С. А. Фомичев
Пушкин А. С.: биобиблиографическая справка, Пушкин Александр Сергеевич, Год: 1990
Время на прочтение: 24 минут(ы)
ПУШКИН, Александр Сергеевич [26.V(6.VI). 1799, Москва — 29.I(10.II). 1837, Петербург] — поэт. В родословной П. скрестились несколько ветвей, уходящих в глубины русской истории и отмеченных многими именами участников важнейших событий в государственной жизни страны. В набросках своей автобиографии, в трагедии ‘Борис Годунов’, в романе ‘Арап Петра Великого’, в стихотворении ‘Моя родословная’, в статьях и письмах П. впоследствии будет что вспоминать о них.
Детство П. прошло в Москве. Нелюбимый ребенок в семье, он воспитывался французскими гувернерами, рано научился читать, свободно рылся в богатой библиотеке своего отца, Сергея Львовича Пушкина, не чуждого литературным занятиям и принимавшего в своем доме известных русских писателей: Н. М. Карамзина, И. И. Дмитриева, своего брата Василия Пушкина. Поэтический дар юного П. обнаружился в раннем детстве: немногие строки детских стихов, дошедших в устной, семейной традиции, были написаны по-французски. Летние месяцы 1805—1810 гг. он обычно проводит у своей бабушки, Марии Алексеевны (урожденной Ганнибал), в подмосковном с. Захарово, близ Звенигорода. Эти ранние детские впечатления отразились в первых опытах пушкинских поэм, написанных несколько позже (‘Монах’, 1813, ‘Бова’, 1814), в лицейских стихотворениях ‘Послание к Юдину’ (1815), ‘Сон’ (1816).
Шесть лет П. провел в Царскосельском Лицее, открытом 19 октября 1811 г. Программа Лицея была, по сути дела, университетской с приоритетом гуманитарных наук в учебных курсах. Устав его впитал идеи передовой педагогической мысли своего времени и предполагал воспитание в духе просветительских идеалов гражданского служения. В лекциях А. П. Куницина, А. И. Галича проводились либеральные идеи. Здесь юный поэт пережил грозные события Отечественной войны 1812 г.
Царскосельский парк, аллеи и лужайки которого стали местом постоянных прогулок и игр лицеистов, был наполнен памятниками русских побед прошлого века. Не случайно поэтому на публичном переводном экзамене с первого на второй курс в начале 1815 г. П., к этому времени стяжавший славу первого лицейского поэта, читает в присутствии Г. Р. Державина свое патриотическое стихотворение ‘Воспоминание в Царском Селе’ (напечатано в журнале ‘Русский Музеум’.— 1815.— No 4. Впервые за полной подписью автора Александр Пушкин).
Вся обстановка лицейского воспитания способствовала развитию дарования П. Здесь поощрялись поэтические опыты, составлялись рукописные журналы, были в ходу ‘национальные песни’ (сатирические куплеты, живо откликавшиеся на повседневные события). Поэтический гений П. уже в ту пору был по достоинству оценен поэтами старшего поколения: В. А. Жуковским, К. Н. Батюшковым, Н. М. Карамзиным, П. А. Вяземским. Еще на лицейской скамье П. был принят в литературное общество ‘Арзамас’, выступавшее против рутины и архаики в литературном деле.
Ранняя поэзия П. передавала ощущение быстротечности жизни, которая диктовала жажду наслаждений. Культ радостей земных, противопоставленных юдоли мелочных забот, ортодоксальности, официозу, отражал просветительское мироощущение вольтерьянского толка. Характерна и примеряемая П. поэтическая маска — не просто философа-ленивца, но ‘монаха’, ‘чернеца’, ‘расстриги’, мечтающего о земных радостях. Так намечался главенствующий пафос всей пушкинской поэзии, не только жизнелюбивой, но и вольнолюбивой. Высокие героические темы, а также сатирические мотивы (гражданского накала— ‘Лицинию’ и в литературно-пародийном варианте — ‘Тень Фонвизина’) возникают в поэзии П. как отзвук событий эпохи и обнаруживают уже в ту пору некие потенции творчества, пока еще не развитые в силу его сосредоточенности на эпикурейских темах.
В 1816 г. характер лирики П. претерпевает существенные изменения. Элегия становится основным его жанром. В соответствии с новым мироощущением меняется весь колорит пушкинской поэзии: ‘луны туманный луч’, ‘глас ночной’, ‘печальная тьма лесов’ теснят недавние ‘златые дни, златые ночи’ — впрочем, ненадолго. Эпикурейские мотивы, однако, отныне получают свое место в иерархии эстетически-нравственных ценностей, как ее представляет поэт: теперь это вызов господствующей морали и своеобразная маска. Цикл прощальных лицейских стихотворений одухотворен культом дружбы и верности юношеским заветам (‘Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы, / При мирных ли брегах родимого ручья, / Святому братству верен я’ (‘Разлука’, 1817). Трудно переоценить в становлении личности Пушкина нравственное значение шести лет, проведенных в дружеской лицейской среде, в особенности сблизился он с лицеистами И. И. Пущиным, А. А. Дельвигом, В. К. Кюхельбекером, в атмосфере юношеских откровений, творческого соперничества, заветов честного служения отечеству.
Из Лицея П. был выпущен в июне 1817 г. в чине коллежского секретаря (12-го класса) и определен в Коллегию иностранных дел. Служба мало интересует поэта, зато круг его петербургских знакомств быстро растет. Он становится постоянным посетителем театра, принимает участие в заседаниях ‘Арзамаса’, в 1819 г. вступает в члены литературно-театрального сообщества ‘Зеленая лампа’, которым руководит ‘Союз благоденствия’. Не принимая участия в деятельности первых тайных организаций, ставящих целью осуществление прогрессивных государственных реформ, П. тем не менее связан тесными дружескими узами со многими активными членами декабристских обществ, в резких политических эпиграммах и в гражданских стихах (‘К Чаадаеву’ (‘Любви, надежды, тихой славы…’, 1818), ‘Вольность’ (1818), ‘Н. Я. Плюсковой’ (1818), ‘Деревня’ (1819) бичует пороки российского деспотического режима, воспевает идеалы свободы. В эти годы он занят работой над поэмой ‘Руслан и Людмила’, начатой в Лицее и отвечающей программным установкам литературного общества ‘Арзамас’ о необходимости создания национальной богатырской поэмы. Ориентируясь в сюжетном построении на лубочную авантюрно-рыцарскую сказку (‘Бова-королевич’, ‘Повесть о Еруслане Лазаревиче’) и волшебно-комическую оперу (‘Русалка’ Краснопольского, ‘Илья-богатырь’ Крылова), П. вместе с тем в ‘Истории государства Российского’ Карамзина и в сборнике былин Кирши Данилова ищет черты легендарной героической древности. Сказочное ‘предание’ в поэме пересказывается молодым вольнолюбием, склонным постоянно посмеиваться над небывальщиной, относящимся к ней как к забавной выдумке, пародирующим мистические мотивы баллад Жуковского. Однако шутливый рассказ о сказочных событиях и лирические — в духе анакреонтики — отступления нет-нет да сменяются серьезными лиро-эпическими фрагментами: в тонах высокого элегизма передаются думы Руслана на поле брани, лишена шутливой интерпретации картина идиллического счастья Ратмира в хижине рыбака, особенно замечательна героика последней песни поэмы, описывающей осаду Киева печенегами и битву героя с кочевниками. Поэма закончена в мае 1820 г. и после публикации вызвала ожесточенные отклики критиков-староверов, возмущенных снижением высокого канона, а прежде всего, пожалуй, открытым вызовом лирического героя поэмы насаждавшимся свыше настроениям ханжества и мистицизма.
