Орел-Девка, Гиллерн-Бирх Вильгельмина, Год: 1875 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 194 минут(ы)

ОРЕЛЪ-ДВКА.

(Изъ жизни въ Тирольскихъ альпахъ).

Повсть Вильгельмины фонъ-Гиллернъ-Бирхъ.

‘Дикая, робкая двушка горъ,
Ты устремляешь задумчиво взоръ
Съ башни высокой… Красиво
Алый корсажъ охватилъ твою грудь —
Къ сердцу невинному, чистому путь
Словно закрылъ онъ! Ревнива
Такъ и альпійская роза — она
Тамъ, на утес угрюмомъ одна,
Чудно алетъ, а рядомъ
Камни да мохъ посдвшій давно —
И не заботится — ей все равно:
Кто подарить ее взглядомъ’.
Шеффель.

По тропинк, извивавшейся глубоко внизу по Эцтской долин, брелъ путникъ — чужестранецъ. Вверху, на высот орлинаго полета, какъ разъ надъ его головой, на краю обрыва, довольно рзко очерчивалась женская фигура: хотя она и представлялась не больше альпійской розы, но ее все таки хорошо было видно, благодаря ярко-голубому небу и блестящему ледяному покрову дальнихъ горъ. Она стояла тамъ, какъ видно, спокойно, самоувренно, не обращая вниманія на нахальные удары горнаго втра, и смло смотрла въ самую бездну, туда, гд ревла Ахъ въ ущель и гд косой лучъ солнца, пронизавъ водяную пыль, отбрасывалъ на стну противуположнаго утеса шевелящіяся радужныя полоски. Женщин этой и путникъ, и проводникъ его, шедшіе по тропинк, похожей на ниточку, тоже казались удивительно маленькими фигурками. Конечно, она не слышала ихъ разговора, потому что изъ такой бездны ни одинъ звукъ не могъ долетть до нея, но за то наверху хорошо было слышно, какъ неистово ревла горная рка. Не видла она и того, какъ проводникъ — молодцоватый охотникъ за дикими козами — грозно протянувъ руку, ткнулъ на нее, замтивъ спутнику: ‘Ужь это наврно Валли — орелъ-двка забралась туда! Никакая другая не сунулась бы на такой выступъ какъ разъ надъ пропастью… Вона — втерокъ-то чуть не спихнулъ ее сейчасъ, а ей — ничего… Ну-да ужь извстно, у ней все выходитъ какъ-то не по людски, не по христіански — по своему, значитъ!’

Тутъ они вступили въ темный, сырой и прохладный сосновый лсъ. Проводникъ опять пріостановился и метнулъ вверхъ соколиный свой взглядъ, который скользнулъ по женской фигур на утес и по деревушк, красиво раскинувшейся на узкой горной площадк. Деревушка вся была залита лучами яркаго утренняго солнца, которое какъ бы изподтишка бросало два-три залетные луча въ глубь тснины, въ эту мрачную какъ могила бездну.— ‘Ну-ну, ладно, не гляди такъ, не подтрунивай оттуда, авось и къ теб наверхъ дорожку-то найдемъ!’ буркнулъ проводникъ и пошелъ вслдъ за путникомъ. И вотъ, какъ бы на зло ему, двушка пустила такой звонкій іодль {Нсколько нотъ двухъ регистровъ — груднаго и горловаго въ перемежку. Тирольскій пріемъ въ пніи.}, что горное эхо отчетливо, ясно донесло эти звуки въ самую чащу дремлющаго сосноваго лса. Казалось — это сами феи, враждебныя охотникамъ Эцтской долины, встрепенулись и выкрикнули вдругъ эти таинственныя, вызывающія нотки.

— Кричи себ! Погоди, перестанешь ты у меня дурить! огрызнулся онъ снова, затмъ сильно перегнулся назадъ, схватился за голову обими руками и пальнулъ въ стны утесовъ такимъ забористымъ и рзкимъ іодлемъ, какъ будто бы къ губамъ его былъ приставленъ почтовый рожокъ.— Слышала? а?!

— Ты почему-же это назвалъ Валли орелъ-двкой? спросилъ путешественникъ, когда они шли среди темнаго, шумящаго лса, охваченные сыростью.

— А потому, сударь, что она, еще будучи ребенкомъ, сама добыла изъ гнзда орленка, причемъ подралась съ настоящимъ орломъ, заговорилъ тиролецъ.— Н-да, она красавица и, можно сказать, самая здоровенная двушка во всемъ Тирол, ктому-же очень богата, — ну, парни за ней хвостомъ, а она ихъ всхъ съ носомъ оставляетъ — срамитъ да и только! Старшаго нтъ надъ ней — вотъ что! Стойка, упряма какъ лсная кошка, и силачка такая, что парни такъ и поршили, что съ ней никому не совладать, потому супься только — сейчасъ кубаремъ полетишь. Ну, если мн доведется столкнуться съ ней — уйму я ее — или прочь тогда со шляпы и перо, и бородка дикой козы!

— Отчего же ты до сихъ поръ не попробовалъ счастья, коли она и красавица, и невста богатая?

— Эхъ, не нравятся мн, по правд сказать, такія двушки — словно вотъ мальчишки! Впрочемъ, не виновата она въ этомъ. Старикъ-то Штроммингеръ человкъ злющій, скверный такой. Считался онъ у насъ лучшимъ дроворубомъ и первымъ силачемъ — слава эта и теперь еще за нимъ осталась. Ну, а двчонку-то свою билъ онъ немилосердно и воспитывалъ какъ мальчугана. Матери у нея, можно сказать, совсмъ и не было, потому родилась эта Валли такой крупной да здоровой, что мать тутъ же и духъ выпустила — умерла. Ну, понятно, и выросла она эдакой дикой и буйной.

Тиролецъ не ошибся. Дйствительно, женская фигура, стоявшая надъ обрывомъ, была Бальбурга Штроммингеръ, дочь самаго зажиточнаго деревенскаго обывателя, а по прозвищу — орелъ-двка. Проводникъ говорилъ чистйшую правду объ этой двушк: ей по шерсти дана была и кличка такая. Сила и мужество Валли были безграничны, казалось, небо надлило ее крыльями орла и вдохнуло въ нее душу суровую, неприступную, какъ т крутые утесы, на которыхъ гнздятся хищныя птицы — эти могучіе пловцы въ воздушномъ океан.

Случалась ли гд нибудь опасность — Валли была уже тамъ изъ первыхъ, и всегда, съ самаго дтства, поступала отважно, такъ что далеко оставляла за собою парней, перещеголять которыхъ ей ничего не стоило. Еще ребенкомъ она уже была дикой и недотрогой, похожей на любаго бычка изъ отцовскаго стада. Молодыхъ быковъ она любила укрощать — и укрощала. Однажды какой-то крестьянинъ случайно увидлъ на совершенно отлогой стн гнздо орла-ягнятника и заявилъ объ этомъ, но никто изъ всей деревни не дерзалъ пойдти и уничтожить это гнздо. Тогда денежный тузъ — Штроммингеръ сказалъ, желая подсмяться надъ всми деревенскими парнями, что онъ прикажетъ своей Вальбург сдлать то, на что у нихъ ни храбрости, ни силенки не хватаетъ. И что-жъ? къ ужасу женщинъ и въ пику парнямъ, Валли сейчасъ-же согласилась разорить гнздо коршуна, а ей тогда было всего-то четырнадцать лтъ. ‘Эй, Штроммингеръ, не искушай Бога!’ заговорили крестьяне, но мстный капиталистъ захотлъ потшиться: пусть-де вс знаютъ, что нтъ на бломъ свт другой такой семейки, какъ семейка Штроммингера!..

— Ну, ну, поглядите, какъ моя двка заткнетъ за поясъ десятерыхъ парней вашихъ! Пожалуйте! крикнулъ онъ смясь мужикамъ, сбжавшимся посмотрть на такое диковинное дло.

Многіе пожалли тутъ красивую, стройную двушку, которая того и гляди погибнетъ, павъ жертвою злаго, хвастливаго самодура-отца, однако всмъ хотлось посмотрть на такую занятную штуку.— Утесъ, къ которому прикрплено было гнздо орла, былъ почти отвсный, такъ что по немъ даже и карабкаться было положительно невозможно, а потому Валли и обвязали веревкой. Четыре мужика гуськомъ (Штроммингеръ стоялъ первымъ) схватились за конецъ ея. Конечно, крпкія были у нихъ руки, но все-таки страхъ сжималъ сердце… И когда отважный ребенокъ, снабженный однимъ только ножемъ для защиты, подошелъ къ самому обрыву и смло прыгнулъ въ пропасть — у всхъ духъ захватило… Ну, какъ узелъ развяжется? А вдь пожалуй и орелъ растерзаетъ ее, или она, на обратномъ пути, разобьетъ себ голову о какой-нибудь выдавшійся камень?.. Что за отвратительную забаву придумалъ Штроммингеръ — играть такимъ образомъ жизнью своего ребенка! А Валли между тмъ, храбро пролетвъ въ воздух до половины обыва, радостно вскрикнула — поздоровалась съ орленкомъ, который, при вид такой нежданной, странной гостьи, взъерошилъ свои юныя перья, пискнулъ и ужь возъимлъ намреніе защищаться своимъ еще глупымъ, неумлымъ клювомъ. Двушка быстро схватила лвой рукой птенца — онъ жалобно закричалъ, но она его сейчасъ же сунула подъ мышку. Вдругъ въ воздух что-то прошумло, и въ то же мгновеніе Валли увидла, что очутилась въ тни, а затмъ ударъ за ударомъ, посыпался на ея голову и плечи. ‘Глаза береги! глаза!’ прежде всего мелькнуло въ голов двушки, и она, прижавшись лицомъ къ утесу, стала не глядя отмахиваться отъ, коршуна ножемъ, который держала въ правой рук. Хищная птица разсвирпла и пустила въ ходъ все — острый клювъ, когти и крылья. Тамъ, наверху, быстро тянули веревку, а битва Валли съ коршуномъ все еще продолжалась — но вотъ орелъ внезапно свернулъ крылья и полетлъ камнемъ внизъ… Должно быть, двушка ловко попала въ него ножемъ. Вся въ крови, съ расцарапаннымъ лицомъ, очутилась наконецъ Валли на площадк — съ живымъ орленкомъ подъ мышкой. Она никакъ не хотла разстаться съ нимъ.

— Эхъ, Валли, закричало нсколько голосовъ,— теб-бы лучше было бросить птенца-то, тогда и орелъ не тронулъ-бы тебя!

Двушка отвтила просто:

— Да вдь онъ, бдняжка, не можетъ еще летать. Если бы я его бросила — онъ упалъ бы туда, внизъ, и разбился бы до смерти.

Тутъ Штроммингеръ поцловалъ дочь — это случилось съ нимъ въ первый разъ въ жизни — но поцловалъ не потому что разчувствовался при вид великодушнаго состраданія дочери къ слабому птенцу. Поцлуй этотъ былъ ей наградой за смлый подвигъ, который длалъ честь столь знаменитой семь Штроммингеровъ.

Такъ вотъ какая двушка стояла тамъ, наверху, на выдавшемся узкомъ камн, на которомъ только ноги и могли помститься свободно! Стояла она и глядла задумчиво въ глубь ущелья, вовсе не думая о томъ, что виситъ надъ бездной. Хотя Валли нравомъ была безпокойна, однако, случалось — вдругъ становилась тише воды, ниже травы, совсмъ притихала, и въ такія минуты какъ-то особенно грустно смотрла вдаль на что-то такое соблазнительно манящее, къ чему душа ея тщетно стремилась. Да, то былъ образъ вчно-юный, свтлый — видла-ли она его въ сромъ утреннемъ туман, въ блеск-ли полуденнаго солнца, въ пламени заката или же при палевомъ свт луны — образъ, не покидавшій ее вотъ уже цлый годъ… Куда бы Валли ни шла, гд бы ни остановилась — при спуск ли въ долину, при восхожденіи ли на гору — онъ всюду слдовалъ за ней. Когда она стояла надъ обрывомъ и когда взглядъ ея большихъ и боязливыхъ какъ у лани глазъ скользилъ по блестящимъ ледянымъ глыбамъ черныхъ вершинъ, проникалъ въ мракъ ущелья гд шумла Ахъ — она хотла найти того, на кого былъ похожъ этотъ неотвязный призракъ, милый образъ… Случилось иногда, что тамъ внизу двигался крошечный путникъ — и вотъ Валли уже спрашивала себя: а не онъ-ли это? Какая-то небывалая радость наполняла тутъ грудь ея при мысли, что увидла таки она его, хотя увидть только и можно было фигуру человчка — живую куколку, какъ въ камера-клар.

Когда прошли внизу-по тропинк два путника, изъ которыхъ чужестранецъ повдалъ о ней, Валли, міру, а проводникъ-тиролецъ послалъ двушк угрозу — она опять прошептала: можетъ быть, это онъ?.. Сжалось сердце въ груди, тсно тамъ стало — и, какъ выпущенная на волю птичка, вырвался изъ горла ея радостный звучный іодль. Когда тиролецъ, среди дремлющихъ сосенъ, внизу, услыхалъ эти звуки — онъ отвтилъ на нихъ — и какъ жадно Валли внимала этимъ отвтнымъ, далекимъ ноткамъ!.. Что-жь, разв это не могъ быть его голосъ?.. Широко вспыхнуло страстное чувство, отъ знойнаго огня заалло дикое, суровое и озлобленное лицо двушки, но она не знала, что забористая трель тирольца была только злой насмшкой. Если бы это было ей извстно — сжала бы она сильные пальцы свои и тряхнула бы потомъ для пробы крпкимъ кулакомъ… Омрачилось бы ея лицо и стало-бы блднымъ, безжизненнымъ, какъ ледяныя глыбы въ сумерки. Валли услась на камн, на которомъ стояла, ноги ея свободно повисли надъ пропастью, и болтая ими, она подперла красивую голову обими руками и начала вызывать въ памяти т странныя, чудныя ощущенія, которыя пришлось ей испытать при первой встрч съ нимъ.

I.
Медвжатникъ Іосифъ.

Ровно годъ тому назадъ, около Троицына Дня, отецъ отправился съ нею въ Зельденъ. Тамъ она должна была конфирмоваться. Епископъ являлся туда аккуратно разъ въ каждые два года, потому что главная прозжая дорога была только до этого пункта. Помнится, ей было какъ-то неловко тогда — такая она была высокая, да и стукнуло ужь ей шестнадцать лтъ, а отецъ никакъ не желалъ, чтобы она конфирмовалась раньше… Отецъ полагалъ, что какъ только двушка оконфирмуется — сейчасъ тутъ и ползутъ всякіе ухаживатели-женихи, ну, а насчетъ этого торопиться нечего! И боялась она, что другія двушки, при взгляд на нее, станутъ хихикать. Ничего такого не случилось, потому что никто ею не заинтересовался. Когда он пришли въ Зельденъ — весь народъ тамъ волновался, такъ какъ пронесся слухъ, что Іосифъ Гагенбахъ изъ Зельдена убилъ медвдя, который появился въ Винчгау. Молодымъ охотникамъ цлаго околодка все какъ-то не удавалось до сихъ поръ покончить съ этимъ косматымъ звремъ, а вотъ Іосифъ пошелъ на медвдя одинъ, да и застрлилъ его — еще въ прошлую пятницу. Всточка эта прилетла изъ Шнальзера, и было извстно, что самъ Іосифъ скоро явится сюда. Зельденскіе обыватели, столпившись у церкви въ ожиданіи службы, гордились вслухъ, что вотъ именно зельденцу удалось совершить такое славное дло. Вс разговоры вертлись около Іосифа, который дйствительно былъ первымъ силачемъ и красавцемъ въ этихъ горахъ, да и стрлкомъ такимъ, что поискать другого такого — время только потеряешь. Двушки удивлялись, слушая разсказъ о чудесныхъ подвигахъ Іосифа: ни передъ какой крутизной онъ не остановится, ему везд и все близко, широкой пропасти для него нтъ — однимъ словомъ — это отважный храбрецъ.— Когда тщедушная и хворая на видъ женщина медленно проходила черезъ луговину — почти вся толпа бросилась къ ней и начала поздравлять ее, говоря, что. вотъ молъ какъ сынъ ея прославился!..

— Н-да, кто другой, а ужъ твой Іосифъ можетъ быть и примромъ! ласково говорили крестьяне.

— Ежели бы живъ-то былъ твой хозяинъ-покойничекъ — ужь вотъ бы возрадовался! вздыхали женщины.

Кто-то изъ толпы вжливо бухнулъ:

— Не врится, право, не врится, коли посмотрть на тебя, что молодчина эдакой — твой родной сынъ!

Мать Іосифа самодовольно улыбалась.

— Да, молодецъ онъ у меня, добрый сынъ, лучше и нтъ его, говорила она.— А ужь, право, изъ-за его удальства-то я день-деньской все въ страх, все въ страх… Не хочешь думать, а сердце такъ и ноетъ, того и гляди — принесутъ его ко мн совсмъ разбитаго!..

Въ эту минуту на площадку вышло высшее духовенство. Разговоры прекратились. Толпа хлынула въ церковь вслдъ за дтьми въ блыхъ передникахъ и пестрыхъ внкахъ, явившимися конфирмоваться. Обдня началась.

Валли ничего почти не слышала, она объ одномъ только и думала — объ Іосиф, что побдилъ медвдя, и о всхъ его чудесныхъ подвигахъ. А вдь хорошо быть такимъ силачемъ, такимъ отважнымъ! Вс-то уважаютъ его — и нтъ ему равнаго! Неужели онъ не явится сюда, пока она въ Зельден? Хоть-бы разъ взглянуть на него… Валли страстно желала этого.

Но вотъ и обдня отошла. Дтей благословили и отпустили. Вдругъ, на площадк передъ храмомъ, раздались радостные крики: ‘Вотъ онъ! Вотъ! Съ медвдемъ!’ Вс, бывшіе въ церкви, хлынули вонъ и бросились съ громкими привтствіями къ молодому охотнику, который шелъ черезъ лужокъ, въ толп шнальзертальскихъ и винчгауэрскихъ парней. Молодцы были, что говорить, и шнальзертальцы и винчгауэрцы, но съ Іосифомъ никто изъ нихъ не могъ сравниться: ростомъ онъ былъ выше всхъ, а ужь красивъ какъ — загляднье! Просто — сіялъ весь, какъ сіяетъ тотъ славный витязь — Св. Георгій, что въ церкви. Черезъ плечо у него была перекинута медвжья шкура, страшныя лапы звря висли на широкой груди Іосифа. Гордо шелъ онъ, въ осанк его было что-то царски-величавое, другіе два раза шагнутъ, а онъ — разъ, и глядишь — впереди всхъ. Хваламъ и ликованіямъ конца не было, какъ будто это шелъ не простой стрлокъ, а царская особа въ костюм охотника. Кто несъ его ружье, кто тащилъ фляжку — и вс парни были подвыпивши, они галдли, орали, пли — только Іосифъ шагалъ спокойно, трезво. Смиренно приблизился онъ къ духовенству, которое только-что оставило храмъ, и снялъ шляпу, украшенную внками. Гость-епископъ оснилъ Іосифа крестнымъ знаменіемъ и произнесъ:

— Сила Господня была въ теб, сынъ мой! Онъ, Всевышній, помогъ теб — и ты содлалъ то, что другіе не могли совершить. Люди должны тебя поблагодарить, а ты поблагодари Господа Бога!

Женщины до того умилились, что ужъ всхлипывали, и у Валли глаза что-то заслезились… Да, вотъ теперь только она почувствовала какое-то умиленіе, чего въ церкви съ нею не случилось: она увидла, какъ подъ благословляющей рукою епископа склонилась голова молодца-охотника.

Епископъ съ своей свитой удалился.

Іосифъ прежде всего спросилъ:

— А матушка гд-же? Разв она не тутъ?

— Тутъ! Вотъ я!..

И мать бросилась въ объятія сына.

Крпко обнялъ ее Іосифъ и проговорилъ:

— Слушай, родная, только ради тебя одной горько мн было-бы пропасть, не вернуться сюда! Какъ-бы ты была безъ меня? Нтъ, не хотлъ-бы я умереть, не оставивъ теб куска хлба!

Эхъ, вдь какъ хорошо онъ это сказалъ! Валли овладло какое-то странное чувство: она почти позавидовала матери, которая блаженствовала въ объятіяхъ любящаго сына. Валли видла, какъ эта женщина нжно прильнула къ богатырской его груди. Толпа радостно весело глядла на такую картину… Что-то непонятное творилось въ сердце молодой двушки…

— А-ну-ка, разсказывай теперь, какъ это ты съ медвдемъ-то поршилъ! загалдли мужики.

— Ладно, почему не разсказать, хе, хе! усмхнулся Іосифъ и бросилъ на землю шкуру медвдя, — на-те, молъ, вамъ — смотрите!

Тутъ еще плотне окружили его, а трактирщикъ тмъ временемъ выкатилъ на площадку бочку наилучшаго своего пива, такъ какъ посл обдни слдовало горло промочить, потому что случай-то больно важный вышелъ, ну, а гд-же всмъ помститься въ трактирной коморк?..

Нечего и говорить, какая толпа мужчинъ и женщинъ окружала Іосифа, разсказывающаго о своемъ подвиг, молодежь, чтобы лучше видть, повскакала на скамейки, а нкоторые сидли уже высоко на древесныхъ втвяхъ, Валли — ужъ конечно первая — взобралась на пихту. Мстечко выбрала она чудесное — такъ таки прямо въ лицо разсказчика и уставилась. Двое-трое позавидовали ей и возымли намреніе спихнуть ее оттуда, но Валли уперлась. Споръ и шумъ на пихт привлекъ вниманіе Іосифа, блестящіе улыбающіеся глаза его остановились на секунду на лиц Вальбурги — и ей опять показалось, когда онъ поднялъ голову, что на нее глядитъ пресвтлый витязь Георгій… Двушка почувствовала какъ кровь хлынула ей въ голову — и страшно ей стало почему-то, а сердце такъ и колотилось въ грудную стнку, славно выпрыгнуть хотло. Такого испуга она и не знала до сихъ поръ и не могла понять — чего-же собственно она испугалась?.. Изъ разсказа Іосифа Валли улавливала только отдльныя фразы, потому что въ ушахъ у нея звенло — и одна мысль не давала ей покою: а-ну какъ онъ опять посмотритъ?.. Она не могла ршить: желать-ли ей, чтобы онъ взглянулъ на нее, или… нтъ, не желать — страшно!.. И когда Іосифъ, продолжая свой разсказъ, снова глянулъ на нее — Валли живо отвернулась, вспыхнула, ей стало вдругъ стыдно, какъ будто словили ее на нехорошемъ дл. Что-жъ, можетъ быть, глядть на него не годится… нельзя?.. Пожалуй, что и такъ. А вдь трудно, просто невозможно не глядть — и она глядла въ оба, причемъ дрожь пробирала ее при мысли:— ну, какъ онъ замтитъ?.. Но пресвтлый Георгій не замчалъ ея взглядовъ… Да и станетъ-ли онъ интересоваться двчонкой, взобравшейся на дерево?.. Если онъ и посмотрлъ на нее раза два — то вдь такъ мелькомъ смотрятъ и на блку какую нибудь… Подобныя мысли толпились въ голов Валли, и какъ-то странно больно сжималось ея сердце. Но никогда еще на душ у нея не было такъ ясно, сегодня, въ первый разъ, она ощущала какое-то небывалое блаженство… Если-бы ей пришлось дорогой выпить вина — она, пожалуй, подумала-бы теперь, что врно сильно охмлла. Кровь бурлила въ ея жилахъ, чувство страха не покидало ее… Четки такъ и прыгали въ рук ея, а четки были новенькія, красно-коралловыя съ изящнымъ крестикомъ изъ чистаго серебра. Это былъ подарокъ по случаю конфирмаціи. Вдругъ отъ сильной встряски и быстраго верченія снурочекъ лопнулъ, и красные шарики посыпались съ дерева — словно кровавыя слезы брызнули у пихты. Внутренній голосъ прозвучалъ въ Валли: ‘Скверный знакъ! Люккардъ не любитъ, когда что-нибудь разорвется, особенно ежели въ время разрыва въ голов дума сидитъ’…

Да какая-же дума сидитъ у нея въ голов? Въ самомъ дл, о чемъ-же она думала?.. Валли не могла на это отвтить, потому что не улавливала ни одной опредленной мысли. Однако, странно: ей жалко почему-то что снурочекъ лопнулъ именно теперь, вотъ въ эту самую минуту?.. Ей казалось, что и солнце внезапно погасло и струя холоднаго втра пронизала ее, а между тмъ было такъ тихо, что ни одинъ листокъ не шевелился. и солнце по прежнему проливало цлое мор свта на всю окрестность и на далекое царство синяго льда и ярко-благо снга.

Вотъ скользнула тнь отъ набжавшаго облачка — по небу-ли души ея пролетло оно или но голубому своду надъ ея головой?.. Она этого не знаетъ…

Іосифъ кончилъ свой разсказъ и вынулъ изъ кармана мшочекъ съ сорока гульденами. Такую сумму тирольское правительство обыкновенно платить охотнику за каждую медвжью голову. И снова раздались хвалебныя ликованія, всякій непремнно хотлъ пожать руку виновнику торжества. Одинъ только человкъ угрюмо стоялъ въ сторон — то былъ отецъ Валли. Его вообще злило, если кто-нибудь выдвигался, могъ щегольнуть чмъ-нибудь передъ прочими… Нтъ, кром, него и его дочери — никто на свт не долженъ быть сильне. Уже тридцать лтъ какъ онъ по праву слылъ первйшимъ силачемъ въ этой мстности, и вотъ теперь, когда уже постарлъ, никакъ не хотлъ примириться съ мыслью, что вдь пора посторониться — дать дорогу молодымъ силамъ.

Кто-то изъ толпы сказалъ съ радости Іосифу, что ничего нтъ мудренаго, ежели онъ сталъ такимъ силачемъ — вдь онъ родной сынъ первйшаго стрлка и лучшаго борца въ здшнемъ краю!.. Тутъ ужъ старикъ не вытерплъ и рзкимъ словомъ брякнулъ:

— Эге! Да вы никакъ стали живыхъ въ землю зарывать?!..

Эти слова заставили всхъ вздрогнуть и попятиться. Нкоторые даже испугались и проговорили: ‘Штроммингеръ!’…

— Да, Штроммингеръ! Онъ — ничего, живъ еще, здравствуетъ, и вотъ до сихъ поръ не вдалъ о томъ, что Гагенбахъ былъ первйшимъ борцомъ! Правда, хвастунъ онъ былъ первостатейный,— ну, а больше-то что-же?..

Іосифъ рванулся, какъ раненая дикая кошка, и бросилъ на Штроммингера сверкающій взглядъ:

— Кто смлъ сказать, что отецъ мой хвастунъ?

— Я! Штроммингеръ съ Солнечной площадки! Знаю я что говорю: разъ десятокъ бросалъ я его на землю какъ какое нибудь полно!

— Ложь! крикнулъ Іосифъ.— Чернить отца — не позволю!

— Потише ты… вдь это Штроммингеръ! Съ нимъ лучше не связываться… зашептали ему изъ толпы.

— Что? Дался вамъ этотъ Штроммингеръ — экое солнышко нашли! Слушайте, если-бы самъ Богъ, сойдя съ облаковъ, захотлъ худое вымолвить про моего отца — я и тогда не стерплъ-бы… Штроммингеръ всегда былъ не въ ладахъ съ моимъ отцомъ, знаю я это,— но той причин не въ ладахъ, что одинъ отецъ и могъ только потягаться съ нимъ. Ну, и бывало такъ, что либо Штроммингеръ побждалъ, либо его самого одолвали!..

— Ложь! проревлъ Штроммингеръ.— Въ дуракахъ-то всегда оставался твой отецъ. Вотъ, если кто изъ этихъ стариковъ честенъ, справедливъ — пусть заврить мои слова! А коли ты все еще не хочешь поврить — такъ я теб вобью это въ башку!

При словахъ ‘въ дуракахъ… отецъ’ Іосифъ, какъ бшенный, подскочилъ къ Штромингеру и еле произнесъ отъ волненія:

— Бери — бери слова назадъ, или я…

— О, Господи Іисусе! завыли женщины.

— Оставь, Іосифъ, оставь! упрашивала мать: — старикъ вдь онъ, старика не годится трогать!

— Э-хе-хе! кричалъ Штромингеръ, совсмъ красный, озлившійся.— Да вы это что-же — хотите меня ужъ развалиной сдлать?.. Ну, нтъ, я еще не такъ одряхллъ, чтобы ужъ не могъ потягаться съ такимъ мальчишкой! Сунься-ка сюда — увидишь, что не высохли еще мои кости, и не страшенъ ты мн нисколько, хоть-бы даже десятокъ медвдей перестрлялъ!…

Старый силачъ, какъ дикій быкъ, налетлъ на молодаго стрлка, такъ что тотъ отъ сильнаго натиска попятился, но черезъ секунду дло приняло другой оборотъ, гибкая, сильно-мускулистая фигура Іосифа была такъ упруга, что пригнуть, сломать ее никакъ не удавалось — она быстро выпрямилась, словно высокоствольная альпійская пихта, корни которой какъ желзныя веревки сплелись въ обнаженной скал… Рвутъ ее буйные втры, глыбы снга лежатъ на ней, а она стоить, не ломится. Не могъ-же Штромингеръ вырвать такое дерево — не могъ и Іосифа сбить съ ногъ. Не долга была борьба: молодой охотникъ крпко обнялъ старика и такъ сдавилъ его, что Штроммингеръ громко застоналъ и не могъ даже рукой двинуть. Юноша-великанъ началъ встряхивать противника, приподнимать его, гнуть и туда и сюда, не торопясь, аккуратно, ударяя то по одной, то по другой ног, какъ-бы желая совсмъ опрокинуть его. Зрители почти замерли,— въ самомъ дл, зрлище выходило изъ ряду вонъ, что-то странное совершалось — и они чувствовали, что не годится глядть, какъ свалится такой старый дубъ… Вотъ-вотъ — Штромингеръ повисъ, онъ ужъ не касается земли… Онъ непремнно упадетъ — но нтъ, Іосифъ самъ поддержалъ его и на крпкихъ рукахъ своихъ отнесъ старика на ближайшую скамью, гд и усадилъ его. Вынувъ спокойно платокъ, молодой человкъ провелъ имъ по вспотвшему лбу побжденнаго.

— Ну, вотъ, Штромингеръ, видите и одоллъ я васъ. И свалить-бы могъ, но Боже упаси опозорить стараго человка такимъ манеромъ! Ладно, будемъ теперь снова друзьями — миръ и забвеніе, Штромингеръ!

Онъ чистосердечно протянулъ ему руку, но старикъ, злобно взглянувъ, отпихнулъ ее.

— Поди ты къ дьяволу, безсовстный! крикнулъ Штроммингеръ и всталъ.— Слушайте вс вы, зельденцы! Радовались вы, видя, какъ изъ Штроммингера сдлали посмшище — такъ погодите-же: узнаете еще, кто я такой. Теперь — аминь, никакого дла не буду я съ вами имть, и хоть-бы половина Зельдена издыхала съ голода — не помогу!

Онъ приблизился къ пихт, на которой Валли все еще сидла въ лихорадочномъ полу-сн, и, рванувъ дочь, за юбку, крикнулъ:

— Слзай! Не обдать-же намъ тутъ. Никогда этимъ зельденцамъ не удастся даже понюхать моихъ денежекъ!

Валли не слзла, а скоре свалилась съ дерева, и стояла неподвижно, какъ очарованная, почти съ мольбой смотря на Іосифа. Она думала, что вотъ, долженъ-же онъ почувствовать, какъ ей непріятно удалиться отсюда, ему слдовало-бы, такъ ей казалось, взять ее за руку и сказать: ‘Оставайся со мной! Разв ты не моя? Вдь я же твой!’… Но — увы, Іосифъ стоялъ себ преспокойно въ кучк зельденцевъ, которые съ вытянутыми лицами переговаривались о чемъ-то вполголоса… Дло въ томъ, что въ Зельден многіе позадолжали Шроммингеру, да и вообще деньги его, поддерживая почти всю мстную коммерцію, сильно позванивали кругомъ.

— Пойдешь ты, что-ли! толкнулъ онъ дочь, и Валли по-невол пошла… Губы ея дрожали, грудь тяжело дышала, она метнула въ отца взглядъ безсильный злости. Штроммингеръ погналъ ее передъ собой, какъ теленка. Скоро они услышали торопливые шаги, нагонявшіе ихъ, и когда оглянулись — увидли Іосифа въ сопровожденіи двухъ крестьянъ.

— Слушай-ка, толстый карманъ! Полно упрямиться! проговорилъ молодой стрлокъ.— Ну, какъ ты пойдешь съ двочкой-то своей на тощакъ въ такую даль? Чай, не близко Солнечная площадка!

Іосифъ очутился рядомъ съ Валли, почти касался ея, такъ что она чувствовала его горячее дыханіе… Вотъ, и рука его упала ласково-сострадательно на плечо двушки… Вальбурга понять не могла: что творится съ нею?.. Такъ онъ добръ, ласковъ, внимателенъ, а между тмъ у нея на душ что-то такое, что разъ уже было тогда, когда она выхватила коршуненка изъ гнзда… И въ ту минуту какъ прошумли надъ ея головой крылья коршуна, темно вдругъ стало и она уже ничего не слышала. Вотъ, и теперь, вблизи его, отъ прикосновенія его руки, молодое сердце ощущало такое-же странное, невыразимое чувство, что-то неземное… Валли не струсила, когда широко-крылатый хищникъ бросился на нее и заслонилъ ей солнце, она храбро и осторожно отбивалась отъ него — въ настоящую-же минуту тряслась, какъ въ лихорадк, была смущена, растерялась…

— Убирайтесь вы! проревлъ Штроммингеръ и показалъ Іосифу кулакъ.— Прямо вотъ такъ въ лицо и ударю, коли ты не уйдешь отъ меня, хоть-бы это мн жизни стоило!..

— Ну, ежели не желаете — какъ вамъ угодно, только глупецъ вы посл этого, Штроммингеръ! сказалъ спокойно Іосифъ, отвернулся и удалился съ товарищами.

Теперь Штроммингерамъ никто уже не мшалъ идти, и они пошли, и съ каждымъ шагомъ разстояніе между Валли и Іосифомъ увеличивалось. Валли не вытерпла — огллнулась, еще разъ увидла голову его надъ кучкой другихъ головъ и услышала, какъ тамъ, на площадк, передъ церковью, толпа весело смялась и покрикивала. Ей все еще какъ-то не врилось, что уходитъ она, не увидитъ больше Іосифа — пожалуй никогда не увидитъ… Вотъ обошли они скалу — и ничего уже не видать: площадка, люди, Іосифъ — все прошло, все! Тутъ вдругъ ей почудилось, что тамъ предвстникъ великаго счастья явился къ ней, улыбнулся, а теперь — исчезъ безвозвратно. Она въ послдній разъ оглянулась, какъ будто просила помощи, поддержки, потому что новыя невдомыя страданія угнетали ее, и сердце ныло, ныло… Но, увы, около нея никого не было, кто-бы сказалъ ей: ‘Успокойся подожди — лучше будетъ!’..

Горы, и ущелья, ледники кругомъ… Что-то мертвенное, неподвижное было въ окружающей природ, безучастно холодное… У Валли пуще сжалось сердце. И что за дло этому необъятному міру до треволненій какого нибудь бднаго человческаго сердечка?.. Отецъ молча шелъ съ нею рядомъ, и ей казалось, что возл нея двигалась безмолвная скала… Да, а вдь виноватъ-то онъ одинъ во всемъ! Злой онъ, суровый, безсердечный человкъ! И нтъ у нея въ цломъ мір никого, кто-бы пожаллъ ее!..

Думала она такъ, терзалась, а сама между тмъ шла все дальше и дальше, впереди отца, ноги двигались какъ-то сами собою, взносили ее на гору, спускали съ горы, какъ будто хотли помочь ей убжать отъ гнетущей тоски.

Солнце накаливало голыя стны утесовъ, воздухъ былъ горячъ, нечмъ почти было дышать, языкъ и губы сохли, кровь бурлила въ жилахъ… Вдругъ въ глазахъ Валли закружилось, ноги подкосились, она упала, и громкія рыданія вырвались изъ ея груди.

— Xo-x, что еще выдумала? спросилъ Штроммингеръ, сильно пораженный, потому что въ первый разъ услышалъ плачъ дочери, которая, кажется, и ребенкомъ-то не плакала.— Съ ума спятила, а?

Валли промолчала. Она, такъ сказать, совсмъ окунулась въ волны сердечной печали и скорби.

— Разожми ротъ-то! гаркнулъ Шроммингеръ.— Ну, что такое? Эй, не молчи, а не то…

Какъ горный потокъ стремительно вырывается изъ ущелья, такъ вырвалось наружу все, что накипло въ расходившемся, мятежномъ сердц двушки: правда рзкая, горькая, неистово-гнвно, такъ и хлынула на старика. Валли ничего не утаила, правдивая натура ея не терпла утайки, лжи. и она прямо говорила, какъ ей понравился, полюбился Іосифъ, что полюбила она его такъ, какъ никого,— и какъ она радовалась, что ей можно будетъ перекинуться съ нимъ словечкомъ, и если-бы Іосифъ узналъ, что и она сильна, отважна, и тоже совершала подвиги, то ужъ наврно пригласилъ-бы ее танцевать, ну, а посл тоже непремнно влюбился-бы въ нее — и вотъ, это пошло прахомъ! Онъ, отецъ, лишилъ ее этой радости, потому что накинулся на Іосифа какъ безумный и принудилъ ее бжать оттуда со стыдомъ и позоромъ… Нечего и говорить, что Іосифъ посл такой гадости не захочетъ никогда и посмотрть на нее!.. Да что! Отецъ всегда такимъ и былъ съ людьми — злющимъ, свирпымъ, потому-то вс и называютъ его ‘злымъ’, а вотъ ей и приходится за все это расплачиваться!..

— Стой!

И вслдъ за этимъ крикомъ Штроммингера раздался свистъ — это палка его со всего размаха ударила по спин дочери… Ударъ былъ такъ силенъ, что Валли, вся блдная, поникла головой, ей казалось, что спина ея переломлена…

Довольно нсколькихъ градинъ, чтобы смять, погубить развертывающійся цвтокъ — юную, нжную душу. Сначала Валли было такъ дурно, что она не могла пошевелиться. Изъ закрытыхъ глазъ ея упало на грудь нсколько крупныхъ слезинокъ — такъ изъ сломанной втви тихо падаютъ прозрачныя капли сока… Она стихла, все въ ней замерло.

Отецъ стоялъ туть-же, бормоча какія-то ругательства, и ждалъ, какъ ждетъ погонщикъ надъ воломъ, который выбился изъ силъ и, не смотря на удары, не можетъ идти.

А кругомъ все та-же тишина, пустыня, не слышно ни шелеста листьевъ, ни щебетанья птички, потому что здсь голыя скалы, тутъ птица не вьетъ гнзда и нтъ ни одного деревца… На узкой тропинк — только отецъ и дочь.

Можетъ быть здсь, нсколько тысячъ лтъ тому назадъ, бушевали силы природы и между ними шла ожесточенная борьба… Теперь, куда ни взгляни, только и видны колосальные слды страшной, дикой бури, оставившей одни громадные развалины. Давно потухли огни, которые развалили землю, давно замолкли т волны, что неистово нагрянувъ увлекли за собою цлые утесы. Теперь мирно покоится вся эта громада, и т силы, которыя могли возбуждать ее — спятъ глубокимъ сномъ, какъ мертвецы въ могилахъ, надъ этимъ безмолвнымъ кладбищемъ только ледяные пики, въ своихъ блыхъ цломудренныхъ одеждахъ, сурово высятся и, подобно мысли, стремящейся въ заоблачный міръ, парятъ надъ гиганскими могильными памятниками. Ничто не нарушаетъ здсь мертвой тишины, — одно лишь неугомонное созданіе — человкъ — все еще борется, не устаетъ и, страдая, смущаетъ торжественный покой природы.

Но вотъ Валли открыла глаза, оправилась чтобы продолжать путь. Она ни на что уже не жаловалась, губы ея были плотно сжаты. Посмотрла она на отца, но такъ, какъ смотрятъ обыкновенно на совсмъ новое, чужое лицо… Слёзъ давнымъ уже не было.

— Что, узнала теперь каково будетъ теб, если не выкинешь изъ головы мысли о негодя, опозорившемъ Штроммингера? заговорилъ онъ, взявъ ее за руку.— Знай-же, скоре руки мои сбросятъ тебя съ Солнечной площадки, чмъ отдадутъ Іосифу!

— Пусть! отвтила Валлни — и отвтила такъ выразительно, что даже Штромингеръ остолбенлъ… Въ самомъ дл, въ этомъ одномъ слов, въ тон голоса, столько было желзнаго упорства, что оно невольно поразило старика, который замтилъ при этомъ дико-враждебный взглядъ дочери, брошенный на него.

— У, злое отродье, злое! проворчалъ онъ.

— Свое отродье-то! пробормотала Валли.

— Погоди, будешь ты у меня ужо шелковая…

И зубы Штромингера скрипнули.

— Н-да! произнесла она, какъ будто хотла сказать: — сунься только!

Тутъ оба они умолкли и такъ дошли до-дому.

Когда Валли вошла въ свою комнатку, чтобы скинуть съ себя праздничный нарядъ, старушка Люккардъ (она еще ея матери и бабушк служила), эта вторая мать Вальбурги, выглянула изъ-за двери и прошептала:

— Ты плакала, Валли, а?..

— Ну? откликнулась двушка особенно рзко грубо, чего прежде не бывало съ ней.

— Да вотъ, по картамъ-то слезы выпали теб. Раскладывала я ихъ сегодня но случаю твоей конфирмовки… И стоишь ты промежду двухъ мужчинъ, да-а… Ну, а потомъ вышли страхъ и слезы, такъ все это близко одно къ одному, рбино-бы вотъ на сегоднешній день… И мсто указано было: какая-то тропиночка узкая…

— Новости какія! проговорила Валли равнодушнымъ тономъ и спрятала праздничныя юбки покойной матери въ большой деревянный сундукъ.

— Да что съ тобой? спросила старушка.— Нтъ, ты что-то глядишь нехорошо, да и пришли-то вы оттуда раненько… И не поплясала?

— Поплясала! Ха, ха, ха!..

Двушка рзко, звонко разсмялась, словно по лютн сильно ударили молоткомъ — и вс струны ея, зазвенвъ, застонали…

— Какъ разъ было плясать — да! прибавила Валли.

— Да что-же вышло, голубушка ты моя? Разскажи, повдай — можетъ и пособлю чмъ…

— Некому и нечмъ пособить мн тутъ!

И она захлопнула сундукъ тяжелой крышкой, какъ будто хотла запереть тамъ все что мучило, сдавливало ея грудь… Казалось — это стукнула гробовая крыша, подъ которой легли на вки вчные вс золотыя, свтлыя надежды Валли.

— Ну, ступай теперь, уходи! скомандовала она, обращаясь къ Люккардъ.— Мн хочется отдохнуть.

Такимъ тономъ она никогда еще не говорила съ этой женщиной.

— О, Господи Іисусе.! Да это никакъ твои четки на полу-то? Разорваны?.. Кораллы-то гд?

— Потеряны.

— Ахъ, Создатель, вотъ бда! Крестикъ да снурочекъ только и остались… Въ этакой день разорвать четки, да тутъ еще слезы въ картахъ вышли — ну!… Ахъ, Мать, Пресвятая Богородица! Передъ какой это бдой стряслось?…

Старуха, почти выгнанная, вышла изъ комнатки, продолжая вслухъ скорбть. Валли сейчасъ же заперла за нею дверь, щелкнувъ задвижкой. Оставшись одна, она кинулась на кровать — и какъ-то тупо, не мигая, стала смотрть на образъ Богоматери и на распятіе, висвшіе на стн.

Что-жъ, разсказать имъ о своемъ гор, начать жаловаться?.. Нтъ, видно Божія Матерь не любитъ Валли… Если бы Она любила ее — разв допустила бы такъ испортить такой важный для нея день?.. Да и неизвстно Ей совсмъ, что это за любовное горе: Она горевала только о Сын, ну, а это совершенно другое чувство — не та тоска, котороя сосетъ сердце Валли, мучитъ ее. А Спаситель?.. Но что Ему до людской любви? Ему это ршительно все равно… Нтъ, и къ Спасителю нечего обращаться съ подобными жалобами. Онъ желаетъ одного, а именно, чтобы вс люди помышляли только о Царств небесномъ, жаждали бы этого Царства… Да, а ея то юное, пылкое сердце летло и порывалось ежеминутно только къ ненаглядному, любимому человку — здсь, на земл!.. Далеко гд-то свтлая, заоблачная обитель, и никто изъ живущихъ не знаетъ о ней,— такъ какъ же двушк порываться туда, и притомъ въ такія минуты, когда сильная, здоровая натура ея впервые стала настойчиво-смло заявлять свои права? Какъ-то горько-озлобленно смотрла Валли на эти святыя изображенія, сознавая, что Мать и Сынъ могутъ скорбть объ иныхъ людскихъ напастяхъ, сочувствовать совсмъ другому горю и требовать отъ нея неисполнимаго. Она не могла ласково отнестись къ Нимъ, она почти сердилась на нихъ, какъ сердится дитя, когда родители несправедливо лишаютъ его какой нибудь радости.

Валли не вставала съ кровати, она долго еще смотрла съ упрекомъ на святые образы, но вотъ они исчезли въ туман и передъ ней засіяло милое, красивое лицо Іосифа… Валли быстро положила руку на плечо, на которомъ еще сегодня лежала его рука, какъ бы желая этимъ удержать ласку милаго. Другое, женское лицо, ясно представилось ей — это лицо матери Іосифа… Она крпко завидовала ей. И вотъ опять эта женщина въ объятіяхъ его, и онъ такъ ластится къ ней!.. Прочь!.. Валли отбросила мать и сама припала къ груди Іосифа… Іосифъ обнялъ ее, и она впилась взглядомъ въ его черные, огненные очи… Но что же могъ бы онъ сказать ей при этомъ? Она все придумывала ласковое слово и, наконецъ, прошептала: ‘Милая ты двушка!’ Вдь называлъ же онъ мать свою ‘милой’… Ахъ, какія чудныя, сладкія минуты!.. Ну, и что весь заоблачный міръ, куда другіе стремятся, въ сравненіи съ тмъ блаженнымъ состояніемъ, которое она ощущала даже только при мысл объ Іосиф?.. А на самомъ-то дл что будетъ?.. Такого счастья и не вообразишь!..

Вдругъ въ окно что-то стукнуло. Валли вздрогнула и какъ будто пробудилась отъ сладкаго сна. А стукнулъ это молодой коршунъ, тотъ самый, котораго она добыла изъ гнзда назадъ тому два года. Птица привязалась къ ней какъ собака. Валли позволяла своему питомцу гулять гд ему угодно, онъ велъ себя смирно, любилъ бывать съ ней и неуклюже порхалъ за своей хозяйкой, такъ какъ крылья у него были подстрижены.

Двушка открыла оконце, и коршунъ очутился около нея. Круглые желтые глаза его какъ-то любовно-доврчиво смотрли на Валли. Она ласково провела рукой по его ше, потрепала его крпкія крылья, развернула ихъ, потомъ опять сложила… Въ комнатку влетла струя свжаго воздуха. Солнце уже садилось гд-то тамъ далеко, за горами, изъ оконца только и были видны тихія горныя вершины, окутанныя голубымъ туманомъ.

Въ груди Валли все угомонилось, какъ будто и тамъ настали сумерки. Вечерняя свжесть оживила двушку, она встала, посадила коршуна на плечо и сказала:

— Идемъ-ка, Ганзль {Ваничка.}! Ну, что намъ тутъ? Ужъ будто и работки не найдется!..

Врный орелъ былъ наилучшей отрадой Валли. Раздобыла она его тамъ, куда никто не посмлъ сунуться — крутъ былъ утесъ, она на смерть билась за орленка, силой отняла его у матери, приручила его — и теперь Ганзль неотъемлемая ея собственность.

— ‘И онъ будетъ, подожди, совсмъ твоимъ!’ прозвучалъ въ ней тихій голосъ, когда она прижала къ груди своего питомца.

II.
На своемъ поставила!

Вотъ и вся исторія любви и горестей Валли. Эти чувства снова зашевелились теперь въ ея молодомъ сердц, жгучая боль стиснула его, когда она устремила глаза внизъ, надясь увидть тамъ Іосифа, который частенько проходилъ мимо и никогда не искалъ дорожки къ ней… наверхъ! Двушка провела рукой по вспотвшему лбу. Становилось жарко, солнце палило своими лучами, а она уже успла выкосить всю траву отъ самаго дома до Солнечной площадки, такъ назывался выдвинувшійся утесъ, на вершин котораго она стояла. Это было самое высокое мсто, такъ что на него прежде всхъ падали горячіе лучи. По кличк, данной утесу, называлась и деревня ‘Солнечной Площадкой’.

— Валли, а Валли! крикнулъ знакомый голосъ.— Ступай къ отцу! сказать что-то онъ теб хочетъ.

Старушка Люккардъ вышла изъ дома.

Отецъ веллъ ее позвать? какое такое дло? Посл зельденской передряги онъ съ ней и слова не промолвилъ, а если и говорилъ, такъ что нибудь насчетъ повседневной работы — только. Валли почувствовала и страхъ, и отвращеніе, однако встала и послдовала за старушкой.

— Ну, чего ему?

— Большая новинка, отвтила Люккардъ и прибавила:— вотъ, взгляни сама!

Пройдя нсколько шаговъ, Валли увидла отца передъ домомъ и рядомъ съ нимъ молодаго крестьянина изъ ихъ же деревни — Викентія Гелльнера, у котораго изъ петли куртки торчалъ большой букетъ. Это былъ приземистый, угрюмый дтина, упрямый, скрытный — такимъ Валли еще знала его съ самаго дтства. Добраго слова отъ него никогда никто не слышалъ — за исключеніемъ дочери Штроммингера, къ которой онъ лзъ съ любезностями еще на школьной скамейк. Два мсяца тому назадъ онъ похоронилъ почти одновременно отца и мать и сталъ самъ хозяиномъ — вторымъ посл Штроммингера богачемъ въ околодк.

У Валли кровь похолодла въ жилахъ: она сейчасъ же поняла, угадала, что хотлъ сказать ей отецъ.

— Викентій хочетъ пожениться на теб, произнесъ Штроммингеръ.— Я уже далъ ему слово. Въ будущемъ мсяц свадьба.

Сказавъ это, онъ повернулся и скрылся въ дом, не находя нужнымъ что либо прибавить.

Двушка на минуту онмла — словно громовой ударъ поразилъ ее. Надо было ей оправиться, придти въ себя. Викентій, не долго думая, смло подошелъ къ ней и чуть не обнялъ ее, но она отскочила съ крикомъ ужаса… Что длать, что говорить теперь — Валли уже знала.

— Слупіай, Викентій, заговорила она, дрожа всмъ тломъ отъ душевнаго потрясенія:— прошу тебя — иди домой! Быть твоей женой я не могу. Вдь не захочешь же ты, чтобы отецъ сталъ меня принуждать?.. Говорю теб разъ навсегда: я не люблю тебя!..

Лицо Викентія судорожно передернуло, онъ закусилъ нижнюю губу, а въ черныхъ глазахъ его, устремленныхъ на Валли, сверкнулъ плотоядный огонекъ.

— Не любишь меня?.. Да я-то тебя люблю! Я жизни не пожалю, чтобы овладть тобой, чтобъ ты была моей. Твой отецъ уже согласился — и я никогда не возвращу ему его слова. Полагаю, что ты еще одумаешься, если отецъ захочетъ, чтобы ты одумалась.

— Викентій, если бы ты былъ поумне, ты не говорилъ бы такъ и зналъ бы, что ужь теперь-то я ни за что не пойду за тебя, а принудить меня невозможно… Знай же это! Ну, иди теперь домой. Нечего намъ больше говорить.

И Валли отвернулась отъ него, быстро пошла къ дому и скрылась за дверью,

— Охъ, ты мн! гнвно крикнулъ ей вслдъ Викентій и, крпко огорченный, сжалъ кулаки, но сейчасъ успокоился и проговорилъ сквозь зубы:— ладно, что-жь — и подождать могу! Станемъ ждать!..

Двушка прошла прямо въ комнату отца. Штроммингеръ сидлъ уткнувшись въ свои счеты, и, когда она явилась, неторопливо оглянулся.

— Теб чего надо?

Цлый снопъ золотыхъ, теплыхъ лучей солнца падалъ на Валли изъ небольшаго окошка. Она стояла передъ отцомъ такая стройная, свтлая, какъ будто сама была свтящимся существомъ. Штроммингеръ невольно заглядлся на свое дтище — такъ ужъ хороша была Валли въ эту минуту. Она спокойно отвтила:

— Я пришла сказать вамъ только, что не пойду за Викентія.

— Хо-хо! воскликнулъ онъ, вскочивъ.— Вотъ какъ! Не пойдешь за него?…

— Да. Я не люблю его.

— Ну, а я у тебя спрашивалъ: любишь ты его или нтъ?

— Нтъ, я сама говорю.

— Такъ и я теб самъ скажу: черезъ мсяцъ ты будешь женою Викентія — по любви тамъ или безъ любви — все равно. Я ему общалъ, а Штроммингеръ держитъ данное слово. Пошла теперь вонъ!

— Нтъ, отецъ, погодите, сказала Валли.— Я вдь не скотина какая-нибудь, которую хозяинъ захочетъ — продастъ, захочетъ — промняетъ, не спрашивая ее. Надо меня спросить, такъ я думаю, коли дло идетъ о моемъ замужеств.

— Очень нужно! Дти — собственность отца, также какъ теленокъ или корова собственность хозяина, а потому и должны повиноваться отцу.

— Это гд-же сказано?

— Гд сказано? Въ Библіи!

Лицо Штроммингера побагровло, а это ничего хорошаго не предвщало.

— Тамъ сказано только, что дти должны почитать и любить родителей, а насчетъ выхода замужъ за противнаго человка — единственно по желанію отца — ничего не сказано! Вотъ, видите-ли, если бы этимъ я могла оказать вамъ помощь, если бы, идя за Викентія, я спасла васъ отъ смерти или нищеты — ну, тогда мн слдовало бы пойдти за него, хоть бы сердце даже разорвалось въ куски… Но вы вдь богаты, ни въ чемъ и ни въ комъ не нуждаетесь, вамъ все все равно съ кмъ бы я ни повнчалась, и вы дали слово Викентію лишь со злости, чтобы я не досталась Іосифу, котораго люблю! И онъ полюбилъ бы меня, если бы познакомился со мной!.. Нтъ, это не хорошо, и въ Библіи не сказано, что дти должны въ такомъ случа повиноваться…

— Вишь, нагородила сколько! Вотъ, я скажу капеллану, чтобъ онъ тебя поучилъ, показалъ, что сказано въ Библіи!

— Это не поможетъ, да если бы вы привели ко мн десять капеллановъ, и вс бы эти капелланы стали говорить мн, что я должна тутъ послушаться васъ — я все-таки не послушалась-бы.

— А я теб говорю — послушаешься! Ужь это такъ врно, какъ я — Штроммингеръ. Не покоришься — вытолкну тебя вонъ, лишу наслдства!

— Это въ вашей вол. Что-жь, я здорова, сильна и и сама себ кусокъ хлба заработаю. Все можете вы отдать Викентію, только — не меня.

— Болтай еще! проговорилъ Штроммингеръ, порядкомъ удивленный.— Разв я могу допустить, чтобы люди говорили: вотъ Штроммингеръ не можетъ совладать съ своей дочерью! Ну, и ты будешь за Викентіемъ, хоть бы мн пришлось палкой вогнать тебя въ церковь.

— Палкой — такъ палкой, только я и тамъ, предъ алтаремъ, скажу — нтъ. Убить вы меня можете, но я и подъ палкой не выговорю ‘да’! Лучше со скалы прыгну въ пропасть, а ужь въ гнздо нелюбимаго человка не войду.

— Цыцъ ты! крикнулъ Штроммингеръ гнвно. На его широкомъ лбу вздулась синяя жила, все лицо какъ будто вдругъ распухло, а блки глазъ стали кровяными.— Эй, не выводи меня изъ терпнія, не бси! Вдь ужь разъ попало — такъ молчи теперь, а не то — худо будетъ!

