Пустое сердце, Ромер Федор Эмильевич, Год: 1889 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 57 минут(ы)

ПУСТОЕ СЕРДЦЕ.

(Повсть).

I.
Изъ дневника.

8-е (15-е) августа 1885 г.

Уязвила меня сегодня красота Соренто! Вышелъ я въ шесть часовъ поутру на террасу — такое дивное время посл вчерашняго дождя, такая чистота и свжесть въ воздух! Кругомъ — сады, горы причудливыхъ формъ, море съ ясными и темными полосами на своей ближайшей поверхности, съ туманною безбрежностью вдали, съ блыми пятнами парусовъ, то ярко блестящихъ на солнц, то едва видныхъ. И это бездонное небо, эти краски, эта неимоврная ширь, эта тишина глубокая, нарушаемая только сухимъ, трескучимъ звономъ цикадъ… Смотрлъ я, смотрлъ, даже слеза прошибла. Господи! бываютъ же такія мста на бломъ свт! Живутъ же люди въ подобныхъ эдемахъ! А мы?…

Я здсь устроился очень хорошо: въ какомъ-то бывшемъ монастыр, упраздненномъ и проданномъ въ частныя руки. Изъ монастыря вышла гостиница, сравнительно дешевенькая, но просторная и, главное, достаточно удаленная отъ ‘центровъ’, а потому необычайно тихая. Это почти наша русская, деревенская тишина. Въ довершеніе всхъ прелестей, кто-то изъ постояльцевъ въ бельэтаж очень порядочно играетъ на роял. Я люблю фортепіано на извстномъ разстояніи. А когда валяешься съ книгой въ рукахъ на диван, но смотришь на страницы чуть ли не рже, чмъ на море, легкій втеръ шелеститъ листьями винограда на террас и ветъ на васъ запахомъ олеандровъ, а со стороны звучитъ еще бехтховенская соната,— это, признаюсь, даже непозволительное сибаритство, отъ котораго становится какъ-то стыдно, если вспомнишь все, чему научаетъ жизнь, и особенно наша русская жизнь.

Да, я-таки попалъ еще разъ въ этотъ сказочный край, гд изумительная красота природы сочеталась съ красотою древнйшей цивилизаціи, гд каждый камень иметъ свои преданія, каждая оборванная замарашка-двочка уметъ быть граціозне и пластичне петербурской grande-dame, ибо за ней, за этой двочкой, стоятъ не пятокъ военныхъ и штатскихъ предковъ съ пряжками безпорочной службы, но цлые тридцать вковъ непрерывной и преемственной народной цивилизаціи. Удивляться ли тому, что подобная двочка-продуктъ тридцативковой исторіи — смотритъ герцогиней, даже протягивая руку за сольдо? Это лишь въ порядк вещей. Здсь слухъ нашего брата, свернаго варвара, полонъ звуками, зрніе — Образами, умъ и сердце — великими тнями прошлаго, могучими стремленіями во имя будущаго, дерзкою полнотой жизни въ настоящемъ. Это — нчто ослпительное и вмст чарующее. Я вполн сознаю, что, пріхавъ сюда, я переживаю самый пышный, самый роскошный праздникъ моей жизни, который уже не повторится никогда, на который я, можетъ быть, и теперь не имю никакого права. Даже врядъ ли благоразумно было знакомиться съ сверкающими вершинами человческаго развитія для того, чтобы вслдъ за тмъ, навсегда и окончательно, похоронить себя въ сренькомъ болотц русской деревни, ради сренькаго поденнаго труда, сренькихъ стремленьицъ, сренькихъ надеждъ или безнадежностей. Я предчувствую, что тамъ, подъ родными туманами, не разъ почудится мн это синее море, и вызоветъ слезы на глаза, и сожметъ сердце тоскою неисполнимыхъ порываній. Кому изъ насъ не хочется свта, радости, наслажденія? А я еще, на бду, родился съ инстинктами художника. Но что длать? Не измнять же своимъ только за то, что они сры и несчастны. Не пропировать же жизнь въ сторон отъ голодныхъ, только потому, что глупый случай далъ мн кое-какія средства, добытыя чужимъ трудомъ. Нтъ, ни ренегатомъ, ни подлецомъ я, кажется, не могу быть. Я не врю въ благополучіе, купленное цною совсти. Богъ съ нимъ!

Впрочемъ, довольно объ этомъ.

А какой вчера былъ вечеръ! Когда стемнло, на всхъ горахъ, близкихъ и далекихъ, запылали костры. И вокругъ насъ, то-есть на холмахъ, тсно обступившихъ Соренто, и вправо, подъ Везувіемъ, гд Toppe дель Греко и Toppe Аннунціата, и на противуположномъ берегу залива, въ Паузилиппо и Пуццуоло, въ Байи,— везд огни. Эти свтлыя точки, то яркія, то едва мигающія сквозь туманъ морской дали, разбросанныя по темнымъ горамъ, составляющимъ рамку широкаго Неаполитанскаго залива, тутъ вблизи, на сорентскихъ холмахъ, сквозящія краснымъ пламенемъ изъ-за черной листвы деревьевъ, тамъ вдали мерцающія, словно звздочка, нечаянно упавшая съ неба и подкатившаяся съ самому морю,— эти огни были необыкновенно эффектны. По справк оказалось, что вчера праздновали vigilla dell’Assunta (канунъ Успенія). Пресвятая Два именно въ эту ночь ниспосылаетъ масло въ плоды оливковыхъ деревьевъ, а потому каждый колоннъ (крестьянинъ) обязанъ въ эту же ночь выдлать собственными руками хоть немного масла на лампадку къ образу Св. Маріи… О, beatissima Virgine, ora pro nobis!

Не даромъ говорятъ, что поэзія — дочь божества.

Кстати, запишу довольно забавное приключеніе, на которое я наткнулся въ тотъ же вчерашній вечеръ.

Соблазнившись панорамою огней по берегамъ залива, я пробрался къ морю, въ одно укромное мстечко, гд валяются дв знакомыя каменныя глыбы. Подъ вечеръ я люблю посидть на одной изъ нихъ, любуясь заходящимъ солнцемъ, которое медленно погружается въ море, между островами Искія и Капри, причемъ облака вспыхиваютъ десятками самыхъ волшебныхъ красокъ и море горитъ багрянымъ блескомъ.

Пройдя очень тсный переулокъ между высокими каменными оградами двухъ садовъ, я вышелъ на берегъ.

Довольно шумный прибой волнъ къ береговымъ скаламъ глухо рокоталъ внизу, въ глухой бездн, которая казалась еще черне и глубже, благодаря темнот безлунной ночи.

Я только что усплъ опуститься на одинъ изъ моихъ камней, какъ вдругъ со стороны, но гд-то очень близко, раздалось недовольное ворчаніе мужчины.

— Ну, вотъ, еще кого-то принесла нелегкая!

Это говорилось въ полголоса и — по-русски.

Удивленный такимъ нежданнымъ привтствіемъ, я, конечно, сталъ усердно всматриваться въ темноту.

Оказалось, что на сосднемъ камн — совсмъ рядышкомъ и чуть ли не прижавшись плечомъ къ плечу — сидли дв фигуры довольно неопредленныхъ очертаній.

Впрочемъ, мужской голосъ я уже слышалъ, а женскій не заставилъ себя ждать.

— Чмъ онъ вамъ мшаетъ?— спросилъ меццо-сопрано очень пріятнаго тембра, не громкій, но, очевидно, и не намренный стснять себя рчами подъ сурдинку.— Пусть сидитъ.

— Покорнйше благодарю! Я не для того пріхалъ сюда за тридевять земель, чтобъ заниматься игрою въ молчанку.

— Господи!— чуть-чуть засмялась незнакомка.— Вы все еще воображаете себя въ миломъ Чуходольск! Кто же здсь понимаетъ по-русски?… А притомъ… я такъ давно знаю, что именно вы хотите сказать мн.

— Знаете?— дрогнулъ у мужчины голосъ.

— Еще бы! Я не жеманная кукла, обязанная быть слпой и глупой ради благовоспитанности. Мн только интересно видть, какъ вы теперь станете передо мной продлывать вс обязательный благоглупости.

— Варя!— воскликнулъ мужчина, привскочивъ довольно нелпымъ образомъ.

— Это что за фамильярности? Разв я вамъ дала уже на нихъ право?

— Варвара Семеновна!… Но, вдь, я думалъ… Простите, ради Бога!

— Ха-ха-ха! Какой вы забавный!

— Послушайте, я все бросилъ, чтобы похать за вами, всмъ рискнулъ… Не пожаллъ ни себя, ни матери — по одному вашему слову или намеку…

— Что это — упрекъ или торгъ?

Въ голос незнакомки мн вдругъ почудилась рзковатая сухость.

— Помните, однако, monsieur… (она его какъ-то назвала, но я не разслышалъ) помните, что я вамъ ровно ничего не общала, ни къ чему не обязывалась. Пріхать сюда было собственною вашею доброю волей. Неужто обыкновеннйшая свтская фраза, что мн пріятно было бы встртить васъ въ Неапол, можетъ быть зачтена въ обязательство?

За этимъ послдовало молчаніе, довольно продолжительное, разршившеся глубокимъ вздохомъ (если не стономъ) мужчины.

— Да, это правда, — сказалъ онъ совсмъ упавшимъ голосомъ,— правда… И сойти съ ума было, кажется, тоже моею собственною доброю волей.

— Ну, это иногда случается и безъ вдома заинтересованной стороны…— разсмялась незнакомка.

— Ахъ, Варвара Семеновна…

— Ахъ, Александръ Филипповичъ! Ха-ха-ха!… Ну, что-жь вы? Станьте, по крайней мр, на колни, да просите моей руки и сердца по всей форм. Не могу же я для васъ поступиться священнйшимъ своимъ правомъ.

— И сталъ бы, еслибъ это итальянское чучело не вздумало здсь торчать съ своею гнусною сигарой.

Образъ выраженій влюбленнаго мн ршительно не нравился, и сигары я покуда курю совсмъ не гнусныя, а, напротивъ, превосходныя, оставшіяся мн посл отца, еще отъ временъ нашего былаго величія. Однако, я вовсе не хотлъ уступить мой уголокъ этой парочк, даже изъ мести: не бранись!

— Послушайте, Варвара Семеновна… демонъ или ангелъ, не знаю, какъ васъ и называть…

Голосъ мужчины опять задрожалъ, хотя, странно, настоящей отрасти въ немъ, по-моему, не слышалось, а скоре что-то другое, чего я опредлить не въ состояніи. Впрочемъ, я, можетъ быть, ошибаюсь: мужчина все время объяснялся подъ сурдинку, а это, разумется, обманываетъ.

— Ну-съ, завоеватель?

— Вы все только сметесь. Но послушайте: перестаньте мучить, сжальтесь, отвтьте же, наконецъ… Да? да? да?

Протянулась минутка молчанія.

— Ну, положимъ, да!…

— Ангелъ мой! Варя!

Онъ ршительно забылъ всякую сдержанность. Голосъ его вдругъ, словно прорвавшись, зазвенлъ могучими нотами радостнаго торжества, и поступки оказались достаточно ршительными. Я видлъ, какъ вдругъ метнулись впередъ его длинныя руки, какъ неудержимо охватилъ онъ ими двушку (вроятно, двушку?), и два, три, десятокъ поцлуевъ прозвучали въ ночной тишин, лишь ‘легка заглушаемые рокотомъ морскаго прибоя внизу.

— Александръ Филипповичъ! что вы, что вы!— явно испугалась теперь бойкая барышня.— Передъ чужимъ человкомъ? Какъ вамъ не стыдно!

— Ахъ, простите!— откинулся онъ торопливо.— Но, право, итогъ проклятый болванъ отравляетъ мн лучшія минуты жизни. Надо-жь ему…

— Такъ уйдёмте отсюда.

— Уйдемте.

Они поднялись.

— Но послушайте!— вдругъ серьезно сказала двушка.— Отцу моему покуда ни слова. Слышите? Даже и не показывайтесь ему на глаза, чтобы онъ ничего не подозрвалъ. А то вы все дло испортите. Поняли?

— До которыхъ же это поръ? Вы, вдь, знаете, что у меня не то что дни, а и часы на перечет.

Въ голос мужчины почудился мн испугъ.

— Какъ я могу знать? Можетъ быть, вамъ даже придется ухать, не повидавшись съ отцомъ.

— Ухать?— Онъ какъ будто едва могъ выговорить это слово.— Помилуйте, да это смертный приговоръ.

— Вы, значитъ, мн не довряете? Иди находите, что я не стою слишкомъ великихъ жертвъ, напримръ, боле, чмъ двадцативосьмидневнаго отпуска?

Онъ смолчалъ.

— Впрочемъ, что же мы стоимъ?— опомнилась она.— Коли идти, такъ пойдемте.

— Пойдемте.

Они довольно торопливо прошмыгнули мимо меня, отвернувшись въ сторону, съ явною преднамренностью, такъ что мн не удалось разглядть ихъ сколько-нибудь удовлетворительно. За то на оставленномъ ими камн, который они заслоняли своими фигурами, я тотчасъ замтилъ что-то блое.

По ближайшемъ разслдованіи, оказалось, что барышня забыла свой надушенный батистовой платокъ и подъ нимъ хорошенькій серебряный портмоне.

Мн вдругъ неудержимо захотлось сошкольничать.

Схвативъ забытыя вещи, я поспшно, въ нсколько прыжковъ, догналъ влюбленную парочку.

— Сударыня!— сказалъ я по-русски, вжливо приподнимая шляпу,— вы обронили на камн…

Затмъ, сунувъ ей въ руку платокъ и портмоне, я поклонился еще разъ и исчезъ, прежде чмъ кто-либо изъ нихъ усплъ опомниться.

Воображаю себ ихъ физіономіи!

II.
Маленькій человкъ — тезка великому.

Авторъ вышеприведеннаго дневника, молодой блондинъ средняго роста и очень обыкновенной наружности, но съ прелестными голубыми глазами, задумчивыми и добрыми, дописавъ послднюю строку, взглянулъ на часы, торопливо убралъ свою рукопись въ большой, довольно потертый портфель, и прижалъ пуговицу воздушнаго звонка.

На зовъ явился донъ Чичо (Франческо), красивый и веселый хозяинъ гостиницы. Онъ вовсе не держалъ прислуги и самъ лично предоставлялъ себя въ полное распоряженіе своихъ постителей и, дйствительно, какимъ-то довольно непостижимымъ образомъ поспвалъ везд.

— Signor commanda?— спросилъ донъ Чичо, появляясь въ дверяхъ.

— Oh, patrone chiarissimo! Vi turbo ancora per la quistio’ne della barca. Come sta la roba? {— Синьору угодно?

— А, почтенный хозяинъ! Я васъ опятъ безпокою насчетъ лодки. Какъ дла?}

Молодой блондинъ бойко объяснялся по-итальянски, не стсняясь при случа ввернуть фразу другую даже на мстномъ patois.

— Насчетъ лодки все готово!— самодовольно объяснилъ донъ Чичо.— Если угодно, синьоръ можетъ похать завтра же, и это будетъ стоить только четыре франка.

— Вмсто восьми? Почему? Вдь, лодка стоитъ шестнадцать? Или, можетъ быть, я не такъ понялъ?

— Шестнадцать, врно. Но я нашелъ вамъ не одного, а троихъ товарищей, они и заплатятъ три части изъ четырехъ.

— Вотъ какъ! Откуда Богъ послалъ разомъ столько?

— Э, одно семейство.

— Нмцы или англичане?

— Лучше: ваши соотечественники. Это постояльцы, которые живутъ у насъ внизу, въ первомъ этаж. Вы ихъ изволили видть?

— Нтъ.

— Синьорина — хорошенькая.

Молодой блондинъ немного поморщился.

— Можетъ быть, они стсняются принять въ лодку четвертаго?— спросилъ онъ съ видимымъ колебаніемъ.— Одно семейство, на что имъ посторонній?

— Напротивъ, очень рады. Вдь, вы отлично говорите по-итальянски, а они не знаютъ ни одного слова — ессо! {Ессо — вотъ. Въ сущности, непереводимое восклицаніе.}.

— Ну, въ такомъ случа… Когда же хать?

— Завтра. А ужь насчетъ часа сговоритесь между собою.

— Хорошо. Такъ вы покуда передайте, пожалуйста, этимъ господамъ мою визитную карточку и узнайте, въ какое время я могу къ нимъ зайти.

— Къ вашимъ услугамъ.

На кусочк лощенаго картона, который врученъ былъ красивому дону Чичо, значилось только:

Аріанъ Глбовичъ Блопольскій.

Молодой блондинъ, оставшись затмъ одинъ, закурилъ сигару, разслся въ кресл у открытаго окна и сталъ глядть на свое любимое море. Но мысли его скоро вернулись къ дневнику и къ послдней записанной въ немъ исторіи.

‘Я, однако, велъ себя вчера вечеромъ очень неблаговидно,— соображалъ Блопольскій съ нкоторымъ чувствомъ не то раскаянія, не то досады.— Когда я научусь слдить за собою? Конечно, вся выходка была просто шалостью, но, вдь, въ сущности, тмъ хуже, тмъ глупе. Шалость — а этому бдному малому я и въ самомъ дл отравилъ лучшія его минуты. Зачмъ? За что?… Вотъ такъ-то и вс мы: заботливо обходимъ какую-нибудь лужайку въ чужомъ цвтник, чтобы не измять газона, конфузимся, если въ чужомъ дом приведется разбить или испортить вещицу копекъ въ сорокъ цною, а въ сокровеннйшіе душевные тайники ближняго лземъ самовольно и безъ всякаго смущенія, а лучшія его радости портимъ ради шутки, ради минутной фантазіи, мимоходомъ. Ну, не стоитъ ли и въ самомъ дл подобныхъ нахаловъ признавать болванами?’