К весне 1820 г. тучи над молодым поэтом сгущаются. Он вызван к военному генерал-губернатору Петербурга, гр. М. А. Милорадовичу для объяснения по поводу широко распространившихся в списках его политических стихотворений. П. грозит ссылка в Сибирь, усилиями старших друзей (Карамзина, Чаадаева, Ф. Н. Глинки) замененная переводом по службе из Петербурга в Екатеринослав (ныне Днепропетровск). Здесь в конце мая 1820 г. его застает больным семейство героя Отечественной войны, генерала Н. Н. Раевского, который получает для П. разрешение следовать с ним на Кавказ и в Крым для поправления здоровья. Лишь в сентябре он возвращается к месту новой службы — в Кишинев, определенный в канцелярию генерала И. Н. Инзова, начальника Бессарабского края. Так неожиданно счастливо началась ссылка юного поэта, в творчестве которого кавказские и крымские впечатления сыграли огромную роль, остались на всю жизнь самым сладостным воспоминанием.
Кишинев, несмотря на провинциальную захолустность в ту пору, был также по-своему интересен: здесь царило смешение восточных и южных нравов, действовали активные члены тайного общества М. Ф. Орлов, В. Ф. Раевский, К. А. Охотников, ставшие близкими друзьями П., готовились к выступлению против турецкого ига греческие ‘этеристы’ во главе с кн. А. Ипсияанти. Длительные поездки поэта в ноябре 1820 — январе 1821 г. в Каменку (ставшую одним из декабристских центров) и в Киев, путешествие с И. П. Липранди по Молдавии в конце 1821 г., посещение Одессы — все это расширило круг впечатлений поэта, наполнило особым внутренним смыслом. Живописная оригинальность южных пейзажей, пестрота обступивших поэта нравов и обычаев, исторические воспоминания, невольно пробуждавшиеся в местах легендарных, героическая современность, с которой поэт столкнулся прямо, мелькание новых лиц, любовные увлечения, вольные разговоры в кругу новых друзей — все это не могло само по себе не затронуть впечатлительную натуру П. Может быть, никогда позже он не ощущал так остро чувства свободы, радостного обновления. Но чувство это было изначально отравлено: парадокс судьбы заключался в том, что свободу поэту принесла ссылка. ‘Изгнанником самовольным’ называет себя поэт в одном из южных стихотворений. Героем поэзии его становится именно изгнанник, ушедший из общества себе подобных или же отвергнутый ими: Овидий, Карагеоргий, Наполеон (‘изгнанник вселенной’), Кирджали, Вадим, Сатана (‘изгнанник безнадежный’), кавказский пленник, разбойник. Поэзия Байрона читается в ту пору как исповедь собственного сердца.
Если поэма ‘Руслан и Людмила’ была блестящим итогом его школы у лучших русских поэтов, то первая же ‘южная поэма’ П. ‘Кавказский пленник’ (отд. изд. в 1822 г.) поставила его во главе всей современной русской литературы, принесла заслуженную славу первого поэта, неизменно ему сопутствующую вплоть до конца 1820 гг.
Пушкинский Пленник проигрывал байроновским героям в энергии и силе: при всем своем свободолюбии он лицо пассивное. Но тем самым характер героя если не объяснен, то предопределен общественным воспитанием: поэт стремился ‘изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века’ (письмо к В. П. Горчакову в октябре — ноябре 1822 г.), предвосхищая тем самым героя своего будущего романа в стихах. Сочувственное внимание П. в поисках идеала перемещается на изображение жизни гордых ‘сынов Кавказа’, не знающих гибельного разобщения и ревниво охраняющих свою дикую вольность. Однако в ходе работы над произведением его героиней стала ‘дева гор’, которая, полюбив ‘европейца’, обретя свою индивидуальную судьбу, обречена на гибель. В духе романтических представлений история в поэме П. подвергалась этическому суду и развенчивалась просветительская идея исторического прогресса, несущего счастье человечеству. На антитезе различных культур построена и коллизия следующей южной поэмы ‘Бахчисарайский фонтан’ (отд. изд. в 1824 г.). В то же время поэма пронизана лиризмом, в особенности ее финал. Поэма получилась фрагментарной, словно таящей в себе нечто недосказанное, что и придало ей особую прелесть, возбуждающую в читательском восприятии сильное эмоциональное поле. Статья П. А. Вяземского ‘Вместо предисловия [К ‘Бахчисарайскому фонтану’], разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова’, предпосланная поэме в первом издании, стала манифестом русского романтизма.
Передовая, декабристская критика с некоторой тревогой следила за развитием пушкинского гения, призывая поэта к воспеванию героики русской истории, к воспитанию читателей в духе революционных идеалов. Он и сам пытается обратиться к героической древности, наметив планы поэм ‘Мстислав’ и ‘Вадим’ (последний замысел принял и драматургическую форму), создает антирелигиозную сатирическую поэму ‘Гавриилиада’ (1821), поэму ‘Братья разбойники’ (1822, отд. изд. в 1827 г.). Гедоика современной истории также получила отражение в пушкинской лирике (‘Эллеферия, пред тобой…’, ‘Война’, ‘Кинжал’, 1821). Однако разочарование в просветительской идее торжества разума, обусловленное раздумьями над неутешительными итогами европейского освободительного движения (поражение революции в Испании, разгром карбонариев в Италии, первые неудачи этерии и разброд ее вождей, приведший к трагическим последствиям) и усилением аракчеевской реакции в России, предопределило глубокий кризис в мировоззрении П. в 1822—1823 гг. В нем созрело убеждение, поначалу безысходно трагическое, что в мире действуют объективные законы, поколебать которые человек не в силах, как бы ни были отважны и прекрасны его помыслы. Мыслящему герою, казалось бы, в настоящее время был самой историей предопределен удел бездействия, эгоистического разлада с той общественной средой, которая его породила. В таком ключе был начат в мае 1823 г. в Кишиневе роман в стихах ‘Евгений Онегин’, финал первой главы романа предполагал историю путешествия героя за пределами родины по образцу поэмы Байрона ‘Дон Жуан’. Однако этот замысел не был осуществлен. Психологически близкий автору в первой главе романа, заглавный герой обретет трагическую судьбу, отличную от судьбы самого П.