— Да ужъ худо-то было — ровно годъ тому назадъ, когда вы меня треснули, въ день конфирмаціи моей! Я тогда еще почувствовала, увидла, что все между нами поршено… И вотъ, знайте: съ того самаго дня мн стало все равно — злы-ли вы на меня, добра-ли мн хотите или убить — ршительно все равно! Сердце мое для васъ закрыто, и я смотрю на васъ какъ на любой глетчеръ — Зимилаунскій, Фернагтскій, Мурцолль!

Штроммингеръ все выслушалъ, но онъ почти оцпенлъ, не въ силахъ былъ слова вымолвить и — бросился на дочь, схватилъ ее за бока, высоко приподнялъ надъ собой, сталъ трясти и, наконецъ, уставши, кинулъ на полъ. Валли упала на спину. Онъ шагнулъ къ ней — и нога его, въ сапог подбитомъ гвоздями, стала ей на грудь.

— Повинись въ томъ, что сказала, не то, какъ червяка раздавлю! прохриплъ отецъ.

— Раздави! пробормотала двушка, глядя на него въ упоръ.

Она съ трудомъ дышала, потому что отцовская нога крпко надавила на грудь, однако не шевельнулась, глазомъ не моргнула.

Вся мощь Штроммингера рухнула тутъ. Не могъ онъ исполнить своей угрозы — раздавить прекрасную, двственную грудь своей родной дочери, и эта мысль затушила его ярость — онъ вдругъ очнулся. Дочь побдила отца. Онъ покачнулся и снялъ ногу съ груди,

— Штроммингеръ не хочетъ, чтобы его посадили въ смирительный домъ! проговорилъ онъ глухимъ голосомъ и изнеможенный опустился на стулъ.

Валли встала, мертвенная блдность покрывала ея лицо, а глаза сухіе, тусклые казались стеклянными. Двушка стояла неподвижно, она ждала конца этой сцены.

Штроммингеръ, посл минуты тяжелаго раздумья, заговорилъ съ хрипотой въ горл:

— Я не могу тебя убить, но ты говорила, что теб Зимилаунскій и Мурцолльскій глетчеры также любы какъ отецъ родной,— ну, вотъ, и будешь ты жить теперь съ ними. Какъ разъ туда теб и дорога!.. Отцовскаго стола ты ужь больше не увидишь. Отправляйся пасти скотину на Гох-Іохъ! Ты будешь ты тамъ до тхъ поръ, пока не сообразишь, что тепле сидть въ гнзд Викентія, чмъ въ Мурцолльскомъ снгу. Поторопись собираться, потому что я не хочу тебя больше видть. Уходи завтра утромъ, пораньше! Отъ шнальзерцевъ я отберу аренду, а на недл пошлю къ теб съ работникомъ скотинку. Захвати съ собою сыру, хлба, чтобъ хватило, пока батракъ не придетъ со стадомъ. Клеттенмайеръ проведетъ тебя туда. Пошла теперь вонъ! Вотъ послднее мое слово, которому я не измню!..

— Хорошо, тихо произнесла Валли и, склонивъ голову, вышла изъ комнаты.

III.
Выгнана.

И такъ, на Гох-Іохъ! Ужасное слово выговорилъ отецъ. На безлюдныхъ поляхъ Гох-Іоха никогда не увидишь веселой жизни пастбища, гд въ ласкающемъ воздух, насыщенномъ запахомъ разныхъ травъ, позваниваютъ бубенчики и раздаются гортанныя псенки пастуховъ и пастушекъ. Увы, на Гох-Іох зима круглый годъ, вчная зима, и ничто тамъ не нарушаетъ мертвой тишины. Какъ-то грустно и скупо-осторожно, какъ мать прикасается губами къ блдному лобику мертваго ребенка, посылаетъ солнце свои поцлуи этимъ никогда не тающимъ ледянымъ массамъ. Встрчаются тутъ жалкія лужайки, послдніе остатки цпкой органической жизни, и т скоро исчезаютъ въ блой, безконечной степи, чахнетъ былинка тростника, послдняя капля жизненнаго сока расходуется… Природа медленно вымираетъ. Расчетливый поселянинъ пользуется и этою скудною растительностью: онъ посылаетъ сюда свою скотинку на подножный кормъ, и нердко случается, что овечка, желая достать зеленую вточку, укрпившуюся тутъ какимъ-то образомъ, скользитъ и пропадаетъ безслдно въ широкой трещин ледника.

И вотъ, единственному дтищу горделиваго богача, собственника обширныхъ земель, владнія котораго и вверхъ раскинулись до самыхъ облаковъ,— выпало на долю отпраздновать цвтущую весеннюю пору жизни среди постоянной, вчной зимы. Да, когда тамъ, внизу, заиграютъ майскіе втерки, станутъ наливаться почки, когда птицы начнутъ вить гнзда и все весело встрепенется — Валли должна будетъ взять пастушью палку, покинуть зазеленвшія поля и идти въ пустыню — въ ледники. Но вотъ и весна и лто прошли внизу, воютъ тамъ осенніе втры, скоро и снгъ покроетъ долины — Валли можетъ тогда оставить ледники, спуститься… въ объятія новой зимы, зимы пониже. Въ самомъ дл, какъ будто и тло и душу ея закабалили зим!..

Изъ окрестныхъ поселянъ никто не посылалъ туда своихъ пастуховъ. Горныя пастбища они обыкновенно отдавали въ аренду шнальзерцамъ по той сторон хребта, къ которымъ они были ближе, а арендаторы отправляли въ эти мста двухъ звроподобныхъ, закаленныхъ въ невзгодахъ парней. Молодцы эти обвертывались въ звриныя шкуры и жили тамъ, какъ отшельники, въ каменныхъ конурахъ, разстояніе между которыми было довольно порядочное. Штроммингеръ, самый зажиточный во всей деревн, всегда отдававшій свои пастбища въ аренду,— посылалъ теперь родную дочь попробовать, каково живется шнальзерскимъ пастухамъ!.. Валли и не думала жаловаться, и молча, не торопясь, сбиралась въ дорогу… Невеселый путь предстоялъ ей въ горы. Утромъ, еще задолго до восхода солнца, когда вс еще спали, она вышла изъ-подъ родительской кровли. Одна старушка Люккардъ, ‘знавшая напередъ все это по картамъ’, провела съ Валли послднюю ночь, помогая ей укладываться, она засунула ей на прощанье букетикъ руты за ленту шляпы и захотла проводить ее, хоть немножко проводить. Плакала старушка, какъ будто провожала дорогаго покойника. Слдомъ за ними шелъ Клеттенмайеръ съ котомкой. Старый это былъ, врный, работникъ Штроммингера, ему одному удалось посдть на служб у него — потому только, что онъ былъ крпокъ на ухо и не могъ слышать руготни хозяина. Этого старика Штроммингеръ и далъ въ проводники своей дочери. Люккардъ довела Валли до тропинки, круто поднимавшейся въ гору, тутъ она попрощалась съ нею и пошла домой, чтобы успть приготовить завтракъ. Двушка, взобравшись уже довольно высоко, остановилась и глянула внизъ, на дорогу, по которой плелась старушка. Она увидла ее и замтила, что Люккардъ вытирала слезы передникомъ… У самой Валли сердце ёкнуло и стало какъ-то мягче… Въ самомъ дл, старушка всегда была ласкова къ ней, эта старая, слабая женщина все-таки любила Валли… Вдругъ Люккардъ оглянулась и указала ей рукой наверхъ. Двушка посмотрла туда, куда было указано, и увидла въ воздух что-то темное, медленно и какъ-то робко цлывшее вдоль стны утесовъ, казалось — это былъ бумажный змй, который то падалъ, то снова тяжело поднимался, не поддерживаемый втромъ… Молодой орелъ, махая подрзанными крыльями, летлъ за своей хозяйкой, но у него, какъ видно, не хватало уже силъ — и онъ еле двигался, подскакивая и дрыгая то однимъ, то другимъ крыломъ.

— О, мой Ганзль! Какъ же это я забыла тебя, Ганзль!? воскликнула Валли и бросилась бжать на помощь къ врному своему другу, выбравъ кратчайшую дорогу. Она съ легкостью серны перелетала съ камня на камень и скоро добралась до своего воспитанника. Люккардъ остановилась, поджидая Валли. Двушка спустилась съ кручи и побжала по тропинк, держа въ рукахъ орла, старушка такъ обрадовалась ей, какъ будто долго-долго не видла ее, а Валли стояла передъ ней, прижимая Ганзля, какъ ребенка, къ своему сердцу. Она со вчерашняго вечера уже не отдляла орла отъ Іосифа, думала о нихъ одновременно, и Ганзль былъ для нея теперь какъ-бы безмолвнымъ посредникомъ между ею и любимымъ человкомъ,— даже больше: Валли казалось, что Іосифъ превратился въ орла, и вотъ она держитъ его въ своихъ рукахъ.

Такъ человкъ, съ теплой врой въ сердц, творитъ, создаетъ видимый, образный символъ, чтобы приблизить къ себ то, что представляется ему недостижимымъ, безконечно далекимъ, онъ воплощаетъ безплотное, видитъ невидимое, и вотъ деревянный крестъ и кусокъ разрисованнаго холста становятся для него священными, чудотворными предметами. Пылкая любовь также ударяется въ символику, хватается за видимыя, реальныя явленія, когда предметъ страстной любви недостижимъ или слишкомъ отдаленъ… Валли обрла въ своемъ Ганзл великое утшеніе, единственную отраду.

— Ну, Ганзль, идемъ! заговорила она нжнымъ, ласковымъ голосомъ,— идемъ вмст въ горы! Мы неразлучны, мы навсегда принадлежимъ другъ другу!..

— Ахъ! голубушка ты моя! Нельзя ему быть тамъ съ тобой, замтила Люккардъ:— вдь онъ наверху-то съ голодухи пропадетъ… Гд ты тамъ достанешь мяса? Птица эта ничего сть не станетъ.

— Да, это такъ, произнесла Валли печально,— но не могу-же я разстаться съ нимъ! Неужели мн тамъ, на верху, въ пустын, оставаться совсмъ, совсмъ одной?.. Да и дома не хочу я оставить его одного… Кто тамъ, безъ меня-то, станетъ заботиться о немъ?..

— Ну — вотъ! Есть о чемъ безпокоиться! воскликнула старушка.— Ужъ я погляжу за нимъ!

— Какже! Такъ онъ за тобой и пойдетъ! Теб съ нимъ и не совладать.

— Э, полно, голубчикъ! отвтила наивно Люккардъ:— ужъ коли я такъ долго за тобой ухаживала, о теб заботилась — съумю, значитъ, и за орленкомъ походить! Давай-ка его сюда — вотъ я снесу его домой.

И она протянула руки, чтобы взять Ганзля отъ Валли, однако — сильно ошиблась. Великолпный пернатый зврь сталъ обороняться, и съ такою злобой стукнулъ старуху клювомъ, что она въ испуг отдернула руки и попятилась. Нечего значитъ было и думать утащить Ганзля домой.

— Ага — что? радостно воскликнула Валли,— Не хочетъ онъ со мной разставаться. Ну, была-не-была, беру его съ собой! Ужъ коли я Орелъ-двка, такъ пусть и буду такой! Эхъ, Ганзль, пока мы вмст — всё-трынь трава!.. Послушай, Люккардъ, я дамъ ему отростить крылья… Какъ думаешь: не упорхнетъ онъ отъ меня? Вдь онъ тогда и самъ найдетъ чмъ покормиться на верху.

— Да ужъ бери, бери его съ собой. Я вотъ ужо пошлю къ теб съ батракомъ свжей говядинки и солонины. Покуда самъ летать не начнетъ, ты и корми его.

Дло уладилось. Валли взяла Ганзля, какъ курченка, подъ мышку и простилась съ Люккардъ. Старушка не вытерпла и заплакала опять горькими слезами… Двушка, не оглядываясь, подымалась все выше и выше на кручу, желая догнать Клеттенмайера, который ушелъ впередъ.

Прошло два часа — и они добрались до Вента, крайней деревушки у самыхъ вратъ царства льдовъ. Валли поднялась на возвышенное мсто, уже за Вентомъ, и взглянула на Гох-Іохъ, отсюда начиналась дорога на него. Она пріостановилась, оперлась на палку и стала смотрть внизъ… Деревушка, которуто они только что прошли, спала еще мирнымъ сномъ, вонъ и дикое озеро видно, а вонъ — тамъ — послдніе домишки Эйтской долины… Валли поглядла и на Рофенскій выселокъ, который пріютился почти у подножья то надвигающагося, то отступающаго Гохфернагтскаго глетчера, и, казалось, говорилъ ему смло: ‘раздави!’ — какъ сказала она вчера отцу… И вотъ, также какъ и отецъ, Гохфернагтскій глетчеръ все отодвигалъ свою страшную стопу, словно не ршаясь сокрушить гнздо своихъ отважныхъ альпійскихъ сыновъ — ‘Клёцовъ Рофенскихъ’.

Передъ Валли лежала дорога въ заоблачную пустыню, но она все стояла на одномъ мст и глядла на выселокъ — на эту послднюю человческую обитель, и вдругъ тамъ, внизу, колоколъ Вентской церкви ударилъ къ заутрени. Она видла, какъ изъ дверей церковнаго домика, подъ окномъ котораго утренній втерокъ покачивалъ вточки горной гвоздики, вышелъ капелланъ, сложилъ набожно руки и скрылся въ церкви. Избушки, казалось, просыпались, открывая свои окошечки и дверца, вонъ — и обитатели ихъ, одинъ за другимъ, выходятъ, потягиваются и, переваливаясь, направляются къ храму Божію.

Легкокрылые ангелы, ря въ утренней мгл, подхватили осторожно дрожащіе звуки колокола и бережно понесли ихъ въ высь, въ самыя горы, — и Валли услышала эти звуки… Ей казалось — то былъ голосъ ребенка, молящагося вслухъ. Сладкій лепетъ младенца будитъ мать, и она просыпается… Такъ и вентскій колоколъ, чудилось ей, разбудилъ солнце: оно глянуло, и лучи его широкимъ огненнымъ снопомъ ударили по верхушкамъ горъ, воспламенили ихъ, а тамъ, на восток., сверкали уже внцы другихъ вершинъ. Мгла, почти непроницаемая, вдругъ превратилась въ мрачно-синюю пелену: лучи становились все шире и ярче, и вотъ, наконецъ, солнечный ликъ всталъ надъ великанами, окутанными облачнымъ одяніемъ,— всталъ во всемъ своемъ лучезарномъ величіи, и привтливо улыбнулся земл.

Горы сбрасывали свои легкія туманныя одежды и, обнажившись, предавались нг въ волнахъ свта. Тамъ, на страшной глубин, внизу, ворочались и колыхались какъ бы густые клубы дыма — словно туда устремилась, ища убжища, вся масса облаковъ. А высоко въ воздух стояли свистъ и шумъ, точно это звучали хвалебныя псни, и земля тихо роняла слезы блаженства посл сладкаго пробужденія, подобно двственниц-невст въ день желанной сватьбы. Эти слезы росинки трепетали и сверкали на трав, на зеленыхъ вткахъ, на распускающихся почкахъ… Все возликовало — и на земл и надъ землей! Ослпительно-яркій лучъ солнца радостно сверкнулъ въ большихъ глазахъ серны, забравшейся на высокій утесъ, а тамъ внизу, въ долин, уже весело порхаетъ надъ нивой жаворонокъ, и льется его звонкая псенка.

Валли не могла оторвать глазъ отъ этой громадной, блестящей картины пробужденія природы, въ ея цломудренной утренней красот, и только часть этой картины доступна была кругозору. Молодой орелъ, не покидая плеча двушки, распростеръ крылья, какъ будто хотлъ привтствовать солнце. А въ Вент все уже ожило, благодаря яркой зар, Валли ясно могла различить и двушекъ, и парней, она даже видла, какъ тамъ, у колодца, они обмнивались поцлуями. Изъ домовыхъ трубъ вылетали маленькіе бловатые клубы дыма, которые таяли и вдругъ совершенно пропадали въ ясной весенней лазури, — такъ и въ дупг счастливца недолго живетъ печальная думка — зашевелится она и разомъ исчезнетъ безслдно. На церковной площадк столпились крестьяне въ праздничныхъ курткахъ, у нкоторыхъ изъ нихъ уже дымились трубочки въ серебряной оправ. Былъ Духовъ день, а потому вс были веселы, радостны, — вдь можно погулять, отдохнуть отъ работы! О, святой день! И такимъ же свтлымъ, чудеснымъ наврно былъ онъ тогда, когда Духъ Господень сошелъ на учениковъ, озаривъ ихъ божественнымъ лучомъ свта, дабы разошлись они по всему лицу земли и стали бы повсюду возвщать евангеліе любви, проповдывать любовь эту пламеннымъ, широкоотверстымъ, ожившимъ сердцамъ… Съ весною земли явилась и весна человчества — Религія Любви.

Для двушки, очутившейся на высот облаковъ, ничего этого не существовало: для нея не было ни Духова дня, ни откровенія любви. Никто краснорчиво не возвщалъ ей животворящей евангельской правды, и евангеліе оставалось для нея книгой на непонятномъ язык, безплоднымъ зерномъ, по которому не скользнуло ни одного живительнаго теплаго луча и заглохло оно въ сердц, не пустивъ ростка. Блый Голубокъ не спустился къ ней изъ бездонной небесной синевы… Нтъ, единственнымъ встникомъ любви и мира былъ для нея пернатый хищникъ, преспокойно сидвшій теперь на ея плеч. Но вотъ Валли очнулась, ея мечты и грезы улетли, бросивъ прощальный взглядъ внизъ, на веселенькую картину деревушки, она отвернулась и пошла, поднимаясь все выше и выше, къ безмолвнымъ, снжнымъ полямъ Гохъ-Іоха…

IV.
Дочь Мурцоля.

Цлыхъ пять часовъ поднималась она, проходя то полями пахучихъ альпійскихъ травъ, то снжными равнинами, гд.нога глубоко вязла, то широкими моренами {Моренами называются валы изъ груды обломковъ и камней, обваливающихся съ горъ на поверхность ледника. Они тянутся во всю длину его по краямъ, а нердко и по средин — и даже въ нсколько рядовъ.}. Ночь проведенная безъ сна, тяжелая дорога — истомили двушку, и она почти теряла надежду добраться до цли своего путешествія. Валли чувствовала, какъ у нея дрожали и руки, и ноги… Въ самомъ дл, вести пятичасовую борьбу, спасая свою жизнь, съ этой сурово-непреклонной, коварной горой — чего нибудь да стоило. Крупныя капли пота выступили на лбу ея, и вдругъ, словно по взмаху жезла волшебника, передъ Валли встала облачная стна… Пришлось обойдти крайнюю скалу, которая заслоняла солнце. Валли обошла ее и сразу попала въ море густаго тумана. Струя ледянаго воздуха рзнула по лицу ея и стерла съ него потъ. Что ни шагъ — то нога скользила… Зеркально-гладкая равнина лежала передъ ней: Валли была на льду, на Мурцолльскомъ глетчер, на самой вершин Гохъ-Іоха. Здсь, несмотря на снгъ и камни, кое-гд пробивалась еще тощая травка, но дале, кругомъ блестли синеватыя ледяныя разслины и блли снжныя поляны, двственно-чистыя, никмъ еще не тронутыя въ этомъ году. Тутъ царила глубокая зима. Холодъ прохватилъ Валли, дрожь пробжала по ея тлу… Вотъ оно — преддверіе къ ледяному замку Мурцолля! Въ Эцтской долин много ходитъ преданій объ этомъ замк, въ которомъ обитаютъ ‘блаженныя двы’. Бывало, въ длинные зимніе вечера, когда на двор свирпла мятель и разгуливалась вьюга, Люккардъ разсказывала маленькой Валли объ этихъ чудныхъ обитательницахъ Мурцолльскаго дворца. Изъ разслинъ въ ледяныхъ стнахъ и зіяющихъ пропастей на двушку повяло теперь давно-забытыми страхами дтства, какъ будто тутъ дйствительно владычествовалъ страшный горный духъ, которымъ старая Люккардъ частенько стращала двочку, когда та капризничала и не хотла ложиться спать.

Валли молча подвигалась впередъ. Глухой Клеттенмайеръ остановился наконецъ у приземистой избушечки, сложенной изъ камней, съ низко-нахлобученной крышей. Избушечка эта имла тяжелую деревянную дверцу и нсколько короткихъ щелей вмсто окошекъ. Внутри два законченные камня замняли очагъ, постелью служилъ ворохъ полусгнившей соломы. Тутъ проживалъ прежде шнальзерскій пастухъ, а теперь въ этой каменной хижинк, самой худшей изъ всхъ, пришлось поселиться Валльбург Штроммингеръ.

Валли даже и не поморщилась при вид такого жалкаго, печальнаго пріюта — она вообще была не избалована. Ссылка въ такую глушь не могла сломить стойкую двушку, поколебать ея мужество, однако Валли совершенно изнемогла тломъ… То, что перенесла она со вчерашняго дня — превышало даже ея необычайную тлесную силу. Она машинально помогала Клеттенмайеру, котораго Люккардъ, ради Валли, нагрузила всякимъ добромъ, устроить поудобне постель и вообще хоть сколько-нибудь украсить неприглядное, печальное жилище. Двушка не-хотя вмст съ нимъ пола того, что ей на дорогу дала старушка. Клеттенмайеръ, видя какъ она блдна, жалостливо проговорилъ:

— Ну, вотъ, покушала и слава Богу, а теперь прилегла бы ты, да заснула малость. Надо это. Притащуко я теб снизу дровишекъ, да чтобъ на нсколько дней хватило, ну, а тамъ и пойду. Домой-то надо пораньше придти, потому отецъ твой крпко на крпко приказалъ мн сегодня же быть дома.

Тутъ онъ вытряхнулъ свжую солому изъ мшка, который притащилъ съ собой. Валли, съ полузакрытыми глазами, тяжело опустилась на эту новую для нея постель и съ чувствомъ признательности протянула руку глухому старику.

— Ты спи, я не стану тебя будить, сказалъ старикъ, — и если будешь спать, когда я приду съ дровами, то лучше мн теперь съ тобой попрощаться. Ну, прощай! Здорова будь и ничего не бойся. Жалко мн тебя… то есть одну-то на экой вышин… А зачмъ отца не послушалась?…

Послднія слова Клеттенмайера были для Валли одними звуками, потому что она уже задремала. Старикъ вышелъ изъ избушки, жалостливо покачивая головой. Двушка крпко заснула. Тяжело и какъ-то тревожно вздымалась ея грудь… Да, человка и во сн свжее и пережитое горе продолжаетъ давить, какъ обрушившійся камень. Валли снился отецъ. Онъ тащилъ ее за волосы въ церковь… ‘Вотъ, если бы у меня былъ ножъ’, думала она: ‘я-бы рзнула имъ по волосамъ и освободилась-бы…’ Вдругъ, откуда ни возьмись — явился Іосифъ: разъ — махнулъ онъ ножемъ и концы косъ остались въ рукахъ отца, а она убжала, и пока Іосифъ возился съ нимъ, вскарабкалась на край обрыва Солнечной площадки, чтобы кинуться въ Ахъ. Поглядла въ глубь — и ей страшно сдлалось, раздумала она, а тутъ опять отецъ совсмъ близко, возл нея… Валли съ отчаянья прыгнула въ бездну, летла, летла — и все не могла достать дна… Вдругъ ей почудилось, что снизу подхватила ее струя воздуха и понесла наверхъ… Все выше и выше летитъ она — и вотъ, наконецъ долетаетъ до самой верхушки Мурцолля. Какъ бы только удержаться прямо, въ страх думаетъ Валли и, подобно кораблю, не знающему куда пристать, никакъ не можетъ найти за что бы ей ухватиться на скал… Страшный вихрь подхватилъ ее снова, и она напрасно только цпляется за голую стну. Черныя грозовыя тучи клубились вокругъ снжной вершины, которая казалась какимъ-то блднымъ привидніемъ. Огненныя зми извивались по этимъ чернымъ клубамъ, чуть не задвая Валли, и вдругъ разразился такой громовый ударъ, что вся гора дрогнула… Валли опять закрутило, какъ оторванный листокъ, и она боялась только, какъ бы вихрь не перевернулъ ее, — она сознавала, что упади она — и не миновать ей тогда бездны. Нужно было выгибаться, вертться, выпрямляться, чтобы не потерять равновсія, словомъ — какъ челнокъ бороться съ волнами въ этомъ бурномъ воздушномъ океан. Бшеный вихрь внезапно подкосилъ ей ноги, Валли, почувствовавъ, какъ голова перетягиваетъ ее, хотла закричать, просить пощады у бури, грома, у темной ночи, черныхъ тучъ — и совершенно онмла отъ ужаса… Вдругъ ее что-то удержало, она почувствовала подъ ногами нчто твердое… Не попала-ли она въ ущелье?.. Нтъ, это охватили ее колоссальныя каменныя руки! Молнія разорвала тучу и изъ громадной прорхи выглянуло и наклонилось надъ Валли широкое каменное лицо великана. Это былъ старчески-темный ликъ самого Мурцолля. Сосны и ели, покрытыя снгомъ, замняли ему волосы, дв круглыя льдины были вмсто глазъ, а сдой мохъ украшалъ его подбородокъ. Пушистыя брови отличались удивительною близной. Лобъ его былъ увнчанъ серповиднымъ мсяцемъ, который мягко освщалъ блдное старческое лицо, ледяныя очи слабо мерцали въ синеватомъ лунномъ сіяніи. Старикъ устремилъ на Валли холодные, прозрачные, глубокіе глаза, и взглядъ этотъ заморозилъ выступившія отъ страха капли пота на ея лбу, слезы замерзали на щекахъ и, скатываясь, падали слегка звеня, какъ стеклянныя буски. Каменныя уста Мурцолля коснулись губъ двушки, прижались къ нимъ, и, посл долгаго поцлуя, разгорячились, стали влажными, вокругъ нихъ зацвли альпійскія розы, а когда онъ снова взглянулъ на Валли — изъ ледяныхъ очей его потекли ручьи по мшистымъ усамъ и бород… Небо прояснилось, весной повяло вдругъ въ ночной тиши. Мурцолль зашевелилъ оттаявшими губами — и раздались звуки, напоминающіе отдаленный гулъ летящихъ въ бездну лавинъ… Онъ заговорилъ:

— Ты отвержена отцомъ. Я хочу чтобъ ты была моею дочерью, потому что холодный камень скоре способенъ разчувствоваться, чмъ зачерствлое сердце человка. Ты мн пришлась по душ, ты также закалена, какъ и я! И въ теб я вижу то же вещество, изъ котораго созидаются скалы… Что-жъ, хочешь быть моей дочкой?..

— Хочу, произнесла двушка и прижалась къ каменной груди своего отца.

— Воть, и оставайся у меня, брось совсмъ людей! Вдь у нихъ тамъ вчная борьба, а здсь — вчный миръ, покой…

— А Іосифъ?.. Но вдь я крпко люблю его, проговорила Валли.— Неужели-же онъ никогда не будетъ моимъ?..

— И его брось, отвтилъ старый глетчеръ.— Теб не слдуетъ его любить: онъ все охотится за дикими козами — и дочери мои поклялись погубить его. Пойдемъ-ка со мной къ нимъ: он сейчасъ убьютъ въ теб сердечко, и безъ него ты славно заживешь тутъ, скоре привыкнешь къ нашему вчно-мирному царству!..

И онъ увлекъ ее и понесъ по громаднымъ, высокимъ комнатамъ и длинными-длинными галлереями. Вотъ достигли они большой залы, прозрачной какъ хрусталь и ярко-освщенной солнцемъ, лучи его тамъ и сямъ дробились на милліоны радужныхъ огоньковъ, за хрустальными стнами видно было, какъ тамъ что-то двигалось — словно и небо и земля слились во-едино. Двушки, ослпительно блыя какъ первый снгъ, въ туманныхъ покрывалахъ, играли въ этой зал съ дикими сернами. Весело даже было глядть, какъ он мчались въ перегонку съ этими четвероногими горными скакунами, задвая и поддразнивая другъ дружку. Это и были дочери Мурцолля — ‘блаженныя двы’ Эцтской долины. Когда отецъ ихъ поставилъ Воли на совершенно-зеркальный полъ — он окружили гостью и стали глядть на нее съ большимъ любопытствомъ. Двушки эти, вс до одной, были ангельски-прекрасны, удивительно бленькія, съ румяными щечками, но когда Воли всмотрлась хорошенько, то ужаснулась, увидвъ у всхъ у нихъ ледяные глаза, такіе же какъ у самаго Мурцолля, она замтила, что не кровь румянила имъ щеки и губки, а просто — краска альпійскаго розана, и почувствовала, какъ отъ нихъ, этихъ снжныхъ фигуръ, вяло холодомъ…

— Желаете принять ее? обратился Мурцолль къ дочерямъ.— Я люблю ее. Она сильная, твердая двушка, точно каменная. Пусть она будетъ вамъ сестрой!

— Да, она хороша, отозвались двы,— у ней и глаза такіе же какъ у серны… Но намъ извстно, что кровь-то у этой двушки горяча — и къ тому же она влюблена въ охотника!..

— Ничего! Вы вотъ положите ей руки на грудь, ну, и замерзнетъ тамъ сердце, и любовь вся выморозится, и станетъ она тогда такой же блаженной, какъ и вы!..

Повинуясь отцовскому приказу, вс двы кинулись къ ней такъ стремительно, что Валли показалось, будто на нее налетла снжная буря… Он протянули къ ея груди безжизненно-холодныя, блыя руки,— и Валли почувствовала, какъ стало сжиматься ея сердце и все тише, медленне постукивать… Не вытерпла она — оттолкнула ‘блаженныхъ двъ’ и воскликнула:

— Прочь! Я не хочу быть такой блаженной, я хочу — Іосифа!..

— Если ты опять пойдешь къ людямъ — мы постараемся, чтобы Іосифъ разбился, и сбросимъ его тогда вмст съ тобою въ пропасть! пригрозили блоснжныя двы.— Слушай: тотъ кому удалось увидть насъ — не жилецъ тамъ, внизу, между людьми!..

— А, коли такъ, бросьте же меня въ пропасть, только оставьте мн сердце, любовь мою оставьте! Я все готова вытерпть, но любви не отдамъ!..

Въ порыв отчаянья она крпко охватила одну изъ ‘блаженныхъ двъ’, желая побороть ее — и вдругъ хрупкая блая фигура разломалась въ ея объятіяхъ: въ рукахъ Валли отталось только по комку таявшаго снга.

И опять стало темно… Оглянулась Валли и видитъ — стоитъ она на голомъ утес. Рзкій втеръ хлещетъ ей въ лицо ледяными иголками — и ужъ нтъ ‘блаженныхъ двъ’… Блые клубы тумана бснуются вокругъ нея въ какой-то дикой пляск, и высоко надъ ея головой смотритъ изъ-за тучъ блдный ликъ Мурцолля… Вотъ опять загудлъ онъ, обращаясь къ ней:

— А! Ты противъ людей и боговъ забунтовала?.. Да будутъ враждебны теб и небо, и земля!.. Горе теб!..

И все разомъ пропало — Валли проснулась. Въ щели избушки, посвистывая, дулъ холодный вечерній втеръ. Двушка протерла глаза, сердце въ груди ея все еще трепетало отъ такого страннаго сновиднія, она долго не могла очнуться,— и передъ ея глазами, не смотря на убогую обстановку избушки, все еще мелькали таинственно-чудные образы… Какой-то непонятный страхъ продолжалъ тревожить Валли: и сонъ, и дйствительность ужасали ее… Она вскочила и невольно кликнула Клеттенмайера, затмъ вышла изъ избушки чтобы посмотрть, гд онъ.

Прекрасный, свтлый былъ вечеръ, солнце садилось, туманъ исчезъ, но начиналъ дуть рзкій верховой втеръ. Валли бгала, искала глухаго старика, который уже отправился домой, оставивъ ей добрую вязанку сосновыхъ дровъ. Она вспомнила тутъ, какъ онъ говорилъ ей, что не станетъ ее будить, а только притащить дрова, и уйдетъ. Такъ онъ и сдлалъ. Она спала, онъ оставилъ ею спящею… одну… Не хорошо это съ его стороны, даже — жестоко! Проснуться — и кругомъ ни души!.. Какъ тихо, пусто, безотрадно здсь!.. А вдь, пожалуй, шесть часовъ уже есть! пора, значитъ, коровъ подоить. Вотъ теперь наврно тамъ, дома, умныя коровушки посматриваютъ на дверцу хлва и думаютъ: что же это хозяйка не идетъ и не несетъ хлбца съ солью?.. А хозяйка-то, одна-одинешонька, вонъ гд — на самомъ верху, и сидитъ сложа руки… Кругомъ тишина непробудная, ширь и высь необъятная… О, ты, мертвая тишь! О, противное бездлье!..

Валли не могла понять, что съ ней, такъ ей было жутко-жутко одной, совсмъ одной. Она вскарабкалась на выдавшуюся каменную глыбу, чтобы посмотрть вдаль. Въ аломъ зарев заката представилась ей невиданная, необъятная картина. Тирольскія горы вс были видны, какъ на картинк. Вонъ тамъ, на далекомъ горизонт, он такія маленькія, а потомъ, чмъ ближе сюда, становятся все больше и больше, и ужъ тутъ — просто давятъ своей громадой, своимъ безмолвнымъ величіемъ. Среди этихъ великановъ разбросаны зеленыя плоскогорья, которыя мирно покоятся тамъ, какъ въ родительскихъ объятіяхъ. Двушкой овладла неизъяснимая тоска: она загрустила о родномъ уголк, о тхъ лугахъ, которые теперь (вотъ она видитъ ихъ!) заволакиваются тихими вечерними сумерками. Солнце совсмъ скрылось, разбросавъ по небосклону на лиловыя облака ярко-алыя и золотыя лепты. Блдный ликъ луны все свтллъ и свтллъ, какъ будто старался побороть свтъ догорающаго дня. Ночь уже окутала долины свомъ чернымъ покровомъ, изъ складокъ котораго мстами начали выскакивать и мигать чуть замтные огоньки — ‘земныя звздочки’. Теперь тамъ, внизу, вс двушки-работницы полегли спать. И хорошо имъ подъ надежной, теплой кровлей родительскаго дома, он могутъ беззаботно покоиться среди любимой семьи… Пожалуй, съ просонья, он еще прислушиваются къ псенк своего милаго, которая раздается за окошечкомъ, занавшеннымъ кускомъ пестраго ситца.

Да, и только одна Валли заброшена въ эту глушь, отринута, оставлена на произволъ судьбы, помощи не откуда ей ждать, а ужасовъ тутъ много… Только у нея одной такой жалкій пріютъ, изъ щелей въ крыш избушки втеръ такъ и свиститъ…

— Ахъ, отецъ, отецъ! какъ могъ ты поступить такъ со мной?!. громко воскликнула она.

Ночной втеръ завывалъ вдали, свистлъ надъ ея головой… Другаго отвта не было.

Душа поднималась все выше и выше. Золотыя ленты на запад, казалось, теряли свою позолоту, какъ будто он были изъ желтой мди. И небо тамъ становилось темне. Горы сливались въ одну массу и росли, вытягивались въ сумрак ночи. Ближайшій сосдъ Валли — великанъ Зимилаунъ — хмурился, грозно поглядывая на нее.

Хмурились и другіе гиганты, бросая на Валли угрожающіе взгляды. Казалось, имъ крпко не нравилось, что она осмлилась наблюдать ихъ житье-бытье ночью, подслушивать ихъ каменныя рчи. Теперь великаны притихли, какъ будто появленіе двушки заставило ихъ умолкнуть, притаиться… Такъ внезапно умолкаетъ оживленная бесда въ кружк заговорщиковъ, когда въ сред ихъ появляется незнакомая личность. И вотъ, слабое человческое существо дерзнуло придти сюда! Валли стояла одна посреди безмолвнаго, мертваго, ледянаго царства, въ этой недоступной выси, вдали отъ всего живаго, грозныя облака, да грозно-нмые глетчеры — вотъ ея настоящіе собесдники. ‘Да, совсмъ ты теперь одна-одинешенька въ Божьемъ мір!’ проговорилъ въ ней чей-то голосъ — и Валли стало такъ страшно-страшно въ этомъ одиночеств… ‘Погибну я здсь, погибну!’ мелькнуло въ ея голов… Ей казалось, что она затеряется въ этомъ громадномъ пространств, пропадетъ безслдно… Въ отчаяніи она протянула руки къ скалистой стн, стала цпляться за камни и, наконецъ прижалась грудью къ холодной твердой глыб, чтобы успокоить трепетавшее, испуганное сердце.

Что-то странное совершилось въ ней въ это мгновеніе: Валли не могла дать себ отчета, что именно она ощутила, но ей показалось, что камень, къ которому она прижала свое юное, пылкое, буйное сердце — отвтилъ ей, таинственно повліялъ на нее, потому что съ этой минуты она сдлалась суровой, нечувствительной, жесткой какъ будто и на самомъ дл стала дочкой старика Мурцолля.

V.
Люккардъ.

Прошла цлая недля и, наконецъ, пастухъ привелъ стадо. Взглянувъ на Валли, онъ почти испугался — такой у нея былъ разстроенный видъ.

— Отецъ веллъ спросить тебя, сказалъ пастухъ,— не довольно-ли теб сидть тутъ, на верху, и не хочешь ли ты быть послушною дочерью?

Двушка сквозь стиснутые зубы отвтила:

— Скажи ты отцу: лучше дамъ я себя орлу расклевать, чмъ хоть что-нибудь сдлаю по желанію того, кто прогналъ меня сюда!

Этотъ отвтъ прекратилъ пока переговоры между отцомъ и дочерью.

Валли, увидвъ вокругъ себя небольшое стадо изъ овецъ и козъ (крупной скотинк пришлось бы голодать тутъ), пріободрилась, какъ бы ожила и перестала страшится окружающей пустыни. Теперь она была уже не одна: есть за кмъ посмотрть, есть о чемъ позаботиться, полно сидть сложа руки. Положимъ, и до этого, молодой орелъ, какъ врный другъ, не покидалъ ее, но онъ не могъ дать двушк никакого дла, а праздность доводила ее чуть не до отчаянія, къ тому же, мрачнымъ думамъ, при безлюдь, было больше простора и власти надъ сердцемъ. Мало по малу Валли привыкла къ одиночеству, не замчала его — и оно даже полюбилось ей. Жизнь среди людей, повседневная суета, всякія дрязги, мелкія и крупныя стсненія гнетутъ вольнолюбивую душу, претятъ широкой натур. Тутъ-же, подъ самымъ небомъ, свободной, отважной дикарк Валли было хорошо, просторно: воля безграничная, кругомъ — ни души, некому прекословить, никто не станетъ здсь перечить ей,— и она, какъ единственное существо, одаренное сознаніемъ, мыслью, считала себя владычицей этого необъятнаго, тихаго царства,— царицей, возсдавшей на высоко-вознесенномъ трон, вдали отъ всего міра. И вотъ, Валли, съ высоты этого трона, начала поглядывать съ нкоторымъ состраданіемъ и презрніемъ на жалкій людской муравейникъ. Тамъ, далеко внизу, двуногіе муравьи возятся, мечутся туда и сюда, съ единственною цлью заполучить лишній грошъ, ведутъ счеты, обсчитываютъ другъ друга… Она уже не ощущала теперь тоски, не грустила о родномъ уголк — напротивъ, ей стало противно думать о немъ. На земл идетъ вчная борьба — и сколько тамъ страданій, преступленій!.. Да, старикъ Мурцолль говорилъ ей во сн правду: тутъ, на вершин, среди чистйшаго снга и льда, въ неиспорченномъ воздух, царилъ миръ и никакое тлетворное дыханіе не могло проникнуть въ эту двственную пустыню, съ ея могучими великанами. Величаво-спокойные контуры горъ на первыхъ порахъ пугнули Валли, но теперь она начинала понимать все ихъ величіе — и чувствовала, какъ душа ея воспарила высоко надъ оставленнымъ внизу муравейникомъ. Но… тамъ остался одинъ, только одинъ, которымъ она дорожила, и онъ попрежнему былъ великъ для нея и прекрасенъ — это былъ Іосифъ, убившій медвдя, витязь Георгій, лучезарный образъ котораго являлся ей во сн. Что-жь, вдь Іосифъ, какъ и она, ведетъ жизнь не въ долинахъ, а все больше въ горахъ, и на какихъ только не перебывалъ онъ вершинахъ, куда другіе охотники и не дерзали взобраться! Онъ бьетъ сернъ на самыхъ крутыхъ утесахъ, ему неизвстно чувство страха — ни тамъ, гд пропасти, ни тамъ, гд ходятъ тучи. Іосифъ — первый силачъ, отважне его нтъ, такъ и Валли: первая силачка, самая отважная двушка. Во всей тирольской стран только она одна была ему подъ пару — и для нея не было боле достойнаго мужа, чмъ Іосифъ. Лучшей парочки, право, и не подобрать: оба они горные великаны! И что можетъ быть у нихъ общаго съ мелюзгой, которая возится тамъ внизу?

И такъ, Валли, живя въ совершенномъ одиночеств ради своего милаго, ждала только дня, когда исполнится завтное ея желаніе, а такой день ‘непремнно настанетъ’!.. Будучи уврена въ этомъ, она не отчаявалась и терпливо все переносила.

Вотъ и лто прошло, зимой повяло въ долинахъ, уже явились грозные предвстники ея — бури и снжныя мятели, скоро Валли надо будетъ сойдти внизъ, туда, гд все представлялось ей теперь чмъ то давно забытымъ, чуждымъ… Ухъ, страшно даже и думать объ этомъ! Право, лучше было бы остаться тутъ, зассть въ какую нибудь глубокую трещину въ ледник и вести жизнь дикой медвдицы, чмъ опять мучиться въ душной коморк, слушать надодливое пнье веретена, видть грозное лицо отца, смотрть на гадкаго жениха и жить среди ехидныхъ бабъ и батраковъ, замуровавшись въ домик, окруженномъ высокимъ заборомъ изъ снга, такъ что изъ него бывало и выбраться нельзя въ продолженіе цлыхъ недль.

Дни шли, близилось это время, и на сердце Валли наваливался тяжелый камень: мысль о домашней тюрьм все сильне и глубже возмущала ее. Но., за нею никто не являлся — точно тамъ внизу и забыли о ней. А тутъ начались холода, погода портилась, дни умалялись, ночи стали длинне — и въ одну изъ мятелей пропали безслдно дв овечки, остальной скотинк почти нечего было уже сть, да и вообще пришло то время, когда обыкновенно стада оставляютъ горныя пастбища. Раздливъ съ Ганзлемъ послдній кусокъ сыра, Валли сказала своему товарищу: ‘Насъ хотятъ, видно, уморить здсь голодухой’… и невольный ужасъ овладлъ ею. Здоровая, цвтущая двушка была возмущена этою страшною мыслью. Но какъ быть? Оставить стадо на произволъ судьбы и отправиться безъ провожатаго искать дороги домой? Допустить погибнуть здсь неповиннымъ козамъ и овечкамъ?.. Ну, нтъ, она не сдлаетъ этого: стоять такъ стоять ужь до конца — или пасть, какъ падаетъ на пол битвы честный военачальникъ вмст съ своимъ отрядомъ. А не пойдти ли ей самой со стадомъ по ледникамъ, занесеннымъ снгомъ? Растерять козъ, овецъ или видть, какъ он станутъ исчезать на глазахъ — нтъ, нельзя, нельзя! И такъ, оставалось одно — ждать.

И Валли дождалась: за ней пришелъ батракъ. Было мрачное осеннее утро, густой туманъ мшалъ что либо разсмотрть на аршинномъ разстояніи, скотинка ёжилась отъ стужи и скучивалась въ загон, а Валли, цпеня, сидла у жалкаго очага. Прежде ее пугала мысль умереть тутъ вмст съ козами и овцами — умереть медленною голодною смертью, теперь она не мене ужасалась при мысли идти домой… Что же хуже: погибнуть здсь, оставшись у втораго отца, угрюмаго Мурцолля, или отправится къ первому?.. Она колебалась.

Батракъ нарушилъ молчаніе:

— Отецъ веллъ сказать теб, чтобы ты и на глаза ему не попадалась, коли не хочешь исполнить его приказанія. И еще веллъ сказать, что жить ты будешь вмст со скотницами, потому онъ клятву далъ, чтобы ты въ домъ ни ногой!

— Вотъ это ладно! произнесла Валли, и грудь ея свободне вздохнула.

Работникъ слегка вытаращилъ глаза.

Двушка стала собираться въ дорогу. Камень свалился съ ея сердца… Ее избавили отъ совмстнаго житья съ ненавистными ей людьми, она пріютится гд нибудь въ хлв… Отецъ, думая наказать ее, длаетъ ей благодяніе: поселившись вн дома, она спокойно можетъ предаваться своимъ думамъ, мечтать хоть цлый день, а если поговорить захочется — отчего же и не поболтать съ Люккардъ: старуха такая добрая, такъ ласкова къ ней… А вдь только тамъ, въ гостяхъ у Мурцолля, когда ей пришлось остаться совсмъ одной, она въ первый разъ подумала о преданной ей Люккардъ, оцнила ее, и ужъ отецъ не отниметъ у нея этого послдняго утшенія.

Валли даже развеселилась и живо стала приготовляться къ возвращенію. Страхъ при мысли о непріятной совмстной жизни съ отцомъ — прошелъ, и она уже мечтала, тихо радуясь, о томъ, какъ возликуетъ старушка, когда воспитанница ея вернется къ ней. Хоть одна-то душа есть тамъ, внизу, которая будетъ ей рада!.. Двушк и это было отрадно.

— Идемъ, Ганзль! обратилась она къ орлу, когда все было готово. Ганзль, насупившись, съ взъерошенными перьями, сидлъ у очага.— Идемъ опять къ нашей Люккардъ!

— Да ужь старуха-то больше не у насъ, замтилъ батракъ.

— Какъ такъ! Гд жъ она?..

Валли почти съ испугомъ взглянула на него.

— А хозяинъ выгналъ ее.

— Выгналъ ее — Люккардъ?! воскликнула двушка.— Да за что же?..

— А вотъ, не могла она поладить съ Гельнеровымъ-то Викентіемъ. Теперь онъ у насъ, значитъ, большакомъ въ дом.

Работникъ проговорилъ это равнодушнымъ тономъ, потомъ свиснулъ и взвалилъ себ на спину котомку съ вещами Валли.

Двушка поблднла.

— Гд же она теперь?..

— Да тамъ — у старухи Аннемидель, въ Винтерштал.

— Когда это было?

— Ну, недль этакъ съ десятокъ прошло. И горевала же старуха — н-да! Просто вотъ идти даже не могла… Страхъ-то колнки ей такъ и подкашиваетъ. Если бы Клеттенмайеръ и Нацци ее не подхватили — упала-бы… При всей это деревн было, и вс видли, какъ онъ ее вытурилъ.

Блдная, неподвижная, тяжело дыша, стояла Валли, и какъ только батракъ замолчалъ — схватила свой посохъ, стоявшій у стнки, взяла орла на плечо и вышла изъ избушки.

— Впередъ! крикнула она работнику рзкимъ голосомъ.— Поворачивайся!

Маленькое стадо живо было собрано, молочная посуда уложена — и все тронулось въ путь. Валли шла молча. Мускулы лица ея были страшно напряжены, губы сжаты, а сдвинутыя густыя брови образовали грозную складку, хорошо напоминавшую отца. Двушка быстро шагала впереди стада, крпкія ноги ея оставляли глубокіе слды по снгу, и чмъ ниже она спускалась, чмъ все болію и боле прибавляла шагу, такъ что батракъ съ козами и овцами еле поспвалъ за ней. Тамъ, гд спускъ былъ слишкомъ крутъ, Валли съ размаха всаживала желзный наконечникъ посоха въ землю и молодецки прыгала внизъ. Только одинъ Ганзль и могъ слдовать за ней, перелетая широкія трещины и зіяющія бездны. Частенько случалось, что работникъ и стадо совсмъ пропадали гд-то въ туман, тогда Валли пріостанавливалась на минутку, ждала пока они снова покажутся, батракъ указывалъ ей путь — и она опять устремлялась впередъ, не зная устали, какъ будто летла спасать человка отъ неминуемой смерти.

Но вотъ выбрались они изъ области снга. Вонъ и Вентъ уже виднъ внизу… Та же картина представилась ей, какъ шесть мсяцевъ тому назадъ, когда она отправлялась въ горы, но теперь картина эта, неосвщенная лучами майскаго солнца, была такой тусклой въ мертвяще-осеннемъ холодномъ воздух. Работникъ посовтовалъ отдохнуть въ Вентской деревушк, но Валли не соглашалась на это, хотя онъ и уврялъ, что сами они и скотинка пропадутъ, если не сдлать получасоваго роздыха.

— Если хочешь — отдыхай тутъ, а я пойду дальше. Дорога мн теперь извстна, сказала двушка и прибавила:— если спросятъ, куда я пошла — ты скажи тамъ, что я пошла къ Люккардъ!..

И она опять зашагала. Врный спутникъ, преданный Ганзль, кружился надъ ней, помахивая на нее крыльями. Онъ уже могъ теперь летать куда угодно, такъ какъ Валли не подстригала больше ему крыльевъ. Вотъ достигла она того мста, гд старушка Люккардъ попрощалась съ ней и пошла домой… Да, старушка Люккардъ!.. Валли и теперь такъ ясно видла, какъ шла эта старая женщина и утирала слезы передникомъ… Вотъ, машетъ она ей на прощанье своими желтыми, костлявыми руками… Серебристыя пряди волосъ выбились изъ-подъ чепчика и развваются по втру… Будучи въ почет и сил въ дом Штроммингера, Люккардъ состарилась на своей служб — и вдругъ дожить до такого позора — позора на такую сдую, почтенную голову!.. И Валли такъ легко разсталась съ нею, даже плакать ей запретила, грубо высвободилась изъ объятій старушки, которая, глубоко горюя, не хотла ее выпустить… Какъ же это она тогда совсмъ ничего не предчувствовала? Отчего ей въ голову не пришло, на какую жизнь она оставляла безсильную, подначальную женщину, которой придется изъ-за нея же претерпть бду, быть такъ опозоренной!..

Двушка понеслась еще шибче, какъ будто надялась нагнать еще Люккардъ — шесть мсяцевъ тому назадъ проходившую тутъ…. Холодно было, а лобъ Валли покрылся потомъ, — то было отъ жгучаго нетерпнія поскоре заявить свою признательность старушк, отдлаться отъ гнетущаго долга. Валли чувствовала, какъ горячія слезы готовы были брызнуть изъ ея глазъ… Передъ нею то и дло мелькала фигура тихо плачущей Люккардъ: вотъ она, вотъ — медленно движется по тропинк, а Валли бжитъ къ ней, но разстояніе между ними не уменьшается… Далеко он другъ отъ дружки — и ей никакъ не догнать ее!….

Двушка должна была наконецъ перевести духъ, пріостановиться. Смахнувъ капли пота со лба и стеревъ слезы, она посл короткаго отдыха снова устремилась впередъ.

— О, погоди, Люккардъ, постой же! Вдь я бгу, бгу! почти шептала Валли, задыхаясь и думая успокоить себя этими словами.

Но вотъ и колокольня Гейлигкрейца, а вонъ и крутая тропинка, что ведетъ къ уединенной кучк домиковъ по ту сторону ущелья — къ мстечку ‘Винтершталь’, гд родилась Люккардъ. Пройдя Гейлигкрейцъ, Валли круто повернула и перешла черезъ трепещущій мостикъ, подъ которымъ бурлили пнистыя волны необузданнаго Аха, какъ будто он гнвались на дерзкую двушку и хотли забрызгать ее за то, что она ужъ слишкомъ безпечно глядла въ страшную бездну, вовсе не думая объ опасности и о томъ, что голова можетъ закружиться. Мостикъ остался позади, но надо еще выше подняться,— и вотъ, пройдя крутую тропинку, Валли достигла наконецъ цли, къ которой летла съ встревоженнымъ сердцемъ: она въ Винтерштал. Тутъ, сейчасъ, по лвой рук, у дороги, стоить хижинка старухи Аннемидель, двоюродной сестры Люккардъ, хижинка съ окошечками и низко нахлобученнай соломенной кровлей. И наврно подъ окошечкомъ сидитъ старушка со своей пряжей (обыкновенная ея зимняя работа)…. Очутившись у этой избушки, Валли вздохнула всей, грудью, однако, не отворяя еще двери, подкралась къ тусклому окошку и съ улыбкой заглянула въ него, надясь сейчасъ же увидть Люккардъ, но тамъ никого не было. Казалось, въ хижин этой никто не жилъ и она совсмъ была заброшена, кровать стояла безъ матраца и вообще не имла надлежащаго вида. Фигура Христа изъ дерева, довольно грубой работы, съ пригвожденными къ кресту руками, обратила на себя вниманіе Валли, и она увидла на этомъ распятіи обрывокъ чернаго крепа и высохшій внокъ изъ руты…

Не весела была картина! Вся радость двушки вдругъ пропала Посадивъ Ганзля на изгородь, Валли толкнула дверь и очутилась въ тсныхъ снцахъ, въ глубин которыхъ видна была кухонька, гд на очаг чадилъ горвшій хворостъ. Какъ видно, тамъ кто-то стряпалъ… И кому-же больше, какъ не Люккардъ?… Сердце сжалось въ груди двушки и она вошла въ кухню. Передъ очагомъ стояла одна Аннемидель и отрзывала себ кусокъ хлба къ похлебк.

— Ахъ, Боже ты мой! Штроммингерова Валли! воскликнула старуха и такъ растерялась, что уронила ножикъ въ чашку.— Ахъ, Творецъ небесный — пришла: Эка жалость!…

— Люккардъ гд? спросила Валли.

— Умерла…. Ахъ, Мать пресвятая Богородица! Что бы придти теб, двушка, тремя деньками пораньше?.. Вчера мы ее только схоронили….

Валли слова не вымолвила, ни одинъ звукъ не вырвался изъ ея груди, и, закрывъ глаза, она прислонилась только къ косяку двери.

— Ахъ. Жалость какая! заохала болтливая старушка.— Вдь Люккардъ-то все говорила, что не хочется ей умереть, не повидавъ тебя, и не умретъ она, пока тебя не увидитъ, потому что такъ по картамъ выходило…. Ну, и она все слушала, и днемъ, и ночью: не идешь-ли ты?… А какъ почувствовала она свой конецъ, такъ и промолвила: ‘Приходится помирать теперь, ну, значить, никогда больше мн и не увидть ее’ Приказала подать въ послдній разъ карты, и передъ самымъ концемъ-то своимъ хотла погадать на тебя, да ужъ силы-то не было, руки такъ и упали…. ‘Совсмъ ничего не вижу!’ сказала это, потянулась и — отошла.

Валли закрыла лицо руками. Она все еще молчала, какъ будто онмла.

— Пожалуй въ горницу-то, войди! приглашала радушно Аннемидель:— я, вотъ, все не ршалась, одна-то, заглянуть туда, съ того самаго дня, какъ вынесли мы оттуда покойницу… А вдь какъ я рада-то была, когда сестра вдругъ явилась и сказала, что станетъ жить теперь со мной! Ужъ такая-то скукища была, когда я жила тутъ сиротой круглой…. Ну, однако сестр не въ моготу было отъ стыда… Это я сейчасъ увидла. Стыдъ-то, точно вотъ камень тяжелый, придавилъ ей сердце…. Кусокъ въ горло ей не шелъ, и вс-то она ноченьки плакала, а потому слабла, хирла — ну, и померла.

Старуха отворила дверь въ горницу, которую Валли уже видла въ окошечко, и об он вошли туда. Полусонныя осеннія мухи встревожились и зажжужали надъ ними. Валли замтила въ углу старую — теперь уже умолкнувшую прялку Люккардъ…. Заброшенная кровать имла препечальный видъ.

Изъ висячаго шкафика (на немъ была изображена черная Альтенъ-Этингская Божія Матерь) Аннемидель достала старенькую колоду нмецкихъ игральныхъ картъ.

— Видишь — припрятала я карточки для тебя, знала, что придешь ты: ужъ такъ по нимъ вышло. Колода эта теперь не простая — волшебная она, какъ надо быть, потому ежели на какую колоду попалъ предсмертный потъ — такія карты вдвое дороже, правдиве. Не знаю я, какая напасть угрожала теб, но сестра все покачивала головой и со страхомъ глядла на раскладку картъ. Ни словечка не сказала она мн о томъ, что именно видла — а должно быть карты говорили что нибудь нехорошее….

Старуха отдала Валли колоду, та молча взяла ее и опустила въ карманъ. Глядя на двушку, Аннемидель дивилась, почему это она такъ мало поражена извстіемъ о смерти Люккардъ, такъ равнодушна — даже слезинки не выронила?….