Блопольскій улыбнулся.

‘Кстати, что подумали бы мои бывшіе товарищи по полку, еслибъ узнали, что я преблагодушно ‘сълъ’ пару ругательствъ, не особенно двусмысленныхъ, да и оставилъ это ‘такъ’, безъ послдствій?Вдь, по законамъ мундирной чести, casus belli выходитъ наибезспорнйшій, причемъ обиженнымъ оказывается даже вовсе не тотъ бдняга, которому, въ самомъ дл, насолили, а я, котораго, въ сущности, никто и не трогалъ. Нкто неизвстный — миическое существо, одна изъ ночныхъ тней — въ порыв естественной досады, послалъ про себя (какъ ему несомннно казалось) пару горячихъ проклятій другому анониму, другому миу, другой безформенной тни, случайно появившейся на сосднемъ камн. И вотъ, по этому поводу, ‘долгъ чести’ остроумно повелваетъ, чтобы я — человкъ живой и реальный — или самъ подстрлилъ своего столь же реальнаго ближняго, или заставилъ его подстрлить меня. Прегеніально, ей-Богу! А, вдь, что же? Случись это на глазахъ мудраго ‘общественнаго мннія’, пожалуй, и подрались бы! Вышла бы пошлость невообразимая, конечно. Но какъ быть, если именно подобными пошлостями переполнена вся жизнь, если изъ нихъ составляются ‘нравы’, ими богата цивилизація?… Цивилизація — вотъ тоже звонкое слово! А посмотришь — подъ раззолоченною вывской, рядомъ съ хорошимъ товаромъ, торгуютъ въ обвсъ и самымъ жалкимъ’.

Думы Блопольскаго были прерваны оригинальнымъ обмномъ французскихъ фразъ подъ его окномъ.

Кто-то неизвстный объяснялся съ дономъ Чичо, но объяснялся такимъ невозможнымъ французскимъ языкомъ, съ такими разстановками и пропусками словъ, что невольно вызывалъ улыбку.

— Энъ мусьё рюсъ!— говорилъ неизвстный.— Ше ву. А муа вё вуаръ.

— Fort bien. Mais le quel? Nous en avons plusieurs, monsieur. Veuillez dire son nom, s’il vous plait.

Послдовало нкоторое молчаніе. Очевидно, неизвстный соображалъ смыслъ полученнаго отвта.

— Нонъ, нонъ,— отозвался онъ, наконецъ.— Не сё па.

Заинтересованный Блопольскій въ эту минуту высунулся изъ окна, чтобы посмотрть на оригинальнаго соотечественника.

Оказалось, мужчина большаго роста, стройнаго и могучаго склада, въ сромъ костюмчик плохаго покроя, но, судя по выправк, несомннно военный, объяснялъ дону Чичо, какого именно рюса ему требуется, но объяснялъ это гораздо боле мимикой, чмъ рчами.

— Комса!— говорилъ онъ, показывая всею кистью руки себ подъ ухо.— Комса гранъ. И блондъ. И… усы.

Для лучшаго выясненія, онъ провелъ указательными пальцами обихъ рукъ по своимъ собственнымъ усамъ.

— Мусташъ!— торжественно выпалилъ онъ затмъ.— А барбъ па?

Незнакомецъ отрицательно покачалъ головой, коснувшись пальцами собственнаго подбородка и щекъ.

— Ни ici, ни ici — нонъ! И… компрене? Се рюсъ муа визитъ, визитъ!

Но донъ Чичо, все-таки, находился въ затрудненіи.

— Au moins est-il jeune ou vieux, ce monsieur russe?— спрашивалъ онъ.— Est-il seul ici, ou avec quelqu’un?

Бдный соотечественникъ вытеръ со лба потъ и поднялъ взоры горе, въ знакъ незаслуженно переносимаго испытанія, но при этомъ онъ увидлъ въ окн Блопольскаго и тотчасъ просвтллъ.

— Вуаля!— воскликнулъ онъ по адресу дона Чичо съ торжествомъ, но понизивъ голосъ почти до шепота.— Люи финетръ. До… Ну, чортъ возьми! Доложе муа.

Блопольскій, убдившись, къ своему изумленію, что разыскиваютъ именно его, отозвался тотчасъ же.

— Je suis visible,— объявилъ онъ дону Чичо.— Ayez la complaisance de montrer mon escalier monsieur.

Черезъ минуту ‘monsieur’ вошелъ къ нему и довольно развязно щелкнулъ задками сапоговъ.

— Честь имю представиться,— проговорилъ онъ, не разгибая спины, а затмъ, выпрямившись, добавилъ:— ***-скаго пхотнаго полка штабсъ-капитанъ Македонскій.

— Весьма пріятно. Отставной ротмистръ Блопольскій. Прошу садиться.

Послдовало недолгое молчаніе, которымъ Аріанъ Глбовичъ воспользовался для того, чтобы незамтнымъ образомъ поразсмотрть своего гостя.

Господинъ Македонскій оказался малымъ лтъ двадцати пяти или семи, массивнаго роста и сложенія, съ крупными, грубоватыми чертами лица и съ наружностью, вообще не обличающею большаго ума. Однако, его слегка надвинутыя брови, серьезный взглядъ и тяжелый угловатый подбородокъ намекали на большую ршимость и упорство въ характер, повидимому, нсколько угрюмомъ.

— Чмъ могу служить вамъ?— мягко освдомился Блопольскій.

— Я явился, собственно говоря, извиниться передъ вами… Хотя, конечно, могъ ли я даже подозрвать, что мои слова… А, притомъ, они, очевидно, ни къ кому лично не относились. Въ этой темнот…

Аріанъ Глбовичъ вдругъ встрепенулся.

‘Батюшки!— воскликнулъ онъ мысленно.— Да, вдь, это онъ, мой вчерашній незнакомецъ! И голосъ его, и фигура’.

— Представьте,— разсмялся Блопольскій, — я васъ только сейчасъ призналъ. Но какъ же вамъ-то удалось меня разыскать? Вотъ ужь не понимаю!

Гость неловко поправился на стул.

— Тутъ есть, изволите ли видть, одно обстоятельство, осложняющее, такъ сказать… Но прежде я, все-таки, прошу васъ извинить мою неосторожность… Темнота, помилуйте, хоть глазъ коли, и, притомъ, Италія… Можно ли было предполагать…

— Полноте!— протянулъ руку Аріанъ Глбовичъ.— Не стоитъ объ этомъ говорить, тмъ боле, что я, въ сущности, тоже, пожалуй, виноватъ передъ вашею дамой.

— Вотъ объ этомъ-то я и хотлъ… то-есть, всепокорнйше попросить васъ…

— Помилуйте, что могу! Позвольте, однако, узнать ваше имя и отчество.

Лобъ Македонскаго вдругъ покраснлъ и покрылся испариной, глаза опустились.

— Мое имя, изволите ли видть, возбуждаетъ, такъ сказать, невольную улыбку… Шутка моихъ родителей — не скажу, чтобы умстная — но… что же длать?… Меня зовутъ Александромъ Филипповичемъ. Александръ Филипповичъ Македонскій.

И штабсъ-капитанъ вдругъ волкомъ глянулъ на Блопольскаго, хотя, все-таки, искоса.

‘Ого!— подумалъ Аріанъ Глбовичъ.— Самолюбивъ же ты, мой милый, и до шутокъ, я вижу, не охотникъ’.

Вслухъ онъ прибавилъ:

— По-моему, прекрасное, звучное имя. А если оно напоминаетъ лицо, извстное въ исторіи, такъ что же за бда? Вдь, всякое имя кого-нибудь напоминаетъ. Неужели пріятне быть тезкою знаменитаго жулика или безвстнаго бродяги?

Штабсъ-капитанъ ршительно просіялъ.

— Разумется, такъ и должны разсуждать люди высоко-образованные и европейскаго воспитанія! По, къ сожалнію, не вс… Во всякомъ случа, позвольте мн поблагодарить васъ… отъ полноты душевной! И это даетъ мн смлость обратиться къ вамъ… гм!

— Пожалуйста,— ободрилъ Аріанъ Глбовичъ, видя, что гость его опять остановился на полуслов.

— Дло, можно сказать, очень деликатное и… и доврительнаго свойства. Моя… кхэ…то-есть двица, которую вы вчера изволили видть со мной, живетъ вотъ въ этомъ же самомъ дом, въ вашей гостиниц…

— Та-жъ-съ.

— И ея отецъ…Ну, разумется, вы легко можете встртиться съ ними, познакомиться… Но моя всепокорнйшая просьба: отцу ни полслова, ни намека.

Аріанъ Глбовичъ хотлъ, повидимому, сказать что-то, но штабсъ-капитанъ не далъ ему времени, вдругъ разразившись горячею исповдью.

— Позвольте ужь мн быть съ вами вполн откровеннымъ, можно сказать, по-товарищески!— воскликнулъ онъ.— Хотя вы, конечно, не нашего поля ягода, служили, можетъ быть, въ гвардіи или въ генеральномъ штаб, но, все-таки, положеніе нашего брата, пхотнаго офицера, нсколько знаете… Да и кто его не знаетъ? Шила въ мшк не утаишь. Человкъ я небогатый, живу, прямо сказать, однимъ жалованьемъ… да еще должишки кое-какіе есть, да еще мать-старушка у меня же на рукахъ… Что ужь тутъ! Каждому легко понять… Теперь я сюда пріхалъ въ долгъ, не дешево это: хоть и на двадцать восемь дней, однако, по моимъ средствамъ, даже въ пять лтъ за эти двадцать восемь дней не расплатишься. А взято, между прочимъ, такъ, что отдать надо, или… хоть пулю въ лобъ. Значить, отступленія нтъ, все поставилъ на карту. Ну-съ… дло, можно сказать, выгорло. Но одна неосторожность, напримръ, если бы отецъ какъ-нибудь узналъ со стороны — и все пойдетъ къ чорту!

Аріанъ Глбовичъ съ нкоторымъ недоврчивымъ изумленіемъ смотрлъ на штабсъ-капитана.

— Однако, задла же васъ барышня!— замтилъ онъ тихо.

— Ну, это еще кто кого-съ!— возразилъ Македонскій, самодовольно покручивая усъ.

— И вы, въ вашемъ положеніи, ршились захать сюда… въ долгъ?

— Ну, что-нибудь одно-съ… Пропалъ, такъ пропалъ, а нтъ — такъ, вдь, ужь, по крайней мр, въ самомъ дл панъ! Вдь, и въ нашей-то пхотно офицерской шкур весь вкъ просидть — тоже пріятнаго мало-съ. Захочешь въ люди выйти — все равно-съ, подъ пулю лзть надо, да еще десятки разъ, да еще десятки лтъ случая дожидайся. А чмъ наградятъ-съ? Теперь мною батальонный командиръ помыкаетъ, а тогда будетъ помыкать самъ дивизіонный. Вдь, только и всего-съ. Жалованье, правда, пойдетъ хорошее, но, все-таки, какое же сравненіе! Помилуйте-съ!…

Штабсъ-капитанъ даже разсмялся, хотя какъ-то очень тихо и коротко, словно про себя только.

— Да, конечно,— протянулъ Аріанъ Глбовичъ, невольно заинтересованный и курьезною исторіей, и оригинальными воззрніями своего собесдника.— Но, все-таки, вы поступили очень… ршительно.

— Ну, знаете, не вовсе же и я сумасшедшій. Это что она вчера при васъ отговаривалась-то, этому вы не извольте врить… Барышня, понятно, необходимо тоже скромность и приличіе соблюсти, это ужь какъ водится. А между прочимъ сама же меня позвала. Когда прощались, она вдругъ эдакъ значительно говоритъ: ‘Какъ иной разъ грустно разставаться. А что, Александръ Филипповичъ, не увидимся ли мы съ вами въ Италіи? Вдь, какихъ чудесъ на свт не бываетъ’. Я, разумется, отороплъ вовсе. ‘Гд же мн,— говорю,— помилуйте!’ А она эдакъ глубоко вздохнула. ‘Да, да! Я уже испытала многое въ жизни. Вс мы любимъ до первой серьезной жертвы. Ну, прощайте, коли такъ, навсегда, Александръ Филипповичъ, не поминайте лихомъ’. Какъ, чортъ возьми, навсегда! А у насъ, ужь, понимаете, дло-то совсмъ налаживалось, даже товарищи стали замчать… Подумалъ я, подумалъ, взялъ двадцативосьмидневный отпускъ, да и махнулъ… Старушка теперь, должно быть, очень убивается, матушка моя,— вдругъ омрачился Македонскій,— ну, да все ничего! Вдь, ужь и обрадуется за то, коли судьба вывезетъ, а главное сдлано, согласіе получилъ, какъ вы сами изволили слышать…

— Да… Но я, извините меня, все-жь-таки не понимаю. Если ужь ваше предложеніе формальнымъ образомъ принято, къ чему эти секреты съ отцомъ невсты? Не поймите меня ложно,— заторопился Аріанъ Глбовичъ,— я охотно буду молчать, какъ могила, и даже даю вамъ на этотъ счетъ мое честное слово. Какое мн дло? Но я позволяю себ, просто изъ участія къ вашему дйствительно необыкновенному положенію, позволяю себ…

Македонскій вдругъ вскочилъ съ мста и, завладвъ правою рукой Аріана Глбовича, сталъ горячо пожимать ее.

— Вы меня обязали на цлую жизнь! Можно сказать, тяжелый камень съ души сняли. Честному слову офицера я не могу не врить, а для меня… Но вы сами понимаете. Словомъ, я чувствую, и буду помнить до могилы, клянусь вамъ… Ахъ, да! Вы насчетъ отца замтили… Ну, изволите ли видть, тутъ дйствительно необходима большая осторожность. Вдь, отецъ-то ея даже губернскимъ предводителемъ былъ. Богачъ изъ первыхъ въ губерніи, къ этому дйствительный статскій совтникъ, женатъ былъ на княжн Долгоруковой, одна дочь, единственная… и вдругъ я, пхотный штабсъ-капитанъ! Хороша партія? Вдь, это до кого ни доведись — остервенетъ. Если бы не особое вниманіе самой двицы, разв бы мн могло придти въ голову? Н-да-съ! А вотъ, какъ вы сами изволили видть, все-таки, увлекъ, и даже до какой степени. Конечно, многое зависитъ отъ судьбы, отъ удачи. Но все же могу надяться безъ похвальбы…

Рчь Македонскаго была прервана появленіемъ дона Чичо.

— Signor Sckerboff просилъ узнать, можетъ ли онъ зайти къ вамъ минутъ черезъ десять?

Хотя это было сказано по-итальянски, но штабсъ капитанъ тотчасъ разслышалъ знакомую фамилію.

— Батюшки!— шепнулъ онъ Аріану Глбовичу, совсмъ переполошившись.— Вдь, это и есть самый папенька!

— Въ такомъ случа,— невольно улыбнулся Блопольскій,— уходите, пока можно, сейчасъ онъ будетъ здсь.

Македонскій схватилъ фуражку, энергически потрясъ руку своего амфитріона и исчезъ, даже не успвъ выразить ему на словахъ глубочайшую признательность: поспшно и молча повернувшись у двери, онъ только поклонился еще разъ и правую свою руку прижалъ къ сердцу.

III.
Дружба la minute.

Черезъ нсколько времени Блопольскому пришлось принимать двухъ новыхъ гостей.

Они вошли вмст, парой, и представили своими двумя особами довольно замчательный контрастъ.

Старшій былъ средняго роста, очень худощавъ, очень сдъ и отличался незаурядно нервною, измученною наружностью. Разумется, не сразу, а во время долгой и живой бесды, Аріанъ Глбовичъ замтилъ, что на лиц этого человка быстро мняются самыя противуположныя выраженія: то онъ горитъ бодрою энергіей, самоувренною готовностью, то вдругъ взглядъ его подернется дымкой глубокой тоски, глаза смотрятъ и не видятъ, мысли несутся далеко, и нуженъ новый толчокъ извн, чтобы разбудить его.

Совсмъ въ другомъ род былъ спутникъ старика. Брюнетъ, лтъ двадцати восьми, великолпнаго роста и сложенія, съ правильными и тонкими чертами лица, съ умнымъ лбомъ, съ яснымъ и глубокимъ взглядомъ, онъ тотчасъ бросался въ глаза спокойною увренностью и изяществомъ своихъ движеній, несомннною силой и ршимостью, которыми переполнена была вся его особа.

Вглядвшись пристальне въ обоихъ постителей, Блопольскій не могъ удержаться отъ мысленнаго заключенія: ‘Цлая картина, право, эти дв головы, въ старинномъ вкус, конечно,— молодость, ни передъ чмъ не отступающая, и старость, разбитая въ прахъ, списать поискусне обоихъ рядомъ — и готово, въ любой музей’.

Оба постителя назвали себя помщиками Орловской губерніи, *** узда: старикъ — Семеномъ Николаевичемъ Щербовымъ, молодой — Александромъ Сергевичемъ Красилинымъ, и заявили о себ, какъ о будущихъ спутникахъ Блопольскаго въ поздк на островъ Капри.

Но затмъ, какъ только они обмнялись обычными рукопожатіями, Семенъ Николаевичъ Щербовъ обратился къ хозяину съ такимъ вопросомъ:

— Простите мн маленькую вольность… Вдь, вы, разумется, сынъ Глба Аріановича Блопольскаго?

— Да.

— А мое имя ничего вамъ не напоминаетъ?

— Извините… кажется, нтъ.

— Я такъ и думалъ. Вашъ покойный батюшка былъ не изъ тхъ людей, которые много говорятъ. Онъ много длалъ. Но вы, конечно, знаете, что въ нашемъ узд у васъ есть хорошенькое имньице?