Пока же в июле 1823 г. П. добивается перевода по службе в Одессу, мечтая вскоре оставить ‘скучный брег’, готовый к ‘поэтическому побегу’ в края иные (‘К морю’, 1824).
Одесский год П. был заполнен работой над первыми главами романа в стихах, окончанием поэмы ‘Бахчисарайский фонтан’. Именно в это время П. сознает себя как профессиональный литератор, что предопределилось бурным читательским успехом его произведений. Но очутившись под началом у гр. М. С. Воронцова, наместника Новороссийского края, П. впервые почувствовал чиновничьи вериги. Расценивавший невысокое жалованье в качестве ‘пайка ссылочного невольника’ (письмо к А. И. Казначееву от 22 мая 1824 г.), поэт не считал себя обязанным отрабатывать его службой. Положение осложнилось к тому же страстью юного поэта к гр. Е. К. Воронцовой, что льстило ей и не составляло тайны для одесского общества. Соперником его выступил А. Н. Раевский, который унизился до интриг против П., считавшего его другом. В конце концов мелочные придирки наместника к П. по службе вылились в попытку ‘поставить на место’ зарвавшегося поэта (особенно оскорбила П. бесцельная командировка для наблюдения за саранчой), а позже — в перлюстрацию пушкинских писем и в доносы министру иностранных дел о вольнодумстве и атеизме строптивого чиновника, П. подает прошение об отставке, забыв о своем положении ссыльного. В результате в июле 1824 г. П. был отстранен от службы и направлен в псковское имение Михайловское под надзор родителей.
П. прибыл в деревню в августе 1824 г., когда там была вся его семья. Отец, наконец официально извещенный о причинах ссылки его сына, попытался приструнить его, что вызвало ужасную ссору. Но теперь и это не могло повлиять на поэта. В осенние месяцы 1824 г., гостя целыми днями в соседнем имении Тригорском, чтобы не сталкиваться с отцом, в дружеской семье П. А. Осиповой-Вульф, П. пишет посвященные впоследствии ей ‘Подражания Корану’, лирический цикл о пророке, для которого время тяжких испытаний (изгнание из родного города, отчужденность от соотечественников, проклятие со стороны родных) стало началом его трудного пути и, в конечном счете,— торжества его учения.
Несмотря на тяжелые переживания, первая Михайловская осень была плодотворной для поэта. Впервые с такой силой обнаружилось счастливое качество натуры П., умевшего подчинить себе тяжелейшие обстоятельства, находить в них свое благо, осмысляя их как новый, доныне неизведанный материал творчества. П. завершает начатые в Одессе стихотворения ‘Разговор книгопродавца с поэтом’, где формулирует свое профессиональное кредо (‘не продается вдохновенье, но можно рукопись продать’), и ‘К морю’ — лирическое раздумье о судьбе человека эпохи Наполеона и Байрона, о жестокой власти исторических обстоятельств над духовно не смирившейся личностью. В поэме ‘Цыганы’ (отд. изд. в 1827 г.) П. отталкивается от коллизии ‘Кавказского пленника’, переосмысляя ее. ‘Страсти роковые’, терзающие героя,— это примета избранничества, примета характера неординарного, героического. Преступление Алеко, утверждающего ‘права свои’ (у цыган их нет, есть лишь обычаи), ставит мирный народ перед выбором. Признают ли они власть над собой гордого человека или отомстят смертью за смерть, все равно произойдет исторический сдвиг, необратимое изменение вечного, естественного уклада. Но отринув пришельца, табор оставляет его одного, продолжая свое кочевье, совершающееся почти как природный цикл. Подобная коллизия, но уже в сниженном, бытовом ракурсе, в обстановке русской поместной жизни, намечается теперь в новом сюжетном повороте романа в стихах, в третьей главе которого Татьяна духовно противостоит герою — ей отныне отдана безусловная симпатия автора-поэта. Наконец, осенью 1824 г. П. вновь возобновляет работу над автобиографическими записками, брошенную в самом начале в кишиневскую пору, и обдумывает сюжет народной драмы ‘Борис Годунов’.
11 января 1825 г. П. навещает лицейский друг И. И. Пущин. В апреле 1825 г. приезжает А. А. Дельвиг. Пущин, вероятно, открывает поэту тайну существования в России общества, готового к свержению самодержавия. Письмо от руководителя Северного общества К. Ф. Рылеева с призывом воспеть борьбу за вольность и список комедии А. С. Грибоедова ‘Горе от ума’ были привезены Пущиным в Михайловское не случайно. Намечая открытое выступление против деспотического режима, декабристы рассчитывали на первого поэта России как на своего союзника и соратника.
Но в литературно-эстетических взглядах П. расходился с декабристской критикой. В его творчестве завершилось становление нового, реалистического метода, запечатляющего сложные процессы действительности с позиций историзма и народности. Впервые наиболее полно этот метод проявился в трагедии ‘Борис Годунов’, оконченной 7 ноября 1825 г. (отд. изд. в 1831 г.) и принесшей редкое для П. чувство полного удовлетворения. Глубоко усвоив в своей трагедии опыт мировой драматургии, постоянно проверяя канву исторических событий, заимствованную из ‘Истории государства Российского’ Карамзина, народным взглядом на события, почерпнутым в летописях, агиографической литературе, в устном поэтическом творчестве, П. создал драму нового типа, драму народную. В ней он не только вывел на подмостки множество разнохарактерных типов, дав выразительный социальный срез эпохи и обнаружив в разнонаправленных искренних и корыстных человеческих побуждениях концентрацию исторических сил, но и раскрыл высокий этический смысл ‘мнения народного’, обращенного к грядущим поколениям. Мотивы и темы народной поэзии преломляются в романе ‘Евгений Онегин’ (песня девушек, сон Татьяны), а также в лирике (‘Зимний вечер’, 1825, ‘Песни о Стеньке Разине’, 1826, баллада ‘Жених’, 1825) и опосредованно определяют новую эстетическую программу П. Принципиальное значение имеет его эпистолярный спор с Вяземским о крыловских баснях. Им посвящена и одна из первых критических статей П. (‘О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова’, 1825). Для П. Крылов — ‘истинно народный поэт’, выразивший ‘отличительную черту в наших нравах’: ‘веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться’. Здесь поэт впервые формулирует свою концепцию истории русской литературы, перспективу которой он видит в синтезе европейских традиций с национальными, коренящимися не столько в древней книжности, о в живом народнопоэтическом творчестве.
В шуточной поэме ‘Граф Нулин’ (П. писал ее 13 и 14 декабря 1825 г.) рисуется косный поместный быт, лишенная исторического движения жизнь ощущается как фарс. Вскоре поэт узнал о поражении восстания на Сенатской площади в Петербурге, о вооруженном выступлении Черниговского полка, об аресте по всей России многих членов тайного общества, даже не принимавших участия в восстании, а затем о следствии и суде над декабристами, о казни пяти главных заговорщиков, ссылке и каторге многих других. В эти тревожные месяцы П. завершает пятую и шестую главы романа ‘Евгений Онегин’, которые в то время ему представляются как окончание первой части произведения. Не выходя за намеченную с самого начала романа сферу быта, автор ‘Евгения Онегина’ словно проигрывает в фабуле романа историческую коллизию, которая определяет драматическую развязку первой части романа. В гибели Ленского звучит реквием по пылким юношам, посягнувшим на ‘общий порядок вещей’ и трагически погибшим. Поэт постоянно чувствует с героями духовное родство, испытывает душевную боль за несчастливо сложившиеся их судьбы. В последние дни Михайловской ссылки П. пишет стихотворение ‘Пророк’, в котором отчасти продолжена тема ‘Подражаний Корану’, трагически теперь преломленная: поэтическое назначение осмысляется как высокое подвижничество: ‘Глаголом жги сердца людей’.
В ночь с 3 на 4 сентября 1826 г. в Михайловское прибывает нарочный от псковского губернатора Б. А. Адеркаса: Пушкин в сопровождении фельдъегеря должен явиться в Москву, где ожидал коронации новый император, Николай I. Собираясь в дорогу и опасаясь обыска, П. бросает в огонь беловую рукопись законченных к этому времени автобиографических записок, запечатлевших историю его поколения, с лучшими представителями которого П. счастливо свела судьба в Лицее, в Петербурге, в Кишиневе, Каменке, Киеве — они теперь были объявлены вне закона.
8 сентября, сразу же после прибытия, П. доставлен к царю для личной аудиенции. В разговоре с глазу на глаз, который в основных чертах реконструируется по позднейшим свидетельствам поэта и царя, П. по возвращении из ссылки гарантировалось личное высочайшее покровительство и освобождение от обычной цензуры (‘Я сам буду твоим цензором’,— сказал царь). Даже заявление поэта о том, что 14 декабря 1825 г., будь он в Петербурге, он непременно встал бы в мятежное каре, было принято с показным одобрением за откровенность. Намекнув на перспективу близких реформ и возможное прощение осужденных, царь приглашал поэта в союзники новой государственной программы либерализации страны. И П. вступает в такое соглашение, поверив царю уже потому, что это отвечало собственным убеждениям в необходимости — под силой обстоятельств — государственных преобразований. Он понимал, конечно, что примирение с опальным поэтом было по-своему необходимо императору, чтобы успокоить общественное мнение, возбужденное правительственным террором против декабристов, но видел в таком соглашении (ему казалось, в соглашении на равных) симптом мудрой политики. Так в судьбе П. завязывается узел добровольных обязательств правительству, который год от году будет затягиваться все туже и который, почувствовав его давящую жестокость, будет стремиться порвать поэт в последние годы своей жизни.
На первых порах Москва приветствовала освобожденного поэта. П. же заново привыкал к положению свободного человека. Внешне судьба, казалось бы, складывалась удачно: одно за другим выходили из печати новые произведения поэта и переиздавались старые. Критика была к поэту благосклонна, слава его росла. Несмотря на некоторые трения с правительством, которые пока ему кажутся результатом недоразумения, П. глядит в будущее ‘в надежде славы и добра’. Он вовсе не отступал от высокого завета о назначении поэта, развитого в ‘Пророке’, подчеркивая верность своим идеалам в стихотворениях ‘Арион’, ‘Во глубине сибирских руд…’, ‘Поэт’ (‘Пока не требует поэта…’) (1827). Именно в эти годы возникает в творчестве П. неослабеваемый интерес к личности Петра I, царя-преобразователя. Он становится героем начатого романа о прадеде поэта, Абраме Ганнибале, и новой поэмы ‘Полтава’, которая стала апофеозом государственного начала, что соотносилось не только с исторической, но и этической концепцией поэта, складывавшейся в конце 20 гг. и зиждевшейся на признании политической целесообразности просвещенного и милосердного самодержавия (‘И за учителей своих / Заздравный кубок подымает’). Однако умиротворенное спокойствие все же не дается поэту. Словно подавляя невольно пробуждающиеся тревожные сомнения, П. в конце 20 гг. был постоянно в пути, на перекладных. Не заводя собственного дома, он останавливается в Москве и Петербурге ненадолго, мечется между ними, иногда заезжая в Михайловское, рвется то на театр военных действий с началом турецкой кампании 1828 г., то в китайское посольство, самовольно уезжает на Кавказ в 1829 г., чтобы встретиться там с друзьями, замешанными в событиях 1825 г. и отправленными в действующие войска. Он как бы принудительно зажат между двумя столицами и про себя осознает необходимость дома, своей семьи.
К этому времени в творчестве П. отчетливо обозначился новый поворот. Трезвый исторический и социальный анализ действительности сочетается с осознанием неимоверной сложности часто ускользавшего от рационального объяснения окружающего мира, что наполняет его творчество ощущением тревожного предчувствия, ведет к широкому вторжению фантастики, рождает горестные, подчас болезненные воспоминания, напряженный интерес к ‘тайнам гроба вековым’.
Во многом это объяснялось нарастающим конфликтом с правительством, которое вовсе не собиралось даровать П. свободу и независимость мнений. Уже в первые дни после возвращения из ссылки П. был вынужден давать унизительные объяснения по поводу чтения в московских литературных кругах трагедии ‘Борис Годунов’, поданная на высочайшее одобрение пьеса была возвращена с советом переделки в исторический роман с непременной нравственной (т. е. верноподданнической) тенденцией. Записка ‘О народном воспитании’ (1826), заказанная поэту, также была отклонена. Высочайшая цензура обернулась необходимостью предназначенные для печати произведения подавать шефу жандармов А. X. Бенкендорфу, который фактически и решал их судьбу. В 1827 г. началось расследование по поводу стихотворения ‘Андрей Шенье’ (написанного еще в Михайловском в 1825 г.), в котором был усмотрен отклик на события 14 декабря 1825 г., а в 1828 г. правительству стала известна кишиневская поэма ‘Гавриилиада’. Дела эти были по высочайшему повелению прекращены после объяснений П., но за поэтом был учрежден негласный полицейский надзор. Появились в печати и первые разносы П. в критике, осуждавшие его пристрастие к ‘низкой действительности’ и объявлявшие его поэтом ничтожных мелочей.
П. чувствует необходимость житейских перемен. В 1830 г. повторное его сватание к Наталии Николаевне Гончаровой, восемнадцатилетней московской красавице, было принято, и осенью он отправляется в нижегородское имение своего отца Болдино для вступления во владение близлежащей дер. Кистенево, подаренной отцом к свадьбе. Холерные карантины задержали поэта на три месяца, и этой поре было суждено стать знаменитой Болдинской осенью, наивысшей точкой пушкинского творчества, когда из-под его пера вылилась целая библиотека произведений: ‘Повести покойного Ивана Петровича Белкина’, ‘Опыт драматических изучений’ (т. н. ‘маленькие трагедии’), последние главы ‘Евгения Онегина’, ‘Домик в Коломне’, ‘История села Горюхина’, ‘Сказка о попе и о работнике его Балде’, несколько набросков критических статей около 30 стихотворений (среди них ‘Бесы’, ‘Элегия’ (‘Безумных дней угасшее веселье…’), ‘Прощание’, ‘Румяный критик мой, насмешник толстопузый…’, ‘Заклинание’, ‘Стихи, сочиненны! ночью во время бессонницы’, ‘Герой’, ‘Для берегов отчизны дальной…’, ‘Моя родословная’.
Это был творческий праздник, тем более удивительный, что необходимого для творчества спокойствия П. в те дни был начисто лишен: он покинул Москву после крутого разговора с будущей тещей, на грани нового отказа, его имущественные дела были далеки от благополучия, невеста осталась в холерной Москве, вести о бедах которой печатались в доходивших до Болдина ‘Московских ведомостях’. Дважды не удался прорыв П. через холерные карантины. Творчество, как это было всегда в его жизни, оказалось для П. спасением. Несомненно, столь обильный урожай был бы невозможен, если бы темы большинства из этих произведений давно не зрели и не ждали своего часа,— это подчеркивает, насколько постоянно совершалась в душе П. творческая работа, как много таил он замыслов, ждавших своего часа и лишь отчасти оставшихся в торопливых пометах для памяти на полях рабочих тетрадей. Это состояние выразил П. в одном из болдинских стихотворений, запечатлевшем стремление в смутных шорохах бессонной ночи уловить отзвуки жизни: ‘Я понять тебя хочу, / Смысла я в тебе ищу’ (‘Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы’).
Среди болдинских произведений, словно нарочито непохожих одно на другое по жанру и по тональности, особенно контрастируют друг с другом два цикла: прозаический и драматический Это два полюса его творчества, к которым тяготеют остальные произведения, написанные в три осенних месяца 1830 г.
‘Повести Белкина’ явились первым из дошедших до нас, завершенным прозаическим произведением пушкинской прозы, опыты которого предпринимались им неоднократно. Уже в 1821 г. он сформулировал основной закон своего прозаического повествования: ‘Точность и краткость — вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат’ (‘О русской прозе’). Эта формула находится в прямой связи ‘ начатыми в ту пору автобиографическими записками, от которых до нас дошли немногие фрагменты, и в частности историческое вступление намечающее сжатую, почти афористическую характеристику эпохи ‘после смерти Петра’. Все последующие замыслы П. в прозе внутренне перекликаются с сожженными в августе 1826 г. мемуарами. В конце 20 гг. П., однако, использует маску мемуариста-обывателя, повествующего о ничтожных событиях. Это на первых порах принимало пародийные черты (отрывок из ‘Мыслей и замечаний’, ‘Дядя мой однажды занемог…’, наброски: ‘Если звание любителя отечественной литературы…’ и ‘Сердечно радуюсь, что рукопись, которую я имел честь вам препроводить…’), что особенно заметно в предисловии к ‘Истории села Горюхина’, которое в переработанном виде послужило основой введения ‘От издателя’ к ‘Повестям Белкина’. Эти повести — также своеобразные мемуары обыкновенного человека, который, не находя ничего значительного в своей жизни, наполняет свои записки пересказом услышанных историй, поразивших его воображение своей необычностью. Исторической рамой всех вошедших повестей является то самое пятнадцатилетие (до 1825 г.), которое когда-то послужило материалом пушкинских мемуаров. Но факты ‘большой истории’ упоминаются в них вскользь и не влияют на устоявшийся быт. Это поистине провинциальная жизнь, заставляющая вспомнить реплику героя ‘Романа в письмах’ (1829): ‘…для них не прошли еще времена Фонвизина’ (отсюда — эпиграф из ‘Недоросля’, предпосланный ‘Повестям Белкина’). Пародийное начало уходит в подтекст повестей. Реалистическая точность характеров и обстановки — при всем сочувствии писателя ‘маленьким людям’ — служит целям критического изучения застоя русской общественной жизни.
Иной масштаб жизни в ‘Опыте драматических изучений’. Они отречены от мелочного быта (экзотический, едва намеченный бытовой фон их лишь оттеняет незаурядность характеров героев). Дерзкий вызов человека небу и нравственные пределы человеческого своеволия — такова двуединая тема всего драматического цикла. Отдавшиеся разрушительной страсти, герои оказываются у черты сумасшествия. Как ни прекрасен гордым мужеством даже гимн Вальсингама (‘Пир во время чумы’), он также в чем-то ущербен. В нем — отвага обреченного. Весь цикл заканчивается ремаркой: ‘…Председатель остается погружен в глубокую задумчивость’. Это напоминает заключительную ремарку ‘Бориса Годунова’: ‘Народ безмолвствует’. В болдинской ‘Элегии’, как бы соединяя обе ипостаси человеческой судьбы: бытовую и высшую, П. скажет: ‘Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе / Грядущего волнуемое море. / Но не хочу, о други, умирать, / Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать’.
18 февраля 1831 г. П. венчается в Москве с Н. Н. Гончаровой, весной того же года переселяется с женой в Петербург, сняв на лето дачу в Царском Селе. Здесь, в своем поэтическом отечестве, П. пишет ‘Письмо Онегина’, тем самым окончательно завершая работу над романом в стихах, который стал его ‘спутником верным’ на протяжении восьми лет жизни. Когда-то, закончив первую часть романа в составе шести глав, П. предполагал и далее двигаться в жизни синхронно с его героями, сравнивая постоянно их судьбы со своей — на лирическом уровне романа в стихах. Первый цикл жизни героя, эгоистически преданного лишь самому себе и презирающего в душе светские обычаи, окончился трагедией: убийством на поединке друга. Автор предполагал отправить героя в путешествие по России. Вероятно, в ту же главу (исключенную из окончательного текста романа) входили первоначально и строфы, немногие фрагменты которых дошли до нас в зашифрованном виде, рисующие историческую панораму событий от войны 1812 г. до восстания декабристов (позднее они были перенесены в намеченную ‘для себя’ 10-ю главу романа). В Болдине произошла существенная переакцентировка в сюжете романа’. Теперь поэт следит за героями из иной исторической эпохи, оставив их на пороге 1825 г. ‘Письмо Онегина’ подчеркнуло зеркальную композицию романа, что до некоторой степени скрадывало неравномерность двух его частей, а главное — позволяло оценить несвойственные прежнему Онегину безрассудство, отчаянность его поведения: он способен теперь довериться живому чувству. Духовно Онегин, как это стало понятно лишь теперь, принадлежал к лучшим людям поколения 20 гг. Недаром, мысленно продолжая судьбу Онегина, П. предполагал, что он способен на героическую гибель (по свидетельству современника, герой должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов).
Новое восприятие действительности, наметившееся в творчестве П. в конце 20 гг., требовало углубленных занятий историей: в ней следовало найти истоки коренных вопросов современности. В 1831 г. он получает разрешение работать в архивах и зачисляется вновь на службу в качестве ‘историографа’, получив высочайшее задание написать ‘Историю Петра’. Это было следующим звеном, все теснее приковывавшим П. к царю, к верховной власти. 1831 г. был вообще пиком политических иллюзий. Холерные бунты, ужасные по своей жестокости, и польские события, поставившие Россию на грань войны с Европой, представляются П. угрозой российской государственности. Он с тревогой подозревает возможность повторения политической ситуации, памятной по 1812 г. Сильная власть в этих условиях кажется ему залогом спасения России — этой идеей вдохновлены его стихотворения ‘Перед гробницею святой…’, ‘Клеветникам России’, ‘Бородинская годовщина’: последние два вместе со стихотворением Жуковского были напечатаны специальной брошюрой ‘На взятие Варшавы’ и вызвали обвинение в политическом ренегатстве, обусловили падение популярности П. на Западе и в какой-то мере — в России. Ирония судьбы была в том, что в то же время шла ожесточенная травля П. со стороны Ф. В. Булгарина, связанного с III отделением и обвинявшего поэта в приверженности либеральным идеям его молодости. Отчасти это объяснялось конъюнктурными ‘соображениями’: боязнью подрыва журнальной монополии Булгарина, издававшего совместно с Н. И. Гречем газету ‘Северная пчела’, журнал ‘Сын Отечества’, в связи с замыслом П. выпускать политическую газету ‘Дневник’ (1829) и активным участием в издании ‘Литературной газеты’ Дельвига (1830—1831). Но наряду с этим Булгарин был по-своему проницателен: союз П. с правительством кажется официозному журналисту временным и случайным. Верноподданнически напоминая об этом в печатных статьях и тайных доносах, Булгарин обвинял П. и его круг писателей в оппозиционном правительственному курсу аристократизме. П. дал отпор этим нападкам в фельетонах, напечатанных под псевдонимом Феофилакт Косичкин, ‘Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов’ и ‘Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем’ (1831).
С начала 30 гг. проза в творчестве П. начинает превалировать над поэтическими жанрами. ‘Повести Белкина’ (отд. изд. в 1831 г.) с их тонкой стилистикой, предполагающей в читателе изощренный литературный вкус, рассчитанные на способность оценить своеобразие и свежесть интерпретации обычных сюжетов сентиментальной и ультраромантической литературы, успеха не имели. П. замышляет широкое эпическое полотно, роман из эпохи пугачевщины с героем-дворянином, перешедшим на сторону бунтовщиков. Замысел этот на время оставляется из-за недостаточных знаний той эпохи, и начинается работа над романом ‘Дубровский’ (1832—1833), герой его, мстя за отца, у которого несправедливо отняли родовое имение, становится разбойником. Хотя сюжетная основа произведения почерпнута П. из современной жизни, в ходе работы роман все больше приобретал черты традиционного авантюрного повествования с нетипичной в общем-то для русской действительности коллизией. Возможно, предвидя к тому же непреодолимые цензурные затруднения с публикацией романа, П. оставляет работу над ним, хотя роман был и близок к концу. Замысел произведения о пугачевском бунте вновь привлекает его, и верный исторической точности, он прерывает на время занятия по изучению Петровской эпохи, штудирует печатные источники о Пугачеве, добивается ознакомления с документами о подавлении крестьянского восстания (само ‘Дело Пугачева’, строго засекреченное, оказывается недоступным), а в 1833 г. предпринимает поездку на Волгу и Урал, чтобы воочию увидеть места грозных событий, услышать живые предания о пугачевщине. Знание России, ее разнообразных близких и дальних областей входит в его представление о долге писателя. Подсчитано, что за свою жизнь П. в общей сложности проехал свыше 30 тысяч верст. Теперь путь П. лежит через Нижний Новгород, Казань и Симбирск на Оренбург, а оттуда на Уральск (во времена Пугачева, Яицкий городок), вдоль древнего Яика, переименованного после крестьянского восстания в Урал. Поездка дала писателю незаменимые книжным знанием, живые впечатления, позволила встретиться с участниками крестьянской войны (1773—1775), услышать народные предания о пугачевщине.
Осенью 1833 г. он возвращается в Болдино. Теперь Болдинская осень П. вдвое короче, нежели три года назад, но по значению она соразмерна с Болдинской осени 1830 г. За полтора месяца П. завершает работу над ‘Историей Пугачева’ и ‘Песнями западных славян’, начинает работу над повестью ‘Пиковая дама’, создает поэмы ‘Анджело’ и ‘Медный всадник’, ‘Сказку о рыбаке и рыбке’ и ‘Сказку о мертвой царевне и семи богатырях’. Подлинным поэтическим апофеозом этой поры становится стихотворение в октавах ‘Осень’, реалистически точно воссоздавшее пробуждение в душе поэзии.
В ноябре 1833 г. П. возвращается в Петербург, ощущая необходимость круто переменить жизнь и прежде всего выйти из-под опеки двора. Работа над ‘Историей Пугачева’ (изд. в 1834 г. под заглавием ‘История пугачевского бунта’) убедила его в необходимости незамедлительного решения в России крестьянского вопроса, коренных государственных преобразований. Ему становится понятным, что обещание Николаем I реформ, обусловившее договор поэта с царем в сентябре 1826 г., оказалось невыполненным, в России ужесточился полицейский режим, двор жил пышными празднествами и мелкими интригами, безучастный к судьбам народа.
24 ноября 1833 г. П. начинает вести дневник, обвинительную хронику высшего света и двора, суетных и ничтожных (‘Праздников будет на полмиллиона. Что скажет народ, умирающий с голода’,— замечает он 17 марта 1834 г.). Накануне Нового года он узнает о новом изощренном унижении, обрушившемся на него под видом высочайшего благодеяния. Царь производит своего историографа в младший придворный чин камер-юнкера. Единственным выходом из двусмысленного положения, в котором оказался П., было добиться немедленной отставки. Но об этом и думать было нельзя. Семья росла, светская жизнь требовала непомерных расходов, последние же книги П. вышли более года назад и большого дохода не принесли, исторические занятия поглощали все больше времени, жалование историографа было незначительным, но только царь мог разрешить издание новых произведений П., которые могли бы упрочить его материальное положение. Положение могла поправить новая поэма ‘Медный всадник’. Но уже 12 декабря 1833 г. П. отметил в дневнике: ‘Мне возвращен ‘Медный всадник’ с замечаниями государя… Я принужден был переменить условия со Смирдиным’.
Запрещение ‘Медного всадника’ (в котором П. не мог переменить ни одной строки, настолько взвешено и важно было для него здесь каждое слово) было тягчайшим ударом для поэта. Произведение это было столь же важным для него, как в свое время ‘Борис Годунов’, концентрирующим раздумья П. над итогами петровских государственных преобразований, над их историческими следствиями. Упрочение российской государственности, исторически необходимое для России, не принесло счастья простым людям и поэтому было чревато социальными катаклизмами.
Чтобы как-то выйти из срочных долгов, П. в начале 1834 г. быстро дописывает другую, прозаическую петербургскую повесть, ‘Пиковую даму’ и помещает ее в журнале ‘Библиотека для чтения’, который платил П. незамедлительно и по высшим ставкам. Она была начата в Болдине и предназначалась тогда, по-видимому, для совместного с В. Ф. Одоевским и Гоголем альманаха ‘Тройчатка’. Дух нового, буржуазного меркантилизма, которым обуян Герман, поглощенный фантастической мечтой о внезапном обогащении, ведет его к сумасшествию. Стоявшая несколько особняком в прозе П. повесть ‘Пиковая дама’ впоследствии повлияла на поэтику Достоевского.
10 мая 1834 г. П. записал в дневнике: ‘Московская почта распечатала мое письмо, писанное мною Наталье Николаевне… Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже рабом — но холопом и шутом не буду и у царя небесного’. Высочайшее покровительство оказалось наглым надзором. П. подает в отставку с просьбой сохранить право работы в архивах, необходимое для исполнения ‘Истории Петра’. В какой-то мере повторялась одесская история, когда опальный поэт требовал отставки. Подобие этих ситуаций, вероятно, ощущалось П., и теперь ссылка в деревню кажется ему благом, необходимым условием творческой работы, освобождением от мучительных попыток сократить непомерные для него расходы на жизнь в Петербурге. Однако в расчеты царя не входило давать поэту свободу. Просьба об отставке была с негодованием принята, работать в архивах ему было запрещено. П. был вынужден прибегнуть к посредничеству Жуковского, чтобы урегулировать конфликт. В благодарность за послушание ему была выдана испрошенная ранее денежная ссуда в счет пятигодичного жалованья, которая, по сути дела, обернулась самым тяжелейшим долгом П. царю. Эта сумма не покрывала и половины долгов П., с прекращением выплаты жалованья приходилось надеяться только на литературные доходы. Но профессиональный литератор в России был слишком необычной фигурой. Доход его зависел от читательского спроса на произведения. В конце 1834 — нач. 1835 г. вышло несколько итоговых изданий произведений П.: полный текст ‘Евгения Онегина’ (раньше, в 1825—1832 гг., роман печатался отдельными главами), собрания стихотворений, повестей, поэм — все эти книги расходились с трудом. Критика уже в полный голос говорила о измельчании таланта п., о прекращении его эпохи в русской литературе. Две осени — 1834 г. (в Болдине) и 1835 г. (в Михайловском) были неудачны в творческом отношении.
Широкой публике, сокрушающейся о падении пушкинского таланта, было неведомо, что лучшие его произведения были не пропущены в печать, что в те годы шел постоянный, напряженный труд над обширными замыслами: ‘Историей Петра’, романом о пугачевщине. Никто не догадывался также, что в творчестве П. назрели коренные изменения. П.-лирик в эти годы становится преимущественно ‘поэтом для себя’. Он настойчиво экспериментирует теперь с прозаическими жанрами, которые не удовлетворяют его вполне, остаются в замыслах, набросках, черновиках, неустанно ищет новые формы литературы.
В этих условиях он находит выход, разом решающий многие проблемы. Ему необходим журнал, который позволит сплотить группу передовых литераторов, предоставит трибуну, а также принесет необходимый материальный доход. Опыт подобной работы П. приобрел ранее, активно участвуя в ‘Литературной газете’ (1830—1831), издаваемой Дельвигом и О. М. Сомовым, и др. изданиях. П. добился права на издание своего журнала, но сразу же был поставлен в жесткие тиски особых регламентации: было запрещено касаться политических новостей (особенно интересующих широкого читателя и позволяющих издателю высказывать собственные оценки животрепещущих событий), он отдавался в ведомство обычной цензуры (а по сути дела, и еще трех: царской, военной и духовной), а главное — было дано разрешение на издание не ежемесячного журнала, а ежеквартальника, что не позволяло живо откликаться на литературные новинки, вести журнальную полемику, это также вредило читательскому успеху.
Но П. надеется победить обстоятельства. Журнал был назван ‘Современником’, и в первом томе П, сразу же пытается обойти все наложенные на журнал ограничения. Издание открывается стихотворением ‘Пир Петра Первого’, в котором воспевается праздник в ‘Петербурге-городке’ по поводу примирения царя с опальными вельможами, необходимыми для государственного служения. Это было очевидной апелляцией к общественному мнению о необходимости прощения ‘государственных преступников’ нынешнего времени: в 1836 г. исполнилось десять лет со дня осуждения декабристов. Тема эта будет развита в путевом очерке П. ‘Путешествие в Арзрум’, воскрешающем его впечатления от поездки на Кавказ в 1829 г.: целью ее была встреча с друзьями-декабристами, служившими в Кавказском корпусе, они впервые в русской литературе рисуются историческими героями, их потенциальную духовную мощь П. показывает в развернутой характеристике Грибоедова.
В журнале были напечатаны и критическая статья Гоголя ‘О движении современной журнальной литературы в 1834 и 1835 годах’, и заграничные новости (в виде парижской ‘хроники русского’ А. И. Тургенева), и стихотворения Жуковского и Вяземского, и повесть Гоголя ‘Коляска’.
Тем не менее читательского успеха журнал не имел: к новому типу серьезного периодического издания, посвященного животрепещущим проблемам, трактуемым по необходимости намеками, русской публике предстояло еще привыкнуть. У журнала оказалось всего 600 подписчиков, что делало его разорительным для издателя, т. к. не покрывались ни типографские расходы, ни гонорары сотрудников. Два последних тома ‘Современника’ П. более чем наполовину наполняет своими произведениями, по большей части анонимными, что до некоторой степени не позволяло читателям оценить, насколько могуч и разнообразен был литературный его талант, в равной степени и поэта, и прозаика, и критика, и публициста, и историка, и мемуариста.
В четвертом томе ‘Современника’ был наконец напечатан роман ‘Капитанская дочка’. В истории дворянина-пугачевца М. А. Шванвича П. искал реальные пути преодоления социального и духовного раскола нации. Шванвич, однако, не годился в герои такого романа потому, что был дворянином-отщепенцем, духовно чуждым тому социальному движению, к которому примкнул, спасая свою жизнь. Но в окончательной редакции произведения П. идея единства нации все же прослеживается. Оставшиеся в разных станах герои, Петр Гринев и Емельян Пугачев, нашли тем не менее общий язык, почувствовали коренное духовное родство при всей противоположности классовых интересов. Обстоятельства, определившие эту ‘странную дружбу’, были, конечно, исключительными, но в них обнаружились — в повседневности отринутые — центростремительные силы нации. При всей исторической точности повествования роман таит в себе подспудно черты народной волшебной сказки, своеобразной утопии.
Тем же устремлением к будущим поколениям вдохновлено и итоговое стихотворение П., написанное в соответствии с традицией, восходящей к Горацию, ‘Я памятник воздвиг себе нерукотворный…’ (август 1836 г.).
Между тем уже назревал конфликт поэта с светской чернью. Внешне он сводился к случайному происшествию: наглому ухаживанию за женой поэта светского повесы француза Ж. Дантеса, принятого на службу в один из самых привилегированных полков русской гвардии благодаря высокому покровительству усыновившего его голландского посланника барона Л. Геккерена. Но грязная сплетня, марающая честь пушкинской семьи, с готовностью подхваченная в великосветских салонах, была концентрированным выражением всей враждебной атмосферы, в которой задыхался поэт.
27 января, утром, за несколько часов до дуэли П. был спокоен и деятелен. По обычному распорядку, от которого и в тот день он не собирала отступать, утренние часы были отданы творчеству, занятиям по изданию журнала. Последний письмо, написанное П. писательнице А. О. Ишимовой с просьбой подготовить для ‘Современника’ переводы отмеченных им английских пьес может быть, ярче всего подчеркивает, что П. не собирался умирать, надеялся и сейчас выйти победителем враждебных обстоятельств. Ранение на дуэли, однако, было смертельным. Через два дня П. скончался.
Смерть П. стала национальной трагедией ‘Солнце русской Поэзии закатилось’,— скажет В. Ф. Одоевский в некрологе, получив за это выговор министра просвещения. Настойчиво и, как ему казалось, пока тщетно жаждавший восстановления контакта с читателем, умирающий П. узнал, что около его дома собираются постоянно тысячи людей, с тревогой и надеждой читавшие написанные Жуковским и помещаемые на двери квартиры бюллетени о здоровье поэта. После гибели П. по Петербургу разошлось в списках стихотворение М. Ю. Лермонтова ‘На смерть поэта’, обвинявшее двор и светскую чернь в травле гения. В несколько дней был распродан большой тираж нового издания ‘Евгения Онегина’, и заключительные строки романа ‘Блажен, кто праздник жизни рано / Оставил…’ теперь читались по-новому. Начиналось новое осмысление судьбы П. Жизнь его оборвалась, гений его принадлежал вечности.
Соч.: Полн. собр. соч.: В 16 т.— М., Л., 1937—1949.— Т. 17. Справочный.— М., 1959, Полн. собр. соч.: В 10 т./ Под ред. Б. В. Томашевского.— 4-е изд.— Л., 1977—1979, Собр. соч.: В 10 т.— М., 1974—1978.
Лит.: Белинский В. Г. Сочинения Александра Пушкина // Полн. собр. соч.— М., 1955.— Т. VII, Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина.— М., 1984, Бродский Н. Л. А. С. Пушкин: Биография.— М., 1937, Гроссман Л. П. Пушкин.— 3-е изд.— М., 1960, Мейлах Б. С. Жизнь Александра Пушкина.— Л., 1974, Благой Д. Д: Творческий путь Пушкина (1813—1826).— М.: Л., 1950, О и же. Творческий путь Пушкина (1826—1830).— М., 1967, Томашевский Б. В. Пушкин.— М., Л., 1956, — Кн. 1 (1813—1824), Он же. Пушкин.— Кн. 2 // Материалы к монографии (1824—1837).— М.—Л., 1961, Цявловский М. А. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина.— М., 1951.— Т. 1, Пушкин в русской критике. Сб. ст.— 2-е изд.— М., 1953, Здесь жил Пушкин. Пушкинские места Советского Союза. Очерки.— Л., 1963, Словарь языка Пушкина: В 4 т.— М., 1956—1961, Смирнов-Сокольский Н. П. Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина.— М., 1962, Пушкин. Итоги и проблемы изучения.— М., 1966, Макогоненко Г. П. Творчество Пушкина в 1830-е годы (1830—1833).— Л., 1974, Он же: Творчество Пушкина в 1830-е годы (1834—1836).— Л., 1982, Лотман Ю. М. Александр Сергеевич Пушкин.— Л., 1983, А. С. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т.— М., 1985, Маймин Е. А. Пушкин: Жизнь и творчество.— М., 1981, Кулешов В. И. Жизнь и творчество А. С. Пушкина.— М., 1987, Скатов Н. Н. Русский гений.— М., 1987, Черейский Л. А. Пушкин и его окружение.— 2-е изд.— Л., 1988, Пушкинские места. Путеводитель.— Ч. 1, 2, Добровольский Л. М., Лавров В. М. Библиография пушкинской библиографии. 1846—1950. М.—Л., 1951, Зайцева В. В. Пушкиниана 1961—1985 гг. // Временник Пушкинской комиссии.— Л., 1963—1989.— Вып. 1—23.
Источник: ‘Русские писатели’. Биобиблиографический словарь.
Том 2. М—Я. Под редакцией П. А. Николаева.
М., ‘Просвещение’, 1990