Въ память женщины-врача Евгеніи Павловны Серебренниковой.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. М. Стасюлевича, Вас. Остр., 5 лин., 28.
1900.
(ИЗЪ ВОСПОМИНАНІЙ СТАРАГО ЧЕЛОВКА).
Какъ только сталъ я помнить себя, такъ сталъ помнить и Фотія Деяныча Патрина. Въ конц тридцатыхъ годовъ, когда мн было пять-шесть лтъ, я каждый день видлъ его сидящимъ и плетущимъ лапти на завалин своей старой избы, какъ разъ противъ окна нашей чайной комнаты. Съ дтскимъ любопытствомъ, пристально наблюдалъ я, какъ слпой, сгорбленный Деянычъ ощупью бралъ лыки и привычными руками справлялъ свою незатйливую работу. Ему было въ ту пору за семьдесятъ лтъ, отъ старости и отъ долгаго тяжелаго труда его сгорбило, скрючило, и ходилъ онъ согнувшись въ дугу. Почти всю свою жизнь Деянычъ провелъ въ лсу, въ куреняхъ, въ качеств крпостного заводскаго угольнаго мастера. Отъ копоти, дыма и угольной пыли онъ давно испортилъ себ глаза, а подъ конецъ и ослпъ совершенно.
Какъ я уже сказалъ, завалина передъ окномъ нашей чайной была любимымъ мстомъ стараго Деяныча, и на то у него была своя уважительная причина: въ этой половин нашего дома жилъ ддъ мой, Алексй Михайловичъ, отставной заводскій приказчикъ (тоже крпостной), и старики часто бесдовали здсь между собой, одинъ сидя у окна въ комнат, а другой во двор на завалин, толкуя о послднихъ временахъ, объ упадк вры, о пришествіи антихриста, или вспоминая старину.
Какъ и все населеніе Саранинскаго завода, глухого горнаго поселка, гд прошли дни моего краснаго дтства и юности, старики крпко держались ‘старой, истинной вры’ и ‘древляго благочестія’. По нкоторымъ признакамъ, истекала послдняя тысяча лтъ, и уже носились слухи, что гд-то народился антихристъ. Мн живо вспоминается то чувство ужаса, какое испытывалъ я тогда, слушая безконечные разговоры о послднихъ временахъ, объ антихрист, о свтопреставленіи, о вчномъ огн и мукахъ ада.
Въ дл поддержанія истинной вры, которая одна могла спасти людей отъ ужасовъ загробной жизни, Деянычъ игралъ не послднюю роль. Въ его огород была построена староврческая часовня, при которой онъ, вмст съ однимъ изъ своихъ четырехъ сыновей, занималъ выборную должность часовеннаго надсмотрщика. По праздникамъ въ часовню собирались на молитву чуть не вс жители Саранинскаго завода. Внутри часовни переднюю стну занималъ иконостасъ, гд въ четыре яруса помщались древнія потемнвшія отъ времени иконы. Вдоль иконостаса шелъ амвонъ, посредин амвона стоялъ аналой въ вид престола, на которомъ лежали евангеліе, печатанное еще въ Почаевской друкарн, при княз Константин Острожскомъ, въ 1594 году, и деревянный крестъ. По сторонамъ устроены были два клироса. Надъ аналоемъ висло паникадило. Часовня вплоть до амвона раздлялась невысокой деревянной перегородкой на дв равныя части: направо помщались мужчины, налво — женщины. Въ то время староврческаго попа уже не было въ Саран: когда-то съ большимъ трудомъ и черезъ многія хлопоты привезенный сюда изъ Иргизскаго староврческаго монастыря отецъ Іоаннъ Ларіоновъ умеръ нсколько лтъ тому назадъ. Какъ извстно, бглые староврческіе попы въ конц царствованія Александра І-го особымъ указомъ были оставлены на своихъ мстахъ до смерти, съ правомъ совершать вс требы по обычаямъ своей вры, вновь же появившихся поповъ повелно было преслдовать. Такимъ образомъ, со смертію отца Іоанна саранинцы остались навсегда безъ священника, съ тхъ поръ службу и требы сталъ исправлять особо избираемый міромъ наставникъ изъ грамотныхъ стариковъ.
Я зналъ Фотія Деяныча уже въ то время, когда онъ былъ старъ, слпъ, безсиленъ, ходилъ скрючившись, ощупывая передъ собою дорогу деревяннымъ костылемъ, но было время, когда отъ одного его взгляда изъ-подъ сердито нахмуренныхъ бровей трепетала вся его многочисленная семья. Крутъ нравомъ и тяжелъ на руку былъ Деянычъ въ семейномъ быту: его воля была единственнымъ закономъ для домочадцевъ, его власть не знала ограниченій. Никто въ семь не имлъ голоса, никто не долженъ былъ имть своего мннія. Даже въ такомъ дл, какъ женитьба, мнніе жениха не принималось въ разсчетъ. Сообразивъ, что пришло время женить того или другого сына, Деянычъ молча и обстоятельно обдумывалъ это дло, перебирая въ ум извстныхъ ему въ завод невстъ, молча приходилъ къ окончательному ршенію, затмъ засылалъ сватовъ. Обыкновенно самъ женихъ узнавалъ позже всхъ о своей женитьб. Пока шли переговоры и обычныя церемоніи, онъ жилъ себ въ курен на работ и, только возвратившись домой къ воскресенью, усталый и измученный, черне всякаго трубочиста, узнавалъ, что онъ женихъ и что свадьба уже назначена и все готово. Ошеломленный этой новостью и, однако, не смя обнаружить своихъ чувствъ, женихъ шелъ въ баню. Иногда за этими порядками скрывались неутшное горе, разбитыя надежды, погибшія мечты, и втихомолку разыгрывались настоящія драмы…
Такъ Деянычъ женилъ всхъ своихъ сыновей, и только одинъ изъ нихъ, самый младшій, Сергй, ршился протестовать. Причиной этого нарушенія сыновней покорности было особое обстоятельство: за Сергя была высватана Настасья Уточкина, извстная всему заводу дура, которая, что называется, трехъ не умла счесть. Деянычъ зналъ Настасью, но, какъ всегда, руководствовался въ данномъ случа чисто практическими соображеніями. За Настасьей давали, по тогдашнему времени, большое приданое: три шубы, нсколько дюжинъ сарафановъ, рубахъ, полотенецъ, а, главное, цлый сундукъ холстовъ, оставшихся отъ ея покойной матери, что касается ума, то Деянычъ полагалъ, что это наживное дло и что мужъ научитъ жену уму-разуму, если она недостаточно умна.
Сергй жестоко поплатился за свое сопротивленіе: отецъ избилъ его тмъ зврскимъ боемъ, какой практиковался тогда въ экстренныхъ случаяхъ, т.-е. до увчья, до полусмерти. Сергй захворалъ и около мсяца пролежалъ въ постели. Какъ только онъ сталъ поправляться, назначена была свадьба. Женихъ больше не сопротивлялся. ‘Видно, такъ Богу угодно’, ршилъ онъ и смирился. Не веселая это была свадьба. Правда, много было наварено пива и браги, было и сивухи вволю, плись свадебныя псни, были и шутники, старавшіеся развеселить компанію, но все это было не то, не настоящее веселье, всему мшалъ видъ жениха, точно приговореннаго къ смерти, и сидвшей съ нимъ рядомъ невсты, разряженной въ яркое, пестрое цвтное платье, съ глупымъ и важнымъ лицомъ.
Какъ бы то ни было, свадьба состоялась. Сергй, насколько былъ въ силахъ, примирился съ своей горькой судьбиной. Все, повидимому, обошлось какъ нельзя лучше, жизнь пошла своимъ чередомъ. Деянычъ былъ доволенъ, что съумлъ выстоять на своемъ и не далъ повода думать, что есть возможность выходить изъ повиновенія отцовской власти. По-своему онъ считалъ себя правымъ: свое дло онъ сдлалъ — сына женилъ, а тамъ мужъ учи свою жену по-своему, какъ знаетъ — на то онъ и мужъ. Правда, что онъ не усплъ еще разглядть и узнать своей новой невстки: посл свадебной сутолоки онъ занялся обычной своей работой и не замчалъ того, что происходитъ въ дом. Оказалось, что хотя семейные и знали Настю за глупую двку, но никакъ не полагали, что она совершенная, настоящая дура. Но длать было нечего, какъ Сергй, такъ и вс семейные, скрпя сердце, переносили дурость Настасьи и только боялись, какъ бы не замтилъ этой дурости во всей ея полнот глава семьи Деянычъ.
Такимъ образомъ прошло около полугода, и пока что, кое-какъ, съ грхомъ пополамъ, все шло благополучно. Но разъ случилось, что изъ бабъ осталась въ дом одна Трофимовна (такъ величали по отц Настю), и ей довелось хозяйничать. Когда къ вечеру возвратилась домой проголодавшаяся семья, Трофимовна стала собирать ужинъ. Сли за столъ. Деянычъ, по обыкновенію, взялъ коровай хлба и сталъ его рзать, но хлбъ оказался сплошной закалой, мякишъ приставалъ къ ножу и тянулся, какъ сырое тсто, верхняя корка отстала. Деянычъ бросилъ ножикъ на столъ, угрюмые глаза его засверкали гнвомъ.
— Это кто такъ портитъ добро? это твоя хабуня?— обратился онъ грозно къ Сергю.— Смотри, братъ, кабы опять тебя не пришлось учить уму-разуму!
Въ довершеніе бды Трофимовна подала на столъ щи, въ которыхъ плавали два черныхъ таракана. Деянычъ окончательно взбсился. Онъ выскочилъ изъ-за стола, схватилъ сидвшаго съ краю Сергя за волосы и сталъ хлестать его по чемъ попало попавшейся подъ руку варовиной, приговаривая: ‘Учи жену! учи жену!’
Сергй, вырвавшись изъ рукъ отца, схватилъ Настю за косы, вытащилъ волокомъ въ сни и сталъ бить ее плетью. Сильно избилъ Сергй жену. Семейные разбжались кто куда, забывъ объ ужин.
Съ этого времени понялъ Деянычъ, что сдлалъ большую и непоправимую глупость, приневоливъ Сергя жениться на дур, однако онъ не хотлъ сознаться въ этомъ и винилъ Сергя, что тотъ плохо учитъ жену, т.-е. мало бьетъ ее.
Прошло еще полгода. За это время Деянычъ сильно не взлюбилъ Настасью и, чтобъ избавиться отъ нея, ршилъ отдлить младшаго сына. Онъ купилъ неподалеку избу, починилъ ее и сталъ поговаривать, чтобы Сергй перебирался въ свой домъ, но ему заявили, что Трофимовна беременна и вскор должна родить, почему отдлять ихъ было бы теперь неудобно. Деянычъ нахмурился, но ничего не сказалъ.
Осенью, въ октябр, Настасья родила сына, котораго нарекли Карпомъ. Черезъ два мсяца посл появленія его на свтъ Деянычъ далъ Сергю лошадь съ упряжью, корову, пять овецъ, кое-что изъ домашней рухляди и благословилъ его на самостоятельную жизнь.
Пошли мучительные дни для Сергя. Молодая жена его взялась за хозяйство. Господи! что это было за хозяйство! Хлбъ нельзя было сть, молоко пахло навозомъ,— везд была страшная грязь, безпорядокъ… Въ первую же недлю потерялась корова, и Сергй, вернувшись съ работы домой въ воскресенье, принужденъ былъ весь день употребить на ея поиски… Корова нашлась, но оказалось, что она присушила молоко. Пришлось продать ее на мясо за безцнокъ и купить новую, но съ новой коровой было еще хуже… Сергй принужденъ былъ корову помстить у сосдей… Онъ думалъ-было и вовсе не держать коровы, да жаль было оставить безъ молока сынишку, а сынишка выдался крупной породы и съ волчьимъ аппетитомъ. Нердко присматривался Сергй къ сыну, и сердце у него сжималось отъ мучительныхъ сомнній: въ глазахъ мальчика усматривалъ онъ тотъ же безсмысленный взглядъ, какъ и у матери. Опасенія отца, къ несчастію, впослдствіи вполн оправдались.
Желая хоть сколько-нибудь улучшить свое хозяйство, Сергй просилъ сестеръ и сосдокъ приходить къ нимъ по утрамъ и показывать Наст, что и какъ надо длать, но Настя, при всей своей глупости, обижалась, говорила: ‘Меня нечего учить, я сама знаю’ и, осердившись, убгала изъ дому.
Сначала Сергй, по совту отца, пробовалъ учить жену, т.-е. попросту бить ее, но изъ этого ничего не выходило: Настя ‘ не понимала’ и даже длалась какъ будто еще глупе. Посл побоевъ она бросала ребенка, убгая неизвстно куда, и пропадала дня по два и по три, такъ что ребенка приходилось уносить къ бабушк, а домъ запирать на замокъ.
Въ довершеніе несчастія, сынъ Карпъ оказался копіей съ матери, какъ наружностью, такъ и умомъ. Бывать у Сергя, видть его бду было тяжело, и мало-по-малу родные отъ него отстранились…
Можетъ быть, перенесъ бы Сергй и эту каторжную жизнь,— такъ велико было его терпніе, но ко всему остальному нашлись еще мерзавцы, которые развратили полоумную жену его. Долго ничего не зналъ Сергй, да сама же Настя проболталась по своей глупости. Когда онъ сталъ ее разспрашивать, то она и разсказала ему все. По своему скудоумію она и значенія никакого не придавала своимъ поступкамъ и говорила: ‘Да разв отобьешься отъ нихъ, окаянныхъ: вотъ какъ они привязываются!’
Все это переполнило чашу терпнія Сергя. Промаявшись такимъ образомъ около одиннадцати лтъ, онъ не могъ дольше переносить своей доли и скрылся неизвстно куда, оставивъ своихъ дураковъ на произволъ судьбы.
Трофимовна къ уходу мужа отнеслась совершенно равнодушно.
— Ушелъ, такъ ушелъ, — говорила она, видимо, повторяя чужія слова:— видно, кормить насъ съ Карпой не охота, окаянному… Ничего, проживемъ и безъ него, есть имя-то Христово…
И вотъ надли на Карпа большой холщевый мшокъ, и пошелъ онъ подъ окнами собирать милостыню, распвая дикимъ, несуразнымъ голосомъ ‘Исусову молитву’, коверкая и перевирая слова.
Дти мастеровыхъ поступали въ заводскую работу обыкновенно по достиженіи 12-лтняго возраста, всегда посл праздника Пасхи. Въ 1838 году была открыта въ завод первая школа, въ которой учителями опредлены были священник и дьяконъ только-что возникшей здсь православной церкви. Помщеніемъ для школы назначались дв комнаты въ дом заводской полиціи. Всмъ мальчикамъ школьнаго возраста былъ составленъ списокъ, въ которомъ на первомъ мст стояли дти конторскихъ служащихъ. Служащіе или ‘приказные’, какъ ихъ называли, хотя и весьма косо посматривали на это нововведеніе начальства, тмъ боле, что учителями было православное духовенство, да и самое ученіе должно было вестись не по старымъ, а по никоновскимъ книгамъ, однако отдавали въ школу своихъ дтей безъ сопротивленія. Не то мастеровой народъ,— онъ дружно, всей массой возсталъ противъ ‘мірской’ школы и наотрзъ отказался отдавать дтей своихъ для обученія ‘никоніанцамъ’. Едва не произошелъ школьный бунтъ. Отцамъ и матерямъ была учинена великая порка. Многіе претерпли до конца и тмъ отстояли свободу своихъ дтей, другіе сдались. Такимъ образомъ набрано было въ школу четырнадцать человкъ учениковъ. Началось ученіе, но шло оно до крайности плохо. Во-первыхъ, духовенство, получая весьма скудное вознагражденіе, неохотно и крайне неисправно посщало уроки, во-вторыхъ, въ сосдней комнат, гд помщалась полиція, ежедневно производились экзекуціи надъ провинившимися мастеровыми,— особенно этимъ отличались понедльники: въ эти послпраздничные дни съ ранняго утра и до вечера происходила здсь жестокая расправа. Хлестъ розогъ и раздирающіе душу вопли истязуемыхъ мшали занятіямъ: помнится, мы дрожали, какъ въ лихорадк, и теряли способность произносить слова.
Карпъ Патринъ или Карпа, какъ его звали, тоже отданъ былъ въ школу, но пробылъ здсь лишь два дня, такъ какъ съ перваго же момента выяснилась его полная неспособность къ ученію. по достиженіи 12-лтняго возраста онъ былъ отданъ въ заводскую работу, но изъ этого также ничего не вышло: начальство, раза два отпоровъ его розгами, сдлало противъ его имени въ общемъ списк отмтку: ‘освобожденъ отъ работы по малоумію’, и отпустило его на вс четыре стороны. До 17-лтняго возраста ходилъ Карпа за сборомъ подаянія. Смхъ и грубыя шутки надъ глупостью Карпы сопровождали его всюду, куда бы онъ ни пошелъ. И чего только ни придумывали охотники поиздваться надъ наивностью и легковріемъ слабоумнаго. Характеръ у Карпы былъ кроткій, и онъ въ большинств случаевъ относился къ шуткамъ, иногда очень элымъ, вполн добродушно и самъ хохоталъ вмст съ другими. Только въ рдкихъ случаяхъ, когда его окончательно выводили изъ терпнія, онъ моментально приходилъ въ бшенство, скриплъ зубами и какъ дикій зврь бросался на обидчика. Но и тутъ стоило обидчику сказать кроткимъ голосомъ: ‘Карпонька, да вдь я пошутилъ’. какъ онъ уже приходилъ въ себя и черезъ минуту улыбался самымъ дружелюбнымъ образомъ. Въ 18 лтъ онъ былъ росту огромнаго, силой обладалъ богатырской. Чтобы заставить его работать, надо было или хвалить его, или пообщать водки, или дать копйку на табакъ. Украсть, взять чужое безъ спроса Карпа не позволялъ себ никогда. У него было очень доброе сердце. Если его разжалобить, онъ готовъ былъ отдать ршительно все, что у него было, чтобъ утшить обиженнаго или несчастнаго человка, и если дйствительно отдавалъ, то посл не жаллъ объ этомъ никогда. Въ сущности, не взирая на свой огромный ростъ, это былъ совершенный ребенокъ. Счету онъ не зналъ вовсе, и поэтому на вопросъ: сколько у коровы ногъ? отвчалъ: ‘три’, а сколько у собаки? отвчалъ: ‘семь’. Говорилъ онъ такъ же картаво, какъ очень маленькія дти. Посл, когда онъ обросъ бородой, видъ у него сталъ вполн солидный, и было очень странно рядомъ съ такою солидностью и серьезнымъ внушительнымъ видомъ слышать его дтскій выговоръ.
Мать Карпы, Настасья, посл побга Сергя то шлялась по окрестнымъ селеніямъ, то возвращалась домой и жила въ своей избушк, пропитываясь подаяніемъ добрыхъ людей. Посл смерти матери Карпа разсказывалъ и изъ предосторожности всегда шепотомъ, что его мамонька однажды, возвратившись домой, родила маленькаго ребеночка и закопала его въ подполь въ земельку, а ему, Карп, строго на строго наказала никому о томъ не сказывать.
Прошло десять лтъ съ тхъ поръ, какъ скрылся Сергй, бросивъ свою несчастную семью… Долго никто не зналъ, куда онъ длся, и только на пятый годъ неизвстно какимъ путемъ до родныхъ дошла всть, что онъ живъ и проживаетъ гд-то въ дремучихъ лсахъ Бирскаго узда. Впослдствіи скиты эти были открыты, и всхъ обитавшихъ въ нихъ бглецовъ забрали и посадили въ острогъ впредь до наведенія о нихъ справокъ.
Между тмъ въ Саран произошли чрезвычайныя событія и перемны, поселившія въ умахъ крайнее смятеніе. Во-первыхъ, произошла перемна управленія. Издавна приказчиками или, иначе сказать, управителями завода назначались свои мстные люди, такіе же крпостные и притомъ крпко державшіеся старой вры, какъ и вс остальные жители, и вдругъ въ одно прекрасное время прислали изъ Златоустовскаго завода совсмъ ‘мірского’ приказчика съ бритой бородой, съ свтлыми пуговицами, съ неслыханнымъ говоромъ и страннымъ названіемъ унтеръ-шихмейстера. Онъ молился ‘щепотью’, брилъ бороду и курилъ табакъ изъ такой длинной трубки, что она внушала серьезныя подозрнія: говорили, что это не простая трубка, что въ ней сидитъ бсъ. Новый приказчикъ отнесся къ саранинцамъ крайне сурово и непривтливо. Онъ распушилъ всю контору и нагналъ такого страху на приказнымъ, что на время они совершенно потеряли способность къ членораздльной рчи. Вскор по его распоряженію наказаны были розгами при крайне унизительной обстановк два очень уважаемыхъ старика, два кричныхъ мастера, за непочтительность,— вещь до сего времени небывалая. Въ завод появились казаки въ зеленыхъ мундирахъ, часто стали изъ города назжать приказные табашники… Все это страшно волновало саранинцевъ. Вторымъ событіемъ была постройка церкви и открытіе школы. Но все это было пустяками сравнительно съ тмъ впечатлніемъ, какое произвело на саранинцевъ отступничество отъ правой вры одного изъ главныхъ ревнителей древляго благочестія, проживавшаго въ Саранинскихъ лсахъ, старца Евфимія. Этотъ ревностный и всми уважаемый поборникъ ‘истинной вры Христовой’ вдругъ присоединился къ православію и удалился на житье въ Далматовскій монастырь. Это событіе всхъ поразило, какъ громомъ. Видимо врагъ рода человческаго не дремалъ, и древлей вр угрожала серьезная опасность. Каждый вечеръ старики собирались въ часовн или у кого-нибудь на дому и читали старыя книги, стараясь въ писаніи найти объясненіе всему происходившему. Изъ книгъ явствовало, что послднія времена наступили, настало царство антихриста и что съ часу на часъ слдуетъ ждать свтопреставленія, кончины міра. Признаки антихристовой власти были вс налицо: распространился въ народ развратъ, появились въ обращеніи чай и табакъ,— два злака, проклятые на семи вселенскихъ соборахъ, сбывались у всхъ на глазахъ пророческія слова писанія: ‘Спаси, Спасе нашъ, люди отчаянные’, ибо ясно было теперь, кто эти отчаянные. Показывались на неб и на земл чудесныя знаменія. Говорили, что старецъ Евфимій, прежде чмъ перейти въ православіе, спознался съ нечистымъ. Многіе видли его сидящимъ въ кель и бесдующимъ съ чертомъ о совращеніи людей въ никонову погибель. Другіе видли, какъ дьяволъ леталъ къ нему надъ прудомъ въ вид огненнаго змя. Разговоры объ антихрист и близкомъ свтопреставленіи стали всеобщими. Дошло до того, наконецъ, что старики, старухи и мы, подростки дти, дни и ночи проводили въ страшной тревог, ожидая появленія огненнаго креста на восток и звука трубы архангела Михаила. Когда для освященія церкви въ Сарану пріхалъ архіерей, многіе въ страх бжали въ лса, захвативъ съ собою иконы и книги. ‘Настали послднія времена, въявь разъзжаетъ антихристъ, спасайся кто можетъ’, говорили старики. Усилившіяся въ послднее время гоненія на старообрядцевъ, внезапные назды властей, сопровождавшіеся обысками, поборами, арестами, а иногда и жестокою поркой, и оканчивавшіеся соблазнительными оргіями въ ‘господскомъ’ дом, еще боле укрпляли пессимистическое настроеніе… Признаки близкой кончины міра умножались съ каждымъ днемъ…
Помню, однажды зашелъ къ намъ изъ конторы родственникъ нашъ, дядя едоръ, какъ его называли вс, и принесъ дв новости. Во-первыхъ, онъ разсказалъ, что привезли въ контору скованнаго по рукамъ и по ногамъ Сергя Патрина и что его будутъ судить военнымъ судомъ. Во-вторыхъ, онъ показалъ намъ три фосфорныхъ спички или ‘спички-самогорки’, какъ онъ назвалъ ихъ, о которыхъ мы до того не имли никакого понятія. Дядя получилъ ихъ въ подарокъ, какъ необыкновенную рдкость, отъ одного изъ служащихъ главной конторы, прізжавшаго изъ Иргинскаго завода.
Дядя показалъ намъ спички и объяснилъ чудодйственное ихъ свойство загораться безъ огня. Мы слушали и плохо врили, намъ казалось невроятнымъ, чтобы спичка оттого только, что ею чиркнули объ стну, могла сейчасъ же загорться огнемъ, но дядя уврялъ, что это такъ и даже божился. Любопытство наше было возбуждено до крайности, по дядя медлилъ, онъ ждалъ ддушку Алекся Михайловича, который тоже не видалъ этой диковинки. Наконецъ, пришелъ ддушка. Дядя показалъ ему спички и сталъ объяснять ихъ удивительное свойство. Ддушка произнесъ: ‘Эдакую придумали притчу!’ и веллъ дяд чиркнуть спичкой. Дядя исполнилъ приказаніе, и, о чудо! спичка тотчасъ же, къ неописуемому восторгу нашему, ярко вспыхнула и загорлась голубымъ пламенемъ. Ддушка взялъ у дяди другую и чиркнулъ самъ. Спичка также вспыхнула и загорлась.
— Вотъ такъ притча!— удивился ддушка и, взявъ изъ рукъ дяди третью, послднюю спичку, сталъ внимательно разсматривать ее со всхъ сторонъ, съ сомнніемъ и недоврчиво покачивая головой.— Чудно!— сказалъ онъ:— чудно, что говорить, но еще чудне, что обо всемъ этомъ было писано въ книгахъ… и какъ писано, такъ и сбывается…
Осенью отецъ мой, Михайло Алексевичъ, покончивъ дла съ караваномъ, вернулся домой съ Нижегородской ярмарки и въ числ прочихъ покупокъ привезъ пятьдесятъ коробокъ фосфорныхъ спичекъ. Посмотрть на это чудо къ намъ собирались толпами родственники и знакомые. Мы, дти, были рады, конечно, зажечь лишній разъ удивительную спичку-самогорку. Какъ сейчасъ помню, головки спичекъ были ярко-голубого цвта.
Часто практикуясь въ зажиганіи спичекъ, я замтилъ, что, когда чиркнешь спичкой о стну въ темной комнат, то всегда остается на стн свтлая, пылающая голубоватымъ пламенемъ полоса. Это меня заинтересовало, и я сталъ производить опыты. Утащивъ незамтно нсколько штукъ спичекъ, я уходилъ въ темную нежилую комнату и тамъ рисовалъ на стн разныя картины, у меня отлично выходили огненные лошади, собаки, деревья, дома и проч.
Однажды увидалъ я въ часовн изображеніе дьявола, искушающаго Іисуса Христа въ пустын, и вздумалъ нарисовать его. Чортъ у меня вышелъ на славу, такъ что, глядя на него, я и самъ немного струсилъ. Этимъ фокусомъ однажды мы съ сестрами на смерть испугали-было одну знакомую старушку, бабушку-повитуху, по прозванію Малафеиху. Я нарисовалъ чорта по всмъ правиламъ: съ рогами, съ хвостомъ, съ высунутымъ языкомъ. Сестры подъ какимъ-то предлогомъ позвали въ темную комнату бабушку Малафеиху. Увидвъ огненное страшилище, она закричала не своимъ голосомъ, точно подъ ножомъ, бросилась съ испугу въ комнату ддушки Алекся Михайловича и всполошила весь домъ. О причинахъ переполоха сейчасъ же произведено было строжайшее дознаніе, и виновные тутъ же на мст преступленія подверглись тлесному наказанію. Бабушка Малафеиха, впрочемъ, такъ и осталась въ томъ убжденіи, что наяву видла самаго настоящаго чорта, сколько ее ни старались разуврить.
Кнауфскіе горные заводы, къ которымъ принадлежалъ и Саранинскій заводъ, были въ казенномъ управленіи, поэтому заводскіе обыватели за наиболе важные проступки и преступленія судились военнымъ судомъ. Судъ этотъ находился въ Юговскомъ казенномъ завод или, какъ говорили тогда, въ Югу-Государевомъ. Военному суду Сергй Патринъ былъ преданъ вмст съ пойманнымъ бглецомъ Асафомъ Баталовымъ. Нкоторое время спустя посл ихъ поимки разршено было впредь до ршенія дла отдать обоихъ на поруки, буде найдутся поручители, о чемъ и было предписано Саранинской заводской контор. Поручители нашлись очень скоро. Сергя Патрина взялъ на поруки ддъ мой Алексй Михайловичъ, а Баталова родной его отецъ.
Вскор посл этого ‘пригнали’ подсудимыхъ. Посмотрть на пойманныхъ старцевъ сбжалась къ контор чуть не вся Сарана. Старцы въ кандалахъ, истомленные длиннымъ переходомъ, сгорбившись, сидли въ арестантской на лавк и что-то длали съ своими снятыми съ ногъ онучами. Видимо они стснялись приходившихъ сюда людей, смотрвшихъ на нихъ, какъ на невиданныхъ зврей, и съ жадностью ловившихъ каждое ихъ движеніе. Впрочемъ, внутрь конторы пускали только избранныхъ, остальныхъ же гнали отъ крыльца приставленные къ арестантамъ казаки. Я также пробрался сюда вмст съ одной изъ моихъ тетокъ и очень былъ удивленъ, когда оказалось, что предметомъ такого страстнаго и всеобщаго любопытства являются самые обыкновенные люди, удивлялся и тому, что эти люди, оба будучи арестантами, такъ рзко отличались одинъ отъ другого. Старецъ Асафъ, молодой и красивый дтина, лтъ тридцати, хотя и былъ одтъ въ иноческое одяніе, но столько же походилъ на отшельника и подвижника, сколько его товарищъ на атамана разбойниковъ. Онъ поражалъ своимъ бравымъ богатырскимъ видомъ и блескомъ своихъ соколиныхъ глазъ. Сергй Патринъ, напротивъ, былъ худъ и блденъ. Онъ одтъ былъ въ подрясникъ изъ грубаго синяго сукна, на голов была надта черная скуфья. Длинныя пряди тощихъ волосъ, длинная узкая борода, скорбное истомленное лицо, большіе впалые глаза, глядйшіе устало и печально, необыкновенная худоба при высокомъ рост и широкихъ плечахъ — все это крпко врзалось въ моей памяти.
Какъ только прибыли подсудимые и были сданы въ контору подъ росписку, заводскій приказчикъ унтеръ-шихмейстеръ Дементій Андреевичъ Медвдевъ, послалъ за моимъ ддомъ, чтобы лично внушить ему, какой отвтственности подвергается онъ въ случа побга взятаго имъ на поруки Сергя.
Посл соблюденія извстныхъ формальностей, арестантовъ расковали и отпустили. Сергй пошелъ къ отцу. Деянычъ принялъ его, хотя и не очень ласково, и веллъ жить въ особой, стоявшей на двор маленькой избушк. На слдующій же день Сергя нарядили на работу. Помню, я съ товарищами бгалъ смотрть на работавшаго старца Савватія (имя, данное Сергю при постриженіи его въ монашество). Онъ работалъ у ворота, которымъ поднимался шаръ, всомъ около восьмидесяти пудовъ на высоту восьми саженъ. Достигнувъ перекладины, шаръ срывался, падалъ и при паденіи разбивалъ подложенныя у подошвы столба крупныя чугунины. Одяніе, въ которомъ я видлъ его вчера и которое придавало ему видъ духовнаго лица, было замнено теперь обыкновенной мужицкой одеждой, и онъ ничмъ не отличался отъ другихъ рабочихъ, кром своей необыкновенной худобы и длинныхъ волосъ.
Въ то время судебныя слдствія по всякаго рода дламъ производили въ заводахъ горные исправники. По обыкновенію, производствомъ слдствія исправникъ не спшилъ и пріхалъ въ Сарану мсяцевъ черезъ пять. Окончивъ слдствіе, онъ представилъ его военному суду. Въ суд дло тянулось еще съ полгода, и ровно черезъ годъ вышло ршеніе: Сергя Патрина наказать шпицрутенами, проведя сквозь строй 500 человкъ (шпицрутенами именовались таловые прутья въ мизинецъ толщиною съ обрзаннымъ концемъ), а Баталову дать 100 ударовъ палками.
Для производства экзекуціи пріхалъ горный исправникъ, нкто Авраамовъ, уже старикъ и человкъ добрый. Ддъ мой, Алексй Михайловичъ пошелъ къ исправнику, разсказалъ ему про семейное положеніе Сергя и причину его побга и сталъ просить наказать его полегче. Исправникъ общалъ. Въ подкрпленіе этого Алексй Михайловичъ посовтовалъ родственникамъ Сергя собрать денегъ и подарить исправника. Родственники собрали двадцать рублей, вымняли дв новенькихъ красныхъ бумажки и поднесли исправнику.
Экзекуція надъ Сергемъ была назначена въ 7 часовъ утра. Но уже съ восходомъ солнца толпы любопытныхъ наполняли заводскую площадь и сосднія улицы. Назначенные для производства экзекуціи сто человкъ были выстроены посредин улицы въ два ряда по 50 человкъ на сторону, въ разстояніи полутора аршинъ одинъ отъ другого. У каждаго изъ нихъ было по пяти шпицрутеновъ, такъ какъ вдоль строя наказуемый долженъ былъ пройти пять разъ. Ударивъ шпицрутеномъ разъ, стоявшій въ строю уже бросалъ его и для слдующаго удара бралъ новый.
Ровно въ семь часовъ вывели изъ арестантской Сергя, сняли съ него всю одежду, оставивъ только штаны, и привязали руками къ короткимъ концамъ нарочно устроенной крестовины.
Исправникъ и приказчикъ стояли неподалеку и отдавали распоряженія. Тутъ же были выстроены въ одну линію человкъ двадцать учениковъ приходской школы. Этотъ варварскій обычай длать учащихся подневольными свидтелями публичнаго исполненія судебныхъ приговоровъ, въ томъ числ и столь страшнаго, какъ наказаніе шпицрутенами, соблюдался весьма строго и ему придавали большое воспитательное значеніе, онъ имлъ цлью внушить, запечатлть въ дтской душ, сколь тяжки бываютъ послдствія порочнаго поведенія.
Когда все было готово, вдоль строя прошли два казака и передали каждому стоящему въ строю приказаніе исправника бить легче. Затмъ, по особому знаку начальника, они подошли къ крестовин и взявъ за длинные концы ея повели Сергя вдоль ‘зеленой улицы’ (такъ называлъ народъ наказаніе шпицрутенами). Первый свистящій ударъ больно рзнулъ по сердцу всхъ присутствующихъ, за нимъ посыпались другіе. Было въ высшей степени странно и дико видть, какъ сотня здоровыхъ и сильныхъ людей, вооруженныхъ прутьями, били беззащитнаго, безоружнаго, обнаженнаго, исхудалаго, до полусмерти испуганнаго человка. Наказуемый съ томительной медленностью подвигался впередъ вдоль ‘зеленой улицы’, и, по мр того, какъ онъ шелъ, впереди человкъ двадцать поднимали вверхъ зеленые прутья и потрясали ими въ воздух передъ его обезумвшими отъ боли глазами: это должно было обозначать, что каждый изъ находившихся въ строю загодя угрожаетъ преступнику и съ нетерпніемъ ждетъ его приближенія, чтобы нанести ему ударъ. Эта обязательная подробность, какъ и вся вообще обстановка экзекуціи была съ особенною утонченностью разсчитана на театральный эффектъ и на усиленіе общаго впечатлнія.
Хотя, благодаря заступничеству моего дда и взятк, полученной исправникомъ, Сергй и былъ наказанъ сравнительно легко, однако, спина и плечи несчастнаго оказались страшно исполосованными, и его замертво свезли въ больницу. И все же это было легкое и милостивое наказаніе, и народъ расходился по домамъ въ благодушномъ настроеніи. ‘Спасибо старому приказчику: заступился, дай ему Господи здоровья’,— говорили кругомъ. Когда же наказывали по всмъ правиламъ строгости, зрлище это производило страшное, потрясающее впечатлніе даже на привычныхъ людей.
Года за два передъ тмъ, именно такого рода наказанію былъ подвергнутъ въ Саран конокрадъ Павелъ Нефедовъ, приговоренный пройти сквозь строй 2.500 человкъ. Исправникомъ былъ тогда отставной капитанъ Пересадинъ, человкъ жестокій и любившій обставлять публичныя наказанія особенной торжественностью. Говорили, что онъ просилъ съ Нефедова 25 рублей, но тому дать было нечего, а родственники не захотли ему помочь. Въ строю поставлено было 312 человкъ, и черезъ этотъ строй Нефедовъ долженъ былъ пройти восемь разъ, чтобы получить 2.500 ударовъ. Когда повели Нефедова сквозь строй, а вести приказано было тихо, исправникъ шелъ позади него и кричалъ: ‘Сильнй, хорошенько!’ и, конечно, удары сыпались на спину несчастнаго самые полновсные. Исправникъ наблюдалъ, точно ли исполняется его приказаніе, и если кто билъ тихо, тому шедшіе сзади казаки ставили на спин мломъ крестъ, а посл отмченные этимъ знакомъ подвергались наказанію розгами.
Когда преступникъ доходилъ до конца строя, длалась небольшая передышка. Окровавленную, почернвшую и вздутую, какъ подушка, спину наказуемаго обливали холодной водой. Въ это же время подавали ему воду въ ковш, и тотъ, блдный, трясущійся, стуча зубами, съ страшною жадностью выпивалъ ее.
Во время экзекуціи многія благочестивыя старушки молились Богу, читали псалмы и каноны, дабы Господь далъ терпнія наказуемому и укрпилъ его силы вынести ниспосланное ему мученіе. Вся наша семья, за исключеніемъ взрослыхъ мужчинъ, смотрла на экзекуцію изъ кухни, которая окнами выходила на улицу, а строй, начинаясь у самой конторы, оканчивался какъ разъ противъ нашего дома, гд и обливали спину несчастнаго Нефедова водой, принесенной изъ нашего колодца.
Моя старшая сестра Татьяна, питая непреодолимое отвращеніе и ужасъ къ подобнымъ зрлищамъ, забилась въ кладовую и тамъ стала молиться, читая канонъ святителю Николаю Чудотворцу. По своей непростительной глупости, я устроилъ съ нею очень злую шутку: я пошелъ и сказалъ ей, что наказаніе кончено. Она отъ радости перекрестилась и побжала въ кухню, взглянула въ окно, а въ это время какъ разъ вели Нефедова мимо нашихъ оконъ. Увидвъ истерзанную его спину, она поблднла, вскрикнула и повалилась на полъ, лишившись сознанія.
А зрлище точно было ужасное! Кто самъ своими глазами не видлъ этого наказанія, тотъ представить себ не можетъ, что это было такое. Нужно самому видть жалкую, обнаженную фигуру наказуемаго съ искаженнымъ отъ страшной боли лицомъ и дикимъ безумнымъ взглядомъ, нужно слышать нечеловческіе, душу раздирающіе крики, нужно видть это безъ всякой пощады истязуемое сотнями людей человческое тло, которое подъ конецъ обращается въ сплошную окровавленную сине-багровую массу, которое потомъ уже не кричитъ, а только тихо, безпомощно стонетъ и въ конц концовъ падаетъ подъ ударами почти безъ признаковъ жизни.
Нефедовъ не могъ вынести полнаго наказанія и, получивъ немного боле двухъ тысячъ ударовъ, упалъ безъ чувствъ. Лкарскій ученикъ осмотрлъ Нефедова, дабы узнать, не притворяется ли онъ, и нашелъ, что преступникъ дйствительно находится безъ сознанія. Тогда Нефедова увезли въ госпиталь, гд долго заживляли его истерзанныя спину и плечи. Черезъ годъ онъ все-таки дополучилъ и остальные четыреста съ чмъ-то ударовъ: правосудіе не хотло остаться у него въ долгу.
Возвращаясь къ Сергю Патрину, я долженъ сказать, что онъ отъ душевнаго потрясенія заболлъ продолжительной нервной горячкой и чуть не умеръ. По выход изъ госпиталя братья выпросили его въ подрядную знакомую ему работу — готовить уголь, и на него положенъ былъ урокъ — сорокъ коробовъ угля въ годъ. Братья приняли его въ общую работу, построили ему въ огород келью, и здсь онъ сталъ жить на положеніи спасающаго свою душу отшельника.
Не боле года прожилъ Сергй или, какъ его вс стали звать теперь, старецъ Савватій, въ родительскомъ дом и, наконецъ, совсмъ удалился отъ людей, поселившись въ нсколькихъ верстахъ отъ завода въ лсу.
Почитая его за человка праведнаго и убогаго, жители часто обременяли его посщеніями, приносили ему обильное подаяніе. Онъ бралъ приношенія, потому что убогій человкъ, посвятившій себя молитв, не иметъ права не брать милостыню, которую онъ долженъ замаливать, однако, это подаяніе его очень тяготило какъ потому, что онъ считалъ себя недостойнымъ молитвенникомъ, такъ и потому, что въ подаяніи онъ, собственно, вовсе не нуждался. Ддушка Алексй Михайловичъ не разъ посылалъ меня съ подаяніемъ къ отцу Савватію. Обыкновенно онъ давалъ мн серебряный рубль и приказывалъ отнести его старцу, указавъ ему, что онъ долженъ помолиться, смотря по обстоятельствамъ, то о здравіи, то за упокой. Отецъ Савватій деньги бралъ всегда крайне неохотно и говорилъ: ‘Вотъ этого-то бы не надо, охъ! не надо: и такъ не замолить мн того, что сдлалъ для меня Алексй Михайловичъ’. Потомъ онъ садилъ меня на лавку рядомъ съ собой и начиналъ разспрашивать, часто ли пишетъ тятенька съ каравана, здорова ли маменька Анисья Ивановна, совтовалъ прилежне учиться и быть такимъ же хорошимъ человкомъ, какъ ддушка и родитель. И я всегда уходилъ отъ него довольный, согртый какимъ-то особеннымъ душевнымъ тепломъ.
Денежнымъ подаяніемъ отецъ Савватій лично никогда не пользовался да онъ и не нуждался въ деньгахъ. Обыкновенно, получивъ деньги, онъ въ тотъ же вечеръ выходилъ изъ своей кельи, шелъ къ дому какого-нибудь бдняка, стучалъ въ окно, читалъ Исусову молитву, говорилъ: ‘возьмите’ и, положивъ деньги на подоконникъ, уходилъ. Говорили, что именно желаніе избавиться отъ избытка подаянія и постоянныхъ постителей было главною причиною переселенія его въ лсъ.
Разсчеты отца Савватія, однако, не оправдались: посщенія не только не прекратились, но еще увеличились, мало-по-малу къ нему сталъ стекаться народъ со всхъ окрестностей и даже изъ дальнихъ селеній, и чмъ дальше, тмъ больше. Такимъ образомъ онъ прожилъ здсь два года и вдругъ скрылся неизвстно куда. Не задолго до этого времени умеръ Фотій Деянычъ, которому было уже около восьмидесяти лтъ. Говорили, что мстопребываніе отца Савватія было извстно его братьямъ, но они поклялись не открывать его никому постороннему.
Прошло боле двадцати лтъ съ тхъ поръ, какъ скрылся отецъ Савватій. Много за это время воды утекло, въ Саран произошли великія и ршительныя перемны. Однажды, въ качеств волостного старшины, по дламъ службы пріхалъ я въ Верхне-Саранинскій заводъ. Здсь пригласилъ меня къ себ знакомый мн старичекъ-пчеловодъ, Иванъ Ермиловичъ Двойнишниковъ, напиться чаю съ свжимъ сотовымъ медомъ и выпить всегда водившейся у него медовой бражки. Двойнишниковъ когда-то въ качеств лоцмана плавалъ съ родителемъ моимъ въ караван и потому считалъ меня чуть-ли не своимъ родственникомъ. Попили мы чайку, попробовали браги и разговорились о томъ, о семъ.
Домъ Ивана Ермиловича стоялъ на самомъ краю селенія, а позади его усадьбы находился огороженный имъ большой пчелникъ, примыкавшій къ дремучему лсу. Въ пчельник съ незапамятныхъ временъ жили старушки-староврки, одна изъ коихъ была чрезвычайно древняя старуха, постриженная въ монахини еще на Иргиз до присоединенія иргизскихъ монастырей къ единоврію. Поговорили мы и о старушкахъ, потомъ стали вспоминать старину.
— А не слыхалъ ли ты Иванъ Ермилычъ что-нибудь про отца Савватія? гд онъ? и живъ ли?— спросилъ я между прочимъ.
— Живъ, живъ,— отвчалъ Иванъ Ермилычъ:— какже! ничего, живетъ. Былъ я у него недавно. Онъ не далеко, верстахъ въ пятнадцати отсюда. Живетъ въ дремучемъ лсу, въ такихъ дебряхъ, что и найти его трудно. Живъ, живъ отецъ Савватій, какже, онъ частенько вспоминаетъ про покойнаго вашего ддушку, Алекся Михайловича… А что, Иванъ Михайловичъ, не създимъ ли къ нему? а? какъ вы думаете? Оно и для васъ любопытно, да и ему будетъ радость: обрадуется онъ вамъ шибко — я знаю.
Было начало августа, день стоялъ великолпный, времени было еще немного, около одиннадцати часовъ, прогулка общала быть весьма интересной,— я согласился. Ермилычъ заложилъ въ легонькій ходокъ свою породистую красавицу-кобылку, выкормленную имъ самимъ, и мы похали къ пустынножителю, который боле двадцати лтъ не выходилъ изъ своей пустыни.
Верстъ десять хали мы по торной проселочной дорог, нсколько разъ перезжая въ бродъ рчку Сарану, потомъ повернули въ логъ по тропинк. Здсь пришлось хать шагомъ, и то съ большой осторожностью. Наконецъ, дохали мы до поляны, на которой оставили лошадь, затмъ съ версту шли пшкомъ безъ всякой дороги, по какимъ-то таинственнымъ замткамъ на деревьяхъ, извстнымъ Ивану Ермилычу. Въ конц концовъ подошли мы къ высокой гор, у подошвы которой росъ густой ольховникъ, указывающій на близость воды. Дйствительно, черезъ минуту очутились мы у прозрачнаго ручья, вытекающаго у самой горы, отъ ручья, въ гору шли ступеньки, а около нихъ укрплены были перила изъ березовыхъ прутьевъ.
— Что это за перила?— спрашиваю Ермилыча.
— А вотъ тамъ на прилавк и живетъ о. Савватій, а по этимъ ступенькамъ онъ ходитъ къ ручью за водой,— отвтилъ Ермилычъ и затмъ прибавилъ:— Вы обождите маленько, Иванъ Милайловичъ, я предупрежу его, а то онъ испугается незнакомаго человка.
Иванъ Ермиловичъ поднялся по ступенькамъ и, слышу, громко произнесъ Іисусову молитву, на которую послдовалъ чуть слышный отвтъ: ‘аминь’.
По голосу Ермилыча я догадывался, что онъ тутъ недалеко и что его заслоняютъ отъ меня только вершины растущаго внизу ольховника. Отойдя немного въ сторону, я увидлъ его у входа въ келью, изъ которой вскор выползъ человкъ въ ветхомъ иноческомъ одяніи. Ермилычъ поклонился ему до земли, тотъ отвтилъ ему тмъ же. Слышу, Ермилычъ говоритъ старцу:— я гостя къ теб привезъ, отецъ Савватій, нашего Саранинскаго старшину.
Отецъ Савватій видимо встревожился.
— Старшину?— переспросилъ онъ:— зачмъ старшину? какого старшину? кто у васъ нын старшиной-то?
— Внучекъ Алекся Михайловича, Иванъ Михайловичъ Горбуновъ, помнишь?
— Помню, какже, я зналъ его еще подросткомъ. Что же, милости просимъ!
— Пожалуйте, Иванъ Михайловичъ!— закричалъ мн Ермилычъ.
Я поднялся по ступенямъ на уступъ горы и близко увидлъ отца Савватія. Онъ въ двадцать лтъ измнился мало, только похудлъ до такой степени, что боле этого похудть уже было нельзя, даже одежда на немъ какъ-будто была все та же, въ которой я видлъ его двадцать лтъ назадъ.
Я поклонился старцу, привтствовалъ его и спросилъ о здоровь. На мой поклонъ онъ отвтилъ мн поклономъ чуть не до земли и заговорилъ довольно оживленно и привтливо:
— Милости просимъ, милости просимъ, небывалый гость! Какъ это вы надумали навстить меня, старика? Вотъ уже вы какимъ молодцомъ стали, а когда я жилъ въ Саран, вы еще отрокомъ были.
Я осмотрлся кругомъ, желая увидть келью пустынника, но, къ удивленію моему, ничего не увидлъ, кром земляного бугра, обложеннаго дерномъ и поросшаго травой. Въ бугоръ этотъ вдланы были закоптлыя отъ дыму двери вышиной аршина полтора.
Недалеко отъ бугра виднлись три небольшія грядки, засаженныя капустой, рпой и морковью. Кругомъ мстоположеніе было хотя и дикое, но въ своемъ род очень красивое, съ уступа горы, на которомъ мы стояли, далеко передъ нами разстилалась большая равнина, сплошь покрытая хвойнымъ лсомъ, а вдали синлись высокія горы. О. Савватій предложилъ намъ зайти въ келью, указавъ на земляной бугоръ и извиняясь, что негд принять и нечмъ угостить такихъ дорогихъ гостей.
Отворивъ дверь своей кельи, о. Савватій всталъ на одно колно, а другую ногу спустилъ за порогъ двери, нагнулъ голову и вошелъ въ свое жилище. Мы послдовали его примру и очутились въ полуземлянк аршина четыре въ длину и аршина три въ ширину. Нагорная стна ея состояла изъ природнаго пласта красной глины, а остальныя три стны срублены были изъ бревенъ и снаружи завалены землей. Въ той стн, которая обращена была къ логу, прорублено было небольшое окно, освщавшее келью. Внутренность кельи вполн соотвтствовала ея убогому наружному виду. У окна придлана была лавка или полка, на которой лежали книги: псалтырь, часословъ и сочиненія Ефрема Сирина, повыше — божничка, на которой стояли мдное распятіе и такъ называемые складни, на которыхъ изображены были Спаситель, Пресвятая Два, Іоаннъ Креститель и двунадесятые праздники. У задней глиняной стны оставленъ былъ уступъ въ род дивана, на немъ лежалъ довольно обтертый деревянный обрубокъ. Уступъ этотъ, ничмъ не покрытый, служилъ старцу ночнымъ ложемъ, а деревянный обрубокъ замнялъ подушку. Налво при вход стояла небольшая скамья, а на ней берестяный бурачекъ и небольшой топоръ. Боле въ кель ничего не было. Оказалось, что никакихъ подаяній, кром восковыхъ свчъ, отецъ Савватій давно уже не принималъ, ничего, кром чернаго хлба и овощей, не лъ, да и хлбъ-то лъ только какъ лакомство, которое привозилъ ему въ воскресные дни любимый братъ его Яковъ. Когда мы вошли или, правильне сказать, влзли въ келью, отецъ Савватій попросилъ насъ ссть на свой диванъ, а самъ слъ на скамейку, убравъ съ нея топоръ и буракъ.
При каждомъ боле сильномъ его движеніи слышно было, какъ бряцали надтыя на немъ желзныя вериги, хотя онъ, видимо, старался скрыть ихъ и не производить этихъ звуковъ.
Усвшись на мсто, о. Савватій спросилъ меня о здоровь родителей моихъ, а также подробно разспросилъ о братьяхъ и сестрахъ, полюбопытствовалъ знать, женатъ ли я и имю ли дтей.
Пораженный такой невозможной обстановкой и поистин аскетической жизнью, ршимостью спать въ веригахъ на голой земл, имя подъ головой деревянный обрубокъ, ничмъ не одваться, сть сухой хлбъ и пить одну только воду, я невольно сказалъ старцу:
— Да, трудную, святую жизнь ведете вы, отецъ!
Отецъ Савватій смутился, и мн показалось даже, что онъ слегка покраснлъ.
— Не знаю, не знаю, мои дорогіе, кажется, всуе тружусь: не проститъ мн Господь Богъ моего великаго грха!— торопливо проговорилъ онъ и тяжело вздохнулъ.
— Какой же такой грхъ можетъ быть у васъ?— полюбопытствовалъ я.
— А тотъ грхъ, родной мой, что не могъ я снести крестъ свой, возложенный на меня Богомъ. Великій грхъ оставить семью свою безъ призрнія, тяжкій грхъ, тмъ боле, что жена моя и сынъ обдлены разумомъ, люди смются, потшаются надъ ними, а защитить ихъ некому, ибо тотъ, на кого Господь возложилъ защиту ихъ, бросилъ ихъ… Охъ, и песъ смердящій не бросаетъ своихъ щенятъ… Великій грхъ и лежитъ онъ у меня на душ, и не надюсь я замолить его передъ Господомъ.
Пробыли мы у о. Савватія съ полчаса. Подъ конецъ я сталъ ощущать на тл своемъ зудъ, осмотрлся, а блохи то и дло поскакиваютъ по моему пальто, а нкоторыя изъ нихъ не постснялись забиться и подъ рубашку. Я всталъ. И когда мы вышли на широкій просторъ изъ кельи отца Савватія, похожей больше на могилу, чмъ на жилище человка, какъ прекрасенъ показался мн свтлый Божій міръ, какъ радостна жизнь и драгоцнно человческое общество!
Простившись съ отцемъ Савватіемъ, мы отправились въ обратный путь. Глубокое впечатлніе произвелъ на меня старецъ Савватій. Двадцать лтъ прожить въ ужасающей обстановк, въ этой звриной пор, двадцать лтъ не видть людей, голодать изо дня въ день и двадцать лтъ каяться въ своемъ грх даже безъ надежды на прощеніе — все это показалось мн чмъ-то невроятнымъ, почти неправдоподобнымъ.
Прошло еще пять лтъ. За это время я ничего не слыхалъ о старц Савватій. Однажды пришлось мн встртиться съ племянникомъ его Гавриломъ Яковлевичемъ Патринымъ, и я между прочимъ спросилъ его, живъ ли отецъ Савватій.
— Нтъ, сударь, померъ въ прошломъ году, — отвтилъ мн Гаврило:— померъ онъ въ своей кель одинъ, и никто не видалъ его кончины. Родитель здилъ къ нему, почитай, каждое воскресенье. Отецъ Савватій всегда въ этотъ день садился у ручья и дожидался его, но однажды онъ не вышелъ и не встртилъ брата. Батюшка подумалъ, что, можетъ быть, нездоровится старику, подошелъ къ кель, помолитвовался, но отвта не послдовало. Тогда онъ отворилъ дверь, пролзъ въ келью и увидлъ, что дядя Савватій лежитъ на спин безъ движенія, и руки его сложены на груди, и мдное распятіе возл него. Должно быть, какъ сталъ помирать, взялъ распятіе и держалъ его въ рукахъ, а какъ померъ, оно и выпало. Лежалъ онъ какъ живой, и запаху отъ него никакого не было, да, правда, и быть-то ему не отъ чего,— совсмъ высохъ старикъ, кожа да кости.
Дальше Гаврило разсказалъ, какъ отецъ его, вернувшись домой, увдомилъ всхъ родственниковъ о смерти отца Савватія, какъ хоронили отца Савватія и какъ плакали вс, опуская его въ вырытую имъ самимъ могилу въ деревянномъ гроб, выдолбленномъ имъ же задолго до смерти. Постороннихъ никого не было — такова была воля покойнаго, который просилъ, чтобы смерть его для постороннихъ оставалась въ тайн.
Такъ кончилъ многострадальную жизнь свою Сергй Фотьевичъ. Каждый годъ въ день кончины его собираются къ нему на могилу и теперь еще много старообрядцевъ и молятся надъ ней. Память о немъ жива и до сихъ поръ въ народ, и его чтутъ, какъ праведника-страдальца.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