Блопольскій улыбнулся.

— Ну, объ этомъ-то я теперь очень знаю. Только имньице, кажется, было хорошенькимъ, а сошло на нтъ.

— Отчасти такъ: лса вырублены, земля въ аренд у крестьянъ… Но я не о томъ завелъ рчь. Восемнадцать лтъ тому назадъ, въ март мсяц, батюшка вашъ, и тогда уже не молодой человкъ, членъ государственнаго совта,— прізжалъ на нсколько дней въ Крутилино. Вотъ при этомъ-то случа онъ съ берега рки видлъ, какъ мой зимній возокъ, вмст съ людьми и лошадями, провалился на льду. Вашъ батюшка первый бросился въ воду, чтобы спасти погибающихъ, причемъ онъ самъ лично вытащилъ на берегъ сначала мою дочь малютку, потомъ меня самого, люди же его спасли кучера, а затмъ нашли и жену мою, къ несчастью, уже мертвою… Но, какъ бы то ни было, вашъ покойный отецъ пробылъ въ мартовской вод боле получаса, пока вс тонувшіе не были вынесены на берегъ. Имйте въ виду, что людей, потерявшихъ сознаніе, приходилось тащить изъ закрытаго возка, что вс мы были въ шубахъ, что въ первыя минуты ошалвшія лошади могли пробить голову нашимъ спасителямъ своими копытами… Такъ этой исторіи покойникъ даже вамъ, своему сыну, не разсказывалъ?

— Нтъ. Отецъ мой вообще не любилъ говорить о себ. Но вы мн дали минуту истиннаго счастья своимъ разсказомъ, и я не знаю, какъ мн благодарить васъ.

Аріанъ Глбовичъ мысленно перекрестился, нчто врод подавленной слезы блеснуло на его глазахъ.

— Благодарить?!— воскликнулъ Семенъ Николаевичъ.— Да какъ же я смлъ бы молчать передъ вами, передъ сыномъ покойнаго, да и передъ цлымъ міромъ? Кто же такой я самъ бы вышелъ? Вдь, вашъ батюшка не далъ мн даже случая сказать ему спасибо, какъ слдуетъ, по-русски. Я хотлъ, по крайней мр, взять за одну руку спасенную имъ двочку-дочь, за другую кучера, да и поклониться всмъ троимъ ему въ ноги. Однако, и этого не пришлось… А теперь вотъ, черезъ восемнадцать лтъ, случай сводить меня съ вами. Ну, разумется, для васъ я человкъ очень незначительный. Но, все-таки, поврьте, еслибы я могъ чмъ-нибудь послужить вамъ, то, въ память вашего отца, готовъ былъ бы на все, на всякую расплату, и съ величайшею радостью.

Аріанъ Глбовичъ вдругъ расплакался.

— Простите меня!— воскликнулъ онъ, чрезвычайно смутившись.— Смерть отца такъ еще свжа…— Онъ торопливо вытеръ слезы.— А во всякомъ случа будьте уврены и вы, что я считаю своимъ священнымъ долгомъ видть въ васъ самаго близкаго друга, если позволите.

Щербовъ невольнымъ движеніемъ рванулся къ молодому человку. Какъ это у нихъ вышло, кто первый далъ поводъ, я не знаю, но они горячо обнялись и поцловались.

Затмъ, какъ это всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, наступила минутка общаго молчанія: пустяковъ говорить не хотлось, — еще звенли въ душ только что затронутыя струны, профанировать же чувство излишнимъ велерчіемъ — не въ натур русскаго человка.

Прервалъ молчаніе Александръ Сергевичъ Красилинъ.

— Позвольте мн замтить,— очень сдержанно обратился онъ къ Блопольскому,— что вашъ покойный батюшка, и помимо какихъ-либо личныхъ отношеній, заслужилъ глубокое уваженіе всхъ честныхъ людей въ Россіи. Я, по крайней мр, не видавъ его никогда, все-таки, благоговю передъ его памятью.

— Ахъ, да, да!— весело и съ добродушною насмшкой отозвался Семенъ Николаевичъ.— Я и забылъ вамъ представить пламеннаго поклонника государственной дятельности вашего отца. Мой юный другъ Саша, какъ видите, еще недостаточно ветхъ деньми, то-есть опытомъ, а потому продолжаетъ мечтать о великихъ заслугахъ земства, о хозяйственномъ возрожденіи Россіи (грядущемъ, разумется), о важной роли дворянскаго землевладнія и пр., и пр. Понятно, что вашаго покойнаго батюшку онъ признаетъ поэтому государственнымъ геніемъ.

— И признаю!— горячо отозвался Красилинъ.— Да! И убжденъ, что не ошибаюсь. Вы, Аріанъ Глбовичъ, конечно, мало знаете провинцію. Но, ради Бога, не врьте тенденціозному вранью разныхъ писанъ и краснобаевъ. Вашъ отецъ хорошо зналъ, что длаетъ, и — честное слово — земство не такъ плохо, какъ это стараются прокричать иные политическіе шулера. Въ усердіи, трудолюбіи и доброй вол нашего брата-селянина нечего и сомнваться,— для себя, вдь, работаемъ! И… позвольте добавить: мы — честне столицъ.

— Что и говорить!— опять насмшливо отозвался Семенъ Николаевичъ.— Мы ли не мы! Мы и сами про себя забудемъ ради земскаго процвтанія.

— И забываемъ!— горячо возразилъ Красилинъ.— Вотъ… старичокъ-то подсмивается надо мной,— кивнулъ онъ головой въ сторону Щербова,— а спросите-ка этого самаго старичка, опытнаго-то, чего ради служитъ онъ предводителемъ дворянства? Вдь, труда и хлопотъ въ этой должности не оберешься, непріятностей тоже весьма довольно, а вознагражденія — нуль. Что же васъ заставляетъ служить, старенькій Семенъ Николаевичъ? Удостойте, пожалуйста, объясниться. Ужь не самолюбіе ли? Такъ, вдь, вы сами изволили отказаться отъ губернскаго предводительства, боле почетнаго и покойнаго, а пошли въ уздъ ‘настоящее дло длать’. Какъ же это понимать-съ теперь?

— Ну, заслъ Донъ-Кихотъ на своего Россинанта! Ты бы хотъ конька-то понарядне выбралъ.

— А Мрищевъ, а Начоновъ, да, смю сказать, и я тоже, вашъ покорнйшій слуга — что мы, изъ-за жалованья, что ли, служимъ участковыми судьями или для почета? Попробуйте-ка хоть Мрищеву предложить директорство въ департамент,— что онъ вамъ отвтитъ?

— Да ну тебя, право! Отстань,— надолъ.

— А наше земское собраніе? Не для своей ли личной выгоды гласные ежегодно отваливаютъ тысячъ по тридцати на народную медицину и сельскія училища, да еще радуются, если приходится открыть новую школу? А, вдь, въ земскихъ больницахъ, сами гласные не лечатся, и дтей своихъ въ сельскія училища не посылаютъ… Подумаешь, какъ все это похоже на ‘земскій пирогъ’, о которомъ прокричала на весь міръ Божій извстнаго лагеря печать!

— Довольно, Саша. Для Аріана Глбовича вс наши мелочи совсмъ не интересны.

— Нтъ, интересны!— съ убжденіемъ воскликнулъ Красилинъ.— Непремнно интересны. Аріанъ Глбовичъ носить такое имя, которымъ онъ можетъ гордиться по праву. Пусть же онъ знаетъ, что отецъ его былъ дйствительно великимъ государственнымъ умомъ и честнымъ слугою родины, что въ своихъ заключеніяхъ онъ не ошибался, а, напротивъ, съ удивительною ясностью видлъ и оцнилъ то, чего другіе не съумли ни замтить, ни понять.

— Вы правы!— обратился къ Красилину Аріанъ Глбовичъ.— Я слушалъ васъ съ величайшимъ интересомъ: во-первыхъ, ради памяти отца, а, во-вторыхъ, и потому, что я самъ надюсь поселиться въ деревн и, по мр силъ моихъ, тянуть лямку въ общей сельской работ.

— Какъ? Что?— удивились оба постителя.

— Съ вашимъ именемъ и положеніемъ нельзя зарыться въ деревню,— убжденнно заявилъ Семенъ Николаевичъ.— Вамъ предстоитъ боле громкій и, главное, лучшій трудъ.

— Позвольте!— улыбнулся Блопольскій.— Отецъ мой былъ не изъ тхъ людей, которые наживаются на служб. Посл его смерти и за погашеніемъ всхъ долговъ, оказывается, что у меня осталось въ распоряженіи какъ разъ одно Крутилино, вамъ извстное. А съ этимъ претендовать на роль въ столиц очень трудно.

— Неужто огромное состояніе вашего отца все растаяло?— изумился Семенъ Николаевичъ.

— Растаяло!— весело кивнулъ головою Блопольскій.— И, поврьте, мн это все равно. Я едва ли съумю прожить даже то, что осталось.

— Впрочемъ, вамъ, сыну вашего отца, никакая бдность не помшаетъ быть всегда на виду и добиться завидной высоты вдвое скоре и легче, чмъ кому-либо.

— Хорошо, пусть и такъ. А зачмъ?

— Какъ зачмъ? Кажется, это — вопросъ давно ршенный и въ теоріи, и на практик.

— Я его тоже ршилъ. Вдь, изъ того, что у моего отца были способности государственнаго человка, еще вовсе не слдуетъ, чтобы он были и у меня. А если ихъ нтъ, то съ какой стати я ползу не на свое мсто? Честно ли это? Вдь, вотъ, вы и ваши друзья работаете же не ради однхъ только личныхъ выгодъ,— почему бы и я не могъ пристать къ вамъ?

— Браво, браво!— вскричалъ Красилинъ.— Аріанъ Глбовичъ, позвольте мн… пожать вашу руку. Отъ всей души!

Новые друзья разстались только передъ обдомъ, предварительно уговорившись выбраться на другой день изъ дома пораньше, часовъ въ восемь утра, чтобы до полудневной жары попасть на островъ Капри.

Аріанъ Глбовичъ, прощаясь съ своими гостями, просилъ дозволенія зайти къ нимъ обоимъ вечеромъ, между прочимъ, и для того, чтобъ имть честь представиться дочери Семена Николаевича. Ню Щербовъ весело возразилъ на это, что онъ лично будетъ посщенію очень радъ, однако, ни дочери его, ни ‘ея нареченнаго жениха’ Блопольскій дома не застанетъ, потому что они тотчасъ же посл обда отправляются на ослахъ въ горы, на какой-то перевалъ, съ котораго видны и Амальфи, и оба моря.

При упоминаніи о ‘нареченномъ жених’ Аріанъ Глбовичъ невольно бросилъ удивленный взглядъ на Щербова. Онъ было совсмъ и позабылъ о пхотномъ штабсъ-капитан, но теперь съ изумленіемъ спрашивалъ себя, какимъ чудомъ этотъ воитель усплъ такъ быстро и удачно преодолть вс препятствія, далеко не ничтожныя? Даже нчто врод пикника вдвоемъ устроилъ… Ловко!

Семенъ Николаевичъ, разумется, замтилъ удивленіе Блопольскаго.

— Батюшки!— воскликнулъ онъ со смхомъ, ударивъ себя по губамъ.— Вдь, проговорился-таки! Ну, теперь, видно, таиться ужь нечего. Аріанъ Глбовичъ, позвольте вамъ представить Сашу еще съ новой стороны: онъ — женихъ моей единственной дочери. Собственно говоря, тутъ и секрета никакого нтъ, а играемъ мы въ молчанку ради фантазій весьма избалованной и нравной двицы: требуетъ, чтобъ тайною для всхъ было, да и кончено! А зачмъ? И сама, конечно, не знаетъ. Бредни романтическія… Да,— вздохнулъ Семенъ Николаевичъ,— фантазерка она у меня порядочная… Вотъ и теперь, вы какъ думаете, зачмъ мы съ нимъ, — старикъ указалъ на Красилина,— въ самую рабочую пору по какимъ-то Сорентамъ мыкаемся? Все ея прихоти. А какъ устоишь? Одна дочь… Привыкла вертть старымъ отцомъ-дуралеемъ.

IV.
На мор.

Аріанъ Глбовичъ, оставшись одинъ, тихонько, но очень выразительно свистнулъ.

‘Эге!— подумалъ онъ.— Плохи же ваши дла, Александръ Филипповичъ Македонскій’.

И, представивъ себ параллель между Красилинымъ и штабсъ-капитаномъ, онъ невольно разсмялся,— до того нелпою показалась ему претензія послдняго.

Однако, въ тотъ же мигъ услужливая память оживила передъ нимъ ночную сцену на каменьяхъ со всми мельчайшими ея подробностями.

‘Ахъ, чортъ возьми!— воскликнулъ онъ мысленно.— Но, вдь, барышня-то не только приняла, а даже отчасти сама вызвала предложеніе штабсъ-капитана. Это ужь я самъ слышалъ, собственными упіамі. Господи, что же это значитъ? Неужто любовь и въ самомъ дл можетъ ослплять людей до такой степени? Неужто бдняжка промняла Красилина на этого… этого…’

Аріанъ Глбовичъ даже въ ум не сталъ подыскивать надлежащее слово.

‘Ну, ужь убила бобра!… А Красилинъ? Каково будетъ его разочарованіе! Онъ, очевидно, не изъ тхъ, которые умютъ ‘любить благоразумно’, и если сдлалъ предложеніе, то ужь, конечно, не изъ разсчета. Каково же будетъ его положеніе? Уступить любимую двушку другому вообще не легко, но уступить ее г. Македонскому… тьфу!… Наконецъ, положеніе отца. Бдный Семенъ Николаевичъ! Вотъ ужь правду говорятъ, что жизнь придумываетъ иногда такія драмы, передъ явною несообразностью которыхъ невольно остановится всякій ‘сочинитель’ по ремеслу… Любопытно, однако, посмотрть на эту барышню: что за невозможная оригиналка, и какъ она вывернется, давъ слово двоимъ? Ея положеніе тоже не легкое’.

Любопытство Аріана Глбовича было удовлетворено на другой же день. Часовъ около восьми утра къ нему зашелъ Красилинъ и, объявивъ, что Щербовъ съ дочерью уже отправились къ лодк, сталъ торопить его туда же.

— Не лнитесь, не лнитесь!— восклицалъ онъ бодро.— Прежде чмъ плыть на Капри, мы еще уговорились съ маринаромъ осмотрть берега Соренто. А это, говорятъ, стоитъ лазурнаго грота.

Аріанъ Глбовичъ быстро докончилъ свой туалетъ, захватилъ зонтикъ, широкополую соломенную шляпу — и новые пріятели вышли вмст.

Черезъ небольшой мощеный дворикъ и крошечный проулокъ они добрались до морскаго берега, а затмъ стали спускаться по нескончаемымъ ступенькамъ, высченнымъ въ высокой береговой скал. Ходъ былъ проведенъ очень искусно и ступеньки постоянно чередовались то съ небольшими пологими спусками, то съ площадками. Можно было, пожалуй, даже посидть на парапетахъ, высченныхъ изъ живой скалы. Тмъ не мене, длинный и утомительный спускъ, подъ лучами итальянскаго солнца, показался черезъ-чуръ труднымъ даже могучему Красилину.

— Ахъ, чортъ возьми!— ворчалъ онъ на послднихъ поворотахъ.— Когда же этому будетъ конецъ? Спускаться-то мы спускаемся, а ужь какъ мы попадемъ назадъ — ей-Богу, не знаю. Прошу покорно взлзть на подобную высь!

Аріалъ Глбовичъ молча снялъ шляпу и вытеръ носовымъ платкомъ свой мокрый лобъ.

— Это еще одинъ изъ лучшихъ спусковъ,— утшилъ онъ нетерпливаго спутника.

— Премного обязанъ!…

Однако, еще одинъ проходъ подъ скалистами сводами, еще одинъ поворотъ направо — и подкатившаяся соленая волна чуть не забрызгала пной сапоги Красилина, вынудивъ его проворно вскочить на одинъ изъ большихъ камней, разбросанныхъ по узенькой -береговой полоск мокраго песку.

Спускъ кончился.

— Господа, скоре! Гд вы запропали?— крикнулъ имъ на встрчу Щербовъ.

— Скоре!— огрызнулся Александръ Сергевичъ.— По этимъ проклятымъ итальянскимъ скаламъ скоро-то и коза, я думаю, упрыгается.

Въ отвтъ на это раздался серебристый женскій смхъ.

А Блопольскій, услыхавъ окрикъ Семена Николаевича, поспшилъ поднять голову и увидлъ передъ собой барку, качавшуюся на волнахъ въ пяти или шести шагахъ, въ ней, кром гребца-маримара, сидли еще Щербовъ, да хорошенькая брюнетка въ свжемъ ‘матросскомъ’ наряд и съ соломеннымъ зонтикомъ въ рукахъ.

Аріанъ Глбовичъ поспшилъ поднять шляпу.

— Прошу извиненія!— сказалъ онъ.— Въ задержк виноватъ я одинъ. Я никакъ не думалъ, чтобы mademoiselle,— и онъ низко поклонился брюнетк,— угодно было такъ поспшить.

Барышня въ отвть на поклонъ только молча и съ легкою улыбкой наклонила голову. А Щербовъ весело заявилъ:

— Mademoiselle извиняетъ, съ тмъ, однако, чтобы въ предстоящей прогулк monsieur былъ любезенъ, нженъ, краснорчивъ и поэтиченъ, чтобы весь островъ Капри и даже лазурный гротъ сдлались для насъ вдвое интересне, благодаря глубин его лиризма, блеску остроумія, красот и сил вдохновляющихъ рчей.

— Ого!— разсмялся Блопольскій.— Какъ ни желалъ бы я искупить свою провинность, однако, предлагаемыя условія, все-таки, неисполнимы въ виду моихъ — увы!— совершенно недостаточныхъ средствъ.