— Ужъ ты не взыщи, заговорила она,— я пойду въ кухню. Тамъ у меня супъ варится. Похлбаешь со мной — а?

— Хорошо, хорошо, отвтила Валли глухимъ голосомъ,— иди себ, иди, а я тутъ отдохну немножко…. Шибко бжала я съ Гохъ-Іоха.

Аннемидель ушла, качая головой и бормоча:

— Ну-ну, ежели-бъ знала Люккардъ, что у двушки этой вмсто сердца — камень!….

Какъ только Валли осталась одна — сейчасъ же заперла дверь на задвижку и бросилась на колни передъ кроватью. Вынувъ карты, она положила ихъ передъ собой, потомъ сложила руки крестомъ, какъ будто смотрла на священный предметъ, и — вдругъ застонала громко….

— Ты умирала, а меня тутъ не было! воскликнула двушка.— Ты всегда, всегда, вовсю жизнь, была добра ко мн, ласкова!… Ну, а я…. я-то чмъ отблагодарила тебя?… О, Люккардъ, старенькая, миленькая Люккардъ — неужели ты ничего не слышишь?… Вдь вотъ я теперь тутъ, тутъ!.. Нтъ, ужъ поздно!… Продержали они меня тамъ наверху, слишкомъ долго… Ни одинъ пастухъ такъ поздно не уходитъ оттуда!… И все это со злости они сдлали: пусть, молъ, она тамъ померзнетъ да порядкомъ поголодаетъ!.. Вонъ — и дв овечки у меня погибли, и тебя потеряла я тоже, бдная ты моя, хорошая Люккардъ!…

Валли вдругъ вскочила, въ красныхъ отъ слезъ глазахъ вспыхнулъ лихорадочный огонь, пальцы рукъ невольно сжались, и она подняла кверху загорлые кулаки.

— Ну, ладно же! Погодите вы тамъ вс… варвары! Явлюсь я къ вамъ! Покажу я вамъ, что значитъ выгонять вонъ неповинныхъ, безпомощныхъ!.. Богъ свидтель, Люккардъ, услышишь ты въ могил своей, какъ я отдлаю ихъ за тебя!…

Тутъ глаза ея нечаянно остановились на распятіи, висвшемъ надъ кроватью покойной старушки. Въ порыв скорби Валли стала упрекать Того, Кого все еще не понимала и не могла понять. Она была страшна въ своемъ невольномъ гнв. Вся непреклонность, дикость, все что она унаслдовала отъ отца — развилось въ ней широко и безпрепятственно въ глуши изгнанья, а честное, горячее сердце, знакомое только со свтлыми, благими стремленіями, ничего не подозрвая, толкало и разносило по всему тлу пагубно-взбудораженную кровь.

Двушка собрала свою драгоцнность — карты, на которыхъ умирающая старушка оставила для Валли незримую печать своей любви къ ней, и вернулась къ Аннемидель въ кухню.

— Ну, мн теперь пора въ дорогу, проговорила она довольно спокойнымъ тономъ,— только прежде я бы попросила тебя разсказать мн о томъ, что именно вышло тамъ между Люккардъ и…. хозяиномъ….

Такъ Валли называла теперь отца. Аннемидель вылила похлебку въ деревянную чашку и почти принудила двушку взяться за ложку.

— Изволь, разскажу, начала старушка, видя, что Валли стала сть.— Слушай. Викентій-то совсмъ завертлъ твоимъ отцомъ, а тотъ съ лта захромалъ, пересталъ, значить, бгать. Ну, и сталъ этотъ Викентій каждый вечеръ къ нему похаживать, карточками его занимать: и все проигрываетъ, все проигрываетъ — ладно, думаетъ, весь проигрышъ ворочу, когда дочкой твоей завладю!.. А старикъ такъ къ нему привязался, что скоро отдалъ ему въ руки все хозяйство…. Нога-то больная мшала ему часто выходить. Ну, Викентій и сталъ думать: что ужъ, домъ все равно что мой, буду-ка я управлять всмъ по своей вол. Вотъ тутъ-то и зачалась ссора между нимъ и Люккардъ. Сестра моя хотла по прежнему присматривать за порядкомъ, да нтъ: Викентій все у нея отобралъ, и она даже пикнуть не смла. Замтилъ онъ, что Люккардъ крпко горевала, вотъ и говоритъ онъ ей какъ-то: ‘хочешь — сдлаю я тебя настоящей хозяйкой, какъ слдуетъ, даже сквозь пальцы стану смотрть, ежели ты захочешь, примрно, чмъ поживиться,— но помоги мн Валли получить: ты это можешь, она вдь тебя слушается!’…. Ну-ужъ тутъ Люккардъ не вытерпла, такъ и отрзала ему, что никогда она не была воровкой и не станетъ на старости лтъ брать на-душу такого грха, что не надо ей ничего кром честно-заработаннаго, а ужъ о такомъ человк, который о ней такъ дурно думаетъ, она и слова не вымолвитъ Валли…. И отплатилъ ей лиходй за это: сейчасъ пошелъ къ Штроммингеру и наклепалъ на нее. ‘Я, говоритъ, теперь увренъ, что все это дло Люккардъ: она наговаривала Валли и на меня, и на васъ, поджигала ее супротивничать, потому что ей самой хотлось все хозяйство къ рукамъ прибрать’ Вотъ теб и вся исторія! Ну, а это совсмъ сокрушило сердце моей сестры… Вдругъ этакъ говорить о ней — и хоть одно-то было-бы слово правды! Да, тяжко человку, ежели взводятъ на него напраслину…. Ну, скажи, учила она тебя идти супротивъ отца?…

— О, нтъ — никогда! Это была тихая, скромная женщина. Въ чужія дла она не любила вмшиваться….

Сверкавшіе глаза Вали снова затуманились отъ навернувшихся слезъ, она отвернулась и встала.

— Ну, храни тебя Богъ! Я скоро опять буду у тебя, проговорила двушка, взяла посохъ, шляпу, позвала Ганзля и быстрымъ шагамъ пошла домой.

VI.
День на родин.

Валли пришлось снова перейдти черезъ трепещущій мостикъ, и тутъ она почувствовала, что голова у нея кружится и кровь, хлынувшая въ голову, стучитъ въ вискахъ. Мягкость, влажность воздуха здсь казалась ей, сравнительно съ разрженнымъ, холоднымъ воздухомъ ледниковъ, тяжелою, давящею. Ганзль, покачиваясь отъ быстрой ходьбы ея, вцпился когтями въ плечо…. Все это мучило Валли и казалось ей невыносимымъ. Вотъ она и у своей родной деревни, но чтобы дойти до дома отца, нужно было прошагать черезъ все селенье. Обыватели, успвшіе уже пообдать, глазли изъ оконъ — и завидя Вальбургу Штроммингеръ, оживились и затыкали на нее пальцами.

— Вонъ, глядите — Орелъ двка пришла! Вотъ и ты, наконецъ, оттуда вернулась?.. Эва! и орла тащитъ съ собой!… Слышь ты, не померзли вы тамъ оба-то! Н-да, старикъ-то заставилъ васъ тамъ порядкомъ погостить!.. Да-ну, покажись, какая ты теперича стала?.. Эхъ, и похудла-же, и почернла, ровно-бы вотъ шнальзерскій пастухъ!.. Ага, стала тамъ, наверху-то, тише воды, ниже травы — что?.. То-то, видишь, какъ хорошо супротивничать отцу!…

И такія злорчивыя привтствія раздавались и справа, и слва, пока двушка шла, опустивъ глаза. Чувство стыда и горечи заставило ее сильно краснть… Въ самомъ дл, горделивая Валли, дочь первйшаго богача, возвращалась домой, осыпаемая насмшками, оскорбленіями! А за что? Въ чемъ же она провинилась?.. И разгоралась въ ея груди непримиримая ненависть, а это чувство тяжеле гнва: гнвъ можетъ мало по малу улечься,— но ненависть, свившая себ гнздо въ оскорбленномъ и крпко огорченномъ сердц, быстро ростетъ, пуская цпкіе корни во все существо, ненависть — это безмолвное, назойливо-постоянное проявленіе чувства безсильной мести.

Валли, не проронивъ ни одного слова, взошла на горку, на которой стоялъ домъ Штроммингера, гордо посматривая съ верху на всю деревню. Появленія ея никто не замтилъ, такъ какъ вс были въ пол, только одинъ глухой Клеттенмайеръ, коловшій около сарая дрова на зиму, увидлъ Валли, снялъ шляпу передъ дочерью хозяина и проговорилъ:

— Да хранитъ тебя Господь Богъ!

Бросивъ котомку и освободившись отъ увсистаго Ганзля, двушка протянула руку старику.

— Ну, слышала, чай? Люккардъ-то — а? спросилъ глухой.

Валли только кивнула.

— Н-да, такъ-то вотъ, заговорилъ Клеттенмайеръ, продолжая колоть дрова,— ужъ ежели кого Викентій не полюбить — не угомонится до тхъ поръ, пока со свту не сживетъ!.. Желательно ему было-бы и меня вытурить: подмтилъ онъ, что я держалъ сторону Люккардъ… Забралъ онъ себ въ голову, что ежели-бъ тутъ никого не было, кто бы былъ за тебя, — такъ ты бы меньше упрямилась. Да вотъ не съ чмъ ему ко мн привязаться — ну, онъ и даетъ мн нарочно самую что ни есть тяжелую работу. Каждый день мн приходится теперь цлый возъ дровъ наколоть… Совсмъ изъ силъ скоро выбьюсь! А мн-то, изволишь видть, третьяго дня семьдесятъ шесть стукнуло. Викентій этого, значитъ, и добивается, чтобы сейчасъ сказать хозяину, что старикъ, молъ, никуда теперь не годится, либо ждетъ онъ, чтобъ я самъ отошелъ, когда ужъ силушки-то не станетъ… А куда я, этакой старый, сунусь?.. Ну, и надо жить тутъ!…

Валли, мрачная, нахмуренная, дала высказаться старику — и затмъ, повернувшись, быстро направилась къ дверямъ дома. Ей захотлось взять тамъ хлба, вина и угостить Клеттенмайера. Но кладовая и погребъ были заперты на замокъ. Она прямо пошла въ кухню. Сердце двушки болзненно сжалось… Вдь тамъ — обычное мстечко Люккардъ, ей одной принадлежащее, старушка сейчасъ должна выйти къ ней навстрчу и спросить: ‘Ну, какъ живется-можется теб? Чмъ попотчивать прикажешь? Какую работушку мн дашь?’… Слова эти раздались въ ушахъ Валли, но — увы, все это миновало, прошло!… Какая-то незнакомая приземистая двушка сидла въ кухн у очага и чистила картофель.

— Гд ключи? спросила Валли.

— Какіе такіе ключи?

— Отъ кладовой и погреба.

Новая кухарка дерзко оглянула Валли.

— Эва какъ! Ужъ больно громко… Да ты кто такая?

— Смотри — и узнаешь, произнесла Валли гордо.— Я — дочь хозяина.

— Хи — хи — хи! Проваливай-ка лучше отсюда. Хозяинъ не веллъ тебя пущать въ домъ. Ступай на задворки, тамъ и комната для. тебя припасена. Поняла?

Лицо Валли поблло, какъ у мертвеца. Такъ вотъ какъ ей придется жить въ родительскомъ дом! Она, Вальбурга Штроммингеръ, ниже послдней работницы — и гд же?— у себя, подъ собственной, наслдственной кровлей!.. Это значитъ, что ее — мало того что видть не хотятъ — желаютъ еще осрамить, унизить, чтобы заставить покориться… Ее! Валли… Орелъ-двку!… Самъ отецъ когда-то съ гордостью говорилъ, что такая двушка десятокъ парней зй-поясъ заткнетъ!

— Подай мн ключи! прикрикнула она.

— Эге! Вотъ это чудесно! Ужъ коли хозянъ веллъ, чтобы ты зажила тутъ чумичкой, такъ ужъ о ключахъ лучше теб молчать. За домомъ я теперь смотрю и безъ приказу хозяина ничего теб не дамъ.

— Клю — чи! гаркнула Валли вспыхнувъ.— Я приказываю теб!

— Не можешь ты мн приказывать — не теб я служу, а Штроммингеру. Въ кухн, здсь, я хозяйничаю. Поняла? На то воля хозяина, ну, а ежели онъ дочь свою родную считаетъ ниже насъ, наёмныхъ работницъ — такъ ужъ знаетъ за что это…

Валли шагнула къ кухарк, совсмъ приблизилась къ ней… Глаза ея горли, губы подергивались — той даже страшно стало, но прошла минута — и Валли овладла собой, гордость взяла верхъ… ‘Стоитъ-ли руки марать? Жалкая наймичка — ну, ее!’ и она вышла изъ кухни. Кровь бурлила, въ вискахъ постукивало, глаза сверкали, грудь порывисто дышала… Да, ужъ слишкомъ много сегодня обрушилось на голову двушки!… Она машинально прошла по двору, какъ будто была въ лунатизм, приблизилась къ Клеттенмайеру, взяла у него топоръ и заставила ссть старика на скамью. Клеттенмайеръ, еле-державшійся на ногахъ отъ усталости, никакъ не хотлъ сидть и говорилъ, что не сметъ бросить работу, но Валли успокоила его, сказавъ, что сама докончитъ рубку дровъ, сработаетъ за него.

— Ну, да будетъ надъ тобою Божье благословеніе, добрая ты душа! произнесъ старикъ и, совершенно изнеможенный, остался на скамь. Валли вошла подъ навсъ и принялась за дло. Въ сильныхъ рукахъ ея топоръ высоко взлеталъ и съ трескомъ раскалывалъ увсистыя полнья, а если попадалось толстое бревнышко, то лезвеё топора глубоко входило въ него. Не прошолъ въ ней гнвъ, она сердито махала этимъ орудіемъ, а Клеттенмайеръ глядлъ и удивлялся, какъ это у Валли работа-то кипитъ — куда батраку противъ нея! И онъ любовался, радовался, смотря на двушку, она выросла, разцвла у него на глазахъ, старикъ любилъ ее по своему. Вдругъ Валли пріостановила работу: она увидла вдали ненавистную ей фигуру Викентія. Викентій, не замчая Валли, подкрадывался сзади къ Клеттенмайеру и внезапно всталъ передъ нимъ, такъ что старикъ даже испугался. Двушка не спускала съ нихъ глазъ. ‘Новый хозяинъ’ схватилъ Клеттенмайера за воротникъ жилетки и заставилъ его подняться со скамьи.

— Хе! Такъ-то ты работаешь? крикнулъ онъ ему въ ухо.— Ахъ, ты бездльникъ! Ужъ который разъ я тебя ловлю на этомъ… Ну, теперь — полно. Вотъ подгоню я тебя, разшевелю!

И онъ такъ толкнулъ его колномъ, что обезсиленный старикъ кубаремъ покатился по вымощенному камнемъ двору.

— О-хо-хо-ой! застоналъ Клеттенмайеръ.— Охъ, помоги… хозяинъ… встать-то!

— вотъ сейчасъ — постой! Я теб покажу, какъ лнивымъ рабамъ помогаютъ вставать…

Викентій схватилъ палку, замахнулся, но въ это мгновеніе что-то такъ сильно треснуло его по голов, что онъ вскрикнулъ и пошатнулся.

— О, Господи… кто это? еле-произнесъ онъ и свалился на скамью.

— Это — я, Орелъ-двка! отвтилъ ему знакомый, дрожавшій отъ гнва, голосъ — и Викентій увидлъ передъ собой Валли съ топоромъ въ рук, съ поблвшими губами… Она дико смотрла на него и почти задыхалась отъ расходившагося сердца.

— Что — узналъ? заговорила Валли съ разстановкой, переводя дыханіе:— узналъ… каково… получить затрещину?.. а?!. Я… покажу… теб… что значитъ… моего врнаго… стараго слугу бить! Мою Люккардъ ты ужъ спровадилъ въ могилу… Клеттенмайера хочешь теперь?… Ну, нтъ — этого не позволю… Лучше домъ свой сожгу, выкурю тебя отсюда, какъ лисицу изъ норы!…

Поднявъ старика, Валли довела его до сновала.

— Ступай, Клеттенмайеръ, отдохни тамъ… Иди-же! приказала она.— Я такъ хочу!

Клеттенмайеръ повиновался, чувствуя, что въ эти минуты Валли была тутъ хозяйкою, и потомъ, однако, у самаго входа на сновалъ, отступилъ отъ нея и проговорилъ, покачивая головой:

— Эхъ, Валли, Валли! Не надо-бы такъ-то… Ну, что ты сдлала? Вонъ — гляди-ка: ужъ больно крпко ты его ударила…

Двушка подошла къ скамь, на которой лежалъ Викентій, и, слегка оробвъ, оглянула его. Онъ былъ безъ чувствъ, лежалъ неподвижно, вытянулся, кровь изъ головы капала на землю. Не долго думая, Валли повернулась — и черезъ секунду уже была въ кухн.

— Слушай ты, крикнула на кухарку:— давай уксусу и тряпокъ, и ступай мн помогать!

— Опять закомандовала! громко фыркнула работница и не двинулась съ мста.

— Да не мн это нужно, сказала Валли, свирпо взглянувъ на нее, и схватила сама съ полки уксусную бутылку.— Тамъ вонъ Викентій лежитъ… Я его ударила.

— Ай! О, Господи помилуй! завопила служанка, и вмсто того, чтобы бжать помочь Викентію — принялась шмыгать по всему дому, затмъ выбжала на дворъ и стала кричать:

‘Караулъ! Валли пришибла Викентія!’

Тревога пошла по всей деревн, тамъ и сямъ раздавались крики ужаса, на дворъ Штроммингера уже валила толпа.

Валли съ помощью Клеттенмайера облила рану на голов Викентія. Она не могла понять, отчего это рана у него такая страшная?… Вдь она не острымъ концомъ топора треснула его, а только обухомъ… Но Валли и не подумала о томъ, съ какою силою ударила она его обухомъ. Гнвъ, долго сдерживаемый, вырвался наконецъ, разразившись однимъ ударомъ, а прежде только щепки летли отъ раскалываемыхъ полньевъ.

— Что такое? грянулъ надъ головой Валли голосъ, отъ котораго кровь въ жилахъ у нея похолодла…

Отецъ, съ помощью костыля, кое-какъ добрался до мста происшествія.

— Что случилось? Что? загудла вдругъ разноголосная толпа, которая все прибывала, увеличивалась.

Валли не отвчала. Любопытные шумли, тискались впередъ, ощупывали Викентія, лежавшаго, повидимому, безъ всякихъ признаковъ жизни, и восклицали:

— Померъ никакъ! Кончается?..

— Да какъ это вышло-то?

— Неужели это Валли его поршила?

Она не обращала никакого вниманія на толпу, какъ будто не видла, не слышала ничего, и молча продолжала обвязывать голову раненаго.

— Что-жъ ты, али нмой стала теперь? крикнулъ Штроммингеръ.— Что надлала — а?

— И такъ видно, отрзала Валли.

— Созналась! Господи Боже мой! Эка безстыдница! послышалось въ толп.

— Злодйка ты! загремлъ отецъ.— Каторжной вернулась ты въ родительскій домъ!

При слов ‘родительскій домъ’ двушка разразилась горькимъ смхомъ и пристально, въ упорт посмотрла въ глаза отца.

— И она-же еще смется! Думалъ я — исправишься ты тамъ, наверху-то, а ты вбнъ только придти успла — и ужъ этакую бду сотворила!…

— Пошевелился… Ожилъ! крикнула какая-то баба.

— Несите его въ домъ, кладите его на мою постель! распорядился Штроммингеръ.

Двое крестьянъ подняли Викентія и понесли.

— Эхъ, за лекаремъ-бы надо! тоскливо запищали женщины, идя вслдъ за ними.

— Жаль вотъ, что Люккардъ нтъ, а то-бы и лкаря не нужно, замтили въ толп.— Старуха-то насчетъ этого знала, какъ, значитъ, дйствовать тутъ…

— Что-жъ, пошлите за ней, скомандовала. Штроммингеръ.— Пусть сейчасъ придетъ сюда!

И снова раздался хохотъ Валли.

— Ха, ха! Вотъ вамъ, Штроммингеръ, опять понадобилась Люккардъ? Ну-ужъ если посылать — такъ пошлите за ней — на кладбище!!…

Вс въ смущеніи поглядли другъ на друга

— Такъ она померла? спросилъ старикъ.

— Н-да, вотъ ужъ третій день, какъ ея нтъ въ живыхъ… Убило ее горе, да обида, которую въ ей сдлали! Вотъ вамъ и урокъ, Штроммингеръ! А ежели вонъ и тотъ помретъ, такъ какъ помочь-то теперь некому — ну, туда ему и дорога! заслужилъ! За Люккардъ, значитъ, я съ нимъ расчиталась.

Такія рчи показались толп ужъ слишкомъ вольными, и она опять загудла:

— Вотъ какъ! Этакое злодйство совершила, и чмъ-бы повиноваться — она еще говоритъ ‘туда и дорога!’ Да вдь такъ, чего добраго, пожалуй, и намъ придется за жизнь свою бояться… А Штроммингеръ стоитъ себ, молчитъ — хоть-бы слово ей сказалъ! Ну, прекрасный отецъ!…

Валли, нисколько не оробвъ, напротивъ — бросая вызывающіе взгляды, стояла сложивъ руки, спиною къ кухонной двери, и смотрла прямо на отца, видимо озадаченнаго брошеннымъ въ него упрекомъ. Вдругъ, какъ-бы очнувшись, Штроммингеръ стукнулъ костылемъ, выпрямился и съ удвоенною яростью крикнулъ толп:

— А вотъ я вамъ покажу, какой я отецъ! Берите ее — вяжите!

— Связать ее, связать! зашумли вокругъ.— Такихъ надо взаперти держать! Подъ судъ отдать убійцу!

При слав ‘убійца’ изъ груди Валли вырвался глухой крикъ и она попятилась къ кухонной двери:

— Этому не бывать! загремлъ Штроммингеръ.— Я не позволю тащить въ судъ мою дочь. Напрасно вы взобрали себ въ голову, что мн охота пришла осрамиться на старости лтъ — допустить, чтобы дтище мое, дочь первйшаго богача во всемъ околодк, попала въ смирительный домъ! Не знаете вы меня, что-ли? И что мн судъ? Будто я не могу самъ наказать ослушницу, дочь свою, коли она заслуживаетъ этого? На своей земл, въ собственномъ дом, я — владыка и судья. Штроммингеръ вотъ захромалъ теперь — ничего! Онъ вамъ еще покажетъ себя… Въ подвал у меня будетъ сидть она — и я до тхъ поръ не выпущу ее оттуда, пока она не уймется, не покорится, пока на глазахъ у всхъ у васъ не заползаетъ передо мной на колнкахъ! поняли?… Ну, а коли слова не сдержу — подлецомъ меня тогда назовите!

— О, Господи! и неужели Ты не защитишь меня?! воскликнула Валли.— Нтъ, постой, послушай, отецъ… Не запирай туда! Бога ради, не длай ты этого!… Лучше прогоните вы меня совсмъ, пошлите опять наверхъ, къ Мурцоллю… Пусть я и погибну тамъ подъ снгомъ! Лучше съ голода помру, замерзну — но за то подъ открытымъ небомъ, на простор! Ежели запрете — говорю — хуже будетъ!

— Хе-хе! Въ горы захотлось ей опять, это чтобы бродяжничать-то?… Полюбилось, небось?… Ну — нтъ, шалишь! Охъ, много, много я теб потворствовалъ, спускалъ теб… Знай: пока ты, на колняхъ, не попросишь прощенья у меня и у Викентія — быть теб въ подвал, подъ замкомъ!…

— Слушай, отецъ — ничего не выйдетъ. Будто ты не знаешь, что я скоре голодомъ тамъ уморю себя?.. Отпустите вы меня, или — въ послдній разъ говорю — будетъ… быть тогда бд!

— Э, да что тутъ слушать!.. Ну, вы чего-же стоите — ждете? О чемъ призадумались?.. Мн, съ больной ногой, что-ли, брать-то ее? Хватайте, да покрпче держите: она вдь отродье Штроммингера,— такъ что ей десятокъ такихъ какъ вы?.. Неравно разбросаетъ… Зарубите это себ на носу!

Такія слова разобидли и раздражили парней, и они бросились въ кухню вслдъ за Валли, презрительно фыркая и крича:

— А вотъ, она сейчасъ будетъ въ нашихъ рукахъ!

Валли, очутившись въ кухн, подскочила къ очагу, выхватила изъ огня охваченное пламенемъ полно и крикнула:

— А — ну, суньтесь! Первому, кто дотронется до меня — сожгу волосья и кожу!

При взгляд на высокую, стройную двушку, съ длинной горящей головней въ правой рук, казалось, что то былъ самъ архангелъ съ огненнымъ мечомъ.

Парни попятились.

— Стыдно вамъ, стыдно! подзадоривалъ Штроммингеръ.— Вдь можете-же вы цлой-то оравой справиться съ одной двушкой?… Надо вышибить у ней полно! вдругъ заоралъ онъ и затрясся отъ ярости. Совладать съ Валли, скрутить ее теперь на глазахъ всей деревни ему особенно захотлось: тутъ уже была затронута его честь.

Нсколько человкъ изъ аттакующихъ вооружились принесенными палками — и началась настоящая охотничья схватка, какъ будто въ кухню Штроммингера забжалъ дикій зврь. И дйствительно, Валли походила теперь на дикаго звря: съ глазами налившимися кровью, съ холоднымъ потомъ на лбу, оскаливъ блые зубы и постукивая ими, она била полномъ направо и налво, куда попало, защищая себя отъ попаденія толпы, какъ отстаиваютъ свою свободу и жизнь кровожадные хищники пустыни. Когда на полно, которымъ отмахивалась Валли, стали чаще сыпаться удары, а оно было единственнымъ ея оружіемъ,— двушка размахнулась и швырнула его въ толпу… Парни закричали и отступили, но это не помогло: Валли, вытаскивая новыя головни, принялась швырять ихъ въ лица нападавшихъ. Сумятица усиливалась.

— Эй, воды! закричалъ Штроммигеръ.— Затушить огонь! Несите-же воды!

Это была уже послдняя мра, и если это имъ удастся — тогда все кончено: гибель Валли неизбжна… Но вотъ и вода принесена… Валли оторопла, упала духомъ — и вдругъ ужасная, отчаянная мысль мелькнула въ ея голов! Некогда было тутъ размышлять… Мелькнувшая, еще неясная мысль прямо перешла въ дло: схвативъ горящее полно и махая имъ, она ринулась въ толпу, свободно вылетла на дворъ — и тамъ, сильно размахнувшись, пустила дымящуюся, красную головню въ открытый сарай, гд лежали сно и солома.

Раздались крики ужаса.

— Тушите, заливайте теперь! крикнула Валли и пустилась бжать, выскочивъ изъ воротъ на улицу. Она неслась неудержимо все впередъ и впередъ, а на двор Штроммингера раздавались вопли, стоны, однимъ словомъ — тамъ была кутерьма, потому-что изъ-подъ кровли сновала уже вылетали огненные языки, и толпа спшила затушить пожаръ.

Когда первый клубъ краснаго дыма поднялся надъ деревней, въ то же время съ крыши Штроммингерова дома что-то черное шумно вспрянуло, точно это было дтище огня, и, покружась высоко въ воздух, полетло слдомъ за Валли.

Двушка услыхала какой-то шумъ, раздававшійся позади ея, и полагая, что за нею гонятся люди — еще быстре понеслась куда глаза глядятъ.

Ночь уже наступила, а кругомъ не было темно. Довольно яркій свтъ обливалъ дорогу, и трепещущія волны его какъ-бы сопровождали бглянку, издали. Валли поднялась на крутой утесъ, чтобы посмотрть: нтъ-ли погони, и тутъ только успокоилась, увидвъ, что ее преслдуютъ лишь — по воздуху. Ну, вотъ и достигла она того, чего желала! Теперь уже никому не было дла до нея, гнаться за нею не станутъ, потому что гораздо важне потушить пожаръ, а при этомъ для всякаго найдется занятіе. Одинъ Ганзль догналъ таки ее и, разлетвшись, такъ ударился о Валли, что она еле на ногахъ удержалась. Дувшка прижала его къ груди и въ совершенномъ изнеможеніи опустилась на землю. Раскраснвшееся, гнвное лицо ея было обращено въ ту сторону, гд горныя вершины окрашены были заревомъ пожара… А пожаръ-то устроила она, и теперь не спускала глазъ съ этой картины. Что-то грозное, поражающее было во всей ея фигур. Но вотъ на окрестныхъ колокольняхъ ударили въ набатъ — и Валли услышала, какъ колокола явственно, гудли: поджогъ, поджогъ. Эти страшные дрожащіе звуки убаюкали измученную душу двушки… Она стала терять сознаніе и упала въ обморокъ.

VII.
Крпкая деревяшка.

Когда Валли очнулась и открыла глаза — темная ночь уже царила, зарева совсмъ не было, колокола молчали, все было тихо, только гд-то тамъ внизу, въ бездн, монотонно грохоталъ Ахъ. Надъ головой Валли въ бездонной выси мерцала звздочка. Двушка долго-долго смотрла на нее, лежа неподвижно на спин, и ей казалось, что звздочка эта бросала ей всепрощающій взглядъ. Безмолвная ночная тишь благодтельно подйствовала на Валли, успокоила ее, а прохладный втерокъ обввалъ ей все еще горячій лобъ. Она поднялась и начала приводить мысли въ порядокъ… Да, время было, какъ кажется, еще не позднее, луна не показывалась — значитъ, пожаръ не долго продолжался, очень скоро былъ погашенъ… И какъ же иначе? Вдь тамъ много было народу, вс, кэнечно, дружно бросились тушить пламя, ну и затушили во-время. Размышляя такъ, Валли не могла уяснить себ, что въ ней происходило и, забираясь въ глубь души своей, тщетно искала тамъ самозабвенія. Что-жъ, если она и подожгла сновалъ, то крайняя нужда принудила ее ршиться на это: нельзя-же не защищаться, когда нападаютъ,— и почему-же не отбросить врага въ сторону, не отвлечь его вниманіе? Она была уврена, что ее обзовутъ ‘поджигательницей’, но… неужели она въ самомъ дл такая преступница?… Валли опять посмотрла на звздочку… Тутъ, впервые, подъ открытымъ небомъ, вдали отъ людей, она какъ-бы исповдалась передъ лицомъ Всевышняго — и почувствовала въ душ примиреніе. Чистое, темное небо какъ-то мягко, дружелюбно глядло на нее… Да, вдь изъ любви къ этому небу, этому простору, Валли ршилась освободиться во что бы то ни стало — и по своему вырвалась на свободу. Подъ этимъ громаднымъ звзднымъ шатромъ грудь ея могла дышать легко, вольно… А тамъ, въ подвал, лишенная свта и воздуха, она должна была сидть подъ-замкомъ напролетъ цлыя недли, мсяцы… Одинъ и былъ выходъ — въ домъ противнаго Викентія, да передъ выходомъ, на глазахъ у всхъ — проси прощенья у отца, кайся всенародно… О, какой стыдъ, позоръ!.. Нтъ ужъ это было-бы хуже смерти… Это просто — ну, невозможно!…

Валли, одна одинешенька, почти полгода прогостила среди суровыхъ ледниковъ, и какія ночи довелось ей тамъ провести!… Бури ревли, градъ барабанилъ по избушк, дождь неистово хлесталъ, зарождавшіяся молніи прежде всхъ ослпляли ее, ее первую оглушалъ громовый ударъ, а внизу слышали только его раскаты… Она чуть-ли не ежедневно бывала на волосокъ отъ смерти, перепрыгивала черезъ страшныя трещины, думая лишь о томъ, какъ-бы спасти глупую козочку, которая ужъ слишкомъ высоко взобралась… Такую двушку нельзя было приручить.

Валли встала, камень свалился съ плечъ ея, на душ стало совсмъ легко,— и вотъ опять, какъ и прежде, стала она сильной, вольной птицей, спокойной, самоувренной.

— Ну, Ганзль, какже намъ быть теперь?

За неимніемъ другаго собесдника, Валли привыкла громко разговаривать съ своимъ орломъ. Ганзль посмотрлъ на нее — и вдругъ устремился за какимъ-то ночнымъ гадомъ, изловилъ его и живо сълъ.

— Вотъ это такъ, сказала двушка:— намъ слдуетъ самимъ позаботится о пропитаніи. Да теб что? Ты везд достанешь себ кусокъ, а мн-то какъ?…

Ганзль опять встрепенулся, поднялся и сталъ что-то высматривать вдали.

Тутъ въ голов Валли мелькнула мысль: пожаръ-то вдь погашенъ,— пожалуй, станутъ теперь искать ее? Уходить надо, да какъ можно поскоре… Однако, кудаже? Въ Зельденъ… Это первое, что пришло ей въ голову. И вдругъ она вспыхнула: пожалуй, Іосифъ подумаетъ, что она за нимъ гоняется? Да разв онъ долженъ увидть ее — бглою, опозоренною, да еще заклейменною прозвищемъ ‘поджигательница?’… Нтъ, не бывать этому! Не видать ему теперь Валли!.. Бжать, бжать куда нибудь — только не въ Зельденъ!

Не долго думая, она посадила Ганзля на плечо — единственное свое имущество, никакой другой ноши у нея не было — и пошла по той дорог, по которой возвращалась домой — по дорог въ Гейлихкрейцъ.

Два часа она шагала, поранила ноги и почти выбилась изъ силъ. Но вотъ на темномъ фон неба вырзалась передъ ней колокольня Святаго Креста, за колокольней выплыла блдная луна и стала свтить странниц, идущей куда глаза глядятъ. Страшно утомившись, Валли насилу прошла черезъ сонную деревушку и остановилась у церкви. Дв-три собаки тявкнули ей вслдъ, когда она проходила мимо хижинокъ, стараясь ступать какъ можно тише. А вдь пожалуй, если-бы теперь кто нибудь увидлъ ее — подумали-бы, что это воронка крадется… И она тряслась, какъ будто и на самомъ дл была уличена въ краж, она — эта горделивая Вальбурга Штроммингеръ!… Какое время настало для нея!…

Позади церкви стоялъ домикъ священника, а у домика, около дверей, помщалась деревянная скамейка. Надъ окошечками жилища патера вислъ коробокъ уже съ отцвтшей горной гвоздикой. Валли ршилась дождаться здсь утра. Что-жъ, священникъ по крайней мр защитить ее отъ непріятностей, грубаго обращенія съ нею со стороны обывателей… Она прилегла на скамейку, посадивъ Ганзля тутъ-же, въ головахъ у себя, и почти сейчасъ-же крпко уснула. Природа взяла свое.

— О! Господи! Какого это подкидыша даровалъ Ты мн?

Слова эти прозвучали надъ головой Валли. Она открыла глаза… Было уже совсмъ свтло, насталъ день. Передъ нею стоялъ самъ хозяинъ домика.

— Слава Теб, Господи! произнесла двушка, смутившись, и поспшно встала.

— И нын, и присно, и во-вки вковъ! Аминь. Но какъ попала ты сюда, чадо мое? Кто ты? Ну, и странный же у тебя товарищъ, однако! прибавилъ патеръ съ ласковою улыбкой:— я чуть не испугался, право!…

— Ахъ, ваше преподобіе, заговорила Валли откровенно:— очень уже тяжело у меня на совсти и хотлабы я исповдаться! Я — Вальбурга Штроммингеръ, съ Солнечной площадки. Бглая я… А убжала потому, что ссора у меня выпіла съ Гельнеровымъ Викентіемъ, и я голову ему проломила, да еще подожгла сновалъ отцовскій…

Патеръ даже руками всплеснулъ.

— Ахъ, Создатель! Что это за исторіи ты разсказываешь!.. Этакая молодая и… столько въ теб злобы!…

— Да нтъ-же, отецъ мой, совсмъ не злая я! Мн вонъ и муху жалко убить… А ужъ очень разозлили они меня, отвтила Валли, прямо взглянувъ на священника своими большими, дтскими, чистыми, свтлыми глазами.

Этотъ взглядъ заставилъ патера поврить ей.

— Ну, иди за мной, произнесъ онъ,— и повдай мн все, какъ это случилось, только пугало-то ужъ оставь здсь…

Пугаломъ онъ обозвалъ орла. Валли сейчасъ-же подбросила Ганзля, который, взмахнувъ крыльями, услся на крыш. Она послдовала за священникомъ въ его жилище.

Миръ и тишина царствовала въ этомъ домик. Въ углубленіи комнатной стны помщалась простая деревянная кровать, надъ нею были изображены два горящія сердца: одно представлялось патеру сердцемъ Спасителя, другое — сердцемъ Двы Маріи. Надъ этимъ изображеніемъ, рядомъ съ книжками духовнаго содержанія, стояла на полочк фарфоровая кропильница. Въ комнат было еще нсколько полочекъ съ книгами, была и старенькая конторка, передъ большимъ неуклюжимъ столомъ стояла скамья, выкрашенная темной краской, пять-шесть деревянныхъ стульевъ, налой съ довольно большимъ распятіемъ, съ внчикомъ изъ блыхъ алпійскихъ цвтовъ, дв цвтныя литографіи, изображающія папу и святыхъ, клтка съ птичкой подъ потолкомъ, да старинный коммодъ — вотъ и все убранство комнаты. Что касается коммода, то онъ былъ тутъ первымъ украшеніемъ, вмсто ручекъ, въ тяжелые ящики его были вдланы львиныя головы изъ мди, державшія въ зубахъ кольца. На коммод этомъ находилось много хорошенькихъ вещицъ: поставецъ съ фигуркой святаго, тонко вырзанной изъ дерева, стеклянная коробочка съ младенцемъ Іисусомъ, сдланнымъ изъ воска и положеннымъ въ розовую люльку, прялочки изъ стекла, побурвшій отъ времени букетъ изъ искуственныхъ цвтовъ (плодъ монастырскаго досуга) въ желтой урн подъ стекляннымъ футляромъ, небольшая шкатулка, облпленная раковинками, рудничокъ въ банк, а по самой середин — маленькія ясли, обложенныя мохомъ и блестящими слюдистыми камешками, обставленныя изящными фигурками людей и животныхъ, но обимъ сторонамъ яслей стояло по одной хрустальной солонк, тутъ-же, рядомъ съ этими священными предметами, помщались хорошенькія чашечки и кружечки. Чистота везд была поразительная, какъ будто на свт совсмъ и не существовало пыли. Коммодъ, разукрашенный такимъ образомъ, былъ такъ сказать дтскимъ алтаремъ одинокаго священника, заброшеннаго на высоту шести тысячъ футовъ надъ уровнемъ моря и надъ всмъ тмъ, что мы называемъ современной культурой. И онъ самъ воздвигъ этотъ алтарь Господу Богу — Творцу всего прекраснаго на земл. Когда, бывало, кругомъ гудла мятель, ревла буря, потрясая домишко его,— патеръ похаживалъ по комнатк своей, часто останавливался передъ коммодомъ и, задумчиво глядя на свое маленькое хорошенькое царство, улыбался, покачивалъ головой и произносилъ: ‘Чего-чего только не сдлаютъ человческія руки!’…

Валли, взглянувъ мелькомъ на коммодъ съ такими чудесными штучками, также подивилась, хотя и молча, ловкости и искуству рукъ человческихъ. Вотъ вдь ужъ какъ богатъ ея отецъ, а подобныхъ штукъ въ дом у него не было,— да, впрочемъ, пожалуй, и не зачмъ было-бы имть ихъ: сработаны он не для грубыхъ, неловкихъ крестьянъ… Она въ первый разъ въ жизни видла теперь такія прекрасныя вещи. Прялку свою, въ сравненіи съ граблями, вилами, косой,— Валли считала до сихъ поръ вёрхомъ совершенства, самою изящною, красивою штукой! Ей какъ-то даже боязно было оставаться въ этой комнат… ‘Ступишь неловко, того и гляди разобьешь еще что нибудь’… и двушка поршила, что тутъ надо ей быть совсмъ скромной, тихой. Ноги ея сами захотли сбросить у дверей тяжелые подбитые гвоздями башмаки, обычную обувь горцевъ, чтобы не поцарапать гладкаго благо пола, но хозяинъ попросилъ Валли не снимать башмаковъ, а прямо идти садиться — и она, стараясь ступать на носски, вошла въ горницу и осторожно спустилась на ближайшій къ ней конецъ скамьи. Священникъ, какъ человкъ наблюдательный, поглядывая на Валли своими радушными, свтлыми старческими глазами, замтилъ, что гостью особенно притягивалъ къ себ разукрашенный коммодъ. Старикъ хорошо зналъ сердце человческое.

— Теб, врно, хочется прежде посмотрть на мои вещички? обратился онъ къ Валли.— Чтожъ, погляди, посмотри, чадо мое!— а какъ поглядишь, ну, тогда ужъ поспокойне будешь, повнимательне къ другимъ вещамъ боле серіознымъ, о которыхъ мы хотли побесдовать.

Священникъ подвелъ двушку къ занятному для нея коммоду, и началъ объяснять и разсказывать ей, указывая на свои драгоцнности.

Валли не дерзала проронить ни одного слова и только почтительно посматривала на старика, внимательно слушая его. Но вотъ онъ добрался наконецъ до центра — яслей, какъ самой изящной изъ вещицъ — и сказалъ:

— Вотъ, гляди: это Іерусалимъ, а вотъ это три царя, которые приходили поклониться младенцу — Христу. Посмотри на звзду эту: она указывала имъ путь. А вотъ и младенецъ въ колыбельк. Онъ и не знаетъ еще, что явился для того, чтобы искупить родъ человческій, пострадать за грхи его. Ни о чемъ Онъ не можетъ еще помыслить, и нтъ въ немъ ни единаго воспоминанія о Своей небесной родин, зане Сыну Божію надлежало быть такимъ-же человкомъ, какъ и вс мы, дабы люди не могли потомъ говорить, что нечему удивляться, если Христосъ такъ добръ, долготерпливъ — вдь Онъ Сынъ Божій, одаренъ божественною силою, а потому гд-же простымъ людямъ жить такъ, какъ жилъ Бого-человкъ?… Да, вотъ и теперь, къ сожалнію, многіе говорятъ то-же и продолжаютъ вести грховную жизнь!

Валли все глядла на прекраснаго маленькаго младенца, окруженнаго лучами изъ золотой бумаги, лежавшаго такъ смирно въ ясляхъ, и, слушая патера, думала о ‘строгомъ мрачномъ Бог’, пригвожденномъ ко кресту,— который былъ Сыномъ Человческимъ, родившимся претерпть всяческія муки… И жалко, и больно стало ей, что она еще вчера, у смертнаго одра Люккардъ, такъ жестко обращалась съ Тмъ, Кто много пострадалъ, будучи распятъ на крест.

— Но какъ же Онъ допустилъ всему этому совершиться? Зачмъ? спросила Валли, невольно, задавая этотъ вопросъ скоре себ, чмъ патеру.

— А затмъ, что Спаситель желалъ этимъ убдить людей, что не надо мстить, отплачивать зломъ за зло, ибо Богъ изрекъ: Мщенье мое!

Валли крпко покраснла и опустила глаза.

— Ну, или теперь сюда, чадо мое, сказалъ почтенный, умный старикъ,— и повдай мн все.

— Да не много мн, отецъ мой, придется говорить, замтила двушка и, какъ всегда, прямо, откровенно, ничего не скрывая, разсказала всю исторію свою. Впрочемъ замтно было, что она слегка оробла, да и голосъ какъ-то глухо звучалъ. Почти съ первыхъ словъ Валли патеру все стало ясно: передъ нимъ встала полная картина грубой, но могучей жизни, хотя и наляпанная простой кистью,— и жалко ему стало этого малодаго, прямодушнаго существа, которое дичало среди крутыхъ горъ и крутыхъ людей.

Давно Валли кончила свою исповдь, а священникъ все молчалъ и сидлъ, глядя задумчиво вдаль. Она видла, что глаза его были устремлены на старую потертую книгу, стоявшую на полк. Книгу эту остави.гь патеру на намять какой-то путникъ, въ благодарность за оказанное ему гостепріимство. На корешк было вытиснено золотыми буквами: ‘Пснь Нибелунговъ’.

Видя, что старикъ призадумался, Валли вообразила, что серіозное лицо его выражаетъ упрекъ, и опять заговорила:

— Ужъ больно много, отецъ мой, обидъ-то накопилось, право! Не уходилось еще мое сердце за бдненькую Люккардъ, а тутъ онъ Клеттенмайера сталъ колотить! Никогда я не могла стерпть, допустить, чтобы старыхъ людей колотили… Никогда!… Доведись еще разъ увидть мн это — ну и опять не спущу, точно такъ же поступлю!.. Только я — не поджигательница, хоть они меня и обозвали такъ. Послушайте, отецъ мой: какъ по вашему — поджигательница я или нтъ? Вдь ежели поджечь. когда еще совсмъ свтло, значитъ — не ночью, да притомъ при всемъ народ — разв много можетъ сгорть?… Какъ защитить себя — я не знала, ну и подумала тогда, что ежели имъ придется тушить пожаръ — они бросятъ меня, я убгу, и ужъ погони не будетъ… Коли и это грхъ — такъ ужъ я и не знаю, право, какъ посл этого жить на свт! Кругомъ этакіе злые люди, которые только и помышляютъ о томъ, какъ-бы другихъ сдлать несчастными…

— А надо такъ жить, какъ жилъ Христосъ: все терпть, все переносить! отвтилъ патеръ.

— Позвольте, отецъ мой… Вотъ Христосъ все терплъ, все переносилъ — такъ Онъ и зналъ, зачмъ Онъ поступаетъ такъ: Ему хотлось людей научить. Ну, а я не знаю, зачмъ мн-то такъ поступать? Да и кому во всемъ нашемъ околодк пришла-бы охота хоть чему нибудь поучиться у меня?… Ну, хорошо, ну пошла-бы я смирнехонько въ подвалъ, позволила-бы запереть себя… Что-жъ, кому-бы было это примромъ? Никому!… А смиренство мое, пожалуй, меня-же и погубило-бы въ подвал-то!…

Старикъ сидлъ призадумавшись. Помолчавъ съ минуту, онъ поднялъ голову, покачалъ ею, посмотрлъ на Валли своими проницательными, ласковыми глазами и сказалъ:

— Ахъ, ты, чадо необузданное!.. Ужъ не хочешь-ли ты и со мной поссориться?.. Да, крпко испортили они тебя, очень раздражили, если ты ужъ стала теперь видть везд однихъ враговъ и наталкиваться на противорчія. Успокойся-ка, пораздумай, да посмотри: гд ты? Пришла ты къ Божьему слуг, а Богъ-то говоритъ: Я — Любовь. Не пустое это слово, и я покажу теб, что оно — истина! Слушай-же: вотъ, вс люди ненавидятъ тебя, осуждаютъ, а Всевышній все-таки любитъ тебя, прощаетъ теб вс прегршенія. Такою, какова ты теперь, сдлали тебя безсердечные люди, да суровая жизнь посреди горъ. Господь Богъ все это видитъ и знаетъ очень хорошо, передъ Нимъ душа твоя открыта, и Ему извстно, что сердцемъ ты добра, честна, хотя нагршила и много. Знаетъ Онъ, что въ пустын не можетъ произрости садовый цвтокъ и что однимъ топоромъ тонкой вещицы изъ дерева не сдлаешь. Послушай теперь: если Отецъ нашъ небесный видитъ, положимъ, грубо-вырзанную фигурку, однако изъ очень хорошаго дерева, и находить, что стоитъ изъ такой деревяшки сдлать нчто лучшее — Онъ самъ беретъ тогда ножъ и начинаетъ исправлять то, что брошено недодланнымъ, испорченнымъ… Подъ Его рукой деревяшка принимаетъ другой, лучшій видъ. Постой, я вотъ что хочу теб сказать: ты должна стараться сдерживать себя, не давать еще боле ожесточаться душ своей, потому-что если Господь Богъ раза два-три проведетъ ножемъ и замтить, что деревяшка-то ужъ очень тверда — Онъ оставитъ эту работу, броситъ деревяшку… Позаботься, чадо мое, о сердц своемъ! Пусть оно размягчится, аки воскъ, и будетъ послушно животворящей десницы Создателя нашего. Ну, ежели станетъ не въ моготу — крпко больно, все-таки стерпи, соблюди себя! Помни, что это десница Божья трудится надъ тобой. Бываетъ — глубоко, страшно глубоко западетъ въ сердце горе… Знай: это ножъ Господній сглаживаетъ наросты, бугорки! Поняла теперь?…

Валли кивнула головой, хотя и не совсмъ увренно.

— Ну, хорошо, погоди, снова заговорилъ священникъ:— я теб это получше объясню. Вотъ, чмъ-бы больше хотлось быть теб: простой палкой, деревяшкой, которою можно зашибить человка и которую, ежели сломаютъ, бросятъ въ огонь,— или напримръ, тонко вырзанною фигуркою святой? Ты видла такую фигурку на моемъ коммод… Да, и ее ставятъ подъ стеклянный колпакъ и съ благоговніемъ поклоняются ей. Ну?…

Это показалось двушк понятне, и она весело тряхнула головой.

— Ну-да! Ужъ конечно такою лучше быть!…

— Что, небось? То-то вотъ я и говорю: простыя руки сдлали изъ тебя деревяшку, а подъ Божьей рукой ты можешь сдлаться святою — если будешь только поступать такъ, какъ я тебя училъ.

Валли посмотрла на старика большими, удивленными глазами… Странно какъ-то было у нея на душ: и хорошо-то, и такъ-бы вотъ, кажется, сейчасъ всплакнула!..

Молчаніе продолжалось довольно долго, наконецъ она робко проговорила:

— Ну, я не понимаю, почему это такъ, только у васъ, отецъ мой, все по новому какъ-то… Никогда, ни отъ кого не слыхивала я такихъ рчей! Нашъ вотъ зельденскій патеръ все бранилъ, все бранилъ меня, и сейчасъ это у него: ‘дьяволъ и грхи наши’… Другихъ и слова, нтъ!… Не могла я понять, чего онъ собственно желаетъ: вдь въ то время-то ничего этакого дурнаго за мной не водилось. А вы такъ это все хорошо, явственно показываете! Ежели-бъ да остаться мн у васъ — ну, славно-бы зажила я! Ужъ само собой работала-бы я тутъ цлый день, хлба даромъ не ла-бы…

Старикъ не скоро отвтилъ…

— Нтъ, ужъ это оставить надо, заговорилъ онъ печальнымъ голосомъ, покачивая головой:— никакъ нельзя этого сдлать, бдняжка ты моя!… Простить я теб могу — именемъ Божьемъ, а передъ людьми не могу такъ поступить: Богъ-то видитъ намреніе человка, люди-же смотрятъ лишь на поступокъ. Священникъ исповдующій — совсмъ не то что священникъ живущій въ своемъ приход. Исповдуя онъ, говоритъ кающемуся о помилованіи, какъ служитель Божій, вн церкви, въ приход, онъ долженъ быть стражемъ закона, какъ слуга земной власти. И намъ слдуетъ побуждать людей — словомъ и собственнымъ примромъ — уважать законы, не нарушать ихъ. Ну, сама посуди: что бы люди-то заговорили, если-бы нашъ братъ сталъ принимать къ себ завдомо поджигательницъ? Разв они сообразили-бы, почему я такъ поступилъ? Ничуть! Они просто подумали-бы, что священникъ-то нашъ сталъ укрывать поджигателей — ну, и стали-бы, пожалуй, длать поджоги… А случись злоумышленный поджогъ — что тогда? Охъ, горько мн пришлось-бы упрекать себя въ томъ, что вотъ я, изъ снисхожденія къ теб, подстрекнулъ человка на такое дло!.. Понятно-ли это теб?… Скажи: не станешь ты роптать, подчинившись неизбжнымъ послдствіямъ поступка, который сама совершила?

— Не стану, глухимъ голосомъ отвтила Валли. Глаза ея покраснли, она сдержала слезы и, быстро вставъ, отрывисто сказала:

— Большое спасибо вамъ, отецъ мой! Теперь прощайте…

— Эхъ-хе! Экая прыткая!… воскликнулъ патеръ,— Опять бжать? Ужъ махнула-бы прямо черезъ стну эту!.. Не любишь дверей? Ну, ломай, ломай стну-то!

Валли, совсмъ сконфузившись, опустила глаза.

Священникъ разглядывалъ ее съ какимъ-то комичнымъ удивленіемъ.

— Н-ну, не мало надо потрудиться, чтобы охладить, усмирить эту кровь! Кипятокъ!.. Чуть что — сейчасъ — фить!.. А я разв говорилъ, что бросаю тебя на произволъ судьбы, если не хочу только, чтобы ты у меня оставалась? Постой, ты прежде покушай какъ слдуетъ, вдь нельзя-же человку безъ ды быть, ктому-же ты давненько спокойно не ла, ну, а потомъ мы и еще побесдуемъ.

Онъ всталъ, подошелъ къ форточк въ стн (она отворялась въ кухню) и приказалъ старух-служанк приготовить завтракъ на троихъ, затмъ прислъ къ старенькой конторк, чтобы составить для Валли списочекъ именамъ нсколькихъ крестьянъ собственниковъ, которые были ему извстны за добрыхъ, хорошихъ людей.

— Ну, на вотъ теб реэстрикъ! Это, можно сказать, лучшіе люди въ долинахъ Этцской и Гурглерской, заговорилъ священникъ:— побывай у нихъ, скажи, что работы ищешь. Подальше-то, въ горахъ, вдь еще не провдали о твоихъ подвигахъ, ну, а пока тамъ разузнаютъ — ты ужъ покажешь себя съ хорошей стороны, какъ добрая, работящая двушка… Люди тогда охотно станутъ смотрть сквозь пальцы на твое прошлое. Теб, конечно, не слдуетъ говорить, что это я тебя послалъ, да оно и не нужно… Ты такая рослая, силачка, въ работ парню не уступишь — всякій съ радостью и такъ приметъ тебя. Станешь прилежно трудиться, если захочешь, не мало пользы принесешь. Ну, а повиноваться-то ты научись, ибо нельзя не подчиняться заведенному порядку… Ужъ противъ этого не иди! Я совсмъ не хочу, чтобы ты домой вернулась, позволила-бы запереть себя въ подвал: такого наказанія ты не заслуживаешь, да оно и пользы-бы не принесло, а еще больше испортило-бы тебя. Не желаю я также и того, чтобы ты, изъ повиновенія отцу, вышла за Викентія и этимъ отравила-бы себ всю жизнь… Но, мн вотъ что желательно — и я даже требую, чтобы ты укротила свое дикое сердце, смирилась бы, когда станешь работать въ честной семь, когда займешься аккуратно дломъ: постарайся снова сдлаться полезнымъ членомъ людской общины. Чтожъ, даешь слово — а?…

— Попытаюсь, отвтила Валли, обнаруживъ и тутъ удивительную прямоту души, честное сердце свое.

— Ну, вотъ и ладно! Мн ничего и не надо больше: знаю я, что по совсти ты и не могла иначе отвтить. Такъ, но попытайся хорошенько, будь потерпливе, да помни, что Отецъ небесный отталкиваетъ слишкомъ-то твердую деревяшку!… Вотъ я отправлюсь сегодня къ твоему отцу и постараюсь уговорить его, чтобы онъ простилъ тебя, помирился-бы съ тобой, а если нтъ — такъ ужъ оставилъ-бы тебя въ поко. Поторопись меня извстить, у кого ты наймешься, и я тогда напишу теб, на чемъ мы съ отцомъ поршили.

Старая Маріанна явилась съ завтракомъ. Старикъ подошелъ къ столу и сталъ читать утреннюю молитву. Валли смиренно скрестила руки и горячо молила Всевышняго помочь ей сдлаться совсмъ, совсмъ хорошей… Ей очень хотлось быть такой… Ахъ, если-бы она только знала, какъ это устроить!…

По окончаніи молитвы — священникъ, Маріанна и Валли сли завтракать, но не успли проглотить они перваго куска, какъ на двор послышался шумъ и раздались крики:

— Орелъ! Вонъ — на крыш орелъ! Стрляйте! Ружье сюда!

— Ай! Боже мой! это мой Ганзль! вскрикнула Валли и вскочила, чтобы бжать.

— Стой, стой! Куда? заторопился патеръ.— Разв теб слдуетъ показываться? Сама хочешь, что-ли, выдать себя — такъ, здорово живешь? Вдь того и гляди, явятся сюда гонцы твоего отца, чтобы взять тебя!..

— Нтъ, Ганзля я не оставлю и ужъ убить не позволю, а за себя — не боюсь! воскликнула двушка, прыгнула къ дверямъ и скрылась за ними.

