Константин Минаев.
Пугачевцы
Константин Минаев.
Пугачевцы
Роман.
Земля и фабрика.
Москва-Ленинград
1930 г.
Памяти матери.
1
1
2
2
3
3
Пугачевцы, Минаев Константин Андреевич, Год: 1930
Время на прочтение: 197 минут(ы)
Отец опоздал к обеду. А вся ‘орава’, как называла Катерина свою семью, уже собралась за столом. Гарька, старшой, с братом Митькой занимали место около окна, а девчонки Лизка и Елька, моложе ребят, сидели напротив них, на скамейке. Бабка Аксинья всегда садилась спиной к горячей голландке. Самый младший в семье, еще ‘немой’, — он мог тянуть только ‘маа…’ и ‘баа…’, — Васька помещался на высоком стуле, на подушке, а чтобы он случайно не свалился, его полотенцем привязывали к спинке стула.
У каждого едока своя, меченая, ложка. У Гарьки большая и новая — он вырезал на ручке один крестик. У Митьки хотя немного обгрызанная, но тоже крепкая. Он на ней отметил ножом два крестика. У Лизки ложка с трещинкой. У Васьки — жестяная: ‘самая дорогая, серебряная’, — хвалит Катерина. Но Васька в ложках мало что понимал. Его накормили еще до обеда манной кашей, и восседает он на подушке, ровно китайский царек на троне, со своей ‘серебряной’ ложкой.
За столом сидеть и ждать томительно. Первая запросила Елька, самая плаксивая в семье.
— Подожди маленько. Видишь, все ждут, — ответила Катерина и, поправляя съехавший платок на голове, стала вглядываться в окно. — И куда это, в самом деле, наш отец запропастился?
Отец аккуратный. Если думает где задержаться, всегда предупреждает. И получки сегодня нет. ‘Где же он?..’ Катерина больше детей волновалась.
У Мишки нехорошая привычка: щипать украдкой хлеб со стола. И не столько ест, сколько любит поозоровать. Елька увидела, запищала.
— Ну, обглодались! — цыкнула на них бабка, — терпежу на вас нет! Подняли крик и содом. Ровно и в самом деле три дня не ели.
Она ударила Митьку ладонью по руке и отодвинула от него тарелку с хлебом. Митька почесал руку и, прячась за брата, показал язык.
— Я те еще двину по суселам — будешь показывать…
— Смирр…но! — закричал вдруг Гарька, стукнув ложкой по столу. — Слушай мою команду! — Соловей, соловей, пташечка… Кинареичка… — запел он.
—… жалобно поет! — разом подхватили ребята песню, которую солдаты на улицах, в маршировках поют.
— Их-раз! Их-два!.. — размахивал ложкой Гарька. — Сильней! Жалобно поет…
Васька дрыгал ногами, вырывался из пут и бил ложкой по краю стола. Он как вороненок, заслышав крики, хотел вспорхнуть с гнезда, но крылья были еще не оперенные, слабые…
— Тарелку ему подставь, — перегнулся Митька через стол, — он у нас будет барабанщик…
бабка ругалась и отбирала ложки. Еще рах мимоходом хватили Митьку ложкой по лбу за язык.
— Идет! Папанька идет… — завизжала Лизка, отцовская любимица.
Все сразу затихли. Отца боялись.
Скрипнула дверь в сенцах. Послышался знакомый отцовский кашель. Катерина засуетилась на кухне.
— Заждались, — говорила Катерина вошедшему отцу. — И ты с утра — ушел, ничего не сказал.
— Новость, новость-то какая… — ответил отец и стал быстро раздеваться.
Держа обеими руками в тряпке большой чугун щей, Катерина, раскрасневшаяся, с потным лицом, вошла и поставила его с краю стола. Когда откинула крышку, пар из чугуна хлынул клубом до самого потолка. Половником стала наливать в общую чашку. Ребята нацелились ложками.
— Смотрите, не обожгитесь, — предостерегала Катерина и, вернувшись на кухню, переспросила мужа:
— Какая новость? Мир, что ли?..
Отец громко фыркал над рукомойником, обмывая шею и уши.
— Расскажу: ешьте пока. Не дожидайтесь.
Просить больше не нужно было. Застукали ложками, начали обдувать и прихлебывать. Щи мать умела всегда готовить очень вкусные, но они были и страшно горячие.
Умывшись, отец вошел в горницу какой-то веселый, улыбающийся, придвинул табуретку и сел на свое место.
— Какая новость-то? — ответил он на вопрос Катерины. Взял кусок хлеба, переломил и с жадностью откусил. — да вот какая. Кто у нас самый главный правитель России? Самодержец всея Руси? Царь? Царь-батюшка? Бог земли? Так нет его теперь. Нет…
— Господи Сусе… — перепугалась бабка, ложка у нее дрогнула у рта, и щи облили кофту. — Что ты такое, Антон, говоришь!
— Вчера отрекся от престола.
Отец размахивал руками, глотал, почти не прожевывая, и торопливо рассказывал:
— Слух-то был, а вот сегодня у нас объявили на мельнице. Бюллетень читали. Водили всех к земской управе. Речи говорили. ‘Ура’ свободе кричали.
— То-то я сегодня слышала, по нашей улице бегали и кричали что-то, да я не разобрала, — проговорила Катерина. — А кто же вместо Николая теперь?
— Пока неизвестно. Николай вместе с сыном, наследником Алексеем, отрекся. Знаю только одно — войне теперь конец.
Новость бабке аппетит отбила. Она даже картошки жареной не ела, что очень любила. А отец встал и, сморкаясь в платок, приговаривал:
— Вот и свобода.
— А царь-то теперь куда? — спросила бабка, оттирая жирные пятна с кофты и подола.
— Куда хошь! А то в музей посадят, и смотри на него, как на обезьяну.
— Да что ты говоришь!
— А чего? Мало ли он, душегубец, на каторгу людей отправил да в тюрьмах сгноил! Вот пусть посидит сам за решеткой.
Отец много знает, грамотный, недаром его вся деревенская родня за ‘ученого’ считает, в деревне был бы первым писарем, но отец всего-то матери и бабке не рассказывает.
Вздремнуть на полчасика, как обычно после обеда делал, — не лег. Ходил по комнате и все весело посвистывал.
Гарька с Митькой, не спросившись, из дома выскочили. Надо же ведь новость отцовскую по улице пустить.
На дворе — ранняя весна. Теплые лужи обмывали порог сеней. Снег еле-еле держался на конце крыши и готов был плюхнуться в лужу. Курица у сарая долбила мокрую стену, оттачивая свой клюв.
Ребята, выбежав, зажмурили глаза. Перепрыгивая через лужи, они перебежали через двор. В трещину забора пролезли к соседям Пышкиным, к Зойке и Пармешке.
Пышкины — богатеи перед Свистуновыми. У них дом большой, с железной крышей. На огороде своя баня имеется. Корова в хлеву стоит. Горница у Пышкиных большая, теплая. На окошках горшки с цветами, занавески, которые снимают для стирки перед Пасхой. Пышкины — семья небольшая, поэтому живут не в горнице, а на кухне. Пармешка же с Зойкой сзади печи, за перегородкой, где испокон веков дедовская кровать стоит.
В сенях встретила собака Чапка, лохматая, вечно с мокрой мордой. Так и кинулась обрадовано на грудь им.
— Знаете что? — закричал, вбегая, Гарька, позабывая закрыть за собой дверь.
Чапка, воспользовавшись, тоже вошла, чихнула около порога и, не решаясь дальше идти, усиленно завиляла хвостом.
— Вы ничего не слышали? — повторил он, задыхаясь.
— Что, Гарька? — спрыгивая с кровати, спросил Пармешка.
— Свобода! Вот что!
— Какая-такая свобода? — разинул рот Пармешка.
— Свобода! Царь-то Николай был? ‘Спаси господи’ в школе поем? Так царя-то Николая турманом. Отрекся. Вот и свобода стала.
С засученными рукавами и мокрым фартуком из кухни вышла Дарья.
— Кто тебе набрехал, что царь отрекся? Ты, милый, ополоумел!
— Свобода, тетка Дарья, — повторил Гарька, но все же отступил слегка. — Папанька сказывал. Царя нет. И не будет.
— Да как же без царя-то жить? Татары, что ли, мы?
Дарья даже плюнула.
— Не я твоя мать. Уши-то нарвала бы тебе, показала бы слободу.
Пышкинская семья — верующая. Не посадит Дарья за стол ребят, если Пармешка с Зойкой лба не перекрестят.
Дарья Пышкина — вдова. Белая, пухлая, как калач. Торгует она в Обжорном ряду на базаре дульным квасом и печенкой. К базару студень в больших тазах приготовляет.
Гарька спорить не стал, а Дарья ушла к себе в кухню и долго все выкрикивала: ‘Слобода… слободчики какие нашлись…’
Пармешка и Зойка — ровесники свистуновским. Вместе в одну школу бегают. Гарька, кроме того, еще сильно дружил с Пармешкой. И когда тетка Дарья затихла, Гарька шепотом передавал товарищу новость отцовскую, как на мельнице кричали ‘ура’ свободе и как к земской управе с красными флагами ходили…
— А у вас царь! — указал Митька на стену.
Подняли головы: над кроватью висит отрывной календарь.
Митька, встав на кровать, отвертел календарь с гвоздя. Все уселись на кровати, стали рассматривать. До этого никто не замечал, какой был царь, а тут разглядели. Царь сидел в середине, как полковник, с эполетами.
— А это царица Александра, — рассказывал Пармешка. — Вот наследник Лексейка. Сколько девчонок-то у царя!..
— У, ты, сволочага! — погрозил Митька царю, — дай, я ему в морду дам, — и, не дожидаясь приговора ребят, гвоздем проткнул левый глаз полковнику с эполетами.
— Дай, я царице.
— И я…
В минуту всех ослепили. Вместо глаз у царя, царицы, наследника и дочек белые дырки стали.
Зойка обиделся: ему не досталось колоть.
— Мамка… — закричал он. — Нашего царя Свистуновы изорвали.
Выглянула Дарья на шум из-за перегородки и ахнула: весь пол около кровати был усеян листочками от календаря.
— Мой численник! — взвизгнула.
Подлетела к кровати, да шлепок Митьке по затылку. На Гарьку набросилась.
— Не я это, — пригнулся Гарька, ожидая удара.
— Он, он! — держась за юбку, указывал Зойка. — Он царице глаза повыковыривал и картонку изорвал.
— Вон отсюда, поганые!..
Дарья, разгорячась, схватила валеный сапог и запустила вдогонку Свистуновым.
Потом обернулась, поймала за волосы Пармешку и начала волтузить.
— С кем ты водишься? Сколько раз я тебе говорила, паскудыш…
Выбежала Дарья в сенцы и заголосила на весь двор:
— Сукины дети! Уличные… Безбожники. Придите-ка еще ко мен!
Пармешка сидел на полу и ревел, размазывая грязь на лице. Зойка, ощеряясь, прильнул к окну: он видел, как свистуновские ребята без оглядки утекали с их двора…
Катерина, услышав Дарьины крики, выбежала из дому.
— За что ты моих? За что? — К забору подбежала.
А Дарья, растрепанная, с засученными по локоть рукавами и сбитым платком, еще пуще взвизгнула с крыльца:
— Убить твоих паскудов!
— Да за что ты моих паскудишь? Твои-то хороши. Таланы, затычки банны…
— Гляди-ка, — всплеснула руками Дарья, показывая кусочки картона от календаря, — численник мой изорвали, а я его только купила. Над царем мудровали. А кто? Твои охальники! По отцовской дорожке пошли, милая…
— А что, твой царь-то кому добра принес? — вскипятилась и Катерина. Она своим мужем всегда гордилась, а дети ее, как ей казалось, были не хуже других.
— Тебе не принес, а нам принес. Нужен нам царь! Твой-то Антон волчок — двадцать лет в церковь не ходит. Иконы выбросил. И из детей волчков делает.
Дарья кричала и оглядывалась. Она ждала, чтобы соседи скорей выбежали послушать, и тогда она еще не так отчитает Свистунову. И, не давая остыть Катерине, Дарья выкрикивала:
— Пьяница твой Антон! И ты ко мне не раз прибегала займать. С вашей получкой подохли бы. И надо бы.
— Чирей тебе на язык! — отплевывалась Катерина, а сама чувствовала, что не надо бы ей связываться и лучше было бы уйти скорей. — Смотри, как бы от крику кишки не перевернулись. Думаешь криком всю улицу собрать? Надрывайся, тебя все знают, горластую… — и повернулась уходить.
— А за что в тюрьме сидел? Сказывай! От острожников какие дети могут быть…
— Мой Антон сидел в тюрьме как честный. — И вдруг прорвалась, остановилась и закричала: — А ты — торговка, обжорниха, тухлой, гнилой печенкой торгуешь. Думаешь, свечку поставила — и грехи замолила?
— Ах, ты, Свистуниха проклятая! Когда тебе Антон косы рвет и зубы выбивает, ты другое говоришь? Поделом тебе! Не живи с безбожником, анчуткой. А то — ‘царя долой’! нет, милая, без царя не проживете. Ходили вы по всему миру и будете ходить до гробовой доски. Бабка ваша и сейчас все с сумой по городу шляется.
— Бедностью не попрекай! — только и ответила Катерина, забитая криком Дарьи, но тут хлопнули сенцы, и показалась встревоженная бабка Аксинья.
— Ты что меня здесь на всю улицу полоскаешь? — закричала она, подбегая к забору на выручку Катерине. — Кто я тебе далась?.. Ты своего мужа заездила, думаешь, другие податливее?.. Я тебе сейчас косы к пяткам пришью…
— На-кось, съешь… — вывернула руку Дарья и даже присела, — побируха, кусочница…
— Брось! Не перекричишь ее! — отступилась Катерина. — Пусть надрывается, авось, крикун на язык прилипнет.
— Приди ты ко мне, побируха, только, — грозилась все еще Пышкина. — А ваших отродышей — Гарьку и Митьку — только попробуй, пусти ко мне, — чем попало оглоушу.
— Попробуй! Руки коротки…
— Попробую… Острожница…
— Ведьма… Из-за копейки своих детей родных удушишь. Изверг, чертовка…
Антон слушал, слушал неясные крики, сначала не понимал, а как глянул в окно, увидел, в чем дело, выбежал на двор.
Аксинья в опорках, без платка, позабыв, что холод, стояла у забора в луже, растрепанная, с грязным фартуком, и отводила душу в криках. Катерина была рядом с ней, а Дарья на крыльце, вся иссиня-красная, как сазан, распоясав, наконец, язык, честила всю родню Свистуновых.
— Что ты еще?.. — подбежал Антон и толкнул жену в спину.
Катерина опомнилась. Утирая губы фартуком, заковыляла, бурча под нос. Антон, пропустив в сени жену и бабку и не взглянув на пышкинский двор, сильно хлопнул дверью.
Антон на самом горячем месте сорвал схватку. Дарья, покричав одна и помахав руками на избу Свситуновых, показав этим соседям, что не сдалась, вошла наконец в избу. Шиганула Чапку, которая ласково виляла хвостом около хозяйки, загремела ведром и еще часа два, переливая студень в тазы, ругалась в кухне…
Скоро все узнали, что такое свобода.
С песнями и оркестрами солдаты и рабочие пошли по улицам и площадям — это свобода. Красные флаги понатыкали везде и тряпочки красные на грудь пришили — свобода. На полицейском доме с крыши золотых царских орлов посбивали и вместо них плакат, опять же красный, вывесили — ‘да здравствует свобода!’ С третьего этажа вверх тормашками офицера — коменданта города — на мостовую выкинули — свобода.
Митинги, собрания каждый день. То на площади, где мужики с возами съезжаются, — здесь и трибуну устроили, — то в ‘Иллюзионе’ (кинотеатр), — одним словом, куда ни сунься — везде кричат и спорят о свободе.
Соберутся солдаты в кучку и надрываются до хрипоты:
— Республика!.. Социалистическая!.. Равенство, братство!..
У Антона Свистунова новая работа. С митинга на митинг бегает. Выйдет на трибуну и давай толпу перекрикивать:
— Кому свобода, а кому еще нет! Понацепили красных ленточек и думаете — свобода.
— Долой… долой… — свистят счетоводы и служащие земской управы. Требуют от председателя, чтоб Свистунова с трибуны снять.
— Нет, сперва войну долой… — кричит Свистунов, не слезая.
— Правильно!.. Ого-го-го… — хлопают в ладоши солдаты и стучат сапогами. — Бей земских!..
Тут уже Гарька никак не поймет. Объявили свободу, а спору, драки много…
В школе тоже угорели от свободы. Учительницы по собраниям и митингам стали бегать. Перемены все чаще и чаще устраивают, про уроки совсем забыли.
Митька, как встретил на другой день Зойку-ябедника, сгреб его и давай волтузить:
— Вот тебе за царя!
Шлепнулся Зойка вниз лицом и визжит на весь коридор.
Дежурный Валерка, услышав шум драки, кинулся в учительскую.
— Варвара Николаевна, Пышкина убили!
Кутаясь в пуховой платок, выбежала Варвара Николаевна из канцелярии.
— Ах! Ох!
У Зойки из носа, через рот, кровь в рот ползет, а на полу раздавленные пирожки разбросаны.
— Боже мой… — ручки к глазам Варвара Николаевна приложила. — Воды, воды скорей!..
Привели Свистунова в канцелярию. Нашли его где-то под лестницей, за ящик спрятался. У Митьки самого оборван ремень, лоб в красных пятнах.
— Вы драться?.. Драться?.. — сжимает кулачки и топает ногой Варвара Николаевна. — Говорите, говорите, — вам приказывают, — что у вас вышло такое… такое…
Митька, наставляя ремень и глядя в ноги, ответил:
— Пышкины за царя!
— Ну так что же за царя?
— Что-что! — огрызнулся Митька. — А царей, чай, нету.
— Как! Бывший император Николай передал престол Михаилу. Разве вы не знаете, мы на молитве поем ‘Победы императору Михаилу Александровичу’?
— Мало что поем! — не соглашался Митька. — Папанька говорит — никаких царей. Свобода сейчас.
Варвара Николаевна никак не могла добиться толку. Свистунов про ябеду Зойкину не объяснил, а Зойка про календарь позабыл сказать.
Наконец Варвара Николаевна топнула ножкой:
— Без обеда на три часа, — потом повернулась и добавила: — Мать вызову. Исключу я тебя. Выше сил моих все эти выходки…
А после, в канцелярии, Варвара Николаевна прижимала виски пальчиками.
— Боже мой! Какие испорченные дети!
Учитель Иван Пантелеич сидел за столом, курил и просматривал тетради учеников.
— Что вы хотите от детей сапожников и пьяниц? — спросил он, усмехаясь бровью. — Не понимаю.
— Нет, вы бы посмотрели, как они дрались и как упрямо этот Дмитрий Свистунов твердит: ‘Папанька сказал, папанька сказал…’
— Я только знаю одно, — поднял Иван Пантелеич кверху папиросу и пальцем сбил пепел, — русскому народу, любезная Варвара Николаевна, до свободы далеко. Далеко, очень далеко.
Варвара Николаевна, расстроившись, спорить не захотела, за матерью Свистуновых не послала, и Митька в этот раз отделался счастливо.
Городок с базарами и грязными, навозными площадями встречал раннюю весну. Уже в самых низких местах и темных переулках подсохли лужи, а на бульварах и в церковных оградах акации облохматились нежной зеленью. Ярко блещет майское солнце. Бегают ребята без рубах и картузов. Веселее как-то стало жить и молодым, и старикам.
Дарья притихла. Видит — не так все пошло, как думала.
‘Что делается — не поймешь. Партии какие-то у всех в головах’.
А встретит Катерину, разговорится:
— Кадеты, меньшевики да сессеры, а без царя все одно не прожить, как вы там ни ораторствуйте.
Катерина не спорила, она сама не понимала, из-за чего теперь партии пошли и в чем Антон не согласен.
Наступал большой праздник, — весь город будет праздновать, — праздник Первого мая.
В школе Варвара Николаевна объявила по очереди всем классам:
— Завтра, дети, на демонстрацию пойдем.
И на другой день, ранним утром улица, на которой школа находилась, была разбужена веселым гамом школьников. Точно галчиная свадьба налетела на сосну. Девчата-школьницы хвалились платьями с бантиками, у ребят были не хуже рубахи, — цветные, синие, красные и зеленые, а сама Варвара Николаевна пришла строгая, важная, в шляпке с черным перышком и напудренная. Когда становились в ряды, чтобы идти, Валерка, сын бухгалтера банка, закапризничал:
— Я не хочу со Свистуновыми. У них отец не нашей партии.
— Мы с большевиками не водимся! — закричали другие.
— А мы с кадетами! — ответил Гарька. — Отваливай сам от нас подальше.
— Гавида проклятая! — выругался Митька, становясь в другой ряд.
— Свистунов! — закричала, вся покраснев, Варвара Николаевна. — Что это за выражения? Еще такое слово, и ты не пойдешь с нами. Становись сюда… — Она поставила его в задние ряды.
Варвара Николаевна шла впереди гусыней, за ней, как гусята, тянулся хвост школьников. Позади шел гусаком, в белом пиджаке, в галстуке и с палочкой, чисто выбритый Иван Пантелеич.
Варвара Николаевна повернула колонну ребят на площадь. Навстречу шли из земства гласные и служащие с плакатами и флагами. Впереди всех две женщины несли, как икону, шелковый, украшенный цветами плакат. Гарька вытянул шею и, когда колонна приблизилась, прочел: ‘Земля и воля’.
Земские шли неровными рядами. Широко открывая рты, они пели, и песня тоже неровными волнами захлестывала улицы:
… братский союз и сво… о… бо… да…
вот наш девиз боевой…
Гарька знал эту песню. Тихонько начал подтягивать, но Митька сразу залез на высокую ноту:
союз и сво… о… бо… да…
во… о… о… от…
Тут Иван Пантелеич, подпрыгивая, побежал по рядам:
— Кто нарушает порядок? Опять Свистунов?
Никогда столько не собиралось народу на площади. Демонстранты стягивались со всех улиц. Вот плотными рядами пошли солдаты. Пенье, музыка. На трибуне трепыхались длинные красные ленты. Играл беспрерывно оркестр. Толстый усатый капельмейстер, стоя задом, смешно приседая, махал рукой, и трубы, как пузатые самовары, тяжело охали, фырчали и отдавались эхом у каменных стен большого здания банка. Школьников пропустили вперед, и они протянулись пестрой лентой около трибуны.
Солнце начинало сильнее палить. Народ потел, но все прибывал и прибывал. Наконец председатель митинга, солдат, перегибаясь всем телом, начал выкрикивать с трибцны:
— Поздравляю… с первым международным праздником…
Митьке стало нудно стоять: солнце затылок печет, и никакого представления. Когда шли — было веселее. Говорят ораторы непонятно и одно и то же.
— Мы — революция… Мы — пролетариат… Да здравствует, да здравствует…
И когда начинали кричать ‘ура’, Митька тоже кричал ‘ура’, — кричал до тех пор, пока в спину не толкнули:
— Заткнись… Видишь, другой уж начал говорить…
Изогнувшись, Митька тихонько вытащил из подмышки у Зойки картуз, подбросил над головами. Зойка хныкнул, принялся шарить между ногами, поднялась возня в рядах, веселее стало.
Но пробежавший шепот по рядам остановил Митьку:
— Тише, тише! Свистунов Антон хочет говорить.
Гарька и Митька вытянули головы точно гуси: видят, и вправду на трибуне их отец стоит. Лицо у него злое, с большими глазами. Кепку в руках держит и говорит резким, чужим голосом.
— Полная победа будет только тогда, когда пролетариат окончательно возьмет всю власть в свои руки. Социал-демократическая партия большевиков…
Варвара Николаевна шепчется с Иваном Пантелеичем — не хотят слушать. И когда отец кончил, одни солдаты закричали:
— Урра… Урра!..
Жарко и душно. Пить давно хочется.
— Айда домой… — шепчет Митька брату. — Ну их… стоять здесь.
И вот, как только Иван Пантелеич стал хлопать оратору из кадетской партии, Митька, пригнувшись, попятился назад и нырнул в толпу. Гарька за ним…
Выбрались ребята из духоты, на тротуар вышли.
У пожарной команды жены пожарников столпились — на митинг издали глядят. Подсолнухов полны платки — щелкают, плюются вперебой.
— Кому это так хлопают и кричат? — спрашивает худая, как вобла, пожарница.
— Кадету, — объяснил ей Гарька. — А что давеча солдаты кричали, — то большевику. Тетенька, — попросил он, — нет ли у вас где напиться?
— Поди, голубок, из бочки почерпни.
Прошли во двор, под навесом стояла пожарная бочка. Ребята влезли на нее, зачерпнули ведром. Обливая грудь и живот, пили с большим удовольствием.
— Спасибо, тетенька, — вежливо проговорил Гарька.
— А кадеты кто такие? — опять спросила худая баба.
— Стерва большая.
— А ты откуда знаешь?
— Знаю. У меня отец из ораторов. Разве не знаешь: кадеты стоят за буржуев, а большевики кричат: ‘Долой войну!’ Семечки, тетка щелкаешь, а не знаешь партии…
— Иди, иди, говорок, — обиделась пожарница. — На семечки заришься?..
Дома ребята докладывали матери:
— Наш папанька на митинге выступал.
— Да ну его! — досадливо махнула рукой Катерина. — Пошел он теперь по партиям. Только беспокойство одно. Все люди — как люди, а наш — как поршень… Везде ему надо, во все суется…
Утром ребята вскочили чуть свет, не позавтракали как следует, а теперь, придя с митинга, жадно уплетали пирог с начинкой.
— Мамк, — спросил Митька, останавливаясь жевать на минутку. — А ежели наш папанька к большевистской партии принадлежит, то я с Гарькой тоже большевики?
Он вспомнил, как их обозвали большевиками в школе.
— Большевики, большевики… = ответила Катерина, наливая им по стакану молока.
Хорошо, если после митинга спектакль бывает. Тогда есть из-за чего ‘ура’ кричать и в ладоши хлопать ораторам.
Гарька всех ораторов знает. Первым всегда выходит городской голова Ястребов, владелец пристани и лесопильного завода. Говорит он тихо и спокойно, знает свое дело, не тревожится. Говорит, ровно из шкатулки слова вынимает и по местам раскладывает. Потом выходит председатель земской управы с галстучком — не поймешь, кто он: эсер, кадет ли. По фамилии Штерн, а солдаты зовут просто — ‘стерва’. Учительница Маня Ведеркина тоже горячая ораторша. Бегает по сцене, на носу черные очки поправляет:
— Мы — социалисты! — руками влево взмахнет. — Мы — революционеры! — руками вправо.
На площади, на бочке, раз стала ораторствовать, взметнула так ручками, точно хотела улететь. ‘Ах, ах…’ и в истерику от волнения упала… Делегатом ее в Учредительное собрание, в самый Петроград посылают. Мандат от города написали: ‘Социалистке Ведеркиной поручается Керенскому от всех учительниц города Николаевска и уезда революционный поклон передать’.
С Лягушатников, — так сторона города звалась за мостом, где жили Свистуновы, — всего два оратора было. Пильщик Большаков Осип, левый социалист, и Антон Свистунов, выбранный от мельницы как рабочий и от рабочей партии. Все ораторы как таблицу умножения твердят: ‘Революция и товарищи, товарищи и революция’.
Только Антон и Большаков одно повторяют: ‘Капиталистам — смерть. Долой войну…’
Гарька понял: рабочая и солдатская партия заодно. Солдаты, не желая идти на войну, грозились расправиться с кем надо.
В воскресенье в пользу своего комитета эсеры концерт устраивали.
На заборах большие афиши порасклеивали.
Гарька с Пармешкой долго разбирали по слогам:
— ‘Ди… вир… ти… смент. Мело… дек… лама… ция’.
Было непонятно и страшно интересно. Поэтому ребята, как первые любители митингов и концертов, раньше всех пришли. Гарька сумел бы проскользнуть и где-нибудь в задних рядах притаиться, да не любит один, без товарищей ходить. А с Пармешкой неуклюжим — беда. Обязательно прозевает удобный момент. А если метнется и побежит, руки растопырит, как петух подбитый, и прямо на контролера.
Сейчас безбилетники на окна стали взбираться, прилепились и повисли, как летучие мыши. Солдаты поступили проще: выломали оконную раму и влезли на подоконник. Гарька сбоку просунул голову в окно: видит много дамочек, руки и плечи у них голые.
Не хорошо говорят солдаты про этих кадеток, у которых руки и плечи голые.
Стыдно стало Гарьке и Пармешке, а солдаты гогочут гусаками.
— Пармешка, ты крепко стоишь? — заботится Свистунов. — Не грохнешься?
— Не… е… — мычит Пармешка и, разинув рот, заглядывает в окно.
Вон на сцену вышел выутюженный студент. В руках какой-то сверток.
— Ноты это у него, — объяснили знающие.
— Певец… Шаляпин, поди…
— Что ты! Шаляпин только в граммофонах…
Студент поправил рукой горло, скривил для фасона рот, приготовился.
Впрочем, хорошо не было слышно, как пел студент, — солдаты сопели, лущили семечки, плевались. А сзади напирали подходившие и не давали слушать.
Из окон несло, как из аптеки. Барышни и кадетки-дамы хлопали в ладоши.
— Бис! Браво, бис!..
— Смотри, не подавись! — гоготали солдаты в окне.