— Можно и сбавить кое-что, въ случа надобности, запросъ въ карманъ не лзетъ. Однако, садитесь же, господа! Весь церемоніалъ формальнаго знакомства юной двицы съ изящнымъ кавалеромъ мы можемъ продлать и въ лодк, если это ужь очень необходимо. А, вдь, время-то все уходитъ и солнце взобралось ужь вонъ куда!

Они отчалили и пошли на веслахъ вдоль высокихъ береговъ Соренто. Везд нависли сплошныя, гигантскія скалы, которыя, отвсно поднявшись изъ пучинъ моря, заслонили собою солнце и густою, далекою тнью тянулись надъ морскими безднами изголубачернильнаго цвта. Удивительно эффектенъ былъ контрастъ этихъ почти мрачныхъ тоновъ съ сіяющимъ великолпіемъ голубаго неба и со смющеюся рамкой дивнаго Неаполитанскаго залива, который мллъ въ несравненной красот безоблачнаго утра. Впрочемъ, и скалы только на первый взглядъ притворились хмурыми. А разв можно подъ небомъ Соренто нахмуриться въ серьезъ? Когда прошло первое ошеломляющее впечатлніе, наши путники стали пристально вглядываться въ темныя береговыя громады и тотчасъ же открыли множество самыхъ милыхъ, самыхъ живописныхъ подробностей. Какъ хороши, напримръ, эти нарядныя дачки Соренто, окруженныя веселою зеленью садовъ, которыя такъ уморительно прилпились къ самой вершин неприступныхъ скалъ и выглядываютъ оттуда, улыбаясь, словно дти, играющія въ прятки! Снизу, изъ лодки, он кажутся немногимъ больше птичьихъ гнздъ. А эти тропинки и лстницы, высченныя въ живыхъ скалахъ, ради спуска къ морю, и попадающіяся чуть не на каждомъ шагу! Словно пестрыя мухи, движутся по нимъ цлыя компаніи разряженныхъ дамъ и мужчинъ, звонкій смхъ и говоръ итальянскихъ голосовъ хотя еле слышнымъ, но, все-таки, музыкальнымъ эхо звучитъ даже внизу, надъ самымъ моремъ. За то снизу невозможно разсмотрть, какимъ образомъ эти беззаботные люди лпятся на совершенно отвсной стн скалъ, какъ они не оборвутся и не полетятъ прямо въ море со своей головокружительной высоты. Но барка мрно скользить дальше — и вотъ, одинъ за другимъ, мелькаютъ просторые, темные гроты, вымытые сердитою волной въ ндрахъ скалистаго берега. Опять веселые, задорные голоса несутся изъ гротовъ, только на этотъ разъ близкіе и громкіе. Это — голоса купающихся, завезенныхъ сюда маринарами за пару сольдовъ. Мста превосходныя для купанья, равно защищенныя и отъ слпящаго солнца, и отъ нескромныхъ взглядовъ. Однако, иной разъ солнечный лучъ пробирается-таки сквозь какую-нибудь незримую трещину подъ скалистые своды, и тогда, въ голубомъ сумрак грота, вдругъ, на одно мгновеніе, но съ поразительною яркостью, вырисовывается блая человческая фигура.

— Синьорамъ угодно захать въ гротъ женщины?— спросилъ маринаръ, вжливо приподнимая свой красный колпакъ.

— Угодно. Зазжайте.

Лодка скользнула въ какую-то едва замтную трещину чудовищной скалы, почти полный мракъ поглотилъ ее на пару секундъ, затмъ еще взмахъ весла, и…

— Ахъ, Господи!— даже вскрикнула Варвара Семеновна въ порыв невольнаго удивленія.

‘Ахъ ооди! Ахъ ооди! Ахъ ооди!…’ — раздалось ей въ отвтъ со всхъ сторонъ.

— Что такое?— вздрогнула двушка.

Но, вмсто какихъ-либо объясненій, улыбающійся маринаръ, во всю силу своихъ итальянскихъ легкихъ, затянулъ нескончаемое ‘а-ооо’ — и голосъ его грохоталъ, усиливаемый десятками повтореній.

Это былъ великолпнйшій акустическій фокусъ, устроенный самою природой.

Барка очутилась въ огромной сводчатой зал, со стнами изъ размытыхъ скалистыхъ глыбъ сплошнаго темнаго цвта, среди которыхъ, однако, въ одинъ изъ самыхъ темныхъ угловъ случаю угодно было бросить слой благо камня, но такихъ причудливыхъ и вмст опредлённыхъ очертаній, что, казалось, будто стройная женская фигура въ блой одежд, съ покрываломъ на голов и ребенкомъ на рукахъ, молча и неподвижно стоить на огромномъ выступ черной скалы. Выходилъ самый поразительный, фантастическій эффектъ, еще усиленный необычайнымъ освщеніемъ. Дло въ томъ, что полъ этой оригинальной залы состоялъ изъ морской воды совсмъ чернильнаго цвта, только на середину ея падалъ откуда-то свтъ, образуя большое сіяющее пятно такого яркаго и небывалаго голубаго цвта, что никакая бирюза въ мір не можетъ дать о красот его даже приблизительнаго понятія. Отраженіями этого-то сіяющаго пятна, его мягкими голубыми лучами былъ наполненъ сумракъ чудеснаго грота…

Выплывъ изъ грота женщины, маринаръ вдругъ сталъ удаляться отъ берега, а затмъ бросилъ весла, натянулъ небольшой парусъ, и его барка, съ рзвостью чайки, вынеслась въ открытый заливъ, на вольный просторъ, залитый горячимъ солнцемъ. Не прошло и десяти минутъ, а страшныя береговыя скалы Соренто уже казались такими низенькими, такими ничтожными, въ сравненіи съ высотами Кастелламаре, Капри и Искіи.

— Ну, что, батюшка Александръ Сергевичъ?— воскликнулъ Щербовъ.— Ты и теперь скажешь, что у насъ въ Россіи есть мста не хуже здшнихъ, а?

— Хорошо, дивно хорошо! что и говорить!— отвтилъ Красилинъ задумчиво и мягко.

— Ага, сдается, сдается!— захлопала въ ладони Варвара Семеновна.— Пробрало-таки.

— Представьте,— обратился Щербовъ къ Блопольскому,— этотъ упрямецъ, Саша, первый разъ за границей, но до сихъ моръ ни за что не хотлъ согласиться, что мста здсь покрасиве нашихъ. Только ужь въ самое послднее время Неаполь, кажется, нсколько смутилъ его патріотическую гордость.

Красилинъ нахмурился.

— Положимъ, и такъ,— замтилъ онъ.— Конечно, даже нашъ Крымъ передъ этимъ пасуетъ…

— Крымъ!— презрительно ввернулъ Семенъ Николаевичъ.— Великое дло вашъ Крымъ и Южный берегъ! Сравнительно съ Неаполитанскимъ заливомъ онъ то же, что музыкальная табакерочка сравнительно съ полнымъ оркестромъ… Пьеса, пожалуй, исполняется одна и та же, но… какая разница, какая огромная разница!

— Ну, это ужь слишкомъ… Но если бы даже и такъ, все-таки, я не вижу, какой въ этомъ для меня поводъ радоваться и торжествовать? Вотъ если бы Неаполь походилъ на табакерочку, а Крымъ на оркестръ — другое дло.

— Браво!— даже крикнулъ Аріанъ Глбовичъ.

— Эхъ, вы, молодые люди!— укоризненно покачалъ головой Щербовъ.— Жизнь скоро научитъ васъ, что радоваться и торжествовать можно, не относя все на свт только къ собственной своей особ. Какой неслыханный эгоизмъ! Кажется, довольно того, что судьба сподобила васъ видть лучшія чудеса творенія. Неужели слдуетъ сокрушаться, что эти чудеса не лежать именно въ нашемъ карман?

Къ нкоторому удивленію Блопольскаго, Варвара Семеновна, оживившаяся по поводу ‘сдачи’ Красилина, весь остальной затмъ обмнъ живыхъ фразъ выслушала съ явно-разсяннымъ и вполн безучастнымъ видомъ.

Аріанъ Глбовичъ, опомнившись посл чудесныхъ впечатлній сорентскаго берега и возвративъ себ обычную ровность духа, сталъ незамтно, но довольно пристально наблюдать за ш-lle Щербовой, которая, еще до личнаго знакомства, успла затронуть его любопытство своими ‘несообразностями’. Однако, чмъ боле вглядывался Аріанъ Глбовичъ въ эту безспорно-красивую особу, тмъ мене она ему нравилась. Во-первыхъ, кожа на ея лиц отличалась такою дряблостью и неровностью цвта, которыя свойственны лишь женщин лтъ подъ тридцать пять, у молодыхъ же двушекъ являются вслдствіе злоупотребленія косметиками, во-вторыхъ, костюмъ Варвары Семеновны былъ слишкомъ разсчитанъ на эффектъ, билъ въ глаза, а талія ея, даже подъ просторною маринаркой, была такъ стянута корсетомъ и такъ туго схвачена кушакомъ, что, казалось, это должно препятствовать даже свобод дыханія. Затмъ совершенно незначительный взглядъ двушки, ея не то скучающій, не то надутый видъ, и нчто тупое, почти животное, въ выраженіи лица — длали Щербову совсмъ не симпатичною на взглядъ Аріана Глбовича, хотя онъ прекрасно понималъ, что стройность ея стана, врожденная грація движеній и безспорная красивость очертаній лица могли очень и очень нравиться другимъ смертнымъ.

Эта послдняя истина, впрочемъ, достаточно подтверждалась тми влюбленными взглядами, которые бросалъ на двушку Алесандръ Сергевичъ Красилинъ, хотя, въ качеств благовоспитаннаго человка, онъ длалъ это лишь изрдка и по возможности скрытно. Болтая преимущественно со Щербовымъ, Аріанъ Глбовичъ скоро замтилъ и эти влюбленные взгляды, и полуподавленную улыбку польщенной ими двушки, которая, очевидно, умла замчать поклоненіе своей красот, даже оставаясь совсмъ холодной къ поклоннику.

Однако, не прошло и четверти часа, какъ Блопольскій вынужденъ былъ признать, что та же подавленная улыбка мелькнула на лиц Варвары Семеновны въ отвтъ на одинъ изъ его собственныхъ, бглыхъ и какъ бы случайныхъ взглядовъ. Очевидно, двушка успла хорошо замтить пристальное наблюденіе, которымъ удостоивалъ ее Аріанъ Глбовичъ, и, понявъ дло по-своему, приписала новый успхъ своей неотразимости. Это, однако, совсмъ ужь не понравилось наблюдателю.

‘Ну, нтъ, барышня!— подумалъ онъ.— Въ этомъ случа вы ужь, право, очень ошибаетесь’.

Напротивъ, Варвара Семеновна возбуждала въ немъ даже нчто врод враждебнаго чувства.

Поражала Блопольскаго также необыкновенная молчаливость барышни. На вс рчи, прямо къ ней обращенныя, она находила лишь самые односложные отвты, веселая и часто весьма остроумная болтовня троихъ мужчинъ лишь изрдка вызывала разсянную улыбку съ ея стороны, когда же разговоръ коснулся темъ боле серьезныхъ, то барышня окончательно ушла въ себя и, видимо, не обращала на бесду спутниковъ ни малйшаго вниманія.

‘Тупа она, или у нея есть свой собственный, особенный мірокъ?’ — спрашивалъ себя Блопольскій.

— О чемъ вы задумались, Варвара Семеновна?— какъ нарочно спросилъ ее Красилинъ.— Гд ваши мысли?

— Въ прохладной комнат… Очень жарко!

V.
У Тиверія.

‘Щербовской барышн’ (какъ ее называли въ родномъ узд) суждено было, впрочемъ, еще не разъ удивить Блопольскаго въ первый же день ихъ знакомства…

Наши утомленные жарою мореплаватели, добравшись, наконецъ, до твердой земли, поспшили укрыться въ полутемныхъ и прохладныхъ комнатахъ одного изъ прибрежныхъ отелей Капрй. Надобно же было, въ самомъ дл, хотя нсколько ‘отойти’, по живописному выраженію Щербова, прежде чмъ подадутъ заказанный завтракъ. Варвара Семеновна, казавшаяся утомленною чуть ли не больше всхъ, явилась къ столу нсколькими минутами позже другихъ, но за то совершенно въ новомъ костюм, переодтая съ ногъ до головы. Теперь на ней было крайне затйливо сооруженное платье изъ китайскаго сырца и коричневое, очень расшитое шнурками ‘джерси’. Аріанъ Глбовичъ замтилъ, что двушка перемнила даже ботинки: были какія-то темныя, а теперь появились свтло-желтоватыя, изъ того же китайскаго сырца, какъ и платье. Наконецъ, неумолимо стянутая талія Варвары Семеновны приняла даже такой видъ, будто она, талія, только и ждетъ удобнаго случая, чтобы переломиться совсмъ на-двое.

Теперь только понялъ Блопольскій назначеніе длинной и неуклюжей картонки, которая вмст съ ними совершила на барк путешествіе изъ Соренто въ Капри. А, въ то же время, по привычк, онъ тотчасъ началъ ставить себ вопросы, анализируя внутренній смыслъ вншняго и видимаго факта.

‘Положимъ, — говорилъ онъ себ, — вс женщины склонны придавать тряпкамъ огромное значеніе. Но эта двушка даже, повидимому, не кокетлива. По крайней мр, ни своему жениху, ни мн она за все время не подарила ни одной улыбки, ни одного ласковаго взгляда, а ко всей нашей болтовн выказала даже обидное невниманіе. Для кого же, или для чего, это добровольное мученичество, это переодванье, вмсто отдыха, и талія, стянутая чуть не до обморока? Чортъ знаетъ! Поди, вотъ, разбирай логику женскихъ соображеній и поступковъ’.

Пока Блопольскій занимался подобными изслдованіями въ чуждыхъ ему областяхъ женскаго мышленія, Варвара Семеновна, съ обычнымъ своимъ надутымъ и скучающимъ видомъ, отодвинула отъ себя тарелку, еще на половину полную, достала изъ-подъ зонтика какую-то книгу и, разложивъ ее на стол, спокойно принялась за чтеніе. Блопольскій замтилъ при этомъ на лиц Щербова легкую тнь неудовольствія, которая, впрочемъ, промелькнула весьма быстро. А Красилинъ обратился къ двушк съ тревожнымъ вопросомъ:

— Варвара Семеновна, вы разв больше ничего не будете кушать?

— Не знаю…— протянула она.— Что еще подадутъ?

— Жареную индйку, фрукты, сыръ.

— А… Ну, индйку буду сть.

И затмъ барышня снова углубилась въ чтеніе.

Завтракъ кончился. Мужчины закурили сигары, наливъ себ по послднему стакану вина, а хозяинъ отеля (онъ же и прислуга) принялся убирать со стола.

— Папа! больше ничего не будетъ?— спросила Варвара Семеновна.

— Ничего. Разв для тебя еще спросить что-нибудь?

— Ахъ, нтъ! Напротивъ, я такъ рада, что кончилось. Ужасная тоска сидть за столомъ!

Она живо отложила свою книгу куда-то въ сторону и, взявъ въ руки зонтикъ, повелительно обратилась къ Блопольскому:

— Аріанъ Глбовичъ, пойдемте ходить.

— Что-съ? Извините…— не понялъ онъ сразу.

— Пойдемте гулять. Хотите?

— Помилуйте, съ величайшимъ удовольствіемъ.

Если ужь въ извстныхъ случаяхъ можно говорить, будто человкъ ‘падаетъ съ облаковъ’, то именно такое выраженіе было въ данный моментъ какъ нельзя боле примнимо къ Блопольскому. Какъ? Почти три часа сряду, несмотря на смягчающее дйствіе самой восхитительной прогулки, его удостоиваютъ лишь пренебрежительнымъ молчаніемъ, затмъ съ намренною демонстративностью казнятъ какою-то книгой, заставляютъ мучиться недоумніями, и вдругъ — волшебная перемна декорацій — пожалуйте на прогулку вдвоемъ!

Оченъ-то удивляться, однако, было повода. Онъ поспшилъ надть шляпу и съ самою предупредительною готовностью предложилъ барышн свою руку.

— Нтъ, пожалуйста,— возразила она на это,— если вамъ все равно, то я привыкла ходить одна, не подъ руку.

Аріану Глбовичу, разумется, оставалось только поклониться самымъ почтительнымъ образомъ: какъ-де вамъ будетъ угодно!

Затмъ они вмст сошли на улицу, если можно дать столь громкое названіе крошечному ряду изъ пяти-шести домовъ, построенныхъ на единственной пристани острова Капри.

— Куда вамъ угодно пойти?— спросилъ Аріанъ Глбовичъ.

— Пойдемте… смотрть дворецъ Тиверія.

— Какъ прикажете. Но…

— Что же?

— Это довольно далеко отсюда…

— То-есть?

— Версты три, пожалуй.

— А вы боитесь такой длинной прогулки?— насмшливо спросила Варвара Семеновна.

— За васъ.

— Ну, за меня не безпокойтесь,— я привыкла и не по стольку ходить.

Аріанъ Глбовичъ опять почтительно раскланялся.

‘Чортъ знаетъ что!— подумалъ онъ, въ то же время.— То единаго слова изъ нея не выжмешь, а то вдругъ — пожалуйте на уединенную прогулку, въ два или три часа срокомъ… Вотъ и пойми тутъ, что можешь!’

Блопольскій, впрочемъ, съ большою увренностью предполагалъ, будто двушка нарочно вызвала его на прогулку, чтобы переговорить о Македонскомъ, такъ какъ ужь случаю угодно было его, Блопольскаго, сдлать невольнымъ свидтелемъ и повреннымъ ихъ тайной нжности. Аріанъ Глбовичъ поэтому ждалъ только перваго слова, перваго намека со стороны своей спутницы, чтобы пойти ей на встрчу и облегчить, конечно, тяжелый и непріятный для нея приступъ къ подобной бесд. Нашъ герой тмъ тверже убдился въ врности своей догадки, что барышня шла молча довольно долгое время.

‘Очень понятно!’ — думалъ Блопольскій, онъ уже началъ-было изобртать какое-нибудь осторожное, но подходящее вступленіе со своей, стороны, когда, наконецъ, Варвара Семеновна ршилась заговорить.

— Вы любите крокетъ, Аріанъ Глбовичъ?

— Крокеть?!

Онъ такъ приготовился совсмъ къ иной тем для разговора, что опять ‘упалъ съ облаковъ’.

— Да, иногда-случалось играть…

— У насъ въ Козодаевк чудесный крокетъ: огромный, ровный, съ бортами, и весь подъ тнью. Мы на немъ цлые дни играемъ. А, вдь, вы теперь тоже нашъ сосдъ. Такъ прізжайте играть,— пожалуйста, прізжайте, и почаще.

Блопольскій вжливо поклонился въ знакъ благодарности и, разумется, общалъ непремнно воспользоваться первымъ же случаемъ.

— Такъ весело, когда побольше народу… Знаете, Аріанъ Глбовичъ, у насъ гостили нынче лтомъ два мои двоюродные брата изъ Москвы, Коля и Яша, какъ они играютъ — это удивительно! Удивительно! Представьте, черезъ весь крокетъ — огромный — бьютъ въ шара на пари, и изъ трехъ разъ два раза попадаютъ! Боже мой, какъ злился Юрій Антоновичъ… Это у насъ сосдъ, лицеистъ… У него, положимъ, была еще другая причина злиться,— улыбнулась Варвара Семеновна съ насмшливымъ торжествомъ,— онъ очень ревнивъ… Ахъ, вы не поврите, какія у насъ иногда забавныя сцены выходили!

И Щербова вдругъ залилась смхомъ.

Послдовалъ цлый рядъ анекдотовъ или сценъ, въ которыхъ играли роль все т же Коля, Яша, Юрій Антоновичъ и другія еще лица, совершенно неизвстныя Блопольскому, но каждый разъ поясняемыя необходимою характеристикой. Отъ крокета двушка перескакивала къ верховой зд кавалькадами, къ танцовальнымъ вечерамъ или къ развеселымъ чаямъ и обдамъ въ лсу, на открытомъ воздух… Она разсказывала весело и живо, безсознательно, однако, удачно рисуя картину своей пустой, праздной, но молодой и шумной жизни. Аріанъ Глбовичъ замтилъ при этомъ, что съ большинствомъ разныхъ Юріевъ, Василіевъ и Николаевъ, которые мелькали въ разсказахъ Варвары Семеновны, она, повидимому, обращалась почти деспотически, требуя безусловнаго и немедленнаго исполненія всхъ своихъ, иногда довольно неожиданныхъ, фантазій.

— Однако, вы не щадите своихъ поклонниковъ!— замтилъ онъ вскользь.

— Пусть ихъ бсятся, я это люблю.

— Вкусъ не совсмъ христіанскій.

— За то весело.

— Этому я охотно врю. Вамъ и вообще, я замчаю, живется очень недурно.

— Мн?!

Двушка мгновенно преобразилась до неузнаваемости: взглядъ ея потухъ, губы сложились строго и брезгливо, вмсто оживленнаго, молодаго и даже милаго выраженія, на лиц вдругъ появилась та скучливая и безсмысленная надутость, которая и прежде отталкивала Блопольскаго своею несимпатичностью.

‘Что это — притворство?— подумалъ онъ.— Однако, она даже по блднла. Блднть по заказу нельзя… Что съ нею?’

Нсколько мгновеній прошли они молча.

— Знаете, кто мн сдлалъ величайшее зло въ жизни? Кто мой первый врагъ?— вдругъ спросила она, поднимая голову.

— Нтъ.

— Вашъ отецъ.

— Мой отецъ?!

— Да. Потому что онъ, говорятъ, ребенкомъ вытащилъ меня изъ воды, на красное солнышко…

Это было сказано такимъ тономъ, что у Аріана Глбовича невольно сжалось сердце.

— Вы шутите?— воскликнулъ онъ.— У васъ вс условія для счастья: обожающій васъ отецъ, средства, здоровье и, наконецъ, даже въ будущемъ такъ же обожающій васъ, красивый, умный, симпатичный…

‘Мужъ’,— хотлъ договорить Аріанъ Глбовичъ и вдругъ оскся.

— Ну-съ, что же вы? Договаривайте!— иронически проговорила Щербова.— Вы, конечно хотли, сказать: ‘мужъ’? За чмъ же дло стало? У меня дйствительно есть женихъ, даже два жениха,— не это ли васъ остановило? Такъ, пожалуйста, не стсняйтесь, и не два, а больше, гораздо больше — съ полдюжины наберется, коли посчитать, какъ слдуетъ. И вс, представьте, меня ‘обожаютъ’! Ужь такая я родилась счастливица.

Аріанъ Глбовичъ смотрлъ на нее во вс глаза.

— Да, да! А вотъ я, все-таки, рада отъ этого своего счастья выскочить хоть за штабсъ-капитана Македонскаго, хоть за Красилина — мн все равно. Подите же, какая я дрянная, неблагодарная двчонка!

Блопольскій былъ окончательно сбитъ съ толку. Онъ теперь ужь совсмъ потерялъ тоненькую нить своихъ догадокъ и предположеній. Но ему стало жаль двушку, которая, очевидно, говорила въ порыв искренняго чувства.

— Варвара Семеновна!— сказалъ онъ,— если ужь случаю угодно было сдлать меня невольнымъ свидтелемъ нкоторыхъ вашихъ отношеній, и даже открыть предо мною крошечный уголокъ вашего внутренняго міра, то позвольте мн предложить вамъ себя не какъ ‘обожателя’, но какъ человка, готоваго безкорыстно пособить вамъ, чмъ можетъ. Поврьте, я не нахалъ и не навязчивъ, я вовсе не претендую ни на довріе ваше, котораго еще ничмъ не заслужилъ, ни тмъ боле на какія-либо особыя права. Поймите: передъ вами просто человкъ, который въ данную минуту готовъ оказать вамъ всякую посильную услугу. Просите или приказывайте безъ ложныхъ церемоній, а я сдлаю все, что могу, не нуждаясь для этого въ особой откровенности.

Варвара Семеновна быстро, всмъ тломъ, обернулась къ Блопольскому, посмотрла ему въ глаза, поколебалась какъ будто и затмъ твердо протянула ему свою руку.

— Это по-рыцарски,— сказала она,— и мн нравится. Но я ни получувствъ, ни полудоврій, ни полу отношеній не признаю. Вы лично мн по душ, я сознаюсь, что могла бы даже полюбить васъ… Итакъ, если хотите — дружба, но дружба настоящая: крпкая, полная и взаимная.

Какой человкъ моложе тридцати лтъ отъ роду не былъ бы польщенъ подобнымъ предложеніемъ хорошенькой и интересной двушки?

Аріанъ Глбовичъ взялъ протянутую ему руку и почти благоговйно поднесъ ее къ губамъ.

— А это зачмъ? Этого въ договор не было…— чуть-чуть сконфузилась Варвара Семеновна.

‘Она премилая и премиленькая!— воскликнулъ въ душ Блопольскій.— Охотно врю, что у нея полдюжины обожателей. Но…— тутъ Аріанъ Глбовичъ вдругъ вспомнилъ про пхотнаго штабсъ-капитана,— но я, все-таки, ничего не понимаю!’

Штабсъ-капитанъ вылилъ цлый ушатъ холодной воды на разгоравшееся чувство нашего идеалиста.

Между тмъ, они дошли до развалинъ историческаго дворца, очень невзрачныхъ на видъ.

VI.
Молодое вино киснетъ скоро.

Варвара Семеновна, прежде всякихъ осмотровъ и созерцаній, пожелала укрыться гд-нибудь въ тни, чтобы хоть на короткое время уйти отъ ‘бшенаго солнца’, какъ она выразилась. И въ самомъ дл, въ южной Италіи въ жаркіе мсяцы года даже мстные жители очень остерегаются прогулокъ среди дня и на открытомъ солнц, остерегаются пройти даже какую-нибудь сотню или дв шаговъ. По этому легко судить, въ какомъ незавидномъ состояніи достигли развалинъ дворца мои герои.

Аріану Глбовичу, впрочемъ, дйствительно удалось найти подъ полуразрушеннымъ сводомъ какой-то уголокъ, защищенный не только отъ солнца, но и отъ дневнаго свта вообще: въ немъ царилъ вчный сумракъ, на большихъ обломкахъ колоннъ, валявшихся тутъ же, сидть было довольно удобно, и Варвара Семеновна съ явнымъ восторгомъ поспшила овладть однимъ изъ нихъ.

‘Пропало платьице совсмъ!— подумалъ Блопольскій.— Юбку всю отдлала еще по дорог, должно быть, и до сихъ поръ на кустахъ клочья висятъ, А теперь еще плюхнулась прямо на сырую и грязную плсень… Не бережливая барышня!’

— Здсь какъ въ погреб, славно!— восклицала, между тмъ, Щербова.

— Только бы не простудиться вамъ.

— Полноте, я не нженка.

Затмъ оба новые друга, черезъ-чуръ утомленные, примолкли на нсколько минуть, а въ праздную голову Аріана Глбовича тотчасъ забралась мысль о странности настоящаго положенія и всей? предъидущей сцены вообще.

‘Случается же!— думалъ теперь Блопольскій.— Только, сегодня я увидлъ двушку въ первый разъ въ жизни, нашелъ ее не симпатичной, часъ тому назадъ признавалъ въ ней чуть не врага… и вотъ уже мы сидимъ съ ней вдвоемъ, одни-одинехоньки, въ какой-то полутемной нор, и я уже слушалъ нчто врод самой интимной исповди, и мы уже пообщали другъ другу ‘настоящую, крпкую дружбу’. Коли хотите, все это произошло довольно плавно и естественно, но если одумаешься, то, право, на сонъ похоже…’

— Такъ-то вы себя ведете съ дамами, удостоенные tte—tte’а при самой романтической обстановк?— вдругъ прервалъ размышленія Блопольскаго насмшливый, но ласковой голосъ Варвары Семеновны.— Въ архиисторическомъ погреб самого Тиверія, вдвоемъ, съ хорошенькою двушкой,— надюсь, что вы меня находите хорошенькою?— вы не нашли ничего лучше, какъ заснуть…Стыдно!

— Спать я и не думалъ. А дйствительно, мн только что приходила въ голову мысль, будто все наше съ вами знакомство похоже на сонъ.

— Это почему?

— Такъ все быстро, неожиданно…

— А вамъ жаль, что такъ быстро?

— Вы, кажется, напрашиваетесь на комплиментъ…

— Нисколько. Но я всегда сближаюсь быстро. Что-нибудь одно: человкъ мн или не нравится, или ужь нравится.

Аріанъ Глбовичъ былъ польщенъ очень пріятнымъ образомъ? но тутъ же самъ себ прочелъ нотацію.

‘Однако, вотъ что, любезный другъ!— вдругъ пришло ему въ голову.— Вдь, это говоритъ съ тобой двушка, дочь почтеннаго человка, да еще невста. Надобно, значитъ, опомниться и свести разговоръ на мене жгучую почву. А то, вдь, этакъ, потихоньку да. незамтно, можно, пожалуй, и увлечься да сочинить такую пошлость, что потомъ самому за себя краснть придется…И очень легко можетъ статься, что эта же барышня первая меня на смхъ подыметъ’.

— Варвара Семеновна!— сказалъ Блопольскій вслухъ,— и боюсь, что Семенъ Николаевичъ останется недоволенъ нашею долгою прогулкой.

— Отецъ?… Почему?

‘Да неужто же онъ позволяетъ ей бгать такимъ образомъ съ полузнакомыми молодыми людьми?’ — невольно подумалось Блопольскому.

— Отцу какое дло? Я не маленькая.

— Конечно… Но, вдь, кто какъ смотритъ.

— Я уже давно научила отца понимать, что мною нельзя распоряжаться, какъ вещью. У меня есть свой разумъ и своя воля. Я никакихъ командъ не выношу.

Аріанъ Глбовичъ помолчалъ, непріятно задтый грубоватымъ и сухимъ тономъ двушки.

— Даже тхъ не выносите, — спросилъ онъ затмъ, — гд командиромъ является глубочайшая нжность и мучительный страхъ отца за свое сокровище?

— Съ такими мн знаться не приходилось… Мы, вдь, съ отцомъ не особенно ладимъ и мало понимаемъ другъ друга.

— Какъ! Съ Семеномъ Николаевичемъ? Но, вдь, вы его единственная дочь! Вотъ ужь не поврилъ бы, и… не понимаю.

— А я не понимаю, чему вы такъ удивились. Случай вовсе не особенно рдкій. Есть дти, которыя не любятъ отцовъ, и есть отцы, которые ненавидятъ своихъ дочерей.

— Однако, не хотите же вы сказать…

— Я не жалуюсь и ничего не хочу сказать!— перебила Варвара Семеновна.— Не мое дло судить отца… Но я вправ пожалть, что природа дала намъ такіе совершенно различные вкусы, понятія и стремленія. Въ этомъ, надюсь, ничего непозволительнаго съ моей стороны нтъ.

— Конечно… конечно.

— А легко ли мн достается подобное положеніе, объ этомъ могутъ судить люди, близко меня знающіе… Я, вдь, тоже видала, какъ въ другихъ семьяхъ ребенокъ — все: на него не надышатся, не насмотрятся, его счастье, его радость — единственная пружина всхъ дйствій и ршеній семьи, о себ не думаютъ. Да, такъ любятъ деныхъ счастливцевъ, даже когда ихъ много… А случается, что и единственной дочери предоставляютъ одинъ возможный выходъ… въ воду.

Вспомнилась Блопольскому старинная поговорка его покойной няни: ‘ой, не хороша та птица, которая собственное гнздо мараетъ!’ Вспомнилась ему и добродушно-снисходительная, честная фигура Семена Николаевича Щербова. Въ душ его вдругъ шевельнулась подозрительность и даже нчто врод гадливаго чувства относительно хорошенькой собесдницы.

‘Врешь ты, сударыня!— подумалъ Аріанъ Глбовичъ.— Еслибъ теб въ самомъ дл тяжело было, не стала бы ты разсказывать объ этомъ первому встрчному, поврь. А этакъ только съ жиру бсятся или комедію ломаютъ… И какъ правдоподобно! Отъ отца хоть въ воду, но того же отца можно въ грошъ не ставить, его же можно научить, что у насъ, молъ, есть ‘свой разумъ и своя воля’. Ну, нтъ, обидчивая барышня! Другой даже очень любящій отецъ показалъ бы теб ‘свою волю’ бгать съ полузнакомымъ молодымъ человкомъ по дворцамъ и погребамъ Тиверія или заводить нжности съ Македонскимъ. Македонскаго я положительно не перевариваю…’

И подъ вліяніемъ этихъ мыслей Аріанъ Глбовичъ замтилъ очень сухимъ тономъ:

— Сколько я знаю, вашъ батюшка пользуется репутаціей самаго безупречнаго человка.

— Еще бы!… Божокъ цлаго узда.

— Многія на вашемъ мст были бы счастливы и очень бы этимъ гордились.

— То-то и бда моя, что именно гордости нтъ во мн ни капли, я даже ненавижу гордость, а потому не въ состояніи ни радоваться величію моего папаши, ни раздлять его вкусы и стремленія.

— Какіе, напримръ?

— Ему бы вотъ, напримръ, хотлось всегда играть первую роль, смотрть на людей вверху внизъ и меня гршную выдать чуть не за владтельнаго князя… Ну, а я какъ разъ все это ненавижу, вс эти самовоздыманія на дыбы, вс самообоготворенія и даже всхъ владтельныхъ жениховъ. Для меня простота и въ людяхъ, и въ обстановк необходима, какъ воздухъ, я люблю именно смиреніе, равенство и даже бдность.

— Гм… Однако вотъ очень не дешевое платьице вы совсмъ разорили за какіе-нибудь полтора часа… Врядъ ли вы въ самомъ дл понимаете, что такое простота, и тмъ боле бдность, въ обстановк.

— Очень хорошо понимаю-съ. А это платье мн все равно надоло, я его собиралась бросить… По мннію отца, можно дружить и знаться только съ богатыми и видными людьми, а простые, обыкновенные смертные — не по немъ. Какой-нибудь пхотный офицерикъ, скромный учитель или даже мелкій дворянчикъ — фи! На что они намъ, Щербовымъ? Ну-съ, а вотъ именно подобному взгляду я сочуствовать не могу и думаю, что, по крайней мр, въ этомъ вопрос я тоже имю право на голосъ. Нельзя, вдь, думать и чувствовать по указк!

— Разумется. Однако, Александръ Сергевичъ Красилинъ, сколько я знаю, ничего общаго съ владтельными персонами не иметъ, и все же вашъ батюшка въ явномъ восторг отъ такого зятя.

— Ну, еще бы! Красилинъ самъ — ни дать, ни взять — такой же, какъ папа: живая щепетильность на ножкахъ… Терпть не могу подобныхъ господъ!

— Вотъ теб разъ!— удивился Аріанъ Глбовичъ.— Такъ неужто какой-нибудь Македонскій вамъ больше нравится?

У Блопольскаго сорвалось это съ языка такъ неожиданно, такъ само собою, что, опомнившись, онъ страшно переконфузился.

‘Но, право же,— подумалъ онъ,— разговоръ у насъ все время идетъ на такія непостижимо-откровенныя темы, что просто нтъ возможности остеречься’.

— Что вамъ сдлалъ Македонскій?— сухо спросила Варвара Семеновна.

— Ровно ничего, разумется. Но мн кажется, не смшиваете ли вы простоту и бдность съ неблаговоспитанностью и пошлостью стремленій? Можетъ быть, Семенъ Николаевичъ является врагомъ только этихъ послднихъ свойствъ, но, какъ человкъ уже пожившій, скоре васъ ихъ подмчаетъ… Я даже не ршаюсь обвинять его, если онъ ищетъ для васъ жениха побогаче. Во-первыхъ, деньги сами по себ вещь недурная, а, во-вторыхъ, именно вы, при всемъ вашемъ пристрастіи къ бдности, врядъ ли съ нею помирились бы. Вы съ увлеченіемъ разсказываете объ игр въ крокетъ, объ огромныхъ кавалькадахъ, о вашихъ превосходныхъ лошадяхъ, о цлой дюжин экипажей всякаго рода, о паркетахъ, очень удобныхъ для танцевъ, о множеств гостей, проживающихъ у васъ чуть не по недл, объдающихся шпанскими вишнями въ грунтовомъ сара и веселящихся до упаду… Ну-съ, вы имете очень оригинальное понятіе ‘о простой или даже бдной обстановк’, если воображаете, что она совмстима съ подобнымъ образомъ жизни. А кром того я долженъ вамъ замтить, что весь этотъ очень дорого стоющій шумъ и возня ужь, конечно, не могутъ доставлять удовольствія самому Семену Николаевичу… Слдовательно, затяны они и поддерживаются исключительно ради васъ.

— Сдлайте одолженіе, допустите, что я не слпа. Не ради меня, а потому, что папа привыкъ играть первую роль, и ему нравится общее поклоненіе. Для меня же онъ и пальцемъ о палецъ не ударить, будьте уврены.

На этотъ разъ нескрываемая злоба и раздраженіе послышались въ голос двушки.

— Изъ чего это видно?

— О, Боже мой! Вамъ, разумется, не видно, но мн… Я уже привыкла, что на людяхъ со мною у граютъ любовную комедію, а иногда, даже наедин, то-есть вдвоемъ, декламируются чувствительныя сцены отчаянія, страданія, слезъ и клятвенныхъ завреній… Хотятъ, чтобы даже я сама вообразила, будто я-то и есть нкое безсердечное чудовище. Ха-ха-ха! Это прелесть въ своемъ род. И, вдь, знаете, у папы художественный талантъ! Бывали минуты, что, право, я даже смущалась и чуть-чуть ему не врила… Ну, конечно, только до опамятованія.

У Аріана Глбовича даже сердце упало.

‘Господи! вотъ еще отношенія единственной дочери къ отцу! Сколько же здсь, значитъ, накипло, если ршаются говорить подобныя вещи съ оника, почти постороннему?… И чего-чего на свт не насмотришься!…’

— Варвара Семеновна!— сказалъ онъ вслухъ,— это очень тяжелыя слова… Но уврены ли вы въ томъ, что говорите? Не были ли слезы вашего отца настоящими слезами? Не сами ли вы немножко виноваты?

— Ну, конечно, я чудовищная дочь… А ‘уважаемые родители’ всегда правы, это ужь извстно.

— Однако, былъ ли такой случай, чтобы вашъ отецъ, изъ себялюбія, не исполнилъ какого-нибудь законнаго вашего желанія? Право, мн кажется, вы осыпаны всми доступными въ жизни благами, даже въ излишней мр…

— Случай… Между нами и сейчасъ идетъ война. Разсудите. Я, напримръ, задыхаюсь въ деревн, ненавижу въ ней все: людей, домъ, мсто… кажется, даже небо и воздухъ.

— Вотъ теб разъ! Однако, вы же разсказывали…

— Ахъ, Боже мой! Разумется, не лтомъ. Лтомъ я сама ни на что не промняю нашу Козодаевку.

— Такъ. Продолжайте.

— Ну-съ, я умоляла отца окончательно переселиться въ городъ съ тмъ, чтобы пользоваться деревней только какъ дачей. Состоянія у насъ на эту перемну хватить, и еще останется. Мн 18 лтъ, кажется, не трудно понять, что я покуда не могу просолить себя вмст съ огурцами, мн еще жить хочется. Угадайте теперь отвтъ отца.

Но Аріанъ Глбовичъ на этотъ разъ смотрлъ на двушку съ плохо скрытымъ презрніемъ, чего она, впрочемъ, въ жару бесды не замтила.

— Не берусь…— протянулъ онъ медленно.

— И хорошо длаете. Отвтъ достоинъ не одного простаго смертнаго, а цлой іезуитской коллегіи, и та лучше ничего бы не придумала… Стыдно, вдь, прямо, сознаться, что мы, молъ, слишкомъ дорожимъ своимъ личнымъ спокойствіемъ, чтобы перехать въ городъ, такъ можно повернуть дло вотъ какъ: ‘Варя, дорогая моя!— Двушка стала подражать манер отца, нсколько преувеличивая каррикатуру,— ты знаешь, что я съ радостью готовъ пожертвовать для тебя всмъ. Но подумай: у тебя нтъ матери. Я и здсь-то, въ деревн, допустилъ тебя до такихъ неблагоразумій, которыя стоили мн много безсонныхъ ночей, много горькихъ думъ и мученій… А что будетъ въ город? Можетъ выйти такая непоправимая катастрофа, которая вовсё погубить не только меня, но и тебя’. Понимаете, какъ это ловко? И въ городъ перезжать не нужно, и я же, чудовище, остаюсь виноватой.

— Варвара Семеновна!— очень сухо заговорилъ Блопольскій,— во-первыхъ, я готовъ своею головой ручаться, что Семенъ Николаевичъ высказался искренно, отъ души, безъ всякихъ заднихъ мыслей. А, во-вторыхъ, и въ главныхъ, позвольте мн васъ спросить: подумали ли вы сами о томъ, чего именно требуете отъ отца, и это потому только, что въ город вамъ кажется повеселе?

— Чего же?

— Почти жизни, да, жизни! Вдь, Семенъ Николаевичъ уже не мальчикъ, онъ пережилъ все свое, личное. Унего осталась одна прекрасная, даже высокая идея: служба земл и земству. Это его единственный и послдній лучъ интереса въ жизни. И вотъ этотъ-то лучъ вы, полная здоровья, молодой силы и будущности, ршились отнять у бднаго, одинокаго старика, который, кстати сказать, даже въ васъ, своей единственной дочери, какъ видно, особеннаго сочувствія не встрчаетъ.

Варвара Семеновна на этотъ разъ обидлась очень серьезно.

— Крайне вамъ благодарна за лестное мнніе!— отозвалась она съ насмшкой.— Разобрали, какъ по нотамъ. Впрочемъ, я давно знаю, что господа извстнаго склада видятъ во мн скопленіе всхъ семи смертныхъ грховъ… И на здоровье!

— Простите, если я позволилъ себ излишнюю откровенность, вамъ самимъ угодно было ее вызвать.

— Не безпокойтесь извиняться, я откровенности всегда рада, какова бы она ни была… По крайней мр, узнаешь, съ кмъ приходится имть дло.

‘Эге!— подумалъ Блопольскій,— видно, импровизированная-то дружба, какъ и молодое вино, киснетъ скоро’.

Обратный путь въ гостиницу мои герои совершили безъ всякихъ приключеній, то перебрасываясь, очень изрдка, самыми незначительными фразами, то вовсе умолкая.

Только передъ самой гостиницей Варвара Семеновна вдругъ замтила скороговоркой:

— Я буду говорить, что мы не знали, какъ далеко дворецъ Тиверія, ршились туда отправиться, все думали, что ужь вотъ-вотъ придемъ, и потому проходили слишкомъ долго. Смотрите же,не выдавайте!

VII.
Штабсъ-капитанъ не въ дух.

Наши дйствующія лица вернулись въ Соренто ночью, во-первыхъ, для того, чтобы избгать жары и утомленія, а, во-вторыхъ, и съ цлью полюбоваться красотою знаменитаго залива при лунномъ освщеніи.

Со смхомъ и шутками они лзли на береговой утесъ, по его безчисленнымъ ступенямъ. Затмъ еще съ полчаса, а, можетъ, и больше, проболтали передъ воротами гостиницы, куря сигары и прислушиваясь къ мелодическимъ фразамъ какой-то отдаленной серенады. Аріану Глбовичу удалось подмтить, при этомъ случа,какъ, разнженный звуками мандолины или запахомъ цвтущихъ, олеандровъ, или красотою луннаго свта, Александръ Сергевичъ Красилинъ поймалъ руку своей невсты и, должно быть, пожалъ ее, она же подвинулась къ нему поближе и отвтила ласковымъ, почти влюбленнымъ взглядомъ.

‘Чортъ разв пойметъ эту барышню!’ — заключилъ про себя Блопольскій.

Варвара Семеновна, впрочемъ, по своему обыкновенію, въ общей компаніи была опять очень молчалива. Можетъ быть, она принадлежала къ числу тхъ лицъ, которыя умютъ быть и бойкими, и даже довольно находчивыми, но только вдвоемъ.

Наконецъ, когда сигары были докурены, мандолина затрепетала, и замерла на своихъ послднихъ сладостно жалобныхъ тонахъ, а наши дйствующія лица, полунехотя, разошлись по своимъ комнатамъ, оказалось, что часовая стрлка стоитъ на половин втораго.

Въ виду такого обстоятельства, я нахожу совершенно извинительнымъ, если на другой день, часовъ около девяти утра, Аріанъ Глбовичъ еще лниво потягивался на своей постели, тмъ боле, что онъ, все-таки, уже снялъ крюкъ со входной двери и прозвонилъ, ради полученія утренняго кофе съ хлбомъ, масломъ и парою яицъ въ смятку. Совершивъ таковыя дйствія сознательно и съ должною энергіей, онъ, разумется, имлъ полное право понжиться затмъ на постели, въ пріятной полудремот, выжидая, каковы будутъ послдствія.

И послдствія не замедлили.

Только что Аріанъ Глбовичъ закрылъ глаза, въ дверь его кто-то постучался ршительною рукой.

Совершенно увренный, что явился донъ Чичо съ кофе, сливками и всмъ прочимъ, чему полагается быть на поднос, Аріанъ Глбовичъ крикнулъ: ‘Entrez!’

Но въ комнат раздались грузные, мрные шаги, отнюдь не схожіе съ обычною походкой дона Чичо. Блопольскій поспшилъ открыть глаза, и ему предстала величественная фигура Александра Филипповича Македонскаго.

— Ахъ, извините!— засуетился Аріанъ Глбовичъ.— Я никакъ не предполагалъ…

— Пожалуйста, пожалуйста!— успокоивалъ его штабсъ-капитанъ.— Вдь, у нашего брата военнаго — санфасонъ, можно сказать, никакихъ этихъ этикетовъ не полагается. Притомъ же, я къ вамъ по длу, такъ ужь тутъ не до церемоній. Позвольте, вы себ лежите, а я здсь сяду — и будемъ разговаривать.

— Не хотите ли, по крайней мр, кофею? Мн сейчасъ принесутъ, такъ за компанію?

По глазамъ Македонскаго тотчасъ было замтно, что отъ кофе онъ даже и очень не прочь, но почему-то онъ, все-таки, счелъ нужнымъ отказаться на-отрзъ, самымъ ршительнымъ образомъ.

— Аріанъ Глбовичъ!— началъ онъ затмъ,— вы вчера цлый день, кажется, изволили пробыть съ г. Щербовымъ?

— Да.

— Ну, и какъ онъ показался?

— На мой взглядъ, это — отличнйшій и достойнйшій человкъ.

— Нтъ-съ, позвольте, я не въ такомъ собственно смысл… А не изволили вы замтить, какъ онъ насчетъ расположенія духа: хмуръ, сердитъ? То-есть, не въ отношеніи къ вамъ, разумется, а эдакъ… вообще?

— Помилуйте, веселъ и доволенъ какъ нельзя боле.

— Въ самомъ дл? Честное слово офицера?— впился Македонскій глазами въ Блопольскаго.

Аріанъ Глбовичъ не могъ не засмяться.

— Ну, Скажите, изъ за чего же мн обманывать васъ въ подобныхъ пустякахъ?

— Простите, ради Бога. Въ самомъ дл…

Штабсъ-капитанъ заложилъ свой лвый усъ въ ротъ и сталъ неистово жевать его губами, очень нахмурившись.

— Вы изволите говорить: пустяки. Съ одной стороны, это дйствительно такъ-съ. Но для меня съ пустяки то эти порохомъ пахнутъ.

— Порохомъ?

— Да… То-есть, нтъ… я, конечно, аллегорически… Штабсъ-капитанъ Македонскій немного смутился.

— Та-а-акъ-съ… да-а-а-съ!— протянулъ онъ затмъ.— А фертикъ-то этотъ что же, г. Красилинъ, на какомъ положеніи при нихъ состоитъ?

Аріанъ Глбовичъ не отвтилъ. Онъ и хотлъ бы сказать штабсъ-капитану всю правду, но побоялся, что могутъ выйти какія-нибудь непріятности для Щербова, котораго онъ очень полюбилъ.

— Вы что же, не хотите отвчать?— спросилъ Македонскій.

— Не не хочу, а не могу. Это ужь чужія дла и, можетъ быть, чужіе секреты, до которыхъ мн дла нтъ.

— Та-а-акъ-съ!— опять протянулъ штабсъ-капитанъ, на этотъ разъ даже блдня.— Значитъ, хоть въ этомъ не соврала… Плохо-съ.

— Не соврала… кто?

— Моя нареченная.

— Варвара Семеновна?

— Она самая-съ… Да что же, вдь, шила въ мшк не утаишь. Дла мои — дрянь, прямо сказать. Барышня-то хвостомъ виляетъ. Она думаетъ, я ужь такой дуракъ, что меня можно хоть цлый годъ на веревочк водить. Подожди, да подожди, папа ужасно сердитъ, не въ дух… А какое не въ дух! Я, вдь, вчера подстерегъ-таки васъ, когда вы пріхали изъ Капри, и все время, пока вы сидли возл воротъ, я стоялъ тутъ же, за стнкой, и слушалъ… Щербовъ-то Семенъ Николаевичъ былъ чуть не веселе всхъ: болтаетъ, смется. А теперь вотъ и вы говорите: никакой вы у него задумчивости или суровости не замтили.

— Дйствительно, не замтилъ.

— Что же это за вранье? къ чему-съ?… Я ужь полагалъ, что она и про Красилина вретъ, только нтъ: выходить правда. Правда, впрочемъ, еще хуже, отъ этой-то правды она, можетъ, и хвостомъ завиляла, когда удалось Красилина подцпить… Но, вдь, мало ли что! Все-таки, давши слово, это подло съ ея стороны-съ.

— Что же Варвара Семеновна говорила вамъ насчетъ Красилина?— осторожно освдомился Аріанъ Глбовичъ.

— Сватается, чортъ его возьми! И довольно ему стыдно… Самъ человкъ богатый.

— Разв богатые не женятся?

— Какъ не женятся! Только богатому-то и жениться бы въ полное свое удовольствіе… по крайней мр, я такъ понимаю… а не гнаться за приданымъ.

— Варвара Семеновна настолько хорошенькая…

— Ну, помилуйте, хотя бы и расхорошенькая, а, все-таки, двица своевольная… Мало ли про нее болтаютъ! Да еслибъ не это, разв я сумасшедшій, сюда-то захать? Ну, а то подумалось: дай, молъ, попытаю и своего счастья, кто, молъ, знаетъ, какъ дло-то обернется… Вотъ теб и обернулось, чего ужь хуже нельзя!

— Почему вы такъ думаете?

— Разв я не понимаю? Одинъ отводъ глазъ. Подожди, да подожди, дай сначала Красилина отвадить, а то отецъ крпко за него уцпился (еще бы не уцпиться!). Нужно время, даже много времени… Очень прекрасно-съ! Да когда ждать-то? и съ чмъ?

Александръ Филипповичъ съ ожесточеніемъ выхватилъ изъ жилетнаго кармана два франка шестьдесятъ сантимовъ и преподнесъ ихъ Блопольскому.

— Тутъ вся фортуна-съ. Второй день впроголодь отсиживаюсь, на маломъ раціон, все равно, какъ въ осажденной крпости. Баязетъ любви, можно сказать.

Аріану Глбовичу стало жаль бднаго штабсъ-капитана.

— Знаете что!— сказалъ онъ.— Сами вы замчаете нкоторое колебаніе со стороны Варвары Семеновны… Я тоже… Я не вправ говорить, но думаю, что… надяться вамъ уже боле нельзя. Такъ узжайте-ка вы поскоре домой. А деньги на проздъ возьмите у меня. Когда-нибудь сочтемся.

Македонскій, словно двинутый пружиною, мгновенно вскочилъ съ мста и свирпо воскликнулъ:

— Это она просила васъ предложить мн?

— Помилуйте, съ какой стати! Я не имю чести пользоваться ея довріемъ въ такой степени.

— А я думалъ… Извините, пожалуйста. Но она тоже сейчасъ приказывала мн ухать и деньги на дорогу хотла взять у отца.

— Сейчасъ?

— Да. Нарочно заходилъ въ монастырекъ, тамъ и видлись,— у насъ ужь было условлено.

‘Однако, — подумалъ Аріанъ Глбовичъ, — барышня то неутомима!’

— Только это старыя шутки-съ! У насъ, видите ли, женишокъ навернулся получше, такъ ты ужь, молъ, убирайся, не мшай… Однако, я эту музыку очень понимаю-съ.

— Послушайте, Александръ Филипповичъ, а хотя бы даже и такъ? Вдь, ужь вамъ все равно, карту вашу били… Такъ не лучше ли узжать, пока можно?

— Что-съ?

Штабсъ-капитанъ сурово посмотрлъ на Блопольскаго.

— Нтъ, ужь покорно благодарю-съ! У меня тоже своя амбиція есть. Куда узжать? На хохотъ да насмшки? Оплеванному ходить? Въ собственныхъ своихъ даже глазахъ трусишкой и подлецомъ быть? Вдь, я зналъ, на что ду. Нтъ, ужь этого русскій офицеръ не сдлаетъ-съ… Ахъ, мама, мама, бдная!— вдругъ схватилъ себя Македонскій за волосы, но съ такимъ изъ сердца вырвавшимся, хотя и тихимъ, воплемъ, что Аріанъ Глбовичъ почувствовалъ, какъ и у него мурашки по спин забгали.

Прошла минута молчанія.

Штабсъ-капитанъ разомъ подавилъ свое волненіе, взялъ со стула плохенькую шляпенку котелокъ и сталъ свидтельствовать почтеніе ‘многоуважаемому Аріану Глбовичу’ съ своимъ обычнымъ формальнымъ видомъ.

— Позвольте поблагодарить васъ за ласку и участіе, — говорилъ онъ,— которыя вдвойн дороги на чужой сторон и при тяжелыхъ обстоятельствахъ.

Блопольскій смотрлъ на него задумчиво и вдругъ, повидимому, на что-то ршился.

— Александръ Филипповичъ!— сказалъ онъ,— присядьте еще на минутку и позвольте мн сдлать вамъ одно предложеніе… Говорятъ, спросъ не бда.

Македонскій пришелъ въ легкое недоумніе, однако, покорно слъ на свое прежнее мсто.

— Вотъ что-съ!— объяснилъ Аріанъ Глбовичъ.— Поручите мн поговорить о васъ съ Семеномъ Николаевичемъ Щербовымъ. Онъ — человкъ, сколько я могу судить, умный, добросовстный въ высшей степени… ну, и богатый. Хотя случайно, однако, я, вдь, былъ свидтелемъ, какъ Варвара Семеновна дала вамъ слово, и слышалъ изъ ея собственныхъ устъ признаніе, что именно она зазвала васъ въ Италію. Ну-съ… сдержитъ ли свое слово Варвара Семеновна, я, конечно, не знаю, и, по правд сказать, не думаю, чтобы отецъ сталъ принуждать ее къ этому. Во-первыхъ, слово, данное одною двицей, безъ согласія родителей, еще нельзя считать окончательнымъ, во-вторыхъ, отецъ, можетъ быть, и самъ связанъ другимъ словомъ… да, наконецъ, мало ли какъ вообще складываются семейныя обстоятельства. Однако, изъ этого вовсе не слдуетъ, чтобы отецъ не былъ отвтственъ за поступки своей дочери во вредъ другому лицу. Можетъ быть, вы нсколько легко ршились на поздку сюда, но, все-таки, вы это сдлали по приглашенію двицы, все-таки, она дала вамъ слово,— слдовательно, вовлекла васъ въ расходы, въ долги, въ непріятную огласку и, можетъ быть, даже въ служебныя затрудненія. Ясно, что вы имете право на извстное вознагражденіе за весь сдланный вамъ вредъ. Семенъ Николаевичъ — человкъ богатый, добросовстный, вліятельный. Мн кажется, что, въ данныхъ обстоятельствахъ, онъ охотно согласится вознаградить васъ за все и съуметъ это сдлать… Поручите мн переговорить съ нимъ.

Штабсъ-капитанъ выслушалъ длинную рчь Блопольскаго съ самымъ напряженнымъ вниманіемъ и даже вслдъ за нею просидлъ еще минуты дв молча, понуривъ голову, ради усиленнаго мышленія. Но затмъ онъ взглянулъ на Аріана Глбовича и — не то сердито, не то со вздохомъ — произнесъ:

— Сохвизмъ!

— Почему софизмъ?

— Да потому, что папенька сейчасъ же спроситъ: а вы, молъ, милостивый государь, изволили предупредить меня о вашемъ желаніи стащить у меня дочку со всми приложеніями? Вы, молъ, освдомлялись, какъ это мн понравится? А теперь, когда не удалось, такъ вы же и обижены, вамъ же и за убытки еще платить? Помилуйте, это курамъ на смхъ.

— Пожалуй, оно и такъ отчасти… Но я, все-таки, повторяю вамъ, что Семенъ Николаевичъ не откажется сдлать въ вашу пользу весьма многое… Я даже готовъ поручиться за это… Почему же вамъ не воспользоваться такимъ случаемъ?

Штабсъ-капитанъ схватилъ въ руки свой рыжій котелокъ и гордо выпрямился во весь ростъ.

— Очень вамъ благодаренъ за участіе,— сказалъ онъ,— но говорить съ г. Щербовымъ не трудитесь: это безполезно. Конечно, я человкъ маленькій, не по-свтски воспитанъ, можетъ быть, смшонъ… или глупъ, какъ пробка… даже очень вроятно-съ… Однако, я, все-таки, русскій Его Величества офицеръ-съ и чести своей не замараю-съ. Коли самъ проигралъ, самъ и расплачусь, помимо всякихъ соображеній, а другихъ о томъ просить не стану-съ… Еще разъ позвольте благодарить васъ, и — честь имю кланяться!

Аріанъ Глбовичъ во слдъ Македонскому только руками развелъ.

‘Вотъ поди-жь ты! Жениться на большомъ приданомъ, хотябы всякими правдами и неправдами, можно и должно, стянуть у человка его единственную дочь, уничтожить его семейное счастіе допускается и не предосудительно. А принять отъ того же самаго человка добровольную услугу или братскую помощь, и, притомъ, въ минуту дйствительно безвыходнаго положенія,— этого, изволите ли видть, нельзя: офицерская честь запрещаетъ. Хороша мораль? Да-съ, а, все-таки, этотъ бдный, неразвитый офицерикъ держится за свои убогіе идеалы всею душой, и такихъ между ними, офицериками, большинство. Высоко же развитые господа свой дйствительно святой идеалъ очень часто продаютъ за пару грошей, и такихъ между нами — тоже большинство… Эхъ жизнь, жизнь! Не поймешь тебя’.

VIII.
Единственная.

Аріанъ Глбовичъ, одвшись, ршилъ отправиться на главную сорентскую площадь, въ казино, чтобы почитать утреннія газеты за стаканомъ граниты {Crranita — снгъ, приправленный фруктовымъ сокомъ и сахаромъ.}. У него вошло это въ обычай, хотя путь отъ гостиницы ‘Cocumella’ до площади не близкій: версты полторы.

На самомъ выход изъ воротъ онъ столкнулся съ Семеномъ Николаевичемъ Щербовымъ.

Конечно, обмнялись привтствіями.

— Вы куда?— спросилъ Щербовъ.

— На площадь, въ казино.

— Значитъ, по дорог. Я тоже на площадь, ословъ нанимать… Вотъ, кстати, не хотите ли присоединиться къ нашей прогулк? Мы посл обда всею компаніей демъ въ Массу.

— А, знаю! Прелестнйшая дорога. Если позволите, я присоединяюсь.

— Еще бы! Очень будемъ рады.

Затмъ они вмст направились къ площади, но дальнйшій разговоръ между ними какъ-то не клеился, хотя Аріанъ Глбовичъ и пытался поддержать его кое какими банальными замчаніями. Удивленный разсянностью и молчаливымъ настроеніемъ своего спутника, онъ вглядлся въ него попристальне и тогда только замтилъ, что Щербовъ иметъ видъ крайне болзненный и встревоженный, хотя старается прикрыть это маскою дланнаго равнодушія. Блопольскому почудилось даже, будто на глазахъ старика раза два блеснули предательскія слезинки.

Сдлавъ это открытіе, онъ, разумется, тотчасъ замолкъ, чтобы не надодать огорченному человку пустою болтовней. Но Щербовъ, пройдя минуты три въ глубокой задумчивости и съ опущенною толовой, самъ вдругъ точно опомнился.

— Простите меня, Аріанъ Глбовичъ!— заговорилъ онъ.— Это маленькая разсянность… Впрочемъ, передъ вами грхъ таиться,— даже не разсянность, а горе… страшное горе!

И при этомъ слов, точно изъ прорванной плотины, долго сдерживаемыя слезы старика вдругъ брызнули ручьями, переполнивъ глубокія старческія морщины.

— Семенъ Николаевичъ, что вы?— испугался Блопольскій.

— Посудите, вдь, она у меня единственная, единственная!— застоналъ Щербовъ. Но вдругъ онъ остановился, замолкъ и, весь блдный, схватился одною рукой за сердце, а другою безсильно замахалъ въ воздух, какъ бы ища опоры.

— Семенъ Николаевичъ! Ради Бога, что съ вами?— поблднлъ и Блопольскій, поспшивъ, однако, подхватить старика.— Постойте, здсь близко есть скамеечка въ тни… Опирайтесь, опирайтесь на меня сильне. Вотъ! Садитесь… Эхъ, воды-то нтъ!

— Не безпокойтесь… У меня… въ карман…

Аріанъ Глбовичъ _ч быстро вытащилъ у старика изъ кармана небольшой флаконъ съ эиромъ, раскупорилъ его и далъ Щербову понюхать. Затмъ старикъ еще потеръ себ виски тою же жидкостью и оправился.

— Простите!— улыбнулся онъ Аріану Глбовичу печально.— Кажется, я васъ напугалъ?

— И напугали, и огорчили.

Семенъ Николаевичъ минутъ пять, молча, съ опущенною головой, просидлъ на скамейк. Наконецъ, онъ, повидимому, на что-то ршился.

— Ну!— сказалъ онъ,— видно, ужь такъ Богу угодно… Аріанъ Глбовичъ! вашъ батюшка спасъ когда-то мое бренное тло… но не на радость, положимъ. Авы — снимите страшную тягость съ души моей. Выслушайте исповдь несчастнаго старика и развяжите мою совсть.

— Если я могу помочь хотя сколько-нибудь…

Щербовъ безнадежно махнулъ рукою.

— Помочь мн въ силахъ одинъ Богъ, но и Онъ не захочетъ, потому что время чудесъ миновало. Впрочемъ, послушайте: говорить тяжело, это пытка… и, въ сущности, не во мн дло, я тутъ только такъ… Я хочу сказать, будьте снисходительны, не мшайте мн, не перебивайте, не удивляйтесь… Ахъ, я, можетъ быть, заговариваюсь… Ничего. Я знаю, вы меня потомъ извините… Слушайте: посл Бога, а, можетъ быть, и больше Бога (въ груди у старика что-то заклокотало), я всегда любилъ свою дочь. Она у меня единственная. Поймите: единое существо въ цломъ мір, которое мн близко, которое я вправ называть своимъ… Это мое оправданіе. Но я, конечно, понимаю, что подобное идолотвореніе, все-таки, тяжелый, ужасный грхъ… Я только не зналъ, какъ безпощадно онъ наказуется.

Сухія, сдержанныя рыданія прервали рчь старика. Аріанъ Глбовичъ хотлъ вскочить, но Щербовъ придержалъ его за руку и успокоилъ.

— Ничего!— говорилъ онъ.— Неужто вы полагаете, что я къ этому еще не привыкъ?

Дйствительно, черезъ минуту, подавивъ свои конвульсивныя всхлипыванія, старикъ продолжалъ, хотя нсколько измнившимся и дрожащимъ голосомъ:

— Ну-съ, молодой человкъ, наказанъ я слдующимъ образомъ: не только дочь моя меня не любитъ, но и чуждается меня, она, кром того, убждена, что и я ее ненавижу, что я подкапываюсь подъ ея счастіе или даже спокойствіе, стараюсь отнять у нея всякую, хотя бы маленькую радость, клевещу на нее, нарочно выставляю ее на смхъ или на позоръ передъ посторонними, нарочно играю комедію, представляясь любящимъ отцомъ. Это все говоритъ мн въ глаза мое же собственное дитя,— не дальше, какъ сегодня утромъ, была подобная сцена,— то самое существо, надъ кроваткой котораго я просиживалъ цлыя безсонныя ночи, малйшій насморкъ котораго заставлялъ меня стоять на колняхъ часами и потоками горячихъ слезъ вымаливать у Господа сохраненіе моего безцннаго сокровища. Вся моя жизнь, вс чувства, вс мысли — все, все было отдано одному существу, безраздльно и беззавтно. А повело это къ тому, что оно же, это существо, не только ненавидитъ меня, но и домъ, въ которомъ родилось, людей, съ которыми выросло, и, наконецъ, даже собственную свою жизнь. Да, моя двочка тоскуетъ, плачетъ по цлымъ днямъ, губитъ свое здоровье, свою будущность, даже… даже свое доброе имя. И все на одинъ припвъ: ‘Пускай! Терять мн нечего’.

Старикъ закрылъ лицо руками.

— Она… держитъ себя съ молодыми людьми,— можетъ быть, вы сами замтили,— неловко, навязчиво, съ какимъ-то почти наглымъ, вызывающимъ кокетствомъ. Два раза она уже давала слово женихамъ — Богъ знаетъ кому, замтьте, мн даже совстно назвать ихъ… И, вдь, ни искры чувства любви или уваженія къ этимъ женихамъ! Сама сознается: лишь бы выскочить изъ этого проклятаго дома, хоть какъ-нибудь, хоть куда-нибудь, хоть за кого-нибудь…

Щербовъ застоналъ.

— Скажите, бывало это когда-нибудь прежде, съ другимъ отцомъ?… Впрочемъ, не обо мн рчь. Теперь она завлекла Красилина. Какъ онъ не видитъ, не понимаетъ — постигнуть не могу. Но бдный малый кладетъ тутъ все свое сердце, ей же онъ ‘противенъ еще хуже другихъ’, какъ она выражается. Но, имя въ виду, что я будто бы изъ гордости два раза помшалъ ей выйти за людей бдныхъ и невидныхъ (я! что могъ бы я, несчастный старикъ, сдлать? Я даже до сихъ поръ не знаю, почему т свадьбы не состоялись), она теперь выбрала человка богатаго и съ хорошимъ именемъ, хотя терпть его не можетъ. Но пусть-де это будетъ удовлетвореніемъ отцу, съ его маніей величія. Аріанъ Глбовичъ, вы знаете Красилина! Только онъ въ душ еще лучше, чмъ кажется. Олицетворенная чистота, честность и правда. Боле теплаго, отзывчиваго и любящаго юноши я еще не встрчалъ въ жизни. А, притомъ, онъ мн же вритъ, какъ родному отцу… Господи! Что мн длать? Смолчать, собственною рукой толкнуть въ пропасть человка, который доврчиво спрашиваетъ меня, куда ему здсь лучше встать? Совсть замучаетъ, пережить это, смотрть на это я не могу. Но, съ другой стороны, неужто же я самъ,— самъ, родной отецъ Вари, долженъ сказать Красилину всю правду, открыть ему глаза? Самъ, собственными руками, я долженъ разстроить свадьбу родной дочери съ такимъ человкомъ, котораго лучше и достойне я не знаю? Какъ взять на себя подобную отвтственность? И что скажетъ Варя, которая и безъ того убждена, будто я, ее ненавижу?… Аріанъ Глбовичъ! ради Господа, снимите съ меня: эту пытку. Если вы можете, научите меня. Вы, сынъ вашего отца, честнйшаго изъ честныхъ, который даже героизмъ признавалъ просто своимъ долгомъ, скажите: какъ долженъ поступить честный человкъ въ подобномъ случа? Не обращайте вниманія на мою личныя чувства,— это все равно,— но разъясните, гд мой долгъ, въ чемъ мои обязанности, и я буду вчно поминать васъ благодарностью.

Я полагаю, въ тотъ моментъ въ цломъ Соренто не было человка мене способнаго отвтить на вопросы Щербова, какъ именно Блопольскій. Глубоко нервный по натур, чуткій и впечатлительный, какъ женщина, онъ былъ ршительно подавленъ странною исповдью старика, его безнадежнымъ отчаяніемъ и тоскою, которыя сказывались въ каждомъ слов, взгляд или движеніи бднаго отца. Когда же, наконецъ, неожиданное требованіе Щербова, было вдругъ и въ упоръ предъявлено именно самому Блопольскому, и, притомъ, на категорическое разршеніе, онъ испугался, какъ ребенокъ.

— Врьте мн, Семенъ Николаевичъ, — мямлилъ онъ неувреннымъ голосомъ,— что я ничего бы не пожаллъ, ни передъ чмъ бы не остановился… такъ… такъ глубоко я вамъ сочувствую а. раздляю… то-есть понимаю ваше мученіе. Но посовтовать…. научить… Помилуйте, я до того пораженъ и огорченъ всмъ, что слышалъ, что_чдаже съ мыслями не могу собраться самъ-то.

Старикъ горько улыбнулся.

— Немудрено!— шепнулъ онъ какъ-бы про себя и поднялся со скамьи.

IX.
Разсчетъ.

Часа въ четыре, посл ранняго (по-итальянски) обда, у воротъ гостиницы ‘Cocumella’ послышался звонкій топотъ копытъ, затмъ рзкіе, но веселые голоса погонщиковъ ословъ.

Это появились договоренные съ утра для поздки въ Массу три осла и одна лошадь (послдняя для Варвары Семеновны, которая, безусловно воспротивилась всякой мысли о ‘длинноухомъ способ, передвиженія’). А черезъ нсколько минутъ изъ тхъ же воротъ стали появляться, одинъ по одному, и ‘loro eccelenze, gl’iliustrissimi signori forestieri’, то-есть, попросту, заказчики ословъ.

Первымъ вышелъ Аріанъ Глбовичъ и, примостившись въ тнь на очень маленькую скамью, предался созерцательному выжиданію.

Затмъ, съ хлыстомъ въ рук, въ мужской шляп съ вуалемъ и въ суконной амазонк съ длиннымъ, но приподнятымъ шлейфомъ, появилась Варвара Семеновна, съ виду очень веселая и довольная. Впрочемъ, она не замедлила испытать самое печальное разочарованіе.

— Какъ! Это лошадь?— воскликнула она, узрвъ приведеннаго для нея Россинанта.— Батюшки, какая гадость! Ну, я на подобнаго одра ни за что не сяду.

— А гд вы возьмете лучшаго?— отозвался Аріанъ Глбовичъ.— И то вы будете платить двнадцать франковъ, а мы за своихъ осликовъ только по три.

— Ба! Вы уже здсь? Сейчасъ придутъ и папа съ Красилинымъ. Они додаютъ горгонцола и увряютъ, что лучшаго сыра на свт нтъ. Ужь дйствительно, я думаю, нигд больше не дятъ подобную гадость… Однако, у васъ тнь, дайте-ка и я присяду.

Блопольскій вжливо всталъ, уступая мсто.

— Сидите, сидите! Я не очень толста.

— Да, но скамья совсмъ маленькая.

— Потснимся, ничего. Или вы меня боитесь? Такъ, вдь, я не кусаюсь… и даже не злопамятна.

Сли такъ,.что юбка Варвары Семеновны закрыла оба колна Блопольскаго.

Аріанъ Глбовичъ, при этомъ удобномъ случа, съ нескрываемымъ удивленіемъ присмотрлся въ костюму Щербовой.

‘Неужто,— соображалъ онъ,— даже амазонку она притащила съ собой изъ Россіи и возитъ изъ города въ городъ?’

Бросились ему въ глаза очень дорогой матеріалъ и безукоризненно-изящный фасонъ амазонки, хлыстикъ съ золотою ручкой и брошь въ вид массивной золотой подковы съ брилліантовыми гвоздиками.

— Гм…— замтилъ онъ вслухъ.— Какъ, въ самомъ дл, сейчасъ бросается въ глаза, что вы во всемъ любите только простоту…

— Да?— спросила польщенная Варвара Семеновна.— Вамъ, нравится мой костюмъ? Дйствительно, простой, безъ всякихъ вычуръ.

— Хотя нельзя сказать, чтобъ онъ особенно подходилъ ко второй половин вашихъ вкусовъ.

— Какой?

— А бдность-то!

Двушка посмотрла на Блопольскаго, очень мило надувши губки.

— Послушайте, вы опять будете браниться? Зачмъ вы такой? Этакъ я васъ даже разлюблю.

— А вотъ и мы!— возгласилъ Красилинъ, появляясь подъ руку съ Семеномъ Николаевичемъ.— Что-жь, господа, садимся, что ли?

Онъ первый вскочилъ на самаго мелкаго изъ ословъ, такъ что длинныя ноги новаго кавалериста волочились чуть не по земл, и невольно думалось, что вотъ-вотъ бдный осликъ зашатается и рухнетъ подъ массивною персоной сдока.

Выходило даже забавно.

Вслдъ за Красилинымъ стали прилаживаться къ своимъ ‘способамъ передвиженія’ и остальныя лица.

Но въ эту минуту вдругъ неизвстно откуда взялся, словно изъ земли выросъ, Александръ Филипповичъ Македонскій.

Не торопясь, величественный и прямой, какъ палка, онъ подошелъ къ Щербову и вжливо ему поклонился.

Семенъ Николаевичъ тоже приподнялъ шляпу въ отвтъ, но вопросительно сощурилъ глаза на пришельца.

— Вы меня, кажется, не узнаете? Штабсъ-капитанъ Македонскій! Имлъ честь два раза танцовать на вечерахъ въ вашемъ дом.

— Александръ Филипповичъ! Батюшка, простите: въ штатскомъ я, дйствительно, васъ не узналъ.

И Щербовъ поспшилъ протянуть руку воину-земляку.

— Но… но какимъ втромъ васъ сюда занесло?

— Прибылъ-съ по приглашенію вашей дочери, Варвары Семеновны.

— Какъ! Что это значитъ?— воскликнулъ Семенъ Николаевичъ, крайне удивленный.

— Точно такъ-съ. Вообще позвольте мн извиниться, что я ршился такимъ необыкновеннымъ порядкомъ, въ такой часъ и въ такомъ именно мст явиться къ вамъ для серьезныхъ объясненій. Но меня оправдываютъ особыя обстоятельства… тмъ боле, что присутствіе г. Блопольскаго при нашихъ объясненіяхъ совершенно необходимо.

— Блопольскаго? Аріана Глбовича?

— Точно такъ-съ. Онъ, конечно, подтвердить справедливость тхъ моихъ словъ, въ которыхъ иначе вы могли бы легко сомнваться.

— Позвольте… Но, въ такомъ случа… въ такомъ случа, не угодно ли вамъ, все-таки, хоть пожаловать въ комнату?

— Зачмъ же-съ? По-русски здсь все равно никто не понимаетъ, кром тхъ, кому даже слдуетъ понимать.

— Папа!— воскликнула Варвара Семеновна, которая до этой минуты казалась окаменвшей,— попроси г. Македонскаго пожаловать въ другой разъ…хоть завтра утромъ. А теперь — демъ, я не стану ждать.

Штабсъ-капитанъ съ едва замтною насмшкой обернулся къ ней:

— Я васъ не задержу, Варвара Семеновна, не безпокойтесь: мое дло — минутное… Семенъ Николаевичъ! я позволяю себ просить у васъ руки вашей дочери, согласіе которой я уже имлъ счастіе получить раньше.

— Что-съ?

На лбу у Щербова выступилъ потъ крупными каплями.

— Извините меня, но здсь, конечно, существуетъ нкоторое недоразумніе. Я очень благодаренъ вамъ за честь. Но… но дочь моя уже боле мсяца невста другаго лица. Она дала слово Александру Сергевичу Красилину.

— Боле мсяца? Значитъ, еще недли за дв до вызда изъ Россіи?

— Точно такъ-съ.

Македонскій посмотрлъ на Варвару Семеновну, которая, замтивъ это, поспшила гнвно прижать оба свои кулачка къ губамъ, какъ бы повелвая штабсъ-капитану онмть сію же минуту.

Но онъ только плечами повелъ съ легкою улыбкой.

— Тмъ не мене,— хладнокровно и не повышая голоса обратился онъ въ Щербову,— Варвара Семеновна, за три дня до вызда своего изъ Россіи, пригласила сама меня послдовать за нею въ Италію, а здсь добровольно дала слово выйти за меня замужъ, какъ только будетъ получено ваше согласіе. Аріанъ Глбовичъ Блопольскій былъ случайнымъ свидтелемъ всего этого объясненія между мною и Варварою Семеновной.

Щербовъ, съ отчаяніемъ, какъ затравленный волкъ, оглянулся на Блопольскаго, который волей-неволей долженъ былъ выступить впередъ.

— Да!— сказалъ онъ, съ явнымъ, однако, отвращеніемъ.— Я подтверждаю, что г. Македонскій говоритъ правду.

Семенъ Николаевичъ, повидимому, готовъ былъ лишиться чувствъ. Но Блопольскій подбжалъ къ нему, поддержалъ его подъ руку и быстро шепнулъ:

— Не самъ ли Господь посылаетъ вамъ отвтъ, котораго вы у меня просили, и разршаетъ трудность, неразршимую для человка? Смле!

Щербовъ кивнулъ головою какъ бы въ знакъ согласія и, дйствительно, посл минутнаго молчанія, повидимому, подавилъ собственное волненіе. Онъ уже серьезно и твердо обратился къ своей дочери.

— Варя, ты слышала? Не оставляй же всхъ въ тяжеломъ недоумніи. Кому именно изъ этихъ двухъ господъ, — онъ указалъ на штабсъ-капитана и Красилина,— желаешь ты дать свое окончательное слово? О моемъ согласіи не заботься: я одобряю твое ршеніе впередъ, каково бы оно ни было.

— Позвольте… на одну минуту!— заявилъ Александръ Сергевичъ прерывающимся и дрожащимъ голосомъ.— Чтобы облегчить задачу Варвары Семеновны, я спшу самъ отказаться отъ всхъ своихъ правъ въ прошломъ и притязаній въ будущемъ. Прошу меня считать вн конкурса.

Низко и почтительно поклонившись двушк, онъ затмъ живо обернулся къ Щербову:

— Семенъ Николаевичъ! вы понимаете, что…

— Не надо, не надо!— махнулъ рукою старикъ.— Все понимаю, и буду тебя любить попрежнему, какъ родного сына, если ты самъ меня не бросишь.

— Истинно-примрный, отцовскій отвтъ!— воскликнула Варвара Семеновна, блдня отъ гнва.

Щербовъ холодно и твердо обратился къ ней.

— И такъ, вотъ положеніе,— сказалъ онъ.— Александръ Сергевичъ возвращаетъ теб слово, а многоуважаемый Александръ Филипповичъ Македонскій длаетъ намъ честь, предлагаетъ теб руку и сердце. Я, съ своей стороны, еще разъ повторяю, что никакому твоему ршенію противиться не буду, признавая это отнын не своимъ дломъ. Потрудись же, наконецъ, такъ или иначе покончить сцену, которую ты, можетъ быть, и сама находишь немного странною.

— Меня удивляетъ необыкновенная ршимость г. Македонскаго!— очень презрительно, но неувреннымъ голосомъ заявила двушка.— Едва ли достойно порядочнаго человка воспользоваться невинною шуткой съ тмъ, чтобы навязывать себя выгодной невст.

— Шуткой?!— воскликнулъ штабсъ-капитанъ.

— Кажется, это ясно. Неужто вы серьезно могли думать, хотя на одну минуту? Наконецъ, позвольте вамъ замтить, что и общественныя наши условія слишкомъ различны для того, чтобы вы могли заблуждаться.

— Однако, не вы ли всегда утверждали, будто любите простоту и скромность, будто вашъ отецъ совсмъ задушилъ васъ гордостью, роскошью и притязаніями? Будто вы ненавидите владтельныхъ князей, и чмъ проще человкъ, тмъ онъ вамъ миле и боле по душ? А теперь все это — шутка?

Щербовъ горько улыбнулся, Варвара Семеновна гордо и ршительно подняла голову.

— Значитъ,— сказала она,— вопреки даже очевидности, вамъ, все-таки, угодно врить въ свою неотразимость и въ то, что даже порядочныя двушки сами будутъ преподносить вамъ свое обожаніе и напрашиваться на вашу благосклонность? Это очень счастливый складъ ума, г. Македонскій! Но онъ не совсмъ удобенъ для тхъ, кого жалость или вжливость заставляетъ имть съ вами дло. Ваше лестное знакомство досталось мн не дешево, а потому я позволяю себ просьбу: избавить меня отъ этого слишкомъ дорогаго удовольствія хотя на будущее время.

Варвара Семеновна величественно повернулась къ Семену Николаевичу.

— Отецъ! съ г. Македонскимъ я кончила. А такъ какъ друзей у меня здсь нтъ, не найдешь ли ты возможнымъ, хоть на этотъ одинъ разъ, подать мн руку и увести меня отъ дальнйшихъ оскорбленій?

Штабсъ-капитану казалось, что вс рчи двушки онъ слушаетъ въ какомъ-то дикомъ и нелпомъ сн,— до такой степени не ждалъ онъ ничего подобнаго. Но послднія слова, наконецъ, отрезвили его.

— Одну минуту!— воскликнулъ онъ такимъ тономъ, что заставилъ всхъ невольно оглянуться на него.— Аріанъ Глбовичъ! по чести и по совсти, какъ передъ лицомъ Бога, сочли вы объясненіе m-lle Щербовой со мною за шутку?

— По чести и по совсти, я принялъ его за совершенно серьезное.

Македонскій досталъ изъ кармана письмо и подалъ его Блопольскому.

— Пожалуйста, возьмите это, поберегите… И благодарю васъ! Вы — честный человкъ.

Затмъ изъ другаго кармана онъ выхватилъ револьверъ и снова обратился къ Щербовымъ, которые уже стояли рядомъ.

— Ай! что это? Спасите, помогите!— истерически завизжала Варвара Семеновна.

Старикъ Семенъ Николаевичъ однимъ движеніемъ, быстрымъ, какъ мысль, сталъ впереди дочери, загородивъ ее собою.

Наконецъ, Красилинъ и Блопольскій оба бросились къ штабсъ-капитану.

Александръ Филипповичъ на мгновеніе даже удивился этому переполоху, но затмъ улыбнулся очень презрительно.

— Успокойтесь, господа! А особенно вы, m-lle Щербова… Русскій офицеръ — не трусъ и не убійца. На прощанье я вамъ Скажу только вотъ что: шутка шутк рознь, и людьми играть грхъ. Ну, прощайте и — прощаю вамъ.

Прежде чмъ кто-нибудь могъ опомниться, раздался короткій, глухой, ничтожный какой-то выстрлъ,— словно кнутомъ хлопнули,— и мощная, гордо выпрямившаяся фигура Александра Филипповича Македонскаго, какъ снопъ, повалилась на камни, слышенъ былъ даже тупой, отвратительный ударъ головы о помостъ.

Раздался общій крикъ ужаса…

X.
Глава послдняя и короткая.

Часа черезъ два, когда общее волненіе нсколько улеглось, трупъ Македонскаго былъ прибранъ и даже произведено было законною властью первоначальное дознаніе о самоубійств. Варвара Семеновна, съ заплаканными глазами и чрезвычайно надутымъ видомъ, вышла изъ своихъ комнатъ въ небольшой садикъ, состоящій при гостиниц ‘Cocumella’.

Въ саду она застала Аріана Глбовича, задумчиво курившаго сигару, подъ тнью померанцевыхъ деревьевъ.

— Не знаете, гд наши: отецъ и Красилинъ?— спросила она.

— Кажется, пошли хлопотать насчетъ похоронъ. А, впрочемъ, наврное не знаю.

Затмъ молчаніе.

— Какое письмо далъ вамъ этотъ?…

— Если угодно, посмотрите.

‘Многоуважаемый Аріанъ Глбовичъ!— прочла двушка,— если вы полагаете, что г. Щербовъ, но свойственной ему доброт, согласился бы помочь моей старушк-матери, которая проживаетъ въ его же уздномъ город, то прошу васъ это устроить, хоть на первое время, потому что долго старушка врядъ ли протянетъ. Товарищамъ по полку, если будетъ случай, перешлите мой прощальный привтъ. Многимъ изъ нихъ я задолжалъ, когда халъ сюда,— кому три, кому пять рублей. Пусть меня простятъ. Я считаю, что я со всми честно расплатился, чмъ могъ: кровью. А другаго у меня ничего не было.

‘Штабсъ-капитанъ Македонскій’.

Прочитавъ, Варвара Семеновна гнвно разорвала письмо на мельчайшіе куски.

— Что вы длаете?!— воскликнулъ испуганный Блопольскій.

— Вотъ еще недоставало, чтобы отецъ въ самомъ дл вздумалъ помогать его противной старух! Это… чтобъ ужь окончательно заговорили, будто я дйствительно во всемъ виновата? Ни за что не позволю!… Кажется, благодаря Семену Николаевичу, и такъ ужь будетъ довольно мерзйшихъ сплетней, которыя, по обыкновенію, вс обрушатся опять-таки на меня же, и я же останусь виноватой!

Варвара Семеновна торопливо вынула платокъ, слезы, одна за другою, катились по ея щекамъ.

— При чемъ же здсь, однако, Семенъ Николаевичъ?— удивился Блопольскій.

— Ну, да, ну, да, конечно! Онъ всегда чистъ! Всегда все уметъ свалитъ на другихъ… Настоящій-то отецъ, который дйствительно живетъ только для свой дочери… Да разв бы онъ допустилъ что-нибудь подобное? Онъ скоре разорвалъ бы на куски этого… этого…

— Кого, покойнаго? Такъ онъ самъ себя разорвалъ… И согласитесь, что человка, ршившагося умереть, довольно трудно укротить угрозами… Притомъ же, не отецъ вашъ довелъ Македонскаго до отчаянія…

— Ну, такъ, такъ! Валите все на меня. Я къ этому привыкла. А мой милый папаша еще станетъ благодтельствовать противной старух,— непремнно станетъ, вотъ увидите!— и вс будутъ удивляться его великодушію, его христіанскимъ чувствамъ и добродтелямъ. А родную дочь этого образцоваго христіанина затопчать въ грязь, и милый папенька не протянетъ ей даже пальца, за который она могла бы ухватиться… Ахъ, все это такъ хорошо мн извстно, такъ знакомо, такъ неизбжно!

И Варвара Семеновна разливалась горькими слезами.

— Напрасно вы плачете,— сказалъ ей, наконецъ, Аріанъ Глбовичъ.— Это къ вамъ даже не идетъ какъ-то.

— Не идетъ?— удивилась она, вдругъ пріостанавливая слезы.

— Да, не идетъ.

— А что же ко мн идетъ?— улыбнулась она уже съ нкоторымъ задоромъ.

— Плеть!— не выдержавъ доле, Аріанъ Глбовичъ, и почти бгомъ бросился вонъ изъ сада.

. Ромеръ.

‘Русская Мысль’, кн.IV—V, 1889

ПУСТОЕ СЕРДЦЕ.

I.Изъ дневника.

II.Маленькій человкъ — тезка великому.

III.Дружба la minute.

IV.На мор.

V.У Тиверія.

VI.Молодое вино киснетъ скоро.

VII.Штабсъ-капитанъ не въ дух.

VIII.Единственная.

IX.Разсчетъ.

X.Глава послдняя и короткая.

Читайте также: