянные благоуханными цветами, не везде резвые ручейки с нежным журчанием пробегают по камешкам, не везде слышно сладкогласное пение соловья. Есть места дикие, каменистые, песчаные, безводные, где ничего не слышно, кроме отвратительного карканья галок и ворон.

Выезжая из М. и без сожаления прощаясь с шумными весёлостями, я не о чем более не думал, как о тех сладостных удовольствиях, которые буду вкушать в объятиях деревенской природы.— Родившись в городе, и никогда почти из оного не выезжая, я знал природу по одним только описаниям, и сердце мое, как бы не доверяя сим описаниям, стремительно искало тех пленительных предметов, коих изображение произвело в нем весьма сильные и приятные впечатления. Не без причины не доверяло оно, (ежели только не доверяло) как несходно изображение природы с самой природою! На месте зелено-бархатных лугов увидел я просто зеленые луга. Это заставило меня выбросить из головы все описания, какие только я знал. ‘ Пусть сама природа напечатлевает образ свой на сердце моем, — сказал я.— Для чего изображать нам ее в бархатных, атласных и прочих уборах? Она их никогда не носит, свой собственный и ей одной приличный наряд служит ей всегдашним украшением.— Да и что может значить зеленый бархат в сравнении с простою зеленью? О природа! Какая неизъяснимая красота в самом безобразии твоем! Какое величие в простоте твоей’!

Вообразив, что на прекрасной долине, которая была пред глазами моими, непременно должны быть хоры резвых пастухов и веселых пастушек, я повсюду искал взорами сих счастливых любимцев природы, но нигде ничего не видно.— Наконец к несказанному удовольствию моему увидел я стадо, увидел самого пастуха — и в то же мгновение, едва переводя дыхание свое, приложил внимательное ухо, чтоб насладиться нежными звуками свирели, или восхитительным пением его. — Но вообрази удивление мое и досаду! Я услышал один пронзительный свист и хрипловатые вскрикивания: ‘ Эй!.. Куда! Я тебя’! —

Далее представилось взору моему обширное поле, на котором видно было множество земледельцев. Я захотел в последний раз испытать верность чувствительных путешествователей и готов был божиться за их честь, предположив за верное, что земледельцы более постоянны, нежели пастухи и пастушки. Следовательно, я буду иметь удовольствие слышать веселые песни их, но, к сожалению, узнал, что и они веселятся, занимаясь трудною работою, в одном воображении писателей, известных в публике под именем чувствительных.— Весело чувствительному празднолюбцу смотреть на работающих: — каково-то работать? Весело и работать, но с прогулкой и для прогулки. А работать для того, чтобы трудами своими доставлять пропитание не только себе, но и сим чувствительным сочинителям, есть действие столько же несообразное с негою и веселостью, сколько и сама праздность несходна с трудолюбием.

Наконец я вникал и в самые нравы сельских жителей, желая найти в них ту простоту и невинность, которую воспевают стихотворцы. Нельзя сказать, чтоб сии добрые качества были совершенно потеряны, но, к сожалению, и самые малые остатки их — остатки истинного величия человеческого во многих обезображены, или, так сказать, подавлены грубостью и невежеством в такой же точно степени, как у жителей большого света — упрямством и ловкостью. Человек везде одинаков, везде малые совершенства его помрачены множеством слабостей и недостатков. Астреин ( Астрея (миф) — богиня справедливости, покинувшая землю с наступлением ‘ железного века’) век прошел. Зло владычествует над всем миром — только что не во всех местах с равною силою и могуществом. Там, где более просвещения и человечности — где, по словам одного писателя, утвержден престол его, оно располагает сердцами людей с неограниченным полномочием, напротив менее оказывает могущества там, где природа не потеряла права свои, или лучше не перерождена искусством. По сему между людьми не совершенно грубыми и не совсем образованными, особливо между такими, которые живут в отдаленности от городов, в полном смысле просвещенных, несравненно менее приметно пороков, нежели там, где они совсем неприметны, то есть где их чрезвычайно много, но где умеют их, нарядив в одежду добродетели, тонкого вкуса и совершенной приятности, делать любезными, необходимыми. Между людьми необразованными пороки тем более приметны, что они всегда являются в собственном безобразном виде своем. По видимому сим самым удобно могли бы они возбуждать отвращение к себе и ненависть: несмотря на то, люди, кажется, столько же любят их, сколько и гнушаются ими.— Такова участь человека! Модное просвещение и закоренелая грубость хотя кажутся быть друг другу совершенно противными: однако же они действуют ко вреду человека согласно, соединенными силами — только что в различных направлениях. И то и другое ( сказать языком Экартсгаузена ( Карл Экартсгаузен ( 1752 — 1803 гг.) немецкий философ второй половины XVIII века — мистик, реакционер)) раскрывает в человеке качество зверской натуры. Первое, обманчиво возвышая разум его выше обыкновенных суждений, выше человечества, доводит его до состояния зверя, рождая в сердце его коварство лисиц, притворство и лютость гиены и крокодила. А последнее, под видом опасения уклониться от простых правил природы, неприметным образом производит в нем свирепость медведя, алчность к хищничеству волка и кровожадность тигра.

Так, друг мой! Большая часть людей переходит всегда из одной крайности в другую.— Один чрезвычайно груб, упорен, закоснел в предрассудках и зол. Другой имеет просвещенный разум, возвышенно мыслит, благородно чувствует — и подло делает. Истинно просвещенные, истинно добрые очень редки. Очень немногие умеют образовать разум свой так, чтобы, освобождая его от суеверия и ложных мнений, не освобождали вместе от познания тех высоких истин, которые составляют прямое достоинство человека. Впрочем не подумай, чтобы сии великие люди были только в местах просвещенных.

Природа во всем наблюдает порядок и равновесие. — Образованные люди блистают нарядами и словесностью — чем же могут равняться с ними простые, непросвещенные, если не духом и делами? Поверь, друг мой! Простое рубище так же удобно может покрывать великого человека, как пышный наряд подлого и гнусного. Сим оканчиваю я письмо мое.

Впредь буду писать к тебе чаще, или реже, смотря по тому, как будут позволять обстоятельства.

Письмо II.
Бесчеловечный поступок Н. со своими крестьянами.

Сие пишу я к тебе, любезный друг, из одной деревни, в которой, остановившись обедать, пробыл я долее обыкновенного, и охотно согласился бы пробыть еще долее, но если бы судьба меня не привела в нее, то никогда бы не согласился не только быть в ней, но даже и знать о ней. Как сладко утешать нечастных, и вместе как горестно видеть нечастных, не имея возможности отвратить от них несчастие! Сие-то самое было причиною того, что я желал быть и не быть в этой деревне.

Какая разница, друг мой, между несчастными, которых мы видим на театре, и несчастными в самом деле!

Там угнетаемый бедствиями, желая возбудить в зрителях сожаление, силится выжать из сердца своего слезы, но сердце его каменное, глаза сухи. Здесь страждущий, желая скрыть скорбь свою от других, силится удержать слезы, но слезы стремительными потоками текут из глаз его.

Подъезжая к сей деревне, приметил я на улице во множестве собравшийся народ. При виде меня, или лучше сказать, повозки моей толпа сия пришла в беспокойное движение. Многие, как казалась, побежали по домам.

Я подъезжаю ближе. Горестные рыдания поражают слух мой.

‘ Что это значит’? — спросил я извозчика.

‘ Они верно почли нас за исправника, или за заседателя’, — ответствовал он хладнокровно.

‘ Да разве вы боитесь исправников да заседателей’? — подхватил я с живостью.

— Кого же нам еще так бояться, как не их? Ежели один из нас виноват, он для оправдания своего оклеветывает десятерых, коих всех потащат к ответу, и мы люди как безграмотны, так и робки, от чего нередко сами на себя надеваем кандалы.

— Да они по окончании дела невинных оправдают.

— Ах сударь, вить часто невинный от робости своей страждет за виновного смельчака, и земский судья не Святой Дух: как же их не бояться?

Разговаривая таким образом, подъехали мы к самому тому месту, где народ, кажется, предуведомленный о нашем прибытии, нарочно собрался и ожидал нас. Они все униженно кланялись мне, окидывая меня печальными взорами. Сердечная скорбь живо была начертана на лицах их.

‘ Здравствуйте добрые люди’! — сказал я им, так же кланяясь.

‘ Здравствуйте сударь’! — говорили они сквозь зубы.

‘ Вы, кажется мне, что-то печальны’? — спросил я.

‘ Чему батюшка, радоваться, коли Господь послал на нас такую страшную планиду’? — ответствовал мне один старик.

Казалось, он хотел еще что-то прибавить, но горестные всхлипывания воспрепятствовали ему говорить более.

Причина грусти их мне была неизвестна, но при виде сего седого старца, которой от старости и с печали едва стоял на ногах, насилу мог я остановить в глазах моих

слезы, которые вытекли уже из моего сердца

— Бог столько же и милостив, сколько правосуден. Он послал на вас невзгоду, Он же может и отвратить ее, сказал я с сострадательным видом. Вера-то неймется, батюшка! отвечал мне другой старик, у коего глаза покраснели и опухли от слез.— Я прошу у Вас гостеприимства. (Надобно знать, что эта деревня стоит не на большой дороге.)

Стар. Милости просим! Но скажи нам, батюшка, как далеко остался барин наш и скоро ли к нам будет?

Я. Я вовсе не знаю, кто таков барин ваш. Следовательно не могу знать и того, как далеко он едет и скоро ли будет.

— Так ваша милость кто же? — спросил он, несколько подбодряясь.

Я дал ему в коротких словах знать о себе.

— Ах! батюшка! как ты нас напугал! — вскричал он: мы думали, что ты тот самый, который приедет к нам с барином нашим. Теперь с нас как гора какая свалилась. —

Потом, обращаясь к товарищам, продолжал, — еще таки, братцы, Господь до нас милостив! Еще таки хоть денек, хоть часок, хоть минуточку побудем мы вместе с детьми

своими, друзьями и братьями.

Я. Как зовут вашего барина?

Ст. Н. М. Я. Вы не знаете его?

Я. Нет! Да почему он вам так страшен?

Ст. Да так-то, батюшка! страшен, что как вздумаешь про него, так волосы дыбом становятся. Десять лет, как мы ему достались в руки, десять лет он гнетет нас страшными налогами, десять лет сосет кровь нашу. Работаем и день и ночь — а все на него. Он же последний кусок ото рту отнимает у нас. Да уж добро бы хоть жил он, как люди-то: а то в дому у него собаки нечем выманить. Хоть бы денек когда вздохнули, хоть бы на минуту кручина отвязалась от нас. И не знаем, что такое за радость, поглядим на добрых-то людей, так и Господи тошно! Живут, как милой свет — только тешатся. А у нас ложишься плачешь, встаешь — опять за то же.

Я. И при всем том он беден?

Ст. Беден, батюшка! Как Ирха.— Умком-то, вишь ты, ветрен. — Бегуны, псовая охота — да уж вот больно, картежная та игра смутила его! Проигравшись кругом, до последней нитки, вздумал знать за ум схватиться: хочется, видно, долги-то кое-кому заплатить: так по зиме то пятнадцать человек продал в рекруты. А ныне поднялся на новые фигли: всех до одного молодых-то ребят перехватал, сковал в железы — да и карауль мы же деток-то своих!

Я. Что же он намерен с ними сделать?

Ст. Продает какому-то фабриканту.

Я. Как зовут этого фабриканта?

Ст. Не знаем, слышали только, что он живет отсюда тысячи за три верст — там где-то неподалеку от каторги — и держит суконную фабрику. С ним-то барин наш ныне или завтра обещался приехать к нам.

Я. И разлучить вас навсегда с детьми вашими?

Ст. Навсегда… Навсегда… Навеки!

Заговорившись со мной, они, казалось, несколько позабыли горесть свою, но последние слова напомнили им о ней, и она поразила их с большею против прежнего жестокостью.— Они так сильно смутились, что, казалось, были совершенно вне себя.

Дав время несколько поутишиться первому жестокому движению, спросил я их: не можете ли вы как-нибудь пособить горю своему?

Ст. Как бы могли, так бы не стали доводить себя до такой напасти!

Я. Не в состоянии ли вы, как говорится, хоть себя урвавши оплатить долги его?

Ст. Мы бы последние с себя рубашки продали, да и головы-то свои закабалили: но все не того коштует. А хоть бы мы, примером, и заплатили, он через неделю наживет долгов еще больше. Тогда что будешь делать?

Я. По крайней мере вы можете просить его, чтобы он позволил вам самим выбрать для себя господина, которой бы вас купил у него.

Ст. Такой ли у него обычай, батюшка! Дастся ли он на подл лад: как что задумал, то и будь по его. Мало ли мы просили его и об этом!

Я. Что же он вам сказал?

Ст. Вот что! ‘ Ваше дело молчать и делать то, что я приказываю, а я приказываю то, что мне хочется, или сию же минуту палок… плетей!.. Спину мягче брюха сделаю’!

Я. Видно ой мало знает Бога?

Ст. Какой, батюшка, Бог! Он и знать не знает, что за Бог. У меня-таки было два сына, молодец молодца чище. Я любовался, глядя на них. А теперь обоих не стало. Одного по зиме продал в рекруты, а другого продает теперь. Жена недавно померла с печали. Да вечная ей память! Теперь умирать же бы… А и похоронить-то нечем.— Я остаюсь без всякого призрения — с одной нищетой, бессилием и тоскою. Не токмо что работать, и по миру-то ходить мочи нет. Ах! если бы Господь услышал молитву мою, да прибрал меня поскорее!

Говоря слова сии, он устремил взор свой на небо.Слезы были спутниками сердечной молитвы его.

Я. Добрый старик! Ни одна слеза твоя не пропадет понапрасну: они со временем все соберутся в один состав, превратятся в пламень и будут пожирать сердце виновника горестей твоих. Ты и теперь несчастлив, но еще в тысячу крат будешь несчастливее, если станешь воображать себя нечастным. Бог по испытании твердости твоей, может быть, успокоит старость твою.

Ст. Я желаю, чтобы он успокоил меня в гробе.

Я. А еще лучше, если бы он успокоил тебя в блаженной вечности.

Ст. Будь Его святая воля!

Тут спросил я их, где содержатся узники, и могу ли я их видеть.

Ст. Они заперты в трех домах, в каждом по десяти человек.

Я. В трех домах! И в каждом по десяти человек? — Поведите меня скорее к сим несчастным жертвам ветрености господина вашего, чтобы я мог смешать слезы свои с слезами вашими.

Иду в сопровождении их в один ближайший дом, ‘Который они мне указали. Подхожу — звук цепей, вопли несчастных поражают слух и сердце мое. Слезы стремительно полились из глаз моих. Боже мой! Это хозяева, заключенные в собственных домах своих! — Тем ли заслужили они такую горькую участь, что и денно и нощно трудились для доставления продовольствия господину своему? — Отворяю дверь — какое зрелище! Там страждущая мать томится в объятиях сына, и душа её, кажется, удерживается в бренном теле до тех только пор, когда начнут безутешного сына исторгать из объятий её.

Тут трое малюток увиваются около брата своего, который заступал у них место отца и матери.

‘ Родимый ты наш братец! На кого ты нас покидаешь? Кто нас будет поить, кормить? Без тебя натерпимся мы и холоду, и голоду’, — умоляли они брата своего, который, взирая на них наполненными слез глазами, тем более, кажется, чувствовал несчастие свое, что оно сделается источником горестей и страдания для оставляемых им сирот. Между тем они не перестают повторять жалобную песнь свою. Какое разительное красноречие! Я закрываю руками лицо и опрометью бросаюсь вон, не в силах будучи долее выдерживать скорбь.

Тут представились в памяти моей таковые же точно бесчеловечные поступки белых с черными. Как живо прошедшее изображается в настоящем! Это ли человек сотворенный для человека, это ли человек, поставленный над другими господином для того, чтобы делать их счастливыми? — Нечастный! Что должно почувствовать сердце твое, хотя бы оно было жёстче самого камня, при виде тобою осчастливленных!!! Пусть сама природа в благородное существо твое влила непреодолимое отвращение к низкорожденным, пускай ты, не умевши, или не могши еще чувствовать того, что существует, научен уже был презирать усердно прислуживающих тебе, пусть самое первое лепетание языка твоего было назвать дядьку своего: ‘ Малый’! Пусть первое телесное действие твое было носящей тебя на руках своих изъявить благоволение свое пощечиною: ты не можешь не чувствовать угрызения в душе своей и ужаса в сердце, когда неумолимая смерть в твоем присутствии начнет посекать отцов и матерей, не могущих перенести разлуки с детьми своими, когда увидишь обременённые оковами руки, кормившая тебя, когда из уст несчастных узников, коих головы так дерзновенно ты ставил на карту, услышишь горькие жалобы к Царю Царей!

Вы, которые поставляете себя в праве называть рабами своими существ подобных вам (я не говорю: ‘ Придите посмотреть’) не поленитесь представить в мыслях своих сие печальное зрелище. Оно может послужить для вас важнейшим уроком. Вы сами знаете, что не всегда собственные ваши достоинства, ваши заслуги, но большею частью право рождения, которое вы называете правом благородства, делает вас владельцами людей, которые потому только неблагородны, что вы благородны. Вы знаете… Но я забылся! Прости мне, друг мой! Что я сказал несколько слов тоном нравов учителя. Это говорило сердце мое, до безмерности растроганное горестью при воззрении на сих нечастных. Я умолкну. Но какое вдруг смятение, какой отчаянный крик! Выбегаю на улицу — устрашенные жители бегают в беспамятстве взад и вперед, точно как на пожаре. ‘Так, это он! Это он! Это губитель наш’! — повторяют совокупленные голоса. Я устремляю взор свой за деревню и в облаке пыли усматриваю мчащуюся карету.

‘Так, это он! это их губитель’! — сказал я, и побежал обратно на двор.

Но вообрази радость мою!

Догадливый извозчик, смекнувши делом, успел заложить лошадей. Сажусь в повозку — и был таков… Прощайте, нечастные жители! Прощай погибающее достояние порочного и самому себе злодействующего человека!!!

Письмо III.
Угощение скупого богача и нечто о дружестве скупых.

Пословицы, особливо старинные, всегда везде приемлются за неоспоримые истины. ‘ Подобной подобного любит‘: эта пословица и пословица старинная. Но не подлежит ли она какому либо сомнению, или по крайней мере исключению? Могут ли, на пример, двое скупых богачей жить между собою так же дружелюбно, как живут двое пьяниц? Пьяница любит пьяницу потому, что страсть к пьянству ненавидит в себе самом, и старается извинить себя слабостями себе подобного. Напротив, скупец не может не ненавидеть другого скупца потому, что он без меры любит себя за скупость. Так рассуждал я с самим собою, ехавши в деревню к Г. А. с которым я недавно познакомился, и который, довольно обласкав меня, просил, чтобы я, ежели поеду мимо его деревни, которая лежит не в дальнем расстоянии от большой дороги, как можно постарался заехать к нему посмотреть на домашние его заведения.

Время было около обеда по дворянскому счислению, а по деревенским часам солнышко давно с полден своротило. Я дворянин, но не в городе, так должно было сообразоваться и с тем и с другим время начислением. Это заставило меня предаться другого рода размышлениям. — Я еду к Г. А. За чем? Не знаю! Самый вид показывает, что Г. А. по натуре своей великой скряга, да и посторонние люди то же говорят. За чем же я еду? или чтоб с бесчестием от него выехать? Г. А. сам просил меня. Так, просил… Но он просил только посмотреть на домашние его заведения, а не прибавил и откушать хлеба-соли.

Да и кто знает? Может быть он просил меня в той надежде, что мне никогда не случится проезжать мимо его деревни. — Следовательно ему было можно звать меня, не подвергаясь опасности видеть меня у себя в доме. Так не лучше ли мне, остановившись в соседней деревне, подкрепить себя пищей, а потом уже и ехать к Г. А. который, верно, будет мне больше рад, если я приеду к нему сытый. Сытого гостя и скупому хорошо потчевать. Но так ли я должен думать об Г. А. который, верно, меня ожидает? Ступай далее, далее и еще далее! Наконец я очутился у самых ворот дому Г. А. Тут новое преткновение!

Ездят ли к помещикам, которые похожи на Г. А. прямо на двор, или нет? Что за вздор? ступай прямо к крыльцу!

На крыльце, которое, кажется, привыкши держать на себе одних скупых, трещало под ногами моими, твердость моя довольно поколебалась. Ходят ли к Г. А. без докладу в дом? Кто знает, может быть он теперь считает деньги. Пусть будет так, дай взойдем! Вхожу в зал, который не великолепно, но со вкусом убран. Стены облеплены изображениями древних героев: как то мышей, погребающих кота, медведя, пляшущего с козою, быка, сдирающего кожу с мясника и проч. и проч. Из сего заключил я, что Г. А. великой охотник до старинных диковинок. В боковой комнате приметил я стол, накрытый скатертью, которая, казалось, с молодых лет служила мешком, или веретьями, но за выслугу, а более по причине ветхости своей пожалована в скатерти. Вдруг является глазам моим главнейшее украшение дому, сам Г. А. в таком наряде, в котором он вдруг походил на всех героев, изображенных на стенах дому его. А! Это вы… Благодарю, что пожаловали. Я очень рад, что вижу вас у себя в доме.

Сим пышным приветствием огорошил меня Г. А. при первой встрече. По прошествии нескольких минут, проведенных нами в одних почти ничего не стоящих комплиментах, Г. А. сказал мне: ‘ Говорить мы после можем. Вы человек дорожной: надобно вам подкрепить себя пищею. Стол накрыт, кушанье поставлено. Милости прошу’! —

У скупых богачей водится то же, что и у нищих. Хоть не рад, да готов. Что есть, то вместе, чего нет, то делят пополам. Последние по нужде, а первые из предосторожности для всяких непредвиденных случаев, как-то, чтобы не нанес Бог нечаянного гостя, всегда готовят к столу очень мало кушаний и числом и количеством.

Я исполнил просьбу Г. А. без всяких отговорок. С ними сел еще человек, которого не знал я ни имени, ни чина, однако ж можно было догадываться, что он из числа ходячих монет, потому что весьма ветх и одеянием и летами. Он, видя за столом у Г. А. незнакомого ему человека, кажется, удивлялся столько же, сколько житель Аравии, видя появление прекрасного феникса, которого и на свете нет. Признаться, я и сам после не менее его удивлялся, что имел честь кушать у Г. А. который, как я слыхал, и с себя самого за каждый обед и ужин берет по известному количеству денег, смотря по тому, сколько Бог поможет ему скушать, кладет их в особенной сундук, и по прошествии года сверив приход с расходом, полученный барыш берет себе в заем по пятнадцати процентов. Таким образом, деньги у Г. А. не лежат без употребления!

Обед состоял в пустых щах, гречневой каше и ржаном пироге с морковью. Это еще роскошный обед! Я не столько ел, сколько любовался, глядя на хозяина и незнакомого мне гостя, которые так прилежно хлебали щи, что выступивший на лицах их пот капал (к ним в тарелки. У скупых и пот даром не пропадает!

По окончании стола вошли мы в другую комнату и подсели к маленькому столику, на котором поставлен был десерт, состоящий из репы, моркови и загнивших яблок, изрезанных в самомалейшие кусочки. Г. А. позвал лакея и приказал ему подать нам по стакану бражки.—

Взявши стакан, я прихлебнул, поморщился и принужден был сказать, что я совсем не пью пива. Этот стакан вылить на бешеную собаку и та облезет, сказал я сам в себе.

Тут Г. А. начал мне рекомендовать собеседника своего, которого я доселе не знал. ‘Это, милостивый государь, старинный мой дядька, человек доброй, умный, любезный! Он воспитал меня и двух дочерей моих. Могу сказать, воспитание дал знатное! Я одолжен ему многими заведениями по части хозяйственной, а всего более обязан ему тем, что он навсегда выгнал из дому моего чай и кофе. Чай и кофе, прибавил он, нужно держать там, где есть девушки-невесты, для приманки женихов, а у нас, благодаря Богу, их нет, так в воскресной день для праздника можно выпить и стакан сивухи. Он еще много кое чего говорил в похвалу дядьки своего, и я начинал уже дремать. Но вдруг отворяется дверь, входит человек, сущая вывеска времен старинных: сюртук его, казалось, был сшит из одних дыр, который по местам были соединены между собою маленькими суконными лоскутками. Короче сказать, сам он и все, что на нем ни было, являло вид совершенной бедности. Но вот странное дело: в первой раз в жизни моей при виде бедности не почувствовал я сожаления, только свойственного душам чувствительным, это верно от того произошло, что мысль о бедности не взошла мне и в голову, хотя она пред глазами моими изображалась в самых разительнейших чертах. Сам не знаю, почему мне всыпало на ум, что это сама скупость странствует на земли во образе человека и я нетерпеливо ожидал, что выйдет наконец из сего незнакомца которой походил более на ростовщика, нежели на человека.

Г. А. при виде его встал с своего места, подошел к нему с распростертыми объятиями и вскричал как можно громче: ‘ Здравствуй любезный друг! Здоровенько ли поживаешь’? — Здоров, слава Богу! Но какая смертельная досада!

— Что такое?

Незнакомец не отвечал ни слова, ходил в зад и в перед по комнате, кусал губы, ломал пальцы и беспрестанно изменялся в лице: синел, бледнел, багровел, наконец, подобно грозной туче, которая чем долее собирается, тем более издает громовых ударов, изрыгнул страшные проклятия на судей, секретарей и вообще на весь приказной род. Не трудно было догадаться, что он приехал из города, куда без сомнения призывало его какое-нибудь тяжебное дело. А! Понимаю! — подхватил Г. А. — видно в город ездить не шутка? — Какая шутка! Точнехонько как в ад, что ни привези туда, все сгинет! — ответствовал незнакомец с видом, изъявляющим досаду, гнев, тоску и вое, что только может чувствовать скупец, у которого в свежей памяти находятся секретари и повытчики.

Видеть скупого богача, отдающего отчет самому себе в собственных издержках в присутствии самого кошелька, который, прижимаясь к груди его, кажется, грызет сердце его всеминутным напоминанием о маленьком своем истощении — и внутренне не смеяться столько же почти невозможно, как видеть Тантала, силящегося запекшимися устами достать воды, которая по мере приближения его удаляется от него, и не почувствовать сожаления.

Тут Г. А. начал рекомендовать меня как можно лучше сему незнакомцу, приятелю своему. Но он совсем не слушал слов его. Мысли его, казалось, пригвождены были к любезным денежкам, и с ними вместе в городе летали по трактирам. Наконец несколько опомнившись, начал благодарить Г. А. что он рекомендует ему человека, которого он не знает, но которого желает знать.

— Вы верно имеете какое-нибудь спорное дело, спросил я его после обыкновенных изъяснений?

— Вы не ошиблись, милостивый государь! — ответствовал он.

— И верно вас обидели несправедливым решением?

— Совсем нет! М. Г. решение сделано весьма справедливо, потому что в мою пользу.

Дело состояло в том: один помещик, по матери двоюродной брат двоюродному же брату моему, был мне должен и умер, не заплатив долгу. Имение его состояло из двадцати десятин пахотной земли и пятнадцати десятин строевого лесу. По праву родства и заимодавца я вступил в сие имение. Наследники хотели у меня оспорить. Дело тянулось более двух лет. Наконец я выиграл.

— Ты выиграл! подхватил Г. А. с живостью. — Ай, брат! Вот люблю! Что же детям осталось?

— Об детях тужить нечего: будут умны, так наживут и денег, а теперь они люди молодые, неопытные. Им ли хорошенько владеть землей и лесом?

Г. А. Когда ты с выигрышем, то для чего так много сердиться?

Он. Для чего сердиться? Хлопоты-то, трата-то, любезный друг! Я вот об чем толкую!

Г. А. Не думаю, чтоб трата твоя была велика.

Он. Твоя правда! Но ежели все то, что я истратил и чего с меня просили, сложить в одну суму, так ой! ой!.. Ой!.. — кричал он, колотя себя в голову.

— То, чего вы не истратили, осталось у вас, — сказал я.

— Ах! если бы вы знали, сколько я перенес ругательств и язвительных насмешек от бессовестных подьячих, которые никакого слова не спустят без того, чтобы не попросить по крайней мере гривны опохмелиться. А они каждую минуту и пьяны и вместе с похмелья!

— Бедные судьи! — думал я сам с собою, — пройдет ли хотя один день, в которой бы не ругал вас кто-нибудь, — и за дело! Между тем есть и такие люди, которые злословят вас же безвинно!

Г. А., взявши за руку своего приятеля, сказал ему: ‘ Сделай милость брат! Полно беспокоиться! Ну! Разве не знаешь, как пособить этому горю? Накинул на крестьян: вот и все дело с концом’!

Он. Я это мог бы и без того сделать. А что истрачено, того никак не воротить.

Г. А. Брось все, да пойдем ка лучше в сад погуляем. Авось горе пройдет!

Между тем я приметил, что Г. А. слушал жалобы друга своего с некоторым удовольствием, которое живо обнаруживалось на лице его. Дружество скупых есть дело весьма странное, и несообразное с законами естества. Между великими добродетельными людьми оно обыкновенно основано бывает на взаимном почтении, а между скупыми, кажется мне, на зависти. И поелику они любят друг в друге одно богатство, которое им не принадлежит, то один из них всегда чувствует какую-то странную радость, когда другой подвергается какой-нибудь трате и вместе сожалеет о том, что истрачено. Сим средством сохраняют они дружество, или по крайней мере предохраняют себя от взаимной друг к другу ненависти. Походя несколько времени в саду, в котором так же, как и в доме, не было ничего особенного, кроме Г. А. и его двух друзей, мы вышли в поле и обошли кругом деревню. Она довольно велика. Но развалившийся хижины, похожие более на хлева, нежели на дома, весьма ясно доказывали, что скупой богач столько же тягостен для человеческого рода, а еще более для крестьян своих, как и мот. В разных местах попадалось нам на встречу по нескольку человек поселян, шедших на господскую работу. Все они покрыты были разодранными рубищами. Некоторые из них, проходя мимо нас, бросали презрительные взгляды на Г. А., а другие тяжелыми вздохами изъявляли сердечную скорбь, каковую причиняют им всегдашние труды, которые столько же для них бесполезны, сколько и тягостны.

— Это верно крестьяне ваши? — спросил я наконец Г. А.

— Мои крестьяне! — ответствовал он с важным властительным видом.

— Сколько у вас всего душ?

— Очень немного, всего на всего мужеска полу не более 760 душ, да за двумя дочерями отдано в приданое 250 душ. Ныне настали времена ни на что не похожие, — прибавил он, — без детей горе, а с детьми и вдвое. Вспои, вскорми, да приготовь богатое приданое, а без того и человек не человек! Бывало… — тут пустился он рассказывать о старине, читать длинные панегирики всем почивающим в Боге откупщикам, ростовщикам и всякому скряге, весьма часто повторяя изречение: скупость не глупость.

Отчаявшись прослушать все скучные рассказы его, я напомнил ему, что мне время уже расстаться с ними.

— Жаль, дорогой гость! что ты так скоро оставляешь нас! — сказал Г. А., — но я не удерживаю вас. Впрочем надеюсь, что вы не откажите мне в одной маленькой просьбе. Мне хочется, чтобы вы заехали к моему зятю.

Я старался отговориться тем, что не знаю дороги, но Г. А. тотчас нашел средство опровергнуть сие возражение.

— Мне надобно кое о чем переговорить с зятем: таким образом, Дорофеевич (так назывался дядька, камердинер, великой эконом и друг Г. А.) будет вашим путеводителем. Вы увидите, что дочь моя, хотя она воспитана и в деревне, может показаться не дурой и в городе.

Приметь, друг мой! Честолюбие находит для себя место и в таком сердце, из которого скупость выгнала всякое другое чувствие. Я имел неосторожность похвалить в некоторых случаях Г. А. и хотя он весьма того не заслуживал, однако ж похвалы принимал не иначе, как должную дань совершенствам его. Далее — вообразил он, что дочери его и Дорофеевич суть такие люди, на которых должно взирать с почтением и удивлением. Делать нечего! Я принужден был согласиться. Г. А. проводил меня со всеми знаками дружества. Ветхий Дорофеевич в ветхом сюртуке, на ветхом коне едет передо мною, я за ним. Что случится вперед, не знаю. Прости!

Письмо IV.
Бедный муж и богатая жена или сколь худо бедному жениться на богатой

С помощью знаменитого проводника приехал я наконец в дом, столь выхваляемый Г. А. В самом деле, касательно наружности и местоположения, он представлял вид довольно изрядный, ежели бы только не обезображивали его обветшавшие и почти развалившиеся клетушки, разбросанные около его без всякого порядка. За неимением ограды делали они многие въезды на господской двор.— Однако Дорофеевич, вероятно для того, чтобы показаться как можно важнее, вздумал въехать в парадные вороты, которых впрочем не было. Две насупротив стоящий клетушки и плетень с отвалившимися воротцами составляли все великолепие парадных ворот. Хозяин дому, зять Г. А. господин Беспорядков, видя въезжающую на двор его коляску в сопровождении почтенного Дорофеича, соблюл всю вежливость встретить незнакомого ему и неожиданного гостя. Он, может быть этого и не сделал бы, ежели бы я приехал без Дорофеевича, через которого он, как можно думать, старается снискать благосклонность тестя своего.

Дорофеевич, взойдя на крыльцо, начал потягиваться и зевать. Между тем Г. Беспорядков всячески извинялся предо мною, что заторопившись встретить нас, не успел надеть сюртука и вышел в том, в чем был. А он был в изорванном и разными лоскутьями заплатанном халате. Я с своей стороны также сделал ему учтивое приветствие, и по приглашению его пошел за ним в покои, которые мне при входе показались совсем не тем, так что ежели бы я находился тогда не с самым хозяином, истинно бы подумал, что ошибкой попал в нужное место. Это была передняя, из которой введен я был в лакейскую, потом в столовую, наконец в гостиную. Во всех сих комнатах такая была чистота и благоухание, что я ничего не могу вообразить отвратительнее и гаже. Щеголь, привыкший опрыскиваться модными благовонными духами, будучи на моем месте, непременно упал бы в обморок, но я, благодаря крепости сложения моего, почувствовал только небольшое кружение в голове и тошноту: но как скоро подсел к окошку, которое, по счастью, было открыто, то в ту же минуту все миновалось. Не будучи искусным химиком, и не имея при себе орудий, посредством которых можно бы было сей скаредный запах разрешись на составные ею части, и таким образом узнать причины, произведшие его, я долго не мог догадаться, от чего он происходит.

Наконец приметил, что он с сильным стремлением, как из какой-нибудь трубы, выходит из боковой комнаты, в которой на полу, на стульях, на окнах и на столах сидели разнородный мелкие животные, как-то: моськи, шавки, дымчатые, черные и шахматные кошки, до которых жена Г. Беспорядкова страстная охотница.

Г. Беспорядков довольно времени и смотря на меня весьма пристально, и как будто бы желая нечто сказать, морщился, кусал губы, и тем давал мне знать, что не находит материи к начатию разговора, почему я принужденным себя нашел прервать молчание и освободить его от мучения ломать голову над безуспешным изобретением слов и мыслей. ‘ Сколько тому времени, как вы женаты’? — спросил я его.

— Уж два года, ответствовал он с видом, изъявляющим неудовольствие, и почесавши затылок.

— В добром ли здоровье фамилия ваша? — говорил я.

— Без порядков, — отвечал он сквозь зубы.

Признаюсь, много стоило мне труда удержаться от смеха, слыша ответ, совсем не соответствующий вопросу моему, но представив, что он или не вслушался в мой вопрос, или неизвестен о двусмысленности слова ‘ фамилия’, употребил я все силы, чтобы вторично сделать ему тот же самый вопрос, только что другими словами.

‘ Здорова ли супруга ваша’? — спросил я его, повысив несколько голос.

— Здорова.

Говоря слово сие, он весьма крепко царапал затылок свой, морщил от неудовольствия лоб и кривил во все стороны рот. По сим двум ответам можно судить об уме его и о согласии с женою.

Спустя несколько минут, проведенных нами в глубоком молчании, он собравшись с мыслями, или лучше, сделавшись несколько посмелее от того, что сказал уже несколько слов, вздумал учинить и мне в свою очередь вопрос, вероятно предположив, что скажет умно и замысловато.

— Какая ныне у вас в столице мода? — спросил он с любопытством и вытаращив на меня глаза.

Я должен был собрать все свои силы, чтобы не захохотать, видя его в сем положении, однако, благодаря крепости своей, удержался и имел столько духу, что мог сказать ему, дабы он изволил наименовать тот предмет, которого желает знать моду. Не желая более любопытствовать, он перестал спрашивать меня о моде, а сказать правду, он вовсе не понимал, что значит мода.

Между тем из боковой комнаты выходит женщина росту высокого и столь дородная, что в дверях, которые для ее проходу обе были растворены, принуждена была побочиться, дабы без помехи пройти. Это славная хозяйка дому, жена Г. Беспорядкова, дочь Г. А. воспитанница Дорофеевича, достойная быть украшением большого света, с ней и вся великолепная овита ее, то есть, скаредный запах, множество мосек, шавок и кошек. Черты лица её являли страшную и самую гнусную карикатуру.

Сверх того казалось, что она умывается не более одного разу в год: ибо на лбу и на щеках у нее так много было сажи и грязи, что за неимением труту можно к лицу ее пресекать огонь. Ногти на руках ее отрощены на китайский манер и столь толсты, что она ими в состоянии, кажется, вырыть из земли прадеда своего. Одежда ее состояла в исподнице, разлезшейся до половины в лоскутья, поверх ее накинута старая черно-бурая тафтяная мантилья, из-под которой выглядывала весьма зачерненная толстого холста рубаха. Туфли, которых я и описать не могу, надеты были на босую ногу. А ноги так были замараны, что если бы я не столь пристально все рассматривал, то верно бы подумал, что на них надеты чулки грязного цвету. На голове у нее не было ничего.

Кажется мне, волосы ее столько же времени были не чесаны, сколько не мыто лицо, и ежели бы их на несколько времени положить в Аптекарские тиски, то верно бы можно было из них нажать целую глубокую тарелку жиру: столько напитаны они коровьим маслом, которое от поту и нечистоты даже протухло!

При входе сей почтенной дамы вскочил я с своего места, дабы отдать ей должное почтение, на что ответствовала она мне одним почти неприметным наклонением головы, и не сказав ни слова, села подле меня на обветшалой старинной и разными желтыми пятнами измаранной софе. Посидев несколько времени в молчании, и осмотрев меня с ног до головы, учинила мне следующий вопрос: ‘ Каковы у вас льны’?

Я принужден был сказать ей, что воспитан будучи в городе, и никогда почти из оного не выезжая, очень мало знаю те произведения, которые в великом количестве разводят сельские жители для собственной и городских жителей пользы, и как можно старался извиниться, что не могу дать ей на сей вопрос удовлетворительного ответа, представляя во оправдание свое то, что у нас в М. льну вовсе не сеют.

Не много помолчав, она весьма тяжело вздохнула и объявила мне о своем несчастии, которое состояло в том, что ныне пыркам её не год. Не зная, что такое пырки, я просил ее, чтобы она слово сие мне истолковала.

Гордясь обширными сведениями о слове ‘ пырка’, сказала она с язвительною усмешкою: ‘ Вы, господа щеголи, привыкли называть всякую вещь по моде, пырята по нашему значат индейские цыплята’.

Не столько желая угодить сей даме, сколько избавиться от дальнейших ее насмешек, обратил я речь свою на находящиеся пред глазами предметы, а именно, на ее собачек и кошек. Однако не рад был, что и начал, ибо каждая собачонка и кошка имела, по мнению ее, нечто достойное замечания. Сего не довольно, она перебрала даже и предков своих кошек. Сей важный разговор в похвалу кошек и собак продолжался не менее двух часов. Я думаю, что ему не было бы и конца, ежели бы муж ее, по моему счастью, а по его несчастью не взошел к нам, переодевшись в сюртук, коего сукна я никак более двух рублей ценить не мог. Лишь только она его увидела в сем наряде, тотчас, побледнев с досады, закричала: ‘ Ах батька! С какой стати надел ты праздничной свой сюртук? Я ведь не подрядилась всякой год шить тебе новый. Дорогой наш гость не прогневался бы на тебя, если бы ты просидел и в халате. Ты видишь, что я тебя богатее, да вот как одета. А ты, будучи человек бедный, из какого доходу вздумал так щеголять? Нет! Нет! Я не для того вышла за тебя за муж, чтоб на твои прихоти проживать свое имение’. Муж ее, не знаю, стыда ли ради, или от страха не отвечал ей ни полуслова и стоял как вкопанный. При всем том она не переставала делать ему грозные выговоры за столь маловажный проступок. Предвидя, что им конец еще весьма далек, начал было я помышлять об отъезде из дому столь благовоспитанных людей и приказал подавать лошадей, но бранчливая наша барыня, вспомнив тогда, что меня ничем еще не попотчевала, упросила меня дождаться хоть чаю, на что я, опасаясь нарушить правила благопристойности, должен был согласиться. После сего, как бы в оправдание свое, или лучше сказать желая выказать мнимое свое пред мужем своим преимущество, начала мне говорить следующее:

‘ Государь мой! Посудите сами: человек сей (указывая на мужа), которого я вывела в люди, вместо благодарности, всякой час меня бесит, это еще что вы видите, что не во время вздумал щеголять в праздничном сюртуке, он не одного дня не пропустит без калача, которые ему в запас возят из города, да и то от меня украдкой, притом же без водки за стол не сядет, еще чтоб была слащеная, точно как граф какой-нибудь. — У меня батюшка имеет во владении своем около восьми сот душ и бездну денег, да и тот не гнушается сивушки. А он (с презрением взглянув на мужа) от какого достатку вздумал так пировать? Он таким образом скоро протранжирит и все мое имение и пустит наследников по миру’.

Я хотел было вмешаться в их дело и учинить ей некоторые представления в пользу бедного мужа, которой мне стал уже жалок, но он, видно выйдя из терпения, меня, хоть не удачно, предупредил сими словами:

‘ Позвольте, государыня моя, спросить вас, в чьем вы изволите жить доме’?!

Здесь я подумал, что она непременно вцепится ему в волосы. Откуда взялась легкость! Как молния соскочила с своего места, затряслась как осиновый лист, подскочила ко мне и начала представлять все недостатки мужа своего.

‘ Вот, государь мой! — говорила она прерывающимся голосом, — чем он нашел упрекнуть меня! У него нет ни одной души. Всего-навсего была одна тысяча рублей, и те до последней полушки посадил в этот дом. Вздумавши за меня свататься, знал он, что родитель мой никак не согласится выдать детища своего за бездомка. Потому выстроил огромной дом, чтобы мы почли его за денежного человека. Он же притворился тогда тихим и смирным. Сим самым удалось ему обольстить батюшку и сгубить мою головушку. Мы думали, что он всегда таков будет, а теперь не дает выговорить и слова. И такая проклятая голь вздумала еще прихотничать, да проживать то, чем благословил меня родитель мой! Нет, друг мой! — прибавила она, оборотившись к мужу, — батюшка еще не ведает о твоих шашнях. Дай к нему приехать. Он уймет тебя не по моему и докажет тебе, кто ты и кто я! Замучит!..

Она бы верно продолжала свою журьбу до полуночи, ежели бы не подали чай. Она тотчас приняла спокойный вид, как будто бы ничего не было (так женщины умеют притворяться и скрывать злость свою) и начала предо мною извиняться, что на сей случай недостало в доме у них сахару, и чтоб я не прогневался пить с медом. Я выпил чашку другую, вздумал было просить третьей, однако дело обошлось и без того. Хозяйка, видно с досады на мужа своего, которой в питье чаю не столь был проворен, как я, ибо он тогда, как я потребовал третью, окончил только еще первую, и по примеру моему не накрыл чашку, захотев другой, приметя сие журившая его жена, вдруг закричала на него:

‘ Ах, батька! С ума что ли ты сошел? Давно ли ты обедал и опять уже проголодался! Кто пьет чаю более одной чашки? Им жажду не запьешь. А хлеба с квасом у нас, благодаря Бога, в доме довольно. Чай не здоров, а ты и без того тщедушен! Да правду матку сказать, и медок у нас весь, а нового еще не наломали’.

Вот, друг мой, что значит злая женщина! Видя, что делать мне более нечего, а слушать и того менее, простился я с сею благословенною четою и сколько можно поспешил отправиться в путь, что бы в первом селении, стоящем на одной дороге, которою я от них поехал, хоть хорошею яичницею утолить голод свой, который, признаюсь, чувствительно начинал меня беспокоить.

Письмо V.
Г. Бесчестов не ограбил, а только насильно отнял, и это не порок.

Любезный друг! Судьба как бы нарочно водит меня в путешествии моем большею частью по таким местам, где вижу я одно развращение человеческое, высказывающееся в различных видах. Там видел и двух жестокосердных владельцев, мучащих крестьян своих страшными налогами, там глупого и жалкого мужа, страждущего от безобразной и вместе злой жены своей. Здесь… здесь, что я видел … ты скоро узнаешь.

Принужден будучи ранее обыкновенного остановиться на ночлег в одном сельце по причине отдаленности его от другого селения, через которое мне надлежало ехать, и в которое ближе полуночи поспеть никак было не можно, вознамерился было я, подражая ученым людям, запереться в отведенную мне комнату не с тем, чтобы на досуге предаться важным каким либо размышлениям, а чтобы успокоиться от понесенных мною в дороге трудов, но и этого сделать не удалось. Прекрасный тихий вечер, приятное местоположение возбудили во мне желание выйти на свежий воздух. Ты знаешь, как сильны желания в путешественниках! Я вышел в намерении пройтись по излучистому бережку маленькой речки, протекающей близ самого селения по испещренной цветами долине.

Едва спустился я с небольшого пригорка в сию прекрасную равнину, как увидел идущих мне на встречу несколько молодых людей, одетых по-дворянски. Я хотел своротить от них в сторону, но один из них, который несколько постарее был прочих летами, подошел ко мне и со всевозможною учтивостью спросил, кто я таков, откуда и каким образом очутился в поместьях его? На все сии вопросы отвечал я ему как можно короче. Между тем и прочие его товарищи, которые как бы нарочно от него отстали, подошли к нам и начали осыпать меня ласковыми приветствиями. Я отвечал им так же. Между молодыми людьми знакомство никогда не откладывается в дальний ящик. Мы тотчас сделались между собою приятелями — и приятелями (сказать языком большого света) искренними.

Г. Безчестов (так назывался помещик сей) начал просить меня, чтобы я сделал ему честь посещением своим и переночевал бы в его доме, от которого мы были не в дальнем расстоянии. Желание быть в веселом обществе молодых людей побудило меня склониться на его просьбу. Ни мало не мешкая, пошли мы в дом его. При самом входе встретила нас молодая, пригожая и весьма чисто одетая девица, которую Г. Бесчестов рекомендовал мне за родную свою племянницу. Сделав ей учтивое приветствие, пошел я вместе с прочими во внутренность покоев, где все было в наилучшем порядке и отменном вкусе.

Весь вечер прошел в приятных разговорах и благопристойных веселостях.

На другой день Г. Бесчестов снова начал просить меня, чтобы я остался у него отобедать вместе с его приятелями, на что я очень охотно согласился, ни мало не помышляя о том, чтобы могло случиться со мною в доме его что-либо неприятное.

Между тем пришли доложить хозяину о приезде одного купца с разными товарами. Г. Бесчестов приказав его впустить, выбрал для себя по вкусу своему лучшие вещи, какие только у него были, и не малое время торговавшись, согласились наконец с обеих сторон на восьмистах рублях.

После сего Г. Бесчестов приказал купцу, оставив отобранные товары, идти обедать к управителю своему, а потом опять явиться для получения денег. Купец, как должно поблагодарив хозяина за оказанную его милость, пошел в назначенное место. Между тем Г. Бесчестов приказал управителю своему подпоить хорошенько нового гостя и уложить спать. Уверен будучи в чести Г. Бесчестова, и думая, что он намерен состроить над купцом какую-нибудь забавную, но безобидную шутку, я был спокоен и весел наряду с прочими, как прежде обеда, так и за столом.

Как скоро окончился стол, то взошел к нам один лакей и с коварною улыбкою шепнул нечто на ухо Г. Бесчестову.

— Как! Возможно ли? — вскричал грозным голосом г. Бесчестов, и дав нам знак за собою следовать, побежал из покоев, дрожа от ярости. Не зная, что такое делалось в доме господина Бесчестова, я следовал за ним, а за мной и все прочие. Пробегаем двор. Г. Бесчестов останавливается у одной избы, стучит в дверь, но дверь не отворяется. На крик его сбегаются люди, ломают дверь — и крепость затора уступает усилиям. Мы входим — какое зрелище! Племянница Г. Бесчестова мечется в замешательстве из угла в угол.

Между тем пробужденный необычайным стуком купец, протирал глаза и, кажется, удивлялся нашему приходу столько же, сколько и мы, видя его в сем странном положении.

Г. Бесчестов, схватив за руку племянницу свою, закричал на нее как разъяренный лев:

— Негодница! Так ли ты употребляешь во зло любовь мою к тебе и доверенность? Возьмите! — сказал он бывшим тут людям, — отведите ее в ее комнату и никуда ни на минуту не выпускайте без моего приказу.

Она хотела упасть в обморок, но ее до того не допустили. Проходя мимо меня, она шепнула на ухо одному из приятелей г. Бесчестова: ‘ Хорошо ли я сыграла свою роль’?

Здесь приметил я, с какими людьми имею дело, и тысячекратно проклинал себя, что давно не уехал из сего проклятого дому.

Тут Г. Бесчестов изрыгнул ужаснейшие ругательства на купца.

— Ты, подлая душа! — сказал он, — ты как осмелился нарушать правила гостеприимства и осквернить мой дом? Трепещи, несчастный! Ты не избежишь моего мщения, ужаснейшего мщения!..

Купец, несколько придя в себя, сказал ему слабым голосом: ‘ Милостивый государь! Позвольте спросить, за что вы будете мне мстить’?

‘Как, бездельник! И ты не знаешь за что?.. Я тебе дам знать’!

Куп. Я несколько догадываюсь, что заставляет вас так сильно гневаться на меня, но клянусь вам всем, что есть свято, я ни душей, ни телом не виноват! Я и не видал вашей племянницы, не только…

— Боже мой! Он и не видел племянницы! — подхватил Г. Бесчестов со злобною усмешкою.

Куп. Точно не видал, и смею вас уверить, что это ничто иное есть, как одна насмешка племянницы вашей над моею честью.

‘Как? Мерзкая тварь! — вскричал г. Бесчестов, задыхаясь от ярости: обесчестивши дом мой, ты смеешь еще опорочивать и мою честь делая меня участником подлого своего проступка, и в присутствии сих честных людей. Вы видите, государи мои! — продолжал он, оборотившись к нам, — какая учинена мне обида.

‘ Видим! — вскричали в один голос приятели его, — и желаем мщения’.

Купец, видя себя подверженным неминуемой опасности, испрашивал пощады и доказывал всеми клятвами невинность.

‘Ты и по сие время не признаешься в гнусном своем преступлении! — Людям, отправляющим ремесло твое, сродно таковое бессовестие. Но я хлопотать с тобой не буду. Завтрашний день ты будешь представлен пред лице правосудия. Там узнаешь ты, сколь велико твое злодеяние и какое ты должен понести за него наказание. Сию минуту закуйте его в железы и отведите под строжайший караул.

Куп. Боже мой! Тебе известны не только дела, но и помышления человеческие. Ты видишь, что я невинен. Но что скажут обо мне друзья мои и родственники, что должна почувствовать верная, любезная супруга моя?

Г. Бесчестов, слыша слова сии, показал какое-то адское удовольствие на лице своем и грозным голосом закричал на людей своих: ‘ Что вы медлите? Сказано — сию минуту’!

Сию минуту берут несчастного купца под руки, и не смотря на его горькие жалобы, уводят.

Г. Бесчестов, оставшись с нами наедине, начал говорить нам, смеясь во все горло: ‘ Понравилась ли вам, государи мои, комедия, которую я сыграл?!’

— Неужели это подлинно шутка? — сказал я с чувством сердечной радости.

— Не уже ли вы могли подумать, что племянница моя в самом деле дойдет до такой подлости? — отвечал он с важным видом.

— О! Я очень уверен в чести племянницы вашей, — но… Позвольте сказать, шутка сия, кажется мне, слишком далеко простерта, сказал я, будучи в замешательстве.

— Слишком далеко? — подхватил он, — нет, это еще одно начало.

Я был в нерешимости, оставить ли мне в ту же минуту дом г. Бесчестова, или дождаться окончания сей странной для меня комедии. Г. Бесчестов казался мне в одно и то же время и подлым и благородным. Но сия нерешимость моя стоила мне многого сожаления. Приходит управитель и доносит господину своему, господину Бесчестову, следующее: ‘ Купец хотя и теперь не признается в преступлении своем, однако, будучи устрашен нашими угрозами и узнав о вашем родстве с воеводою, просит, нельзя ли как-нибудь помириться’.

Бесч. А! Помириться… Да на каких условиях?

Упр. На… На деньгах.

— На деньгах?.. — подхватил г. Безчестов. — Хорошо! Скажи ему, что я согласен, только чтобы он поступился отобранными у него товарами, да еще внес бы пять сот рублей денег. Если же не согласится, то завтра как свет отвезен будет в город. Чтобы все было готово, наряди подводы.

Управитель ушел и через несколько минут возвратился назад. Что сказал тебе купец? спросил его г. Бесчестов.

— Я не мог получить от него никакого ответа, отвечал он.

Бесч. Почему так?

Упр. Он плачет, как малый ребенок, и не может выговорить ни слова.

— Ладно! — вскричал Бесчестов, ударив в ладоши. — Того-то мне и хотелось. Как я рад такой трусости его! Готовы ли подводы?

Упр. Готовы, сударь!

Бесч. Поди же скажи, что я сию же минуту повезу его в город. Он скорее образумится.

В самом деле, купец, видя сии ужасные приготовления, и зная строгий суд воеводы, начал просить управителя, что бы он доложил господину своему, не согласится ли взять одни товары, а от платежа наличных денег уволить его. Управитель о сем донес Бесчестову. И сей, по просьбе друзей своих, согласился на сие требование.

— Только возьми с него расписку, — сказал он управителю, — что за взятые у него товары получил он от тебя все восемьсот рублей сполна.

Когда предложена была ему бумага, он, по словам управителя, многократно брал перо в руки и с ужасом бросал его. Наконец, видя приготовленные подводы и служителей, шедших взять его, подобно честному отцу Гиларию подписал бесчеловечное обязательство.

Когда же даровали ему свободу, он тотчас сел на лошадь и ускакал с глаз долой.

—По делам вору и мука! — сказал Г. Безчестов — Впредь будет осторожнее, не станет так много лить. Надобно уметь пользоваться обстоятельствами, государи мои! — прибавил он, оборотившись к нам. — Счастье иногда нас ищет, но мы сами от него удаляемся. На пример, ежели бы я не обратил в свою пользу сего случая, должен бы был заплатить за товары деньги, а теперь они достались мне так.

— А чего стоит потерять честь, милостивый государь! — сказал я с досадою.

— Потерять честь? — подхватил он, — да разве вы думаете, что поступок мой бесчестен?

Я. Так, что ничего бесчестнее быть не может.

Он. Скажите, что находите вы в нем худого?

Я. Ограбить ближнего и употребить к тому самые подлейшие средства!..

— Ограбить ближнего? — подхватил он с язвительною усмешкою, — неопытной молодой человек! Видно ты учился у одной бабушки своей, как жить в свете. Уметь искусным образом достать чужое имение не значить ограбить. Посмотри сам, как неосновательно суждение твое. Тут взошла к нам племянница его, и все начали надо мною смеяться.

Я схватил шляпу, побежал вон, и пришедши на свою квартиру, велел как можно поскорее заложить лошадей.

В одну минуту приказ мой был исполнен. Я сел и удалился от сего вертепа злодейств. О существа, человеками именуемые! Для того ли в отличие пред прочими животными дан вам разум, чтобы с помощью его лучше и удобнее могли вредить друг другу? Для того ли вы знаете добродетель, чтобы употреблять ее средством к обольщению других. Во всей природе нет ни одного животного, столь хитрого и злобного, как вы. Безопаснее можно идти на плачь гиены, нежели на ваши ласковый приглашения. Но для чего мне говорить вообще о всех людях? Я и сам человек. Довольно, друг мой, знать: ежели кто почтет честным Бесчестова, тот верно обманется. А Бесчестовых фамилия так древня и велика, что от самого начала мира всех стран ученые пересчитывают их, но не могут сосчитать, да и до скончания мира не сосчитают. Видно пословица справедлива: чем свет начался, тем и скончается.

Письмо VI.
Г. Вральман бывал де Городничим: правда ли?

Третьего дня прибыл я в здешний город и остановился в доме у известного тебе г. Вральмана. Он живет здесь более года и располагается остаться на всегда.

В иных местах Вральманы большею частью отправляют должность трубочистов, а здесь они в большой чести. Нашего Вральмана не узнаешь с природным русским дворянином. Я заметил, что его очень многие любят и почитают за человека весьма разумного. Заморская и грязь дорога. Здешние жители точно как подпиской обязаны почитать за истину все то, что ни соврет г. Вральман.

Вчерашнего дня было у него собрание, состоящее из многих известных ему особ. Я также был приглашен. Г. Вральман, сделав гостям самое сухое приветствие, каковое обыкновенно делают немцы-лекари и прочие иностранные нахлебники хозяевам своим, русским, начал говорить о своих подвигах, которые доказывают великие его дарования. Он рассказывал о таких происшествиях, которые столько же не заслуживают вероятия, сколько верили им гости его. Я не буду исчислять враки его, скажу только, что он все, что ни говорил, врал.

В каких летописях найдешь ты, что за несколько лет пред сим в таком-то городе был городничим г. Вральман? Да пусть этому можно и поверить, что Вральманы могут быть и бывали Городничими, но наш Вральман верно не бывал: а он уверяет, что был и доказывает сие следующим происшествием:

‘ Я был в городе N городничим, сказал он: (неоспоримое доказательство!) Земской исправник сообщил мне, что разбойники, которых в этом округе было очень много, и которых он отыскивал, по словам многих заслуживающих вероятие людей, укрываются в самом городе. Я тотчас послал шпионов разведать об этом деле. Они вскоре донесли мне, что некоторые люди, подозрительного виду, собравшись в немалом количестве, пошли из города к местечку Б. Я догадался, что это те самые люди, которых велено преследовать, и будучи тогда молод, жив, проворен и весьма силен, приказал заложить беговые санки, и не смотря на трескучий мороз, в холодном сюртуке, без всякой команды, пустился за ними вслед’.

Это ни мало неудивительно, что он пустился, но вот что чудно! —

‘ Едва я отъехал от города версты четыре, продолжал он, вдруг лошадь моя остановилась, начала храпеть и прыгать на дыбы. Не зная, чему это приписать, я начал озираться во все стороны, но нигде ничего не видно. Наконец, к несказанному моему удовольствию, увидел я в стороне человека, приподнимающегося из травы, которая была очень высока, густа и как мурава зелена’.

— Какой ужас! — вскричал один из гостей.

— Это не столько страшно, милостивый государь! — сказал я Вральману, что вы увидели человека в траве, сколько ужасно то, что вы средь зимы в трескучий мороз увидели густую зеленую траву!!

— Так, милостивый государь, — продолжал он, — однако ж я не потерял присутствие духа, и соскочив с санок, бросился к тому месту, где приметил человека. Что же я увидел? семь человек, в красных александрийских рубахах с золотыми галунами, лежали на небольшой лощинке. Все они были великорослы, толсты и весьма здоровы. Я догадался, что это те самые люди, которых я ищу, бросился на них, и снявши с них пояса, перевязал всех до одного. Они же вместо чаемого мною сопротивления просили пощады и признавались в своих преступлениях. Но я, несмотря на их слезные просьбы, повалял всех их в свои сани, сам сел на них, и привезши в город, представил в суд’.

Г. Вральман, окончивши сию небылицу и не давши слушателям опомниться от удивления, начал рассказывать новую.

‘ Еще однажды, милостивые государи, случилось мне быть на охоте, — говорил он. —Оставив охотников, вздумал я ехать домой один, но по счастью я взял с собой любимую свою собаку. Едва я успел отъехать от острова шагов со сто, как увидел сидящего под кустом русака, указал его Миловзору (так называлась любимая моя собака, которой теперь в живых уже нет). Она бросилась на него как молния, и обогнавши около меня раз с шесть, как бы нарочно для того, чтобы потешить своего хозяина, схватила его, принесла и положила к ногам лошади моей. Припрятав русака в торока, я продолжал путь свой далее. Проезжая мимо одного небольшого озера, приметал я превеликую щуку, так сказать, ползающую по грязи, соскочил с лошади, привязал ее к камышу, сколько можно было охватить его поводом, подбежал к озеру, чтобы убить щуку охотничьим ножом.

Она, увидев меня, бросилась было вглубь. Но я бросил в нее ножом и так удачно попал, что совершенно раздвоил ей голову. Вытащивши ее из воды, положил на плечо и понес к лошади. Но она, видя неизвестного ей животного, сильно испугалась, бросилась в сторону, и вырвав с корнем камыш, к которому была привязана, поскакала во всю прыть. Я пошел по её следам, опасаясь, чтоб она куда-нибудь не забежала, но страх мой был напрасен: она прибежала прямо домой. Я прихожу за ней. В дому моем все находилось в живейшем движении, все беспокоились о моей участи. Я уверил их, что мне не приключилось никакого вреда, и приказал тотчас отвязать от камыша лошадь, которая по двору не преставала с ним бегать. Насилу могли поймать ее, отвязали. Что же было в тростнике? Журавль, милостивые государи! Превеликий журавль! Он, как я догадываюсь, сидел в камыше, протянув шею, и спал, а я, не разглядев, шею его взял вместе с камышом в повод. Он, проснувшись, начал биться. Вот что было причиною испугу лошади моей’!

По окончании сих небылиц г. Вральман посматривал на всех с торжествующим видом. Удивление слушателей было безмерно. А я едва не лопнул со смеху. Вральман еще хотел было что-то начать, но уже был первой час за полночь, гостям время было идти по домам. Бывший тут городничий здешнего города просил всю компанию к себе на чашку кофе. Завтрашний день я буду у него, и надеюсь увидеть или услышать, что-либо подобное сему, что видел я слышал в доме Вральмана.

Письмо VII.
Псовые охотники.

Ожидание не обмануло меня, любезный друг. Все гости в доме городничего были Вральманы и все равно на подряд врали. Это псовые охотники. Будучи все преданы до чрезвычайности страсти гоняться за зайцами, они хотели переспорить друг друга в том, кто из них в полном смысле охотник, а, следовательно, и дворянин. Если верить похвалам, какие они приписывали своим Стреляям, Крылатам, Вихрам, Обидкам и так далее, то непременно должно уже заключить, что во всем округе нет ни одного зайца. Впрочем будучи в великом жару, они нередко проговаривались, что крестьянской капусте нет покою от сих зверков. Жар с коим они спорили, мог, кажется, уверить каждого, что всякой из них поймал славу и преимущество как зайца, но слава так же далеко была от них, как заяц, гуляющий в каком-нибудь острове — за тридесять земель в тридесятом царстве.

Ежели судить по самохвальству их, то все они великие искусники, а их Крылаты и Вихры быстрее вихря, ловчее рыси. Но ежели сверить их убеждения с их же рассказами, то иногда случается (и часто), что зайцы уходят, и от того их великое множество. Из чего видно, что они великие хвастуны, проживающие без расчёта свои доходы, доставляющие Крылатам не собачьи, а господские выгоды и удовольствия. Правда, пусть те, коим есть на что содержать псовую охоту, утешают себя тем, в чем находят некоторое удовольствие, а особенно когда оно не сопряжено с значительным ущербом самому себе.

Но бедному дворянину, каковы были все гости, бывшие у городничего (ибо и богатейший из них не имел более 80 душ), совершенно непростительно кормить собак до 50, а менее сорока ни у кого из них не было. Не явное ли будет это разорение и самому себе и подчиненным? А все сие для чего? для того только, чтоб после можно было сказать: ‘ У меня большая охота, я де барин!’ А это охотнику и в голову не входит, что всякой умной только смеется их дурачествам и с презрением говорит: ‘ Он охотник, у него на дворе собаки борзые да холопы босые’. А почему же и не смешно? При малом достатке содержать такую охоту на что? И служителям негде взять ни порядочной одежды, ни пищи, кроме щей, хлеба, да воды. А квас где? Мука исходит в навар собакам! — Случается, и не редко, что и собаки, и лакей, и господин (ибо и собака, и господин гонятся за зайцем) изнуряются и изувечиваются. Впрочем охотник не ставит все сие в счет: для него нужды нет, что тысяча гонится за грошом. По моему, не лучше ли бы было употреблять свои малые доходы как должно, то есть завести в доме хороший порядок, чтоб слуги были сыты и обуты, чтоб они не завидовали состоянию любимой собаки, покоящейся в гостиной на софе. Собака собачье место и знай, а человек не должен быть промениваем на собаку. Я бы советовал всем таковым охотникам оставить сию боярскую спесь, ни мало не соответствующую их состоянию, и вести жизнь, не на собаколюбии, а на человеколюбии основанную.

Любезный друг, к сожалению, и в числе наших знакомых есть такие, кои столь же безрассудно боярствуют. Предложи им мой совет. А когда он им не понравится, то скажи, что я знавал одного охотника, подобного им, которой ни за что не соглашался перевести свою охоту, но будучи доведен наконец ею до нищеты, призвал своего псаря, приказал ему на другой же день перевешать всех собак, не оставляя ни одной. Псарь, дивясь столь же неожиданному, сколь и жестокому приказанию своего господина, осмелился из жалости предложить ему, что лучше будет отобрав резвых собак, подарить их своим приятелям.

‘Ах! Нет! Нет! — вскричал помещик, — не только приятелям, но и никому я зла делать не намерен. Непременно, чтобы они все были повешены, я приказываю’ ! — что на другой же день и было исполнено. Тем кончилась его охота и его разорение. Желаю сего и нашим приятелям, коим за нужное почтешь предложить мой совет.

Письмо VIII.
Дарено-купленный перстень.

Будучи здесь в одном собрании, заметил я, что одна молодая щеголиха весьма неприятно посматривала на одного бывшего здесь моего знакомца. По поводу приятельской его со мною связи сказал я ему:

‘ Заметили ли вы, как косо смотрит на вас сия молодая госпожа’?

‘ Я давно это вижу и знаю’, — отвечал он.

— Мне это весьма странно кажется, что вы, будучи человек молодой, пригожий, ловкий, могли заслужить немилость такой прекрасной госпожи, — сказал я улыбаясь.

‘ Не дивитесь! — сказал он. — Я имел с ней любовные интриги, но по некоторым обстоятельствам, а более всего по явной ее измене принужденным себя нашел прервать с нею всякую связь’.

— Следовательно она не имеет никакого права сердиться на вас за то, что вы ее оставили, потому что сама вас довела до того.

— Она не за то и сердится, что я ее оставил, — прервал он речь мою.

— За что же?

‘ Вместе с моею любовью лишилась она многих выгод. Страсть ее ко мне основана была, кажется, на одном интересе. Приметя сие, я сделался к ней холоден и как можно удалялся ее присутствия. Она догадалась, что это значит, и не пропускала ни одного случая доказать мне также холодность свою и презрение. А что она любила меня не из интересу, а на сей конец прислала мне бриллиантами осыпанный перстень, которой я ей за несколько пред тем подарил, вероятно думая, что я, удивившись её бескорыстию, посовещусь его принять. Однако она весьма ошиблась: я поступил совсем иначе, нежели как она думала. Без всякого зазрения взявши от слуги перстень, я сказал ему: ‘ По примеру барыни твоей долгом поставляю и я не удерживать у себя принадлежащего ей’. Почему собрал все в разные времена присланные ко мне ею письма, запечатал их своею печатью и отдал посланному, чтобы он возвратил их госпоже своей. Не столько огорчилась она потерею перстня, сколько тем, что чрез сие лишилась случая обмануть своего мужа, и взять с него за сей перстень деньги, не лишаясь его. К ним вхожа одна торговка ( что сведал я от людей своих, а им рассказывала сама торговка). Она, желая щеголять перстнем сим и при муже своем, употребила следующую хитрость: сговорилась с торговкой, отдала ей перстень свой, а сама пошла к мужу, объявляя ему, что за самую сходную цену продают превосходной работы перстень. Муж, узнавши о цене, и не желая упустить сей драгоценной вещи, тотчас выдал требуемые двести рублей жене, чтобы она отдала их торговке. После сего подарил он ей и перстень, уверяя, что он по крайней мере стоит вдвое заплаченной им цены. Таким образом лукавая жена воспользовалась перстнем и двумястами рублей денег. Восхитившись первым удачным событием, она вздумала послать дарено-купленный перстень свой ко мне, почитая за верное, что я его не приму. Но когда обманулась в своем ожидании, тотчас прибегла к новой хитрости и снова обманула своего мужа. Зная, что за двести рублей подобного сему перстня ей никак купить не можно, она подучила торговку прийти с ним в дом и сказать, что она продала им перстень сей ошибкой, ибо особа, давшая продать его, приказала взять за него пятьсот рублей, и теперь строго понуждает ее или возвратить перстень, или доставить назначенную за него сумму. Торговка, взявши от нее деньги, приходит к мужу, жалуется на погрешность свою и просит, чтобы отдали ей перстень. Г. В. (так называется муж простосердечный распутной жены) предложил жене своей, что долг чести обязывает их взять назад деньги и отдать старухе перстень. Но как она на сие будто бы не соглашалась, то он дал обещание купить ей другой не хуже, а может быть и лучше этого, на что она по долгом сопротивлении согласилась, принудив мужа своего побожиться, что он не нарушит данного обещания. Г. В. на другой же день поехал к ювелиру и купил этот самой перстень, которой теперь на руке у нее. Я, желая повеселиться на счет бывшей моей любовницы, дал ей знать чрез одну ее приятельницу, что мне известны все подлые её поступки, и что я столько же теперь ее презираю, сколько прежде любил. Она, узнавши о сем, сначала просила меня, чтобы я не открывал никому ее тайны, потом употребляла угрозы. Но я смеюсь и просьбам и угрозам, а она по всеминутно приходит в бешенство’.

Сим окончил знакомец мой любовную свою историю.

Он рассказывал ее с равнодушием: а я слушал с совершенною холодностью, сердечно жалея о всех тех, которые излишне доверяют женам своим. Но можно ли им и не доверять? — О женщины! Сыщется ли в целом свете хотя один человек столько проницательной, которого бы вы не могли обмануть, ежели только захотите?

‘Удобнее можно увидеть следы корабля на море, стрелы пролетевшей в воздухе, и муравья, проползшего по черному мрамору, нежели пути женщины’, — сказал великий Соломон.

‘ Посади женщину в ступу, толки семью пестами: она и тут увернется’, — пишется в книге о женских увертках. Но женщины любезны, милы, дороги, и ничему не должно верить, кроме их!!!

Письмо IX.
Жизнью отцовою скучающий вертопрах.

Вчера по вечеру, прогуливаясь с одним из моих знакомых, встретились мы с молодым вертопрахом, который, как я узнал после, есть сын одного живущего здесь богатого купца. Вообрази мое удивление: здесь небольшой свет, но я увидел пред собою человека, в ветрености и легкомыслии ничуть не уступающего наилучшим нашим петиметрам. Он, не взирая на то, что видит пред собою человека, совершенно ему незнакомого, на вопрос товарища моего о состоянии его здоровья, сказал:

‘ Я здоров! Но то беда, что и по сие время старика моего не посетит никакая опасная болезнь, которая бы отправила его на тот свет. Он надоел мне, как горькая редька. Давно бы пора ему умереть!’ После сего, обратившись ко мне, наибесстыднейшим образом продолжал:

‘ Представьте, милостивый государь, жалкое положение мое: я, будучи столько молод, влеком желанием к забавам, притом же сын первого по здешнему городу богача, доселе не имею ни малейшей .власти располагать собою. И это зависит от одной необразованности, грубости, своенравия и скупости восьмидесятилетнего старика, который к несчастию называется отцом моим. Посудите сами, не имею ли я основательных причин скучать жизнью его и желать ему скорой смерти, чтобы хоть несколько дней насладиться приятностями молодости? — Но, увы! не могу без ужаса вообразить, если немилосердная судьба еще лет на пять, или более откажет мне в сладостном удовольствии располагать по воле отцовским имением и быть самому большим над собою’.

Выговорив слова сии, он тяжело вздохнул и начал продолжать далее: ‘ В пятьдесят, в сорок лет люди мрут, как свечки гаснут, а мой отец, не смотря на то, что ему уже восемьдесят лет, в совершенном еще здоровье’.

Слова сии возбудили во мне непреодолимое к нему отвращение и ненависть, и я в ту же минуту хотел удалиться от него, но знакомец мой, удерживая меня, сказал улыбаясь: ‘ Выслушайте далее, и вы увидите, что этот молодой человек имеет очень справедливые причины желать скорой смерти отцу своему’.

‘ Верно потому только, — возразил я с досадою, — что он ему отец’!

— Так точно. Ежели бы он не был мне отцом, то я бы не был ему сыном. Следовательно он не имел бы надо мной никакой власти, и я беспрепятственно мог бы предаваться всем веселостям. Старик мой ( так он привык величать отца своего), каждогодно получая доходу до трехсот тысяч рублей, определяет мне только по пяти тысяч на год: могу ли я быть доволен такой малой суммой? — Не смотря на то, что я, живя при нем, получаю удовлетворение всех жизненных потребностей от него, по целой половине года должен бы я жить без денег, ежели бы не одолжали меня ими некоторые истинные друзья мои за самые малые проценты, а именно по полушке с рубля на день. Вот, государь мой! Каково состояние мое! Мне кажется, преступнику в тюрьме жить несравненно лучше, нежели мне в доме ничего не стоящего старика. А что всего для меня несноснее, я должен вое издержки свои скрывать от него с наивозможною осторожностью. Он давно б обо всем проведал, если бы люди наши не столько были ко мне привержены. За то и я щедро их награждаю’.

Выговорив слова сии и не дождавшись ответа, который, как мог он предполагать, был бы для него весьма не по вкусу, пошел от нас прочь, насвистывая модную песенку.

Желательно, чтобы сожаления достойный старик открыл глаза на своего распутного сына, и проморив его года два на одном хлебе да воде, познакомил с нуждой.

Тогда, может быть, он излечился бы от болезни своей. А впрочем, кто знает, может быть сделался бы еще хуже. Однако надобно бы поучить. Quern non mouent verba, mouebunt verbera, т. е. кого слова не берут, с того кожу дерут.

Такое желание, я думаю, не понравится и нашим щеголям. Но что мне до них нужды: я пишу не к ним, а к тебе, любезный друг! Прости!

Письмо X.
Несчастная жертва порочной страсти.

Несказанно жалею я, любезный друг, что не поспешил выехать из города по крайней мере одним днем ранее! Через это избавился бы от одной весьма неприятной для меня встречи. Никогда, может быть, не сведал бы я о сем плачевном происшествии, которое тебе теперь описать намерен, которого я был очевидным свидетелем, и которое навсегда остается в памяти моей. Я содрогаюсь при одном воспоминании об нем. — Странное дело! Каким образом человек, сие разумное, кроткое, благородное существо, дошел до такой жестокости, что подобным себе вредит несравненно более, нежели кровожадные звери зверям?

Остановись в одной деревне, как водится у путешествующих, кормить лошадей, увидел я великое множество обоего пола людей, стекающихся к маленькой и почти развалившейся хижине, находящейся двора через три от квартиры моей. Я приметил, что некоторые выходящие из оной хижины женщины плакали. Это возбудило во мне любопытство осведомиться о причине такого их сходбища, которое походило на собрания, бывающие при похоронах. Продираясь сквозь толпу, и приближаясь к сей бедной хижине, спрашивал я многих выходящих из нее: ‘ Что это значит’?

Но никто не хотел мне дать ответа. Наконец одна женщина сказала мне сухо и неудовлетворительно: ‘ Взойди барин, так увидишь сам’!

Между тем, добрался я кое-как до дверей, отворил их и взошел во внутрь хижины. При входе моем все там находившиеся из уважения ко мне, или лучше к моей одежде, то возможности посторонились, и тем открыли мне наитрогательнейшее зрелище. Представь Л. Д. наисовершеннейшую четырнадцатилетнюю красавицу, одетую в разодранное рубище, сидящую на лавке и заливающуюся слезами. Жестокая сердечная скорбь весьма живо изображалась на лице ее, однако ж не могла совершенно помрачить красоты и приятности сего искуснейшего творения природы. Ее держал за руку крестьянин, которой, не говоря о гнусности его вида, был нем, глух, крив, горбат и стар. Я тотчас заключил, что сия несчастная красавица насильно выдана за сего урода, в чем и не обманулся. Она, приметя, что я смотрю на нее с чувством сострадания, принуждала, кажется, себя к тому, чтобы на время остановить текущие из очей ее слезы и сказать мне несколько слов, но не могла сделать ни того, ни другого. Таким образом, подала только знак рукою, чтобы я сел. Я исполнил ее желание, и едва удерживая в глазах своих слезы (ибо редкий молодой чувствительной человек при виде плачущей красавицы может удержаться от слез), начал наиубедительнейшим образом просить ее, чтобы она открыла мне причину жестокой горести своей, и не могу ли я ей быть в чем-нибудь полезен. На что она ответствовала слабым, прерывающимся голосом, что рада удовлетворить любопытство мое, только чтоб я дал ей некоторое время собраться с духом и силами. После чего всеми последними старалась удерживать льющиеся из очей ее слезы и мало-помалу начала успокаиваться. Наконец, приметя в себе довольно сил, встала с места, (но я упросил ее сесть) и начала говорить следующее: ‘Милостивый государь! кто бы вы таковы ни были, я вас не знаю: но сострадательный вид ваш довольно доказывает чувствительность сердца вашего, почему и надеюсь я, удовлетворяя желанию вашему, хоть на одно мгновение ока обрести себе некоторое облегчение от тоски, снедающей сердце мое’.

По окончании слов сих она опять залилась горчайшими слезами. Признаюсь, любезный друг, что сии неожиданные слова не токмо крайне удивили меня, но даже пленили. Если бы возможно было, я не пощадил бы, кажется, самой жизни для защиты сей любезной, или, сказать языком романиста, божественной красавицы. Или только так кажется, впрочем, как бы то ни было, я более не мог удержаться от слез. Она, утершись белым платком, начала говорить далее: ‘ Когда вы узнаете причину моего злополучия, то я надеюсь, что вы простите мне ту слабость, которую теперь во мне примечаете, и которая, как я вижу, вас обеспокоила. С самого младенчества по нынешний день, по день совершенного моего несчастья жила я в господском доме при барыне, которая по милости своей отличала меня от всех прочих моих подруг, короче сказать, она воспитывала меня не как рабу, но как свою дочь. Я за таковую милость ее старалась платить ей искреннейшею признательностью и всегдашней покорностью. Будучи в столь приятном для меня положении, я почитала себя совершенно счастливою, и в самом деле я была счастлива. Но злобствующая судьба, как бы завидуя благополучию моему, воздвигла на меня страшное гонение, употребив к тому орудием мужа благодетельницы моей, а моего барина. Он-то виновник всех моих несчастий и жесточайшего мучения. За несколько пред сим месяцев госпожа моя за некоторыми хозяйственными надобностями отлучилась из города дни на три в здешнее село, оставив меня на сей раз, к вящему моему несчастию, в городе, дабы я в это время могла окончить начатое для нее платье. На другой день отъезда ее барин прислал ко мне камердинера своего с приказанием, чтобы я принесла ему в беседку оставленный мне барыней узор, для учинения в нем некоторой перемены, о чем сама она в моем присутствии просила его при отъезде своем. Не имея ни малейшего на него подозрения, я поспешила исполнить приказ его. Но лишь только взошла я в сию пагубную для меня беседку, он встал с своего места, приказал мне положить узор на стол, пошел к дверям, запер их накрепко и положил ключ к себе в карман.

Сначала, не предвидя злого намерения его, я ни мало не оробела, потом, когда он стал глядеть на меня пламенными, сверкающими от сладострастия глазами, я несколько испугалась. Наконец, когда он начал делать мне неистовые предложения, я в такой пришла трепет, что едва не упала без чувств на пол. Громовой удар не столь бы для меня был страшен, как сии гнусные его слова, которыми он выражал мерзкое намерение свое похитить мою невинность и честь. — Я вздумала было искать себе спасения в бегстве: в сем намерении бросилась я к окну, чтобы не смотря на его высоту, выпрыгнуть из него, но он меня до сего не допустил, ухватил обеими руками и потащил на софу. Однако я, напрягши все свои силы, успела из рук его вырваться, но не имея возможности от него скрыться, а еще менее того противиться, прибегла к слезам и просьбам… Это еще более распалило неистовое сердце его, и он вторично повлек меня на ту же софу. Я и тут, сколько могла, противилась, наконец совершенно обессилев, лишилась употребления чувств. Он воспользовался сим случаем и совершил скотское свое намерение.

Опамятовавшись, я увидела себя в сладострастных объятиях похитителя невинности и чести моей и начала горько плакать. Он, смотря на меня несколько времени в молчании, сказал наконец: ‘ Ежели ты не желаешь ускорить погибель свою, то предай вечному молчанию все то, что теперь между нами ни случилось, в противном случае, — продолжал он, — во что бы мне то ни стало, я доведу тебя до того, что ты пропадешь, как червь’. Выговорив сие, он отпер дверь и выпустил меня из беседки.

Будучи от страха и стыда вне себя, едва могла я сойти с лестницы: свет померк в глазах моих, земля, казалось, колебалась под ногами моими. Отчаяние овладело мною так, что я в первом жару решилась было броситься в реку и утопиться. Но по счастью пришла мне на память мать моя (ибо я тогда позабыла все на свете). Я побежала к ней и объявила ей обо всем случившемся со мною. Бедная мать моя, поражена будучи сим известием как громовым ударом, всплеснула руками и упала без чувств на землю. Новой удар для моей чувствительности! Я бросилась к ней на помощь и горячими слезами своими старалась привести ее в чувство: в чем и успела. При шедши в себя, долго смотрела она на меня .мрачными и печальными глазами, напоследок сказала томным голосом: ‘ В злополучный час родилась ты дочь моя! Несчастие твое тем более меня ужасает, что из него, как я предвижу, неминуемо произойти должно множество других злоключений. Но так и быть! Пришло терпеть! Мы прах и черви, а господа великое дело!! Нам-то мелким людям, дорога честь наша, потому что мы кроме ее ничего не имеем, а у них всего довольно. Для них причинить насилие, похитить честь бедной девушки столько же обыкновенно, и по мнению их безгрешно, как оторвать лапу у паука. Я это давно предвидела. Не ты первая пьешь эту горькую чашу. Я о многих слыхала, многих лично знала господ, которые поступают с крестьянскими девушками точно так же, как поступил с тобою теперь барин наш. Поди, друг мой, к своей должности и храни до времени сию тайну от всех на свете, иначе погибель твоя неизбежна’.

Повинуясь приказанию без меры любимой мною матери и ужасаясь будущих несчастий, я тщательно от всех скрывала печаль свою и желала, если бы только возможно было, сокрыть ее от себя самой, но она подобно как ржавчина железо, всеминутно ела сердце мое.

Барыня по возвращении своем приметя во мне таковую перемену, и любя меня со всею матернею горячностью, неоднократно спрашивала меня: от чего я так не весела? Я с своей стороны не могла ничем иным отвечать ей, как только вздохами и слезами, которые однако всячески старалась скрывать. Сим возбудила я в ней некоторое к себе подозрение. В один день сказала она мне с ласковостью: в твои лета таковая грусть не от чего другого произойти может, как от одного.

— От чего, барынька? — спросила я ее с робостью.

— Я знаю от чего, ответствовала она улыбаясь.

— Друг мой! — прибавила она, — я желаю тебе добра может быть больше, или, по крайней мере, столько же, сколько ты сама себе оного желаешь. Открой мне сердце свое. Я готова учинить тебе всякую возможную помощь. Не страшись признаться мне, ежели ты кем-нибудь занята, и коль желаешь…

Будучи тронута до глубины сердца сими милостивыми ее словами, я решилась было открыть ей важную тайну свою: но вспомнив страшные угрозы барина и наказ матери моей, бросилась к ногам ее, чувствительнейше благодаря ее за таковое участие в судьбе моей, и уверяла, что всей грусти моей причиною одна жестокая головная боль, которую я с известного времени начала чувствовать.

Она довольна была сим моим ответом, и с сожалением упрекая меня, что я давно ей не объяснилась, дала мне какой-то мази. Через несколько дней я притворилась выздоровевшею, и добрая госпожа моя так была сим обрадована, что едва не заплакала, увидев меня по-прежнему веселою и спокойною.

Я начала мало по малу излечиваться от снедающей сердце мое печали. Но вот новое бедствие, ужаснейшее всех прочих! — Мать моя по некоторым известным ей признакам заметила и объявила мне, что я беременна. От сих слов я в такое пришла смущение, что хотела было бежать от нее прочь, но ноги мои подкосились.

— Ах, матушка! — вскричала я, повергшись на пол.

Но она подняла меня и давши мне время прийти в себя, сказала: ‘ Друг мой! Ты не столько должна стыдиться сделанного тебе насилия, коего плоды весьма ясно начинают оказываться, сколько страшиться гонений барина. Делать больше нечего: поди и расскажи все госпоже своей’.

Я исполнила приказ ее в тот же день, потому что мучителя моего не было тогда дома. Я не позабыла упомянуть и о тех страшных угрозах, которые сделал мне барин, ежели я открою кому-нибудь гнусный поступок его.

Добрая госпожа, выслушав оскорбительную для чести ее историю мою, залилась горькими слезами.

— Ах, дочь моя! — сказала она с живейшим чувством горести, — для того ли так нежно любила я тебя, для того ли образовала разум твой и сделала тебя несравненно выше твоего состояния, чтобы ты живее могла чувствовать поразившее тебя несчастие? Проклят тот день, в который я отлучилась отсюда, оставив тебя как нежную горлицу с хищным коршуном, с мужем моим. Бог меня за это накажет. Но не опасайся, милая моя, ничего касательно мщения его. Я скорее умру, нежели попущу ему сделать тебе хоть малейшее зло.

Будучи обнадежена обещанием незабвенной госпожи своей, я почитала себя безопасною от всех гонений хищника чести моей. Но я это время, когда сердечная рана моя мало по малу заживала, и когда я начинала вкушать вожделенное спокойствие, судьба готовила для меня страшнейший удар.

Госпожа моя, разгорячившись в одно время на мужа своего, упрекнула его гнусным поступком в рассуждении похищения чести моей. Я сама это слышала, сидя за пяльцами в другой комнате. Вы можете представить, до какой степени должна я ужаснуться, слыша упреки сии. Неизбежная гибель со всеми своими ужасами представилась смущенному воображению моему. Мне казалось, что вся природа разрушается, и что небо падает на голову мою. Не знаю, долго ли пробыла я в сем состоянии совершенного исступления и беспамятства, помню только, как вбежал в ту комнату, где я находилась, губитель мой, а за ним и благодетельница моя…

— Презренная тварь! — закричал он на меня яростным, оглушающим голосом, — как ты смела опорочить честь мою! Кто кроме нерассудительной жены моей поверит тебе в твоих рассказах? Преступница! Ты думала скрыть злодеяние свое, свалив его на меня. Унижусь ли я до такой подлости? Я знаю, с кем ты… Но я тебе докажу, что значит оскорбить меня, истощу все муки, какие только изобрести могу.

Выговорив сие, он схватил претолстую палку и хотел ею поразить меня. Но госпожа моя стала между мною и им и сказала ему с неустрашимым видом: ‘ Ты не можешь ударить ее, не убив наперед до смерти меня’.

Видя невозможность исполнить зверское намерение свое, он убежал от нас, как бешеный.

С сего времени благодетельница моя не отлучалась от меня ни на минуту. Но увы! скоро лишилась я и сей защиты. Скоропостижная смерть пресекла дни ее, а с ними вместе и надежду мою, что когда-нибудь гневная судьба утолится и перестанет гнать меня.

Гонитель мой, оплакивая смерть супруги своей, казался несколько ко мне поблагосклоннее, дели по крайней мере не столько был зол, как прежде. Я подумала, что он несколько посовестился и сжалился над моими несчастиями, но сия тишина его ничто иное значила, как навое покушение на честь .мою. Он начал от меня требовать, чтобы я, ежели не желаю совершенной себе погибели, согласилась на беззаконное с ним сожительство. Я с ужасом отвергла сие предложение, сказав, что в тысячу крат скорее соглашусь умереть, нежели беззаконно разделять с ним ложе его.

— Нет! ты не умрешь, — сказал он с адскою усмешкою, — ты будешь жить — и жить для того, чтобы поминутно оплакивать, учиненное тобою преступление и раскаиваться в оказанном мне презрении.

Выговорив сие, он ушел, и я с тех пор не видала его более. На другой день к матери моей пришел управитель и объявил мне господское приказание (ибо я по смерти благодетельницы моей получила позволение перейти жить к матери, однако ж под строжайшим присмотром, так, что никуда ни шаг нельзя было выйти), чтобы я в ту же минуту села с ним в повозку и ехала в сие село. Мать моя не знала, к чему клонилось сие приказание, однако ж уверена будучи в явной немилости господина своего, пошла было к нему с просьбою, но ее не допустили. И так я принуждена была повиноваться воле господской и отправиться в село, не зная сама, зачем. Но, о Боже мой! Какой ужас овладел мною, когда меня силою втащили в церковь, поставили пред алтарем и страшными угрозами вынудили из меня пагубную клятву, или, лучше сказать, сами поклялись вместо меня в вечной любви и верности к сему крестьянину. (Это тот самой урод, которого я описал выше). По окончании сего ужасного для меня обряда, сняли с меня бывшее на мне платье и надели сие изодранное рубище, соответствующее теперешнему состоянию моему’.

В продолжение сего разговора все бывшие крестьяне один по одному вышли, потому что им история ее была известна. Осталась одна мать ее, да глухо-уродливое чучело, муж ее. Проговорив последние слова, она пристально посмотрела мне в глаза и казалось читала в них чувствия жалости, томящие сердце мое.

‘ Ваш вид внушает в меня полную к вам доверенность, — сказала она. — Одно это несчастие не могло бы так сильно поколебать душу мою, некоторый посторонние обстоятельства увеличивают его до такой степени, что я совершенно не в силах ему противиться. Ах! Могу ли без оскорбления чести твоей наименовать тебя, отрада души моей и источник лютейших мучений! За два года перед сим был по некоторому делу в доме благодетельницы моей один молодой офицер, человек чувствительной, благородной, нежной. Он увидел меня и полюбил страстно. Я увидела его, и полюбила. Точно как мы друг для друга рождены. Он, зная горячую ко мне любовь благодетельницы моей, вынудил из меня клятву во взаимной любви — любви вечной. Расставаясь со мною, он неутешно плакал, а я еще более. Он утешал меня, обещаясь через два года с половиной возвратиться назад, увидеться со мною, и увидеться с тем, чтобы никогда более не разлучаться. Но сердца наши видно предчувствовали разлуку вечную. Мы оба утешали друг друга и оба терзались жесточайшею горестью. Теперь он далеко, сама не знаю где. Ах! Если бы он был здесь! Но что я говорю, несчастная! К чему бы это послужило, если не к совершенному изнеможению моему под тяжким бременем несчастия! Его жестокая скорбь сразит меня. Но могу ли я и надеяться, что он не презрит меня, узнав о моем бесчестии? Узы брака неразрывны, вечны. Лишившись надежды, я не лишалась надежды любви, любви пламенной. Отчаяние будет первою моею отрадою, мучения удовольствием, смерть успокоением.

Говоря слова сии, она была в совершенном наступлении. Наконец чувствия нежности овладели сердцем ее, потоки горчайших слез пролились из очей ее.

‘ Великодушный незнакомец! — сказала она несколько поуспокоившись, может быть по какому-нибудь случаю вы увидидете когда-нибудь друга моего, друга сердечного, незабвенного. — Тут сказала она мне имя его. — Скажите ему о моем мучении, попросите его от меня, чтобы он, ежели может, позабыл меня. Скажите ему, что вы знаете, что видели и слышали. Прибавьте, что я буду услаждаться и вместе мучиться всеминутным об нем воспоминанием, что желаю себе скорой смерти для того, чтобы встретить его в вечности с распростертыми объятиями.’

Я хотел сказать ей кое-что в утешение, но стеснен будучи горестью, не мог выговорить ни одного слова. — В молчании вынув из кармана сто рублей и отдав их полумертвой матери ее, не медля, пошел вон, сказав: ‘ Прости, несчастная красавица! Я постараюсь отыскать друга твоего и сказать ему, что ты его достойна’.

Но она не слыхала последних слов моих, потому что какой-то странный сон, похожий более на обморок, сомкнул вежды ее.

Наискорейшим образом удалился я из сего селения, думая тем избавиться от сердечной грусти, но она преследует меня всюду. Нечастная красавица с слезами на глазах, с отчаянием в сердце представляется мыслям моим наяву и во сне, разговаривает со мною о своей несносной муке и о сердечном друге своем. О Боже! Попустит ли правосудие и благость Твоя сему прекраснейшему, безвинному творению, служащему образцом непорочности, украшением природы, совершенно погибнуть, и погибнуть наижесточайшим образом?

Признаюсь, любезный друг, охоты к путешествию, сколько она ни была велика, теперь во мне очень мало. — Ежели часто будут встречаться подобные сему случаи, то не премину, бросив все, убраться поскорее домой. Не устоит и каменное сердце, видя таковые примеры бесчеловечия, видя несчастных, и не имея возможности облегчить несносную их участь! Прости.

Письмо XI.
Он беден, а мы богаты: кто ж из нас более достоин уважения?

Вчера по вечеру прибыл я в город, откуда по известному тебе делу не надеюсь скоро отправиться. Следовательно я буду иметь довольно случаев писать к тебе о здешних новостях. На первой раз скажу тебе за новость то, что я остановился в доме господина Н. общего нашего знакомца. Во время моего приезда у него было довольное количество гостей. И я хоть незваный, но гость. В. Н. рекомендовал меня как можно лучше приятелям своим и просил их, чтобы они меня полюбили. Отблагодарив как должно хозяина за сделанную мне учтивость, я сел на одно незанятое место и поглядывал на веселых гостей, не вступая ни с одним из них в разговор, потому что ни один из них не был мне знаком.

Между прочим заметил я одного молодого дворянина, коего вид, казалось мне, имел нечто привлекательное.

Он, не последовав другим, говорил очень мало, а ежели что говорил, то говорил весьма основательно. Из сего можно было заключить, что он имел очень хорошие дарования, которые от доброго воспитания сделались еще лучше. Не смотря на то, все гости, сколько их тут ни было, обращались с ним весьма холодно и даже презрительно.

Не полагаясь на свое суждение и на сердечное влечение к сему молодому человеку, спросил я об нем хозяина, кто он таков.

— Природной дворянин, ответствовал он, сын одного генерал-лейтенанта, человек умный, много упражнявшийся в разных науках и весьма хорошего поведения.

— Мне кажется, сказал я, что ему не отдают ни малейшего почтения. Какая бы тому была причина, что все обходятся презрительно с сим человеком, который по моему мнению достоин любви и уважения?

— Другой причины нет — он беден!

Это меня весьма удивило. Я тотчас подошел к сему незнакомцу и вступил с ним в разговор. Хозяин сказал мне правду. Он в самом деле очень умной человек.

‘ Безмозглые головы! — думал я, — вы поставляете все совершенство человека в одном богатстве. Неоспоримое доказательство вашей глупости, когда вы презираете человека умного за то только, что он беден’!

Но вот новое явление! Входит г. Простаков в лакированных сапогах и с ослиною физиономией. Вся компания взволновалась. Все наперерыв друг пред другом старались засвидетельствовать ему свое почтение. Дав несколько времени поутихнуть первому стремительному шарканью ног и бессвязному лепетанью, я подошел к хозяину и тихонько спросил его: ‘ Кто этот новой гость, которого все уважают до безумия’?

— Это человек хотя не знатного рода, но богатой жених, — отвечал он. — Сего довольно, чтобы быть ему от всех уважаемым. Что ж касается до душевных его качеств, то хорошего в нем ничего нет.

Выслушав сие, я опять пошел к новому своему знакомцу, которого я очень полюбил.

Между чем г. Простаков с важностью принимая от всех поздравления, добрался до того уголка, в котором мы сидели и разговаривали между собою. При приближении его мне случилось в связи с высшими мыслями сказать: ‘ Молодой человек должен быть вежлив’. Г. Простаков, которому слова сии были внятны, вовсе .не зная меня и не участвуя в нашем разговоре, сказал, наморщив лоб и надувши губы:

‘ Здесь занимаются пустяками, слушать нечего! Пускай их умствуют одни’.

Сказавши сие, он пошел от лас прочь. Одна престарелая дама, услышав сей отзыв его о нас, захлопала в ладоши, крича во все горло: ‘ Браво! Браво’!

Таковая наглость довольно оскорбила меня, и я хотел было спросить Простакова, по какому он праву оказывает нам такое презрение, но товарищ мой удержал меня от сего, представив, что презрение есть лучшее воздаяние глупым горделивцам.

— Что ж касается до сей госпожи, которая хлопала в ладоши, — прибавил он, — то я не знаю, кто из них глупее: Простаков, или она. Ей чрезвычайно хочется выдать дочь свою за сего модного осла, потому всячески старается угодить ему, чтобы он присватался к ее дочери. Но он об этом и думать не хочет. Несмотря на то, она и слышать не хочет, чтобы Простаков не сделался ее зятем. Сим самым вскружила она голову и бедной дочери своей. Да и не одна она имеет глупость желать себе в зятья совершенного глупца’.

Простаков, ни мало не заботясь о свахах и невестах, не поклонившись никому, удалился. Тут все пустились читать ему похвальные речи. Выше реченная теща его первая начала об этом материю. Она не знала, как возвеличить его: говорила, что он и умен, и хорош, и знатен, и статен, и величав, наконец довралась до того, что будто к нему и гордость пристала. Выхвалив таким образом мнимого зятя своего, который только что смеялся над ее легкомыслием, она завела с бывшими тут женщинами разговор вообще о женихах и невестах. Все они утверждали, что одно богатство составляет всю красоту, разум и честность как жениха, так и невесты.

— Не правду ли я говорю, милостивый государь? — сказала одна из них, подошедши ко мне, которая более всех почитала за истину сие предложение.

— Мне кажется, сударыня! — ответствовал я, — разум и честность всему должно предпочесть.

— Ах, батюшка! — подхватила она с жаром, — странный человек! Как вы судите! С одним разумом да честностью насидишься без хлеба. По мне будь дурак, да богат, а за бедного-то умника я никак не соглашусь выдать дочь свою.

— Желаю вашей дочери золотого жениха, — сказал я ей, чтобы она поскорее от меня отвязалась.

Мы довольно повеселились на счет сих глупых суждений, наконец все разошлись.

Правду говорят: ‘ Не родись ни хорош, ни умен, а родись счастлив’. В нынешнем свете счастливой дурак почитается в тысячу крат лучше умного, однако же все дурак! Фортуна, кажется, столько же глупа, как те женщины, которые наперерыв стараются иметь зятем своим Простакова, потому что и она большею частью украшает дарами своими Простаковых.

Письмо XII.
Жена двух живых мужей, или кум женился на куме. Богаты ли они были?

Жители здешнего города снискали, так сказать, привычку рассказывать всякому проезжающему об одном происшествии, которое здесь недавно случилось — происшествие странное! Я никак не почел бы его за истинное, если бы не подтверждали многие достойные всякого вероятия особы. При том же не токмо здешние граждане, но и все подгородные поселяне в справедливости его готовы дать присягу. Я расскажу тебе об нем точь-в-точь, как рассказывали мне, а мне рассказывали так, как дело было.

Неподалеку от города живет одна дворянка, которая за несколько лет пред сим выдала дочь свою Зелию за одного флотского офицера. Офицер, видно, женился не с тем, чтобы только слыть женатым, а чтобы в самом деле иметь жену, то есть он не оставил молодую Зелию в доме матери ее на пересуды молодым щеголям, а увез с собою, куда ему по службе своей надлежало явиться. Зелия, прожив с мужем своим около пяти лет, принуждена была овдоветь, потому что он умер. По смерти его она почла за нужное возвратиться на свою родину, потому что доход, получаемый ею с восемнадцати душ,

данных ей в приданое, недостаточен был к тому, чтобы она могла хорошенько содержать себя на чужой стороне. Но и на своей стороне для нее было сего мало, почему мать ее начала ей советовать, чтобы она вторично вышла за муж. В сем городе был тогда один молодой дворянин, который посредством трудов своих пользовался нарочитым доходом. Зелия его видала, знала, и, как говорится, не желая упустить человека, коего наружный вид и доходы ей понравились, начала просить приятелей своих, чтобы учинили ему предложение взять ее за себя. Но сей, ни мало не помышляя о женитьбе, многократно со всевозможною вежливостью отрекался от сего предложения. Однако старатели Зелии успели напоследок уговорить его так, что он не смотря на то, что она имела сына от первого своего мужа, дал слово взять ее за себя. В скором времени, к удивлению всего города, совершился брак их.

С начала Зелия жила с ним около шести месяцев как должно, но в течении сего времени посредством кумовства познакомилась с одним здешним помещиком, который напоследок довел ее до того, что она не токмо нарушила верность к мужу своему, но даже начала помышлять о уничтожении брачного союза, дабы выйти за своего любовника. Узнавши о сем, муж ее прибег к правосудию и торжественно уверял, что он действительно муж жены своей. — Зелия от сего отрекалась, утверждая, что она ему не жена. Позвали в допрос всех бывших при венчании, и духовных и светских: но все они показали различно. — Брат и сестра Зелии, не желая верно причинять бесчестия роду своему, показали сущую правду, то есть, что сестра их соединена узами брака с означенным дворянином. Другой брат ее показал то же. Но поелику, говорил он, я во время венчания держал венец над головою сестры своей несколько криво, то и брак их почитаю недействительным. Вероломная Зелия касательно беззаконного дела своего неоднократно подписывалась в крепостной книге фамилией второго мужа своего…

Между тем третий муж снабдил ее неоспоримыми доказательствами, то есть деньгами, на место означенных показаний явились другая, и законный брак уничтожен.

Зелии, по выполнении семилетней епитимий за беззаконное сожитие, позволялось выйти за муж за кого она похочет, но она, не дождавшись означенного времени, вышла за своего кума, который после был здесь исправником, но в весьма худом положении, ибо ему очень многого стоило получить в жену куму свою. От чего он совершенно разорился и бедных детей своих пустил почти по миру. Пять человек осталось у него после покойной жены, сын после первого мужа Зелии. Одного прижил с нею, когда она была ему кумою, и еще нескольких, когда она сделалась ему женою. И так дети сей благословенной четы составляют удивительную смесь!

Вот женщина, готовая по сто раз на день выходить замуж, если бы только позволяли ей законы! — К сему влечет ее корыстолюбие. Но она очень ошиблась в расчетах своих: ибо первый муж ее хотя менее последнего получает доходов, но за то он не подвергался никакой трате и разорению. Следовательно она за ним могла бы жить в большем удовольствии нежели за разорившимся до крайности богачом. Таким образом сбылась пословица: у бабы волос долог, да ум короток. Она раскаялась, но уже поздно, ибо муж ее, что я лично от него слышал, и думать о ней забыл.

Здесь по городу носится слух, что один неизвестной писец выпустил в свет драму под заглавием: ‘ Вероломная жена или сила корыстолюбия’.

Говорят, что она содержит подробное описание сего удивительного брака. Но я не мог ее здесь отыскать. Прошу тебя, любезный друг, ежели можно, доставить мне ее.

Некоторые утверждают, что ее сочинял сам муж Зелии, от которого она отреклась. Однако ж он сам мне сказывал, что он и не читывал ее никогда. Следовательно напрасно называют его сочинителем такой драмы, которая очень мало сделает ему чести.

Для меня очень удивительно, что жена так удачно могла отпереться от законного своего мужа. Мать ее могла бы учинить сему великое препятствие, да и хотела, но, как сказывают, получив от теперешнего зятя своего пять четвертей муки, не токмо оставила свое намерение, но еще всячески старалась помогать вероломной дочери своей, которая теперь с мужем своим живет, как кошка с собакой: ибо он, разлюбивши ее, содержит любовницу, на которую употребляет половину своего дохода. А она с своей стороны делит время также с любовниками, которых число полагают до десяти, и из которых каждый получает долю из доходов сего старого рогоносца. Таким образом, истощается наследство бедных детей, которые со временем стыдиться будут объявить, кем они произведены на свет. Худое действие всегда за собою влечет худые последствия: Кто имеет любовницу, способную быть женою, и жену, способную быть любовницею, об том можно ручаться, что он на лбу своем имеет зародыши рогов. Остаюсь, и прочее.

Письмо XIII.
Отец — тиран дочери своей.

Любезный друг! Мудрена и дрянна политика страстей! — Здешний откупщик позвал меня, вместе с моими приятелями, на чашку кофе. В доме его все было соответственно богатству его и все в порядке. Признаюсь, я видел у него и такие редкости, каковые едва ли можно найти и у нас в столице. Откупщик давно уже лишился жены. Дочь его, по обычаю купцов, подносила нам лучшие напитки. Но может быть они потому показались мне лучшими, что принимаемы были из рук наипрекраснейшей из женщин. Посидев довольно времени, мы расстались с хозяином, и поблагодарив за угощение, пошли домой. Приятель мой, видно приметя, что я пристально посматривал на прекрасную Гебу, когда она подносила нам напитки, спросил меня, каких я о сей женщине мыслей? ‘ Признаюсь, — сказал я ему, — что она кажется мне совершеннейшим творением. Впрочем я приметил на лице ее следы сердечного прискорбия’.

‘ Вы и не ошиблись, — сказал он. — Я для того завел и речь об ней, чтобы рассказать вам историю сей несчастной женщины. — Она была сговорена за одного не очень богатого молодого человека, и сердца их наперед еще сговорились между собою. Они надеялись в скором времени соединиться узами брака, но гневная судьба в одну минуту разрушила все приятные мечты их. Откупщик сей, у которого мы были, был опекуном одному молодому купеческому сыну, получившему после своих родителей великое богатство. И как прошел срок опеки, тогда, к несчастию наших любовников, купеческой сын приехал к нему для получения своего имения. Увидевши дочь опекуна своего, он страстно в нее влюбился, и узнавши, что имеет соперника, решился вдруг удовлетворить и ревности и любви. Почему и объявил опекуну намерение свое в рассуждении его дочери. Опекун, ни мало не сомневаясь в благополучии своей дочери, когда она будет женою столь богатого человека (ибо все почти откупщики думают, что тот уже подлинно счастлив, кто снял с Фортуны золотой ее закон), дал ему свое слово, а с ним вместе сделал отказ и любовнику своей дочери.

Дочь, будучи лишена всей надежды жить с тем, коего привыкла называть своим милым, пришла в величайшее отчаяние. Тщетно представляла она отцу своему, что не может быть счастливою с таким человеком, коего терпеть не может по причине ветреной и распутной его жизни, который не имеет никаких достоинств, кроме порочного сердца и безобразного вида. Отец решительно сказал, что она непременно должна быть счастлива с таким человеком, у которого так много денег!

— Вы не беднее его, — говорила нечастная дочь. — Я у вас полная наследница всего вашего имения, и я прошу вас не отягчать меня тысячами другого, а что всего несноснее — им самим.—

Все слезы, все просьбы, все представления ни мало не тронули отца. Приказано было бедной дочери принять сего молодого богатого повесу за будущего супруга, а между тем учинено уже было и обручение. Во время отправления сего священного обряда невеста походила более на мертвую, нежели на живую, и со стороны всякий подумал бы, что это новоманерные похороны, а не начало свадьбы. Сие поразило любовника столь сильно, что он чрез три дни после сего впал в жестокую горячку, и видя приближающуюся смерть, упросил откупщика прийти к себе, чтоб в последний раз проститься с ним.

‘ Государь мой! — сказал он ему, лежа на смертном одре, — вы некогда намерены были доставить мне величайшее благополучие названием вашего сына. Ныне лишая меня оного, лишаете и жизни. Я заклинаю вас простить вашу дочь — мою невесту — в той слабости, которая была некогда освящена согласием родительским, и которая теперь уже предосудительна. Прошу также сказать моей…. (он не мог наименовать ее), чтобы она повиновалась вашей воле. Сим может успокоить как вас, так и того, которой, лишаясь ее, умирает. Силы его оставили, и он не мог более говорить. Он вздохнул — и это был последний вздох его. Сам виновник сей трагической смерти тронут был до слез. Потом, оборотившись ко мне, просил меня уговорить его дочь к слепому повиновению воле родительской и объявить ей последние слова покойного. Хотя сие препоручение показалось мне слишком трудным, но неотступные просьбы откупщика и других, при сем случае присутствующих, убедили меня склониться на их требование. Мы взошли в комнату несчастной. При виде нас она изъявила какую-то робость, которая столько свойственна сердцам чувствительным, когда они смущаются каким-нибудь горестным предчувствием, и смотрела то на меня, то на отца своего, то опять на меня. Мы также молчали. Наконец отец прервал молчание сими словами: ‘ Я приказываю тебе с завтрашнего дня повиноваться воле моей и забыть на всегда того, в сердце коего ты занимала место. Теперь все уже миновалось, и твой долг есть повиновение моей воле’. — Потом, обращаясь ко мне, сказал: ‘ Государь мой! Прошу исполнить то, что вам было поручено. Я объявил ей все, утаивая впрочем смерть жениха ее. При сем известии она оказала довольно твердости, потом, подумав несколько, сказала: и так его уже не будет’? — Отец, не удерживаясь более, отвечал: да его уже и нет! — При сих словах она задрожала, и, произнесши слова сии: ‘ Итак, я его убийца!’, упала без чувств.

Тщетно отец и я старались привести ее в себя, казалось, она пошла в след за своим женихом. Между тем пришел лекарь, и намочив голову ее спиртами, приказал нам оставить ее в покое, а приставить только одну женщину, которая бы сказала, когда она опомнится. И так мы все трое вышли. Простившись с откупщиком, пошел я домой, сердечно сожалея о жестоком, злополучном отце, который променял счастье дочери своей на металлические кружечки, называемые деньгами… На другой день отправлялись похороны несчастного любовника. Замечено, что с самого выносу тела, до самого того времени, когда спустили его в землю, бедная девица находилась в сильнейшем обмороке. Сам лекарь, во все сие время не отлучавшийся от нее ни на минуту, не мог привести ее в чувство. Напоследок молодость преодолела слабость — и она опомнилась.

Между тем наступил день брака, в который она оказала столько много твердости, сколь мало того все надеялись. Она бросила горестной, многозначащий взгляд на отца, дала руку жениху своему и произнесла пред алтарем клятву в вечной любви к нему и верности. Никто не может укорить ее тем, что она не сдержала данного обещания. — Редкая женщина, будучи на ее месте, может так сделать.

Муж ее, поживши с нею несколько времени, отправился в дальнюю дорогу, и более полугода не присылал ей никакого об себе известия. Наконец уведомил через письмо, чтобы она не ожидала его возвращения и перешла бы из дому или на квартиру, или, если угодно, к своему отцу, потому что дом их уже продан.

Ни мало не смутившись, она пришла с сим письмом к отцу своему, и, отдав ему оное, сказала: ‘ Я исполнила вашу волю, исполнила и волю моего любезного, но теперь, родитель мой, будучи освобождена от всего, прошу, чтобы вы позволили мне повиноваться чувствованиям сердца моего: я хочу остаток дней моих посвятить тому, коего любить мне уже теперь не не позволено’. Тогда-то узнал несчастный отец ее, что деньги не составляют истинного шастая, и отдал все на ее волю. Теперь она ведет уединенную жизнь и выходит только на могилу своего любезного. Таким образом живет она более трех лет’!

Вот, любезный друг, плоды родительской безрассудности! Отец, поставляя все счастье в богатстве, сделал дочь свою ненастною. И теперь вместо удовольствия видеть себя окруженным любезными детьми детей своих, слышит только жалобные вопли своей дочери!

Письмо XIV.
Ни себе, ни другому.

Любезный друг! В нынешнем свете много можно найти себе друзей, но редко удается найти между ними прямо друга. Нечаянно приехала сюда одна госпожа из другого уезду.

Деревня ее лежит у самого города, все ее принимали весьма хорошо, и я подумал было сначала, что все ей весьма рады, да это была и правда, только весьма не на долго.

Вскоре пронесся слух, что сия дама приехала сюда с тем, чтоб купить себе другую половину той деревни, о которой я уже говорил. Узнавши о сем, многие начали смотреть на нее совсем другими глазами, потому что всякому из них хотелось иметь оное поместье. Почему, не находя другого способа к исполнению своего желания, возвысили цену ла сие поместье. Продавец деревни, почитая сей случай удобным набогатиться, потребовал от оной госпожи цены гораздо большей, нежели какую просил прежде. Бедная госпожа весьма сему перевороту удивилась, но напоследок, узнав настоящую тому причину, не удержалась, чтоб не учинить выговор одному из числа приятелей своего мужа, которой боле всех оказывал радости о ее приезде.

— Сударыня! — отвечал он ей с холодностью, — извините, я в сем случае держусь пословицы: хватайся сам за доску, пускай другой тонет!

Из сего госпожа увидела, что ей уже нет надежды владеть половиною деревни, ибо цена столь была возвышена, что душа обходилась не менее как по девяти сот рублей, таким образом поблагодарив всех своих приятелей за ласковый прием, отправилась в обратной путь. Тогда все желающие купить оную деревню, видя себя избавившимися от сей соперницы, начали один после другого отставать, и хозяин деревни принужден был владеть опять оною. Бывшая ж здесь госпожа, по носящемуся слуху, на оные деньги, кои она давала за другую часть деревни, купила поместье прежнего во всем гораздо превосходнее. И так завидующие ее счастью не только не причинили ей зла, но еще доказали низость своей души. Пословица справедлива: не узнавай друга в три дни, узнавай в три года. Правда, кто не желает себе добра? И ежели бы кто-нибудь купил сие поместье, то они менее бы подвержены были осуждению, но их намерение, как видно было только то, чтоб возвышением цены не допустить сию госпожу владеть оною деревнею. Мне дело — сторона, но сей их поступок заставил меня иметь об них худые мысли.

‘ Что ж заставило тебя писать ко мне об этом маловажном предмете? — спросишь ты, —Желание ли осуждать поступок тех людей, которые так нагло поступили с приятельницею своею, или желание навести на меня скуку’?

Ответствую: ‘ Скука’!

Письмо XV.
Конокрад или краденые лошади дороже купленных.

Справедливо говорят, что случается и в чужом пиру похмелье. В здешнем округе живет господин Конокрадов, которого недавно требовали к ответу в другую губернию за покражу лошадей. Думаю, что ты весьма удивишься, каким наглым образом сей господин учинил оное негодное дело. Он отправился из дому своего побывать к одному какому-то своему дяде, с которым давно не видался. На пути наехал он на дорожных, у коих была пара хороших лошадей. Довольно сего, чтобы ему пожелать иметь их своими. Он начал обдумывать, каким бы образом достать себе сих лошадей. Правда, он, верно, знал, что самое легчайшее к тому средство купить их, но оно казалось ему самым труднейшим, потому что не имел денег. И так, когда богатой берет на деньги, то голь должна подниматься на выдумки.

Посему господин Конокрадов и поднялся на выдумки: он подружился с попутчиками, часто становился вместе с ними кормить лошадей и ночевать.

Таким образом выбрав удобное время, с таким искусством и осторожностью совершил предприятие свое, что никто того не приметил, то есть, он тихонько свел их со двора и поехал куда ему надобно. Но по несчастию ему надобно было ехать туда же, куда и тем, у которых он купил за свою цену лошадей. Они догнали его и, как водится, завязавши руки назад, представили в город.

Г. Конокрадов снова поднялся на хитрости и неизвестно каким образом ускользнул из тюрьмы, оставив в ней вместо себя извозчика своего. Приехавши домой, он почитал себя вне всякой опасности, но суд отыскал его и здесь. Посему он должен был явиться к ответу. Там он, неизвестно какими то судьбами, вместо своей подставил извозчикову спину к разделке. И сему бедняку отсчитали сполна двадцать пять ударов кнутом. После сей экзекуции господин, взявши его на расписку, благополучно приехал домой. Здесь о-н вместо благодарности к своему человеку, претерпевшему за него наказание, столь варварски с ним поступает, что сей бедняк неоднократно просился у своего господина продать его в солдаты.

Г. Конокрадов верно бы исполнил просьбу его, потому что он наличные деньги в тысячу крат больше любит, нежели украденных лошадей, но бывший кучер его имеет на спине своей вольный аттестат, потому и не годится в службу.

Таким образом бедняк сей видно по гроб определен терпеть палочные удары от своего господина в научение, чтобы впредь не подставлял спины своей вместо другого.

Письмо XVI.
Обманчивая наружность человека.

Бывши в гостях у господина З., я имел честь видеть Г. М., которого вы столько мне выхваляли. С первого взгляду он показался мне кроток как овечка, мил как ангел, и я почувствовал к нему сильное влечение, но сколько удивился я, когда по отъезде его некоторые из знакомых моих обступили меня и с насмешливым любопытством спросили: как вы думаете о Г. М.?

— Как лучше быть не может! — отвечал я им.

— Ошибаетесь, государь мой, сказали мне они: мы и сами так о нем думали, а теперь!… Уверяем вас, что и вы, узнав его покороче, будете согласны с нашим мнением.

Почитая сие за шутку, я сделал им возражение, сказав: ‘ Желал бы я знать тот порок, который вы сему человеку приписываете! Уверяю вас, что он человек самой добрый’.

— Нет! —сказал мне тогда один из них, — мы говорим, не шутя. Этот человек, которого вы так полюбили, есть совершенный человеконенавистник.

После сего они начали мне рассказывать о поступках его с подчиненными своими. Признаюсь, любезный друг, волосы у меня стали дыбом, когда я слушал их. Один говорил, что не пройдет ни одного дня, в которой бы он не отдул одного, а иногда пятерых из людей своих кутьями и не влепил бы каждому ударов ста по три — и то еще за малую вину, то есть, ежели человек по неосторожности своей другого, которого наказывают, не по мыслям помещика ударит.

Другой, перебив речь первого, сказал: ‘ Мне самому случилось однажды у него обедать, во время стола один из людей его, желая верно доказать господину своему холопское усердие, поставил любимой его борзой собаке тарелку со щами. Г. М. не знаю почему подумал, что щи слишком горячи, потому отдал приказ, чтобы в ту же минуту усердному лакею дали сто пощечин: сколько ни оправдывался бедной тот человек, однако был обвинен и наказан, потому что господину его угодно было сделать его виноватым. Сколь ни велико сие наказание, однако Г. М. тем еще не удовольствовался, соскочил со стула, схватил тарелку и поднес ее мне, дабы я засвидетельствовал справедливое его взыскание. Но я, любя истину, отвечал ему, что щи не только не горячи, но даже и не теплы.

— Как! Вы хотите потакать плуту? — сказал он мне. Потом, затопав ногами, заскрежетав зубами, закричал страшным голосом: ‘ Кнутов… Кнутов’… и бросился вслед за слугою, которого, ухватив под руки, потащили на двор. Вдруг услышал я жалостнейший крик человеческий и хлопанье кнутов, что продолжалось около четверти часа. Я хотел было тем временем вскочить из-за стола и бежать туда, где делали операцию, дабы убедить Г. М. чтобы пощадил бедного человека, но жена его начала просить меня, чтобы я оставил намерение свое. Он хотя теперь и оставит его, сказала она, но после замучит. Я принужден был повиноваться ей. Посудите, мог ли я после сего проглотить хотя один кусок. По окончании экзекуции, возвратился к нам хозяин, сел за стол и начал кушать с большим против прежнего аппетитом. Спустя минут с пять, явился и слуга, над спиною которого тешились, и на ряду с прочими начал отправлять должность свою. По окончании стола Г. М. вздумал ехать на поле с охотою. Бедной сеченой должен был и тут исправлять должность охотника. Посудите же, есть ли тут человечество?

— Я вам скажу еще другую штуку, — подхватил третий, — случилось мне однажды в летнее время у него ужинать. Вдруг вздумалось ему спросить жены своей, сколько послано за ягодами баб. Она отвечала: восемь. Спустя несколько времени, он опять сказал: пора бы им уже и быть. К несчастию две бабы пришли к столу, имея каждая по блюду с ягодами. Он, при входе их выскочив из-за стола, как бешеный, вскричал: ‘ Как! Вы столько принесли ягод, ходя целой день’?

Бедные бабы, испугавшись, ни слова не могли выговорить, и стояли как полумертвые.

Но он, не отступая от них, бил по щекам то ту, то другую, беспрестанно крича: ‘ Ну-у-ну-у, го-во-ри!.. За чем так мало’?

Но женщины сии стояли, как будто бы окаменелые. Тогда он, выйдя из терпения, закричал по обыкновению своему: ‘ Кнутов’! и пошел с ними на разделку.

Хлопанье кнутов и стон баб продолжались около получаса. Я думал, что он уже бьет их на смерть, однако побои кончились, стон умолк, и он возвратился.

— Дуры, — сказал он, смеясь, — сами себя бьют! Я думал, что они все восемь набрали только два блюда, но, вышедши на двор, увидел, что там стояло еще шесть баб и каждая с таким же блюдом: так я и тех всех пощекотал в два кнута.

— За что ж? — сказала тогда жена, — когда они дело свое сделали исправно?

— Нет нужды! — отвечал он, — за то впредь принесут больше. Их не бить, и добра не видать!

Я тогда не утерпел и сказал ему: ‘ Таковая вина, какова сия была, не заслуживает и брани, не только наказания. Вы б, видя свою ошибку, могли их оставить в покое’.

— Нет! — отвечал он: я даром ходить не люблю.

— У него только и радости, когда бьет людей своих!

— Ваша правда, — сказал тогда четвертый, — однажды я ночевал у него, по утру, напившись чаю, я сел подле него и начал было кое об чем говорить с ним, но он встал со стула и сказал мне: ‘ Я теперь похожу по двору, не найду ли кого-нибудь, к кому б можно было придраться. До смерти хочется постегать кого-нибудь’. Пошел, и не прошло еще четверти часа, как уже слышан был вопль и стон.

И так, любезный друг, мы оба служим теперь доказательством, что человек весьма удобно может ошибиться, судя об человеке по одной наружности. Я готов был присягнуть, что Г. М. человек самой честной, напротив того он совершенный изверг, чудовище, услаждающееся мучениями других. Я дал было ему слово побывать в доме у него, но теперь гнусным почитаю и думать об нем.

Помещик сей для того родился дворянином, чтобы иметь крестьян, а крестьян имеет для того, чтобы бить их. Вот вся польза, какую получает от него Отечество!

Письмо XVII.
Игорки.

Вчера был я приглашен на вечер к господину N. Собрание гостей было довольно не малое, и состояло из одних молодых людей. Я столько был весел, что не приметил, как прошло время. Около девятого часу пришел еще к нам один молодой человек, и подошедши к собеседникам моим, которым, казалось, был очень коротко знаком, сказал им с веселым видом: ‘ Друзья! Сказать ли вам радостную весть’?

‘ Что такое’? — отвечал ему один из них.

— Господин Банкометов теперь при деньгах, вчера по одному векселю получил он двадцать тысяч рублей. Пойдемте к нему. Он верно от игры не откажется, и денежки будут наши! Я вам за то отвечаю. Есть ли с вами теперь деньги хоть тысячи с две, чтобы ими блеснуть ему в глаза? Без денег он играть никак не согласиться. — Тут все до одного заворошились, начали шарить по карманам и сказывать, у кого что есть. Кто двести, кто пять сот, кто семь сот, и наконец кое как собрали тысячу восемьсот рублей. ‘Довольно! сказал не давно пришедший гость: тысяча восемьсот рублей покажутся ему за десять тысяч. Пойдемте, медлить нечего. Если мы упустим теперешнее золотое время, то денежек Банкометовых не видать нам, как ушей своих.

Не бывавши никогда в обществе игроков, я очень мало знал о картежной игре, и мне любопытно стало знать, что они там будут делать, я начал просить тех, которые более других были мне знакомы, чтобы они и меня взяли с собой, на что они очень охотно согласились. Я не знал Банкометова, равно как и он меня: не смотря на то, как скоро мы пришли к нему в дом, он принял меня так, как бы я ему весьма давно был знаком, так что ни малейшей не было нужды в рекомендации товарищей моих.

Спустя несколько времени, один из гостей сказал Банкометову языком игроков: ‘ Не метнуть ли направо и налево’?

‘ Да деньги есть ли с вами’? — ответствовал он, ни мало не подумав.

‘ За тем не станет! — подхватил другой, — на первый раз у нас около пятка тысяч будет, а в случае несчастья принесем еще столько.

— А когда так, — сказал Банкометов, — так дело сделано.

‘ Малый! Стол и карты’! — что в ту же минуту было подано.

Хозяин сел и начал метать банк, объявив, что он отвечает на пять тысяч рублей, которые тогда же вынес. Игроки сели вокруг его и начали пунктировать. Сначала счастье служило хозяину, и он в короткое время выиграл у них около тысячи, чему я несколько порадовался, потому единственно, что они, не принявшись еще с ним играть, рассчитывали уже, кому что достанется из выигрыша. Самохвальство ваше, думал я, было достойно наказания — и теперь наказано.

Но в эту же минуту игра, точно как нарочно, взяла совсем другой оборот,—во вред хозяина. Он проиграл не токмо весь выигрыш, но задел и своих собственных около трех тысяч рублей. Далее, чем больше проигрывал, тем более входил в азарт, а чем более горячился, тем более проигрывал. Мне кажется, он вспыхнул бы, или, превратившись в пары, улетел на воздух, если бы игра еще чрез несколько минут не кончилась. Тут сильной жар игрока страстного в одно мгновение потушен был в нем холодностью и раскаянием игрока промотавшегося: ибо около полуночи все двадцать тысяч рублей были уже в руках у п ришедших со мною приятелей его, с которыми они благополучно отправились по домам, оказавши г. Банкометову все знаки искренности и оставив его ожидать будущих благ.

Вышедши за ворота, они начали поздравлять друг друга с выигрышем и всячески издеваться над глупостью Банкометова.

— Порадуйтесь и вы нашему счастью, — сказал мне один из них.

— Извините, я желал вам противного, — ответствовал я, — потому что вы так много надеялись на свое счастье.

— Мы и не ошиблись! — подхватил другой.

— Правда! Но начало игры не предвещало вам ничего доброго.

— Мы нарочно так вели, чтобы его сначала не обескуражить, и чтобы он не перестал играть. А когда нам надобно было сделать по-своему, тогда мы и употребили игрецкую хитрость.

— В чем же состояла хитрость ваша? — спросил я его.

— А вот в чем: когда мы приметили, что уже довольно его потешили, тотчас потребовали новых карт. Слуга, будучи нами подкуплен, подал не свои, а наши карты, которые мы по приходе своем ему отдали, и которые все до одной были перемечены. Банкометов же, не подозревая человека своего, подумал, что счастье, обыкновенно переменяясь, на тот раз на время его оставило, и ласкаясь надеждою, что оно опять будет ему благоприятствовать, продолжал играть.

— Не всегда ли вы так делаете? — спросил я, досадуя на самого себя, что имею знакомство с картежными игроками.

— А как же бы вы думали? — отвечал он, — и с нами так же поступают, в игре кто кого обманет, тот и прав.

Я проклинал внутренне подлое ремесло их и поступок с Банкометовым, но пособить было нечем: дело сделано. Разбойники оставляют иногда что-нибудь ими обокраденному, а игроки отняли все до последней полушки у приятеля своего Банкометова.

Я подумал, что они человеку, помогшему им в плутовстве, дали по крайней мере двести рублей, но вообрази мое удивление, когда услышал от них, что дали ему только двадцать пять рублей, — и за такую сумму сей бездельник пожертвовал едва ли не всем капиталом помещика своего. — Вот до какой подлости могут доходить люди, преданные сребролюбию! Об самих игроках я не скажу ни слова, потому что не нахожу слов, которыми бы можно было выразить всю гнусность страсти их к игре.

Письмо XVIII.
Наказанная гордость, или невеста, отданная в приданое.

Сейчас готовлюсь я ехать на свадебный пир к господину Высокомерову, который выдал дочь свою за господина Безвыгодова, отставного небольшой руки офицера. Многие из здешних жителей особенно степенные старушки, рассуждая о новобрачных, не стыдясь, проговаривают, что г. Высокомеров проквасил в девушках дочь свою, поелику ей исполнилось уже тридцать четыре года. Многие достойные женихи сватались за нее во время ее молодости, но Высокомеров за нее во время ее молодости, но Высокомеров каждому из них отказывал с презрением: иной, по мнению его, был не хорош, другой стар, третий глуп, четвертый не богат, пятый не знатен, и так далее. А жена его совершенно не могла уставить никакой цены себе и дочери своей, потому не токмо не хотела слышать никаких предложений о замужестве дочери своей, но даже публично поносила всех осмелившихся адресоваться к ним женихов, не разбирая ни породы, ни достоинств их, чем возбудила она всеобщее к себе презрение и ненависть. Таким образом, спесивая дочка их, упустив цветущие лета свои и приметя, что красота ее мало по малу увядает, и что молодые женихи вовсе ею не занимаются, начала чувствовать скуку — скуку девичью. Чтобы рассеять ее, она всеминутно гадала в карты о супружестве своем, но и карты, кажется, так же, как женихи издевались над ее легкомыслием: ибо избираемые ею короли не токмо отвращались от назначенной им дамы, но еще всегда ложились между пиковой масти, а тем увеличивали досаду ее. Это почитается за худой признак! Наконец карты стали ложиться лучше, невеста стала повеселее. Тогда один приезжий бедняк, а именно Г. Безвыгодов осмелился присвататься к ней, и был столько счастлив, что не был подобно прочим обруган и не получил отказа, однако же Г. Высокомеров, желая и в сем случае выказать важность свою, сказал жениху, чтобы он взял терпение по крайней мере на год, представляя ему, что некоторыя обстоятельства не позволяют им прежде означенного времени выдать дочь свою. Безвыгодов согласился на сие требование и без дальних хлопот обратно отправился в полк (тогда он был еще в службе), взяв с них обещание, что к назначенному времени дадут ему чрез письмо решительный ответ, и он тогда же, взявши отставку, возвратится для получения руки дочери их. И тот и другой довольны были сею отсрочкою потому единственно, что им хотелось друг друга провести: Безвыгодов надеялся в это время найти лучшую для себя невесту, а Высотомеров — приискать для дочери своей лучшего жениха.

Но правду говорят: суженого не обойдешь, не объедешь: сколько ни старался Высокомеров ласковым своим обхождением заслужить любовь и доверенность молодых людей, все они, наслышавшись о гордости его, а равно и о том, что дочь его уже в летах, старались избегать коротких с ним связей, и на ласки его отвечали всегда одною холодною учтивостью. Отчаявшись получить желанной успех, он принужден был решиться приступить к исполнению обещания, данного Безвыгодову. На сей конец он объявил дочери своей, что известный ей человек, то есть Безвыгодов, который за несколько пред сим проезжая чрез их город, был у них в доме, делает ей честь и за счастье почитает получить ее руку. Выслушавши сие, она начала отговариваться, представляя главнейшею тому причиною во первых бедность его, во вторых низость чина, в третьих не знатность рода, что подтверждала и мать ее, желая тем потешить любезную дочку свою.

Но Высокомеров, будучи при всей своей гордости рассудителен, представил им убедительнейшие доказательства в опровержение их мнения. Друг мой! сказал он дочери своей, тебе нечего более ожидать: если ты пропустишь этот случай, то на всю жизнь останешься в девках, избери любое. На всю жизнь… Как поразительны сии слова для гордой невесты! Подумав несколько времени, и видя, что никому не нравится, сколько ни старались вытягиваться пред приезжающими в дом их гостями, решилась наконец просить отца своего о вызове Безвыгодова.

По получении известия, Безвыгодов не замедлил взять отставку и приехать к ним. Однако же, верно будучи кем-нибудь настроен (потому что самому ему, кажется, этого не выдумать) объявил нареченному тестю своему, что он не иначе согласится взять за себя дочь его, как разве он к обещанным в приданое пятидесяти душам прибавит еще двадцать, в противном случае он будет искать счастья своего в другом месте.

Высокомеров, видя, что зять его не столько помышляет о дочери его, сколько о ее имении, хотел отказать ему, упрекая жену свою и дочь, что они сами от себя, от своей глупости упустили женихов, из коих некоторые хотя столько же, как и сей были недостаточны, однако искали человека, а не богатства. Тут почувствовали они ошибку свою и раскаялись — но уже поздно. Чем более изыскивали они средств пособить горю своему, тем более их не находили. — Делать нечего! невеста сама начала просить родителей своих, чтобы выдали за Безвыгодова требуемые им семьдесят душ, a в приданое дали бы хоть ее. — Вчера совершилось бракосочетание их. Г. Безвыгодов самый безвыгодный человек. Славное наказание за гордость! — Дай Бог, чтобы сим и кончилось! Беда, ежели не будет у них между собою и согласия! Пусть гордящиеся богатством отцы и матери, и девицы, тщеславящиеся красотою своею, посмотрят на сей пример и научатся искать счастья своего не в богатстве и гордости, а в сердечной любви и согласии.

Письмо XIX.
Много думающий о себе недоросль, или он учился у троих учителей тому, чтобы ничего не знать.

Кажется мне, что г. Высокомеров почел бы весьма неприятным для дочери своей предзнаменованием, если бы на свадебном пиру ее не было хотя одного гостя высокомерного, гордого, к сожалению их было довольно: на всех их смотреть было гадко: но мне особенно приметен стал один молодой человек, сын одного живущего здесь богатого помещика, занимающего первейшую должность изо всех тех, которые только зависят от выбора.

Он так надут гордостью, что, мне кажется, скоро лопнет. Сперва подумал я, что он гордится отцовым чином, но совсем не то: он почитает себя превыше всех смертных, потому единственно, что учился у троих учителей, которых отец его содержал у себя для его воспитания, и ничего не знает. Поверишь ли, любезный друг! Ученик трех учителей, как говорится, не умеет и трех перечесть, не умеет сказать кстати слова, не умеет даже шагнуть.

Лишь только он взошел, то сделал всем гостям, в разных местах сидящим, общий поклон, состоящий совсем почти в неприметном наклонении головы, потом остановился, дабы хорошенько рассмотреть, где ему приличнее сесть.

Здесь к удовольствию его одна почтенная дама встала с своего места, дабы поговорить тихонько с другою. Увидев место сие праздным, и думая, что севши на него, он будет важнее всех, бросился на него, как гончая на зайца. Дама, окончив разговор свой, хотела опять занять свое место, он увидев на нем сидящего господина недоросля, принужденною нашла себя избрать другое между мужчинами.

Недоросль не сел с мужчинами, которых он почел весьма мелкими в сравнении с собою, верно из сожаления, чтобы не подавить их важностью сана своего и не ослепить блеском премудрости своей, которой он набрался от французских, немецких и итальянских кучеров, своих учителей. Но после, видно огорчившись, что дамы не сделали ему должного приветствия и не входили с ним в разговор, встал с своего места и начал ходить взад и вперед по комнате с тросточкой в руке, с лорнетом в другой, думая важною, искусною своею выступью удивить всех, и удивил, потому что никто так удачно не мог бы представить пляшущего медведя.

Приметя, что я разговариваю с отцом его и другими гостями, подошел ко мне так близко, что едва не опрокинул меня вместе со стулом. Я хотел попросить его, чтобы он, ежели угодно, упал сам вместо меня, но он, наведши на меня око ‘зрячих’ — слепых модников, начал осматривать меня с головы до ног, и тем привел меня в смех.

Правду говорят: на дураке, что на пьяном, взыску нет.

После сего я начал по прежнему продолжать не упомню какую-то материю, об которой мы прежде говорили. Но недоросль наш, верно желая доказать, что он имеет и язык (ибо он до сего времени только сидел, ходил, глядел и морщился), сказал, улыбнувшись по лошадиному: ‘ Не правда, государь мой! Этого быть не может, я слышал, не помню только от кого, что в некоторой книге о сем написано совсем иначе, нежели как вы говорите’.

Выговорив сие, он опять приложил к глазу лорнет и начал смотреть на меня пристальнее прежнего, желая верно хорошенько расслушать ответ мой. Я, желая освободиться от дальнейших его противоречий, сказал ему: ‘ Советую вам, государь мой, не оспаривать того, что я сам во многих книгах читывал, и может быть прежде, нежели вы на свет родились. Он отошел от нас, кривляясь подобно обезьяне, когда скажут или сделают ей что-нибудь неприятное, и пристал к кругу барышень, которые при виде его подняли громкой смех и начали издеваться над ним, как над шутом. Он, почитая сие за доброе их к себе расположение, вздумал продолжать проказы свои далее: сорвал с одной из них шаль, и окутавшись ею, сел между ими, посидев немного, подошел к мужчинам и садился к некоторым из них на колени. Наскучивши его глупостями, некоторые начали говорить довольно внятно, что доброй отец мог бы унять такого глупого повесу.

Не смотря на то, отец его занимался только самим собою и почти беспрестанно нюхал табак. Да и как может русский, хотя он и отец, учить чему-либо того, кого учили иностранные учители? Это была бы самая неизвинительная и грубая погрешность против правил вежливости и вкуса!

— Вот отец, который истратил множество денег на учителей для того только, чтобы сын его сделался примерным дураком, и вот сын, который достигши самой высшей степени совершенства в дурачестве, не старается отблагодарить отцу своему за попечения о его образовании, потому что он очень мало слушает отца своего, — сказал один из гостей.

— А это-то и есть лучшая благодарность! — возразил другой.

По моему мнению, оба они сказали правду. Несчастны отцы, имеющие худых детей, но несравненно несчастнее дети, имеющие худых отцов!

Письмо XX.
Переносчица вестей.

С давнего времени семейство господина К. и господина Н. жили в совершенном между собою согласии. Никто не мог представить, чтобы они когда-нибудь между собою поссорились, однако вчерашнего дня, к общему всех удивлению, это случилось. Г. К. явно жаловался на семейство Г. Н. будто бы оно при некоторых людях порочнейшим образом поносило честь дочери его, которая не давно вышла замуж, к чему не токмо он сам, но ниже одна душа из домашних его не подали ни малейшего поводу.

Услышав сие, некоторые из приятелей его начали ему доказывать, что честь благородного человека в сем случае весьма много терпит, и что он очень худо поступит, если таковую обиду оставит без отмщения.

Напротив того я старался всячески убедить его, чтобы он примирился с Г. Н. но как Г. К. живейшим образом чувствуя причиненную ему обиду, и расстраиваем будучи представлениями других, мало на предложение мое соглашался, то я начал советовать ему, чтобы он, по крайней мере, помедлил сердиться на Г. Н., доколе не расследует в точности всего дела: на сей конец я предложил ему, чтобы он, как должно благородному человеку, при удобном случае сделал за сие Г. Н. публичный выговор. Совет мой ему понравился, и он сего же дни выполнил его.

‘ Государь мой! — сказал он господину Н., — будучи в гостях у одного из здешних дворян, до сведения моего дошло, что вы и домашние ваши явным образом поносите честь дочери моей, которая не давно выдана замуж. Подтвердите теперь при многолюдном собрании то, что вы сказали при нескольких людях. Будьте уверены, я не взойду с вами в жаркой спор, чтобы доказать невинность дочери моей. Всем известная честность ее сильна опровергнуть всякое ваше злословие. Мне хочется только узнать, в самом ли деле вы виноваты, или может быть сия девица вздумала позабавиться на наш счет, поссорив нас между собою’, — тут указал он на одну, находившуюся в сем собрании барышню, которая, не слыхавши разговора их, беспрестанно перебегала с места на место и шептала то с той, то с другой из подруг своих.

‘ Уверяю вас честью, — сказал Г. Н., — что мы не токмо не говорили ничего худого о вашей дочери, но даже и в помышлении того не имели. Мы сами хотели сказать вам то же самое, что сказали вы мне. Сия же самая девица за секрет рассказывала мне, что вы неоднократно называли меня бездельником, приписывая мне такие скаредные дела, каких я и не воображал никогда: это правда ли’?

При сих словах Г. К. с восхищением обнял друга своего и просил у него прошения в своей легковерности.

‘ Я прощаю вас! — сказал Г. Н., — но только с тем условием, чтобы и вы меня простили. Я не менее вас был легковерен’.

Потом подошли они к отцу той барышни, которая сыграла с ними сию странную комедию, и начали просить его, чтобы он запретил дочери своей заводить такие сплетни. Чувствительный дворянин, услышав сию неприятную весть, переменился в лице и едва не заплакал с досады. В ту же минуту подозвал он дочь свою и сказал ей сердечным, но отеческим голосом: ‘ Слышала ли ты, что говорят об тебе. Г. К. и Г. Н.’?

‘ Ни полуслова не слыхала, папенька’! — говорила она.

От. Знаешь ли по крайней мере, сколько ты их оскорбила?

Дочь. Я совсем не знаю и того, чем могла оскорбить их.

От. Говорила ли ты Г. К. что Г. Н. говорил много худого на счет дочери его?

Дочь. По чести, ни полуслова!

От. Говорила ли Г. Н. что Г. К. называл его бездельником?

Дочь. Клянусь вам, папенька! Я знать ничего не знаю!

Госпожа К. видя, что одних словесных доказательств не довольно, чтобы уверить дворянина отца в подлом поступке дочери его, (ибо редкая дочь и редкого отца не уверит в невинности своей и самыми ничтожными доказательствами), встала с своего места, и вынув из кармана записочку, подала ему, сказав: ‘ Прочитайте, и вы увидите, правду ли мы говорим’.

— Несчастная! — вскричал растроганный отец на дочь свою, — ты имела бесстыдство не токмо говорить о Г. Н. но даже писать… Удались отсюда, чтобы присутствие твое не терзало сердца моего напоминанием о бесчестном поступке твоем. Не надейся и впредь быть когда либо допущенной в благородные собрания. Всеобщее презрение и ненависть будут всегдашними твоими собеседниками, доколе ты глубоким раскаянием и хорошим поведением не загладишь сделанного тобою простушка.’

Сколь бесстыжа ни была барышня сия, однако слыша страшные угрозы отца, смутилась и начала плакать, но он, не смотря на ее слезы, повторил угрозы свои и велел лакею отвести ее домой.

Молодые подруги ее вывели из сего случая полезное для себя нравоучение.

‘ Ах! сколь пагубна для нашей сестры болтливость’! — шепнула одна другой на ухо.

‘ Ты, верно, тронулась тем, что девицу… за болтливость выгнали из собрания? ответствовала та, — в этом виноват больше отец ее. Да и она не права: не глупа ли она, что умевши поссорить двоих простаков, не успела сделать безделицы, а именно, схоронить концов. Я бы так сделала, чтобы сто человек перерезались и не узнали, кто их стравил’.

Между тем один из гостей подошел ко мне и задал следующий вопрос: ‘У вас, милостивый государь в большом свете есть ли подобные сей девушки’?

— Нет, или по крайней мере очень мало, — ответствовал я.

— О! Так мы можем хвалиться перед вами! — вскричал он с восторгом.

— Очень можете, — отвечал я.

— Какая ж бы этому была причина? — сказал он, поморщившись с важностью.

— Причина та, отвечал я, — что у нас должность смутниц и переносчиц вестей отправляют большею частью пожилые женщины.

— Чем же занимаются девушки? — возразил он.

— Женихами, любовниками, а когда наскучит им чесать Амуру кудри, перебирают скляночки с духами и прочим.

Он пошел от меня, доволен будучи моим ответом, а я рад был тому, что дал ему надлежащее понятие о девицах большого света, об которых здесь, в мелких городах, по невежеству своему, не очень хорошо думают!

Письмо XXI.
Отец, которому не надобно бы иметь детей.

Дня с три тому назад ездил я с одним приятелем своим в село господина П., который принял нас и угостил очень хорошо. Угощение состояло большею частью в одних извинениях хозяина. Извините меня, твердил он беспрестанно, что я угощаю вас по-деревенски. В самом деле, все было деревенское, деревенской дом, деревенской хозяин, деревенская хозяйка, деревенские дети. Все они хороши, но дети, из коих одному десять, а другому одиннадцать лет, такие соколы, что едва ли не перещеголяли самого записного повесу — Митрофана Трифоновича. Это ни мало не удивительно, что они перещеголяли чучело — Митрофана: таких щеголей весьма много, но то странно, что при них живет издавна знакомый мне весьма исправный учитель. В продолжение стола дети делали различные шалости, и учитель, сидя подле них, не сказал им ни одного слова. Вот что меня удивило!

По окончании стола я подошел к учителю и по старинному моему с ним знакомству сказал ему: ‘ Я удивляюсь, государь мой, что вы будучи человек всегда к должности своей рачительный, строгий и любящий благопристойность, позволяете воспитанникам своим делать такие шалости.

‘ Не удивляйтесь! — отвечал он, — родители их с нами же были, поступки их видели: но так же, как и я, не сказали им ни слова. Будьте уверены, что шалости их для них приятнее, нежели скромность и вежливость.

‘ Не ошибаетесь ли вы? — возразил я, — может быть, родители потому только ни во что не вмешиваются, что поручили воспитание детей своих совершенно вам?

Совсем напротив, — отвечал он, — они мне настрого запретили учить детей своих благопристойности в поведении.

‘ Едва ли можно найти таких родителей, которые бы детям своим желали прямо зла’, —сказал я с некоторым неудовольствием.

‘ Быть может! — отвечал он, — но здешние родители точно таковы, я докажу вам это опытом’.

Не успел он выговорить слов сих, как старший ученик его подскочил к столу, схватил тарелку с вареньем и начал кушать его с чрезвычайною торопливостью, как будто бы кто его погонял, или грозил вырвать у него из рук тарелку. Опорожнивши тарелку, он бросил ее на стол так сильно, что она, перевернувшись раза с три, слетела на пол и разбилась в дребезги.

Учитель, желая доказать справедливость сказанного им, взял ученика своего за руку и отвел от стола.

Приметя сие, госпожа П. воспылала материнским гневом и закричала на учителя: ‘ А вам какое дело жалеть чужого добра? Слава Богу! Тарелок у нас довольно. Пусть он бьет их на здоровье! Хоть все перебей, мы других купим’.

‘ Не в тарелках дело сударыня! — отвечал он, — я знаю, что у вас их довольно, но не худо, кажется, было бы, если бы дети ваши знали благопристойность’.

‘ Благопристойность… — подхватила с язвительною усмешкою госпожа П, — вот еще какой мудрец! Хочешь учить благопристойности? Разве сами мы не знаем ее? Мы не подряжали вас учить детей своих благопристойности. Так вы и знайте один свой французский язык’!

Учитель замолчал и, взглянув на меня, улыбнулся.

— Ну! Правду ты говорил, — подумал я сам в себе, — дети Г. П. в школу твою вступили поросятами, а из нее выдут взрослыми свиньями. Между тем в другой комнате послышался мне пронзительный крик, я приложил ухо и услышал, что меньшой сын Г. П. бранит слуг своих отборнейшими ямщичьими словами. Прошло около четверти часа, но он не переставал читать похвальные речи свои всем попадающимся ему в глаза. Наконец дядька, приставленный ходить за ним, взошел к нам и принес жалобу господину П. Сей, не говоря ни слова сыну своему, пошел вон, сказав дядьке: ‘ Поди за мной’! По выходе их госпожа П. сказала с насмешливым видом: ‘ По делам вору и мука’! —

Я думал, что Г. П. пошел наказывать сына своего за учиненную грубость, потому начал просить госпожу П., чтобы они на сей случай хоть для меня простили ему сию небольшую вину.

‘ Нет, государь мой! — сказала она, — ежели дать им потачку, они готовы, и Бог знает, как изувечить детей наших. Никто, они же виноваты, что дети знают такие ругательные слова. Им бы не от кого их услышать и перенять’!

Тут-то я узнал, что повели наказывать не молодого барина, а престарелого дядьку его, но что делать, видно того требует правосудие!

Спустя несколько минут, виновник зла сего вбежал к нам, и приблизившись к брату своему, с радостным видом сказал ему довольно громко: ‘ Братец! Братец! Ведь дядьку-то нашего батюшка высек, и он божился, что никогда ничего, чтобы мы ни стали делать, не будет на нас сказывать ни ему, ни матушке. Теперь-то нам будет воля! — качай во всю Ивановскую’.

Сказавши сие, пошли они в другую комнату, передразнивая дядьку своего, как он кричал и вертелся под плетями, чем очень насмешили родителей своих, которые осыпали их похвалами за таковую переимчивость.

‘ Как я буду настоящим барином, — сказал меньшой брат, — так стану сечь людей еще больше, нежели батюшка.

‘ Так и должно! — отвечал другой, — я часто слыхал от матушки, что без побоев от них и добра не видать, а бить их ничуть не грех: лакей хуже собаки’.

‘ Вот настоящие дворянские чувствия’, — подтвердил меньшой.

Я советовал учителю оставить этот дом, хозяин коего поставляет преимущество свое пред лакеями в том только, что подобно сильному скоту может бить скотов слабых.

‘ Я давно намерен, — сказал он, — это сделать: доживаю только год. Вы можете представить, сколько должен я перенести огорчений и от учеников своих! Ежели во время учения случится мне сделать им выговор за неисправность, они тотчас расплачутся, заверещат сколько есть силы. Отец и мать прибегут, как бешеные, начнут упрекать меня, что обременяю детей их ученьем, довожу их до слез, причиняю им головную боль, на которую они ежедневно жалуются, и которая им препятствует учиться, и прочее, и прочее.

Любезный друг! Ты, может, прочитавши описание сих дворянчиков, скажешь с г. Правдиным, что их ничто не может исправить, кроме военной службы: средство доброе, надежное! — но, к сожалению, Митрофан и в отставке таков же, каков был в недорослях. Как бы то ни было, по моему мнению дети Г. П. ежели проучить их под ружьем, могут сделаться несколько оборотливее, вежливее, но ничуть не человеколюбивее. Будучи

простыми дворянами, они почитают людей своих хуже собак, какова же будет участь сих бедных людей тогда, когда господа их сделаются дворянами-офицерами?

( В этом письме содержатся намеки на комедии Д. И. Фонвизина ‘ Недоросль’ ( 1782 г.) и Г. Н. Городчанинова ‘ Митрофанушка в отставке’ ( 1800 г.)).

Письмо XXII.
Хороший эконом, или белый торгующий белыми.

Любезный друг! Дело мое касательно удержания за собой известной тебе деревни кончилось благополучно. Я с радостью оставил город, где обстоятельства заставляли меня входить в сообщество с людьми разного покрою, с худыми и нехорошими, которых ты, я думаю, знаешь по моим описаниям: господин Д., узнавши, что я расположился ехать по тракту к городу М., заложил дорожную повозку и поскакал за мною вслед. Целый день ехали мы вместе, разговаривали об разных материях, но ни разу не спросили друг друга, куда кто едет. На другой день, когда мы проезжали чрез одно село г. Д. остановил меня, сказав: ‘ Здесь надобно нам погостить’.

‘ У кого’? — спросил я.

‘ У моего зятя’, — ответствовал он.

Я не имел никакой причины отговариваться. Г. Д. на двор, я за ним, г. Д. в дом, я за ним. Зять его, человек вежливый и, как видно будет после, весьма хороший эконом.

Сначала разговоры наши были просто учтивые, но как мы за столом и после стола опорожнив несколько бутылок с лучшими винами, стали гораздо повеселее, и разговоры .наши сделались живее, откровеннее, г. Д. начал выхвалять ум и хозяйственность зятя своего, доказывая тем, что он в весьма короткое время к пятидесяти душам, доставшимся ему в наследство, умел присовокупить еще до тысячи душ. Я подивился такой премудрой экономии и из любопытства спросил хозяина: ‘ Какие употребили вы средства к столь скорому обогащению: я думаю, что они должны быть очень хороши и достойны замечания’.

‘ Я ласкаюсь надеждою, что они вам не понравятся, — отвечал он, восхищен будучи похвалами тестя своего, — родитель мой скончался за двенадцать лет перед сим, оставив мне в наследство только пятьдесят душ. Я, получив отставку, и приехавши сюда, расчел, что получаемым с сих душ доходом никак не можно будет мне содержать себя по приличию, почему принужден был изобретать разные средства к умножению доходов своих. Одно из них, самое первое, так мне понравилось, что других я вовсе не употреблял, да и употреблять не намерен. По приезде своем выбрал я из пятидесяти душ десять человек, годных в рекруты, и продал их экономическим крестьянам, которые тогда находились в крайности в рассуждении поставки рекрут, за десять тысяч рублей. На сии деньги купил целую деревню с тридцатью душами. Следственно двадцать душ и земля, принадлежащая к новой деревне, пришли мне даром. Из сей новой деревни таким же образом продал я восемь душ, за которые взял семь тысяч пятьсот рублей. На сию сумму купил я еще сорок две души, по причине, крайней нужды продавцу в деньгах. И так я выбарышничал себе 34 души с землею. Продолжая таким образом торг свой, я в несколько лет так увеличил число крестьян своих, что в состоянии был продать вдруг 46 человек. За тридцать четыре тысячи пятьсот рублей, за них полученные купил я вдруг 200 душ. В течении двенадцати лет сверх всех хозяйственных издержек приобрел я девять сот пятьдесят душ и сто двадцать пять тысяч рублей наличными деньгами. Вот, государь мой! продолжал он, каким образом достиг я теперешнего состояния, которым, признаюсь я очень доволен’.

‘ Государь мой! — сказал я ему, выслушав историю его, которую он рассказывал с веселым и торжествующим видом, но которую я слушал с сердечным содроганием, потому что она весьма живо напомнила мне о печальном происшествии в деревне Н. Я., — вы очень хорошо успели в своем предприятии: но помыслили ли когда-нибудь о тех горьких слезах, которые проливали отцы и матери, расставаясь с детьми своими, и которые проливали дети, расставаясь с своими родителями’?

‘ Не токмо думал, — сказал он усмехнувшись, — но многократно видел, как они текли по замаранным лицам их. Забавное зрелище! Если бы вы поглядели на них в это время, или хоть издали послушали, как ревут тогда женщины, верно бы насмеялись вдоволь’.

Можно ли с большим отвращением и ужасом слушать дагомейца * ( дагомейцы — народ, живущий в глуши Африки, и имевший обыкновение пожирать неприятелей, взятых в плен), когда он, вышедши на улицу, начнет похваляться пред товарищами своими, что половину плененного им неприятеля скушал на обеде, а другую оставил на ужин? Однако я скрепился и сделал ему почти тот же самой вопрос, только другими словами, в роде шутки: ‘ Сколько бы не плакали матери о детях, жены об мужьях, однако же они, верно, менее на вас жалуются, нежели молодые девушки, которых вы лишили женихов’?

‘ Совсем нет! — отвечал он, — у меня было положено, ежели отец хочет удержать при себе сына, а другой выдать за него дочь свою, то они, сложившись по согласию, вносили мне тысячу рублей. С иных я брал и менее, смотря по достатку. Впрочем, богатые всегда дополняли сумму, уступленную бедным. Мне кажется, это распоряжение очень хорошо, потому что я и деньги получал, и крестьян не терял’.

Выговорив слова сии, он поднес мне стакан шампанского, но я с ужасом отрекся от него, извиняясь головною болью. Мне казалось, что стакан сем наполнен слезами и кровью нечастных крестьян его. В ту же минуту я простился с ним, сказав, что имею важное дело, которое не терпит ни малейшей медлительности и, прощаясь, просил Бога, чтобы он избавил меня от вторичной встречи с сим великим экономом.

Письмо XXIII.
Справедливое происшествие, а кому угодно, тот пусть почтет его несправедливым.

Нынешнюю ночь провел я в деревне, принадлежащей Г. И…. которая лежит верстах 25 от М. В отведенной мне для ночлега избе приметил я под лавкой порядочной величины связку бумаг, которые от пыли и копоти совершенно почти истлели. Мне известно было, что хозяин не умеет грамоте и, не зная почему, полюбопытствовал знать, что это за бумаги?

‘ Не твои ли это бумаги’? — спросил я хозяина.

‘ Нет’! — отвечал он.

‘ Чьи же’?

‘ Не знаю: лет с двадцать тому назад, как я, ехавши .из города, поднял их на дороге’.

‘ И ты до сих пор их бережешь’?

‘ Да куда же их девать’?

‘ С рук никто не снимает, сами читать не умеем, а сжечь будто как жаль: так лежат, да лежат’.

Я взял несколько листов и начал рассматривать. Они писаны старинным, или, как говорят, приказным почерком! Это, как я догадываюсь, были записки какого-нибудь путешественника. В них нашел я следующую достойную любопытства статью: ‘ Варварство старинных веков не вовсе еще, или по крайней мере не во всех местах прекратилось. Я не верил прежде рассказам о содержателях постоялых дворов, будто бы многие из них, особливо живущие в лесных местах, имели обыкновение умерщвлять проезжающих, чтобы завладеть их имением, но я теперь .никак не могу не верить. Я лично видел сих ремесленников и слышал ужасные их разговоры, которые помню слово в слово. В деревне, где я остановился, был праздник. У хозяина было множество гостей. Сначала, пока они были только веселы, разговаривали между собою — шумели, но как скоро напились, по выражению их, до зарезу, начали спорить, браниться, упрекать друг друга всем тем, чем кто мог, или кто что знал.

— Что ты, брат, величаешься? — сказал один из них товарищу своему, рассердившись на него за то, что он не принял подносимого ему стакана вина, — али ты думаешь, что ты лучше других? Я знаю, как ты с детками своими — помнишь — вставши пораньше, выехал в лесок, да втискал одного проезжающего в реку. Я тебе не смехом говорю: ты бы пропал, как мясной червь, если бы не выручил тебя староста, дядя мой, Федор Парамонов. — А что сделал мне дядя твой? — отвечал сей, напрягши все свои силы: ибо он столько был пьян, что совсем почти не мог и говорить.

— Как что? — подхватил первый, — разве ты забыл, что он отвел от тебя подозрение, сказав погоне, что в это время он послал тебя за мирским делом совсем в другою сторону.

По счастью тогда в наших краях шатались три беглых солдата: беду увалили на них, а ты стал прав, как будто не твое дело.

Обвиняемый так мало трогался укоризнами товарища своего, что слушая его, уснул спокойно, облокотившись на стол. Да и сей в то же мгновение успокоился, как скоро подали ему большой ковш пива.

Между тем началась другая ссора от столь же маловажной причины, как и первая.

— Ей, Гур Филатов! — сказал один весьма пьяной гость другому пьянейшему, — не спорь со мной! Я ведь при пожаре был и видел все, что у тебя было.

— Ну, что ты видел? — сказал ему тот сердитым голосом.

— А вот что, отвечал первый: помнишь, как загорелся у тебя задний сарай, и ты просил всех, чтобы его не тушили.

— Не тушить, так не тушить, — сказали бывшие при пожаре и отошли прочь.

— Не правда ли. Ну, так сарай твой сгорел. Спустя несколько времени, идучи по этому месту, где он стоял, я приметил место, взял кол, разрыл пепел. Что в ней было? — то-то брат! Я насчитал человеческих голов одних больше полутора десятка. Скажи-ка, как они туда зашли?

Но сей, приметно струсивши, дал ему руками знак к молчанию, сказав: ‘ Что, брат, поминать про старину? Кто бабушке не внук? Такие ли ныне у Бога дни, чтобы ссориться, дай-ка выпьем. Хозяин! Хозяин! Что ты загляделся? Подноси’!

Хозяин тотчас подал им по большому стакану вина. Они выпили, и к несказанному моему удивлению, потушили вином пламень гнева своего.

Вскоре потом учинилась третья и важнейшая ссора. Один из пьяных сказал своему соседу, подле него сидящему, на которого ан, как видно, издавна имел неудовольствие:

— Евстафий Сидоров! Не честный ты человек предо мною: ты меня больно обидел в дележе, сам знаешь в каком… с другими ты поделился, а меня так обошел. Добро, помни! я и сам буду таков!

— Полно врать! — отвечал Сидоров — мы и сами, брат, не многим попользовались. Потом они так долго перекорялись и так рассердились друг на друга, что дошло дело до драки, а наконец и до ножей. Я с помощью человека разнял их, и восстановив тишину и спокойствие, спросил сего спорщика: верно вы имеете важную какую-нибудь причину ссориться между собою!

— Как бы не важную, — отвечал он, — так стал ли бы я так много сердиться! Лет за пять перед сим сманили мы с прочими товарищами у одного помещика, живущего в городе, девку. Она, обокрав своего барина, пришла к нам в деревню. Мы хотели было ее отвести подальше и выдать с хорошим награждением замуж, но узнав, что она принесла с собою слишком тысячи на четыре, пожалели упустить это добро в чужие руки — да чтобы не отыскали как-нибудь следов: ну, так вестимое дело! Скрыли концы — то с камешком в воду. Я больше всех в этом деле хлопотал, и при всем том этот бездельник ничего мне не дал, так не досадно ли? — Выговорив сие и как будто пробудившись от глубокого сна, начал осматривать меня с головы до ног, потом вскричал с исступлением, — Ба! Да с кем я говорю?

Я хотел засвидетельствовать, что он говорил, но не кем было. Все бывшие тут были одной шайки. Он, проникнувши намерение мое, сказал мне с зверским видом:

— Ты не думаешь ли прижать меня, барин? Так я тебе ничего не говаривал. А после пусть жилы все из меня вытянут, я знать ничего не знаю!

Тут начали они смигиваться и делать друг другу ужасные мины. Я догадался, что стою от смерти своей на один только шаг, трепет овладел сердцем моим, однако сей же самой страх смерти сделал меня добрым — отважным. Я указал им на саблю и пистолеты, которые при мне были и, не говоря ни слова, вышел на двор, сел в повозку и удалился от сего вертепа разбойников. Как жаль, что нельзя мне было в скорости приехать в город и объявить полиции о сих извергах, но Божие правосудие когда-нибудь их покарает’!

Ежели это не выдумка какого-нибудь праздношатающегося марателя бумаги, так ужасная истина! Я не понимаю, каким образом человек, который имеет при себе саблю, пистолеты и в добавок человека, мог замешаться в собрании стольких подлых людей. Впрочем никак нельзя не почесть сего за истину: народные предания подтверждают сие происшествие происшествиями в тысячу крат ужаснейшими. Вот до какой степени корыстолюбие ожесточает сердца людей!

Письмо XXIV.
Смертоубийство.

Ты просил меня любезный друг, прислать тебе подробное известие о смерти доброй, несчастной помещицы Е., которую ты, знавши почти по одному слуху, так много любил и почитал. В само деле она очень достойна любви и почтения: она была умна, ласкова, добросердечна, не горда, управляла подчиненными своими как мать. Это подтвердили сами убийцы ее, оказав в допросе: ‘ Она нам была не барыня, а родная мать’. Когда спросили их: ‘ Для чего же вы убили такую госпожу, которая была вам мать’?

‘ Так грех попутал’, — ответствовали они — обыкновенное извинение раскаявшихся злодеев!

‘ Она, — прибавили они, — расположилась поселиться в нашей деревне навсегда. Жить в одной деревне с своей помещицей нам показалось что то дико, потому что прежде ее ни один помещик в нашей деревне не живал, больше не чем ее винить’.

Смерть ее, по показанию сих же злодеев, случилась следующим образом: убийцы, крестьяне ее, собравшись в довольном количестве, пришли к дому ее в ночное время и отправили к ней старосту, которого она особенно пред прочими жаловала, будто бы для принятия от нее обыкновенных приказов. Она, сделав ему легкой выговор, что так поздно пришел к ней, отпустила его и легла спать.

Злодеи, дав время уснуть ей и людям ее, завалили бревнами все двери, под окнами людской избы поставили сооруженных топорами и рогатинами людей. Таким образом, предпринявши все злодейские предосторожности, и не опасаясь ни малейшей тревоги со стороны дворовых, вышибли бревном закрой и оконницу у спальни госпожи своей, вскочили в окно, и не дав ей времени хорошенько опомниться, схватили ее, обвертели в шубу, вытащили на двор, положили на дровни, забрали все ее имение и поскакали в лес. Отъехавши от деревни своей верст с десять, остановились на реке и начали прорубать прорубь, чтобы утопить несчастную жертву бешенства своего. Но как они на сей случай для смелости довольно выпили и весьма плохо глядели глазами, то несчастная пленница нашла было случай убежать от них. Но что может сделать слабая женщина против множества убийц, подобно тиграм рассвирепевших на нее? Один из них, приметя сие, побежал за ней и на бегу бросил в нее топор. Она не столько от жестокости удара, сколько от ужаса и бессилия упала без чувств на снег. Жестокой мороз тотчас возвратил ей жизнь как будто бы для того, чтобы она умерла, почувствовав наперед все ужасы смерти.

Между тем прорубь изготовлена. Изверги подводят к ней полумертвую госпожу свою. Увидевши, так сказать, зев смерти, готовящейся поглотить ее, она падает пред мучителями своими на колени, просит, умоляет, заклинает их небом, землею, всем что может взойти на разум человеку, находящемуся уже в объятиях смерти, клянется предать вечному забвению поступок их, простить их, отпустить на волю, но все тщетно: просьбы ее увеличили только остервенение их. Они, связавши ей руки, опустили ее в прорубь и держали, доколе она не захлебнется. Но она, не взирая на усилие их, успела два раза выбиться из проруби, наконец погрузили ее в третий, и смерть прекратила мучения сей любви достойной женщины.

Убийцы, заваливши прорубь льдом и снегом, возвратились в дома свои. На утро бросились в разные стороны объявлять, что барыня их в прошлую ночь не известно, кем похищена, и что дом ее совершенно опустошен.

Правительство отыскало убийц, несмотря на все их предосторожности, и они получили достойное наказание.

Когда мне рассказывали о сем происшествии, я пролил несколько сердечных слез из сожаления как о сей доброй госпоже, так равно и о убийцах ее, и вообще о всех тех загрубелых в невежестве людях, которые ненавидят и самых добрых владельцев своих.

Письмо XXV.
Сестра не родственница, или бедный и богатый женихи.

Частые встречи с такими людьми, которых я тебе описывал, мне очень наскучили, и я давно бы, окончив путешествие свое, возвратился к тебе, любезный друг, если бы не подкрепляла меня надежда найти когда либо людей прямо добрых, умных и насладиться беседою с ними.

Если есть порочные, (так предполагаю я) то должны быть и добрые. Всего более утешался я тем, что перебирая в мыслях родных своих, не находил между ими ни Высокомеровых, ни картежных игроков, ни Вральманов, ни Беспорядковых, ни Н. Я. но как много обманулся я!

Приехавши в М. остановился я в доме зятя своего. Он и жена его, а моя сестра, чрезвычайно обрадованы были прибытием моим. Во время пребывания моего в доме его приметил я, что один молодой человек часто посещает зятя моего и всегда, как скоро придет, ищет взорами дочери его, которая, кажется, была главнейшею причиною всех посещений его. Племянница моя взирала на него также не хладнокровно, и нередко оба они испускали вздохи. У нас щеголей редкой вздох может прокрасться! Чему дивиться? думал я: такие взгляды, такие вздохи для нас не новость. Многие любовники умеют вздыхать, умеют плакать для того, чтобы обманывать друг друга. Но я ошибся: они любят друг друга, не шутя, вздыхают не для того, чтобы вздохи сии служили им в праздности вместо занятия, как делают модные романисты: вздохи их ни что иное суть, как дым, производимый пламенем любви, воз гнездившейся в сердцах их.

Лиза (так зовут племянницу мою), выбрав удобный случай, призналась мне в страсти своей к молодому Скромову (имя любезного ее) и просила меня, чтобы я постарался убедить родителей ее к соединению их, а без сего, сказала она, они никак не согласятся: они желают мне богатство и несчастия. Такая откровенность и рассудительность молодой милой девушки, притом же родственницы, мне чрезвычайно понравились, и я дал ей обещание, что всеми силами буду стараться о ее счастье.

В тот же день сделал я предложение сестре и зятю, но они и слышать не хотели, чтобы дочь их была за Скромовым.

— Почему же, — спросил я, — разве он глуп, или худ по сердцу?

— Совсем напротив, отвечал мне зять: он очень добр, честен, умен, обучен разным наукам, хоть куда молодец!

— Чего ж вам хочется? — вопросил я.

— Он беден! — отвечала сестра моя, — а за бедного, прибавила она, кто бы он таков ни был, я никак не соглашусь выдать дочь свою. У меня есть на примете жених, который стоит десяти Скромовых.

— Не о Развратове ли ты думаешь? — спросил ее муж ее с неудовольствием.

— О ком же больше? — отвечала она гордо.

— Ах, друг мой! — сказал он с важностью, да разве ты хочешь сгубить навеки Лизоньку?

Тут спросил я зятя, кто таков этот Развратов.

— Человек распутнейшего поведения, отвечал он, мот, пьяница прегорький, в кабаках и живет, часто приходит домой в одной рубашке.

— Не уже ли только на нем и чинов? — спросил я улыбаясь.

— Еще презельный забияка! — отвечал он. — Где завести ссору — драку, то его дело.

— Каких больше надобно вам совершенств и достоинств в зяте своем? — сказал я с насмешливым видом.

— Ах, братец! — отвечала с чувством сестра моя, — если бы вы знали, сколько богат отец его…. Такие богачи, не похваляясь, сказать, едва ли есть и в Москве.

— То так, отец его богат, но дает ли он сыну своему хоть по полушке на год? — спросил насмешливо взять.

— Старик не вечно будет жить, — отвечала сестра моя, — когда-нибудь умрет, а наследников больше нет. При жизни отца он будет жить в нашем доме, под нашим присмотром.

— Сама ли ты будешь шататься за ним по кабакам? А я кланяюсь!

— Ты вздор городишь, миленький! Теперь он молод, поживет еще, так образумится, станет и ум копить.

— Полно, друг сердечный! Он и нас с тобой заложит в кабаке. Пословица старинных людей справедлива: коли повадился куда кувшин по воду, там сломить ему и голову.

— Нужды нет, пускай он ходит по кабакам! Только бы Лизонька родила наследника, он хоть околей. С богатством при детище проживет она весь век, и ‘ ох’ не молвит.

Почувствовав сильное отвращение к сестре своей, я не мог более с ней говорить. Пришедши в комнату к Лизе, объявил ей мнение отца ее и матери, и советовал ей, чтобы она, ежели не может преодолеть страсть свою, по крайней мере, менее беспокоилась. Милое дитя сие, выслушав ответ мой, со слезами на глазах простирало ко мне дрожащие руки свои.

— Ах, дядюшка! —сказала она наконец, — ожидала ли я от вас такой грозной вести? На вас одних полагала я всю надежду свою! Я давно знала, что матушка уважает вас без меры, и мне казалось, что не токмо одного слова, но даже одного взгляду вашего довольно будет к тому, чтобы расположить сердце ее в мою пользу.

— Не отчаивайся, милая племянница! — сказал я ей, — поелику ты надеялась на меня, я постараюсь оправдать надежду твою.

Выговорив слова сии, я вышел от нее, оставив ее колебаться между страхом и надеждою.

Молодой Скромов, сколько я мог приметить из обращения с ним, имеет превосходные дарования и отменное добросердечие. Я полюбил его сердечно.

Любезный друг, если мне не удается сделаться Гоген-Штауфеном, то я непременно сделаюсь сватом Гаврииловичем ( персонажем комической оперы А. О. Аблесимова и М. М. Соколовского ‘ Мельник, колдун, обманщик и сват’ ( 1779 г.)). 3ять мой ищет дочери своей жениха богатого, но не Развратова, а сестра, хоть Развратова, да богатого. Их согласить не трудно. Скромов, которого один теперь не любит, а другая — ненавидит, будет для них лучше и милее всех мужчин на свете, ежели он будет иметь в подарок от меня 10 000 ( десять тысяч) рублей, а Лизу учиню после себя наследницей. Пусть удастся мне сделать ее счастливою, сестра моя на всегда останется в памяти моей безрассудною, корыстолюбивою, готовою, для получения богатого подарка, переменить свои мысли, при воспоминании об ней я всегда буду стыдиться того, что ей брат.

Письмо XXVI.
Бабушка добру учит внучку свою.

Мне здешнем городе, сколько я мог применить, всякие приключения, точно как в какой-нибудь школе сочинения, всегда делаются из какого-нибудь нравственного положения или старинной пословицы. Например, следующее происшествие не служит ли, так сказать, рассуждением или простым доказательством на пословицу: ‘ без денег горе, а с деньгами бывает иногда и вдвое’?

В самом деле! Молодая пригожая М. не претерпела бы столько огорчений и жестоких обид от бабушки своей и престарелой тетки, который по смерти матери её взяли ее под свою опеку, если бы не осталось ей в наследство так много движимого и недвижимого имения.

Бабушка, взявши ее к себе в деревню, и желая воспитать ее в любви и страхе Божием, беспрестанно твердила ей следующее правило: ‘ Не будь корыстолюбива, дочь моя, не ослепляйся богатством своим, не воображай, что оно твое, представляй всегда, что оно принадлежит мне. Ежели ты сего не сделаешь, я силою отниму его у тебя, и тем исполню долг любви христианской. Куча золота ничто иное есть, как куча пыли или гадких червей. На что тебе им прельщаться? Уступи все имение свое мне. Поверь мне, друг мой, чрез это ты избавишься многих хлопот, а наипаче греха быть богатою невестою’, — что подтверждала и тетка ее.

М., имея доброе сердце и тихой прав, нимало им ни в чем не прекословила, но во всем была покорна, как кроткая овечка. Не смотря на то, сии две престарелые Гарпии, предвидя, что им должно будет когда-нибудь расстаться с имением ее, всеминутно безжалостнейшим образом гурьбами своими терзали слух и нежное сердце ее. М. все сносила великодушно. Наставницы ее в восторгах живейшей любви не редко давали ей сильные пощечины, разумеется не с тем, чтобы бить ее, а чтобы только ударить. У бедной М. никогда почти не обсыхали глаза от слез.

Она претерпевала мучения сии более года, да и долго может быть должна бы была терпеть, если бы один сострадательный дворянин не вступился в участь ее и не предложил ей спасительного совета, а именно: без ведома бабушки и тетки своей выйти замуж. М. сначала отговаривалась, но по прошествии некоторого времени доведена будучи необходимостью, то есть ругательствами и страхом лишиться всего имения своего, согласилась на сие предложение.

В одно время обе надзирательницы ее отлучились за некоторым делом в губернской город, оставив М. дома одну. Они прибегли под покровительство к одному чиновнику, в доме коего и остановились.

В это время молодой человек, сын сего чиновника, который довольно знал М. и которого знала М. ( а молодой, любви достойный мужчина и пригожая, чувствительная девица редко сводят знакомство без оного чувства) приехал к М. поговорить с нею о том, о сем, наконец о любви. Сговориться долго ли? Прежде, нежели ленивый успеет слезть с печки, чтобы помолиться Богу, они уже обвенчались и уехали в свое место.

Бешенство надзирательниц ее было неописуемо, когда они узнали о сем происшествии. Побесившись у себя в деревне, они приехали беситься же в город, подали просьбу о уничтожении брака воспитанницы своей, яко незаконного, потому что она прежде времени взяла у них принадлежащее ей имение. Дело производят по всей законной форме, но видно, что сделано, то свято.

Справедливо говорят, что человек два раза в жизни бывает глуп: во младенчестве и в старости. И младенцы, и старики любят в деньгах не употребление или пользу, а просто деньги. Младенец пленяется ими потому, что почитает их игрушками, а старик любит их за то, что они деньги. Два крайние возраста человека суть возрасты глупости, а средние по большой части, бывают совершенного безумия, оказал один остроумный писатель. Когда же человек бывает умен?

Письмо XXVII.
Разрыв дружества, или дочери-невесты.

Дружество между домом Свисталова и домом Надувалова совершенно рушилось. Вот и еще к числу прочих прибыло одно доказательство, что в мире нет ничего прочного, постоянного. Любовь, дружество суть также временные, скоро гибнущие услаждения человека. Разрыв дружественной связи между сими двумя домами достоин замечания потому более, что они столь короткое время живя в уездном городе, успели возненавидеть друг друга столько же, сколько прежде любили, живши в столице.

Ты сказывал мне некогда, что они почитали тот день несчастным, в который обстоятельства не позволяли им быть вместе, а теперь тот день почитается у них несчастным, в который они увидятся друг с другом.

Будучи обоим коротко знаком, я спрашивал и того и другого о причине взаимной их ненависти, но они дали мне самые пустые, неудовлетворительные ответы так, что я подумал, что они ненавидят друг друга не зная сами за что. Неоднократно предлагал я им, чтобы они помирились, или по крайней мере менее ненавидели и злословили друг друга. ‘ Брани, а на мир слово покидай’! — говаривали старинные люди.

Какая разумная пословица! При каждом свидании с ними я твержу им ее, но они, кажется, думают, что им не достает еще ненависти, чтобы возненавидеть друг друга столько, сколько надобно, потому опасаются, чтобы сия малая ненависть не истощилась, чтобы место ее не заступила прежняя любовь, которая по необходимости опять соединит их между собою.

Видя, что все мои старания примирить их и даже узнать настоящую причину вражды их остаются тщетны, я прибег к последнему средству, которое мне лучше прочих послужило. Зная, что многие господа имеют неосторожность о секретных материях говорить между собою при рабах своих, я спросил одного из слуг г. Надувалова, не знает ли он, почему господа его поссорились с Свисталовыми?

— Как не знать! — отвечал он.

Приметь, любезный друг, лакей стоя у дверей, смотрит в землю, кажется, страшится и подумать о том, чтобы вслушиваться в господские речи, но в самом деле держит ухо востро и не проронит ни одного слова.

Из слов сего лакея узнал я, что Свисталовы Надуваловых и Надуваловы Свисталовых за то только ненавидят, что в обеих домах есть по девушке невесте. Какая вздорная причина, но в самом деле так. После я спрашивал посторонних людей — они сказали тоже. У Свисталова дочь, у Надувалова дочь, у двоих две дочери невесты, и они думают, что у нескольких тысяч отцов один только сын жених, достойный дочерей их. Таким образам барышни злятся друг на друга, опасаясь, чтобы одна в женихе не перехватила счастья у другой, отцы их, чтобы один в лице зятя не присвоил себе честь, принадлежащую другому, а матери сердятся, кажется, потому только, чтобы сердиться, или, страшась также, чтобы одна не сделалась тещей прежде другой.

И к тому и другому сватались многие достойные женихи, но Свисталов всегда отбивал у Надувалова, Надувалов у Свисталова. Они столько теперь прославились в здешнем округе, что ни один жених не осмелится к ним присвататься. Свисталов и Надувалов притча во языцех!

Любезный друг, они тебе более знакомы, нежели мне: пожури их, чтобы перестали ссориться из-за женихов, мучить себя и смешить других. Ради Бога, постарайся уверить их, что из женихов на свете не один. Если же не послушают они дружеского твоего совета, то употреби угрозы: скажи, что ты неподалеку живешь от типографии, что типографщики тебе весьма знакомы, или даже родня, следовательно ты имеешь всякую возможность о вражде их — о их глупости — дать знать всему свету чрез газеты или чрез какой-нибудь журнал, особенно попугай журналом, журнал для них всего страшнее, ибо всякой попавшийся в журнал, по мнению их, есть человек подозрительной, лишенный всех чинов, привилегий и самого титла: дворянин. Такого человека все женихи будут избегать точно так же, как модные щеголихи дегтярного ряду на ярмарке. Я уверен, что они после этого не только сами помирятся, но и внукам своим закажут ссориться из-за женихов.

Письмо XXVIII.
Завистник.

Любезный друг! Третьего дня имел я удовольствие прогуливаться верстах в пяти от города на прекрасной долине, где бесчисленное множество цветников и аллей насаждено руками натуры с таким искусством, какое свойственно одной природе. Подходя к речке, приметил на берегу оной стоящего человека, который, как казалось погружен был в глубокую задумчивость. Так, правду сказывали мне, что это место самое романическое, думал я сам в себе. Этот человек или страстной вздыхатель, пришедший сюда питать томную задумчивость души своей, или старец, с горестью воспоминающий о утехах молодости и уподобляющий течение жизни человеческой течению сей речки.

Сии мысли вдохнуло в меня само очаровательное местоположение. Я подхожу к незнакомцу ближе. Он оборачивается — и какая встреча! Мог ли я подумать, что на берегу, или под тенью высокого осокоря найду И. С.?

Тебе, я думаю, известны частью душевные качества сего молодого человека. Он имеет превосходный дарования, умен, честен, добр, чувствителен, и без сомнения был бы любезен, если бы чрезмерная пылкость не делала его высокомерным, нередко презирающим других за то только, что они — не он.

Увидев меня, он подошел ко мне и, заключив в свои объятия, сказал мне с тяжелым вздохом:

— Ах, любезный друг, как давно не видал я вас!

— Что с вами сделалось? — сказал я ему в свою очередь, — вы так бледны, мрачны…

— Пожалейте обо мне, — отвечал он, — и вместе порадуйтесь: судьба поразила горестью сердце мое, но вместе просветила разум и научила меня употреблять дарования свои не на одно изъявление презрения другим. Зависть похищает, а может быть уже и похитила лучшее, единственное благо жизни моей. Ах! Любезный друг, — продолжал он, бросив на меня исполненный горестной живости взор, — какой бескорыстный грех зависть! Все прочие пороки имеет человек, предполагая найти в них себе какое-нибудь удовольствие и выгоду, а завистник мучит только себя и других — делает зло с желанием делать зло.

Я несколько обрадовался, что рассудок его одержал, наконец, верх над тою пылкостью, которая влекла его к высокомерным предприятиям и подвергала всякого рода излишествам.

— Мне любопытно знать историю вашу, — сказал я ему.

— История моя для вас, может быть, не занимательна будет, отвечал он: но когда вы желаете, я с удовольствием расскажу вам все, что со мною случилось. В то время, как голова моя наполнена была одними высокими замыслами и когда все обитающие на земли казались мне не иначе, как пресмыкающимися червями, любовь со всею жестокостью поразила, так сказать, сердце мое и открыла мне глаза на мои заблуждения. Я всем сердцем полюбил одну благородную девицу, она полюбила меня. Намерение мое касательно ее было не ветреное, но самое честное, то есть: я любил ее с тем, чтобы жениться на ней. Сперва расчел я, могу ли порядочно содержать себя с женою, и когда нашел, что могу, начал прилагать старание узнать посредством одной знакомой дамы, согласна ли будет любезная моя дать мне свою руку и не будет ли в том препятствий со стороны родителей ее Любезная моя несказанно обрадована была таковым моим предложением. Мать ее, которая имела над ней более власти, нежели отец, будучи из числа тех женщин, которые почитают первым достоинством человека богатство, дала нерешительный ответ.

Однако я не потерял от того надежды добрым поведением своим заслужить когда либо ее уважение и доверенность. Сколько ни старался я скрывать тайну свою, однако она менее, нежели в три дни сделалась известна едва ли не всему городу. Во всех собраниях твердили, что скоро будет свадьба. Все судили о женихе и невесте, как кто думал. Опытные люди хвалили меня, что я выбрал такую невесту, хвалили невесту, что она выбрала такого жениха. Сама мать ее начала было одобрять наше согласие, и мы надеялись в скором времени соединиться узами брака, но неблагоприятствующая судьба вздумала видно потешиться мучением двух страстных сердец, употребив к тому орудием одного вертопраха, который распутною жизнью довел супругу свою до того, что она его оставила. Не могши сам быть счастливым от любви, он позавидовал нашему счастью, и позавидовал с тем, чтобы совершенно его разрушить. Вкравшись в доверенность к будущей теще моей, и зная корыстолюбивое свойство ее, беспрестанно твердил ей, что для нее весьма не выгодно выдать дочь свою за такого жениха, каков я. Она сначала колебалась, потом столько уверилась убеждениями его, что сделалась ко мне весьма холодна и невнимательна ко всем моим представлениям. Сим самым дала мне уразуметь, чтобы я не имел надежды получить когда-либо руку дочери ее. С получением сего отказа получил я от возлюбленной своей новое подтверждение в вечной ее любви ко мне и верности.

‘ Мать моя хочет нас разлучить, — сказала она, — но будьте уверены, что ей этого сделать никак не удастся: я скорее соглашусь умереть, нежели выйти за кого-нибудь, кроме вас, замуж’.

Таким образом чем более показываем мы великодушия и терпеливости, тем более завистник наш старается разрушить наши надежды и наше счастье. Обстоятельства понудили меня оставить тот город, где живет любезная моя. Я мог бы теперь возвратиться туда, но остаюсь здесь в намерении, чтобы присутствие мое не ожесточило мать ее еще более, и чтобы дочь свою она не принудила силою дать руку свою кому-либо другому, что без сомнения будет стоить мне жизни.

Сим окончил историю свою приятель мой. Я пожалел о нем, пожелал ему счастливой перемены тесных обстоятельств его и возвратился в город.

Как прекрасно доказал он предложение свое, что зависть есть совершенно бескорыстный грех, и что завистник подобен собаке, лежащей на сене!

Любезный друг, я думаю, ты согласишься со мной, что любовь есть весьма хорошая наставница молодых людей. У пылких людей она отнимает пылкость и делает их только чувствительными, нежными, жестокие сердца она магическим прикосновением своим нередко делает мягче воску. В нынешнем свете так почитают сие справедливым, что многие молодые люди, страждущие честолюбием, нарочно влюбляются, или представляют себя влюбленными, чтобы другие могли заключать об них, что они не честолюбивы. Уметь скрывать пороки свои по-нынешнему значит быть добродетельным.

Письмо XXIX.
Ревнивость или не ревнивость: что лучше?

Любезный друг! Я удивляюсь, почему многие женщины ревнивость мужей своих почитают за доказательство любви их. Говорят, что турчанки весьма не довольны бывают мужьями своими, если они их не бьют. Это значит, что они не ревнивы, а, следовательно, и не любят их. В просвещенных нациях, где все мужчины и женщины привыкли обходиться между собою с такою простотой и вольностью, что совершенно почти не можно отличить мужа от любовника и любовника от знакомого, ревнивость ничто иное будет, как достойная смеха и презрения глупость.

‘ Пусть будет сердиться на меня жена моя за то, что я не ревнив, я никак не соглашусь всегда ходить за ней, примечать за всеми ее поступками, толковать все ее слова, все взгляды, все мины, какие она будет делать молодым щеголям. Ревнивость есть ядовитая горечь, отравляющая все наши забавы и удовольствия, какие мы можем вкушать в веселых компаниях’, — сказал один неревнивый муж в присутствии жены своей, которая, слушая его показывала вид неудовольствия, что он не ревнив, но внутренне радовалась, что не препятствует ей разговаривать о любовных делах с одним щеголем, который ластился около нее, как голодная собака около окна, из которого ожидает куска хлеба.

Не давно случилось мне видеть одну молодую барыню, коей красота, милый, благородный взгляд, выражающий кротость и чистосердечие, внушали в каждого любовь к ней и почтение, но коей поступки делали ненавистною красоту ее и обманчивою привлекательность.

Я осуждал ее внутренне, что она, имея мужем своим Купидона (ибо муж ее не последний красавец), не редко бросает сладострастные взоры на безобразных Вулканов и Момов, но после узнал, что муж ее достоин носить на голове своей многоветвистое украшение оленей, потому что он в ревности своей едва ли не превосходил каждого китайца. Жена его была образец непорочности и верности в любви, но он столько был неосторожен и глуп, что самую верность ее почитал изменничеством. Каждый молодой мужчина, который сказал ей хотя одно слово, взглянул на нее, прошел мимо ее, был, по мнению его, любовник ее. Когда кто-нибудь при первой встрече спрашивал ее: ‘ В добром ли вы здоровье’? — он приказал говорить ей: ‘ не очень в добром’, потому что это, по толкованию его, значило: ‘ Я люблю вас. В следующее воскресенье один приятель мой позовет мужа вашего на бал. Вы притворитесь больной. Я прилечу к вам, и мы поговорим наедине о любви своей’!

Приезжая домой из собраний, он обыкновенно делал ей строгие выговоры за ее нескромность. Невинная жена доказывала ему непорочность свою всегда клятвами и слезами, но все было тщетно. Желая угодить ему, она ни с кем не стала говорить в компаниях. Приметя такую нечаянную в ней перемену, все опрашивали ее о причине задумчивости ее.

‘Вы что-то кажетесь печальны’, — говорили одни.

‘ Какая жалость! Вы, верно, не здоровы?’ — спрашивали другие. Это еще более бесило мужа ее так, что она решилась наконец никуда не выезжать. Но и это не помогло: ревнивый муж и тут не перестал подозревать ее.

‘ Мимо нашего дому часто проезжают молодые щеголи’! — говорил он с мрачным видом.

Жена, претерпевши столько укоризн и язвительных насмешек от мужа своего за невинность свою захотела попытать счастья, не поласковее ли он к ней будет, если она хоть раз изменит ему. Сделавши маленькую неверность, она так живо восчувствовала сладость преступления, что развелась с мужем. И теперь нет, кажется, такого человека, которому бы она отказала в благосклонности своей. Я сам слышал, как она говорила одному молодому вертопраху: ‘ Мне сказывали, что вы завтра поедете в одну деревню: угодно ли, я вам компаньонка?’

‘ Как не угодно’!..

Таковые возымела последствия ревнивость безрассудного мужа! Пусть молодые женщины учатся из сего примера, как обращаться с молодыми мужчинами в присутствии своих мужей! Пусть учатся мужья чему, как, не задевая ветвистою головою, проходить в двери… Счастливым почитаю себя, любезный друг, что я не женат: ревнивость не снедает сердца моего. Будучи на бале, я не рвусь с досады, слыша, каким образом милая половина моя выхваляет какому-нибудь Адонису широту лба моего, на котором удобно могут поместиться пар десять рогов.

И приехавши домой, я не смотрюсь в зеркало, чтобы узнать, нет ли на лбу у меня какой-нибудь новости!

Письмо XXX.
Безрассудная любовь родителей к детям.

Излишняя ласковость родителей к детям, которою они обыкновенно стараются доказывать им любовь свою, столико же бывает для них пагубна, как и неумеренная, безрассудная строгость. Всегдашнее угождение прихотям делает их своенравными, высокомерными, нетерпеливыми, а излишняя строгость жестокими, притворными, коварными. Сего дни был я в доме одного помещика, об имени коего умолчу для того, что оно очень мало сделает чести тому, кто его носит. Можно сказать, он имеет немалую вотчину, состоящую из детей своих! Все они так грубы, дерзки, наглы, что неоднократно в моем присутствии, не говоря о прочих шалостях, передразнивали языками мать свою, когда она запрещала им шалить. Отца их не было тогда дома. Мне крайне неприятно было смотреть на детей, которые представляли себя борзыми щенятами, а мать свою — матерью.

— Неужели вы, сударыня, не можете с ними сладить? — спросил я ее.

— То-то нет! — отвечала она мне сквозь слезы. — Сколь они ни худы, но все мне дети, и я имею несчастие иметь к ним матернюю горячность. Я ужасаюсь, предвидя те худые последствия, каковые неминуемо должны произойти от худого воспитания, каковое дает им родимой батюшка их. Я не имею ни малейшей над ними власти. Ежели я когда-нибудь, выйдя из терпения, скажу ему хотя одно слово вопреки глупых правил его, он не токмо бранит меня, но нередко бьет. Дети, видя таковую потачку отца, и думая, что им все на свете позволено, поднимают ужасной вопль, ежели я вздумаю когда-нибудь обуздать их прихоти. Отец тотчас вступается за них.

‘ Что тебе дела до того, что они резвятся? — кричит мне он с жаром. — Ты бы лучше старалась о том чтобы они были довольны’.

Бог с ними! Я не мешаю им веселиться. Пусть они, выросши большие, станут понимать меня, что я не лишал их в детстве никаких удовольствий. Я не знаю, где он вычитал такие глупые правила воспитания? А сколь они пагубны, тому служит жалким доказательством большая дочь моя.

Имея от природы проницательный разум, нежное, чувствительное сердце, она могла бы быть украшением пола своего, если бы худое воспитание не сделало ее неумеренною в своих желаниях, гордою, своенравною, требующею самого скорейшего исполнения всех желаний своих, какие только могут взойти ей в голову. Муж ее при всем великодушии своем не могши терпеть более крутого нрава ее, оставил ее. Частью с досады на него, частью негодуя на людей своих, что они не всегда умеют исполнять вздорные приказы ее так, как ей хочется, она беспрестанно задумывается, плачет, сердится на всякого, кто попадет ей в глаза. Случается иногда, что она, сильно чем-нибудь растрогавшись, дни по два не выходит из своей комнаты, не принимая никакой пищи, от чего впала в опасную болезнь, которая по моему мнению скоро прекратит жизнь ее.

— Мне странно кажется, сударыня, что супруг ваш, видя в дочери своей столь разительный пример худого воспитания, не старается переменить план сего воспитания.

Прочие дети ваши верно будут не лучше ненастной сестры своей, — сказал я сей достойной сожаления матери.

— Несравненно хуже! — отвечала она с горестным видом, — но муж мой не хочет и слышать, чтобы дочь его была несчастна от воспитания, данного ей. Он не видит в ней никакого порока, кроме одной болезни, которою она теперь страждет, и которую, по мнению его, Бот послал на нее за наши грехи.

В это время приехал муж ее. Будучи худой отец, но хороший хлебосол, он пригласил меня остаться отобедать. Не столько желая угодить ему, сколько жене его, которая также весьма усердно просила меня, вероятно для того, чтобы хотя несколько рассеять грусть свою в разговорах с посторонним человеком, я без всяких отговорок согласился на их требование.

В присутствии отца дети сделались несравненно против прежнего вольнее, резвее и более делали шалостей.

Едва сели за стол, как большой сын, коему было не более тринадцати лет, с великим криком требовал того, другого, третьего, пятого, десятого, так что бедные слуги не знали, что и делать. Не смотря на то, исполняли ли они приказания его, или нет, он беспрестанно жаловался на них отцу своему. Прочие дети делали то же. Отец, уважая жалобы их, жестоко бранил людей, и с каждым писком, которым дети его означали требования свои, соединял свое строгое: ‘ Эй! Живее, люди’!

Охотник слушать бой часов с кукушкой не соскучился бы сидеть за столом с сими господами и до ночи, но я не знал, как дождаться конца. Выпивши чашку кофе, я простился с хозяевами пожелав внутренне отцу лучших правил воспитания, матери лучших детей, детям лучшего отца.

Странно мне кажется, что законодатели, определяя законами своими строжайшее наказание родителям, убивающим детей своих физически, не определяют никакого наказания родителям, убивающим детей своим худым воспитанием. Не правда ли, что общество менее терпит вреда, когда лишают его гражданина, нежели когда доставляют ему живого мертвеца? Ибо тот, погребая с собою, может быть, высокие таланты, высокие добродетели, будучи мертв для красоты и славы общества, погребает вместе и пороки свои — не живет для вреда и бесславия его. Напротив сей, также будучи мертв для пользы и славы общества, живет для вреда и бесславия его.

Письмо XXXI.
Справедлив ли суд судей?

Любезн. друг, на сих днях был я на балу у одного здешнего судьи. Все гости, бывшие у него, были или секретари, или столоначальники, или судьи, исключая одного старого, почтенного, покрытого славными ранами полковника Г. К. и меня. Разговоры были самые приятельские, искренние, веселые. Между прочим, когда рассуждали, какого состояния люди: судьи, или военные и прочие приносят больше пользы отечеству, один старый судья сказал старому полковнику, дружески пожимая руку его: ‘ Военные, по моему мнению, делают отечеству один вред, потому что не принося никакой пользы, живут на общественном содержании. Сколько, я думаю, вы одни на веку своем проели мирского хлеба, не сделав за то никакой платы’?

‘ Я думаю, — отвечал, улыбаясь, полковник, — что я столько же проел сухарей, ничем не платя за них, сколько раз вы, сидя пред зерцалом, кривили душой, получая за то плату’. Шутка колкая! Но здесь шутили не с тем, чтобы обижать и обижаться, а чтобы только шутить и тешиться. — При сих словах все смеялись от доброго сердца, потом молодые судьи начали просить полковника, чтобы он рассказал им что-нибудь про старину, или про свои подвиги. Про свои подвиги нечего мне рассказать, отвечал полковник, а что было в старину, и что верно ныне есть, скажу: ‘ Не все то басни, что повествуют нам о суде Шемякином ( ‘ Шемякин суд’ — анонимная древнерусская повесть XVII в. Автор мог знать эту повесть из лубочных изданий. Кроме того, в 1794 г. в Москве А. Осиповым был напечатан ‘ Шемякин суд’, а в 1801 г. переиздан), который жил при царе Горохе ( о царе Горохе было много народных присказок и других произведений. Имя Горох стало нарицательным для обозначения человека пустого, смешного), когда воевали грибы. Много раз и во многих местах бывали царями Горохи, а судьями Шемяки. На моей памяти, не упомню, в каком городе ( г. полковник вероятно из скромности не объявил о имени города), случилось происшествие, заслуживающее ваше внимание, господа молодые судьи! — Один крестьянин, ехавши в город, сбился с дороги и принужден был ночевать в одной деревне, которая была в стороне, в довольно далеком расстоянии от дороги, ведущей в город. Вставши поутру, он хотел продолжать путь свой, но как не доставало у него денег для заплаты за десяток яиц, которые он съел на ужине, то хозяин не прежде спустил его со двора, доколе он не дал ему обязательства доставить надлежащую сумму при первом удобном случае. Прошел месяц, но крестьянин не имел случая переслать содержателю постоялого двора денег. Сей, будучи великой сутяга, подал объявление, что такой то крестьянин, ночевавши в его доме, уехал от него, не заплатив ему за десяток яиц. По прошествии десяти лет должник встретился нечаянно в городе с заимодавцем своим, и вспомнив, чем ему должен, хотел в ту же минуту заплатить долг, извиняясь, что частью по забвению, частью по невозможности переслать деньги, он был должным ему толь долгое время, но сей сказал ему в ответ: теперь тебе не так легко расплатиться со мною, как ты думаешь. Пойдем-ка в суд. Ты увидишь, что привезенного тобою товару и с лошадью не довольно будет к тому, чтобы ты мог заплатить то, чем мне должен. Крестьянин без всяких отговорок пошел с ним в суд, думая, что судьи над ними посмеются, но вышло совсем иное.

Проситель представил судьям, что из десяти яиц, съеденных сим крестьянином, высиделось бы у него десять цыплят, которые в свое время также бы нанесли яиц и вывели детей. Таким образом в течение десяти лет он множество бы мог продать куриц, петухов и яиц, а сверх того и сам бы мог довольствоваться ими. Судьи, выслушав сии доказательства, долго думали, как им поступить в сем деле, наконец решили в пользу просителя, и так дорого оценили яйца ею, что бедный должник должен был поступиться товаром своим и лошадью. Правильно ли решено дело’? — спросил невзначай полковник одного молодого судью.

— Так правильно, что ничто правильнее быть не может, — отвечал сей.

‘ И тогда так думали, — продолжал, улыбаясь, полковник, — но послушайте, что вышло на поверку’ .

При сих словах все судьи хватились и, казалось, весьма стыдились опрометчивости своей, потому что все они, исключая может быть очень немногих, одобряли взорами мнение молодого собрата своего.

‘ Крестьянин, вышедши из суда, где сделали ему смех и горе, пошел к лошади своей, чтобы в последний раз погладить любимое им животное и проститься с ним на всегда, но едва отошел он шагов с двадцать, как встретился с ним разумный, замысловатый, веселый сосед его, и ударив его по плечу, вскричал:

‘ Здравствуй сосед! Что так не весел’?

‘ Чему брат радоваться? — отвечал сей сквозь слезы, — Бог послал на меня такую напасть, что не знаю, что и делать, голова с плеч долой катится’.

‘ Что такое, что с тобой сделалось’?

Здесь рассказал обиженный соседу своему, что с ним случилось.

‘ Так ты и беспокоишься об этом’? — спросил, смеясь, весельчак.

‘ Ну, как не беспокоиться? Посуди ты сам’!

‘ Не тужи брат! Пойдем-ка вместе со мною в суд. Объяви судьям, что ты недоволен решением их, что берешь апелляцию. Меня назови поверенным своим по делу. Так авось Бог милостив’!

Крестьянин рад был делать все, кто что ни присоветует, что бы только не лишиться товару и лошади своей. Взошел в присутствие, потребовал апелляции, представил поверенного, но поелику часы, назначенные для заседания, уже вышли, то им приказано было вместе с заимодавцем явиться на другой день. Поверенной строго наказал товарищу своему, чтобы он явился в суд как можно ранее и дожидался его.

Бедный крестьянин хотя отчаялся получить желаемое, однако, чтобы не нажить новой беды, с зарею вместе явился у дверей присутственного места. В известное время приезжают судьи, требуют поверенного, но его нет, проходит час — другой, поверенный не является.

Судьи, позевавши довольно времени, начали от скуки шутить над крестьянином.

‘ Где же твой поверенный’? — спросил один из них.

‘ Не знаю’!

‘ Ну, брат! Простись с ним: он сам теперь, верно, ест яйца и совершенно позабыл о своем деле. Полно, брат! хлопотать по-пустому, брось все, да поди лучше к поверенному своему и пособи ему доедать яйца’. Крестьянин, слушая сии насмешки, пожимал только плечами и молчал.

После сего судьи опять предались бездейственности, своей. Наконец звук колокольчика, возвещающего время исхода, пробудил их от тягостной дремоты. Они хотели взять шляпы и идти вон, но в ту минуту является поверенный.

‘ Худо ж ты, брат, помнишь свое дело’! — сказал ему один из судей.

‘ Напротив, я очень помню, — отвечал поверенной, — но крайняя нужда не допустила меня прийти сюда ранее’.

‘ Какая’? — подхватил судья.

Повер. Позвольте мне наперед спросить этого крестьянина, какими он яйцами кормил соседа моего, потом извольте спрашивать, о чем вам угодно.

‘ Тьфу, пропасть какая! Неужели сырыми! Будто у меня в дому и огня нет’! — отвечал тот.

Судья. Скажи-ка ты нам, г. стряпчий! Зачем ты так долго не приходил?

Повер. Варил горох, да не доварил: так торопился. После полден надобно будет его сеять.

Судьи подняли громкий смех.

‘ Вот так уж поверенный’! — сказал один из них, задыхаясь от сильного смеха.

‘ Позвольте доложить, что вы находите смешного в речах моих’? — сказал с равнодушием поверенный.

‘ Да не глуп ли ты, братец, что хочешь сеять вареный горох? — отвечал ему судья. —Неужели ты думаешь, что он взойдет’?

Повер. Почему ж не думать? Ежели у вашего благородия из вареных яиц высиделись бы живые цыплята, так неужели у меня из вареного гороху не уродится не вареный?

Судьи уразумели смысл шутки сей, которая сперва показалась им глупостью, закусили губы, покачали головами, посмотрели друг на друга и тотчас сделали совсем другое решение делу, в пользу должника, а на истца за несправедливое требование в ту же минуту наложили цепь. Таково могущество судей! — прибавил полковник, — Для них столько же легко виноватого сделать правым, сколько и правого виноватым’.

Наши судьи, слушая г. Полковника, неоднократно прерывали его громким смехом на счет глупости тех судей, о которых он рассказывал, не представляя того, что с ними едва ли не каждый день случаются подобные сему происшествия.

Что касается до меня, то я не будучи судьей, от искреннего сердца благодарил Г. К. за сей нравоучительный анекдот и жалел, что все смеялись, слушая его, но не все понимали важность значения сей по видимому только забавной истории: ибо я приметил, что некоторые занимались только последними словами Г. К., когда он говорил о могуществе судей, прировняли их к себе и восхищались тем, что они судьи.

Ты может быть подивишься, любезный друг, что судьи не осердились на полковника, что он так исправно пощекотал самолюбие их. Я скажу этому причину: одни не сердились потому, что уразумели важный смысл сего анекдота и доброе намерение, с каковым рассказывал его Г. К., а другие потому, что ничего не поняли.

Как приятно слушать прямого сына России, когда он с твердым, решительным русским духом, без лести и прикрас говорит Русскую правду!

Письмо ХХХII.
Любопытное для молодых обоего пола людей.

Любезный друг! Здесь живут два человека, муж с женою. Оба они истинно добродетельные люди, или, по крайней мере, такими их называют. Какое необыкновенное явление в веке просвещенном! Я подумал было, что в другой раз настали времена баснословные, что Филемон и Бавкида из дерев опять превратились в людей и поселились в здешнем городе, а после узнал, что это не Филемон и Бавкида, а один старый небогатый помещик, который с женою своею живет точно так же, как жил Филемон с Бавкидою, а может быть и лучше: об этом судить мудрено. Филемон и Бавкида жили весьма за долго до нас, тогда, как дерева в веселой час пели песни, а пригорки и горы прыгали перед ними антраша, но наши герои живы еще и теперь, и в этом то состоит вся их выгода и преимущество пред теми. Филемон и Бавкида, живши в веке варварском, были презираемы развращенными современниками своими, напротив наша чета пользуется от всех величайшим уважением. Им нет и иного имени, все почти молодые люди обоего пола называют их: наши друзья. Какая честь для старого помещика и жены его, и какое чудо для света! молодые люди без меры любят и почитают стариков, нет ни одного собрания, где бы не говорили об них с величайшею похвалою, кавалеры и дамы не редко отказываются от маскарадов, покидают танцы и все веселости, извиняясь, что они в тот день не посещали еще друзей своих.

Всеобщие похвалы, возбудивши во мне уважение и даже удивление к сим людям, возбудили вместе и любопытство узнать их лично. Они должны быть или слишком добры, или слишком худы, думал я, однако последнее почитал несравненно более справедливым, нежели первое, потому что их прославляли одни молодые люди, а опытные старики отзывались о них не так-то хорошо. Я открыл сомнение свое одному знакомому мне молодому человеку, который был член общества, преданного друзьям.

‘ Старики не любят их из зависти, — отвечал он мне с неудовольствием, — по чести говорю, из одной постыдной зависти! Угодно ли, я познакомлю вас с ними? И вы увидите, что я говорю правду’.

Я рад был сему случаю. На другой день он привел меня в дом друзей своих.

Хозяин и хозяйка приняли меня весьма ласково. Разговоры были самые приятные. Мы разговаривали около двух часов, но сии два часа показались мне не более двух минут: однако ж это мне не помешало заметить, что товарищ мой куда-то отлучился, и что тому уже более часа, как он нас оставил!. Я спросил хозяина, и получил в ответ, что он, будучи охотник до новостей, верно, занялся газетами, которые он обыкновенно читает в его кабинете. В это время хозяйка также вышла от нас в другую комнату. Спустя несколько минут по выходе ее взошел к нам товарищ мой с разгоревшимся лицом и помутившимися глазами. За ним, в сопровождении хозяйки, взошла неизвестная мне молодая барыня с таким же лицом и глазами, как и товарищ мой. Я заключил, что они, читая газеты, спорили о какой-нибудь новости, а может быть о чем либо и старом. Да и неудивительно, потому что один был русский француз, а другая русская же немка. Каждый имеет пристрастие говорить с похвалою о своем отечестве, а как говорить: с равнодушием, или с жаром, на это особенных правил не положено.

Вскоре после сего приехала еще одна молодая женщина. Красота ее и ловкость в обращении делали ее не последнею из тех приманчивых прелестей, на которых не редко заглядываются и путешественники, любящие только осмеивать поступки других, не исключая из сего и самых красавиц. Я взглянул на нее раз, она на меня два, я два, сна четыре, я четыре, она восемь.

Мне хотелось сравняться с ней, но никак не можно было этого сделать, потому что она умножала все то, что я складывал в одну сумму. Мы сели друг к другу поближе, начали разговаривать, сперва учтиво, потом повольнее, повольнее, наконец и гораздо повольнее. Но в это время товарищ мой сделал мне знак, что время идти домой. Правду говорят: сытой голодного не разумеет. Он уже до сыта наговорился, наспорился: а я еще только приступал к делу: однако не учтиво бы было медлить долее, я встал, раскланялся и ушел.

Хозяин при прощании вынудил из меня обещание, что непременно на другой день приду к нему обедать.

Прийти не мудрено: я пришел, прекрасная Дульсинея ( героиня романа ‘ Дон Кихот’ М. Сервантеса Сааведры) была уже там и, казалось, ожидала меня. Обращение наше с нею было еще вольнее вчерашнего!

После обеда подали хозяину письмо. Прочитавши его, он начал извиняться, что обстоятельства заставляют его часа на два отлучиться, и усердно просил меня, чтобы я дождался его возвращения. Хозяйка, вероятно приметя, что мы хотим завести жаркой опор, оставила нас под предлогом, что идет варить кофе, потому что никто из людей, как говорила она, ей по вкусу сварить не может. Мы остались двое. Какое опасное искушение! Мы начали говорить об одной известной нам, да думаю и всем не незнакомой материи, и говорить с жаром. Наконец, когда сей жар начал увеличиваться и доходить до той степени, где он непременно бы сам собою погас, я вспомнил, что о сем происшествии намерен писать к тебе, любезный друг, но как же бы я мог писать к тебе, если бы глаза мои помутились так же, как вчера у моего товарища? Отруби ту руку по локоть, которая не желает себе добра, которая что-нибудь напишет в свое осуждение. А утаить, значит солгать. Прямое дружество не терпит лжи и обманов. Таким образом почувствовав, что лицо мое и так уже сильно горело, не стал более говорить об этой материи, которая так жестоко воспламеняет кровь.

Хозяин с хозяйкою возвратились, восхищаясь, кажется, тем, что доставили нам случай поговорить наедине, и усердно благодарили меня, что я имел терпение дождаться их. Спустя несколько минут я должен был расстаться с ними. Собеседница моя, узнав, что я на утро же оставлю их город и никогда может быть не увижусь более с ними, изъявила сердечное сожаление, ежели только можно почесть за знак сожаления слова сии: ‘Ах, как жаль! Как жаль’!

Так вот почему молодые люди так много любят сию благословенную чету! Дом нового Филемона есть храм, над дверьми коего написано: храм добродетели, а внутри приносят жертву порочной любви. Мужья приходят в него для того, чтобы обмануть жен своих, жены, чтобы обмануть мужей, целомудренные девицы, чтобы избавиться от нарекания и не прогневать родителей своих. Имя друзей покрывает все преступления их. Что, если бы Юпитер, оставив Олимп, пришел в сей город: я думаю, он бы всех жителей, хотя они многогрешны, вывел из сего погибельного места, а добродетельного Филемона и Бавкиду, в награду за добродетели их, посадил в Мертвое море, чтобы они купались в нем вечно.

Письмо XXXIII.
Откупщик.

Ты, может быть, думаешь, что я все еще в М. Нет! Я уже в К. Здесь все то же, что и везде: и здесь также, как и в других местах, скудной ум ходит пешком, а богатая глупость ездит на скотах. Окоты суть самая язвительная эмблемам а глупости, которую они возят.

Однако на это не смотрят: умного бедняка никогда не предпочтут богатому глупцу. Я это мною раз видал во время путешествия своего, и в добавок видел еще сего дня, бывши в гостях у одного из знакомых моих.

Когда мы сидели и дружески разговаривали между собою, взошел к нам незнакомой мне человек. Судя по грубому виду его и одеянию, а еще более по огромному брюху, которое отвисло у него до самых почти колен, я заключил, что он должен быть богатой откупщик. Так и есть! Однако как бы ты думал? При входе его все соскочили с мест своих, бросились ему на встречу, окружили его, шаркали ногами и кланялись сломя голову.

Он принимал учтивости их не иначе, как должную ему дань, и сам каждому из них, смотря по лицу, оказывал ласковость, которая ничто иное была, как грубость, только не очень грубыми словами произнесенная. Те, которые получили от него знаки благоволения, с удовольствием отходили от него к своим местам, однако никто не осмеливался сесть, потому что откупщик еще стоял.

Я, не имея никакой нужды в богатстве его, а следовательно и стоять до тех пор, пока он не сядет, сел по-прежнему на свое место. Он, приметя сие, бросил на меня презрительный взгляд и опросил одного из предстоящих пред собою, кто я таков, потом опять начал смотреть на меня и морщиться, желая верно чрез сие дать знать, что таковой поступок мой очень оскорбителен для чести и важности его. Но я очень мало занимался им и важностью его, которая состояла не в ином чем, как только в толстоте брюха. Тут подошел ко мне один из приверженных к нему и начал превозносить его громкими похвалами.

‘ Этот человек, — сказал он мне, — заслуживает всеобщую любовь и почтение. Он весьма разумен, потому что богат: без ума нельзя нажить богатства. Поверите ли вы, —прибавил он, — господин откупщик был крепостной человек одного помещика, выкупился и записался в купцы? Вот что делает разум’!

Я не отвечал ему ни слова и желал услышать, что будет говорить откупщик сам о себе. Он начал говорить со всеми вдруг, и каждому в особенности врал, что знал, то есть, что только можно найти глупого в голове совершенного глупца, однако ж слушателям так разумны и замысловаты казались слова его, что они не находили слов, чтобы достойно восхвалить премудрость его.

Мне наскучило смотреть на отвратительные телодвижения, которые он делал, углубляясь в рассуждения свои, а еще более слушать то, что он говорил, потому что может ли из безумной головы выйти не безумное слово? Я простился с хозяином и ушел, оставив собеседников своих изгибаться перед сим золотым идолом.

Примечание старинных людей справедливо, любезный друг, что пугливые бывают великие охотники говорить, хромые ходить, безголосные петь, глупые разумно обо всем рассуждать. Откупщик рассуждал — и рассуждал о высоких материях. Высокие материи, об которых он рассуждал, были так блистательны и пленительны, как самая лучшая Гайднова симфония, когда бы мы услышали ее пропетую голосом искусной певицы — овцы. Не знаю только, кто из них глупее: откупщик ли, который пленялся незаслуженными им похвалами, или те, которые, не шутя, хвалили его? — Впрочем, как бы то не было, откупщика нельзя назвать совершенным безумцем, потому что и на это потребен разум, чтобы из хорошего сделать худое.

Письмо XXXIV.
Вот в чем состоит просвещение.

Сегодня прогуливался я в одной прекрасной роще, находящейся в дачах Г. Б. Шестеро молодых щеголей, как говорили они, делали мне честь своим сотовариществом Мы ходили большею частью взад и вперед, на все глядели, но, кажется, ничего не видали, потому что и глазами, и руками, и ушами разговаривали между собою. Известно, о чем могут говорить молодые люди, притом же люди со вкусом. Любовные интриги, карты, псовая охота — вот предметы, которые они более всего на свете разумеют и любят.

Не одни наши модники за удовольствие почитают хвалиться пороками своими — пороками непорочными, то есть модными: эту честь разделяют с ними очень многие и в уездных городах живущие. Ветреностью, по мнению их, так же можно хорошо щеголять, как и модными нарядами, потому что ветреность не последняя новость в нашем отечестве.

Спутники мои, вероятно, желая показать, кто из них более образован, ловок, решителен, знающ правила вкуса, а следовательно и достойнее других назваться молодцом, рассказывали друг другу о шалостях своих. Один с восторгом говорил, что для него самое приятнейшее в жизни время было то, когда отец его отлучился на несколько времени в П., потому что он, будучи тогда хранителем всего имения его, проигрывал приятелям своим рублей по сто, по двести и более за вечер, и жалел, что неугомонной отец скорым возвращением своим лишил его удовольствия промотать все его имение. Другой, выслушав его, и не оказавши ни малейшего удивления, сказал с важным, но удовлетворенным видом: ‘ Я получаю доходу не более трех тысяч рублей в год, не смотря на то, имею честь держать большую охоту (что вам небезызвестно) и употреблять на содержание ее более двух тысяч. На содержание себя мне остается одна тысяча. Представьте, можно ли жить хорошенько на тысяче рублях при нынешней на все дороговизне? Сверх сего я имею трех любовниц и дарю им каждой по двести рублей’.

‘ Трех любовниц? — подхватили прочие. — Любовницы — какая обширная материя!’

О любовных делах молодые ветрогоны столько же мною могут говорить, как деревенские бабы о домовых и леших. Наши ветрогоны так много говорил и, что я не мог всего и прослушать. Один из них для свидания с своей Дульсинеею превращался в торговку, другой в продавца фруктов, третий в лекаря.

‘ Все вы весьма хорошо играли роли свои: но я несравненно лучше вас! — сказал четвертый. Влюбившись в дочь одного богатого дворянина, я превращался в золотой дождь и падал в окно к возлюбленной своей. Она любила меня страстно, но так была строга, что не позволяла мне делать никаких шалостей. Я поклялся небом и землею, что буду любить ее вечно, что в скором времени женюсь на ней. Она поверила, я получил желаемое и оставил ее, потому что нашел другую, которую теперь также стараюсь обмануть’.

‘ Где ж ваша клятва’? — спросил я его с негодованием.

‘ Благодаря просвещению, ныне вывелись такие дураки, которые бы давши клятву девушке, хранили ее’, — ответствовал он, смеясь.

Слыша таковой отзыв о просвещении, кто не подумает, что или просвещение само в себе есть глупость, или глупы те, которые почитают себя просвещенными?

Я не захотел более слушать рассказов сих просвещенных невежд, пожелал им попутного ветра ( ибо для мотыльков (бабочек) встречный ветер очень неприятен) и пошел домой.

Опыт есть самый лучший учитель, говорят старинные мудрецы. В самом деле самый лучший, и еще прибавить надобно: самый любезнейший. С одной стороны, что может так не обманчиво уверять нас в истине чего-либо, как опыт? С другой, что лестнее для сердца человеческого, как самому собою, собственным рассуждением рассеивать мрак заблуждений своих, которым обыкновенно подвергает нас неопытность наша, и в то же время без всяких посторонних убеждений, без всяких систематических доказательств уверяться во многих истинах, которые прежде казались невероятными? Например, мог ли бы я прежде сего поверить, что в природе действительно находятся все те люди, которые в истории и в театральных пьесах изображены самыми чернейшими красками, и которых мы вовсе не зная, с ужасом и омерзением произносим имена их? А теперь, теперь, любезный друг, никакая сила человеческая не может разуверить меня в том, что их нет. Поверишь ли, что в столь короткое время путешествия моего удалось мне видеть такого сорта людей несравненно более, нежели сколько я знал их по рассказам всякого рода писателей. Сверх сего приметил я, что страсти и пороки человеческие в подлиннике несравненно сквернее и гаже, нежели те, какие изображаются в комедиях и трагедиях. Филантроп, взирая на сие конечное повреждение естества человеческого, непременно пролил бы источники филантропических слез, а мизантроп со всею адскою злобою рассмеялся, но я, не принадлежа ни к тому, ни к другому ордену, делал только тебе коротенькие поучения из предложения: должно избегать пороков. Но поелику таковые поучения очень обыкновенны и каждому известны, то я не скажу тебе из них ни одного слова.

Может быть, это будет последнее письмо мое к тебе, любезный друг. Путешествие, хотя оно и не продолжительно было, очень утомило меня. Разлука с тобою начинает тяготить сердце мое. На завтрашний день я отправляюсь в путь. Скоро надеюсь броситься в твои объятия.

Конец.

1810 г.

Примечания

Среди тех произведений ранней русской прозы, в которых нашли выражение просветительские идеи и реалистические тенденции, следует назвать одно из ‘путешествий’, которое долгое время оставалось вне поля зрения историков литературы. В 1818 г. в Москве вышла книга под названием: ‘Путешествие критика, или Письма одного путешественника, описывающего другу своему разные пороки, которых большею частью сам был очевидным свидетелем. Сочинение С. фон-Ф.’. Автором книги был С. К. фон Ферельцт, учитель главного народного училища, а затем гимназии во Владимире. Свою книгу он писал в начале века, и в 1810 г. она уже получила цензурное разрешение. Но выход ее из печати задержался, что объясняется, видимо, остротой критики дворянства.

‘ Путешествие критика’ — это ряд бытовых очерков в эпистолярной форме (34 письма), в которых дается широкий охват русской жизни начала XIX века: в них ставятся вопросы, касающиеся суда, администрации, семьи и брака, воспитания детей. Большая часть очерков посвящена двум вопросам — разложению провинциального поместного и городского дворянства и тяжелому положению крепостного крестьянства. Картина дворянско-крепостнического общества, нарисованная автором ‘ Путешествия критики’, поистине ужасна. Отовсюду, со всех сторон показываются фигуры Бесчестовых, Беспорядковых, Высокомеровых, Свисталовых, Надуваловых, к ним присоединяются Шемяки, Вральманы, а также различные безымянные чудища, какие-то свиные рыла (письма 3, 4 и др.). Только изредка на этом сплошном черном фоне появляются светлые точки: умный, честный, покрытый ранами полковник К., уличивший судей в формализме и бесчеловечии (письмо 31), молодой офицер, полюбивший крепостную девушку, давший слово на ней жениться, добродетельная барыня, воспитывавшая крепостную девушку, как родную дочь.

——————————————————————

Источник текста: Ферельцт, фон С. К. ‘ Путешествие критика, или Письма одного путешественника, описывающего другу своему разные пороки, которых большею частью сам был очевидным свидетелем’, памятник русской сатирической публицистики начала XIX века. Москва, МГУ, 1951 г.

Савелий Карлович Ферельцт

Путешествие критика, или Письма одного путешественника, описывающего другу своему разные пороки, которых большею частью сам был очевидным свидетелем.

Предисловие.

Письмо I.Первое воззрение городского жителя на деревенскую природу.

Письмо II.Бесчеловечный поступок Н. со своими крестьянами.

Письмо III.Угощение скупого богача и нечто о дружестве скупых.

Письмо IV.Бедный муж и богатая жена или сколь худо бедному жениться на богатой

Письмо V.Г. Бесчестов не ограбил, а только насильно отнял, и это не порок.

Письмо VI.Г. Вральман бывал де Городничим: правда ли?

Письмо VII.Псовые охотники.

Письмо VIII.Дарено-купленный перстень.

Письмо IX.Жизнью отцовою скучающий вертопрах.

Письмо X.Несчастная жертва порочной страсти.

Письмо XI.Он беден, а мы богаты: кто ж из нас более достоин уважения?

Письмо XII.Жена двух живых мужей, или кум женился на куме. Богаты ли они были?

Письмо XIII.Отец — тиран дочери своей.

Письмо XIV.Ни себе, ни другому.

Письмо XV.Конокрад или краденые лошади дороже купленных.

Письмо XVI.Обманчивая наружность человека.

Письмо XVII.Игорки.

Письмо XVIII.Наказанная гордость, или невеста, отданная в приданое.

Письмо XIX.Много думающий о себе недоросль, или он учился у троих учителей тому, чтобы ничего не знать.

Письмо XX.Переносчица вестей.

Письмо XXI.Отец, которому не надобно бы иметь детей.

Письмо XXII.Хороший эконом, или белый торгующий белыми.

Письмо XXIII.Справедливое происшествие, а кому угодно, тот пусть почтет его несправедливым.

Письмо XXIV.Смертоубийство.

Письмо XXV.Сестра не родственница, или бедный и богатый женихи.

Письмо XXVI.Бабушка добру учит внучку свою.

Письмо XXVII.Разрыв дружества, или дочери-невесты.

Письмо XXVIII.Завистник.

Письмо XXIX.Ревнивость или не ревнивость: что лучше?

Письмо XXX.Безрассудная любовь родителей к детям.

Письмо XXXI.Справедлив ли суд судей?

Письмо ХХХII.Любопытное для молодых обоего пола людей.

Письмо XXXIII.Откупщик.

Письмо XXXIV.Вот в чем состоит просвещение.