Священникъ, покачивая головой, поплелся за нею.

— Позвольте, это совсмъ ручной орелъ! кричала Валли собравшейся толп.— Онъ мой собственный! Оставьте, не трогайте его!

Нкоторые ворчливо отозвались:

— Да нешто позволено такого звря на свобод держать? Пусти его гулять — какже!…

Двушка раздражительно крикнула:

— Ну, что-жъ, унесъ онъ у васъ ребенка? Овцу утащилъ — а?…

— Нтъ… Нтъ!

— Такъ чего-жъ вамъ? Ну, и оставьте его!

Валли приняла такую горделивую осанку, смотрла на толпу съ такимъ вызывающимъ видомъ, что вс невольно ротъ разинули.

— Валли, а Валли, прозвучалъ за нею тихій голосъ патера:— забыла твердую деревяшку?

— Не забыла, отецъ мой!

И она махнула рукой орлу:

— Ганзль, сюда!

Ганзль такъ стремительно ринулся съ крыши, что многіе въ испуг попятились. Посадивъ ‘звря’ на плечо, Валли подошла къ священнику.

— Ну, отецъ мой, да хранитъ васъ Господь Богъ, сказала она въ полъ-голоса,— и спасибо вамъ за все!

— Пость-то теб помшали… Зайди, покушай — а? предложилъ старикъ.

— Нтъ, ужъ — не надо… Да и его боюсь одного оставить. Уходить тоже нужно, чего мн тутъ сидть?

— Ну, да будетъ надъ тобою благословенье Божье и всхъ святыхъ! проговорилъ священникъ печальнымъ голосомъ.

А старая Маріанна въ это время засовывала въ карманъ широкой юбки Валли какую-то сндь — пригодится, молъ, на дорожку.

Двушка еще съ минуту постояла у дверей домика, какъ-бы не ршаясь идти,— домика, который сталъ уже дорогимъ для нея,— и пошла медленнымъ шагомъ мимо толпы, удивленно глазвшей на нее.

— Кто такая? кто? услышала она за собою шопотъ.

— Да надо быть — вдьма!..

— Это — прохожій человкъ, замтилъ священникъ,— двушка эта была у меня на исповди.

VIII.
Клёцы изъ Рофена.

День за днемъ проходилъ, а Валли бродила по окрестнымъ мстечкамъ, ища мста, нанимаясь въ работницы, но никто не принималъ ее съ орломъ, а она никакъ не хотла разстаться съ своимъ Ганзлемъ, Если-бы Валли ршилась даже покинуть его — онъ наврно прилетлъ-бы къ ней опять, ну, а убить такого врнаго друга — невозможно!.. Да она и помыслить не могла объ этомъ. Будь что будетъ! ршила Валли и, въ самомъ дл, стала съ этой минуты Орелъ-Двкой, судьба ея была неразрывно связана съ судьбою Ганзля, который былъ для нея почти человкомъ, спутникомъ въ жизни.

Старуха Аннемидель, сестра Люккардъ, даже рада была-бы зажить съ Валли (Валли и къ ней какъ-то завернула), но мстечко Винтершталь ужъ больно близко къ Солнечной Площадк, а это значило для бглянки совершенно отдаться отцу, снова быть въ его власти… Нтъ, пока еще ноги крпки — слдуетъ ей уходить подальше, подальше…

А погода становилась все хуже, сурове, по временамъ уже снжинки кружились въ воздух, по ночамъ было особенно холодно, и, не смотря на это, двушк приходилось ночевать гд нибудь въ пол или на сновал. То, что надто было на Валли — порядкомъ таки поистрепалось, загрязнилось, она стала походить на какую-то нищую, бродягу… Когда она, со своимъ Ганзлемъ на плеч, стучалась въ дверь избы — ей уже стали отказывать къ пріем, грубе, сердите… Самыя добрыя, гостепріимныя бабы не ршались впускать ее въ домъ, не соглашались дать ей даже двухчасовой работы, чтобы потомъ покормить — такъ ужъ она казалась имъ подозрительной! Пріотворивъ дверь, Валли просто совали кусокъ хлба ‘Христа-ради’ — и вотъ, гордая Вальбурга Штроммингеръ, помстившись на крылечк, питалась подаяніемъ!.. Да, ей не хотлось еще умирать… Правда, горька жизнь терзаемой, гонимой, нищей, полунагой — но эта жизнь все-таки еще хороша покуда, потому-что Валли не теряла надежды, что настанетъ-же время, когда Іосифъ полюбить ее. Да, ради этого она готова все претерпть — и голодъ, и холодъ, и всяческія униженія!.. Однако томящія заботы о хлб, напряженное состояніе, постоянная тревога повліяли на двушку, еще недавно такую крпкую тломъ… Валли стала изнемогать, въ глазахъ у нея темнло, ноги подкашивались, стоило ей прилечь гд нибудь — въ мысляхъ начиналась какая-то путаница, и она въ лихорадочной дремот проводила длинныя ночи… Вдругъ ей стало невыразимо страшно при мысли: а ну какъ она заболетъ и, совсмъ обезсилвъ, свалится гд нибудь въ сара?.. Вотъ и возьмутъ ее, свезутъ къ отцу — она опять въ рукахъ у него!…

Валли исходила всю Гурглерскую долину и нигд не нашла пристанища, и снова отправилась по тяжелой дорог въ Эцталь, такъ какъ ее тянуло что-то въ Вентъ, а Вентъ находился на окраин царства ея втораго отца — Мурцолля… Это мстечко представлялось ей какъ-бы роднымъ уголкомъ… Но тутъ отнеслись къ Валли еще хуже: чмъ сурове была мстность, тмъ сурове оказывались и обитатели ея. Пока двушка добрела до Вента — тамъ уже все было извстно о ней. Она стучалась у дверей, ей отказывали, глядя на нее со страхомъ и отвращеніемъ. Валли никому и ничего не говорила о томъ участіи, которое принялъ въ ней гейлихкрейцскій священникъ, такъ какъ онъ запретилъ ей ссылаться на него… Да она и сама поняла, что старикъ долженъ былъ такъ поступить. Обращаться къ какому либо другому патеру тоже нестоило… что-же, вдь ни одинъ изъ нихъ не дерзнетъ открыто вступиться за нее!…

Вотъ и послдній домишко въ Вент только-что захлопнулъ дверь свою передъ Валли… Впереди уже ничего не было, некуда было идти: долину замыкали высокія стны Платтейкогеля, Дикой верхушки и Гохфернагтскаго ледника, тута, казалось, былъ край свта. Двушка прошла какъ-бы до конца глухаго переулка, остановилась и стала глядть на высоко-вздымавшіяся крутыя стны. Срое утро напоминало сумерки, снгъ, валившій въ продолженіе всей ночи, чуть не до-верху наполнилъ долину, обративъ ее въ какую-то огромную лохань съ неподвижными блыми буграми. Все замело, засыпало… Нечего и искать пути. Валли сла, задумалась… и въ голов ея мелькнуло,

— А что, если заснуть тута, да и замерзнуть? Говорятъ — это самая легкая смерть…

Однако, нельзя было замерзнуть, потому что еще не такъ было холодно, тамъ, гд она сидла, снгъ уже началъ таять, сырость прохватила ее, она вздрогнула, быстро встала и опять поплелась по направленію къ той возвышенности за Вентской деревушкой, отъ которой идетъ дорожка на Гох-Іохъ. Съ этого пункта Валли могла далеко обозрть всю окрестность. Взобравшись туда, Она сейчасъ-же разглядла легкую борозду на снжномъ пол: борозда эта, начинаясь за деревней, вилась въ даль Таллейшпица и убгала въ самую глубь ледниковъ,— если это тропинка, то куда она ведетъ?.. Поднявшись еще выше, чтобы еще дальше видть, Валли вдругъ какъ-бы прозрла: да вдь это въ самомъ дл тропинка подъ снгомъ, путь изъ Вента къ Рофенскому выселку! Рофенъ — самая высшая точка человческаго жилья во всемъ Тирол, крайнее мстечко въ Эцтской долин, гд еще живутъ люди, свивъ себ гнздо подобно орламъ. И всего-то дв семьи тамъ и есть: Клёцы да Г’штрейны. Рофенскій выселокъ, мирный, уединенный выселокъ, прилпился къ подножью грознаго Фернагтскаго ледника, за Рофеномъ — море льда, изрдко лишь посщаемое человкомъ, окутанное таинственнымъ покровомъ преданій, горныхъ легендъ. Вотъ уголокъ, предназначенный Валли, и это было послднимъ ея пріютомъ… Тутъ она могла отдохнуть, или по крайней мр — умереть спокойно, какъ умираетъ зврь въ пустын. Впередъ! Къ нимъ — къ рофенскимъ Клёцамъ! Они вдь прославленные на весь Тироль проводники путешествующихъ чужестранцевъ, имъ, какъ горнымъ духамъ, привольно живется тамъ, взобравшись на страшную вышину, среди ледяныхъ великановъ и зіяющихъ безднъ, они чувствуютъ себя какъ дбма… И какъ же имъ не понять, что Валли, желая отстоять свою свободу, вырваться на просторъ, не только могла домъ поджечь, но и жизнь свою пожертвовать!.. Да, они поймутъ это и защитятъ ее отъ всхъ — вдь Рофенскій выселокъ пользуется правомъ прибжища. Герцогъ Фридрихъ, преслдуемый однажды врагами, нашелъ безопасное мсто въ Рофен,— и вотъ, въ благодарность за это, даровалъ этому выселку право не выдавать гонимыхъ, нашедшихъ у него пріюта. Іосифъ Второй, хотя и лишилъ рофенцевъ этой привилегіи (въ конц прошлаго столтія), но тиролецъ крпко держится обычаевъ своихъ, уважаетъ преданья старины, а потому жители Эцтской долины добровольно признаютъ за этимъ выселкомъ право прибжища. Скрывшійся въ Рофен считался неприкосновеннымъ, потому что ‘Г’штрейны,’ и ‘Клёцы’ не стали-бы держать у себя негодяя, человка дйствительно преступнаго, да къ тому-же они, какъ и предки ихъ, пользовались не меньшимъ почетомъ окрестнаго населенія. Посягнуть на ихъ неотъемлемую собственность, на это какъ-бы ‘домашнее право’, значило бы то же самое, что святотатственно возстать противъ правъ церкви.

Валли подняла руки и отъ всего сердца поблагодарило небо за то, что оно указало ей этотъ путь. Крайне утомленная, но все еще держась на ногахъ, она собрала остатокъ силъ и двинулась пошатываясь къ послдней своей цли, пошла по тропинк за Вентомъ и стала подниматься на крутизну. Трудно ей было идти по заметаннымъ слдамъ, но она шла, шла, далеко шла, и, наконецъ, увидла рофенскіе дворы, которые какъ будто спали, зарывшись въ снгу. Вотъ онъ — Рофенъ, такой тихій, почтенный, казавшійся ей съ вершинъ Мурцолля орлинымъ гнздомъ на утес! Валли часто бывало посматривала оттуда на это гнздо… Застучало сердце двушки, ноги подкашивались… А что, если и тамъ не примутъ ее?…

Погода свирпла, завывала вьюга, хлопья снга кружились въ воздух, покрывая пустыню блой движущейся пеленою. У Валли голова тоже закружилась, въ глазахъ зарябило, ее заносило снгомъ, который таялъ на ея горячей голов, смачивалъ волосы, лицо… Дрожа какъ въ лихорадк, она наконецъ добрела до дверей Никодима Клёца, схватилась за желзную скобку и вдругъ — какъ чудно свтло стало вокругъ нея! Валли глухо стукнулась головой о дверь, согнулась и тихо повалилась на землю.

А узкую долину все засыпало да засыпило какъ-бы клочками ваты, ихъ такъ много навалило передъ крпко-замкнутой дверью Никодима Клёца, что они мало по малу совсмъ покрыли неподвижное тло лежавшей у порога, превративъ его въ блый холмъ.

На скамь, передъ теплой печкой, сидлъ Никодимъ Клёцъ. Онъ посасывалъ свою трубочку, посматривая по временамъ на снжныя хлопья мелькавшія за окномъ. Время незамтно летло, Леандръ, младшій брать Никодима, молодцоватый охотникъ, читалъ газету.

— Ишь ты, опять какая метелица! проговорилъ Никодимъ, пуская струйку дыма.

— Н-да, откликнулся Леандръ, взглянувъ на окно и увидвъ, какъ тамъ кружится снжная масса.

Вдругъ на мутно-бломъ (фон мелькнуло что-то темное… Вотъ обрисовалось чье-то крыло, съ шумомъ скользнуло оно по окну… затмъ за окномъ что-то зашуршало, забилось, рзко выкрикнуло и опустилось на крышу домика.

— Это что такое? спросилъ Леандръ и всталъ.

— Въ самомъ дл, что за исторія? ворчливо пробормоталъ Никодимъ:— да куда ты? Сидлъ-бы лучше… Этакая вьюга! Нечего соваться туда.

— Ну-вотъ, что за бда! отвтилъ младшій брата и снялъ со стны ружье.

Охотничье сердце Леандра встрепенулось, какъ и всегда, при шуршаньи крыльями любой птицы, пролетавшей мимо него. Какже это не пойти ему взглянуть, что тамъ зашумло?.. Чтобы не спугнуть птицы, онъ осторожно отворилъ дверь… Въ комнату влетли хлопья снга. Прищуривъ глаза, Леандръ шагнулъ и наткнулся на холмъ у порога, который и преградилъ ему путь. Длать нечего — нужно было сначала руками разметать снгъ. Онъ сердито поставилъ ружье къ косяку и принялся за работу.

— Господи помилуй! что тутъ? воскликнулъ Леапдръ.— Никодимъ, ступай сюда скорй! Подъ снгомъ что-то есть… Помогай!

Никодимъ кинулся къ брату, и не прошло двухъ минута, какъ снжный бугоръ былъ разметанъ.

Прежде всего братья увидли красивую, полную, круглую руку, и затмъ уже вытащили изъ-подъ легкаго снжнаго намета безжизненное тло.

— Создатель милосердый! Двушка… и — ахъ, что за двушка!! пролепеталъ Леандръ, бросивъ взглядъ на прекрасное лицо и двственно высокую, роскошную грудь.

— Канъ это она очутилась здсь? проговорилъ Никодимъ, покачавъ головой и не безъ усилія поднимая тяжелое тло Валли.

— Да она… никакъ померла, сказалъ младшій брата, потрогавъ ее, и устремилъ глаза на смуглое, мертвенно блдное лицо бдняжки.

Сколько было въ этомъ взгляд страха, участья!…

— Оттирать ее — да поживе! скомандовалъ Никодимъ.— Потащимъ-ка ее въ комнату!

Втащивъ въ домъ такую атлетическую фигуру, братья положили ее на постель, на которой обыкновенно спалъ Никодимъ.

— А вдь она, пожалуй, пролежала подъ снгомъ-то какъ есть полчаса, замтилъ онъ, потому что, помнится мн, слышалъ я, какъ что-то стукнуло въ дверь, да признаться подумалъ: не свалился-ли это снгъ съ крыши?

Леандръ явился съ чашкой, наполненной снгомъ, и обнаружилъ ревностную готовность помочь съ своей стороны раздть двушку.

— Оставь! заговорилъ Никодимъ (онъ былъ уменъ, проницателенъ).— Не годится… Молодой ты парень, ну, и она стала-бы посл стыдиться, ежели-бъ узнала про это. Смахай-ка къ Г’штрейнамъ за Катериной или Маріанной… Маршъ!

Леандръ глазъ не могъ отвратить отъ двушки, лежавшей неподвижно.

— Что за красавица! печально пробормоталъ онъ, соболзнуя всмъ сердцемъ, и скрылся за дверью.

Старикъ, видавшій виды на своемъ вку, осторожно раздлъ Валли и принялся оттирать ее снгомъ. Когда кожа стала оживляться и кровь задвигалась въ тл, онъ тщательно вытеръ оживающую двушку, хорошенько укуталъ ее и влилъ ей въ ротъ немного крпкой настойки изъ травъ.

Но вотъ она наконецъ очнулась, потянулась и, открывъ глаза, оглянула комнату. Взглядъ ея былъ мутенъ, ничего не выражалъ, пробормотавъ какія-то слова, Валли снова впала въ забытье.

— Больна она, сказалъ Никодимъ брату, когда тотъ вернулся съ здоровенной крестьянкой, уже успвшей въ сняхъ стряхнуть съ себя снгъ.

— Ну, Маріанна, обратился онъ къ женщин (Маріанна была его замужней сестрой),— ты должна ужъ подсобить тута. Намъ неловко возиться съ двкой. Вонъ — Леандръ только и глазетъ на нее, словно она его приворожила!

И Никодимъ хмуро взглянулъ на брата, который усплъ уже пробраться къ изголовью постели и плотоядно глядлъ на Валли.

Услышавъ слова эти, Леандръ смутился слегка и сталъ смотрть въ сторону.

Маріанна приблизилась къ постели и сейчасъ-же, разумется, полюбопытствовала узнать: откуда и кто эта двушка?

— А Богъ ее вдаетъ, кто она! Видно изъ бродягъ, сказалъ Никодимъ.

— Какъ-бы не такъ! сердито отозвался Леандръ:— напротивъ, сейчасъ видно что не изъ такихъ!…

— Вотъ, вотъ — н-да! Красива она, по вкусу теб пришлась — ну, значитъ, и ‘не изъ такихъ!’ Эхъ, братецъ, да разв мало смазливыхъ-то съ черной душонкой? Что лицо?.. Суть-то не въ красот. Станетъ-ли хорошая двушка зимою одна шляться до тхъ поръ, пока не кувырнется гд нибудь?… Нтъ, тутъ что-то неладно… Богъ всть, кого мы это еще въ домъ-то пустили!.. А впрочемъ, дло сдлано — и шабашъ, прибавилъ добродушный Никодимъ: — и то сказать: этакая стужа — не бросать же человка, пусть-де лежитъ въ снгу! Она вотъ больна теперь — ну и конечно намъ все равно, кто она такая.

— Ваша воля, сказала Маріанна,— что-жъ, ходить, смотрть за ней стану, а ужъ въ свой домъ — заране говорю — не пущу ее.

— И не нужно! Она и у насъ можетъ остаться, не безъ раздраженія отвтилъ Леандръ.

Тута Валли начала что-то говорить несвязно. Онъ заботливо нагнулся къ ней и спросилъ самымъ нжнымъ голосомъ:

— А? Что? Чего теб хочется?

Никодимъ и Маріанна взглянули другъ на друга.

— Знаешь что я теб скажу, заговорилъ старшій братъ, обращаясь къ Леандру:— ужъ будь такъ добръ теперь — отдерни-ка лапу свою отъ этой залетной дичи, оставь ее, пока мы не узнаемъ, кто она такая. Ну, вотъ теб Богъ, а вотъ — порогъ: уходи и не являйся сюда, если не хочешь, чтобы я выбросилъ вонъ двчонку — даже больную. Раскусилъ — а?

— Разв ужъ и посмотрть-то нельзя? огрызнулся Леандръ.— Ну, не совсмъ и раскусилъ…

— Ладно, уходи, уходи лучше… Я хозяинъ тутъ, я и опекунъ твой!

Никодимъ взялъ брата за руку, вывелъ его за дверь въ другую комнату и вернулся.

Валли не приходила въ себя. Она вся была въ жару, шея ея опухла, все тло болло, не позволяло шевельнуться — ясно, что она крпко простудилась и кром того дошла до изнеможенія. Никодимъ и Маріанна заботливо ухаживали за больной.

Леандръ былъ въ тревог, ему какъ-то ничего не хотлось длать, и онъ бродилъ въ сосдней комнат изъ угла въ уголъ, подскакивая къ двери каждый разъ, какъ только братъ или сестра выходили оттуда на минутку, и спрашивая: ‘ну, что? какъ она?’…

Молодой человкъ былъ ршительно не въ своей тарелк: очень ужъ ему желательно было самому быть сидлкой у такой хорошенькой больной!… Когда уже повечерло и снгъ пересталъ падать, Леандръ взялъ ружье и вышелъ изъ дома, однако почти сейчасъ возвратился и кликнулъ брата.

— Слушай-ка, произнесъ онъ взволнованнымъ голосомъ:— у насъ на крышк орелъ сидитъ!.. и важный, я теб скажу, орелъ, да какъ глядитъ преспокойно, не боязливо, словно тамъ его настоящее мсто!

— Вотъ такъ штука! замтилъ Никодимъ.

— Пойдемъ-ка, самъ увидишь! (Леандръ вытащилъ брата на дворъ). Вонъ — смотри-ка: услся и не двигается. И что за орлина — прелесть! Жаль, чортъ возьми, пальнуть-то нельзя!…

— А почему-жъ это нельзя?

— Ну, вотъ, разв можно стрлять!… шумъ этакой длать, когда больная тутъ-же въ дом?

И онъ даже ногой топнулъ.

— Ну, протури его, да слдомъ за нимъ и ступай, а потомъ пристрли гд нибудь подальше.

— Жшт-жшт—ты-ы! сталъ Леандръ пугать птицу и швырнулъ въ нее комъ снга.

Орелъ встрепенулся, приподнялъ сердито перья, крикнулъ и взмахнулъ крыльями. Покружившись надъ домикомъ минуты дв-три, онъ плавно спустился на крышу и снова спокойно услся на ней.

— Штука на удивленье! Не хочетъ улетать — и шабашъ! Да никакъ онъ ручной?

Еще разъ пугнулъ — та-же исторія.

— Да это — оборотень! мелькнуло въ голов Леандра, и онъ перекрестился, однако тутъ и крестъ не помогъ: значитъ, не бсовская сила пошаливаетъ.

— Мн кажется — орелъ-то раненъ и летть не можетъ, сказалъ Никодимъ:— бды отъ него никакой не будетъ, нечего и возиться съ нимъ, оставь его, онъ и самъ съ крыши свалится… Ужъ подожди, коли не хочешь стрлять, чтобы не испугать больной.

— Постой-ка, я его теперь просто руками поймаю!…

Леандръ приставилъ лстницу къ крыш и осторожно взлзъ на нее. Птица сидла смирно и подпустила охотника близко къ себ. Вытащивъ изъ кармана платокъ, онъ хотлъ было набросить его на голову орла, но орелъ не позволилъ этого: тыкая клювомъ и ударяя крыльями, онъ принудилъ Леандра живо отретироваться.

Никодимъ фыркнулъ, глядя на эту сцену.

— Хе-хе, съ носомъ, братъ, остался! Вотъ онъ и доказалъ теб, что такую птицу руками изловить нельзя!.. Я нарочно промолчалъ… Ну, думаю, ползай, попробуй!

— Въ толкъ не возьму, что это за зврь такой! бормоталъ Леандръ, сердито потряхивая головой.— Ну-да ладно, погрозилъ онъ орлу,— погоди ужо, не уйдешь ты отъ меня!..

— Вотъ и погоняйся за нимъ завтра, коли онъ сегодня ночью не околетъ. Если силы у него хватитъ, онъ непремнно улетитъ, только не далеко — гд нибудь тутъ по близости и сядетъ.

Почти совсмъ уже стало темно. Вышла Маріанна и объявила, что ей надо теперь домой отправиться, чтобы приготовить ужинъ мужу.

Братья вошли въ домъ. Старшій сходилъ въ кладовую за хлбомъ и сыромъ. Время было и имъ поужинать.

Леандръ, воспользовавшись отсутствіемъ брата, подкрался къ дверямъ спальни его, осторожно отворилъ ихъ настолько, чтобы можно было заглянуть туда, и сталъ глядть на Валли.

Двушка спокойно теперь спала въ теплой постели Никодима, а давненько ей не приходилось лежать такъ удобно и мягко!… Замтно было, какъ такой отдыхъ благодтельно вліялъ на нее, какъ онъ былъ ей нуженъ: она увязла въ подушкахъ въ какой-то блаженной истом…

— Храни тебя Боже, бдняжка! О, Господи помилуй! зашепталъ Леандръ и вдругъ живо притворилъ дверь, заслышавъ шаги Никодима. Когда старшій брать вошелъ, неся ужинъ, Леандръ сидлъ уже у стола въ самой непринужденной, невинной поз.

— На сегодняшнюю-то ночь мы удобно устроимся, благо Бенедикта нтъ, заговорилъ Никодимъ:— я здсь лягу, на его кровати, ну, а завтра, ежели онъ вернется, какъ вс-то мы размстимся?— дв постели — только…

— Очень мн нужна постель! Ну, ее! отрзалъ Леандръ.— Ради больной, я готовъ гд угодно спать: хоть тутъ на скамейк, хоть на сн гд нибудь… Все едино! Ужъ коли придется потсниться, такъ зачмъ теб и Бенедикту терпть неудобство? Пусть ужъ это на меня падетъ!

— Ну, будь по твоему, потерпи неудобство, ежеди это теб даже пріятно, только, знаешь, потерпи тамъ… на сн, а не тутъ, на скамейк: скамейка-ка стоитъ ужъ больно близко къ нашей гость… Раскусилъ?

— Ничего… Раскусить можно! отвтилъ Леандръ и сильно поморщился, какъ будто вмсто куска сыра въ ротъ ему попало кислое яблоко.

Комната, гд стояли кровати Бенедикта и Леандра, была рядомъ съ спальней Никодима, а потому послдній и ршилъ провести эту ночь на постели отсутствующаго брата. Онъ раза два ночью вставалъ, подходилъ къ дверямъ спальни своей и прислушивался — спитъ-ли Валли… Она спала, но сонъ ея былъ тревоженъ, она бредила. Никодимъ ясно слышалъ, какъ больная пробормотала что-то про орла.

— Эге, знать, птицу-то эту и она видла, подумалъ старикъ,— а вотъ теперь, съ испуга, во сн и бормочетъ о ней.

Рано утромъ, на другой день, Леандръ вышелъ изъ дома, не дождавшись даже завтрака. Онъ вообще не любилъ сидть долго на одномъ мст, и на этотъ разъ только къ обду вернулся.

— Ну, какъ она — а? спросилъ онъ, переступивъ порогъ.

— Да также все — въ безпамятств. Бредитъ, какіе-то люди все пугаютъ, ее, изловить ее хотятъ…

Леандръ поскребъ у себя за ухомъ и произнесъ:

— Ну, стрлять значить и нельзя… Вообрази, орелъ-то опять на крыш — а?!..

— Н-ну? На крыш?

— Сидитъ — да! Выхожу это я утромъ — смотрю: нтъ его. Улетлъ, думаю, поискать надо, и отправился на поиски, да битыхъ три часа понапрасну прорыскалъ. Подошелъ къ дому-то, гляжу — а онъ сидитъ себ препокойно на томъ-же мст!..

— Хе! Человкъ суеврный, пожалуй, струсилъ-бы тутъ, замтилъ Никодимъ.

— Какъ не струсить! Можно подумать, что ужъ не ‘блаженныя-ли двы’ это пошаливаютъ…

— Здорово, братцы! раздался зычный, густой басъ — и въ комнату вошелъ Бенедиктъ, средній изъ братьевъ, находившійся до сихъ поръ въ отлучк.

— А, вотъ и ты! Здравствуй! привтствовали его братья.— Ну, какія новинки? Дло поршилъ?

— Много поршишь — какже! Въ земскомъ-то суд меня опять ‘препровождали’ отъ Понтія къ Пилату и обратно, да все журавлей въ неб сулили. Нтъ, прежде чмъ добьемся мы сооруженія порядочной дороги — пройдетъ три поколнія, и многимъ эцтальцамъ, однимъ словомъ — и людямъ, и скоту, придется еще порядкомъ поломать шеи и ноги!

Бенедиктъ сердито сбросилъ котомку съ плечъ и услся на скамью около печки.

— Обдать-то скоро будемъ?

— А вотъ сейчасъ, отозвался Никодимъ, который самъ занимался стряпней.

Притащивъ миску съ супомъ, онъ взялъ кружку, наполнилъ ее молокомъ и понесъ къ больной, Леандръ завистливо поглядлъ ему вслдъ.

Проголодавшійся Бенедиктъ исключительно занялся супомъ, а потому и не видлъ, что около него длалось. Никодимъ не замшкался. Вс трое начали хлебать супъ, мрно, въ тактъ одинъ за другимъ опуская и поднимая ложки, что-бы каждому по-ровну досталось. Крестьянинъ за общимъ столомъ всегда стъ такъ, молча. да для него — дло важное, онъ какъ-бы совершаетъ тутъ торжественный актъ. Такъ какъ ложку приходится опускать по очереди, то ужъ лучше помалчивать,— а то, разговорившись, какъ разъ дашь звка въ пользу сосдней ложки.

Насытившись и чувствуя усталость, Бенедиктъ закурилъ трубку и растянулся на скамь..

— Ну, не слышалъ-ли чего новаго? Поразскажи намъ, что творится на бломъ свт, обратился Леандръ къ брату, зная что иначе и слова отъ него не дождешься.

Бенедиктъ, держа трубку въ зубахъ, звнулъ и процдилъ:

— Ничего не слыхалъ.

Однако, помолчавъ съ минуту, проговорилъ:

— Да вотъ, болтали, что у Штроммингера, богачато съ Солнечной площадки, дочь, по прозванью Орелъ-двка — чай, знаете?— ну, подожгла, говорятъ, сновалъ отцовскій, дала тягу, а теперь слоняется по всему околотку, кормится Христа-ради.

— О-хо! Да какъ же случилось-то? удивились Никодимъ и Леандръ.

— Двка эта, говорятъ, самая что ни на есть отчаянная, продолжалъ Бенедиктъ:— отецъ-то принужденъ былъ отослать ее на Гохъ-Іохъ, потому ничего не могъ съ ней подлать. Ну, побыла она тамъ, домой вернулась — и въ тотъ же день чуть было Гелльнера не убила, а потомъ дворъ подожгла.

— Ахъ, Боже мой!

— Ну, посл такого дла, конечно, тягу дала и стала скитаться по окрестностямъ. Въ Вент, говорятъ, вчера была, совалась то къ одной, то къ другой двери, все работы искала… Да кто такую согласится въ домъ къ себ впустить? Мало этого: носится она повсюду съ большущимъ орломъ — сама, видите-ли, изловила его и воспитала! Мста ищетъ и желаетъ, чтобы и орла вмст съ нею приняли… Нечего и говорить, что всякій тутъ дверь захлопнетъ передъ такой наймичкой.

Никодимъ посмотрлъ на Леандра — тотъ совсмъ покраснлъ.

— Ну, благодарю за разсказъ, заговорилъ старшій брать,— теперь мн извстно, кто лежитъ-то у насъ! На крышк — орелъ… Она цлую ночь пробредила про орла… Такъ! Чудесно!… Въ дом нашемъ — Орелъ-двка.

Бенедиктъ быстро поднялся и воскликнулъ:

— Что-что? Какъ?…

— Не шуми-же такъ, остановилъ Леандръ брата:— долго-ли встревожить бдняжку… больную!

Никодимъ разсказалъ какъ было дло, какъ Леандръ нашелъ двушку подъ снгомъ, еле-живую, и прибавилъ, что покуда она не поправится, не окрпнетъ — отказать ей въ пріют нельзя. Сердце у Бенедикта было таки довольно жестокое, и онъ сейчасъ-же подумалъ: двка здорова, она просто притворяется больной, а братья, по слабости, расчувствовались и дались въ обманъ… Я-то поверну дло по своему…

— Здсь нтъ пріюта поджигателямъ! крикнулъ онъ, гнвно сверкая орлиными глазами изъ-подъ нахмуренныхъ густыхъ бровей.

— Постой! Если-бы ты самъ увидлъ эту бдную двушку — самъ-же-бы наврно впустилъ ее въ домъ! не вытерплъ Леандръ:— звремъ надо быть, чтобы ршиться прогнать бдняжку въ такое время, когда вьюга на двор…

— Вотъ какъ! Ужъ не открыть-ли намъ посл этого пріютъ для всхъ убійцъ, разбойниковъ, чтобы все стали говорить, что Рофенскій выселокъ даетъ убжище всякимъ шатунамъ?… Вотъ это было-бы какъ разъ на зубокъ земскому суду! Нтъ, ужъ если вы позволяете завдомой пакостниц умасливать себя, такъ хоть мн-то, по крайности, слдуетъ позаботиться о сохраненіи старыхъ порядковъ-обычаевъ въ Рофен!

И Бенедиктъ шагнулъ къ дверямъ комнаты Никодима, но Никодимъ преградилъ ему дорогу туда и произнесъ спокойнымъ, твердымъ голосомъ:

— Я — старшій, я хозяинъ Рофена, такъ же какъ и ты, Бенедиктъ. Если ты знаешь, что пристойно намъ, рофенцамъ, и что непристойно,— то знаю это и я. Вотъ теб мое слово, что я исполню только человческій долгъ, какъ христіанинъ, и сколько нужно продержу эту двушку здсь. Она больна теперь, тронуть ее я никому не позволю!.. Покудова я тутъ, въ Рофен, и живъ — неправеднаго дла не свершится подъ этой крышей!.. не будетъ…

Леандръ перебилъ его:

— Погоди! вотъ что, заговорилъ онъ самоувреннымъ тономъ, причемъ глаза его заблестли:— пропусти ты его туда, пусть онъ поглядитъ на больную — ну, тогда онъ и самъ не захочетъ выгнать ее…

— Вдь врно сказалъ, молокососъ! хихикнулъ Никодимъ и осторожно отворилъ дверь.

Бенедиктъ, стуча ногами, стремительно вошелъ въ спальню, куда удалось прошмыгнуть и Леандру. Старшій братъ не помшалъ ему воспользоваться открытою дверью, потому-что Леандръ могъ, въ случа чего, помочь ему обуздать грубоватаго Бенедикта, удержать его отъ какой либо неумстной выходки.

Маріанна, помстившись у постели, шила новую юбку для Валли, костюмъ которой вообще порядкомъ истрепался, такъ что ей, посл выздоровленія, и выйти было-бы не въ чемъ. Увидвъ Бенедикта, ввалившагося такъ нецеремонно, Маріана замахала ему рукой, чтобы онъ не шумлъ, но онъ и самъ вдругъ присмирлъ, когда увидлъ больную, и на цыпочкахъ приблизился къ постели.

Валли крпко спала, лежа на спин и забросивъ за голову красиво-округленную руку. Густыя темныя пряди волосъ упадали на блоснжную грудь, которая не могла загорть отъ солнца, такъ какъ ее защищала толстая крестьянская кофта, а теперь она до половины только была прикрыта широкой холщевой рубашкой. Двушка какъ будто улыбалась: полныя губы ея были слегка раскрыты и обнаруживали два ряда зубовъ съ перламутровымъ блескомъ. Трудно вполн передать словомъ то, что выражало это сонное чело: въ его чертахъ было что-то величавое, двственно-чистое, свтлое.

Бенедиктъ окончательно присмирлъ, притихъ. Долго, какъ бы въ изумленіи, глядлъ онъ на этотъ чарующій и въ то-же время строго-цломудренный образъ. Смуглое лицо Бенедикта мало по малу стало принимать какой-то пунцовый оттнокъ, за то на лиц Леандра пожаръ былъ въ полномъ разгар.

Стиснувъ зубы, суровый рофенецъ наконецъ отвернулся.

— Н-да, ну, разумется, она больна! проговорилъ онъ такимъ тономъ, въ которомъ звучала фраза: ‘нечего и разговаривать тутъ попустому!’… и, осторожно ступая на носки, выбрался изъ спальни.

IX.
Среди пустыни.

Весенній втерокъ снова повялъ надъ землей, снга стали осдать, опять зашумли хлынувшіе съ горъ потоки,— и какъ-то робко, почти боязливо, выглянули первыя почки альпійскихъ растеній на встрчу вшнему солнцу… Можетъ быть, оно такъ, въ шутку, обдало ихъ тепломъ? Можно-ли имъ ршиться зацвсть, совсмъ распуститься?… Тамъ и сямъ лежалъ еще снгъ въ вид обрывковъ благо ковра или забытыхъ кусковъ холста, разложенныхъ для блнья. Въ чащ вчно-зеленыхъ хвойныхъ деревьевъ птицы уже помахивали крыльями, затвали крикливыя собранья и пробовали настраивать свои инструменты, чтобы потомъ, ликуя, грянуть всмъ хоромъ.

Съ вершинъ глетчеровъ срывались страшныя глыбы льда и снга, и съ грохотомъ летли въ равнины, потрясая стны и балки построекъ, уничтожая деревья и кустарникъ. Все задвигалось, зашумло, завязалась повсюду борьба: тамъ гремитъ, тутъ свиститъ, и страхъ, и надежда — на высот и въ бездн. Вчно-безпокойный смльчакъ — человкъ тоже встрепенулся: дблогъ былъ зимній отдыхъ — пора за работу, и вотъ онъ пошелъ по горамъ, тыкая своей альпійской палкой въ рыхлый, подтаявшій снгъ, чтобы проложить себ дорогу среди пропастей.

Одинъ только Рофенскій выселокъ пребывалъ еще въ сумрак, окруженный горными громадами, уходящими за облака, и окутанный какъ-бы блоснжнымъ одяломъ — словно человкъ, которому и посл долгаго сна все еще не хочется вставать.

Передъ дверью рофенскихъ Клёцовъ стоялъ Леандръ и потчивалъ Ганзля большою мышью. Эту дичь онъ нарочно ловилъ для него, потому-что орелъ крпко полюбился ему съ той самой минуты, когда обнаружилось, что птица эта — собственность Валли. Ганзлю вообще хорошо жилось въ Рофен.

Вотъ и Бенедиктъ, съ горнымъ посохомъ своимъ, возвратился домой. Онъ ходилъ искать дороги на Мурцолльи нсколько разъ на пути туда былъ на волосокъ отъ смерти. Глаза его какъ-то странно блуждали, вообще что-то тревожное, мрачное было во всей его фигур.

Встревожился и Леандръ, и боязливо-робко спросилъ:

— Ну что, какъ тамъ?

— Да, пожалуй, можно пройдти, ежели ужъ надо пройдти… Ршиться она можетъ на это, коли я самъ ее поведу.

— Нтъ, знаешь что?— откажись отъ этого, не пускай ты ее туда… Бенедиктъ, прошу тебя!…

— На то ея воля, а чего она хочетъ — тому значить и быть, пробурчалъ Бенедикта.

— Ну, объясни ей, что, молъ, нельзя пройдти, дороги нтъ! Вотъ, и придется ей остаться.

— Кчему обманывать-то? Ужъ если ей запало это въ голову — она намренія своего не измнить, сколько-бы ей не пришлось тутъ сидть… Ну, а ты-то оставилъ-бы ужъ ‘всякую надежду!’ Сколько разъ она говорила теб насчетъ этого — а? Для такой двушки, какъ Валли, парнишка этакой вовсе не годится… Образумься-ка, пора!

Бенедиктъ скрылся за калиткой, а Леандра все это такъ раздражило и разогорчило, что онъ даже прослезился.

Когда Бенедиктъ вошелъ во дворъ — Валли встртилась ему, она шла изъ хлва, неся вилы.

— Валли, заговорилъ онъ,— ужъ если ты такъ желаешь — я проведу тебя. Дорогу я нашелъ, да дорога-то довольно еще опасна…

— Спасибо теб, Бенедиктъ! отвтила двушка,— значитъ, завтра можно будетъ отправиться?…

Поставивъ вилы куда слдуетъ, она ушла въ кухню, не дождавшись отвта.

Бенедиктъ топнулъ ногой, бросилъ въ уголъ свой посохъ, постоялъ на одномъ мст, соображая что-то, потомъ, не зная куда дваться, отправился тоже въ кухню, Увидвъ, что Валли подвязываетъ юбку, собираясь мыть полъ,— онъ подошелъ къ ней и сказалъ:

— Оставь, не нужно… Мн надо съ тобой переговорить.

— Нтъ, нужно, Бенедиктъ. Гляди-ка, все это слдуетъ вымыть. Ежели я уйду завтра — мн хочется, чтобы тутъ все было чисто, въ порядк.

— Ну, если считать всю работу твою, да сосчитать сколько ты нала и напила у насъ — такъ работы-то твоей куда будетъ больше! Ладно, оставь ужъ, все хорошо, все чисто… Вотъ ты уйдешь — ну, не все-ли равно тогда?…

Валли видла, какъ Бенедиктъ отламывалъ зубами кусочки отъ деревяшки, очутившейся въ его рук, выплевывалъ отломленные, опять кусалъ, однимъ словомъ — замтивъ, что онъ сильно взволнованъ, пріумолкла, чтобы дать ему высказаться.

— Слушай, продолжалъ Бенедикта,— ну, хоть же разъ пораздумай: не выберетъ-ли сердце твое одного изъ насъ, Валли?… Скажу я теб: эхъ, понапрасну ты такъ горда! Вдь слава-то о теб такая пошла, что крпко много… надо любить тебя, что-бы за себя-то взять…

Валли только кивнула — въ знакъ согласія.

— Постой… Вотъ мы, рофенцы, люди такіе, которымъ нигд пути не заказаны: любая двица радёшенька была-бы сдлаться женою одного изъ Клёцовъ. Ну, на-же, выбирай между двумя братьями! Не отвертывайся отъ своего счастья… Валли слушай: раскаешься, да ужъ поздно будетъ!…

— Вижу я, Бенедиктъ, что намреніе у тебя хорошее. Тебя и Леандра я очень полюбила, какъ могу только полюбить хорошихъ людей, но все-таки это любовь не такая, чтобы я пошла за-мужъ за тебя или за него… Ужъ лучше я въ двкахъ останусь, если мн не судьба выйти за того, кого бы я могла полюбить какъ мужа. Знай-же: есть такой человкъ, я видла его только разъ — и забыть не могу его! Какъ же стану я съ другимъ внчаться, когда онъ не выходить у меня изъ головы?…

Лицо Бенедикта поблднло.

— Слушай, вдь это я для того теб говорю, продолжала Валли,— чтобы ты совсмъ успокоился, пересталъ-бы понапрасну… Ахъ, Бенедиктъ, неужели же я не понимаю, не чувствую, что ты — да и вс вы — сдлали для меня? И отъ смерти спасли, и отцу не выдали, когда онъ задумалъ было силой взять меня отсюда… Помню вдь я, какъ ты славно отстоялъ меня и свои рофенскія права. Вотъ, если-бъ я могла полюбить тебя какъ мужа, да позабыть того — ну, тогда другаго счастья мн и не надо было-бы! Превеликое, большое спасибо теб за все — и если-бы ты нуждался въ моей помощи — я-бы жизни для тебя не пожалла. Теперь самъ подумай: ну, что толку въ такой жен, которая о другомъ помышляетъ?… Это значило-бы ужъ очень плохо отблагодарить такого человка, какъ ты!

— Да, произнесъ Бенедикта хриплымъ голосомъ и провелъ рукой по лбу.

— Ну, вотъ и самъ ты видишь теперь, что лучше мн удалиться, что лучше такъ и поршить все.

— Да… да, повторилъ онъ тмъ-же тономъ и вышелъ изъ кухни.

Валли поглядла ему вслдъ… Бенедиктъ, этотъ смлый, горделивый человкъ, уходилъ совсмъ растроеннымъ! Вдь онъ все, все предлагалъ ей, что могло, по его мннію, высказанному въ простот души, составить счастье любой двушки… Но она не въ состояніи была объяснить себ, почему-же это въ ея сердц нтъ ни чуточки любви къ человку, который столько добра для нея сдлалъ? А тотъ-то что? Тотъ, пожалуй, вовсе даже не думалъ и не думаетъ о ней… Да, но ужь такъ это все случилось!… И гд-же найдется равный Іосифу по сил и красот? Его образъ постоянно мелькалъ, носился передъ ней, она такъ ясно, отчетливо, даже теперь, видла, какъ онъ сбросилъ съ плеча окровавленную медвжью шкуру, какъ толпа обступила его, стала удивляться ему — такому красавцу, силачу, какого и не сыскать!…

Въ ушахъ ея звучалъ разсказъ его о борьб съ медвдемъ, потомъ представлялась ей другая картина — картина борьбы Іосифа съ отцомъ, первый вышелъ побдителемъ… Она думала прежде, что отца, этого страшнаго человка, первйшаго силача, никто и побдить не можетъ. Поборовши его, Іосифъ такъ дружелюбно, ласково заговорилъ съ нимъ, хотя и видлъ, что въ немъ злость кипитъ.

— Нтъ, ни кому не сравняться съ Іосифомъ! повторила Валли и принялась мыть полъ.— Ну, вотъ, еслибы зналъ онъ, какую жертву для него приношу! мелькнуло въ ея голов и, нечаянно взглянувъ въ окно, она увидла тамъ Бенедикта и Леандра. Бенедиктъ, весь красный, толковалъ что-то брату, а тотъ плакалъ…

Старикъ Штроммингеръ сначала бсился, гремлъ угрозами противъ взбунтовавшейся своей дочери и такъ расходился, что даже добрякъ, гейлихрейцскій патеръ, не могъ усмирить его. Когда Штроммингеръ узналъ, что дочь его нашла убжище въ Рофен — онъ отправилъ туда людей, приказавъ имъ взять ее, но рофенскіе Клёцы у себя дома были какъ-бы въ неприступной крпости — и храбро, по-рыцарски, защищали право своего выселка, право освященное вками.

Валли скоро подмтила, что Бенедиктъ и Леандръ сильно влюбились въ нее, и сочла нужнымъ переговорить объ этомъ съ Никодимомъ, какъ человкомъ хладнокровнымъ, разсудительнымъ. Никодимъ сообразилъ, что надо было сдлать въ такомъ случа,— и отправился къ Штроммингеру. Ловко наводя бесду и разумно настаивая на своемъ, онъ добился того, что старикъ согласился наконецъ отказаться отъ мечты своей запереть дочь въ подвал и поршилъ на томъ, что считаетъ ее навсегда изгнанною изъ своего дома.— ‘Лтомъ она можетъ пасти стадо на Мурцолл — больше ни на что она негодна, а зимой пусть идетъ въ люди, пусть гд хочетъ тамъ и нанимается, чтобъ сюда — ни ногой.’

Когда Никодимъ передалъ Валли эти слова Штроммингера, она не захотла ни минуты медлить, ршила какъ можно скоре идти на Мурцолль и дожидаться тамъ стада. Однако, старому рофенцу удалось уговорить ее все-таки пообождать (Валли уважала Никодима) — ну, хоть до тхъ поръ, пока Бенедиктъ самъ не узнаетъ, можно-ли пробраться на гору. И вотъ, опять пришло время Валли покинуть все то, что ожило, встрепенулось подъ теплымъ дыханьемъ весны, и удалиться въ мертвенную пустыню, горную глушь. Тяжело было ей разставаться со всми братьями и добродушной Маріанной… Вдь они все таки были добры къ ней, столько хорошаго сдлали для нея, что она не могла не дорожить ими!…

Бенедиктъ пошелъ впередъ. Онъ ршилъ быть проводникомъ Валли и поставилъ на своемъ.

— Вдь ты, слава Богу, не мало прожила у насъ, такъ вотъ намъ и желательно, по крайности, невредимо довести тебя до самаго мста, ну, а тамъ ужъ мы не можемъ, къ сожалнію, ни охранить, ни предостеречь тебя…

Страшна, ужасна была дорога среди весенней сумятицы природы, такъ что даже Бенедиктъ, этотъ прославленный, самый отважный, надёжный проводникъ, говорилъ, что ему еще въ первый разъ въ жизни пришлось предпринять такой опасный переходъ. Разговаривать во время пути было почти невозможно, такъ какъ тутъ шла борьба за жизнь, приходилось постоянно думать о самосохраненіи, не оборачиваться безъ нужды — и только смотрть въ оба туда, куда слдуетъ. Тяжолъ былъ этотъ трудъ. Полдня прошло въ борьб съ снжными глыбами, льдинами, зіяющими пропастями — и вотъ, наконецъ, путники достигли желанной вершины.

Знакомая Валли хижинка стояла на томъ-же мст, она еще больше постарла, и на ея крыш лежала цлая груда снга, котораго и кругомъ было еще довольно много,

— Вбтъ гд ты хочешь поселиться, заговорилъ Бенедиктъ,— бросаешь теплый, спокойный уголъ, вмсто того, чтобы стать рофенской крестьянкой, женщиной весьма уважаемой!…

— Что-жъ длать — иначе не могу, Бенедиктъ! отвтила Валли, какъ-то грустно глядя на неприглядную хижинку, покрытую снгомъ:— это, врно, горные духи такъ меня околдовали, что должна я постоянно къ нимъ возвращаться, вотъ и нтъ мн настоящаго мста гд нибудь въ долин…

— Пожалуй что и такъ… Есть въ теб что-то такое особенноее, чудная ты, не похожа на другихъ двушекъ! Да… Ну, вотъ, по этой причин, и любишь-то тебя тоже по особенному — гораздо больше, гораздо крпче, нежели другихъ… А все сдается, что ты не наша, словно тебя гонитъ отъ насъ какой-то злой духъ!

Бенедиктъ снялъ котомку съ плечъ, въ которой заключалась всякая сндь, нарочно принесенная имъ сюда для Валли, и началъ отгребать снгъ отъ дверей избушки, иначе въ избушку и попасть было-бы нельзя.

— Послушай, Бенедиктъ, вришь ты въ блаженныхъ двъ? почти шопотомъ спросила Валли, какъ будто она боялась, что он могутъ услышать ее.

Бенедиктъ призадумался, опустилъ голову и потомъ пожалъ плечами.

— Гм! какъ сказать… то есть, я, вотъ, никогда еще ихъ не видлъ, а точно, есть люди, которые готовы жизнью поклясться, что это врно.

— Прежде-то я также не врила, а когда, въ прошломъ году, пришла въ первый разъ — сонъ мн тутъ привидлся, да такъ это все явственно, живо было — ну, совсмъ какъ на яву, ровно-бы и не сонъ, право! Вотъ, съ той самой поры, какъ только, случается что нибудь со мной — сейчасъ вспоминаются мн эти блаженныя двы.

— Что-жъ теб привидлось-то?

— Теб извстно, кого я такъ люблю, онъ — охотникъ, и вотъ изъ за него-то, въ прошломъ году, я была спроважена отцомъ сюда. Добравшись до этой избушки, я вошла въ нее и отъ усталости сейчасъ-же легла, уснула — чутъ-то и приснились мн блаженныя двы, дочери Мурцолля, и стали он угрожать мн, что спихнутъ меня въ пропасть, если я не перестану думать о немъ…

Валли подробно разсказала Бенедикту виднный сонъ. Бенедиктъ, покачавъ головой, проговорилъ печальнымъ голосомъ:

— Будь я на твоемъ мст — я-бы, знаешь, Валли, побоялся оставаться тутъ…

Двушка тряхнула головой.

— Да-ну, эка важность! Вотъ, ты-же охотишься за сернами, бьешь ихъ и ничего не боишься? Главное — робть не надо. Посл того я много разъ перескакивала черезъ всякія трещины,— и при каждомъ прыжк, право, такъ вотъ и чувствовала, что будто меня тащитъ что-то туда… внизъ, да я не поддавалась, ну, никакой бды и не стрялось со мной.

Тутъ Валли выпрямилась и, съ вызывающимъ видомъ поднявъ свои крпкія загорлыя руки, воскликнула:

— Покуда я владю ими — нечего мн бояться!

Это было не совсмъ по вкусу Бенедикту, который, странствуя въ одиночку по страшному Зимилаунскому глетчеру и по ледянымъ глыбамъ Дикой верхушки, получилъ наклонность къ мечтательности и вообще смотрлъ на многое не такъ просто, какъ смотрли другіе.

— Ладно, будь-ка поосторожне, замтилъ онъ:— знаешь, Валли, забравшись-то больно высоко, какъ разъ головой стукнешься, ну, а т—то, что наверху, не любятъ этого — живо внизъ спровадятъ.

Двушка промолчала.

— Да и раненько, очень даже раненько заночевать теб тутъ… Не знаю, какой-бы человкъ вынесъ все это!..

— Ну, это что! Вотъ прошлою осенью натерплась я здсь: куда было хуже! сказала Валли.

Они вошли въ хижинку.

— Ежели человкъ не желаетъ слушать совтовъ, такъ и пособить ему, значить, нельзя. Ну, а что, если тотъ—то я не подумаетъ вознаградить тебя за вс твои мученья — а? Тогда вдь не мшаетъ и голову ему расшибить?..

— О, если-бы онъ все это зналъ — наврно-бы вознаградилъ меня!…

И Валли вспыхнула и опустила глаза.

— Неужели же ему ничего не извстно? удивился Бенедиктъ.

— Ничего… Что-жъ, вдь онъ меня почти даже и не знаетъ.

— Ну, такъ Богъ теб судья! Да проститъ Онъ теб, что ты полюбила, выбрала себ человка совсмъ посторонняго, чужаго,— а вотъ, которые тебя любятъ… берегли, ласкали… отталкиваешь прочь!.. Нтъ, ужъ это, скажу я теб, не любовь, а просто — упрямство!…

Валли опять промолчала, да и Бенедиктъ умолкъ. Онъ, какъ и Клеттенмайеръ въ прошломъ году, принялся на прощаньи приводить въ порядокъ хижинку, устроивать жилище для Валли, и что можно было — все сдлалъ: почистилъ, кое-что поправилъ, дровецъ притащилъ и — протянулъ ей руку.

— Ну, благослови тебя Богъ!.. Если-бы смлъ я посовтовать теб что нибудь — сказалъ-бы вотъ что: берегись, да молиться не забывай, чтобы злые духи совсмъ не завладли тобой!…

Онъ глядлъ на Валли, и она видла, сколько глубокой грусти было въ его глазахъ… Сердце сжалось у нея и ей дйствительно стало жутко, какъ будто злые духи были уже за плечами… Она, противъ воли, схватила руку Бенедикта — защитника своего, до сихъ поръ такъ хорошо оберегавшаго ее, и пошла рядомъ съ нимъ, словно боялась одна остаться.

— Ну, или теперь въ свою избушку, тутъ ужъ пойдетъ дрянная дорога. Благодарю, что проводила, прибавилъ Бенедиктъ и разстался съ нею.

— Прощай-же! Помоги теб Богъ счастливо домой вернуться! крикнула Валли ему вслдъ.

Онъ шелъ и ни разу не оглянулся. Войдя въ хижинку, Воли опять осталась одна одинешенька. Только Ганзль, да горные духи и были съ ней, но духи какъ будто стали милостиве, и самъ Мурцолль, озаренный яркими лучами весенняго солнца, даже ласково улыбнулся двушк, точно возрадовался старый, что къ нему возвратилась его дочка… А въ прошломъ году она была тутъ такой чужой, заброшенной! Каждая морщинка на чел Мурцолля была ей теперь знакома, Валли знала ужъ, когда онъ улыбался, когда гнвался,— и совсмъ не стала бояться его, если даже и видла чело его окруженнымъ темными тучами, или слышала, какъ онъ, разсвирпвъ, принимался швырять внизъ лавинами… Словомъ — она почувствовала, что великанъ этотъ пріютилъ ее, далъ ей мстечко на своей суровой груди. Бурные вздохи Мурцолля скоро сдунули съ ея сердца все то, что тяжелымъ бременемъ снова легло на него, когда она побывала внизу, и вотъ теперь она свободно вздохнула. Въ бур есть что-то освжающее, животворное, она остужаетъ слишкомъ кипучую кровь и, шумя своими своими широкомощными крыльями, подхватываетъ душу человка, возноситъ ее высоко надъ землей, гд камни и всякія тернія задерживаютъ, мшаютъ пугливо-робкой душ въ ея странствіи. Ушибется ребенокъ, заплачетъ — ему дунутъ раза два на ушибленное мсто и скажутъ: ‘Ничего, до свадьбы заживетъ!’ и онъ опять веселъ, смется… Такъ и отецъ Мурцолль дунулъ на грудь возвратившейся къ нему дочки, и глухую, тяготившую ея сердце боль вдругъ какъ рукой сняло. Валли стала спокойне, свтле смотрть на далекія долины, у нея на душ было такъ легко, и она опять начала надяться и ждать терпливо своего счастья.

Время шло, пролетали дни, недли, мсяцы, вотъ и іюль насталъ. Солнце такъ стало жарить, что весь снгъ уже совершенно исчезъ на пространств до линіи вчныхъ снговъ, гд обитала Валли. Она жила тамъ въ полномъ уединеніи, которое изрдка лишь нарушалось — и то на нсколько часовъ, когда ее навщалъ кто либо изъ рофенскихъ Клецовъ. Гость непремнно задавалъ ей тогда вопросъ: ‘Ну, что, надумалась, наконецъ, или — нтъ?’…

Выдался какъ-то разъ особенно-жаркій денекъ. Солнце такъ ужасно жгло, что Валли казалось, будто она ходитъ по какой-то раскаленной поверхности, утыканной гвоздями. Когда солнце начинаетъ палить, оно сбираетъ въ одну кучу облака, такъ и теперь вышло: къ полудню надъ нимъ образовался огромный шатеръ изъ тучъ, который опускался все ниже и ниже, солнце скрылось за тяжелыми складками этого шатра — и все померкло, какъ будто густыя сумерки окутали всю окрестность. Небольшое стадо, ввренное попеченію Валли, стало обнаруживать какое-то особенное безпокойство… По временамъ трепетала молнія въ сромъ, мглистомъ воздух, лиловой огонекъ ея моргалъ такъ быстро, какъ иногда спящій подергиваетъ вками. Мурцолль прикрылся огромными черными вуалями, которыя мстами прорывались, и тогда виднъ былъ еще чистый клочекъ неба, но на эти прорхи живо падали новые темные покровы… Казалось, что между небомъ и землей совсмъ уже не было мста чистому воздуху.

Валли хорошо знала, что все это означаетъ: не мало страшныхъ бурь и грозъ пришлось уже ей пережить здсь, наверху. Она собрала всю свою скотинку на площадку подъ выдавшейся скалой, гд собственноручно, на всякій случай, устроила загонъ. Не досчитавшись одной козочки, забжавшей куда-то, Валли принуждена была отправиться на поиски, а тутъ вдругъ гроза и разразилась… Никогда еще, сколько помнила Валли, такъ неожиданно-скоро не наступала буря: глухо зарокотало въ горахъ, первый порывъ втра пролетлъ ухорски-шумно, швырнувъ нсколько увсистыхъ градинъ. Теперь каждая минута была дорога, а козочки и слдъ простылъ. Валли забжала въ хижинку, потушила огонь на очаг и отправилась сражаться со стихіями. Она вышла на эту борьбу, какъ выходитъ героиня королева усмирять толпу взбунтовавшихся подданныхъ — и дйствительно, помимо желанія и воли, Валли приняла осанку героини королевы. На голов ея былъ шлемъ — небольшой мдный котелъ, который она нарочно и надла, чтобы защититься отъ града, толстая рогожа служила ей мантіей, а въ правой рук, вмсто меча, она держала пастушій посохъ съ желзнымъ крюкомъ.

Смло бросившись въ бой съ бурею, двушка пробилась къ тому мсту, съ котораго можно было-бы увидть, гд именно притаилась заблудшая козочка, но мгла и туманъ мшали что либо разглядть даже на близкомъ разстояніи. Она устремилась впередъ, все дальше по дорог въ Шнальзерталь, и вдругъ увидла на порядочной глубин, почти надъ пропастью, несчастную скотинку, которая трепетала отъ страха и ёжилась подъ ударами крупныхъ градинъ. Жаль стало ей безпомощной козочки, а тутъ еще градъ сильне забарабанилъ, бурный втеръ съ дождемъ хлесталъ Валли по лицу, гроза приближалась и уже слышенъ былъ ея ревъ, какъ ревъ волнъ разомъ прорвавшагося и хлынувшаго потока, который грозитъ все затопить,— но она не упала духомъ, она явственно слышала, какъ стонало испуганное животное, громъ приближающейсябури не мшалъ ей слышать эти слабые стоны и, очертя голову, Валли стала спускаться по скользкой тропинк въ непроглядную, затуманенную глубь. Съ чрезвычайными усиліями удалось ей приблизиться къ козочк настолько, чтобы зацпить ее крючковатымъ концемъ посоха и притянуть къ себ. Овладвъ такимъ образомъ бглянкой, она вскинула ее на лвое плечо и, цпляясь одной рукой и ногами, начала подниматься по той же тропинк. Вдругъ цлый огненный снопъ, какъ-бы сорвавшись съ неба, мелькнулъ, пролетлъ въ ущелье, и Валли увидла, какъ подъ ея ногами, на самомъ дн пропасти, огонь этотъ разщепилъ сосну… И небо, и земля, казалось, ризомъ тутъ застонали. Наверху грохотало, гремло, трещало, а тамъ, внизу, шумли падающія волны, стремглавъ летли цлыя массы льда и снга, словомъ — кругомъ хаосъ былъ такой, что Валли, совсмъ одинокая, лишенная всякой помощи, карабкавшаяся надъ страшной бездной, подумала, что ужъ не началосьли свтопреставленіе… Наконецъ, сама не зная, какими судьбами, она добралась таки до настоящей дорожки и пріостановилась, чтобы духъ перевести, протереть замоченные глаза (Валли почти ничего не видла) и связать козочку, которая билась у нея на плеч и была поэтому неудобной ношей. Громовые удары ежеминутно раздавались надъ нею и подъ нею, небо пылало какъ-бы охваченное пожаромъ, а молніи цлыми огненными каскадами, сверкая, обрушивались внизъ. Вдругъ… чу! что это?.. Человческій голосъ!.. Среди шума и грома Валли отчетливо услышала чей-то крикъ о помощи. Она не дрожала подъ яростными ударами грозы, ее не пугалъ бшеный порывъ бури, но тутъ она вся дрогнула… Какъ: Здсь чья-то живая душа… здсь, наверху, среди такой катавасіи въ природ!… Это напугало ее гораздо сильне чмъ необузданный разгулъ стихійныхъ силъ, сдерживая дыханье, она прислушивалась, искала привычнымъ ухомъ мста, гд именно кричали о помощи… Да не почудилось-ли ей?.. Но изъ туманной стки дождя вынырнула высокая фигура, тащившая что-то тяжелое… Валли не двинулась, она стояла какъ вкопанная, она увидла лицо… Кто же это?… Пламенныя очи, черные усы, орлиный носъ у него… Прищурилась, стала всматриваться и — оцпенла отъ страха и несказанной радости: вдь это — онъ, ея витязь Георгій — Іосифъ-Медвжатникъ!

Однако и витязь Георгій былъ пораженъ, когда Валли повернулась къ нему, услышавъ тотъ крикъ, но причина его испуга была другая:

— Боже ты мой! Да вдь это — женщина! произнесъ онъ какимъ-то смущенно-робкимъ тономъ и, широко открывъ глаза, сталъ глядть на Валли.

Такъ какъ она сначала стояла къ нему задомъ, то, судя по ея рослой фигур, Іосифъ подумалъ, что передъ нимъ шнальзерскій пастухъ и — вдругъ увидлъ женщину… пожалуй даже — двушку! Онъ смотрлъ на стройную ея мантію съ угловатыми складками, на воинственный шлемъ отъ градобитія, на распущенныя темныя пряди волосъ, которыя налзли на лицо, онъ видлъ палку въ рук, связанную козочку на широкомъ плеч, видлъ устремленные на него большіе, огненные глаза и — ему на минуту стало какъ-то жутко, какъ будто передъ нимъ явилось привидніе, что-то не отъ міра сто. Онъ никогда еще въ жизни не видлъ такой мощной женской фигуры, однако скоро оправился и проговорилъ, догадавшись, ктб стоитъ передъ нимъ:

— Э, да ты врно Штроммингерова Валли — Орелъ-двка — а?…

— Она самая, отвтила Валли, задыхаясь.

— Ну, вотъ… Такъ! Значитъ, по настоящему-то, съ тобой и связываться не слдовало-бы?..

— Почему-же не слдовало-бы?..

Она поблднла. Блеснувшая молнія освтила въ это мгновеніе краснымъ огнемъ ея мдную каску.

Іосифъ пріумолкъ, потому что послдовавшій ударъ грома почти оглушилъ его, а крупный градъ сталъ хлестать неистове. Онъ какъ-то смущенно посмотрлъ на Валли, которая стояла не шевелясь, не смотря на то, что градины били такъ сильно, что оставляли ямки на тонкихъ стнкахъ ея шлема,— и наклонился къ какой-то молодой двушк, лежавшей безъ чувствъ у его ногъ. Онъ кое-какъ донесъ ее на рукахъ до этого мста.

— Теб извстно, что посл исторіи въ Зельден я съ отцомъ твоимъ во вражд, а молва идетъ, что и отъ тебя сторониться не мшаетъ: подальше, молъ, лучше… Ну, да что ужъ тутъ! Вотъ бдняжка-то эта совсмъ изъ силъ выбилась: молнія больно близко ударила, она и упала, да и опомниться все не можетъ. Провели-ка насъ въ твою хижинку… Гроза пройдетъ, а тмъ временемъ двочка отдохнетъ тамъ, ну, мы и уйдемъ тогда, и ужъ, конечно, больше никогда сюда не придемъ.

Валли слушала Іосифа, какъ-то странно поглядывая на него: въ ея глазахъ свтилась не то досада, не то грусть… Но вотъ губы ея дрогнули, точно она сбиралась дать запальчивый отвтъ, однако, посл небольшаго колебанія, Валли просто проговорила: ‘Пойдемъ’ и пошла впередъ. Отойдя немного, она обернулась и спросила:

— Это кто-же такая?

— А это одна изъ бдныхъ Винчгауэрскихъ наймичекъ. Идетъ она теперь въ Цвизельштейнъ къ хозяевамъ ‘Ягненка’. Я похоронилъ мою мать, и вотъ мн нужно было побывать въ Винчгау (мать-то моя оттуда) насчетъ наслдства… Ну, дорога-то намъ вышла одна — я и пригласилъ двушку идти вмст.

Іосифъ замолчалъ, полагая, что и такого отвта достаточно для нея.

— Мать умерла?.. Ахъ, бдный ты, бдный! воскликнула Валли жалостливо.

— Да, тяжелъ былъ этотъ ударъ для меня! произнесъ Іосифъ, какъ видно глубоко опечаленный, и вздохнулъ:— бдная, добрая моя матушка!…

Валли увидла, что ему тяжело говорить объ этомъ, и умолкла, не проронивъ ни одного слова, пока они не вошли въ хижинку.

— Н-ну, экое жалкое гнздо! воскликнулъ Іосифъ, переступивъ порогъ и стукнувшись головой, хотя онъ порядкомъ таки и нагнулся.— Чтобы втолкнуть родное свое дтище въ этакую собачью будку — много, видно, нужно было протерпть… Ужъ наврно не даромъ — а?…

— Почему ты такъ думаешь? не безъ горечи отвтила Валли и, развязавъ козочку, пустила ее въ уголъ. Приведя въ порядокъ свою соломенную постель, она, съ помощью Іосифа, уложила на нее незнакомую ей двушку… При этомъ руки ея задрожали.

— Почему? Да потому, заговорилъ какъ-то безпечно Іосифъ,— что вдь кому-же неизвстно, что ты вся въ отца уродилась, такая-же необузданная, какъ и онъ?.. Вонъ ты Викентія Гелльнера чуть не укокошила, потомъ, разозлясь, подпалила сновалъ отцовскій… Н-да, ежели ты начала такъ — ну, значитъ, пойдешь далеко!…

— Ну, а теб извстно, за что-же это я Викентія ударила и зачмъ сновалъ подпалила? спросила Валли дрожащимъ голосомъ.— Знаешь, почему я тутъ — въ этой собачьей будк, какъ ты сказалъ — знаешь?…

И она руками переломила подъ колномъ толстый, крпкій сукъ, который съ трескомъ разщепился. Такой сил двушки Іосифъ не могъ не надивиться.

— Не знаю, отвтилъ онъ и прибавилъ:— гд-жъ все знать?..

— А коли не знаешь, такъ молчи лучше! проворчала Валли и стала раздувать огонь на очаг, чтобы согрть молоко для гостьи-незнакомки.

— Ну, такъ разскажи мн, ежели ты полагаешь, что я несправедливо говорю.

Громкимъ и горькимъ смхомъ разсмялась тутъ она, что всегда случалось съ нею, если ей не хотлось обнаруживать, что сердце ея обливается кровью.

— Разсказать теб — теб?.. воскликнула Валли.— Да, ты именно тотъ, кому можно это разсказать!…

Она какъ-то нервически быстро вымыла котелокъ, налила въ него молока и повсила эту посудину надъ очагомъ.

Іосифъ не подмтилъ въ этихъ рзкихъ словахъ накипвшаго горя и, подумавъ, что она насмхается надъ нимъ, сердито отъ нея отвернулся.

— Съ тобой и слова нельзя сказать… Люди-то правду говорили!..

Оставивъ Валли въ поко, онъ обратилъ теперь все свое вниманіе на свою спутницу.

Валли тоже умолкла, но, хлопоча по хозяйству, двигаясь туда и сюда, изподтишка посматривала на Іосифа, фигура котораго вся была освщена красноватымъ племенемъ горвшаго на очаг валежника. Онъ сидлъ на скамейк неподалеку отъ соломенной постели. Валли видла его глаза, въ которыхъ отражался мерцающій огонь очага, и ей казалось, что это два уголька: они то ярко вспыхивали, то темнли, причемъ прекрасное, строго-спокойное лицо охотника также свтлло, точно улыбалось, или — вдругъ становилось темнымъ, мрачнымъ.

И ей внезапно вспомнился сонъ первой ночи, проведенной ею тутъ, на вершин.

— О, еслибъ ‘блаженныя двы’ увидли его вотъ такимъ — да он живо-бы сейчасъ разстаяли, какъ снгъ отъ огня!…

Наврно Валли подумала такъ, потому что въ голов ея мелькнуло, что она сама могла-бы оторвать глаза отъ него только тогда, когда ни одной капельки крови въ тл не останется, какъ это говорится о сердц. И дйствительно, когда она отвела отъ него глаза — изъ нихъ упали дв горячія капли — не крови, конечно, но тмъ не мене ей было очень больно.

Тутъ незнакомая двушка очнулась и, удивившись, спросила:

— Что это? Гд-жъ это мы?

— Ничего, Афра, будь спокойна, проговорилъ Іосифъ,— вдь тебя, слушай-ка, молнія чуть не пришибла, а вотъ теперь мы съ тобой въ хижинк Штроммингеровой Валли.

— Боже мой! Мы у Валли… Орелъ-двки!? произнесла двушка въ испуг.

— Ничего… Ну, не тревожься, уговаривалъ онъ ее,— вотъ, какъ ты поотдохнешь — мы и тронемся въ путь, уйдемъ.

— Значитъ, ужъ и въ Винчгау идетъ молва обо мн?… Ну-ко, на, глотни, авось успокоишься! сказала Валли добродушно-иронически и подала ей деревянную чашку, въ которой молоко было смшано съ водкой.

Афра попыталась было привстать, но силъ у нея на это не хватило, тогда Валли, живо подойдя къ ней, присла на постель, приподняла ее одной рукой, обхватила и стала поить изъ чашки, какъ ребенка. Афра съ жадностью отпила немного молока, но такъ еще была слаба, что невольно склонилась головой на плечо Валли, которая сдлала знакъ Іосифу, чтобы онъ принялъ отъ нея чашку. Валли не хотлось тревожить Афры, и она терпливо сидла, стараясь не измнять положенія.

Іосифъ устремилъ на нее задумчивый взглядъ, онъ видлъ, какъ она смирно сидла на постели, обхвативъ больную двушку, и вдругъ простодушно проговорилъ:

— А вдь ты красива… Жаль вотъ только, что зла-то очень!…

Валли зарумянилась, слегка вспыхнула.

— Какъ сердце бьется у тебя! сказала Афра:— я даже черезъ плечо твое слышу, какъ оно стучитъ!..

Тутъ она приподняла голову, почувствовавъ, что силы прибавляются, и взглянула на красивое, загорлое лицо Валли и ея большіе глаза. Валли тоже зорко оглянула Афру и нашла, что черты лица ея прелестны: она увидла такіе задушевные голубые глаза, блокурые, шелковистые волосы — и что-то враждебное шевельнулось въ ея сердц. Валли бросила взглядъ на Іосифа и снова принялась копошиться, прибирать свое жилище.

— Будто это и въ самомъ дл Валли — Орелъ-двка? обратилась Афра къ своему спутнику, желая убдиться въ этомъ, потому что ей какъ-то не врилось, чтобы эта ‘ужасная’ Орелъ-двка оказалась такою доброю.

— Поврить трудновато, да вотъ она сама себя называетъ такъ, отвтилъ Іосифъ вполголоса.

— Да, и ты сейчасъ увидишь, что это врно! воскликнула Валли въ порыв чувства собственнаго достоинства, шагнула къ двери, отворила ее и крикнула:

— Ганзль! а Ганзль! Гд ты?

Ганзль рзко-крикливо отозвался и, живо шарахнувшись съ крыши, влетлъ въ избушку.

— Ай, Боже мой, это что такое?! взвизгнула Афра, творя крестное знаменіе.

Іосифъ вскочилъ и заслонилъ собою двушку.

— А это — орелъ. Я его еще птенцомъ достала изъ гнзда на утес, вотъ меня и прозвали за это Орелъ-двкой.

И Валли съ такою гордостью посмотрла на своего воспитанника, какъ смотритъ солдатъ на отбитое имъ знамя,

— Поглядите-ка, какъ я его приручила: на вол онъ у меня гуляетъ, гд хочетъ, и никогда меня не бросить.

Посадивъ Ганзля на плечо, она расправила ему крылья, чтобы Іосифъ видлъ, что крылья не обрзаны.

— Великолпный орелъ! проговорилъ онъ, и его охотничій глазъ какъ-то враждебно-завистливо оглядывалъ эту роскошную, царскую добычу. Такую дичь ни одинъ охотникъ другому не уступитъ, а ужъ тмъ боле — двушк. Вроятно, во взгляд его было что-то такое, что разсердило Ганзля, потому что онъ, свиснулъ по-орлиному, пригнулъ шею, взъерошилъ перья и уставился на Іосифа.

Валли почувствовала, что птица завозилась на плеч особенно тревожно, и старалась успокоить ее, ласково гладя, приговаривая: — Ну, что ты, что ты, Ганзль! Вдь ты всегда такой смирный!…

— Ага, почуялъ охотника! усмхнулся злорадно Іосифъ и дерзко протянулъ руку къ орлу, какъ-бы съ цлью стащить его съ плеча Валли, но тутъ Ганзль разсвирплъ и внезапно обнаружилъ всю свою мощь: онъ развернулъ крылья, взлетлъ до потолка и оттуда ударилъ на врага. Ужасъ охватилъ Валли — и она вскрикнула, а Афра забилась въ уголъ. Разсвирпвшій хищникъ, ударяя широкими крыльями, почти занялъ собою тсную хижинку и, уже не слушая своей хозяйки, такъ и наскакивалъ на Іосифа, наровя стукнуть его своимъ страшнымъ клювомъ и вцпиться когтями въ его бока. Вскор уже ничего нельзя было разобрать: то кулаки мелькали, то крылья, перья летли во вс стороны, и если Іосифъ задвалъ рукой стну, то на томъ мст ея появлялось темно-красное пятно…

— Ножъ! Эхъ, если-бъ ножъ мн! вскрикивалъ онъ.

Валли распахнула дверь.

— Уходи, бги, Іосифъ! Въ такой тсной конур теб не справиться съ нимъ!

Но Іосифъ-медвжатникъ и не подумалъ бжать отъ орла.

— Нтъ! Чортъ меня побери, если я хоть на шагъ отступлю! воскликнулъ онъ.

Бой еще длился съ минуту, наконецъ Іосифу удалось таки прижаться лицомъ къ стн и желзными своими руками схватить крылья Ганзля. Схвативъ ихъ, онъ сжалъ животное съ такою исполинскою силою, что орелъ очутился какъ-бы въ тискахъ, однако все еще бился и рвалъ клювомъ его руки.

— Ножъ теперь! Ножъ вытащи мн!.. Руки заняты — не могу! крикнулъ онъ Валли.

Валли, улучивъ минуту, сдлала по своему: она накинула на голову Ганзля толстое одяло и ей уже легко было потомъ связать ему ноги веревкой. Орелъ былъ совершенно обезоруженъ, Іосифъ швырнулъ его на землю, отошелъ и сталъ заряжать ружье.

Упрямый, горделивый зврь бился подъ одяломъ, ёрзая по-полу.

— Это ты… что-же длаешь? спросила Валли, удивленно взглянувъ на Іосифа.

— А вотъ ружье заряжаю, отвтилъ онъ сквозь зубы отъ боли, такъ какъ об руки его были порядкомъ поранены.

Покончивъ съ ружьемъ, Іосифъ поднялъ связаннаго Ганзля и, выбросивъ его вонъ изъ избушки, вышелъ самъ, остановился вблизи, приложилъ прикладъ къ плечу и, обратившись къ Валли, которая послдовала за нимъ, произнесъ тихимъ, но повелительнымъ тономъ:

— Развяжи его теперь!

— Что?… что ты говоришь? спросила Валли, какъ будто не хорошо разслышавъ его слова.

— Развяжи, пускай онъ полетитъ.

— Для чего это?

— Для того, чтобы мн можно было застрлить его. Неужели теб неизвстно, что истый охотникъ стрляетъ только по свободному зврю?

— Постой… Ради Бога… постой! заговорила Валли:— разв ты хочешь убить моего Ганзля? Неужели?..

Іосифъ посмотрлъ на нее тоже не безъ удивленія и отвтилъ:

— А неужели ты думаешь, что я такъ и оставлю этакого злющаго дьявола?…

— Нтъ! воскликнула двушка и, подойдя къ Іосифу, ршительно загородила ему дорогу.— Нтъ, Іосифъ, не трогай моего орла! Не легко онъ мн достался, я сама вынула его изъ гнзда, я боролась на смерть съ матерью-орлицей, я выростила его… Только онъ одинъ на цломъ свт и любитъ меня, у меня нтъ другаго друга! Не позволю тронуть Ганзля — и конецъ!

— Вотъ какъ! проговорилъ Іосифъ рзко и съ горечью:— этотъ дьяволъ чуть глаза мн не выбилъ, а я его такъ и оставлю, не трону?…

— Да вдь ты для него совсмъ чужой! Ну, разв можно его винить въ томъ, что разума у него мало?.. Неужели ты станешь мстить такому глупому зврю?…

Іосифъ топнулъ ногой.

— Говорю теб — развяжи его, пусть летитъ, а не то я и такъ его убью!..

И онъ взвелъ курокъ.

Горячая кровь хлынула въ голову Валли… Питомецъ ея въ опасности — и она уже ни о чемъ больше не думала.

— Ну, это мы еще посмотримъ! крикнула двушка въ порыв негодованія, вся вспыхнувъ:— Погляжу я еще, какъ-то ты прикоснешься къ моей собственности!… Долой ружье! Орелъ мн принадлежитъ — понимаешь — мн!… И ужъ обидть его — не позволю, на томъ постою!.. Прочь ружье, или… не узнаешь ты меня!…

Валли размахнулась и такъ ударила по ружью, что оно выскочило изъ рукъ Іосифа и съ трескомъ разрядилось въ стну хижинки.

Во всей фигур двушки было что-то такое, что покорило наконецъ молодца-парня, самого Іосифа-медвжатника: онъ, повидимому, хладнокровно поднялъ ружье и проговорилъ съ дкой усмшкой:

— Изволь, оставляю теб твоего драгоцннаго крючконоса!.. Что-жъ, быть можетъ, другаго-то дружка у тебя и не будетъ въ жизни… А ужъ точно, что ты — Орелъ-двка!….

Тутъ Іосифъ презрительно отвернулся отъ нея, вынулъ носовой платокъ и, разорвавъ его на нсколько полосокъ, принялся старательно обвязывать этими лоскутками окровавленныя руки. Валли не вытерпла и кинулась, чтобы помочь ему: только теперь она увидла, какія страшныя раны были на его рукахъ,— увидла и ей показалось, что ея сердце глубоко ранено и кровь неудержимо льется изъ него.

— Боже ты мой! Ахъ, какія руки у тебя!.. Дай я обмою, обвяжу…

Іосифъ отстранилъ ее.

— Не нужно! Афра перевяжетъ.

И вошелъ въ хижинку.

Валли вдругъ охватилъ смертельный страхъ: вдь она то сдлала, что Іосифъ теперь, пожалуй, на всю жизнь останется ея недругомъ… Да отъ одной этой мысли можно умереть!… Подъ гнётомъ такихъ думъ она совсмъ изнемогла и побрела въ избушку вслдъ за нимъ, а тамъ незнакомая двушка обвязывала руки ему… Валли видла это, она слдила за всми движеніями Афры, и въ глазахъ ея вспыхивала ревнивая ненависть.

— Послушай, Іосифъ, начала она какимъ-то глухимъ голосомъ:— если я не допустила тебя убить Ганзля, не подумай, пожалуста, что я безчувственная., что мн раны твои — все ровно… Нтъ, если-бъ раны, посл выстрла въ Ганзля, сейчасъ зажили… О, тогда-бы я сказала: стрляй и въ Ганзля, и въ меня! Но вдь отъ этого не было-бы теб легче?…

— Ладно, ладно, не извиняйся, отрывисто отвтилъ онъ и обратился къ Афр:

— Ну, что, можешь ты теперь идти?

— Могу.

— И прекрасно! Собирайся, идемъ.

Щеки Валли поблднли.

— Неужели-же ты, Іосифъ, не хочешь хоть немножко отдохнуть здсь? Надо-бы теб на дорогу перекусить чего нибудь, а я ничего не предложила… хочешь, сейчасъ состряпаю, или не подать-ли молока?

— За все спасибо! Мн домой нужно поспть къ ночи: дождь прошелъ, да и Афра поправилась, идти можетъ.

Онъ помогъ своей спутниц собраться, закинулъ за спину ружье и взялъ альпійскую палку.

Валли, поднявъ одно изъ орлиныхъ перьевъ (Ганзль оставилъ ихъ довольно на мст свалки), засунула его за ленту шляпы Іосифа.

— Носи это перо! Имешь полное право на такое украшеніе: ты орла побдилъ! Онъ былъ-бы твоей добычей, если-бъ ты не подарилъ мн его.

Но Іосифъ снялъ это украшеніе и бросилъ.

— За намренье — спасибо, но пера этого носить не стану: не привыкъ я длиться добычей съ двушками!

— Ну, орла возьми: онъ — твой, дарю его, только… объ одномъ прошу… не убивай ты его!

Валли почти задыхалась…

Іосифъ удивленно посмотрлъ на нее.

— Что это ты? И зачмъ мн брать у тебя то, что такъ дорого теб?.. Погоди, я вотъ, можетъ быть, изловлю когда нибудь медвдя, ну и притащу его къ теб живаго. То-то въ пріятной компаніи ты заживешь тогда! Раньше, значитъ, мы и не увидимся… А вдь можетъ-же случиться, что гд нибудь тутъ наткнусь я на твоего орла и подстрлю его,— такъ вотъ, чтобы оставить его въ цлости — мн ужъ лучше въ этихъ мстахъ и не бывать совсмъ!.. Ну, храни тебя Богъ и спасибо за пріютъ!

Проговоривъ эти слова, онъ гордо выпрямился непокойнымъ шагомъ вышелъ, изъ хижинки. Афра подняла перо, которое Іосифъ бросилъ.

— Подари мн его, обратилась она къ Валли:— я перо это положу въ молитвенникъ, а какъ взгляну на него — Отче нашъ за тебя проговорю.

— Возьми, отвтила Валли глухимъ голосомъ, почти даже и не разслышавъ, что такое сказала ей Афра, потому что сердце ея готово было выпрыгнуть изъ груди, въ ушахъ раздавался шумъ, словно въ воздух еще гудла буря… Она тоже вышла, чтобы проводить Іосифа и его спутницу.

Гроза совсмъ прошла. Черныя разорванныя тучи уплывали вдаль, въ прбсвтахъ, между клочьями ихъ, были видны отуманенныя горы. Удалявшійся громовержецъ гд-то глухо рокоталъ еще, а съ вершинъ съ шумомъ назвергались цлые водопады. Все кругомъ стало утихать, и горы, казалось, задремали подъ блымъ покровомъ изъ снга и града.

Валли какъ будто застыла, прижавъ руки къ груди.

— Да, онъ никакъ не можетъ понять, что надо очень быть несчастной, бдной, чтобы такъ дорожить птицей, такъ привязаться къ Ганзлю!…

Проговоривъ беззвучно эти слова, она нагнулась къ полуокоченвшему орлу и развязала ему ноги.

Ганзль, прихрамывая, кое-какъ взобрался къ ней на руки и такъ краснорчиво посмотрлъ ей въ глаза, какъ будто просилъ у нея прощенья.

Валли зарыдала…

— Ну, гляди, гляди теперь на меня! говорила она ему.— О, Ганзль, Ганзль! Что ты надлалъ?…

Подойдя къ хижинк, она сла на порог ея и крпко всплакнула, до тхъ поръ рыдала, пока всласть не наслушалась своихъ рыданій. Потомъ Валли глянула наверхъ: за нею вздымалась, почти отвсно, высокая стна, покрытая снгомъ, посмотрвъ внизъ, она увидла тамъ глубокія котловины и въ нихъ доверху лежалъ снгъ… Все это были холодныя могилы, въ которыхъ, казалось, притаилась сама смерть. Впереди, въ туманной дали, стояли наклонно къ земл темныя полосы дождя…

И Валли вдругъ ощутила опять, какъ и въ первый день, что она — въ пустын, одна одинёшенька,— и не двинулась съ мста!

X.
Первая на деревн.

Прошелъ еще годъ, годъ тяжелый для Валли, такъ какъ посл лта, проведеннаго въ полнйшемъ уединеніи, среди горной глуши, она разсталась со стадомъ: Штроммингеръ прислалъ за нимъ батрака,— и Валли ничего боле не оставалось, какъ спуститься, по другой сторон ледника, въ Шнальзерталь, гд ее совсмъ не знали, и искать себ тамъ какой нибудь работы. Идти опять въ Рофенъ ей не хотлось, потому что въ Рофен снова зашла-бы рчь о сватовств и снова ей пришлось-бы отказать тому или другому Клёцу. Но и въ Шнальзертал трудно было найти Валли пристанище, такъ какъ на рукахъ у нея былъ Ганзль, и вотъ она поршила наконецъ наняться гд нибудь безъ всякой платы за трудъ свой — только приняли-бы ее вмст съ орломъ. Нечего и говорить, что не сладко ей жилось, благодаря ‘этакой дури’ (такъ говорили вс): всякій ее отталкивалъ, а женщины обращались съ нею свысока, съ презрніемъ глядли на нее, и Валли частенько таки приходилось отбиваться отъ мужчинъ, проявлявшихъ относительно ея гнусное поползновеніе. Шнальзертальскимъ кавалерамъ, какъ и Эцтальскимъ, да и прочимъ, очень ужъ нравилась такая красивая двушка. Валли, однако, все это терпла, вела себя мужественно, потому что настолько была горда, что не могла позволить себ заохать, жалобно вздыхать подъ бременемъ, которое сама-же наложила себ на плечи… А между тмъ она длалась все угрюме и сурове — шла именно по тому пути, относительно котораго добрякъ патеръ предостерегалъ ее. Въ сердц ея кипла кровь: ее разжигалъ мятежный духъ безвозвратно-поблекшихъ, убитыхъ радостей молодости, и взывалъ къ отмщенію. Въ самомъ дл, разв майскій день жизни ужъ такъ длиненъ? Потерять три года — это очень много!.. Другія-то двушки готовы расплакаться даже о томъ, что одинъ танецъ ими пропущенъ, но Валли грустила не о пропущенныхъ танцахъ и прочихъ удовольствіяхъ молодой жизни: она горевала объ улетвшей любви — и душа ея, не согртая солнцемъ счастья, черствла… Такъ черстветъ и становиться горькимъ плодъ, созрвшій гд нибудь въ тни.

Прошла и зима — и вотъ Валли снова отправилась на знакомый глетчеръ. Въ этомъ году весна не удалась, да и лто было не красное: то дождь хлесталъ, то снгъ валилъ, а зачастую и градъ сыпался. Валли мокла, одежда ея почти что не просыхала, притомъ ей приходилось недлями дышать въ тяжелой масс непроницаемо-густыхъ и влажныхъ облаковъ, жить среди какихъ-то сумерекъ, какъ-бы наканун перваго дня сотворенія міра.

Въ груди Валли было не лучше: тамъ царили такіе-же сумерки, та-же была сумятица, что и въ природ, только въ миніатюр. Міръ Божій являлся ей такимъ мрачнымъ, безотраднымъ, какъ туманъ окружавшій ее, и Всевышній не изрекалъ среди этого хаоса: ‘Да будетъ свтъ!’.

Но вотъ, посл длинной вереницы недль, Онъ наконецъ произнесъ свое могучее, творческое слово,— и первый лучъ свта, разорвавъ тучи, разогналъ ихъ направо и налво. Прекрасный, созданный Имъ міръ сталъ какъ-бы медленно, постепенно выступать изъ мрака хаоса: синія горы, долины, поля, лса, голубыя озера — все это явилось передъ Валли такимъ свжимъ, новымъ, какъ будто оно разомъ, внезапно вышло изъ рукъ Творца,— и ей казалось, что и она вотъ только теперь пробудилась къ настоящей жизни, какъ было когда-то съ праматерью рода человческаго, и что ей надо радоваться міру, такъ чудно-сотворенному Богомъ, который сотворилъ его не только для Себя, но и для прочихъ существъ, чтобы и они длили съ Нимъ наслажденіе, радовались всему созданному.

Разв можно, чтобы въ такомъ прекрасномъ мір не было счастья? И неужели же Творецъ для того ввелъ въ него бдную Еву, оставилъ ее посреди пустыни, чтобы тотъ, для кого она была назначена, не могъ встртиться съ ней, отыскать ее?… ‘О, туда, внизъ, въ долины! Довольно быть здсь, наверху!’ прозвучалъ въ ней ршительный голосъ, и вдругъ неудержимо, буйно обнаружилась страстная жажда жить, любить, испытать наслажденія… Валли, въ страстномъ порыв, простерла руки надъ далекимъ міромъ, который, казалось, улыбался, залитый теплымъ солнечнымъ свтомъ…

— Валли, идемъ сейчасъ-же! Иди со мной — отецъ твой померъ!

Передъ нею стоялъ батракъ… Она такъ странно посмотрла на этого встника, какъ будто только-что проснулась и ничего не понимала…

Да не почудилось-ли ей это? Можетъ быть и батракъ этотъ и слова его — только игра воображенія, а не воплощеніе порыва ея души, которая за секунду предъ этимъ такъ пламенно, дико жаждала счастья?

Валли схватила батрака за плечи, какъ-бы желая осязать, убдиться, что передъ нею: живой человкъ или призракъ?

Живой человкъ повторилъ сказанное имъ и прибавилъ:

— Съ ногой-то его все хуже да хуже длалось, приключился огневикъ,— ну, утромъ сегодня онъ и померъ. Хозяйкой теперь ты стала, Клеттенмайеръ кланяться веллъ теб и, значитъ, поздравить.

И такъ, все это была правда! Освободитель, провозвстникъ мира и свободы, стоялъ передъ нею живой, она видла его на яву!… Видно Господь нарочно показалъ ей такую свтлую, прекрасную картину міра, какъ будто желалъ сказать ей: ‘Вотъ, смотри: это все твое! Спустись съ горы и бери, что Я сотворилъ для тебя’.

Валли молча пошла въ свою хижинку, заперла дверь и, опустившись на колни, начала молиться. Такъ тепло, отъ всего сердца, она давно-давно не молилась. Вспомнила она отца, котораго уже нтъ… Онъ самъ лишилъ ее возможности полюбить его, какъ слдуетъ родной дочери, и заплакала она о немъ: горячія слезы такъ и полились изъ облегченнаго, примиреннаго сердца.

Двушка живо собралась и отправилась въ родимую сторонку, которая наконецъ снова стала для нея, по прежнему, роднымъ уголкомъ. И вотъ, вступила Валли на свою землю, вошла въ свой домъ. Старикъ Клеттенмайеръ встртилъ ее у воротъ, но завидвъ еще издали, такъ возрадовался, что закричалъ что есть мочи и швырнулъ вверхъ шляпу. Кухарка, та самая, что года два тому назадъ нагрубила Валли — всхлипывая, смиренно подала ей теперь ключи. Викентій ожидалъ Валли на порог.

— Валли, заговорилъ онъ,— ты жестоко со мной поступила, но я…

Она не дала ему договорить и сказала спокойнымъ, но строгимъ тономъ:

— Слушай, Викентій, если я дурно съ тобой поступила, то пусть Господь и накажетъ меня за это, какъ будетъ Ему угодно, но я не могу раскаяться, не могу воротить того, что было, и не стану требовать, чтобы ты простилъ меня… А теперь… вдь теб мои мысли извстны?— ну, и оставь меня одну, прошу тебя.

И не взглянувъ больше на Викентія, она вошла въ комнату, гд лежалъ трупъ отца, и замкнула за собою дверь.— Валли стояла передъ отцомъ, смотря на него совершенно сухими глазами: плакать она могла объ умершемъ отц, оставившемъ уже бренную оболочку, но при вид холоднаго праха его, она не могла забыть, что эта неподвижная масса била, топтала ее и однимъ ударомъ грубо разбила и ее, и всю ея жизнь… Ни одной слезинки Валли не выронила, словно надъ трупомъ Штроммингера стояла каменная фигура.

Она прошептала ‘Отче нашъ’, не опустившись однако на колни. Какою Валли была предъ живымъ отцомъ — неподвижною, сосредоточенною — такою явилась она и къ мертвому, только теперь въ сердц ея не было злобы: смерть примирила ее съ отцомъ.

Прочитавъ молитву, она отправилась въ кухню, такъ какъ надо было приготовить и то и сё для поминокъ: сосди придутъ молиться о покойник. Дла было по горло. Къ полночи въ домъ набралось столько охотниковъ помолиться и поминать, что изготовленной снди и напитковъ едва-едва хватило. Чмъ богаче покойный поселянинъ, тмъ гуще толпа сосдей, являющихся молиться и сидть надъ покойникомъ.

Валли глядла съ тайнымъ отвращеніемъ на это сборище. Вотъ умеръ человкъ, лежитъ его трупъ, а они какъ мухи налетли сюда, услись, дятъ и пьютъ… Весь этотъ говоръ, шумъ, суета — какъ-то непривычны были для слуха Валли, привыкшей къ величавому безмолвію горъ, все это показалось ей такимъ ничтожнымъ, жалкимъ, что она невольно вспомнила о своихъ вершинахъ — и вздохъ вырвался изъ ея груди.

Валли, молчаливая и холодная, ходила по комнат, равнодушно посматривая на слезливокушающихъ и грустно-напивающихся гостей, а гости говорили между прочимъ, что она очень похожа на покойнаго отца.— На третій день хоронили Штроммингера. Много народу привалило на похороны, явились даже изъ дальнихъ деревень — одни, чтобы отдать послдній долгъ такому богачу, другіе — чтобы тоже уважить покойника и ужъ кстати какъ нибудь подъхать къ бдовой Орелъ-Двк, которая теперь стала собственницей обширныхъ владній Штроммингера. Прежде она была и ‘поджигательницей’, и ‘негодной двкой’, ну, а теперь она — первая на деревн, самая богатая въ горахъ поселянка: вотъ въ головахъ все и перевернулось!

Перемну эту Валли скоро почувствовала и причину ея хорошо поняла: т самые люди, которые годъ тому назадъ, когда она, гонимая голодомъ и холодомъ, искала работы и пристанища, такъ обидно-грубо отталкивали ее отъ дверей, позорили ее,— теперь, посл похоронъ отца, стояли предъ нею на заднихъ лапкахъ, улыбаясь, и низко гнули спину. Ей стало такъ гадко, что она отвернулась отъ нихъ, и съ этихъ поръ почувствовала презрніе къ людямъ.

Патеръ изъ Гейлихгрейца и рофенскіе Клёцы также постили ее. И вотъ, Валли дождалась той минуты, когда ей наконецъ можно было, хоть вншнимъ образомъ, отплатить имъ за все добро, которое они сдлали ей — нищей, всми брошенной… Она обращалась съ ними совсмъ не такъ, какъ съ другими, и охотно разговаривала только съ этими гостями, обходя остальныхъ.

Когда все поли и выпили — поминки кончились и толпа разошлась наконецъ. Не ушелъ только гейлихкрейцскій патеръ, но за то много хорошаго наговорилъ онъ Валли:

— Вотъ, ты теперь большимъ богатствомъ владешь, но помни: человкъ, неумющій владть собой, никогда не будетъ въ силахъ управлять другими. Есть, знаешь, такая поговорка: ‘Кто не уметъ повиноваться, не можетъ повелвать’. Учись слушаться, чадо мое, чтобы умть повелвать!..

— Но, отецъ мой, кого-же я буду слушаться? Вдь теперь около меня никого, ктобы смлъ мн слово сказать…

— Такъ Богу повинуйся.

Валли замолчала.

— Постой-ка, я теб кое-что принесъ, заговорилъ патеръ и досталъ изъ кармана своей сутаны коробочку:— вотъ, погляди: давно я назначилъ это для тебя, съ того самаго дня, какъ ты зашла ко мн, но тогда я потому не отдалъ теб этой вещички, что ты вдь пошла странствовать, такъ ужъ гд-жъ теб было носиться съ этимъ?…

И онъ вынулъ изъ коробочки изящную, вырзанную изъ дерева, фигурку святой, стоящую на деревянномъ пьедестальчик.

— Гляди — это покровительница твоя — святая Вальбурга. Не забыла, что я говорилъ теб тогда о деревяшкахъ и о Господ нашемъ, который можетъ изъ деревяшки, съ наростами и буграми, сдлать святую?

— Нтъ, нтъ, не забыла, отвтила Валли.

— Хорошо. Такъ вотъ, чтобы ты и впередъ всегда помнила это — я нарочно для тебя выписалъ эту фигурку изъ Зельдена: и ты поставь ее надъ постелью и хорошенько молись — и благо теб будетъ.

— Большое вамъ спасибо, отецъ мой!

Валли, какъ видно, весьма обрадованная подаркомъ, ршилась взять такую нжную вещичку только концами своихъ грубыхъ пальцевъ.

— О, конечно, сейчасъ все вспомню, какъ только взгляну на нее, все, что вы мн объяснили! Такъ вотъ она — святая-то Вальбурга какая! Славная, чудесная! Эхъ, ежели-бы самой-то сдлаться такой доброй, крпкой!…

Увидя Клеттенмайера (онъ только что со двора пришелъ), Валли показала ему фигурку и воскликнула:

— Смотри-ка, что мн подарили! Это — святая Вальбурга, мой Ангелъ-Хранитель! Ну, мы пошлемъ за это батюшк въ подарокъ первйшую нашу овечку!

Добрякъ-патеръ сталъ было отнкиваться отъ овечки, но Валли и слышать не хотла объ отказ — такъ ужъ ей и радостно, и весело было.

Проводивъ священника, она отправилась въ свою комнату и тамъ, надъ постелью, гд висли другіе образа, прикрпила фигурку св. Вальбурги, а вокругъ нея приколотила верообразно карты старенькой Люккардъ. Устроивъ это, Валли пошла посмотрть, что длается въ дом и на двор.

— Ганзль! крикнула она, проходя мимо орла, который помстился на дровахъ:— вдь теперь хозяева-то мы — а?…

Посл долгаго пребыванія въ полурабской подчиненности, Валли ощущала теперь прелесть власти — и это ее пьянило, какъ горячитъ кровь и туманитъ голову вино, жадно выпитое человкомъ, уставшимъ до изнеможенія.

Очутившись на двор, она увидла работницъ и батраковъ, нанятыхъ Викентіемъ, и среди ихъ самого Викентія. Викентій сталъ худощаве и какъ-то пожелтлъ, на затылк его бллъ шрамъ, потому что на этомъ мст зажившую рану не прикрывали густые черные волосы, пятно это похоже было на тонзуру, а глубоковпавшіе глаза горли какъ у волка, выслживающаго добычу и притаившагося за камнемъ.

Валли остановилась и спросила:

— Съ чмъ вы?

Старшая изъ работницъ, которая прежде особенно была груба съ нею, теперь приблизилась къ ней какъ-то робко, почти раболпно, и сказала:

— Пришли мы узнать, не выгонишь-ли ты насъ за то, что мы такъ злы къ теб были, когда Штроммингеръ былъ живъ? Конечно, ты и сама знаешь, что ослушаться его мы не могли, а потому и поступали такъ…

— Что-жъ, свое дло вы исполняли, заговорила Валли спокойно,— длали, что вамъ приказано было. Я никому не откажу, если только не увижу въ комъ нибудь безсовстности или нераднія, и попрошу васъ не длать мн такихъ низкихъ поклоновъ… Не люблю я этого! А теперь идите каждый по своему длу: я посмотрю ка васъ, каковы вы на работ. Такъ-то лучше будетъ, чмъ по пустякамъ кривляться.

Рабочій людъ разошелся. Викентій не уходилъ, онъ стоялъ, устремивъ глаза на двушку. Теперь Валли обратилась къ нему и, поднявъ руку по направленію къ его лицу, сказала:

— Одного только выгоняю я изъ дома своего и съ земли своей — это тебя, Викентій!

— Валли! какъ? И это мн награда за все, все, что сдлалъ я для отца твоего?! воскликнулъ Викентій.

— Когда отецъ заболлъ, ты помогалъ ему — и за это ты будешь вознагражденъ: я дарю теб поляны, которыя примыкаютъ къ твоей земл, это округлитъ твои владнья. Полагаю, что достаточно-хорошо расплатилась съ тобою за отца, а если теб этого мало — ну, скажи, что не доволенъ! Я не желаю быть должной теб: требуй того или другаго, только уходи прочь… прочь, не показывайся мн!…

— Нечего мн требовать, мн тебя только надо, Валли! Безъ тебя для меня все трынъ-трава, все!’. Ты вотъ чуть не уходила меня, да и всегда относилась ты ко мн дурно, а я, чортъ побери, не могу бросить тебя! Понимаешь — ну, не могу! Ради тебя я на все готовъ ршиться, не задумаюсь надъ преступленьемъ, душу продамъ, а ты… ты желаешь отдлаться, отплатить мн за все это какими-то полями!… Ужъ не думаешь-ли на этомъ и покончить со мной?… Да отдай ты мн все, что есть у тебя изъ недвижимаго, все богатство предложи, дай въ придачу Эцталь — и я на все это плюну, если ты сама ты не отдашься мн!… Погляди-ка на меня — вдь меня тоска изгрызла… Слушай, Валли, за одинъ поцалуй твой я-бы отдалъ все, что имю, и согласился-бы на всю жизнь нищимъ остаться, голодать! Ну, вотъ теперь и присылай ко мн хорошаго счётчика, чтобы онъ еще разъ сосчиталъ да высчиталъ, сколькими гульденами и полянками хочешь ты расплатиться со мной!…

И бросивъ на Валли взглядъ, преисполненный какой-то дикой, горькой насмшки, онъ повернулся и ушелъ.— Валли была изумлена и даже испугана: такимъ она никогда еще и не видала его: Викентій открылъ передъ ней все безуміе любви, показалъ ей эту бездну, и два чувства — отвращеніе и состраданіе — взволновали ея сердце.

— Что такое во мн особенное? разсуждала Валли:— почему это вс они гоняются за мной?… Да, но одинъ только сторонится… Ахъ, а онъ единственный, котораго хотлось-бы видть около себя!.. И этотъ человкъ презираетъ меня… А если онъ уже женился?..

Когда эта мысль мелькнула въ ея голов — дыханіе сперлось въ груди: Валли вспомнила о незнакомой двушк, съ которою Іосифъ проходилъ чрезъ Гох-Іохъ.

— Нтъ, на ней-бы онъ не женился: вдь то была простая батрачка.

Ну, какъ-бы то ни было, а должно-же это чмъ нибудь кончиться: Валли теперь двушка богатая, живетъ она въ почет и можетъ сама ближе познакомиться съ ними, сдлать первый шагъ… Но отъ одной этой мысли самолюбіе ея, какъ женщины, возмущалось, и такъ, длать было нечего: приходилось ждать, ждать и ждать!

Не находя нигд и ни въ чемъ успокоенія, она бродила по всему дому, шагала по полямъ, такъ летли дни, недли, а Валли никакъ не могла свыкнуться съ новой для нея обстановкой, и скоро оказалось, что деревенское житье-бытье совсмъ ей не по плечу. Какъ была она дочкой Мурцолля — такъ и осталась дикаркой Валли. Она смялась надъ всмъ, что ей представлялось мелочнымъ, пошлымъ,— смялась безпощадно, безъ малйшаго снисхожденія, не хотла подчиняться правиламъ общежитія, обычаи и порядки въ грошъ не ставила, словомъ — никого слушать не желала… Поживши наверху, среди ледянаго царства, она совсмъ забыла о ‘земныхъ страхахъ’. Обладая желзною волей, пріобртенною въ борьб съ буйными стихійными силами, Валли спустилась въ омутъ мелочной жизни и явилась въ немъ хорошо-вооруженной. Эта крпкая двушка, мощная и тломъ и духомъ, казалась среди толпы, окружающей ее, существомъ не отъ міра сего, и дйствительно, она была чужою въ деревенской сред. Поэтому-то на нее и смотрли недружелюбно, недоврчиво, однако не дерзали слишкомъ близко подходить къ такой заносчивой, гордой богачих. Валли чувствовала, что кругомъ нея кипитъ тайная вражда, она видла, какъ трусливы ея недоброжелатели, которые за глаза чернили ее всячески, а въ лицо ласково ей улыбалясь.— ‘Ладно! я ни въ комъ не нуждаюсь, я сама себ госпожа!’, такъ стала поговаривать она и длать все по своему, слушаясь только голоса своего буйнаго сердца. Вотъ, вздумается ей — и работаетъ она цлые дни на пролетъ, не хуже батрака, чтобы расшевелить, подстрекнуть лнивыхъ, а если, бывало, у кого дло не спорилось — Валли быстро отталкивала неумлаго работника и сама принималась за его работу, которую и оканчивала. А случалось и другое: меланхолія внезапно овладвала ею, она предавалась мечтаніямъ или удалялась въ горы, такъ что люди наконецъ заговорили, что ужъ не повредилась-ли она?… Во время такихъ скитаній Валли по горамъ, батраки и батрачки бездльничали, а сосди, злорадствуя, толковали о томъ, что такимъ манеромъ богатство-то ее живо улетитъ.

Не уважая и не исполняя мстныхъ обычаевъ и порядковъ, Валли однако обнаруживала чрезмрную строгость — являлась даже жестокой — относительно расправы за такія дла, на которые другіе обыкновенно глядятъ сквозь пальцы. Такъ, если она ловила работника на какой нибудь содянной имъ подлости, то, не долго думая, тянула его въ судъ, если ей случалось видть, что батракъ жестоко обращается съ животнымъ — она налетала на мучителя, схватывала его за воротъ и расправлялась съ нимъ, если кто нибудь изъ рабочихъ ея, крпко выпивши, возвращался вечеромъ домой — Валли не впускала его, не смотря на самую дурную погоду, и такимъ образомъ выставляла его на позоръ среди улицы, если батрачка ея уличалась въ развратномъ поведеніи, то была немедленно изгоняема изъ дома. Душою Валли была чиста и цломудренна, какъ тотъ глетчеръ, на которомъ довелось ей такъ долго прожить въ уединеніи. Вс деревенскія любовныя шашни, шуры-муры, прыжки изъ окна, тайныя свиданья — возбуждали въ ней чувство глубокаго омерзенія.

Вотъ по этимъ-то причинамъ вся деревня считала Валли безпощадной, жестокой,— и ее побаивались такъ же, какъ когда-то боялись самаго Штроммингера. И не смотря на все это, не было парня, который не сходилъ-бы съ ума по ней. Конечно, не богатство тянуло ихъ къ Валли: молодежь была увлечена только ею, потому что каждый поклонникъ дивился своеобразности этой двушки: такая она рослая, стройная, да притомъ — силачка! Высокой груди тсно было въ узкомъ корсаж, и казалось, вотъ-вотъ корсажъ треснетъ, а когда Валли, угрожая кому нибудь, взмахивала крпкой рукой, мускулистой какъ у мужчины, прекрасные чорные глаза ея метали молніи и въ нихъ искрилась презлая насмшка… Въ парняхъ такъ и вспыхивалъ огонь любви и имъ страстно хотлось побороть Валли, они рады были бороться до послдняго издыханія, чтобы сорвать съ ея губъ хоть одинъ поцлуй,— но, увы, ни у кого силенки на это не хватило, приходилось отправляться на попятный дворъ, позорно отступать и сгарать со стыда… А гд-же тотъ, кто въ состояніи былъ-бы совладать съ нею?… Явится-ли онъ?… Валли все ожидалала его!…

— Кто съуметь поцловать меня — ну, за того я и выйду, а у кого силы не хватитъ на это, кому не удастся взять такой поцлуй — значитъ, ему еще далеко до меня — не выросъ еще парень!

Такую кичливую фразу она дйствительно какъ-то разъ проговорила, и пошла эта фраза гулять по всей окрестности. Много парней, даже издалека, приходили на Солнечную площадку, желая счастья попытать, изловить Валли на слов. И вотъ, побороть эту двушку, сорвать поцлуй съ ея губъ — стало дломъ чести, какъ любой подвигъ становится вопросомъ чести для человка сильнаго, самолюбиваго.

Въ короткое время вс парни, сколько ихъ было во всемъ Эцт-Гуглер-Шнальзеръ-тал, перепробовали одолть Валли, чтобы чмокнуть ее,— и никому изъ нихъ не удалось выйдти побдителемъ изъ такой борьбы, а Валли смотрла на это какъ на дикую забаву, которая была ей по сердцу, потому что тутъ она могла проявить свою тлесную силу. Валли извстно было, что молва о ней широко разнеслась,— и она была уврена, что дойдетъ это и до ушей Іосифа, который пожалуй и самъ захочетъ явиться сюда (слухи раззадорятъ его), чтобы сорвать поцлуй съ ея губъ — ну, хоть ради того, чтобы доказать еще разъ, какой онъ силачъ, какъ это онъ ужъ показалъ, одолвъ медвдя. ‘Только-бы онъ пришелъ’ думала Валли: ‘а тамъ… да почему-жъ-бы ему и не влюбиться въ нее, вотъ какъ другіе влюбились? Она будетъ къ нему внимательна, привтлива съ нимъ, а это еще боле разшевелитъ его сердце!’.. Однако, Іосифъ не являлся. Но вотъ, какъ-то, въ гостинницу ‘Олень’, смежную съ Штроммингеровымъ огородомъ, пришелъ одинъ изъ обывателей Вента и, еще на двор, сталъ что-то разсказывать. Валли въ это время полола грядки. Слово ‘Іосифъ’ долетло до ея ушей — она бросила работу и стала прислушиваться.

Вентскій обыватель разсказывалъ, что Іосифъ Гагенгахеръ, съ тхъ поръ какъ похоронилъ мать, зачастилъ похаживать на постоялый дворъ въ Цвизельштейн подъ вывской ‘Ягненокъ’, и что люди болтаютъ ужъ насчетъ любви его къ смазливенькой работниц — Афр. Вотъ вчера онъ опять былъ въ ‘Ягненк’ и сидлъ у стола рядышкомъ съ ней, такъ какъ сама-то хозяйка возилась на кухн… Вдругъ откуда-то выбжалъ быкъ и понесся по деревн, какъ бшеный вихрь, потому что въ ух его засла какая-то колючка. Вс въ дома попрятались, двери позапирали, хозяинъ ‘Ягненка’ сталъ тоже запирать ворота — и нечаянно увидлъ посреди улицы свою меньшую дочьку — пятилтнюю Лизу, которая лежала тамъ ничкомъ и не вставала. Дти занимались игрой ‘въ почту’, а Лиза должна была представлять лошадку, потому ей и пришлось быть впряженной въ довольно тяжелую тачку.

Услышавъ крики ужаса, вс дти разбжались, но Лиза, съ тяжелой ‘почтой’ своей, застряла на улиц: она упала, запутавшись въ веревочной сбру. Разсвирпвшій быкъ, наклонивъ рогатую башку свою, летлъ какъ разъ по направленію къ ней… Спасти двочку, утащить ее вмст съ тачкой — было уже поздно: страшное животное было слишкомъ близко.. Хозяинъ ‘Ягненка’ и Афра такъ завопили, что крики ихъ разнеслись по всей деревн… Глядь — а Іосифъ тутъ какъ тутъ: онъ бросился къ быку и хватилъ его въ бокъ вилами. Быкъ заревлъ — и на него… Вс смотрвшіе изъ оконъ закричали о помощи, но никто не шевельнулся. Бросивъ вилы, Іосифъ ухватился за рога животнаго, которое почувствовало исполинскую силу человка и попятилось шага на два. Завязался бой между ними, а тмъ временемъ двочку успли спасти. Теперь слдовало идти на помощь Іосифу: онъ былъ оставленъ всми на произволъ судьбы! Афра руки ломаетъ, взываетъ о помощи, она видитъ, что быкъ рогами пригнулъ уже Іосифа къ земл и вотъ-вотъ сейчасъ раздавитъ его… Но Іосифъ изловчился и пырнулъ быка ножемъ въ горло… Брызнула кровь, животное встало на дыбы, подняло Іосифа, такъ какъ онъ обими руками крпко держался за рога, и помчалось съ нимъ, то неся его почти по воздуху, то волоча по земл. Но силачъ-охтникъ не выпускалъ быка, ему хотлось во чтобы то ни стало остановить его. Животное, получивъ пять ранъ и истекая кровью, стало наконецъ слабть, такъ что Іосифу удалось раза два встать на ноги, но безуспшно: быкъ каждый разъ одолвалъ его и несся съ нимъ дальше, длая отчаянные прыжки. Тутъ цвизельштейнцы дерзнули наконецъ помочь Іосифу и, во глав хозяина ‘Ягненка’, двинулись впередъ, вооружившись ножами и вилами. Животное, заслышавъ шумъ, опять наклонило голову и устремилось вмст съ Іосифомъ прямо въ сарай, но такъ какъ ворота сарая были заперты, то Іосифа ожидала врная смерть: онъ будетъ раздавленъ… Эта мысль мелькнула у всхъ. Однако, ворота не выдержали удара, распахнулись, и быкъ, влетвъ въ сарай, принялся, въ смертельномъ испуг, бсноваться среди лстницъ, телгъ и плуговъ… Загрохотало, затрещало въ сара. Іосифу удалось ухватиться одною рукой за балку, затмъ онъ приподнялся, другою быстро захлопнулъ ворота, соскочилъ, задвинулъ засовъ изнутри — и такимъ образомъ остался одинъ на одинъ съ разсвирпвшимъ животнымъ и притомъ въ загроможденномъ сара. А люди стоять на двор и ничего не могутъ подлать, они слышать только, какъ тамъ грохочетъ что-то, валится, трещитъ, и среди этого шума раздаются стоны и ревъ… Даже волосы у всхъ дыбомъ встали. И вдругъ все утихло. Прошло три четыре минуты томительнаго ожиданія — ворота отворились, вышелъ Іосифъ: онъ шатался, покрытый потомъ и кровью. Быкъ убитъ — такъ ршили вс, но Іосифъ иначе распорядился — жаль было ему погубить такого славнаго быка, потому что раны, полученныя животнымъ, не были опасны и могли скоро зажить.

Въ сара все было разбито, исковеркано, вверхъ дномъ стояло, а быкъ лежитъ смирнехонько на боку, только пофыркиваетъ, какъ теленокъ на телг мясника: Іосифъ одинъ скрутилъ ему веревкой вс четыре ноги… Едва-ли кто другой могъ-бы сдлать это!— Когда онъ, вмст съ другими, вернулся на постоялый дворъ — Афра на глазахъ у всхъ, съ крикомъ и слезами, кинулась ему на шею. Хозяйка, поднявъ Лизу, поднесла ее къ Іосифу, его желали попотчивать самымъ лучшимъ, что было въ ‘Ягненк’,— но Іосифу было не до угощенья: опорожнивъ кружку и утоливъ этимъ жажду, томившую его, онъ отправился домой. Ну, вотъ теперь въ Цвизельштейн только и разговору что объ немъ, тамъ до глубокой ночи шелъ пиръ горой въ честь Іосифа…

Такъ разсказывалъ Вентскій обыватель — и вотъ снова загремла слава объ Іосиф Гагенбахер. Дивились только вс тому: отчего это онъ сюда носа не кажетъ?… Вдь у богачки Валли женихами хоть прудъ пруди, а Іосифа — нтъ, словно онъ и знать объ ней не желаетъ!…

При этихъ словахъ Валли стало такъ стыдно, что она вся вспыхнула, покраснла и отошла отъ заборчика.

Вонъ ужъ и люди стали говорить, что онъ презираетъ ее, а за Афрой волочится!.. Ну да, это та двушка и есть, которая въ прошломъ году была съ нимъ на глетчер, за ней-то тогда Іосифъ такъ нжно и ухаживалъ.

Валли сла на камень и закрыла руками лицо. Въ ней бушевала страсть, она была удивлена, поражена, ревность закипала такъ, что сердце, казалось, вотъ-вотъ разорвется… Да, она любила его, любила еще пламенне, сильне чмъ прежде, прерывистое, скорое дыханіе, съ которымъ она слушала разсказъ о новомъ подвиг его, какъ будто раздуло слабый огонекъ въ ея сердц — и тамъ вспыхнуло яркое пламя. Какое славное дло опять совершено имъ!— но… она была тутъ ни причемъвдь онъ все сдлалъ это ради хозяина Афры, а пожалуй — и изъ любви къ этой Афр!… Да можетъ-ли это быть? Неужто уступить дорогу какой-то батрачк? Неужто она, Валли, допуститъ до этого?.. Да разв она не первйшая здшняя богачка, разв вс парни не прославили ее, какъ самую что ни на есть красивую двушку во всемъ околотк? Она вдь одна только и достойна его: разв могъ кто нибудь сравниться съ ней по сил и мужеству?.. И что-жъ, неужто никогда имъ не сойдтись?.. На свт нтъ другаго Іосифа! Можетъ-ли быть, чтобы онъ не ей принадлежалъ, а отдался-бы Афр — какой-то тамъ жалкой служанк?… Нтъ, быть этого не можетъ, это просто — невозможно!.. Да и почему-жъ-бы не бывать ему въ ‘Ягненк’ — даже совсмъ и не для Афры?.. Вдь онъ все почти охотится, а Цвизельштейнъ стоитъ на бойкомъ мст — такъ какъ же мимоходомъ не зайти на постоялый дворъ?

— О, приди-же, приди, Іосифъ! застонала Валли громко, упала на землю и прижалась лицомъ къ росистой трав, точно она хотла остудить пылавшее лицо. И вдругъ вспомнилось ей и живо представилась сцена изъ разсказа Вентскаго поселянина, какъ Афра кинулась на шею Іосифу… Валли всю передернуло, въ голов ея молніей мелькнула мысль: чтожъ-бы она чувствовала, будучи его женой, когда онъ, утомленный, покрытый потомъ и кровью, вернулся-бы домой, чтобы отдохнуть въ ея объятіяхъ посл такого славнаго дла?.. Она представляла себ, какъ-бы она ухаживала за нимъ, обмывала-бы ему раны, положила-бы его голову себ на грудь — и онъ тихо заснулъ-бы, убаюканный ея ласками!… Такія мысли прежде и въ голову ей не приходили, но теперь, когда воображеніе разгулялось, Валли вся трепетала отъ невдомаго, совсмъ новаго ощущенія, какъ трепещетъ цвтокъ, разрывающій стнки почки.

Въ эти мгновенія совершилось превращеніе Валли: она стала вполн женщиной, но и этотъ переломъ, какъ и вс движенія ея души, сопровождался такими неукротимо-дикими порывами, что вызвалъ въ ней на борьбу вс враждебныя, на время задремавшія силы. Въ груди Валли забушевала гроза…

Довольно рзкій вечерній втеръ обдавалъ ее холодомъ, но она даже и не дрогнула. Вотъ и стемнло совсмъ, ночь спустилась на землю,— и вчно холодныя, безстрастныя звзды, казалось, удивленно поглядывали на трепетавшую двушку, которая лежала на земл, смоченной ночной росою, и рвала себ волосы…

— Нынче хозяюшка-то наша опять дома не ночевала, замтила на другой день утромъ старшая работница:— и что это она творить по ночамъ?…

Челядь собралась въ кружокъ и пошла шепотня.

И вдругъ вс они разлетлись, какъ разлетается подъ ударомъ втра куча завядшихъ листьевъ: Валли показалась на двор — она только что вернулась съ огорода. Лицо ея было блдно, но никогда еще она не имла такой гордой, величественной осанки — такою она и осталась съ этого дня, да при томъ рзкая перемна совершилась съ ней: Валли сдлалась несправедливой, стала обнаруживать капризы, была раздражительна, такъ что никто не ршался и заговорить съ ней, исключая Клеттенмайера, котораго она ставила выше всхъ. Чрезмрная гордость обуяла ее. Валли кстати и некстати восклицала: ‘Я первая на деревн! А для первой все нипочемъ, и трудно мн угодить! Такой богачк совсмъ нечего церемониться… Первая на деревн что захочетъ, то и сдлаетъ, о чемъ другой и помыслить-то побоится!’… И все въ такомъ род. Она стала ежедневно одваться по-праздничному, обзавелась новыми платьями и даже нарочно заказала привезти изъ Имста серебряную снуровку, изукрашенную разными финтифлюшками филигранной работы. И получила-же она знатные шнурки — такіе тяжелые, такіе драгоцнные, какихъ и не видывали еще въ Эцтской долин!— Въ день праздника Тла Господня (въ этотъ день обыкновенно устроивается церковная процессія) Валли сбросила трауръ и такъ разрядилась, что молящимся было не до молитвы: они оборачивались — и то и дло осматривали ея костюмъ, состоящій изъ серебра, бархата и шелка. Она въ первый разъ тутъ участвовала въ процессіи, а такъ какъ никто не зналъ, въ какой мр Валли была набожной христіанкой, то вс поршили на томъ, что Валли показалась лишь затмъ, чтобы щегольнуть своимъ новымъ нарядомъ, новой снуровкой… Вдь народу-то изъ деревень довольно привалило, пришли даже изъ Вента и Цвизельштейна.

Когда она становилась на колни — раздавался какой-то странный шумъ и слышалось звяканье, дребезжанье — это шелестила богатая ея юбка, позвякивали серебряныя финтифлюшки снуровки — и Валли точно объявляла всмъ: ‘Глядите, глядите! Все это возможно только мн, первой на деревн!’…

Когда послднее евангеліе было прочтено, толпа около Валли зашевелилась, обнаружился нкоторый безпорядокъ,— и т, которые стояли назади ея, очутились впереди: мимо Валли прошла хозяйка цвизельштейнскаго постоялаго двора, за нею слдовала хорошенькая, стройная Афра. Двушка эта оглянулась и кивнула Валли, потомъ бросила взглядъ на Іосифа, стоявшаго подальше, въ толп мужчинъ… Такъ покрайней мр показалось Валли.

Афра такъ была мила, казалось такой интересной, что Валли, въ порыв ревности позабыла отвтить ей поклономъ и — вдругъ услышала она, какъ эта двушка проговорила идущей съ ней рядомъ женщин:

— Посмотрите-ка, хозяйка, вонъ тамъ сзади Орелъ-Двка идетъ! Орелъ-то ея чуть было Іосифа не убилъ… И вдь не поклонилась даже, а я-то какъ молилась за нее!…

— Понапрасну трудилась, замтила Валли:— я никого не прошу, чтобы за меня молились. Сама умю!

— Однако, какъ я вижу, ты не молишься, возразила Афра.

— Мн нечего молиться, какъ другія молятся. Чего я стану просить у Бога? Пускай вонъ т — нищія, служанки — вымаливаютъ себ каждую ленточку на башмакъ.

При этихъ словахъ лицо Афры вспыхнуло.

— Что-жъ, ленточка, которую Богъ дастъ, ежели какъ слдуетъ попросить Его,— можетъ больше осчастливить, чмъ серебряная снуровка на корсаж безбожницъ какихъ нибудь…

— Вотъ это такъ, Афра, такъ! Справедливо! проговорила хозяйка ‘Ягненка’.

— Если вамъ моя серебряная снуровка глаза колетъ, такъ идите вонъ тамъ, позади — ну, тогда и не увидите ее. Не мн-же, первой на деревн, идти за батрачками, служанками!

— Ну, а не мшало-бы теб идти по дорожк Афры, слдомъ за ней… Вотъ ты это и знай!

— И какъ это вамъ, хозяйка, не стыдно держать сторону своей-же служанки! замтила Валли, причемъ глаза ея засверкали.— Кто не уважаетъ себя, тому и ждать нечего уваженія отъ другихъ!

— Хо-хо! Да служанка не человкъ, что-ли? воскликнула Афра, вся задрожавъ.— Разв шелковая юбка что нибудь значитъ?.. Какъ ты ни разрядись, а Господь-то видитъ, какое сердце у человка — доброе или злое.

— Что и говорить! гнвно отвтила Валли:— ужъ такого добраго сердечка, какъу тебя, поискать только!.. Добраго — особливо къ молодчикамъ! Чортъ побери!…

И она плюнула.

— Валли! крикнула Афра… Слезы брызнули изъ ея глазъ, но она вынуждена была умолкнуть, такъ какъ въ это время процессія приблизилась къ церкви.

Толпа, посл благословенія, разбрелась, а Валли такъ быстро и величественно прошла мимо Афры, словно королева какая нибудь, что чуть съ ногъ ее не сбила,— двушка удержалась за свою хозяйку. Вс поглядли ей вслдъ. Мужчины такъ и поршили, что красиве Валли не найдешь ни одной двушки во всемъ Тирол, а женскій полъ страдалъ, мучимый завистью.

— Н-да, нынче она не та, что была на Гох-Іох, въ собачьей-то будк, такою косматою, грязной, совсмъ дикой! замтилъ Іосифъ, слдя глазами за Валли.

Онъ стоялъ тутъ-же, по близости, и не безъ удивленія посматривалъ на нее. Попрощавшись потомъ съ Афрой однимъ кивкомъ, Іосифъ вышелъ изъ толпы, такъ какъ ему нужно было поспть домой до обда.

Афра пустилась догонять Валли. Хорошенькіе голубенькіе глазки двушки такъ и искрились, не смотря на слезы, очень ужъ она была раздражена, взволнована. Хозяйка ‘Ягненка’ послдовала за ней. Об он настигли Валли какъ разъ у трактира. Да и Валли, какъ видно, испытывала теперь сильное волненіе: Іосифъ такъ привтливо кивнулъ Афр (кивокъ этотъ она видла), ну, а ее-то какъ будто и не замтилъ и даже не хотлъ ни разу взглянуть на нее… ‘Не удостоилъ!’ подумала Валли — и вотъ теперь ушелъ, разрушилъ вс ея планы… А она такъ надялась на этотъ день!.. ‘Охъ, ужъ мн эта Афра!’…

Весь гнвъ ея обрушился теперь на нее, она готова была раздавить ее ногами, уничтожить въ конецъ — и вдругъ — Афра передъ ней, да еще хватаетъ ее за руку, удерживаетъ, говоритъ въ глаза гнвныя, дерзкія рчи!… Эта-то жалкая… двчонка!?…

— Послушай, Валли, говорила Афра, съ трудомъ переводя дыханіе:— ты сказала то, чего я стерпть не могу и никому не позволю говорить такъ: такія слова честь мою задваютъ! Объясни, что это такое: ‘Доброе сердечко — особливо къ молодчикамъ?’… Хочу знать, что ты желала этимъ выразить?…

— Хе! не хочешь-ли ты затять ссору со мной, съ первою на деревн? гаркнула Валли и гордымъ взглядомъ вымрила Афру съ ногъ до головы.— Да ты не полагаешь-ли, что я позволю себ вступить въ споръ съ тобою и вообще съ подобными теб?…

— Какъ — съ по-до-бными мн!? воскликнула Афра.— Кто-же я по твоему мннію?.. Ну, конечно, двушка я бдная, сирота, некому было позаботиться обо мн, а все-же зла отъ меня никто не видлъ, домовъ я не поджигала… Ужъ отъ тебя-то я не потерплю такихъ рчей! Такъ ты это и знай!..

Валли дрогнула, точно ее змя ужалила.

— Ты-то кто? Двка, безстыжая двка, вотъ что при всхъ бросается на шею мужчинамъ! прокричала она, забывъ все и не замчая образовавшейся около нихъ толпы.

— Что-о?… Кому я бросилась на шею — кому? насилу выговорила двушка, причемъ лицо ея поблло.

— Напомнить теб — сказать?

— Скажи, да, скажи! Совсть моя чиста… Вотъ и хозяйка скажетъ, что я правду говорю!

— Изволь. Года два тому назадъ ты навязалась на шею Іосифу, даже почти и не зная его, упросила, чтобы онъ тебя черезъ Гох-Іохъ перетащилъ, и онъ чуть не полдороги несъ тебя, потому что ты притворялась, что идти сама не можешь,— это неправда?… Съ тхъ поръ ты гоняешься за нимъ такъ, что даже люди заговорили объ этомъ,— это неправда? Ты отбиваешь Іосифа у другихъ двушекъ, которыя имютъ куда больше правъ на него, и каждая изъ нихъ была-бы ему лучшей женой, чмъ какая нибудь служанка… Неправда?… Вотъ ты еще недавно, когда онъ быка одоллъ, на глазахъ у всхъ на шею ему кинулась, какъ будто невста его обрученная! Что? И это, скажешь, неправда?…

Афра закрыла лицо руками и навзрыдъ заплакала.

— Іосифъ… О, Іосифъ! И я должна все это терпть… Но за что-же?!…

— Ну, Афра, ну, перестань, стала уговаривать ее добрая хозяйка:— вдь она сама проговорилась: все это со злости только, потому что Іосифъ-то вотъ не гоняется за ней, не хочетъ, видно, обжечься, какъ другіе парни обожглись!.. Ну, ежели-бы теперь былъ онъ тутъ — не такую-бы она рчь повела!…

— Вотъ-вотъ, какъ разъ попала! Сейчасъ-бы онъ заступился за свое сокровище… Ха-ха-ха!

И Валли захохотала такъ рзко и звонко, что смхъ ея въ горахъ отозвался, но тамъ звуки эти, казалось, вылетали изъ чьей-то настрадавшейся груди и раздавались какъ вопли…

Она смялась и выкрикивала:

— Ха-ха!… Ужъ конечно такая драгоцнность что сама на шею вшается — поудобне другой, которую попробуй прежде завоевать, да пожалуй и не завоюешь — уйдешь съ носомъ, опозорившись!.. Такъ-то! Ну, а это сокровище даже на руку гордецу — Іосифу: вдь Афра не то что неприступная Орелъ-Двка!

Хозяинъ ‘Ягненка’ вдругъ выдвинулся изъ толпы и сказалъ:

— Ну, слушай-ка, будетъ съ тебя! Двушка эта честная, скромная… Я и жена моя не позволимъ ее обижать, мы защитимъ ее. Откажись сейчасъ отъ своихъ словъ! Слышишь? Приказываю теб!

И опять раздался звонкій, раскатистый смхъ Валли.

— А-ха-ха! Господинъ хозяинъ ‘Ягненка!’ Неужели ты когда нибудь слышалъ, чтобы ягненокъ орлу приказывалъ?…

Острота эта всхъ разсмшила. Дйствительно, на хозяина ‘Ягненка’ вс смотрли какъ на обыкновеннаго ягненка, потому что обладатель постоялаго двора принадлежалъ къ числу людей слабыхъ, добродушныхъ, готовыхъ все проглотить.

— Н-да, по шерсти теб и кличка! Ты — Орелъ-Двка!

— Прочь! Разступись! крикнула она.— Надоло мн переливать съ вами изъ пустаго въ порожнее. Да-ну — пропускайте, что-ли!

Валли хотла отпихнуть Афру, но хозяйка нарочно удержала за руку двушку.

— Нтъ, погоди! Зачмъ ей теб уступать дорогу? Афра, или впередъ! Разв ты хуже ея?…

Хозяйка двинулась впередъ, держа Афру за руку, но тутъ Валли, схвативъ двушку за бока, подняла ее и отбросила отъ дверей трактира на руки столпившихся зрителей.

— Хозяйки всегда впереди идутъ, а за ними — служанки! воскликнула она — и первою вошла въ горницу, гд и услась за столъ на первомъ мст.

Толпа загоготала и стала бить въ ладоши, довольная такимъ потшнымъ представленіемъ. Афра ударилась въ слезы и вообще такъ растерялась, что никакъ не хотла войдти въ трактиръ. Хозяинъ ‘Ягненка’ съ женою и Афрою отправился домой.

— Успокойся, Афра, погоди: я вотъ ужо Іосифа пошлю сюда, онъ съ ней разсчитается!.. такъ говорила дорогою хозяйка, желая утшить двушку, но Афра, покачивая головой, отвчала, что теперь все кончено: она — опозорена и останется опозоренной!…

— И охота теб была связываться съ этой злющей дочерью Штроммингера! началъ выговаривать Афр добродушный обладатель ‘Ягненка.’ — Вдь ее всякій избгаетъ, любой отъ нея сторонится… Экая ты какая!… Ну, зачмъ?…

А Валли сидла въ трактирной горниц и глядла въ окно, слдя за уходившими Афрой и ея хозяевами. Сердце побдительницы такъ постукивало, что серебряныя финтифлюшки ея снуровки слегка позванивали. Валли приглашали кушать, говоря, что супъ съ лапшей, пожалуй, простынетъ, но она обозвала супъ этотъ мерзкимъ, баранину — просто кожей, встала, швырнула на столъ гульденъ и, не нуждаясь въ сдач, съ нкоторымъ грохотомъ прошла мимо постителей трактира, смотрвшихъ на нее съ удивленіемъ.

Какъ и пять лтъ тому назадъ (посл копфирмовки въ Зёльден), возвратившись домой, Валли сорвала съ себя праздничный костюмъ, кинула его въ сундукъ, а серебряную снуровку съ филиграннымъ финтифлюшками, ударивъ объ полъ, стала топтать и превратила ее въ безобразный блестящій комокъ. Да и что толку было въ этихъ уборахъ?.. Принесли-ли они ей пользу? Разрядилась она, изукрасилась, а кому хотла понравиться — все таки не понравилась!..

И вотъ, Валли, по прежнему, растянулась на кровати и стала вслухъ негодовать на весь міръ. Она ощущала въ сердц такую острую боль, какъ будто чья-то рука пыряла его ножемъ. Нечаянно попалось ей на глаза рзная фигурка, изображающая Святую Валльбургу (она была какъ разъ надъ ея кроватью), и въ голов Валли мелькнула мысль: ужъ не потому-ли такъ нестерпимо больно сердцу, что его обрзываетъ тотъ ножъ, о которомъ говорилъ ей гейлихкрейцскій патеръ,— обрзываетъ для того, чтобы уподобить ее Святой Вальбург?… Только… зачмъ-же ей быть святой?.. Нтъ, она желала-бы стать просто счастливою женщиной, и, право, никакихъ трудностей не встртила-бы она на пути къ достиженію этой цли: чтобы сдлаться счастливой — ей совсмъ не нужно улучшать себя, потому что для этого она и такъ хороша…

Да, негодовала и возмущалась Валли, чувствуя, какъ по сердцу ходить невидимый ножъ.

XI.
Наконецъ-то!

Съ этого самаго дня Валли стала еще необузданне, съ ней просто не было ни сладу, ни ладу. Уходить на ночь домой она не думала, и до утра оставалась подъ открытымъ небомъ, а потомъ вплоть до сумерекъ работала какъ лошадь, безъ передышки, причемъ запальчивость ея доходила до безобразія: такъ, напримръ, она требовала, чтобы рабочій людъ ея совершенно такъ же трудился, какъ и она,— но вдь не вс-же были такъ крпки, выносливы. Викентій Гелльнеръ началъ чаще появляться въ дом наслдницы Штроммингера. Дло въ томъ, что Викентію были извстны вс сплетни и новинки, а Валли внезапно стала ужасно любопытной. Подмтивъ это, Гелльнеръ поставилъ себ непремннымъ долгомъ собирать животрепещущія новости, узнавать, что тамъ-то и тамъ творится — и обо всемъ сообщать Валли. Такимъ образомъ, онъ могъ постоянно бесдовать съ нею, да и она мало по малу привыкла видть его около себя. Викентій скоро увидлъ, что любопытство Валли устремлено было преимущественно въ два мста: Зельденъ и Цвизелынтейнъ. Человкъ онъ былъ не глупый, а потому безъ особеннаго труда разгадалъ причину этого. И вотъ, Валли стала получать отъ него различныя всточки относительно знакомства, завязавшагося между Іосифомъ и Афрой. Новости эти, какъ видно, сильно тревожили ее и заставляли крпко волноваться. Викентій и виду не показывалъ, что все это видитъ и, равнодушно болтая, пересталъ даже намекать ей о своей любви. Валли поэтому поуспокоилась и стала какъ-то доврчиве къ нему, но чувство ревности къ Іосифу грызло сердце Викентія… ‘Проклятіе всей жизни моей этотъ Гагенбахеръ! думалъ онъ: ‘Гагенбахеръ всегда всхъ опередитъ, первый прославится, какой-бы подвигъ ни предстояло совершить — глядишь: ужъ онъ отличился! А на состязаніяхъ игроковъ въ кегли или стрлковъ? Сколько ни было состязаній — онъ каждый разъ хваталъ призъ, всегда выходилъ побдителемъ… И что-же — мало этого: онъ отбиваетъ теперь у меня сердце двушки! А вдь Валли, пожалуй, наконецъ, улыбнулась-бы мн, видя такое упорное ухаживанье — не будь только этого Гагенбахера!.. О, зачмъ-же это Богъ одаряетъ такъ щедро одного, оставляя другихъ въ убожеств, безталанности?’…

Такъ ропталъ Викентій и находился въ такомъ-же возбужденномъ тревожномъ состояніи духа, какъ и Валли. Если-бы все горе и вся злость ихъ могли слиться въ одинъ потокъ, то, право, волны его залили-бы всю Эцтскую долину.

Пришло время траву косить. Какъ-то разъ, вечеромъ, находясь на снокос, Валли помогала грузить тлегу копнами скошеной травы. Кончилась нагрузка, оставалось только обвязать возъ, но сна такъ много навалили на телгу, что рабочимъ все какъ-то не удавалось перекинуть веревку съ палкой черезъ возъ. Веревка взлетала, скатывалась на землю, опять взлетала, но безуспшно. Это забавляло рабочихъ — и они стали просто шалить. Валли вышла наконецъ изъ терпнія.

— Прочь вы, остолопы этакіе! крикнула она на рабочихъ, разтолкала ихъ и, захвативъ веревку, взобралась на самый верхъ воза, потомъ взялась обими своими круглыми руками за конецъ длинной палки, почти дубины, взмахнула ею — и дло было въ шляп. Вс даже вскрикнули отъ удивленія. Работницы начали подтрунивать надъ работниками, дразня ихъ тмъ, что силенки не хватило у нихъ, а вонъ хозяйка-то одна справилась! Батраки почесывали только затылокъ и полагали, что она выкинула такую штуку не сама по себ,. ужъ наврно тутъ ей дьяволъ помогъ!…

Валли, стоя на возу, глядла на ярко-красный дискъ заходящаго солнца. Лицо ея выражало и гордость, и самодовольство. Въ эти минуты она особенно ясно сознавала, что подобной ей — нтъ и, попрежнему, ощущая въ себ богатырскую мощь и энергію, готова была вызвать на борьбу хоть цлый міръ.

Подвернулся тутъ Викентій и, закинувъ голову, крикнулъ:

— Ты смахиваешь теперь на царицу Потифарь на слон! Вотъ если-бы Іосифъ увидлъ такую Потифарь — наврно пересталъ-бы дурить!

При этомъ намек щеки Валли зарумянились. Она соскочила съ воза, подошла къ Викентію и сказала:

— Запрещаю теб подобныя шутки!

— Ну-ну, не буду, извинился Викентій,— вдь это я такъ бухнулъ — спроста, потому-что утерпть не могъ: ужь очень ты красива была, когда стояла тамъ! Больше этого не случится — будь уврена.

И онъ пошелъ съ ней рядомъ.

— Ну, не слыхалъ-ли чего новенькаго? спросила Валли по обыкновенію.

— Новенькаго-то маловато, отвтилъ Викентій:— вотъ болтаютъ, что въ день Петра и Павла Гагенбахеръ будетъ танцевать въ Зёльден съ служанкой-то той — Афрой. А слышалъ я это отъ одного посыльнаго, которому поручено принести изъ Имста новые башмаки и шелковый платочекъ — для Афры. Іосифъ и денегъ далъ на эти покупки…

Валли промолчала, захвативъ зубами нижнюю губу, но Гелльнеръ отлично видлъ, что творится въ ней въ эти минуты.

— Послушай-ка, заговорилъ онъ снова,— вдь въ день Петра и Павла у насъ тоже праздникъ, ну, и почему-бы теб не придти? То-то-бы удался праздничекъ: молва о немъ пошла-бы далеко! Что-жъ, не желаешь-ли со мной протанцовать?.. а?…

Валли мотнула назадъ головой и съ горечью произнесла:

— Не мн танцовать!…

— Нтъ, Валли, пойдемъ, право, пойдемъ! настаивалъ Викентій.— Ну, согласись, хоть разокъ, чтобы люди хоть видли!

— Много я на нихъ вниманія обращаю… Какже! И она презрительно фыркнула.

— Да, но вдь рты-то не зажмешь! Вонъ говорятъ… Викентій спохватился, прикусилъ языкъ, а Валли приостановилась и бросила пристальный взглядъ на него.

— Что такое говорятъ?

Выраженіе лица двушки испугало Гелльнера.

— Да это я такъ… то есть, видишь-ли, болтаютъ, что у тебя будто какое-то горе тайное есть. Ну, а старшая работница начала разсказывать, что ты по ночамъ дома не бываешь и, словно какъ поврежденная, по полямъ разгуливаешь… Толкуютъ тоже вотъ, что катаешься ты какъ сыръ въ масл, что жениховъ у тебя какъ нерзанныхъ собакъ, а если не смотря на все это ты не довольна, печальна — значить, въ любви какой-то несчастлива, а посл того скандала — когда процессія-то была…

— Что-же? продолжай! проговорила Валли какимъ-то тихимъ, страннымъ голосомъ.

— Ну, посл того скандала и стали поговаривать, что во всемъ Эцтал только одинъ ей и приглянулся — Іосифъ, да вотъ бда: не хочетъ онъ даже и взглянуть на неё…

Глаза Валли заискрились, засверкали, точно молнія блеснула въ нихъ. Слова эти поразили ее до глубины души, она даже съ мста не могла двинуться и, какъ стояла у дерева, такъ и прислонилась головой къ стволу… Кровь хлынула въ голову, въ вискахъ страшно стучало.

— Если это правда… Если ужъ въ самомъ дл про меня такъ… простонала она и не договорила, потому что мысли ея спутались, въ голов потемнло, какъ будто мозгъ отуманился.

Викентій далъ ей время очнуться, придти въ себя: онъ вдь зналъ, какъ она горда, и зналъ, какъ ударъ этотъ былъ тяжолъ для нея.

— Ну, вотъ, поэтому-то хочется мн, чтобы ты со мной протанцовала, проговорилъ онъ потомъ:— это наилучшимъ манеромъ можетъ зажать людскіе рты.

Валли выпрямилась и воскликнула:

— Съ тмъ только человкомъ пойду я танцовать, которой можетъ быть моимъ мужемъ! И это теб извстно!

— А я такъ полагаю: будь я на твоемъ мст — сейчасъ-бы отдалъ руку Викентію Гелльнеру, не унимался Викентій, желая колоть ее:— право, пошелъ-бы за него! А то что: ради любви къ Гагенбахеру остаться въ двкахъ?…

Валли проглядла на Гелльнера, и чувство отвращенія къ нему снова шевельнулось въ ея груди.

— И какъ это теб не надостъ повторять одно и то же?… Самъ знаешь, что ничего изъ этого не выйдетъ!…

— Ну, слушай, Валли, въ послдній разъ спрашиваю тебя: примиришься-ли ты съ мыслью назвать меня своимъ мужемъ?

— О, никогда, никогда! Ужъ лучше умереть! отвтила Валли.

Желтоватое лицо Викентія покрылось блыми пятнами, которыя были замтны на выдающихся его скулахъ. Поглядывая искоса на двушку, онъ смахивалъ на коршуна, устремившаго свой желтый глазъ на беззащитную жертву.

— Прискорбно мн, Валли, но я обязанъ теперь сказать теб нчто такое, о чемъ, право, охотне умолчалъ-бы, но… ты сама принуждаешь меня къ этому Годъ я выждалъ, давалъ теб время одуматься, нынче ужъ — шабашъ: объявить надо!.. И онъ вытащилъ изъ кармана исписанный листъ бумаги.

— Вотъ, осталось всего нсколько дней до годовщины смерти отца твоего. Ежели ты не пойдешь за меня, то со дня годовщины теряешь право владть наслдствомъ Штроммингера.

Валли удивленно поглядла на Викентія, который усплъ уже развернуть листъ.

— Это — духовная твоего отца, въ которой объявляется его воля: ежели ты, по прошествіи года со дня смерти отца, не сдлаешься моею женой, то весь домъ, со всмъ добромъ, вс пристройки и другіе предметы — будутъ принадлежать мн!… Тогда полно теб гордиться: по завщанію ты получишь только законную часть. Объ этомъ никто еще не знаетъ… Пораздумай-ка хорошенько, право, еще разъ сообрази все это. Лучше идти теб на уступку, такъ я думаю, чмъ принудить меня затвать дло въ суд и просить, чтобы духовная была въ точности выполнена.

Валли вдругъ остановилась и, окинувъ его съ головы до ногъ ледянымъ взглядомъ, взглядомъ полнымъ презрнія, проговорила наконецъ совершенно спокойнымъ тономъ:

— Жалкій ты человкъ! неужто ты думаешь изловить Орелъ-Двку такимъ манеромъ, поймать ее въ этакую ловушку?.. Да, въ вашемъ это дух… Похожъ ты на моего отца! Только онъ не зналъ меня, да и ты меня не знаешь! Ну, на что мн деньги и имущество все? Вдь ни за какія деньги не купить мн того, чего я хочу,— такъ зачмъ стану я дорожить ими?.. Ну-да что объ этомъ говорить!.. Въ понедльникъ я соберусь въ дорогу, возьму кой-какія вещи — и уйду, такъ какъ въ гостяхъ у тебя быть не намрена — ни на одинъ часъ. Правда, тяжело мн покидать домъ, въ которомъ я родилась, но, поживъ хозяйкой, разв испытала я больше счастья, чмъ тогда, когда исполняла обязанности пастуха?.. Тутъ, какъ и тамъ, я была всмъ чужой… Ну, значить, и теперь самое лучшее уходить отсюда какъ можно подальше!…

Спокойно повернувшись, она пошла къ дому. Викентій, въ порыв дикаго отчаянія, внезапно охватившаго его, бросился за ней, упалъ къ ея ногамъ и уцпился за нихъ.

— Ахъ! да разв я имлъ это въ мысляхъ?! Не надо, не надо теб уходить! Ради Бога, оставь ты это! восклицалъ онъ прерывающимся голосомъ.— Мн-то твой домъ на что?… Вдь я хотлъ только… О, Господи! Человкъ въ отчаяніи не разбираетъ средствъ… радъ за все ухватиться!…

Обхвативъ крпко одной рукой колни Валли, Викентій держалъ въ другой духовную, и вдругъ бумага эта очутилась около его рта — и онъ разорвалъ ее зубами.

— Вотъ, лоскутки… остались! гляди-же! Не хочу я твоего дома, если въ немъ тебя не будетъ!.. Нтъ, нтъ, нтъ! Не уходи — только не уходи!

Лоскутки духовнаго завщанія унеслись куда-то, подхваченные втромъ.

Валли удивленными глазами смотрла на Викентія.

— Право, мн жалко тебя, Викентій, заговорила она, — но я не въ силахъ тутъ ни теб, ни себ помочь… Владй домомъ, владй всмъ, что слдуетъ теб по завщанію. Дло это ршенное, пусть такъ все и будетъ, хотя ты и уничтожилъ бумагу — ничего: я отъ своего слова не отступлюсь, потому что подарковъ отъ тебя не хочу… Мн и такъ тутъ больно ужъ тяжело, все ровно — уйти надо. И зачмъ останусь я здсь? Чего ждать? Люди здшніе не по мн, да и я не по нимъ… Возьму я Ганзля — и опять туда, въ горы — тамъ мое гнздо. Если мн можно попросить тебя сдлать какое нибудь одолженіе мн, то вотъ моя просьба: пока я буду еще здсь — не говори ты никому, что домъ уже не принадлежитъ Вальбург Штроммингеръ… Вдь ты знаешь — ну, не могу я вынести, когда вижу, что надо мною смются! Это бситъ меня — бситъ!… Въ самомъ дл, подумай, какъ-бы стали злорадствовать, насмхаться, еслибы сейчасъ узнали, что гордая Валли принуждена оставить свой домъ, уйдти, какъ выгнанная батрачка!.. О, да я не пережила-бы этого! Вотъ, я и прошу тебя: не помшай мн удалиться по моей доброй вол, какъ настоящей хозяйк!

— Валли… Валли! завопилъ Викентій:— ежели ты непремнно уйдешь, такъ я — за тобой! Это ужъ не въ твоей власти — не запретишь мн! Куда ты, туда и я… Пути никому не заказаны и нигд — хоть на вс четыре стороны!

Валли съ ужасомъ глядла на него, ей стало страшно: онъ видла передъ собой человка, который весь трясся, дрожалъ, былъ на себя не похожъ… Ей казалось, что это злой духъ присталъ къ ней — и ужъ не оставитъ ее.

— Да что-жъ, толку-то въ этомъ? проговорила она тихо, чувствуя, что уже тутъ ничего не можетъ сдлать…

Викентій прищурилъ глаза.

Отъ дома Валли шелъ по лужайк какой-то человкъ съ большимъ букетомъ на шляп, въ праздничномъ наряд, какъ будто сватъ. Завидвъ Валли, онъ направился прямо къ ней. Это былъ нарочный изъ Зёльдена.

— Гляди-ка, вонъ идутъ звать тебя на свадьбу Іосифа и Афры, произнесъ Викентій съ какимъ-то дикимъ хохотомъ:— ха-ха-ха! На свадьбу!…

Валли запнулась за что-то и схватила Гелльнера за руку, а онъ живо обнялъ ее, обнялъ крпко.

Нарочный подошелъ и, снявъ шляпу, сказалъ:

— Здравствуй, хозяйка молодая! Прислалъ меня Іосифъ Гагенбахъ: проситъ онъ тебя на танецъ — въ день Петра и Павла. Коли ты дашь согласіе, онъ явится сюда около полудня, чтобы проводить тебя въ гостинницу ‘Олень’. Что ему прикажешь отвтить?

Если-бы небеса разверзлись для Валли въ это мгновеніе, а Викентій очутился-бы вдругъ у вратъ ада кромшнаго, то такого рода неожиданность точно такъ же поразила-бы ихъ, какъ и слова зёльденскаго нарочнаго.

Что же, значитъ, вс сплетни насчетъ Афры — одна ложь? Вдь онъ самъ прислалъ къ Валли этого человка, самъ обратился къ ней посл пятилтнихъ страданій, мученій, перенесенныхъ ею!.. Наконецъ-то… Наконецъ! Слово вылетло — втеръ подхватитъ это слово, оно прозвучитъ повсюду, а эхо тысячу разъ повторитъ его! Подъ лучами вечерняго солнца тамъ, далеко, на блоснжныхъ вершинахъ заиграетъ улыбка… Все — люди и природа — возликовало, Валли даже казалось, что холмики изъ сна начали подпрыгивать, и самъ Ганзль, возсдавшій на крыш, замахалъ крыльями отъ восторга… Словомъ — радость всеобщая! Еще-бы! Вдь Іосифъ-Медвжатникъ пригласилъ Валли на танецъ! Наконецъ случилось то, что должно-же было случиться… Да, и вотъ одна новая пара продолжить потомство могучихъ великановъ — такихъ, какъ Іосифъ и Валли!…

Милостивая улыбка заиграла на ея губахъ, словно она была царица, съ миртовымъ внкомъ на голов, Опустивъ красивую свою голову, Валли съ нкоторою застнчивостью отвтила нарочному, что она будетъ ожидать Іосифа.

Викентій, блдный, нмой, стоялъ, прислонившись къ дереву. Онъ былъ похожъ на призракъ, явившійся изъ мрака прошедшаго. Валли бросила на него сострадательный взглядъ — теперь уже ей нечего было бояться его… Теперь вс отнесутся къ ней съ должнымъ уваженіемъ, никто не дерзнетъ промолвить о Валли что нибудь худое!…

Она не вошла, а скоре — влетла въ домъ, и съ такимъ радостнымъ лицомъ, что увидвшіе ее глаза вытаращили и ротъ разинули. Но Валли не могла усидть дома: набивъ карманъ деньгами, она отправилась разгуливать по деревн и разсыпать счастье направо и налво, какъ благодтельная фея. Такъ какъ деньги она считала своими, а домъ, землю и все прочее уже принадлежащими Гельнеру, то и не жалла денегъ, бросая ихъ щедрою рукою чуть-ли не въ каждой изб. И все таки Валли была еще довольно богата: законная часть наслдства, слдующая ей по завщанію Штроммингера, составляла почти цлое состояніе, такъ что она могла зажить съ Іосифомъ припваючи и даже оказывать помощь неимущимъ, быть благодтельницей для окружающихъ.— Валли ужасно захотлось каждому встрчному сдлать что нибудь пріятное, хоть чмъ нибудь осчастливить, потому что счастье, которое она теперь впервые испытывала — давило ее своею громадностью, нужно было подлиться имъ.

До праздника оставалось только два дня — и эти два дня для всей Солнечной площадки были какими-то чудесными, полу-сказочными. Валли просто узнать не могли: эта мрачная, злобствующая, раздражительная двушка совсмъ просіяла, счастьемъ вяло отъ каждой складки ея платья, казалось, незримыя крылья выросли у нея за плечами, такъ она легко и плавно скользила по земл!… Солнечный лучъ упалъ на цвтокъ, смятый градинами, помертввшій подъ морознымъ дыханіемъ,— и одного этого луча было довольно, чтобы оживить его, расправить поблёкшіе лепестки. Сердце было угнетено, почти разбито, но въ немъ таилась безпредльная сила — то была сила любви и злобы, радости и горя, самоотверженія и упорства, энергіи и стойкости. Въ тотъ день, когда Валли освободилась отъ мрачнаго, злобнаго духа, давившаго всхъ подобно свинцовой грозовой туч,— все населеніе Солнечной площадки вздохнуло свободне, какъ-бы стряхнувъ ярмо съ своихъ плечъ.

— Когда счастье, такое какъ мое, поститъ человка — пусть вс тогда возрадуются! говорила Валли, и вотъ, въ короткое время, везд уже зной, что Орелъ-Двка совсмъ другой стала, а причина та, что Іосифъ пригласилъ ее протанцевать съ нимъ — другими словами: объявилъ о намреніи своемъ сдлаться женихомъ Воли.

Что-жъ, пусть говорятъ! Она не станетъ опровергать того, что, все равно, должно неминуемо совершиться черезъ нсколько дней… И зачмъ ей говорить, что это не правда, когда она любитъ его всмъ сердцемъ, больше всего на свт?… Іосифъ стоитъ такой любви, да онъ и самъ влюбленъ въ нее, въ противномъ случа, разв послалъ-бы онъ ей такое приглашеніе?… И какъ это удивительно пріятно, сладко, имть возможность не скрывать своего счастья пусть вс видятъ, что на душ у Валли!…

Сталкиваясь съ ребятишками, она брала ихъ на руки и говорила имъ, что въ Петропавловскій день придетъ сюда Іосифъ-Медвжатникъ, тотъ самый что большущаго медвдя убилъ и спасъ Лизу въ Цвизельштейн отъ взбсившагося быка… ‘И такъ ужъ онъ красивъ, и такой онъ силачъ, что вы глазенки вытаращите! Такого молодца вы и не видывали до сихъ поръ, да другаго такого и не найдется во всемъ мір!’… Ребятишки были въ восторг и цлый день забавлялись игрой, представляя Іосифа и медвдя.

Валли заиграла съ Ганзлемъ и, грозя ему пальцемъ, говорила:

— Ну, будь-же умницей, паинькой, когда Іосифъ будетъ здсь… Слышишь? Заране говорю теб, а не-то — смотри ты у меня!…

Старому Клеттенмайеру и тмъ изъ работниковъ, которыхъ Валли отличала отъ прочихъ, было выдано новое праздничное платье. Вс они знали, почему это такъ, и громко болтали о такой новости, потому что ‘хозяйка’ и не думала запрещать имъ бесдовать объ этомъ.

Но временамъ Валли уходила въ свою комнату, садилась тамъ и просиживала цлые часы, думая только о томъ: какъ же это случилось, что Іосифъ такъ внезапно перемнился, совсмъ иначе взглянулъ на нее?.. Но какъ она ни раскидывала умомъ, а сообразить все таки не могла, какимъ это образомъ этакое счастье свалилось вдругъ… Валли стала поглядывать теперь какъ-то особенно ласково на изображеніе святыхъ и сочла долгомъ отблагодарить ихъ за то, что они все такъ хорошо устроили, такъ чудесно поршили дло. Взглянувъ на карты, верообразно прикрпленныя къ стн, надъ кроватью, она фыркнула и проговорила:

— Хе! что-то вы теперь заговорите — а? То-то вотъ, сами теперь увидли, что ничего-то вы тогда не вдали!…

Но эти разрисованныя бумажки, скрывая тайны будущаго, глядли на Валли безмолвно и таинственно, устремивъ на нее свои красные и черные глаза… Такъ глядитъ заколдованная вещь, которая не можетъ выйдти изъ-подъ чаръ, потому что нтъ такого волшебника-чернокнижника, который изрекъ-бы слово освобожденія и разрушилъ чары. Вотъ, если-бы Люккардъ была жива, она конечно прочла-бы отвта карта и передала-бы его Валли, но теперь эти карты были похожи на письмо, написанное цифрами, ключъ-же къ нему — потерянъ. Доживи старушка до этого дня — какъ-бы она порадовалась!…

А время такъ тянется… Валли даже подумывала о томъ, что ужъ не лечь-ли ей да и проспать до утра желаннаго дня, но — нтъ, гд-же ей заснуть! Сгорая отъ нетерпнія, она и ночью не могла сомкнуть глазъ, безсонница мучила ее.

— Вотъ осталось всего двадцать четыре часа, говорила Валли,— а вотъ и всего-то двнадцать!…

Но вотъ наступило утро желаннаго дня. Пообдавъ, Валли отправилась въ свою комнату одваться. Мытью и причесыванью казалось и конца не будетъ: въ ней снова пробуждалось все женское, Валли снова стала двушкой,— а потому нтъ ничего удивительнаго, что она завертлась передъ зеркальцемъ, принялась обозрвать лицо, чтобы узнать, насколько она красива — и можетъ-ли понравиться Іосифу?.. Новая снуровка, роскошне первой, появилась у нея вмст съ большими филиграновыми булавками для головнаго убора. Изъ шкатулки, стоявшей на стол, Валли вынула эту снуровку и стянула ею корсажъ. Серебряныя финтифлюшки отличались такою-же ослпительною близной, какъ и рукава ея плоёной рубашки, а ужъ какъ позванивали эти маленькіе колокольчики — совершенно какъ свадебные!.. Отъ красныхъ ситцевыхъ занавсокъ на окнахъ — въ комнат все отливало мягкимъ розовымъ цвтомъ, красивая фигура двушки вся алла, какъ будто ее освщало пламя двичьей страсти.— Покончивъ съ своимъ туалетомъ, Валли достала изъ той-же шкатулки увсистую, изукрашенную серебромъ, пнковую трубку — да какую — просто мое почтенье! Этакой трубки никто изъ здшнихъ и не видалъ никогда. Она уложила ее на ладонь и долго взвшивала, соображая: хороша-ли еще такая трубка для Іосифа?… Опустивъ снова руку въ шкатулку, Валли, какъ-то особенно бережно, что-то вытащила оттуда и вдругъ, застыдившись, посмотрла на дверь (хорошо-ли заперта?)… Она держала въ рук кругленькую коробочку, въ которой лежало — кольцо. Вотъ оно вынуто… Изъ груди двушки вырвался вздохъ, а на глазахъ ея заблестли слезы неизъяснимой радости и признательности.

Валли, сжимая кольцо въ рук, невольно опустилась на колни… Давно уже не молилась она,— и вотъ теперь, передъ кольцомъ, губы ея шептали молитву… Да, оно свяжетъ ее на вки съ тмъ человкомъ, котораго она полюбила всмъ сердцемъ!… И Валли теперь совершенно не слышала ни горделиваго шелеста своей шелковой юбки, ни задорнаго позвякиванья серебряныхъ финтифлюшекъ,— она молилась такъ горячо, такъ искренно, какъ молится ребенокъ, желая поблагодарить Господа Бога за то, что отецъ исполнилъ одно изъ самыхъ пламенныхъ его желаній.

— Хозяйка-то наша, пожалуй, до ночи прокопается, говорили двушки-работницы, видя, что Валли такъ долго не выходитъ изъ комнаты.

Поселяне уже толпились передъ трактиромъ ‘Олень’. Много набралось сюда народу: кто на ногахъ держался, да имлъ праздничное платье — непремнно шелъ къ ‘Оленю’, такъ какъ вс были чрезвычайно заинтересованы встью, что Валли будетъ танцовать съ Гагенбахомъ. Трактирщикъ, надясь на хорошій барышъ, пригласилъ даже музыкантовъ изъ Имста.

Валли распорядилась, чтобы одна изъ работницъ караулила наверху, у слуховаго окна, т. е. смотрла-бы на дорогу, и какъ только завидитъ Іосифа — сейчасъ дала-бы знать. Сама она уже вышла въ переднюю горницу: сердце ея билось, щеки горли,— а рисами, холодными какъ ледъ, она прижимала къ груди тонкій платочекъ… Платочекъ этотъ былъ когда-то въ рук ея маматери: мать невстой вошла съ нимъ въ церковь

Въ карман у Валли лежали трубка и кольцо, назначенныя Іосифу. Она стояла не шевелясь, она каждую секунду ждала — вотъ крикнутъ: ‘идетъ!’, и это ожиданіе такъ томило ее, что она почти задыхалась въ жару нетерпнья… Эти минуты были едва-ли не самыя тяжелыя въ ея жизни.

— Они! Идутъ! крикнула караульная изъ слуховаго окна.— Съ Іосифомъ куча парней: тутъ и цвизельштейнцы, и зельденцы! Вонъ и хозяинъ ‘Ягненка’… Цлый полкъ!

Толпа любопытныхъ устремилась къ воротамъ Штроммингерова дома. Валли, все еще не выходя изъ комнаты, слышала уже топотъ шаговъ ‘цлаго полка’ — и вдругъ толпа ахнула отъ удивленія: она увидла Валли. И въ ту-же минуту къ воротамъ подошелъ Іосифъ. Онъ былъ во глав процессіи.

Валли, такая скромная, но свтлая, величавая, какъ невста, гордящаяся такимъ женихомъ, встртила желаннаго гостя.

— Это ты — Іосифъ?!…

Голосъ ея звучалъ такъ мягко, нжно, какъ никогда, Іосифъ поглядлъ на нее какъ-то странно, почти застнчиво, и опустилъ глаза.

По тлу Валли пробжала дрожь… Что-же это такое: случайно или… нарочно — Іосифъ засунулъ перо за лепту шляпы верхушкой внизъ? Вдь такъ обыкновенно парни засовываютъ перо тогда, когда думаютъ затять ссору?… Ну, конечно, сегодня-то это вышло случайно!..

Она была окружена любопытными, на нее смотрли во вс глаза,— и ей такъ было неловко, странно, что она даже не могла языкомъ шевельнуть. Іосифъ тоже молчалъ… Валли глядла на него, не скрывая восторга, но онъ старался не смотрть ей въ глаза,— что-жъ, врно, онъ тоже смущенъ, какъ и она!…

— Ну, идемъ! произнесъ наконецъ Іосифъ и подалъ ей руку.

Валли подала свою, и они молча двинулись впередъ, къ трактиру. Толпа повалила за ними.

Стоитъ поглядть даже на заходящее солнце, потомъ отвернуться — и въ глазахъ совсмъ потемнетъ. Съ Валли было теперь почти то же: она ощутила свтлое счастье, а между тмъ на душ у нея были потемки. Она не могла понять, почему это такъ, и находилась въ смущеніи, она не знала, что творится съ нею, и, однакоже, чувствовала, что все какъ-то вышло иначе… противъ ожиданія.

Когда Іосифъ и Валли вошли на дворъ ‘Оленя’ — грянула музыка. До слуха Валли долетла фраза изъ толпы: ‘Этакой красивой парочки ищи — не найдешь!’…

Она теперь только увидла, какъ много постороннихъ явилось съ Іосифомъ, и замтила, что сюда пришли вс бывшіе ея женихи. Валли опять начала сравнивать ихъ съ нимъ и, положа руку на сердце, могла сказать, что въ цлой кучк жениховъ не было ни одного парня, который поспорилъ-бы съ Іосифомъ относительно статности и красоты. Онъ былъ между ними — царемъ, по фигур и осанк онъ отличался отъ всхъ бывшихъ тутъ мужчинъ, и Валли бросила на Іосифа восторженный взглядъ… Какъ грудь у него широка, какія стройныя, крпкія ноги!.. Посмотрвъ на Гагенбаха, всякій могъ понять, почему она предпочла его всмъ прочимъ.

И вдругъ глаза ея встртились съ другими — такими черными, пронзающими, которыя были устремлены на Іосифа, какъ острые концы двухъ мечей. Это Викентій, забравшись въ толпу, посматривалъ такъ на Гагенбаха… А вотъ, тамъ-же, и другое лицо — печальное лицо Бенедикта Клёца: онъ задумчиво глядлъ на Валли. Когда она, раньше, проходила мимо него, онъ коснулся рукава ея рубашки и шепнулъ: ‘Валли, будь осторожне! Они что-то замышляютъ противъ тебя… Не знаю, что именно, но чувствую, что дло тутъ неладно’:

Она только плечами шевельнула: боятся-ли ей чего нибудь, когда Іосифъ около нея!…

Танцующіе собирались уже въ пары, Валли съ Іосифомъ встала впереди всхъ. Зрителямъ очень хотлось видть, какъ они запляшутъ. Десятки глазъ завистливо посматривали на эту нарядную, выходящую изъ ряда вонъ парочку.

И вдругъ Іосифъ выпустилъ руку своей дамы и, принявъ почти торжественный видъ, проговорилъ громкимъ голосомъ:

— Валли! Я могу надяться (тутъ хозяинъ ‘Ягненка’ махнулъ музыкантамъ — и музыка умолкла), что прежде чмъ мы пойдемъ плясать, ты дашь мн поцлуй, котораго не могъ получить ни одинъ изъ твоихъ бывшихъ жениховъ?

Валли вспыхнула, зарумянилась и шепнула:

— Только не здсь, не при всхъ, Іосифъ!…

— Нтъ, именно здсь — при всхъ.

Она растерялась… И хотлось ей чмокнуть его, и стыдно было: поцловать мужчину на глазахъ у всхъ — ужъ это слишкомъ тяжело для такой цломудренной, застнчивой двушки!… Да, но вдь передъ нею былъ тотъ, кого она любила горячо, искренно… И вотъ та минута, за которую она рада была-бы отдать годы жизни, пожалуй — всю жизнь,— наступила наконецъ! Что-жъ, неужели ей поцеремониться какихъ нибудь непрошенныхъ свидтелей и отказать Іосифу въ его просьб? Пусть говорятъ, что угодно: вдь она поцлуетъ — жениха своего’…. Валли не долго колебалась — и приблизила красивое свое лицо къ лицу Іосифа. Глаза его впились въ алыя, цвтущія губы двушки, по прошла секунда — и онъ невольно тихонько оттолкнулъ ее и сказалъ въ полголоса:

— Нтъ, не такъ… Истый охотникъ бьетъ вольную дичь, преслдуя ее. Вдь я теб какъ-то разъ говорилъ это? Я не желаю, чтобы ты мн подарила поцлуй: мн хочется взять его силой у тебя, такъ сказать — съ бою. Я-бы на твоемъ мст такъ дешево не раздавалъ-бы поцлуевъ. Такой двушк, какъ ты, это не пристало! Ну, защищайся, Валли! Борись такъ же, какъ боролась съ другими,— не уступай мн, а то и похвастаться мн нечмъ будетъ!…

Валли покраснла отъ стыда, словно огнемъ опалило ея лицо, и она хотла сквозь землю провалиться: вдь она совершенно забыла о своемъ слов! Самъ женихъ долженъ былъ напомнить ей о хвастливомъ ея вызов… Все въ глазахъ Валли приняло красноватый оттнокъ, кровь плеснула ей въ голову — и Валли выпрямилась. Разгорвшіеся глаза ихъ встртились.

— Ладно, промолвила она,— пускай будетъ по твоему. Теб тоже нужно узнать, какова я — Орелъ-Двка! Ну, увидимъ, какъ-то ты теперь поцлуешь меня!

Тяжело и порывисто дыша, Валли сдернула съ плечъ платокъ и явилась въ одномъ бархатномъ корсаж съ серебряной снуровкой. Тонкая блая рубашка покрывала только половину груди. Іосифъ былъ пораженъ: глаза его были устремлены на прекрасную, обнаженную шею двушки..

— Ахъ, и хороша-же ты! Настолько хороша, насколько и зла! пробормоталъ онъ — и кинулся на нее, какъ охотникъ на звря.

Крпко обхватилъ Іосифъ станъ Валли, но онъ не зналъ, съ кмъ иметъ дло,— не зналъ что такое Орелъ-Двка, Валли дала ему одинъ толчокъ, но такой, который сразу освободилъ ее отъ противника. Въ толп захохотали, особенно злорадно смялись т, кому пришлось уже однажды потерпть это. Іосифъ, какъ видно, разгорячился, результатъ первой схватки задлъ его за живое, онъ, снова, своими желзными руками обхватилъ Валли и, громко вскрикнувъ, опять отступилъ: ударъ подъ ложечку заставилъ его опустить руки. Новый изрывъ смха.— Валли отлично знала дйствіе этого удара и всегда прибгала къ нему, желая избавиться отъ назойливости какого нибудь любезника,— и дйствительно, едва-ли кто могъ-бы выдержать такой ударъ! Іосифъ, затаивъ боль, почти съ остервенніемъ кинулся на двушку, схватилъ ее за руки и старался приблизить лицо къ ея лицу, чтобы чмокнуть прямо въ губы, но она увернулась, и вотъ между ними началась напряженная борьба. Все замолкло, кругомъ, тишина прерывалась только изрдка проклятіями, которыя выкрикивалъ Іосифъ. Валли извивалась въ его рукахъ, какъ змя, такъ что ему никакъ не удавалось сорвать поцлуй съ ея губъ. На любовную — борьба эта уже не была похожа: казалось, они схватились и бьются на смерть, защищая жизнь. Раза три онъ пригибалъ ее къ земл и каждый разъ Валли вскакивала, выпрямлялась, онъ приподнималъ ее, она висла на его рукахъ — и все-таки ничего не выходило — не удавалось поцловать хоть что хочешь!.. Рукава тонкой рубашки совсмъ разорвались, разорвалась и серебряная снуровка… Вдругъ Валли высвободилась, выскользнула изъ его рукъ и кинулась къ дверямъ, но Іосифъ поймалъ ее и прижалъ къ себ. Гнвное, жаркое было это объятіе! Она чувствовала дыханіе его — горячее, почти огненное, она лежала у него на груди, слышала, какъ его сердце билось подъ ея сердцемъ и — совершенно ослабла, упала передъ нимъ на колни и, въ изнеможеніи, ощущая боль въ тл, сгорая отъ стыда и любви, прошептала:

— Бери меня!…

— Ха-а! произнесъ Іосифъ, тяжело вздохнувъ:— что, вс видли?!. и, нагнувшись, звучно прижалъ свои губы къ ея жаркимъ, трепетавшимъ губамъ.

Вся толпа грянула — ура!

Тутъ онъ поднялъ Валли, и она, чуть не въ обморок, поникла головой на его грудь.

— Нтъ, стой! проговорилъ Іосифъ строгимъ голосомъ и отступилъ отъ нея.— Больше мн не требуется — будетъ съ меня и одного поцлуя. Ну, что — видла, могу я тебя заставить поцловаться? Вотъ и все, ничего больше мн и не надо.

Валли широко открыла глаза… она смотрла на него, словно ничего не понимала, и вдругъ, поблднвъ какъ мертвецъ, пробормотала заикаясь:

— Но… зачмъ-же ты… Іосифъ… пришелъ сюда?

— Зачмъ? Ужъ не думала-ли ты, что я женихомъ твоимъ сюда явился?… Недавно, а именно на церковной процессіи, ты при всхъ объявила, что Афра — сокровище мое, что она изъ податливыхъ и что я, Іосифъ, не дерзнулъ-бы подъхать такимъ манеромъ къ Орелъ-Двк! Ну, и неужто ты серіозно полагала, что человкъ имющій совсть, честь, позволитъ говорить такъ о себ и о честной двушк? Мн хотлось только доказать теб, что совладать съ тобой я могу точно такъ же, какъ съ медвдемъ или другимъ какимъ нибудь звремъ. А поцлуй, который я взялъ у тебя сейчасъ, отнесу я Афр: пусть онъ будетъ искупленіемъ за твою неправду, загладитъ то зло, которое ты сдлала ей. Постарайся не забыть этого урока, особенно, если гордость снова обуяетъ твое сердце. Это отвадитъ тебя, надюсь, обижать публично бдныхъ двушекъ. Вотъ ты теперь сама попробовала, легко-ли вытерпть, когда видишь, что надъ тобой вс смются?…

Взрывъ хохота заглушилъ послднія слова Іосифа, но онъ сердито посмотрлъ на окружающихъ, давъ имъ понять, что никакихъ похвалъ себ не желаетъ.

— И такъ, вс вы — свидтели, что слово я сдержалъ? Теперь иду я въ Цвизельштейнъ, чтобы успокоить Афру. Она, бдняжка, плакала, узнавъ, что я хочу сыграть штуку съ Штроммингеровой Валли. Ну, счастливо всмъ оставаться!

Іосифъ пошелъ, за нимъ бросились вс. Толп ужъ очень пришлось по вкусу эта ‘штука’. Нтъ, гд съ Іосифомъ тягаться! Одинъ онъ только и могъ совладать съ этой гордячкой — Валли.

— Ничего, пусть она скушаетъ это на здоровье! Такъ ей и надо!

— Ну, Іосифъ, ужъ вотъ одолжилъ! Лучше этой штуки у тебя и не было!

— Теперь на этакую невсту никто и вниманія не обратитъ!…

Такъ загалдли бывшіе женихи Валли, весело провожая Іосифа. Шутки такъ и сыпались.

Площадка, назначенная для танцевъ, живо опустла. Около Валли остались только двое — Викентій и Бенедиктъ. Она, не шевелясь, стояла все на томъ-же мст, ничего не сознавая, ничего не чувствуя, какъ будто (такъ ей казалось) ея уже и въ живыхъ пть… Викентій, съ опущенными руками, молча глядлъ на нее. Но вотъ рофенскій Бенедиктъ приблизился къ двушк и, слегка дотронувшись до ея руки, заговорилъ:

— Эхъ, Валли, брось, не огорчайся такъ! Вдь мы тутъ, съ тобой, и готовы за тебя отомстить! Говори, прикажи, что длать? На все пойдемъ, только слово скажи… Ну, Валли?…

Она пошевелилась, большіе глаза ея сверкнули, по лицо какъ было — такъ и осталось безжизненнымъ, блднымъ… Она подергивала губами, какъ-бы силясь что-то выговорить — и, наконецъ, собравшись съ духомъ, скоре выкрикнула, чмъ проговорила:

— М-мертвымъ хочу его видть!…

Бенедиктъ попятился…

— Что ты, Валли!… Боже тебя сохрани!..

А Викентій подскочилъ къ ней. Глаза у него горли.

— Валли, это ты взаправду — да?…

— А ты думалъ — въ шутку? Да, взаправду!..

Тутъ она простерла вверхъ руки (он были блдны, съ посинвшими ногтями, какъ у мертвеца) и произнесла, какъ-бы давая клятву:

— Кто положить его мертвымъ у ногъ его Афры — за того пойду я! И это такъ же врно, какъ врно, что я Штроммингерова Вальбурга!…

XII.
Во время ночи.

Наступила ночь, все заснуло въ тихомъ дом Штроммингера,— только гд-то, безъ перерыва, раздавался странный однообразный шумъ. Работницы просыпались, но не могли понять, что и гд такъ шумитъ, он смыкали глаза и опять вздрагивали, потому что слышали, какъ балки дрожать…

Это Валли, тяжело ступая, безъ устали шагала въ своей комнат. Сердце ея изнывало, она выносила тяжкую борьбу, потому что на этотъ разъ противникомъ ея была судьба, само провидніе. Разорванная юбка, клочья корсажа валялись на полу — и среди этихъ обрывковъ лежали кусочки рзной фигурки святой Вальбурги… Были и другіе слды буйнаго ея кощунства.

Валли была полураздта. На обнаженныхъ плечахъ ея волновались упавшія пряди волосъ…

Вдругъ гд-то далеко прогремлъ выстрлъ.

Валли пріостановилась и стала прислушиваться… Нтъ, все тихо! Да можетъ быть это ей такъ почудилось? Однако, почему-же она не можетъ вздохнуть? Что-то сжало горло… Былъ-ли это именно выстрлъ? Валли наврно не знала. И вдругъ, какъ молнія, мелькнула въ голов ея мысль: ‘Ну, а если это Викентій убилъ Іосифа?’… Но это пустяки: Нтъ, вдь Іосифъ преспокойно сидитъ теперь дома, а пожалуй… тамъ, въ Цвизельштейн, у Афры своей…

Тутъ Валли стукнулась головой объ стну, чтобы заглушить острую боль въ сердц. Тоска совершенно одолвала ее, а воображеніе рисовало ей такія картины, которыя доводили ее до помшательства… Да, ужъ пусть-бы онъ умеръ, тогда и думать больше не-о-чемъ, тогда все кончено!…

Она задыхалась и принуждена была отворить окно, чтобы подышать свжимъ воздухомъ. Ганзль, дремавшій на жерди, за окошкомъ, встрепенулся и, сонливо покачиваясь, пододвинулся къ ней.

— О, Ганзль ты мой!.. воскликнула Валли, протянула къ нему руки и прижала его къ груди. Орелъ составлялъ теперь для нее все, другаго утшенія у нея не было въ мір.

Чу!— второй выстрлъ… На этотъ разъ явственно было слышно, что стрляли по направленію къ Цвизельштейну. Валли, выпустивъ Ганзля, схватилась руками за лвый бокъ, какъ будто пуля попала въ ея сердце. Чего-жъ она испугалась?… Трескъ ружейнаго выстрла какъ-то особенно ясно помогъ ей представить картину убійства… убійства, котораго она желала — и вчера еще сама требовала. Валли, конечно, не могла не думать, что, быть можетъ, выстрлъ, только что услышанный ею, попалъ въ голову Іосифа — и вотъ, въ первыя минуты, она почти обезумла, ощутили какую-то дикую радость: онъ — убитъ, значитъ теперь никто е’о не отниметъ у нея, никто не станетъ больше цловать его!… Увлекшись этою мыслью, Валли была уврена, что на самомъ дл все это и случилось. Она уже видла его лежащимъ на земл, окровавленнымъ, становилась передъ нимъ на колни, прижимала его голову къ своей груди, осыпала поцлуями это прекрасное, помертвлое лицо… Она видла Іосифа такъ явственно передъ собой и… вдругъ чувство жалости шевельнулось въ ея сердц къ несчастному убитому…. Валли охватило невыразимое чувство состраданія, она стала звать его самыми нжными, любовными именами, тормошила недвижимое тло, — но Іосифъ не оживалъ… Неописанный ужасъ овладлъ ею.— О, неужели?! Нтъ, это невозможно… Онъ не долженъ погибнуть — пускай ужъ лучше она умретъ!

Судоржно сжалось ея сердце, казалось, горячая кровь разомъ остановилась въ жилахъ,— мгновеніе — и сердце отошло, стало легче, кровь задвигалась по прежнему. Валли ощутила неудержимое стремленіе выбжать на воздухъ — удостовриться, дома-ли Викентій, поболтать съ нимъ до зари, а главное-прямо ему сказать, что то страшное дло не должно быть совершено. Она тряслась какъ въ лихорадк, кровь стучала въ вискахъ… Она была готова на преступленіе, она вчера желала этого, но при мысли, что оно уже исполнено — весь гнвъ ея прошелъ и Валли все простила Іосифу..

Накинувъ платокъ, она пробралась на дворъ, а потомъ черезъ садъ и огородъ — къ жилищу Викентія. Что онъ подумаетъ о ней и что станутъ другіе говорить, если узнаютъ объ этомъ?… Э, да стоитъ на это вниманіе обращать! Ну, пусть пойдутъ сплетни…. Ей-то какое дло до нихъ?…

Валли подкралась къ окошку Викентія (оно было освщено) и, заглянувъ подъ занавску, на половину опущенную, обомлла: въ комнатк никого не было, свча сильно нагорла и чадила… Обойдя домъ, она остановилась у двери — и замтивъ, что дверь не заперта, осторожно отворила ее и перешагнула порогъ. Все было тихо, словно въ дом вс перемерли, рабочій людъ спалъ, а Викентія нигд не было. Валли, вся леденя, заглянула въ его спальню… Постель помята,— значитъ, онъ лежалъ на ней, но потомъ всталъ, вонъ на стнк праздничная его куртка и штаны, только будничнаго платья и шляпы нигд не видно. Вернувшись въ переднюю горницу, она посмотрла на то мсто, гд обыкновенно висло ружье — и увидла тамъ только гвоздь.

Замерла Валли и, сама не зная какъ, выбралась изъ дому, но тутъ-же и опустилась на скамью, потому что ноги отказались ей повиноваться… ‘Что-жъ, можетъ быть, Викентій, желая какъ нибудь успокоиться, отправился на ночную охоту?… Что можетъ онъ сдлать Іосифу, когда тотъ спитъ себ гд нибудь на мягкомъ пуховик (она дрогнула при этомъ)?.. ну, а днемъ, когда вс были на ногахъ — никто не посмлъ-бы тронуть его’…

Такъ старалась Валли утшить себя, но нечистая совсть нагнала на нее такой страхъ, что она невольно сложила руки и уткнулась въ нихъ лицомъ…

Ахъ, Валли, Валли, кто-же ты теперь? Передъ людьми ты опозорена, унижена, передъ Богомъ — гршница, преступница!. И гд столько воды найдется, чтобы совершенно смыть грхъ твой? А вонъ тамъ — внизу — грохочетъ Ахъ… Что-жъ, бурныя волны рки все смоютъ съ нея! Отбитъ только броситься — и тогда конецъ всему: горе, преступленіе и сама жизнь, проведенная ею въ безпрерывной борьб и въ вчныхъ страхахъ — разомъ исчезнутъ, все пропадетъ… Вотъ оно — спасеніе! Неужели Валли еще пощадитъ себя?.. Нтъ, надо разбить безполезный сосудъ, въ которомъ заключена душа — она тамъ въ оковахъ томится, а для чего? Единственно для грховъ и всяческихъ страданій!..

Валли быстро поднялась со скамьи, но ноги не держали ее, и она опять опустилась на тоже мсто.— Странно, неужели это растерзанное, полумертвое сердце было еще привязано къ жизни какою-то невидимою нитью?… А! ну, слава Богу, вотъ по лужайк кто-то идетъ… Это — Викентій. Надо переговорить съ нимъ непремнно теперь-же… можетъ быть, и дло можно еще поправить.

— Святители-угодники! воскликнулъ Викентій, когда Валли приблизилась къ нему.— Ты… ты это?!..

Онъ глядлъ на нее такъ, какъ смотрятъ на призракъ. Уже разсвтало, и Валли могла замтить, что лицо у него было блдно, а самъ онъ дрожалъ. Ружье торчало за спиной.

— Викентій, заговорила она почти шопотомъ:— ты застрлилъ что нибудь?..

— Да.

— Что-же?

Посмотрвъ на его ягташъ, она увидла, что въ немъ ничего не было.

— Крупную дичину, прошепталъ Викентій.

— Гд-жъ она?

— Въ рк.

Валли ухватила его за руки. Глаза ея готовы были выскочить, они глядли неподвижно какъ безумные.

— Кого?…

— Еще спрашиваетъ!…

— Іосифа!?…

Она покачнулась, вскрикнувъ это имя, и тяжело ударилась о стну.

— Н-да, не легка была работа, заговорилъ Викентій, вытирая вспотвшій лобъ.— Вотъ ужъ никакъ не воображалъ я, что онъ такъ живо подвернется подъ выстрлъ. И чортъ его знаетъ, зачмъ это онъ ночью пожаловалъ сюда?… Я такъ поршилъ: выйду-ка я раненько, чтобы, значитъ, къ утру ужъ быть въ Зёльден, пока онъ еще не всталъ, ну и пошелъ — и вдругъ, не усплъ и десяти шаговъ сдлать — глядь: а онъ тутъ и есть!… Темновато было… Хлопъ!— промахнулся… Вторая пуля должно быть только царапнула его, а пожалуй голова у него, что-ли, закружилась — шатнулся это онъ и ухватился за перила… Я сейчасъ прыгъ къ нему сзади — и спихнулъ его туда…

Валли застонала, захрипла, какъ смертельно раненная,— и, вдругъ, какъ орелъ налетаетъ на свою добычу, ринулась на Викентія и вцпилась въ него обими руками.

— Врешь ты, врешь! неправда! быть этого не можетъ! Говори, что ты все это совралъ, а не то — задушу!

— Клянусь душой моей… бдной… Это такъ, Валли… врно!.. Неужто ты сомнвалась во мн?.. Нтъ, если нужно теб угодить — Викентій не задумается, не станетъ колебаться…

— Га! убійца… Трусъ! подлый убійца… изъ-за угла!! И Валли, вся задрожавъ, громко зарыдала.

— Это подлость… низость!… Разв я хотла этого?.. Онъ долженъ былъ умереть въ открытой, честной борьб… Такъ будь-же ты проклятъ отнын на вки вчные!… Разорвать тебя зубами и ногтями — больше ничего не остается!…

— Отблагодарила — нечего сказать! проскрежеталъ Викентій.— Ну, а не сама ты приказывала сдлать это?…

— Стой! Да разв если это велятъ исполнить — перемнно оно и исполняется?!.. крикливо возразила Валли.— Въ гнв-то человкъ все можетъ сказать, а потомъ онъ-же и раскаивается въ своихъ словахъ… Зачмъ ты не ждалъ, пока я не очувствуюсь посл такого страшнаго удара и не раздумаю — а?… О, Іосифъ… Іосифъ!… Да, я зла, дика, необузданна, но не убійца я!… Ахъ, когда бы ты подождалъ — ну, хоть часикъ или два… Нтъ, гнвъ, злоба толкали тебя, ты не желалъ потерпть, ты думалъ, какъ-бы поскоре сорвать сердце свое на комъ нибудь!…

— Что-жъ, валить теперь все на меня — прекрасное дло, бормоталъ Викентій,— а все-таки ты такъ же виновата, какъ и я!…

— Да, я виновата, сказала Валли,— ну, что-жъ, вмст и поплатимся за это. Ни мн, ни теб пощады быть не можетъ: за кровь — кровь…

Проговоривъ эти слова хриплымъ голосомъ, она схватила Викентія за шиворотъ и повлекла за собой.

— Оставь! Стой, Валли… чего теб отъ меня?.. Господи Боже мой!.. Хорошо твое спасибо!. Смилуйся, что ты — вдь такъ задавишь совсмъ!.. Куда ты тащишь-то меня?…

— А туда, куда намъ обоимъ дорога!.. глухимъ голосомъ отвтила Валли и, словно вихрь, летла впередъ, таща за собою Викентія, впередъ, все выше и выше, по той тропинк, которая вела вдоль крутаго обрыва надъ Ахомъ, къ тому мсту, гд совершилось преступленіе.

— Знаешь — вонъ туда… внизъ — разомъ оба!

Эти страшныя слова она шептала Викентію на ухо.

— Господи Іисусе! завопилъ онъ въ ужас.— Стой! Вдь ты-же клялась, что выйдешь за меня… если я… исполню… это!.. Погубить…хочешь… теперь?!..

— О, дура-голова! Да вдь если я вмст, съ тобой кинусь туда — разв мы тогда не соединимся вчно?.. Мало теб этого?.. Жизни своей паскудной жаль, что-ли?..

И Валли, почти съ сверхестественною силою, охватила Викентія, потомъ притиснула его къ низкимъ периламъ, готовясь полетть съ нимъ въ мрачную пропасть.

— Спасите! невольно вырвался крикъ изъ груди его.

— Спасите!.. прозвучалъ чей-то слабый голосъ, едва внятно, точно это эхо откликнулось изъ бездны.

Валли окаменла, руки ея опустились и освободили Викентія…

— Что это?.. послышалось мн?.. Ты слышалъ? спросила она, обратившись къ нему.

— Эхо… должно быть, пролепеталъ Викентій, постукивая зубами.

— Тише ты!… Слышишь — опять!?…

— Спа…си…те!…

Снова раздалось гд-то, какъ будто тамъ, въ глубин, кто-то вздохнулъ…

— О, слава вамъ, духи добрые! Онъ… онъ это! Живъ! Врно зацпился за что нибудь… Онъ зоветъ! Иду, иду я, Іосифъ! Подожди… Она нагнулась за перила и крикнула такъ звучно, какъ серебряная труба:— Это я, Іосифъ, я! Иду! Потерпи!

Валли побжала и, живо домчавшись до деревни, принялась такимъ-же зычнымъ голосомъ будить спавшихъ и колотить кулаками въ ворота и двери.

— Спасите, помогите! Бда! Ради Христа помогите… Человкъ гибнетъ!..

Вс повскакали, разбуженные этими воплями. Тамъ и сямъ застучали оконницы, заскрипли ворота и двери.

— Что? Что такое? Какая бда?

— Іосифъ Гагенбахъ свалился съ обрыва! слышался крикъ.— Скоре веревокъ сюда! Живе, а то поздно будетъ спасать!.. Ве-ре-вокъ…

Она вихремъ летла впереди всхъ, забжала домой, забрала въ кладовой вс какія были тамъ веревки, стала связывать ихъ трепетавшими руками — и, увы, надвязанная веревка все-таки была коротка, такъ какъ Іосифъ лежалъ на страшной глубин!…

Между тмъ сбжались поселяне. Они не хотли врить — и ихъ ужасала эта страшная всть. Кто тащилъ веревки, кто крюки, а кто бжала, съ зажженнымъ фонаремъ, такъ какъ день почему-то не наступалъ — густые сумерки царили еще кругомъ. Сумятица была порядочная: спрашивали, кричали, не знали какъ приняться за дло, потому что этакой напасти никогда и не случалось здсь: никто не сваливался съ обрыва, а потому у жителей этого плоскогорья не было никакихъ орудій, спасительныхъ снарядовъ, какъ въ другихъ мстахъ Тироля, гд пути гораздо опасне и подобныя несчастья чаще случаются.

Не мало набралось народу къ обрыву,— и тхъ, которые отличались храбростью, безстрашіемъ, дрожь пробирала, когда они заглядывали за перила и видли тамъ только туманную бездну да какія-то темныя клубившіяся массы…

Викентія не было видно — онъ исчезъ.

И вдругъ все стихло. Валли, нагнувшись за перила, крикнула такъ зычно, что воздухъ дрогнулъ. Толпа насторожила уши, затаила дыханіе, но отклика все небыло.

— Гд ты, Іосифъ? еще разъ крикнула она. Крикъ этотъ походилъ на вопль ужаса — не одного человка, а цлой массы терзаемыхъ несчастныхъ со всхъ концовъ земли.

Онъ опять не откликнулся.

— Не отвчаетъ!… Умеръ!

И Валли, рыдая, упала на землю и въ совершенномъ отчаяньи воскликнула:

— Все кончено теперь!..

— Ну, онъ можетъ быть въ обморок, а пожалуй и силъ нтъ крикнуть, говорилъ въ утшеніе Валли старикъ Клеттенмайеръ, а на ухо шепнулъ ей:

— Не хорошо такъ-то при людяхъ!..

Она встала и откинула волосы съ лица.

— Связывайте веревки! Что-жъ вы такъ стоите? Чего ждете?..

Вс въ недоумніи переглядывались.

— Отчего не попытаться поискать его?.. проговорилъ Клеттенмайеръ:— вяжите!

Стали связывать, причемъ однако каждый счелъ нужнымъ покачать головой… ‘Ну кто дерзнетъ спуститься туда на этакихъ веревкахъ?’…

Валли услышала эти слова, и темные глаза двушки, сверкнувъ, какъ-то призрачно освтили блдное лицо ея…

— Кто?.. Да я спущусь!

— Ты?!.. Съ ума спятила, Валли! Веревки-то эти не только двоихъ — одного не сдержатъ!…

— Зачмъ двоихъ? какъ-то глухо проговорила она и стала помогать имъ, чтобы ускорить надвязку.

— Нтъ, несбыточное это дло! Вдь ты, Валли, должна и себя и его привязать, а то сама-то какъ же попадешь сюда? заговорило разомъ нсколько голосовъ, а у кого и руки ужъ опустились.— Вотъ послать за канатомъ въ сосднія деревни — это дло!..

— Такъ! А онъ тмъ временемъ совсмъ лишится чувствъ и полетитъ на самое дно… Нтъ ужъ тогда — поздно! завопила Валли въ порыв отчаянія.— Не стану я ждать вашего каната! Дайте веревку-то… Наматывайте! Какъ длинна она?.. Прочь! Ну, дйствуйте!

Она принялась распутывать надвязанныя веревки, тянула ихъ, пробуя, насколько он крпки, и измряла длину. Глядя на Валли, и другіе снова закопошились, работа закипла, все пошло какъ по маслу — и вотъ большущій шаръ изъ веревокъ завертлся на земл. Мужчины стали становиться гуськомъ.

— Хватитъ-то она пожалуй хватитъ, только супротивъ двухъ ей не устоять — лопнетъ!

— Коли такъ — одного его сначала вытянуть!.. На томъ мст, гд онъ лежитъ — могу-же я постоять. Вотъ какъ только я стану тамъ — сниму веревку, обвяжу его и крикну вамъ: вы и тащите тогда! Я-же подожду. Слышали?…

— Такъ тоже невозможно: какъ одного его тащить, ежели онъ ослаблъ, безъ чувствъ? Одинъ то онъ разобьется… Нтъ, тутъ надо попридержать, да смотрть, какъ-бы не стукнулся онъ обо что…

Слова эти были для Валли громовымъ ударомъ: она и не подумала о такой опасности. Что-жъ, значитъ и такъ не выходить?.. Приходится доставать его тамъ — внизу, въ холодныхъ волнахъ рки… Валли видла очень хорошо, что двоихъ веревка не сдержитъ.

— Ну… ради Христа, спустите меня! воскликнула она наконецъ. Лихорадка трясла ее и, не смотря на это, она не потеряла присутствія духа, въ ней даже было что-то повелительное… Крпко обвязавшись веревкой и взявъ альпійскую палку, Валли проговорила:

— Спустите меня туда! Мн-бы хоть найти его — и тогда ужъ я не оставлю его, держать стану до тхъ поръ, пока вы еще не принесете веревокъ, чтобы захватить насъ вмст. Ждать я буду сколько угодно, я терплива! Если придется провисть между небомъ и землей нсколько часовъ — ничего, я дождусь веревокъ!…

Тутъ Клеттенмайеръ не выдержалъ и упалъ передъ ней на колни.

— Охъ, Валли, Валли! оставь ты это… Слышишь, что говорятъ? Вдь веревки — дрянь! Коли ужъ такъ надо — ну, дай мн спуститься… Довольно я пожилъ, все равно ужъ никуда не гожусь!.. Ежели не окажу помощи, такъ узнаю: хороша-ли веревка… Лопнетъ она — я внизъ полечу — не ты!…

— Это такъ, ты ужъ старика-то послушайся, вмшался кто-то:— резонно онъ говоритъ, право! Подожди, Валли, вотъ еще прибгутъ и какъ слдуетъ примутся за дло!

Двушка шевельнула плечами и такъ двинула руками, что вс невольно попятились.

— Когда я двчонкой была — орленка изъ гнзда достала, не задумалась спуститься въ пропасть! Такъ неужели теперь-то отступлю, откажусь спасти человка?.. Ужъ вы лучше молчите! Довольно! Я этого хочу… должна я къ Іосифу спуститься!.. Ну, за дло! Дйствуйте, развертывайте веревку… Крпче держите!…

И Валли, прыгнувъ за перила, исчезла… Веревку такъ сильно рвануло, что т, которые держали ее, стоя гуськомъ, насилу на ногахъ удержались.

— Боже, помоги намъ! проговорилъ Клеттенмайеръ, сотворилъ потомъ крестное знаменіе и пустился бжать, какъ будто слова Валли о чемъ-то напомнили ему.

Толпа съ ужасомъ глядла внизъ, она видла, какъ Валли медленно погружалось въ туманное море… Вотъ, и совсмъ утонула тамъ, пропала… пожалуй — навсегда… Никто слова не проронилъ, словно вс эти люди стояли надъ обрывомъ какъ надъ свжей могилой. Веревка натянулась какъ струна, она только и давала знать объ успх полета безстрашной двушки, исчезнувшей въ волнахъ облачно-туманнаго моря. Съ веревки глазъ не спускали… Лопнетъ или выдержитъ?… Одинъ за другимъ исчезали за обрывомъ узлы, вотъ еще движется, ползетъ узелъ… У зрителей сердце замирало и каждый беззвучно спрашивалъ: вынесетъ-ли?…

Спускавшіе веревку чувствовали, какъ потъ струился съ ихъ лба: каждый узелъ проходилъ черезъ ихъ руки, а вдь на немъ висла жизнь человческая… Тянется минута за минутой — и такія он тяжелыя, свинцовыя! Казалось, само время прицпилось къ веревк, которую медленно, неохотно выпускала изъ руки какая-то мрачная злобная сила. Однако, веревка все еще натянута, по временамъ она вздрагиваетъ — значитъ, Валли недостигла еще никакого выступа, виситъ надъ пропастью…

— Немного осталось веревки-то, проговорилъ кто-то на конц:— не хватитъ, братцы!

— Помилуй, помоги, Господи! Не хватитъ! раздались крики.

Дйствительно, осталось всего нсколько аршинъ, а долетла-ли Валли до мста — ничего неизвстно, никакой всточки отъ нея нтъ… Спускавшіе веревку скучились у самыхъ перилъ и стали быстре выпускать ее.— Ну, а что ежели и взаправду веревки мало?.. Вдь тогда весь трудъ пропалъ, тогда обратно придется тащить бдную двушку и снова опускать ее туда, опять обрекать на смерть!…

Веревка дрогнула, разомъ ослабла… Ухъ, страшно! Можетъ быть… лопнула, или Валли попала на какой нибудь выступъ, пожалуй — дна достигла?…

Женщины вслухъ читали молитвы, дти хныкали, а мужчины принялись медленно наматывать веревку и — вдругъ почувствовали, что она снова напряглась,— значить, не лопнула, уцлла! Видно Валли добралась до мста — цу! изъ бездны чуть слышно прозвучалъ слабый голосъ… Толпа, охваченная страхомъ, ободрилась нравомъ откликнулась. Но вотъ веревка опять ослабла, опять пошли наматывать ее, все больше и больше ложится колецъ,— кажется, Валли, поднимается по отвсной стн утеса…

Свтло стало, занялся день, но такой сренькій, холодный дождичекъ, казалось, моросилъ черезъ огромное сито, а тамъ, внизу, туманъ сталъ еще тяжеле, еще непроницаеме. Что это?… Веревка сильно подалась вправо… Державшіе ее подвинулись туда-же… Да, Валли взбирается выше…

Раздались голоса:

— Живе мотайте, братцы!

— Ну, слава Господу! значитъ, упалъ-то не глубоко…

— Ежели лежитъ онъ такъ близко — пожалуй и живъ еще?…

— А можетъ быть, она не нашла его? Ищетъ?…

Опять дрогнула веревка, напряглась и вдругъ упала… за обрывомъ раздался потрясающій крикъ. Толпу охватилъ ужасъ. Нкоторые застонали:

— Лопнула… лопнула!

Нтъ, снова напряглась веревка! Не былъ-ли тотъ ужасный крикъ крикомъ радости! Не нашла-ли Валли Іосифа?.. Женщины встали на колни, да и не одн женщины молились: если мужчины глядли ненавистно на гордячку богачиху, то теперь Валли была для нихъ другимъ существомъ — смлой двушкой, готовой принести себя въ жертву, повиснувшей гд-то тамъ, въ туманной пропасти и безстрашно смотрвшей въ глаза смерти… У кого только билось въ груди человческое сердц — всякій трепеталъ за нее и молился. Хоть-бы солнце выглянуло на минутку, ударилъ-бы хоть одинъ лучъ его въ эту непроглядную бездну,— а то ничего не видно внизу, остается выжидать… Чмъ-то время подаритъ? А оно ползетъ такъ убійственно тихо…

Веревка лежала неподвижно, а оттуда, изъ глубины — ни одного звука. Что-жъ, пожалуй, ужъ и лопнула, да зацпилась за какой нибудь острый камень,— а Валли, разбившись, покоится теперь на дн рки… но если ничего этого ни случилось — что-же она молчитъ? Хоть-бы разъ крикнула, вдь новой помощи ей, пожалуй, придется ждать нсколько часовъ?…

Все было тихо, люди боялись слово проронить и только прислушивались, стараясь тише дышать. И вдругъ, откуда ни возьмись — Клеттенмайеръ! Бжитъ, одной рукой махаетъ, кричитъ:

— Вонъ что я приволокъ!

Тутъ старикъ сбросилъ съ спины спасительный канатъ довольно-почтенныхъ размровъ.

— Слава Создателю! воскликнулъ онъ.— Вдь Валли объ орленк упомянула,— ну, а я вспомнилъ, что покойница Люккардъ куда-то запрятала тотъ самый канатъ, на которомъ Штроммингеръ спустилъ Валли къ орлиному гнзду. И что-жъ, вдь я нашелъ его: лежалъ онъ въ сарайчик подъ хламомъ разнымъ!…

Раздались одобрительные возгласы:

— Вотъ такъ счастье!

— Ай-да Клеттенмайеръ!

— Самъ Богъ надоумилъ тебя! Впору, право!

— Дай Боже, чтобы канатомъ этимъ пришлось дйствовать! проговорилъ одинъ изъ самыхъ почтенныхъ обывателей Солнечной площадки, печально поглядывая на счастливую находку.— Вдь двушка-то никакой всточки больше не даетъ!..

— Э, глядите-ко, глядите: веревка шелохнулась! крикнулъ передовой, и вслдъ за этимъ крикомъ послышался голосъ Валли гд-то внизу, но такъ близко, что когда все стихло — вс отчетливо услышали эти три слова:

— Каната нтъ еще?..

— Тутъ! Есть! Сейчасъ! весело откликнулись ей.

Прикрпивъ къ канату желзный крюкъ (взамнъ якоря) человкъ десять, изъ новыхъ, одинъ за другимъ гуськомъ, ухватились за канатъ и приготовились спускать его въ затуманенную пропасть. Заправлявшій всмъ дломъ, старшой, предупредилъ и тхъ и другихъ, что веревку и канатъ слдуетъ тянуть какъ можно ровне, чтобы Валли была на одномъ уровн съ Іосифомъ, могла-бы попридержать его. На половину противъ той глубины, до которой Валли сначала долетла, спущенъ былъ канатъ — и сейчасъ-же схваченъ тамъ.

— Наддай еще! Спускайте, чтобы хватило! крикнулъ старшой.— Вдь ей надо-же обвязать его… Такъ! Будетъ — стой!

И, какъ солдаты, вс повинуются одному, стоятъ и ждутъ слдующей команды. Выжидать теперь надо: Валли нужно по крайней мр минутъ пять шесть, чтобы какъ слдуетъ сдлать петлю, обвязать несчастнаго, а не то безпомощное тло какъ разъ сорвется — и тогда все пропало.

— Крпче, крпче, вяжи, Валли! Смотри — хорошенько! бормочетъ самъ себ Клеттенмайеръ.

И въ толп раздается:

— Господи, спаси и помилуй!

— Покрпче-бы она его… насчетъ, то есть обвязки!

— Чтобы въ лучшемъ вид все справила!..

Одновременно веревку и каната три раза дернуло снизу, и они натянулись.

— Та-щи-те! скомандовалъ старшой, причемъ голосъ его дрогнулъ.

Крпко уперлись люди въ землю, вытянувъ правыя ноги, дружно тянуть, вздулись жилы на лбахъ и на рукахъ, на послднихъ рзко обозначились крпкіе мускулы — и вотъ началась тяга… Дло страшное, тяжелое по своей отвтственности: сплоховать тутъ нельзя, а не доглядишь — все погибло!..

— Потише, братцы! покрикиваетъ старшбй.— Дружне, ровне! Другъ на дружку-то поглядывайте!..

Великія, торжественныя минуты… Дти — и т даже притихли совсмъ. Царитъ гробовая тишина, прерываемая лишь тяжелыми вздохами добровольныхъ тружениковъ.

Вотъ — вотъ — вынырнула Валли изъ тумана, ее уже хорошо видно: одной рукой она обхватила и поддерживаетъ безжизненное тло Іосифа, повиснувшее на канат, а другою, вооруженною альпійскою палкою, отпихивается отъ отвсной стны, чтобы защитить и себя, и его отъ ударовъ объ выступы и неровности утеса. Не торопясь и чрезвычайно ловко управляя, Валли плыла вверхъ все выше и выше по волнамъ воздушнаго моря. Не далеко ужъ и до перилъ — всего-то нсколько футовъ… Руками вытащить можно, право!…

— Стойте! До-воль-но! крикнулъ старшбй.

У всхъ духъ захватило.

Наступила самая что ни на есть трудная минута… послдняя, ршительная: какъ-бы теперь канатъ не лопнулъ?…

Нтъ — выдержалъ!… Стоявшіе впереди уже нагнулись за перила, вонъ — сильныя руки охватили Валли, а другіе не выпускаютъ ни веревки ни каната — крпко держатъ ихъ.

— При-ни-май! раздалась команда — и вотъ Валли и Іосифъ — тутъ, за перилами, на земл!… Толпа просто взвыла отъ восторга и радости — кончились вс ея муки!…

Валли, блдная, безмолвная, опустилась на колни и припала къ груди Іосифа, лежавшаго безъ чувствъ. Она ничего не слышитъ и не видитъ, а кругомъ — толпа, толпа ликующая, шумящая, похвалы, поздравленія такъ и летятъ со всхъ сторонъ, Валли превозносятъ до небесъ… а она не можетъ отнять лица отъ груди его, она совершенно изнемогла, силы оставили ее…

XIII.
Къ отцу въ горы.

Въ спаленк Валли, на кровати ея, лежитъ Іосифъ. Онъ не дышетъ, не шевелится. Ничто здсь не нарушаетъ могильной тишины — Валли всхъ отстранила, одна осталась, и вотъ, стоя на колняхъ, у изголовья, закрывъ руками лицо, она молится, шепчетъ:

— О, Господи, Господи! Смилуйся, даруй ему жизнь, возврати ее… Лиши меня всего, всего — пускай я буду нищей, но пусть онъ живетъ!.. Мн ничего больше не надо отъ него, я буду стараться не встрчаться съ нимъ, пусть Афра возьметъ его… Уступаю!.. Только не умеръ-бы онъ, не умеръ!…

Она приподнимаетъ голову Іосифа, снимаетъ смоченную кровью обвязку съ зіяющей раны, прикладываетъ новую, обмываетъ свжею примочкой грудь его, разбившуюся о камни, и наконецъ, въ порыв отчаянія, припадаетъ къ нему, какъ-бы желая тломъ своимъ закрыть его, спасти отъ когтей смерти, хоть этимъ удержать улетающую жизнь…

— Несчастный… милый… бдный! Весь ты израненъ, разбить… О, какой грхъ, какой ужасной грхъ!… Что ты надлала, Валли?.. Ахъ, Валли!.. Лучше сдлала-бы ты, если-бы всадила ножъ въ свое сердце!.. Можетъ быть, легче было-бы теб поглядть, какъ онъ станетъ внчаться съ Афрой, ну, а потомъ — убжать, погибнуть гд нибудь, нежели теперь видть его умирающимъ, страдающимъ!.. Съ нимъ поступили вдь такъ, какъ съ животнымъ, но мясникъ по крайней мр сразу кончаетъ…

Такъ громко стонала Валли, ухаживая за израненнымъ Іосифомъ. Она относилась теперь къ себ такъ же безпощадно строго, какъ прежде осуждала другихъ. Какое-то дикое, страстное раскаяніе охватило ея сердце — и она готова была разорвать это сердце въ клочки, если-бы только могла вырвать его изъ груди!..

Вдругъ тихонько скрипнула дверь и отворилась… Валли не безъ удивленія оглянулась, такъ какъ она крпко-на-крпко запретила входить въ эту комнату, безпокоить ее, и увидла — патера изъ Гейлихкрейца… Поблднвъ и дрожа всмъ тломъ, Валли встала и склонила голову, не смя взглянуть на старика: она видла, въ немъ какъ-бы судью своего.

— Хвала Господу! проговорилъ патеръ, увидя Іосифа:— несчастный уже здсь!

И онъ подошелъ къ кровати и тщательно осмотрлъ его.

— Ахъ, бдный ты, бдный! Свирпо-же съ тобой обошлись!…

Тутъ Валли принуждена была такъ стиснуть зубы, чтобы не застонать вслухъ.

— Ну, какъ же изъ пропасти-то вытащили его? спросилъ старикъ.

Она промолчала — у нея языкъ не шевелился.

— Возблагодаримъ Господа Бога! Онъ, Милосердный, не попустилъ свершиться худшему злу, сказалъ священникъ и прибавилъ:— ну, что-жъ, бднякъ можетъ быть и встанетъ, выздороветъ, тогда на душ твоей убійства-то хоть лежать не будетъ… Да, а предъ лицомъ Судіи Превчнаго умыселъ и самое дло — одинаково грховны, преступны…

Валли разжала губы, она хотла сказать что-то…

— Мн все извстно, строгимъ голосомъ остановилъ ее старикъ.— Викентій, желая скрыться, убжалъ отсюда совсмъ. Явился онъ ко мн и покаялся во всемъ, разсказалъ и о любви твоей, и о своей ревности. Я не далъ ему отпущенія и посовтовалъ отправиться въ папскую армію, гд онъ и можетъ получить прощенье, служа честно, врно св. отцу, или искупить грхъ кровью своею, павъ на пол брани. Ну, а ты-то какъ же?… Что мн съ тобою длать, Валли?…

И онъ пытливо глядлъ на нее… Валли видла, сколько было грусти въ этихъ старческихъ умныхъ глазахъ, она не выдержала, закрыла руками лицо и воскликнула:

— О, я и такъ уже жестоко наказана, отецъ мой! Больне этого никто и наказать меня не можетъ… Смотрите: вдь вотъ лежитъ, умираетъ человкъ! А онъ былъ мн дороже всего!.. И я должна сознаться, что виновата — одна я. Неужели есть еще наказаніе тяжел, страшне этого?… Какъ еще меня казнить?… Зачмъ?..

Патеръ покачалъ головой и сказалъ:

— Такъ вотъ ты ужъ до чего дошла! Ты теперь стала простой, грубой деревяшкой, однимъ словомъ — дубиной, которой можно пришибить человка. Да, помнишь, какъ я теб говорилъ — такъ все и вышло… Ты отринула тотъ благодтельный ножъ — ну, и Господь отвернулся отъ тебя! ‘Пусть горитъ она въ огн раскаянія!’… Огонь этотъ вызжетъ изъ тебя всю скверну!..

— Такъ, отецъ мой, такъ, но… вдь вода гаситъ огонь, а воды везд много. Если Іосифа не станетъ, я утоплюсь — и тогда — все кончено!…

— Безумная! И ты думаешь, что земною водою зальешь, погасишь такой огонь? Утонетъ тло, а душа — нтъ: она безсмертна… Не знала ты этого? Да пусть зальютъ ее вс моря нашей земли, и она все-таки будетъ мучиться въ огн вчнаго раскаянія!

— Такъ что-же остается мн? какъ-то глухо возразила Валли:— все, что могу я совершить надъ собой — это — умереть.

— Нтъ, живи и страдай, это будетъ потяжеле смерти и спасительне.

Валли, покачивая головой, устремила куда-то задумчиво, безцльно свои темные глаза.

— Не могу… нтъ! Если случится такъ — чувствую, что жить не останусь… Блаженныя двы ужъ наврно спихнутъ меня гд нибудь въ пропасть. Да, все вышло такъ, какъ он грозили мн во сн!.. Въ самомъ дл, вонъ — Іосифъ лежитъ — окровавленный, разбитый… Нтъ, ужъ мн слдуетъ по той-же дорожк… за нимъ… Чему быть, тому не миновать! Дло это ршенное… И никто, никто этого не передлаетъ!…

— Ахъ, Валли! произнесъ патеръ, ужаснувшись и всплеснувъ руками.— Что ты это, Валли! Какія такія двы? Блаженныя!.. Господь съ тобой, да мы разв живемъ во времена язычества, когда люди воображали, что злые духи могутъ властвовать надъ ними и длать что угодно?… Постой-же, я теб скажу сейчасъ, что такое эти ‘блаженныя двы:’ он — твои-же собственныя страсти. Вотъ, ежели ты могла-бы научиться смирять дикость своего сердца, то Іосифу не пришлось-бы полетть въ пропасть. Вдь это старая штука: всю вину свою сваливать на дьявола! Оно, конечно, очень легко, удобно — какъ нельзя лучше. Но Сынъ Божій для тогото и снизошелъ тогда на землю, чтобы открыть намъ истину и научить искать въ самихъ себ духа зла и тьмы — и бороться съ нимъ. Умя владть собой, мы можемъ подчинить себ любыя чудодйственныя силы, которыя, во времена бны, сокрушали славнйшихъ витязей богатырей, совсмъ губили ихъ,— потому что богатыри-то эти, обладая непомрною тлесной силищей, не имли ни чуточки нравственной силы, а она одна только и могла помочь имъ въ борьб съ духомъ зла, строющимъ всяческія козни. Вотъ и ты — такая крпкая двушка, силачка, сильно теперь ты ожесточена, озлоблена,— а что толку? На самомъ-то дл ты — слабенькое, ничтожное существо!.. И такой будешь до тхъ поръ, пока не почувствуешь себя въ силахъ длать то же, что длаютъ въ монастыряхъ изо дня въ день простыя, дюжинныя двушки: он искренно, отъ всего сердца, приносятъ въ жертву Богу самыя завтныя, дорогія желанія свои, имъ не жаль свтлыхъ мечтаній, и при этомъ он называютъ себя счастливыми. Ежели-бы ты имла хоть крошечку такой силы — не стала-бы бояться ‘блаженныхъ двъ’, и не нелпые сны устроивали-бы тогда судьбу твою, а своя-же собственная, свободная, сознательная воля указала-бы теб дорогу… Ну, раскинь-ка теперь умомъ-разумомъ, сравни: что лучше и возвышенне?…

Валли молча стояла, прислонившись къ спинк кровати, видно было, какъ лицо ея мало но малу прояснялось, какъ будто она прозрла. Скрестивъ руки на груди и тяжело дыша, она наконецъ проговорила отрывистымъ, ршительнымъ голосомъ:

— Такъ! Все это справедливо, отецъ мой. Понимаю, что вы желали объяснить мн… Попытаюсь исполнить это.

— Попытаюсь! То-то, ужъ разъ ты общалась, да вотъ не сдлала…

— Сдлаю теперь, отецъ мой, отвтила Валли, и такъ выразительно отвтила, что старикъ удивленно посмотрлъ на нее…

— Хорошо. Ну, а порукой-то что-же будетъ?

Двушка, вмсто отвта, положила руку на разбитую грудь Іосифа, и дв крупныя слезы тихо покатились но ея щекамъ.

Лучше, краснорчиве этой клятвы она и не могла дать… Патеръ, какъ человкъ умный, проницательный, пріумолкъ тутъ: онъ видлъ, что Валли дйствительно поручилась — однимъ жестомъ выразила все.

Іосифъ зашевелился, сталъ метаться и, въ бреду, пробормоталъ какія-то слова.

Валли сняла повязку съ головы его и наложила новую. Больной открылъ на половину глаза, но вки ихъ сейчасъ-же опять упали, и онъ снова впалъ въ забытье, какъ будто задремалъ. Отъ этой дремоты, казалось, вяло смертью.

— Охъ, хоть-бы ужъ докторъ… поскорй! вздохнула Валли и, присвъ на скамеечку около кровати, спросила:

— Который часъ-то теперь?

Патеръ посмотрлъ на часы и въ свою очередь спросилъ:

— А когда послали за докторомъ?

— Въ пять.

— Ну, гд-жъ ему такъ скоро пріхать: теперь всего-то десять, а до Зельдена отсюда зды добрыхъ три часа. Въ двнадцатомъ будетъ…

— Десять… только-то!..

Старикъ бросилъ на Валли такой теплый, сострадательный взглядъ, она сидла на скамеечк, положивъ об руки на колни, сидла тихо, не шевелясь, не смотря на то, что страхъ сжималъ ея сердце, и оно такъ звучно билось, что къ біенью его, среди тишины, можно было скоро прислушаться.

Патеръ нагнулся къ Іосифу, положилъ руку на его лобъ, пощупалъ пульсъ и сказалъ:

— Знаешь, Валли, ты-бы успокоилась! Сдается мн, что онъ не такъ плохъ, какъ ты думаешь… Не умретъ!

Валли не шевельнулась, она смотрла куда-то вдаль, не мигая, и, наконецъ, тихо промолвила:

— Вотъ, когда докторъ придетъ, поглядитъ и скажетъ, что Іосифъ останется жить — тогда все для меня кончено: никакихъ ужъ больше желаній у меня не будетъ въ жизни…

— Вотъ это, Валли, хорошо! Радуется мое сердце, когда ты такъ говоришь! одобрительно произнесъ старикъ, найдя нужнымъ похвалить ее, и прибавилъ:

— Благо время есть теперь — разскажи-ка ты мн, какъ это Іосифа спасли? Станешь разсказывать и не увидишь, какъ время пролетитъ,— а тутъ и докторъ прідетъ.

— Что разсказывать-то? Право, нечего.

— Ну, однако, вдь это такое славное дло! Оно, можно сказать, длаетъ честь жителямъ Солнечной площадки. Была ты при этомъ?

— Еще-бы! Была.

— Полно не скупись на слова-то! Видишь-ли, я какъ шелъ сюда — ни души не встртилъ, ну, и не знаю, какъ было дло. Кто-же изъ пропасти извлекъ его?

— Да я.

— Съ нами крестная сила! Ты… ты, Валли, сама?!. воскликнулъ патеръ и широко открылъ свои маленькіе глаза, устремивъ ихъ на двушку.

— Ну-да, я!

— Но какъ же это ты сдлала?

— Спустили меня туда на веревк, ну, я и нашла его тамъ… Вислъ онъ между утесомъ и кедромъ. Ежели не было-бы тамъ этого кедра — быть-бы ему въ рк, а ужъ изъ нея-то никто не вытащилъ-бы Іосифа живымъ.

— О, чадо мое! Да вдь это — подвигъ, настоящій подвигъ! восторженно произнесъ старикъ.

— Перестаньте, замтила Валли спокойнымъ, но вмст съ тмъ даже строгимъ голосомъ:— не надо такъ говорить! Изъ-за меня спихнули его съ обрыва, я всему виной — такъ кому-же больше и спасать было, какъ не мн?

— Такъ-то такъ, справедливость этого требовала, поступила ты по совсти, заговорилъ патеръ, стараясь успокоиться,— но, какъ-бы то ни было, все-таки дло это — славное дло искупленія! И ты много, много сняла этимъ съ души своей…

— А что толку? Ежели не выживетъ онъ — значитъ, я-же погубила его, сказала Валли, покачивая головой.

— Конечно, это такъ, но вдь ты своею жизнью жертвовала, спасая его жизнь! Ты взялась за опасное дло, шла на смерть, словомъ — сдлала все, что только могла сдлать, чтобы загладить зло, которое сама совершила. И дйствительно, грхъ свой ты этимъ умалила, а простить тебя можетъ только одинъ Господь Богъ. Все остальное въ Его вол.

Тяжелый вздохъ вырвался изъ груди Валли, потому что утшительныя слова патера не могли ее ни утшить, ни успокоить.

— Да все остальное въ Его вол!… повторила она, чувствуя, какъ сердце ея тоскливо сжимается.

Старикъ поглядлъ на нее привтливо, ласково. Онъ чувствовалъ, что душа этой двушки не могла быть отринута Богомъ, хотя Всевышній и видлъ вс ея недостатки. Довольно-таки пожилъ на свт почтенный Гейлихкрейцскій патеръ, но ему ни разу еще, въ продолженіе всей его долгой жизни, не случилось встртить человка нравственно-похожаго на Валли, то есть такъ одинаково наклоннаго и къ добру, и къ злу.— Посмотрвъ на Іосифа, который все еще бредилъ и даже помахивалъ кулаками, старикъ вознегодовалъ на него: какъ это онъ, въ самомъ дл, могъ такъ презрительно относиться — къ любви, этому благу, выше котораго небо и не даруетъ человку здсь, на земл?… И вотъ, благодаря такому равнодушію, самъ-же онъ ожесточилъ сердце двушки, а сердце у нея все-таки хорошее,— иначе она не была-бы способна такъ всецло жертвовать собою.

— Глупый ты парень! проворчалъ патеръ.

Валли посмотрла на него вопросительно, потому что не поняла этого восклицанія.

Тутъ стукнули въ дверь — и явился докторъ.

Валли, чтобы устоять на ногахъ (ее сильно трясло), должна была прислониться къ спинк кровати… Этотъ человкъ произнесетъ приговоръ — но какой: обвинительный или оправдательный?… Порядочная кучка любопытныхъ, желавшихъ узнать, что скажетъ докторъ, ввалилась за нимъ въ комнату, но врачъ не потерплъ этого.

— Тутъ не мсто для любопытствующихъ, замтилъ онъ строгимъ тономъ:— нельзя тревожить больнаго, ему покой нуженъ!.. и, удаливъ всхъ, заперъ дверь. Докторъ не отличался словоохотливостью и вообще любезностью. Онъ самъ снялъ съ головы Іосифа повязку и, сморщивъ брови, сказалъ:

— Ужъ врно опять тутъ безъ преступленія не обошлось!…

Валли, съ поблднвшимъ лицомъ, совсмъ застыла, какъ будто превратилась въ статую. Старикъ-патеръ не спускалъ съ нея глазъ, желая хоть этимъ нсколько ободрить ее, поддержать въ эти трудныя минуты, чтобы она ужъ совсмъ не упала духомъ.

Врачъ занялся осмотромъ больнаго. Въ комнатк Валли воцарилась тишина, а сама Валли отвернулась и стала лицомъ къ окну… Вдругъ она нагнулась и подняла что-то, потомъ, обими руками крпко конвульсивно сжавъ находку, притиснула ее къ губамъ… Это что-то была частичка распятія, разбитаго ею еще прошлою ночью.

— О, помилуй, прости! шептала Валли, блдная, дрожащая:— смилуйся надо мною! Знаю — не стою я этого, но Ты милосердъ, Ты простишь мн вину мою!…

— Ни одной смертельной раны, сухо проговорилъ врачъ и прибавилъ:— ну, у молодца этого скелетъ не хуже чмъ у мамонта.

Тутъ Валли разомъ ослабла, ноги у нея подкосились… Струна, слишкомъ ужъ натянутая, не выдержала и лопнула… Валли разрыдалась… Стоя на колняхъ и уткнувъ лицо въ край подушки, на которой лежала голова Іосифа, она могла только произнести:

— Слава Теб, Боже! Слава Теб, Боже!

— Что это она? обратился докторъ къ патеру.

Патеръ отвтилъ ему однимъ жестомъ, и отвта этотъ вполн удовлетворилъ доктора.

— Э, ничего, ничего… Будьте-ка поспокойне, да вотъ помогите мн насчетъ перевязки, проговорилъ онъ, дотронувшись до плеча Валли.

Она живо поднялась, вытерла слезы и сейчасъ-же усердно принялась за дло. Лучшей помощи доктору и не надо было: пріемы Валли такъ были ловки, осторожны, что патеръ просто радовался, глядя на нее, точно она была опытной сестрой милосердія. Дрожь и слезы исчезли, вс движенія ея были такъ ровны, спокойны… Любовь руководила двушкой, и лицо Валли стало какъ будто другимъ: печать страданія на немъ, казалось, обновила ее, сдлала ее чище, возвышенне… Старику даже не врилось, что передъ нимъ — та-же Валли, прежняя дикарка.

— Нтъ, не пропала она еще и не пропадетъ! Будетъ толкъ, будетъ! такъ говорилъ онъ самъ себ — и радовался, какъ радуется садовникъ при вид растенія, которое вновь ожило, зазеленло, хотя казалось совсмъ уже пропавшимъ.

По окончаніи перевязки, врачъ далъ кое-какія наставленія относительно ухода за больнымъ и удалился въ сопровожденіи патера.

Валли одна осталась съ Іосифомъ. Она снова сла на скамеечку около кровати, оперлась локтями о колни и опустила голову на руки. Іосифъ дышалъ теперь ровне, спокойне, правая рука его лежала на одял, и Валли стоило только слегка нагнуться, чтобы поцловать эту руку, но… она удержалась, потому что ей казалось, что она не иметъ права даже просто прикоснуться къ нему. Если-бы его не стало, или если-бы онъ доживалъ послднія минуты — тогда Валли покрыла-бы его поцлуями, какъ это и сдлала она у обрыва, когда думала, что онъ уже мертвъ… Трупъ любимаго человка былъ-бы ея собственностью, но на живаго Іосифа — никакого права она не имла. Лично для нея онъ — умеръ, умеръ именно тогда, когда врачъ объявилъ, что жизнь его вн опасности… Валли, сильно-тоскующая, опечаленная, похоронила Іосифа въ глубин своего сердца, узнавъ-же, что онъ останется жить, приняла эту всть, какъ всть спасенія, освобожденія… Сидя неподвижно и не отрывая глазъ отъ этого мертвенно-блднаго, прекраснаго лица, она терзалась, мучилась такъ, какъ только можетъ страдать сердце человческое,— и, однако-же, кровь ея не кипла при этомъ, она терпливо переносила боль… Да, Валли теперь совсмъ присмирла, духъ ея уже не возмущался, не потрясала она кулаками, какъ это бывало съ нею прежде въ порыв злобы, въ минуты невыносимыхъ страданій… Въ продолженіи какого нибудь часа она научилась труднйшему въ жизни — научилась терпть. Преступленіе совершено, слдовательно нечего и жаловаться на судьбу,— да Валли и не вправ ожидать чего нибудь лучшаго… Разв она достойна лучшей участи?.. Вдь она — почти убійца Іосифа!.. Какже ей возможно желать его, желать, чтобы онъ — теперь-то — ей принадлежалъ?.. Да она и взглянуть-то не сметъ на него… Нтъ, все кончено!.. Слдуетъ совершенно перестать ныть, скорбть…

— Боже, Боже милостивый! стала молиться Валли:— помоги мн очиститься отъ грха! Чмъ могу я искупить вину мою?.. Знаю, какъ-бы строго не покаралъ Ты меня — наказаніе все-же будетъ еще легкимъ для такой гршницы, какъ я!…

Тутъ она покорно нагнула голову и закрыла руками лицо.

Вдругъ кто-то сильно стукнулъ въ дверь — и она, отворившись, крпко ударилась объ стну, а вслдъ за этимъ раздался крикливый женскій голосъ: ‘Іосифъ! Іосифъ мой!’…

Это была — Афра. Вбжавъ въ комнатку, она такъ и кинулась прямо на грудь Іосифа, оглашая воздухъ громкими рыданіями. Валли даже вскочила, какъ будто почувствовала зминое жало въ ног… Она боролась съ собою не боле минуты, но за то борьба эта была послдняя и едва-ли не самая тяжелая для нея. Валли стиснула себя руками, желая хоть этимъ удержать себя на мст — такъ ей страшно хотлось кинуться къ Афр, оттолкнуть ее отъ кровати… отъ Іосифа… Она трепетала, но не двигалась, а Афра продолжала громко рыдать тамъ… на его груди…

— Послушай, Афра! почти шопотомъ заговорила Валли:— ежели ты въ самомъ дл такъ любишь его, то — не плачь-же, не кричи… Докторъ говорилъ, что Іосифа нельзя тревожить, что ему покой нуженъ.

— Что? Да кто-же могъ-бы, имя сердце, утерпть, чтобы не заплакать, глядя на него теперь — вотъ теперь?!. крикнула Афра.— Легко теб такъ говорить: чего теб безпокоиться? Онъ вдь теб не такъ дорогъ, милъ, какъ мн… Одинъ онъ у меня! Іосифъ — все, все для меня! Умри онъ — и я одна тогда на цломъ свт… Голубчикъ ты мой! Да открой-же глаза, Іосифъ! Ну, хоть разокъ посмотри, скажи хоть слово — одно словечко только!…

Двушка совсмъ обезумла и, обхвативъ Іосифа, стала приподнимать его, встряхивать…

Больной застоналъ и пробормоталъ что-то, но что именно — разобрать было невозможно.

Валли ршилась тутъ подойдти къ Афр. Она спокойно, но сильно схватила своими крпкими пальцами ея руку, причемъ ни одинъ мускулъ не шевельнулся на поблднвшемъ лиц Валли, и сказала:

— Слушай, Афра, что я буду теб говорить! Я здсь хожу за Іосифомъ. Онъ находится подъ моимъ присмотромъ. На моей отвтственности лежитъ точное исполненіе того, что предписалъ докторъ. Ну, и кром этого — тутъ вдь мой домъ, вы — у меня. Ежели ты словъ моихъ не послушаешься, не оставишь его въ поко, и приказаніе доктора не будетъ исполнено,— то я, по праву хозяйки, выпровожу тебя вонъ, чтобы ты ужъ тамъ, за дверями, могла придти въ себя, образумиться. И вотъ, когда ты поутихнешь, когда теб можно будетъ ухаживать за Іосифомъ — ну, тогда… (голосъ Валли задрожалъ) тогда я передамъ его теб.

— Га, злая, злющая ты! въ страстномъ порыв досады вскрикнула Афра,— Выгнать меня хочешь за то, что я плачу о немъ?— выгнать?… Ужъ не думаешь-ли ты, что у всхъ такое безчувственное, черствое сердце, какъ у тебя? Нтъ, только такія, какъ ты, могутъ быть простымъ бревномъ, равнодушно глядть на такую бду!.. Пусти мою руку! У меня больше права на Іосифа, чмъ у тебя, и ежели теб невыносимы мои жалобы — я скажу, чтобы его взяли изъ твоего дома и перенесли ко мн… Тогда мн можно будетъ плакать, сколько угодно!… Да, я бдная, простая служанка, работница, но если-бы мн довелось ради него всю жизнь даромъ работать — я на все готова, чтобы только самой ухаживать за нимъ въ собственной конур! Я все перенесу, но ужъ не позволю, чтобы ты выгнала меня изъ дому — ты, гордячка — богачиха!

Валли разжала пальцы и освободила руку Афры. На ея поблвшемъ лиц, особенно около губъ, скользнуло что-то болзненно-судорожное. Афра даже устыдилась, отвела глаза отъ лица Валли и стала смотрть внизъ, какъ-бы сознавая, что поступила съ нею нехорошо, несправедливо…

— Нтъ, Афра, заговорила Валли, — ты совсмъ напрасно такъ ненавидишь меня. Отъ тебя я не заслужила этого! Не для себя-же я вытащила его изъ пропасти — для тебя! Для тебя онъ и жить будетъ… Не мн обладать имъ… Слушай: часъ тому назадъ я-бы ни за что не позволила теб подойдти къ этой кровати, скорй задавила-бы тебя, но… теперь ни гордости, ни злобы нтъ уже во мн… Все разбито! и сердце… разбито, добавила она шопотомъ.— Я добровольно сторонюсь, даю теб дорогу, потому что… тебя онъ любитъ, а меня совсмъ и знать не хочетъ. Уносить отсюда больнаго — не нужно: эту мысль ты выкинь изъ головы и оставайся здсь съ нимъ. Можешь быть вполн спокойной… Ужъ лучше мн уйдти. Все равно, я и такъ ушла-бы… Да, живите тутъ, вы можете остаться въ этомъ дом насколько угодно времени, ничего! когда нужно будетъ, я расплачусь съ тмъ, кому домъ принадлежитъ. Еще вотъ что: я позабочусь и о васъ. Люди вы оба не богатые, а чтобы пожениться и жить — нужны средства… Ихъ у васъ совсмъ нтъ. Все это я берусь устроить… Что-жъ, тогда быть можетъ и Іосифъ добрымъ словечкомъ помянетъ Орелъ-Двку!…

— Ахъ, Валли! Что ты!? невольно вскрикнула Афра.— Господи Боже мой, что ты это говоришь? Постой… нтъ… Охъ, Іосифъ, Іосифъ! Если-бы я могла сказать ей… если-бы только смла…

— Ну, полно теб! перебила ее Валли.— Послушай, если ты искренно любишь его — должна успокоиться! Перестань-же, а ужъ меня отпусти съ миромъ, пожалй… Я и такъ довольно помучилась. Мн необходимо удалиться, совсмъ уйдти… Не держи-же меня! Выслушай только послднюю мою просьбу къ теб: отплати мн за все, что я устрою для тебя, однимъ — хорошимъ, настоящимъ уходомъ за Іосифомъ. Ты должна хорошенько смотрть за нимъ. Да? Вдь ты дашь мн слово, что исполнишь это?… Успокой-же меня, скажи!

Афра сложила руки и проговорила умоляющимъ голосомъ:

— О, Валли! Нтъ, не оставляй насъ… Останься! Господи помилуй! Ну, что Іосифъ скажетъ, когда потомъ узнаетъ, что мы прогнали тебя изъ твоего-же дома?!…

— Ты слова только теряешь, суровымъ тономъ замтила Валли.— Ежели я что разъ поршила, такъ ужъ это и должно исполниться. Остановить, помшать мн — никто не можетъ.

И подойдя къ сундуку, она открыла его, достала оттуда платье, блье, кое-какія вещи — и принялась все это увязывать. Когда узелъ былъ готовъ, Валли подняла и забросила его себ на спину.

— Теперь, Афра, посмотри сюда (она указала ей на ящикъ): тутъ вотъ небольшой свертокъ — это старенькое, но хорошее, тонкое полотно,— оставляю его для перевязокъ, а это вотъ — другое, холщевое, погрубе будетъ того: для корпіи оно годно, а корпія понадобится сегодня вечеромъ доктору. Ножницы тоже тутъ. Холстъ этотъ ты разрзай вотъ на такія полоски, тогда и корпія выйдетъ не короче пальца. Такъ надо. Будь-же поакуратне. Еще вотъ что: каждыя четверть часа нужно класть ему на голову такую-же тряпочку, обмочивъ ее въ свжей вод: она, видишь-ли, жаръ вытягиваетъ. Что-жъ, можно-ли мн положиться на тебя, быть увренной, что ты все это будешь помнить?… Афра, не забудь: я вдь спасла его отъ смерти! И конечно, не для того-же спасала я Іосифа, чтобы ты, дурно присматривая за нимъ, уморила его потомъ?… Постой: ты поглядывай за тмъ, чтобы голова у него всегда лежала высоко. Такъ нужно, потому что кровь будетъ тогда лучше оттекать отъ головы… Да подушки-то почаще поправляй… Ну, кажется, все теперь сказала?.. Нечего больше, да и не знаю. Ахъ, Господи, да вдь гд-жъ теб поднимать его, поворачивать такъ, какъ я это длала? Не имешь ты настолько силы-то!… Постой, зови ты каждый разъ Клеттенмайера, онъ хоть и старъ, но поможетъ теб хорошо. Довриться ему можешь. Ну, оставляю теперь Іосифа на твоихъ рукахъ…

Тутъ Валли остановилась, потому что голосъ ея оборвался и колни стали подгибаться. Дрожь охватила ее, руки тряслись, такъ что она насилу удержала узелъ. Взглянувъ въ послдній разъ на Іосифа, Валли проговорила:

— Ну, храни тебя Боже!

И вышла изъ своей комнатки.

Увидвъ на двор старика патера и Клеттенмайера, которые разговаривали о чемъ-то, она подошла къ нимъ.

— Клеттенмайеръ! крикнула она ему подъ самое ухо: — ступай къ Афр, да помоги ей за Іосифомъ ухаживать. Она теперь будетъ тамъ вмсто меня. Іосифъ тутъ останется, а я ухожу. Слушай: вс вы должны считать теперь Іосифа за хозяина, повиноваться ему, все равно какъ мн, до тхъ поръ пока я не возвращусь… Если-же онъ тогда пожалуется мн на кого нибудь — ну, не сдобровать тому! Такъ и скажи всмъ.

Старикъ все разслышалъ, запомнилъ и только нсколько разъ качнулъ головой, потому что не могъ собраться съ духомъ, чтобы спросить у нея: что-же это значитъ?…— Ну, просимъ прощенья, хозяюшка, наконецъ проговорилъ онъ:— да назадъ-то поскорй къ намъ!

— Никогда… прошептала Валли.

Клеттенмайеръ отправился къ Афр.

Валли не двигалась съ мста. Стоя передъ патеромъ, она до конца выдержала его пытливый взглядъ, однако видно было, что она совсмъ изнемогла…

— Много у меня еще всякаго добра, заговорила Валли,— но теперь ничто уже больше не прельщаетъ меня: одинъ орелъ только и милъ мн! Никому я не отдамъ его — съ собой его беру.— Ганзль, идемъ! кликнула она птиц, сидвшей насупившись на загороди.

Орелъ, какъ-то не-хотя, тяжело поднялся и подлетлъ къ ней.

— Привыкай-ка опять летать, Ганзль! Мы вдь опять съ тобой — въ путь-дорогу.

— Что ты это, Валли, задумала? грустно спросилъ ее патеръ.

— Ничего. Ухожу, отецъ мой. Что-жъ, въ дом осталась Афра!… Вы и сами хорошо понимаете, что оставаться мн тутъ — дло не подходящее. Да, и я готова до конца жизни моей быть нищей, голодной, бродягой, мн ничего не жаль — все отдамъ имъ, что имю, поглядть, какъ онъ будетъ ластиться къ Афр, цловать ее — я не въ силахъ, не могу — и баста!

Слезы душили ее, но она стиснула зубы и не дала выкатиться ни одной слезинк.

— Постой, да ты это серіозно хочешь подарить имъ и домъ, и землю? спросилъ старикъ.— О, чадо мое, уразумла-ли ты то, что желаешь совершить?…

— Домъ-то ужъ не мн принадлежитъ, отецъ мой. Мн еще вчера было извстно, что если Викентій захочетъ вдругъ вступить въ него хозяиномъ, то домъ и будетъ переданъ ему. Ну, а все то, что за мною остается — отдаю я Іосифу. Ежели онъ, по моей-же вин, калкой будетъ и лишится возможности добывать себ трудомъ кусокъ хлба — я прямо обязана озаботиться о немъ.

— Ка-акъ! воскликнулъ патеръ:— да неужто-же отецъ лишилъ тебя наслдства?…

— Что-жъ изъ этого? Ну, лишилъ… А зачмъ мн и домъ, и земля?.. Найду, гд пріютиться: готовый уголокъ для меня всегда есть.

— Послушай, чадо мое, заговорилъ старикъ встревоженнымъ голосомъ:— я вдь надюсь, что ты противъ себя ничего худаго не задумала?.

— О, нтъ, отецъ мой! Никогда! Я ужъ вижу теперь, какъ вы были во всемъ справедливы, какъ все врно говорили… гордыхъ сердцемъ, упрямыхъ, Господь не можетъ любить!.. Но, быть можетъ, ради раскаянія моего, Онъ смилуется надо мною, успокоитъ мою душу.

— То былъ страшный часъ, когда непокорный духъ твой сломился наконецъ, но да будетъ часъ тотъ благословенъ! Вотъ теперь ужъ можно сказать о теб, что ты въ самомъ дл двушка великая!…. Однако, куда-жъ ты хочешь удалиться?… Не желаешь-ли войти въ общину Сестеръ Милосердія? А не то, если хочешь, я отведу тебя въ монастырь кармелитокъ?..

— Нтъ, это все не по мн, отецъ мой… Вдь я Орелъ-Двка — и не годна я ни въ общину, ни въ монастырь. Жить въ клтк, въ четырехъ стнахъ, не могу!… Мн хочется умереть, какъ и прожила я вотъ до этого дня — подъ открытымъ небомъ Божьимъ. Ежелибы я заперлась гд нибудь — мн-бы все тогда думалось, что Господь не видитъ меня и не проникнетъ ко мн, потому что между небомъ и мною — толстыя стны. Я буду такъ же и каяться, и молиться, какъ-бы молилась въ церкви, но мн нужно… непремнно нужно, чтобы кругомъ меня были утесы, скалы, пропасти… Чтобы я видла, какъ облака ходятъ, чувствовала-бы вяніе втра… Если-жъ ничего этого не будетъ — я не ручаюсь за себя… не вытерплю! Понятно-ли вамъ?

— Понятно, понятно, Валли! И я поступилъ-бы глупо, если-бы сталъ разубждать тебя въ этомъ, приневоливать… Но, скажи, куда-же ты?….

— А туда — въ горы, опять къ отцу моему — Мурцоллю. Тамъ мой родной уголокъ, другаго — нтъ.

— Ну, какъ лучше, нужне для тебя — такъ и длай! сказалъ патеръ и прибавилъ потомъ:— Благослови тебя Боже, чадо мое! Съ успокоеннымъ сердцемъ гляжу я на уходъ твой отсюда, ибо куда-бы ты ни направила теперь стопы свои — непремнно возвратишься къ Отцу!….

XIV.
Заря краснаго дня.

Вонъ тамъ — высоко, на уединившемся глетчер, какъ-бы на рукахъ своего каменнаго отца,— опять сидитъ она, Валли, это одинокое, отверженное человческое существо, бдное дитя земли, словно по злоб людской заброшенное туда… Она кажется тамъ частичкою громадной скалы, по съ этой твердыни, уходящей за облака, Валли глядитъ внизъ и видитъ тамъ крошечный, игрушечный мірокъ, въ которомъ конечно и не хватило мста такому широкому, большому сердцу, выросшему среди пустыни, на лон холодныхъ, вчно обуреваемыхъ глетчеровъ. Оттолкнули люди это сердце, отогнали его отъ себя — и вотъ сбылось то, что было предвщено сномъ: Валли стала дочерью горнаго великана, онъ принялъ ее въ свою семью. Теперь сердце ея принадлежитъ горамъ, каменныя и ледяныя равнины — настоящая ея родина, но… сердце все еще остается сердцемъ, не можетъ окаменть… Бдное, оно безмолвно, среди камней и ледяныхъ глыбъ, истекаетъ горячею кровью… Вдь это — еще теплое, человческое сердце!..

Съ того дня, какъ Валли явилась сюда, причалила къ послдней пристани,— луна два раза была полной, блестящей, и два раза только серпъ ея блднлъ на темно-синемъ неб. Никто съ тхъ поръ и не видлъ лица Валли, одинъ лишь патеръ гейлихкрейцскій, не смотря на свои старыя, слабыя ноги, какъ-то разъ добрался таки до-верху, чтобы повидать Валли и сообщить ей, что Іосифъ поправляется, да кстати ужъ передать ей извстіе, полученное имъ изъ Италіи, что Викентій застрлился… Передъ смертью онъ распорядился закрпить все свое имущество за Валли.

Она сложила руки на колняхъ и, какъ-бы завидуя успокоившемуся Викентію, промолвила тихо:

— Хорошо ему теперь! Разсчитался онъ скоро…

— Ну, какъ же ты думаешь распорядиться теперь? заговорилъ патеръ.— Кому ты поручишь завдывать твоими огромными имніями? Тутъ нельзя вдь спустя рукава… Да и денегъ много у тебя!

— Да, денегъ и всякаго богатства у меня — просто цлый возъ съ сномъ!.. А на кой прахъ все это мн? Вотъ, если-бы можно было за этотъ возъ купить хоть одинъ счастливый часъ — ну… Да вдь не купишь!.. Надо мн тутъ побыть еще нсколько времени, и вотъ, когда въ голов у меня станетъ поясне, когда я соберусь съ мыслями — спущусь и отправлюсь въ Имстъ, чтобы тамъ, какъ слдуетъ, по закону, передать Іосифу все, что имю я. Частичку только удлю себ: нужно будетъ выстроить домишко на зиму — гд нибудь пониже, въ горахъ. Теперь не могу взяться за это, еще ни о чемъ думать не могу… Надо мн тутъ поуходиться маленько, совсмъ успокоиться. Да завдуйте вы, отецъ мой, всмъ имуществомъ моимъ! Работники пусть тамъ длаютъ все, что обязаны длать, за ними вдь можно посмотрть. Нуждающимся, бднякамъ помогайте… Пусть съ сегодняшняго дня не будетъ больше бдныхъ на Солнечной площадк!…

Такъ, не долго думая, поршила Валли свои длй житейскія, отходя отъ міра сего и приближаясь къ тихому пристанищу, ‘ид-же нсть ни печалей, ни воздыханія’… Она знала, что ей только и осталось ждать своего послдняго часа, и когда Онъ прозвучитъ — дло искупленія свершится.

Какъ будто самъ Господь устами старика патера изрекъ ей тогда:

— Не думай приходить ко Мн до тхъ поръ, пока Я самъ не призову тебя!

И вотъ, Валли стала ждать, когда Онъ призоветь ее…. А время такъ ужасно медленно тянется, что, кажется, и не дождаться ей! Еще долго, долго придется ей терпть… Иногда она смотрла на свое крпкое, мощное тло, протягивала сильныя руки — и видла, что нескоро все это разрушится, превратится въ прахъ… А чегоже ей ждать, какъ не смерти? На смерть — одна надежда. Но Валли знала, что разомъ поршить съ собой — нельзя, потому что остальная жизнь ея посвящена теперь покаянію… Да, но почему-же, думалось ей, не помочь милосердному Богу освободить ея душу — конечно, тогда, когда Онъ самъ захочетъ этого?… И вотъ, она, очертя голову, стала бить на то, чтобы такъ или иначе ослабить, разрушить свое крпкое, здоровое тло. Разв это самоубійство — какъ можно меньше сть, чтобы только не умереть съ голода? Вдь строгій постъ — своего рода покаяніе! Совсмъ не прятаться отъ бури, и днемъ, и ночью мокнуть подъ дождемъ, когда даже Ганзль ищетъ, куда-бы ему приткнуться, не обращать вниманія на сырость, холодъ, голодъ, которые могутъ повредить крпкому здоровью — разв это можно назвать самоубійствомъ?.. Разв человкъ непремнно посягаетъ на свою жизнь, если начинаетъ карабкаться, взбираться на такія скалы, гд никогда еще не ступала нога человческая — съ единственною цлью: помочь милосердному Богу (если это только Ему угодно) низвергнуть его въ бездну?.. И Валли какъ-то злорадно поглядывала на свое прекрасное тло, которое помаленьку теряло крпость, истощалось… Слабли могучія силы — и она частенько падала гд нибудь, чувствуя совершенное изнеможеніе, потому что цлыми днями блуждала въ горахъ. Если ей приходилось взбираться на крутой утесъ, то она уже ощущала теперь дрожь въ колняхъ, а въ груди — стсненіе.

Совсмъ истомившись, Валли какъ-то разъ принуждена была приссть, чтобы собраться съ силами. А высоко она забралась — на одну изъ высочайшихъ вершинъ Мурцолля. Блые гребни, синія ледяныя глыбы окружали ее высокимъ амфитеатромъ. Глядя на эту массу торчащихъ блыхъ зубцовъ, казалось, что тутъ раскинулось громадное кладбище, что это все ряды памятниковъ, покрытыхъ снгомъ, суровая зима лишила ихъ обычныхъ украшеній — ни цвтовъ, ни зелени нигд не было видно. У самыхъ ногъ Валли лежали зеленовато-синія неподвижныя волны ледянаго моря, широко разлившагося до самаго перехода черезъ Іохъ. Гробовое безмолвіе царило надъ этимъ мертвымъ, здсь, наверху окоченвшимъ міромъ, а тамъ — словно воплотившаяся свтлая мечта, подъ легкой дымкой полуденнаго тумана, сквозила розовая даль съ нжными контурами цлой массы горныхъ вершинъ. Вонъ — маленькое, такое хорошенькое, свтлое облачко заигрываетъ съ темнымъ старцемъ, великаномъ Зимплауномъ, ласкается къ нему, то поднимаясь, то опускаясь — и вдругъ — пть его: оно исчезло, разорвавшись и разсыпавшись по острымъ камнямъ грозной скалы.

Подперевъ голову рукой, Валли лежала и какъ-то безучастно смотрла на облачко, которое на ея глазахъ и пропало безслдно. Былъ полдень, солнечные лучи обжигали ее, но она не обращала на это вниманія. Ганзль сидлъ тутъ-же, по близости, и, отъ нечего длать, лниво расправляя крылья, занимался чисткою перьевъ. Вдругъ онъ встрепенулся, видимо чмъ-то встревоженный, повернулъ свою чуткую голову и, вытянувъ шею, крикнулъ и перелетлъ на боле возвышенный пунктъ.

Валли поднялась, желая видть, что именно потревожило Ганзля — и увидла вдали, среди застывшихъ волнъ зеленовато-синяго моря, человческую фигуру, которая двигалась но направленію именно къ той скал, на которой она теперь стояла. Валли сразу узнала эти черные глаза, черные усы. Онъ ласково кланяется, онъ привтствуетъ ее еще издали обычной псенкой встрчи!.. Вотъ такъ точно было нсколько лтъ тому назадъ, когда Валли увидла Іосифа съ обрыва Солнечной площадки… Онъ шелъ тогда внизу, по тропинк, съ какимъ-то чужестранцемъ… Но въ то время она была невиннымъ созданьемъ, почти ребенкомъ, въ сердц много было свтлыхъ надеждъ!.. Не лежало тогда на ней проклятія, она не была изгнанницей… поджигательницей… Валли не была еще тогда убійцей!…

Сверкнетъ молнія и озарить все, что скрыто во мрак, и тогда, хотя на мгновеніе, ясно видны горы, долины, лса,— такъ было теперь съ Валли: въ душ ея блеснулъ яркій огонь и рзко освтилъ все былое… Рядъ знакомыхъ ей картинъ промелькнулъ передъ ея умственнымъ окомъ — и она, содрогаясь, заглянула въ себя. О, какъ глубоко упала Валли!.. Какая разница между прежней и теперешней Валли!.. Но онъ, не обращавшій тогда на нее вниманія, зачмъ теперь идетъ къ ней, чего теперь ищетъ у приговоренной, которая уже заживо похоронена?…

Она въ страшномъ испуг устремила глаза на приближающаго Іосифа, и изъ груди ея вырвался крикъ:

— Боже!.. Да это онъ идетъ!..

Смертельный ужасъ охватилъ Валли — и она прижалась къ каменной глыб, какъ-бы ища спасенія, защиты у своего втораго отца — Остановись тамъ! Бога ради, Іосифъ, не ходи сюда! Назадъ! Удались! Видть тебя я не могу., не хочу!… Нельзя, нельзя!.

Но онъ уже былъ на скал… Вотъ онъ и передъ нею. Валли еще крпче прижалась къ каменной глыб и протянула руки впередъ, желая защититься.

— Неужели-же на свт нтъ уголка, гд-бы я могла быть совсмъ одна?! возопила она, вся трясясь.— Не слышишь ты, что я говорю?.. Иди, иди! Чего теб отъ меня?.. Вдь я — мертвая… все равно что умерла! О, неужели и умереть-то спокойно не дадутъ мн!…

— Валли!.. Да въ ум-ли ты, Валли?.. воскликнулъ Іосифъ и, крпко схвативъ двушку за руку, оторвалъ ее отъ каменной глыбы, какъ отрываютъ мохъ, давно приросшій къ камню.— Да посмотри-же на меня, Валли! Умоляю тебя! Отчего ты не хочешь на меня взглянуть?.. Вдь это-же я, Іосифъ! Ты мн жизнь спасла… Разв спасаютъ жизнь тмъ, кого не любятъ?

У нея ноги подкосились — и она упала-бы, если-бы Іосифъ не обнялъ ее. Валли какъ-бы замерла, не только сопротивляться — шевельнуться даже не могла… Это уже была не прежняя крпкая, здоровая двушка: измученная, обезсиленная она походила теперь на овечку, лежащую на жертвенник, которой уже нанесли смертельный ударъ… Голова ея свсилась, глаза закрыты…

— Господи помилуй! Что съ тобой, Валли? Вдь ты совсмъ какъ умирающая! Это-ли горделивая дочка богача Штроммингера?!. Хоть слово-то промолви, Валли, приди-же въ себя! Оттого ты такой и стала, что все ты тутъ одна да одна, живешь дикаркой… И какъ-же ослабла!.. Ну, идемъ, обопрись на меня, ужъ я доведу тебя вонь до той избушечки, внизу-то… Положимъ, я теперь еще далеко не богатырь, однако все-же посильне тебя. Идемъ-же!… Тутъ, на верхушк, голова у меня кружится, а мн надо о многомъ, о многомъ поговорить съ тобою, Валли…

И въ самомъ дл, Валли такъ ослабла, что о сопротивленіи нечего было и думать: покорная, послушная пошла она, поддерживаемая Іосифомъ, который благополучно перешелъ покатое ледяное море и очутился съ нею внизу, у хижинки. Узнавъ, что въ хижинку эту забрался пастухъ, Іосифъ отошелъ немного въ сторону, гд была полянка, и усадилъ тутъ Валли. Она только сложила руки, молча, покорно повинуясь ему… Что-жъ, врно Господь Богъ захотлъ наложить на нее это новое испытаніе — и она молилась, прося у Него лишь одной милости: дать ей силы вынести это.

Іосифъ слъ съ нею рядышкомъ, подперъ рукой голову и устремилъ на исхудавшее лицо двушки блестящіе огненные глаза

— Крпко, много виноватъ я предъ тобою, Валли, началъ онъ (тонъ голоса его былъ серіозенъ),— да и давно мн надо было-бы придти сюда, но докторъ и патеръ все не пускали: пугали меня, что я умру, ежели такъ рано отправлюсь въ горы… Ну, и подумалъ я: жаль было-бы умереть… по той причин, что. ну, вотъ теперь именно не хотлось-бы мн разставаться съ жизнью!.. Я хочу, Валли, жить (тутъ онъ крпко сжалъ ея руку) — жить теперь, потому что началъ жить съ того самаго дня, когда ты спасла меня!.. Да, какъ только я узналъ объ этомъ — все мн стало ясно, я тогда понялъ и тебя, Валли, и себя!..

Онъ нжно провелъ рукой по ея рук.

Валли, испуганная этой лаской, вырвала руку… Она почти задыхалась.

— Понимаю теперь, чего ты хочешь, Іосифъ!.. Ты думаешь такъ: вотъ спасла она мн жизнь, и я долженъ, изъ благодарности, полюбить ее и даже… съ Афрой разстаться… Нтъ, Іосифъ, и не помышляй объ этомъ… Ни за что!.. Клянусь, хоть я и жалкая, дурная, однако-же не настолько дурная, чтобы могла согласиться принять награду… незаслуженную, принять въ подарокъ сердце, какъ принимаютъ монетку на водку!.. И наконецъ, принявъ это сердце, я-бы… украла его у той, которой оно принадлежитъ. Нтъ, ужъ на такое дло Орелъ-Двка не пойдетъ, хотя она и много длала худаго на своемъ вку!.. Благодареніе Всевышнему, что на земл есть еще такое зло, совершить которое я не могла-бы… прошептала Валли, какъ-бы разговаривая сама съ собой, и, собравшись съ силами, вдругъ поднялась, чтобы уйдти въ хижинку, къ пастуху, который насвистывалъ тамъ какую-то псенку.

Іосифъ вскочилъ и обхватила, ее своими крпкими руками.

— Погоди, Валли! Ты должна прежде выслушать меня.

— Нтъ, нтъ… проговорила она и вдругъ гордо выпрямилась. Губы ея даже поблли.— Довольно, Іосифъ! Спасибо теб… Намреніе у тебя было доброе, но… ты совсмъ не знаешь меня!

— Постой, Валли! Говорю теб — погоди! Пойми-же наконецъ… Должна ты выслушать меня!

Онъ положилъ руку на плечо ея и устремилъ на нее такой чарующій повелительный взглядъ, что Валли пошатнулась, дрогнувъ какъ подрзанный кблосъ.

— Ну, ладно… говори, почти прошептала она и, отойдя шага на три, въ изнеможеніи опустилась на камень, чтобы быть не такъ близко къ Іосифу.

— Вотъ и прекрасно! Вижу теперь, что и ты можешь быть послушной…

Проговоривъ эти слова съ ласковой улыбкой, онъ растянулся на трав у ея ногъ, предварительно снявъ куртку, которую и подсунулъ себ подъ локоть, чтобы не быть совсмъ въ лежачемъ положеніи. Валли боялась смотрть на эту стройную фигуру и сидла неподвижно, глаза ея блуждали гд-то… Она чувствовала горячее дыханіе Іосифа, лицо ея потемнло отъ тяжелой внутренней борьбы, но снаружи она казалась совершенно спокойною, даже равнодушною.

— Ну, слушай-же, Валли, разскажу теб все, ничего не утаю, началъ Іосифъ:— Я тебя не терплъ — даже и тогда, когда еще совсмъ не зналъ тебя. Много ходило толковъ о теб, говорили, что ты и груба, и дика,— ну, и я такъ худо думалъ о теб, что и встрчаться-то съ тобой мн не хотлось. Однако, я сразу увидлъ, что ты красива, стройна, но… смотрть на тебя не хотлъ, а потому и старался избгать встрчи съ тобою…. Такъ-бы все и шло, но ты, столкнувшись съ Афрой, осрамила ее, — ну, а этого я не могъ теб простить, не могъ оставить это такъ! Слушай, сдлать что нибудь Афр — это значитъ то-же самое сдлать мн, стоитъ ей почувствовать боль — почувствую и я сейчасъ ударъ ножомъ въ сердце, потому что… ну, скрывать ужъ теперь не для чего!— матушки нтъ… она проститъ мн… Афра — сестра моя.

Дрожь пробжала по тлу Валли, и она, совершенно растерявшись, глядла на Іосифа.

Помолчавъ съ секунду, онъ провелъ рукавомъ рубашки по вспотвшему лбу.

— Я-бы долженъ былъ умолчать объ этомъ, но теб нужно все знать… Конечно, ты вдь сохранишь это втайн?.. Мать моя, передъ смертью, открылась мн — сказала, что она, до выхода замужъ за моего отца, еще въ Винчгау имла ребенка… Я далъ ей клятвенное слово, что буду заботиться, какъ братъ, объ этой двочк — дочери ея. Вотъ, по этой-то причин, я и взялъ Афру оттуда и устроилъ ее на постояломъ двор въ Цвизельштейп, чтобы она была поближе ко мн. Мы общали другъ другу хранить это втайн… Намъ больно было-бы, еслибы о нашей матери стали злословить, тревожить ее въ могил… Ну, понятно теперь теб, почему я не могъ позволить обидть Афру? Я долженъ былъ наказать тебя, долженъ былъ защитить сестру мою… Вдь такъ?…

Валли сидла неподвижно, только грудь ея тяжело вздымалась — и ей казалось, что вокругъ все вертится, даже глетчеры закружились… Да, все ей стало теперь ясно! И слова Афры у постели Іосифа — понятны… Двушка не могла тогда высказаться…

Валли подняла руки и крпко сжала ими голову свою, какъ будто она была не въ силахъ уразумть все это настоящимъ манеромъ… О, если это все правда, то какъ-же громадна вина ея!… Не безчувственнаго человка, опозорившаго ее изъ-за какой-то безстыжей батрачки, хотла она умертвить — нтъ, она посягала на жизнь брата, который по-братски заступился за свою сестру!.. И если-бъ онъ погибъ — Валли лишила-бы бдную сиротку послдней опоры въ жизни, сдлавъ это единственно въ порыв безумной ревности… О, Боже! что-же было-бы, если-бы Іосифъ въ самомъ дл… погибъ?!… шептала она, чувствуя головокруженіе.

Закрывъ лицо руками, Валли сидла молча — и только по временамъ глухой стонъ вырывался изъ ея груди.

Іосифъ, какъ-бы не замчая волненія ея, снова заговорилъ:

— Ну и объявилъ я тогда во всеуслышаніе на Цвизельштейнскомъ постояломъ двор, объявилъ при всхъ, что даю слово проучить Штроммингерову дочь, поубавить ея гордость, однимъ словомъ — пристыдить ее такъ, какъ она пристыдила Афру. Вотъ мы тогда и сочинили собща ту штуку, только Афра тутъ не участвовала… Это было противъ ея желанія. Все пошло какъ по маслу, но когда я началъ съ тобой бороться — или, лучше сказать, въ конц нашей борьбы, когда твоя прекрасная грудь прижалась къ моей и я поцловалъ тебя — тогда… показалось мн, будто въ груди у меня огонь вспыхнулъ!… Такъ какъ я слишкомъ долго относился къ теб враждебно, то и не могъ тутъ-же шепнуть теб объ этомъ, а потомъ, съ каждымъ часомъ мн длалось все хуже, тяжеле… Тотъ огонь пуще разгорался, онъ прожигалъ меня… Началась мучительная ночь. Я схватывалъ подушку, прижималъ ее къ сердцу, думая, что прижимаю тебя, но сейчасъ просыпался, громко звалъ тебя по имени и, наконецъ, не выдержалъ: вскочилъ, оставилъ постель — мн было душно, жарко въ ней…

— О, замолчи! ты… убьешь меня, прошептала Валли… Она вся горла, но онъ, не слушая ея, пылко продолжалъ:

— Живо я одлся и, не смотря на то, что была уже ночь, пустился бжать туда, прямо на Солнечную Площадку. Все говорить, что-ли?… Хотлъ я подъ окномъ твоимъ дождаться разсвта и потомъ стукнуть въ оконницу… Вотъ, думалъ я, стукну, а ты и выглянешь!.. И я ужъ видлъ тебя передъ собою: такая ты была прекрасная, нужды нтъ, что глазки еще сонные… Личико твое зардлось, ты глядишь въ изумленіи… Ну-ужъ тутъ-бы я схватилъ тебя за голову, сталъ-бы цловать и вымаливать прощеніе!.. Я-бы тысячу разъ повторялъ: прости меня, прости!.. Вдругъ, около самаго моего уха свистнула пуля, а другая почти сейчасъ-же врзалась мн въ плечо… Пошатнулся я, а тутъ сзади кто-то наскочилъ на меня, пихнулъ — и я кувырнулся за перила, полетлъ въ пропасть… Прощай, любовь моя, прощай все! Такъ я и поршилъ, но… пришла ты, спасительница моя, ангелъ мой, теб стало жаль меня, ты вытащила погибающаго и потомъ ухаживала за больнымъ, заботилась о немъ… О, Валли!.. милая!…

И онъ бросился къ ногамъ двушки. Сложивъ руки свои на колняхъ ея, Іосифъ воскликнулъ:

— Я не въ силахъ отблагодарить тебя такъ, какъ-бы мн хотлось! Но если-бы можно было соединить въ одну любовь — любовь всхъ, Валли, всхъ нын живущихъ и взаимно-любящихъ, то и такая любовь, по сил, была-бы все-таки слабе моей… О, какъ я люблю тебя!…

Тутъ сломилась вся сила Валли: какъ она ни крпилась, но уже больше выдержать не могла… Изъ груди ея вырвался страшный вопль, дикое отчаяніе охватило ее — она оттолкнула Іосифа и, упавъ ничкомъ, прижалась лицомъ къ трав…

— О, какое счастье ожидало меня! Теперь — все… все погибло!…

— Валли… Господи помилуй! Да не помшалась-ли ты?.. Что это съ тобой? Вдь мы-же любимъ… любимъ другъ друга… Чего-жъ еще? Все, значитъ, и ладно!…

— Ахъ, Іосифъ, Іосифъ! Нтъ, не знаешь ты, что… намъ никогда не жить вмст… Это невозможно! Вдь я — осуждена, проклята… Не могу я быть женой твоей!… Ужъ лучше растопчи меня, пришиби скорй… Это я… я велла столкнуть тебя туда!..

Эти ужасныя слова заставили Іосифа вздрогнуть, но онъ все еще сомнвался, не хотлъ вритьне въ припадк-ли безумія она проговорила это?..

Онъ былъ уже на ногахъ и съ ужасомъ глядлъ на нее.

Валли, стоя на колняхъ, обняла его ноги и зашептала:

— Я любила тебя, Іосифъ! Полюбила я тебя, какъ только увидла, съ первой встрчи… И вотъ, изъ-за любви этой отецъ прогналъ меня на Гох-Іохъ, любя тебя, я подожгла тогда отцовскій домъ, любя тебя, три года пробыла я въ горахъ, голодала, зябла среди ледниковъ и готова была умереть, замерзнуть — только-бы не быть женой другаго… Одна лишь ревность заставила меня такъ худо поступить съ Афрой — вдь я была уврена, что она твоя возлюбленная, я думала, что она отрываетъ тебя отъ моего сердца!… Ну, и пришелъ ты ко мн, наконецъ… Да, долго, страшно долго ждала я этой минуты!… Ты на танецъ пригласилъ меня, женихомъ явился… Я боялась, какъ-бы сердце отъ радости не разорвалось!… Вотъ, думала я, обнимешь ты меня, поцлуешь какъ свою невсту, а ты… на глазахъ у всхъ опозорилъ меня!… За любовь мою врную, за вс муки, перенесенныя мною изъ любви къ теб, за все, что я выстрадала — ты срамомъ, стыдомъ отплатилъ мн… Ну, тутъ ужъ я свта не взвидла, въ голов у меня помутилось — и я сказала Викентію, чтобы онъ покончилъ съ тобой…

Іосифъ закрылъ руками лицо и произнесъ шопотомъ:

— Ужасно!.. О, какъ ужасно это!

— Наступила ночь… Одумалась я, раскаялась, заговорила снова Валли,— и выбжала изъ дому, чтобы остановить Викентія, запретить ему, но… поздно спохватилась — все было кончено!.. Теперь… ты говоришь мн теперь, что любишь меня, что думать нечего, все ладно!.. Да, если-бы совсть моя была чиста, если-бы прежняя Валли стояла передъ тобой!.. И всему-то причиной ярость моя слпая, да злоба дикая!… Я воображала, что тяжеле, хуже того горя и быть не можетъ, которое ты обрушилъ тогда намою голову… но что-жъ оно въ сравненіи съ тмъ, что сама-то я себ надлала?!.. О, такъ теб и надо, Валли! такъ и надо!..

Оба замолчали. Молчаніе тянулось довольно долго. Валли приникла къ колнямъ Іосифа, на лбу ея блестли капли пота, она вся трепетала, вздрагивала отъ судорожной боли въ груди. Невыносимо-тяжелыя, тревожныя минуты переживала она теперь… И вдругъ его рука нжно коснулась ея подбородка… Онъ тихо, ласково сталъ поднимать голову Валли… Взглянула она — и увидла большіе темные глаза Іосифа: они какъ-то странно, но хорошо такъ глядли на нее…

— Охъ, бдняжка ты моя! почти беззвучно проговорилъ онъ.

— Нтъ, Іосифъ… нтъ! Не щади меня! Бери ружье, стрляй въ самое сердце — я не шевельнусь, смирно буду стоять… Я спасибо скажу теб за такое доброе дло!

Іосифъ нагнулся, обхватилъ Валли, поднялъ ее и, положивъ ея голову къ себ на грудь, разгладилъ спутавшіяся пряди волосъ, а затмъ — прозвучалъ горячій поцлуй, поцлуй отъ всего сердца…

— И все-таки я люблю тебя, Валли! воскликнулъ онъ такимъ звучнымъ, громкимъ голосомъ, что слова его, ударившись о голыя ледяныя стны горъ, прозвучали еще нсколько разъ.

А она почти не въ состояніи была шевельнуться, стояла молча, пораженная новымъ ударомъ, но на этотъ разъ — ударомъ хлынувшей на нее волны счастья.

— Не врится мн!… Неужели Іосифъ, ты… все забываешь?.. Хорошо, простить меня ты можешь, лепетала Валли задыхаясь,— а Богъ-то… Богъ проститъ-ли?…

— Я выслушалъ тебя до конца, я видлъ, Валли, твое прекрасное, милое лицо, замоченное слезами,— ну, и посл этого — есть-ли возможность гнваться на тебя?… Вотъ, если-бы сердце было каменное — другое дло, а оно у меня хоть и жестковато, однако все-же не изъ камня! Нтъ, не способенъ я на это!…

— О, Боже Милостивый! проговорила Валли, а слезы такъ и брызнули изъ ея глазъ.— Если подумать только, какое я сердце-то хотла угомонить на вки-вчные?!..

Всплеснувъ руками, она такъ стала сжимать ихъ, что суставы затрещали.

— Добрйшая ты душа! Знаешь-ли, чмъ ты добре ко мн теперь, тмъ больне, страшне мучить меня раскаяніе… Нтъ, ужъ никогда, видно, и не успокоиться мн — ни въ этомъ мір, ни въ томъ! Не женой мн твоей быть, а рабой… Ты будешь спать на постели, я — на порог! Буду работницей твоей, служанкой… Такъ въ глаза теб и буду смотрть! Ударишь ты меня — я колни твои обниму, ногой отпихнешь — стану просить, умолять тебя умилостивиться, до тхъ поръ просить, пока ты не взглянешь на меня добре… Одинъ твой милостивый взглядъ, одно доброе слово — и я буду довольна, счастлива!.. Даже и этого-то много, потому что и такой милости я не стою…

— Такъ ты полагаешь, что съ меня и этого будетъ? Какъ бы не такъ! воскликнулъ съ жаромъ Іосифъ.— Одинъ взглядъ, одно слово — только-то? Маловато это мн!… Да разв я вытерплю — допущу — оставлю тебя на порог?.. Какъ?.. самъ я въ комнат, а ты — за дверью?.. И ты могла думать, что я не позову тебя, что ты тамъ такъ и останешься?!.

Валли хотла высвободиться отъ него, лицо ея горло, она закрыла его руками, но Іосифъ не выпустилъ Валли — онъ слъ и взялъ ее къ себ на колни, и снова зазвучалъ прекрасный голосъ его.

— Успокойся, голубка моя! Совсмъ, совсмъ не тревожь ты себя… Развеселись, возрадуйся — вдь это же Богъ послалъ теб! Разв ты не искренно раскаялась?.. Прочь вс упреки! Ни о чемъ не думай, не мучь себя, Валли! Вдь я — видитъ Богъ!— тоже много, много виноватъ передъ тобой: крпко раздражилъ я тебя, платилъ за твою постоянную, врную любовь однимъ презрніемъ, издвался надъ твоимъ сердцемъ… Что-жъ, не удивительно, что ты наконецъ и не вытерпла!.. Можно-ли винить тебя? Не даромъ же ты Орелъ-Двка! А потомъ? теб самой же стало жаль меня: очертя голову, ты кинулась спасать погибающаго, спасла его, сама была на волосокъ отъ смерти… Никто изъ мужчинъ не ршился вдь спуститься въ пропасть, вытащить меня! Ты распорядилась, чтобы перенесли меня въ твою комнату и уложили тамъ на твоей постели: ты стала ходить за мной, сидлкой была у меня — до прихода Афры… Она, дурочка этакая, невольно выгнала тебя, потому что ты-то сама вообразила, что Афра — невста моя. Но и это еще не все: ты домъ свой оставила, ушла, задумавъ передать намъ все свое имущество, что бы я могъ безбдно зажить съ Афрой… Въ глушь, въ горы удалилась ты, взявъ съ собой только одно — тяжелое горе свое!.. Голубка ты моя бдная! Вдь съ того часа, какъ ты узнала меня, у тебя не было ни одного краснаго дня, ни одной счастливой минуты,— и неужели, посл всего этого, мн не полюбить тебя, неужели… возможно-ли, чтобы мы не были теперь счастливы? О, Валли, знаешь-ли, если бы вс, вс продолжали негодовать на тебя — я бы просто плюнулъ на всхъ, а тебя схватилъ бы, прижалъ къ груди и посмотрлъ бы тогда, кто бы еще осмлился мн хоть слово сказать или что-нибудь сдлать!..

— И ты все это — взаправду?.. Да?.. Ты хочешь снять съ меня стыдъ, горе, ты открываешь мн объятія, отдаешь мн такое доброе, великое сердце? Вдь я — Орелъ-Двка… Не боишься дикой Валли, натворившей столько бдовыхъ длъ?..

— Мн-то, Іосифу, котораго прозвали ‘Медвжатникомъ’, да побояться Орелъ-Двки?.. Нтъ, милочка, если бы ты была еще больше дикой — я бы и тогда не струсилъ: знаю вдь, все равно, совладалъ бы съ тобой!.. Помнишь, это ужъ было разъ сказано, но тогда говорилъ я въ злоб, а теперь — любя говорю!.. А еслибы и не моіъ совладать, если бы даже зналъ, что недли черезъ дв погубишь ты меня — все равно — не ушелъ бы отъ тебя, потому что не въ силахъ былъ-бы съ тобой разстаться. Сколько разъ (имъ и счету нтъ!) выслживалъ я серну въ такихъ мстахъ, гд смерть была на каждомъ шагу, однако-же не останавливался, продолжалъ преслдовать ее — такъ неужели-же отъ тебя, такой чудной, милой двушки, я отстану?.. Неужели ты не драгоцнне серны для меня?.. Вотъ что я теб скажу: за одинъ часъ этотъ, за одинъ такой твой взглядъ, Валли, за одну вотъ такую ласку — я жизнь готовъ отдать!..

И онъ такъ сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ, что она съ трудомъ могла вздохнуть.

— Еще недльки дв — и ты станешь женой моей, а ужъ тогда, знаю я, никогда и мысли не будетъ у тебя погубить меня… Да, не будетъ… Вдь я теперь вижу твое сердце, все, все вижу въ немъ!..

Валли не выдержала, вскочила и, поднявъ руки, воскликнула:

— О, Господи! Великій, милосердый Отецъ! Пока жива я — буду прославлять, восхвалять Твое имя!.. То, что даровалъ Ты мн — куда больше земнаго счастья… Это — заря краснаго дня, заря другихъ милостей, которыя Ты посылаешь мн!..

Наступилъ тихій вечеръ. Полная луна, всплывшая надъ горой, такъ ласково смотрла сверху на Іосифа и Валли, что, казалось, это кроткое, свтлое лицо любовалось счастливой парочкой. Темно-синія тни широкими полосами легли уже въ долинахъ… Въ такое позднее время спускаться внизъ было-бы дломъ рискованнымъ, а потому они и отложили это на завтра.

Войдя въ избушку и разведя огонь, Іосифъ и Валли услись у очага… Ну ужъ и наговорились тутъ они всласть посл такой продолжительной молчанки!..

А на крышк хижинки сидлъ Ганзль — тоже въ сладкой дремот… Ему грезилось, что онъ гнздо себ устраиваетъ…

Ночной втерокъ какъ-то особенно гармонично шумлъ, налетая на избушку и слегка посвистывая въ ея щеляхъ. Яркая голубая звзда, щурясь и мигая, все заглядывала въ окошечко…

На другой день, утромъ, Іосифъ и Валли, уже собравшись домой, стояли у дверей хижинки.

— Ну, отецъ Мурцолль, прощай! Оставайся тутъ съ Богомъ! проговорила Валли, и по ея щек скатилась слезинка, въ которой сверкнулъ первый лучъ восходящаго солнца.— Прощай же! Ужъ я теперь не вернусь больше къ теб: счастье мое вонъ тамъ, внизу… Но благодарю тебя! Ты пріютилъ безпріютную, позволилъ мн пробыть здсь столько времени. Прости и ты, старенькая избушка! Пустою будешь ты стоять, но я — тамъ, въ теплой горенк, у дружка моего милаго, вспоминать буду, какъ зябла я тутъ, наверху, подъ твоей крышкой, какъ плакала, отчаявалась… ну, и никогда ужъ не возмечтаю больше о себ, не возгоржусь собой!..

Положивъ руку свою въ руку Іосифа, Валли обратилась теперь къ нему:

— Идемъ же, идемъ, чтобы захватить до обда нашего дорогаго гейлихкрейцскаго старичка.

— Идемъ, Валли! Моя красавица-невста, я поведу тебя домой!.. Ну, что-жь вы, блаженныя двы — а?.. моя же вотъ она, моя — на зло всмъ вамъ и прочимъ лиходямъ!

Тутъ Іосифъ пустилъ въ голубую даль такой раскатистый, громкій іодль, который скоре походилъ на звукъ трубы въ день втораго пришествія, чмъ на человческій голосъ.

— Шт!.. Какъ можно?!.. Потише, Іосифъ! жалобно прошептала Валли и, въ испуг, закрыла ему ротъ рукой.— Не вызывай, не тревожь ихъ!..

И сейчасъ же улыбнулась, весело прибавивъ:

— Экъ я! Вдь нтъ ни горныхъ двъ, ни другихъ злыхъ духовъ!.. Отецъ Небесный, Всевышній — Онъ одинъ только и есть!..

Валли оглянулась въ послдній разъ… Верхушки горъ, блыя какъ сахаръ, совсмъ зарумянились подъ лучими утренняго солнца.

— А вдь какъ тутъ, наверху, хорошо! проговорила она, все еще не двигаясь съ мста.

— Разв ты жалешь, что идешь со мною внизъ? спросилъ Іосифъ.

— Жалю?.. Нтъ, Іосифъ, если бы ты сказалъ мн: ‘ступай за мной въ преисподнюю, гд тьма кромшная’ — я пошла бы за тобой, словечка не промолвила бы, спрашивать даже не стала бы, куда ведешь меня!..

Голосъ ея звучалъ такъ нжно, сладко, что Іосифъ не выдержалъ и прослезился.

Тутъ съ крышки что-то съ шумомъ сорвалось и зашуршало въ воздух.

— Ахъ, Ганзль! воскликнула Валли,— вдь вотъ чуть не забыла тебя!.. Ну, Іосифъ, прибавила она съ улыбкой,— надо ужь теб подружиться съ нимъ: теперь вы по судьб — братья! И тебя, и его раздобыла я себ изъ пропасти, съ утеса достала васъ!

И они начали спускаться.

Женихъ да невста — вотъ и весь свадебный поздъ. Не щеголяла невста нарядомъ, за то золотые лучи восходящаго солнца сплетались надъ ея головой въ блестящій громадный внецъ, а вмсто дружки сопровождалъ ихъ орелъ, высоко ря надъ ними въ бездонной синев… Чего же имъ больше?.. Іосифъ и Валли ощущали невыразимое счастье, они сознавали его, наслаждались, потому что счастье это не дешево досталось имъ.

——

На вершин скалы, на Солнечной Площадк, съ которой когда-то ‘задумчиво устремляла взоръ дикая, робкая двушка горъ’, откуда она потомъ спустилась въ темную пропасть, чтобы спасти того, кого она любила, — возвышается теперь большой крестъ, какъ бы возносясь въ небесную синеву. Это — памятникъ Валли-Орелъ-Двк и мужу ея Іосифу Медвжатнику, воздвигнутый жителями Солнечной площадки въ благодарность за вс ихъ благодянія.

Валли и Іосифъ не дожили до преклонныхъ лтъ, но имена ихъ и до сихъ поръ не забыты, и слава о нихъ не умретъ, пока не перестанетъ грохотать бурливый Ахъ. Запоздалый путникъ, проходя ущельемъ внизу, слышитъ далекій вечерній звонъ и останавливается… Закинувъ голову, онъ видитъ тамъ, на вершин, у креста, дв человческія фигурки, освщенныя серебристо-палевыми лучами луны… Это — Афра и Бенедиктъ, супруги, уже убленные сдинами. Частенько приходятъ они сюда изъ Рофена, чтобъ помолиться у подножія этого простаго памятника. Валли сама соединила ихъ, и вотъ старички эти, доживая можетъ быть послдніе дни, все еще благословляютъ ея память.

Клубятся въ ущель блые туманы и, словно призраки, окружаютъ путника, напоминая о ‘блаженныхъ двахъ’… А крестъ навваетъ иныя думы — и слышатся тутъ какіе-то жалобные вопли изъ временъ давно-минувшихъ… О чемъ они?… Все на свт прахъ и тлнъ, все преходяще — и сильное, и слабое!.. Да, но почему же не утшиться хоть тмъ, что сильное не погибаетъ? Исчезаетъ, умираетъ только то, въ чемъ оно временно проявляетъ себя, гибнетъ оболочка, содержимое же — вчно!

Такъ, подъ блестящими-ли панцирями Нибелунговъ, подъ грубой-ли крестьянской одеждой какого-нибудь Іосифа-Медвжатника и Валли Орелъ-Двки, мы видимъ одно и то же — нетлнное, вчное — живую, неизмнную силу.

‘Нива’, NoNo 19—36, 1875

ОРЕЛЪ-ДВКА.

I.Медвжатникъ Іосифъ.

II.На своемъ поставила!

III.Выгнана.

IV.Дочь Мурцоля.

V.Люккардъ.

VI.День на родин.

VII.Крпкая деревяшка.

VIII.Клёцы изъ Рофена.

IX.Среди пустыни.

X.Первая на деревн.

XI.Наконецъ-то!

XII.Во время ночи.

XIII.Къ отцу въ горы.

XIV.Заря краснаго дня.

Читайте также: