БЕАТРИЧЕ ЧЕНЧИ
РОМАНЪ
ГВЕРРАЦЦИ
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ВЪ ТИПОГРАФІИ КАРЛА ВУЛЬФА
1863
БЕАТРИЧЕ ЧЕНЧИ.
БЫЛЬ XVI ВКА.
СОЧ. ГВЕРРАЦЦИ.
ГЛАВА I.
Франческо Ченчи.
ГЛАВА II.
Преступленіе.
ГЛАВА III.
Похищеніе.
Беатриче Ченчи, Гверрацци Франческо Доменико, Год: 1854
Время на прочтение: 286 минут(ы)
Тотъ, кто съумлъ бы передать красками группу, ожидавшую Франческо Ченчи въ зал его дворца, создалъ бы что-то, если и не столь прекрасное, какъ Мадона дела Седжіола Рафаэля, то во всякомъ случа нчто къ ней близкое. Молодая женщина лтъ двадцати сидла на ступеньчатомъ подоконник высокаго окна, держа на груди ребенка, сзади стоялъ красивый молодой человкъ и любовался этою нжною картиной. Его руки, сложенныя какъ для молитвы, точно благодарили Бога за счастье, которое онъ послалъ ему. Выраженіе лица и глазъ показывали, что его волновали разомъ три чувства, длающія изъ человка что-то почти божественное: сложенныя руки возносились къ Богу, взглядъ, исполненный нжности, обращался къ сыну, улыбка — къ жен. Молодая женщина, вся поглощенная материнскою заботливостью, не видла этой улыбки. Ребенокъ казался ангеломъ съ неба, заблудившимся на земл.
Въ другомъ конц залы, развалясь на скамь, сидлъ человкъ, который какъ нельзя лучше могъ бы служить натурщикомъ Михель-Анджело. Лицо его едва виднлось изъ подъ широкихъ полей остроконечной шляпы. Длинная, сдая борода была всклокочена, кожа на лиц, подобная той, которую Іеремія оплакиваетъ у дтей Сіона, была темна и суха, какъ внутренность очага. Онъ былъ завернуть въ широкій плащъ, ноги, сложенныя одна на другую, обуты въ сандали, какія обыкновенно носили крестьяне изъ римскихъ деревень. По всмъ вроятіямъ онъ былъ вооруженъ, но скрывалъ оружіе, потому что римскій дворъ, посл папы Сикста V, былъ очень строгъ съ тми, кто поступалъ вопреки запрещенію.
Двое молодыхъ людей ходили по зал то скорыми, то медленными шагами, мняясь словами иногда вслухъ, а иногда вполголоса. Лицо одного изъ нихъ было покрыто красными золотушными пятнами, изъ-за воспаленныхъ вкъ блестли чорные зрачки, въ которыхъ просвчивалась жестокость, смшанная съ чмъ-то, похожимъ на безуміе. Волосы рдкіе и торчащіе, испорченные зубы, приплюснутый носъ и отвисшія щеки придавали ему сходство съ лягавою собакою. Богатая одежда его была въ безпорядк, засохшія губы произносили хриплымъ голосомъ гнусныя и буйныя слова. Такъ и видно было, что въ немъ таилось преступленіе, какъ волканъ, готовый извергнуться. Другой былъ блденъ и пріятной наружности: съ густыми, русыми кудрями, съ грустнымъ взглядомъ и медленной рчью. Разсянный, часто вздыхая, онъ останавливался, вздрагивалъ и внутреннее волненіе обнаруживалось трепетомъ верхней губы и дерганьемъ бакенбардовъ. Въ одежд его было изыскано. Увидвшій его сразу сказалъ бы: онъ вздыхаетъ отъ любви.
Тутъ былъ еще старый священникъ, который первый нарушилъ молчаніе, обратясь съ какимъ-то вопросомъ къ гайдуку, который стоялъ въ зал, м казалось уже готовъ былъ дать ему отвтъ, какъ вдругъ господинъ съ злодйскимъ лицомъ надменно позвалъ его:
— Камило!
Натура слугъ такова, что если у нихъ нтъ другихъ причинъ гнуть спину, то они слушаются тхъ, кто ими надменне повелваетъ, и гайдукъ Камило, хотя онъ и далеко не былъ изъ самыхъ дурныхъ среди многочисленной, домашней прислуги, все-таки повернулся, точно на пружин, спиною къ курату, и согнувшись въ три погибели, смиреннымъ голосомъ отвтилъ:
— Эчеленца!
— Можетъ быть, благородный графъ дурно спалъ эту ночь?
— Не знаю, впрочемъ не думаю. На зар пришли письма, большею частью изъ Испаніи и королевства,— можетъ быть, впрочемъ, я этого не знаю, можетъ быть онъ ихъ читаетъ теперь.
Въ эту минуту неистовый лай собаки оглушилъ присутствующихъ: не много погодя, двери изъ комнаты графа распахнулись отъ сильнаго толчка, и изъ нихъ выбжала огромная собака, разъяренная и вмст перепуганная.
Мужикъ, лежавшій у двери, вскочилъ на ноги, и высвободивъ руку изъ подъ плаща и выхвативъ широкій кинжалъ, длиною въ добрыхъ дв пальмы {Пальма, итальянская мра, равняющаяся почти четверти аршина.}, приготовился къ защит. Молодая мать прижала ребенка къ груди и закрывала его обими руками. Отецъ стоялъ передъ женою и сыномъ, чтобъ заслонять ихъ собою. Двое прогуливавшихся господъ посторонились съ приличною быстротою, въ которой виднлось и нежеланіе наткнуться на опасность, и въ тоже время нежеланіе показать страхъ передъ этой опасностью.
Разъяренное животное лаяло неистово.
Въ это время на порог показался старикъ. Это былъ Франческо Ченчи.
Франческо Ченчи, латинская кровь котораго происходила отъ древнйшей Фамиліи Чинчіа, считалъ между своими предками папу Іоанна X. Фамилія эта отличалась какъ древностью происхожденія, такъ и древностью злодяній.
Франческо Ченчи обладалъ большимъ богатствомъ, ежегодный доходъ его превышалъ сто тысячъ скудъ, въ т времена это казалось несмтнымъ богатствомъ, да и въ наше время это считалось бы не малымъ. Наслдство это оставилъ ему отецъ, который завдывалъ церковной казной при Пі V, и въ то время, какъ послдній заботился объ очищеніи свта отъ ереси, старый Ченчи старался очистить казну отъ денегъ: оба были достойны другъ друга, каждый въ своемъ род. О Франческо Ченчи трудно было и знать, что думать, можетъ быть ни объ одномъ другомъ человк молва не была такъ разнорчива, какъ о немъ. Одни прославляли его за благочестіе, щедрость, доброту, великодушіе, другіе, напротивъ, говорили, что онъ скупъ, жестокъ и грубъ. Но дло въ томъ, что въ пользу обоихъ мнній можно было приводить доказательства. У него было нсколько тяжбъ, но изъ всхъ ихъ онъ выходилъ оправданнымъ. Многіе однако не довольствовались такимъ исходомъ и продолжали роптать, говоря, что еще до сихъ поръ не видли примра, чтобъ римскій судъ осудилъ когда нибудь людей., имющихъ сто тысячъ дохода. Но если жизнь его казалась таинственной публик, то вс злодйства его были совершенно явны для его несчастной семьи, которая изъ чувства стыда, а еще боле изъ страха, не смла произнести о нихъ ни слова. Семья его слишкомъ хорошо знала, какимъ для него было наслажденіемъ изобртать самыя ужасныя зврства, и чмъ они были страшне, чмъ больше противъ нихъ было общественное мнніе, тмъ боле они приходились ему по душ. Всякая выдумка этого рода должна была тотчасъ и во что бы ни стало приводиться въ исполненіе,— все равно, нужно ли было для нея издержать огромныя деньги, сдлать пожаръ или нсколько убійствъ. Онъ имлъ обыкновеніе (до такой наглости дошелъ онъ) вести подробный счетъ своимъ издержкамъ на злодйства, и въ его книг воспоминаній были записаны слдующіе подвиги: на бдствія и испытанія Тосканеллы 3300 цекиновъ,— это не дорого. На похожденія разбойниковъ въ Терни, 2000 цекиновъ,— это деньги брошенныя. Разъзжалъ онъ всегда одинъ, верхомъ, и когда замчалъ, что лошадь уставала, бросалъ ее и покупалъ другую, если ему не соглашались продать, онъ бралъ силою и въ придачу еще надлялъ нсколькими ударами кинжала. Опасность отъ нападенія разбойниковъ не останавливала его нигд, и онъ прозжалъ одинъ черезъ лса Сен-Жермано и Файолы, часто даже онъ отправлялся, ни мало не задумываясь, верхомъ изъ Рима въ Неаполь. Появленіе его въ какомъ нибудь мст показывало, что произойдетъ наврное грабежъ, пожаръ, или убійство, или вообще какое нибудь большое бдствіе.
Онъ обладалъ замчательною силой и былъ очень ловокъ во всякого рода тлесныхъ упражненіяхъ, разсчитывая на это, онъ часто затвалъ ссоры со своими врагами, нанося имъ оскорбленія и насмшки, но враговъ открытыхъ у него было не много, потому что его очень боялись и раздумывали прежде, чмъ ршались сразиться съ нимъ. Онъ постоянно держалъ цлую шайку разбойниковъ, дворъ его палаццо былъ убжищемъ для всякаго рода злодевъ. Между жестокими римскими баронами онъ былъ самымъ жестокимъ.
Сикстъ V, римскій папа, пригласивъ какъ-то въ Ватиканъ синьоровъ Орсини, Колонна, Савели, графовъ Ченчи и другихъ, изъ числа самыхъ могущественныхъ вельможъ римскихъ, посл нсколькихъ минутъ пріятной бесды съ ними, подошелъ къ открытому балкону и, обративши взоръ свой на лежащій у ногъ городъ, сказалъ присутствующимъ:
— Или зрніе мое помутилось отъ старости, или точно стны дворцовъ вашихъ, сіятельнйшіе вельможи, украшены какимъ-то страннымъ убранствомъ: подите узнайте, что это такое, и сдлайте одолженіе, дайте мн знать.
Это были повшенныя тла разбойниковъ, укрывавшихся въ дворцахъ присутствовавшихъ вельможъ. Папа веллъ схватить ихъ и безъ всякой жалости повсить на зубчатыхъ стнахъ дворцовъ.
Франческо Ченчи, посл этого и нсколькихъ другихъ случаевъ, показавшихъ ему вполн характеръ папы, счелъ боле удобнымъ убраться подальше, и до самой смерти его оставался въ Рока-Петрела, прозванную Рока-Рибальда {Рибалда — разбойникъ.}.
Ченчи былъ очень сильнаго сложенія и, несмотря на преклонныя лта, обладалъ вообще крпкимъ здоровьемъ, только правая нога у него болла и онъ хромалъ. Одаренный воображеніемъ и даромъ слова, онъ могъ бы пріобрсть славу замчательнаго оратора, будь другія времена, и не заскакивай его языкъ, при малйшемъ волненіи, между зубами, отчего голосъ его походилъ на звукъ воды, бгущей между каменьями. Наружность Ченчи далеко нельзя было назвать некрасивой, но при этомъ у него было такое злое выраженіе, что ему ни разу не удавалось внушить къ себ любви, рдко когда уваженіе, и слишкомъ часто ужасъ. За исключеніемъ волосъ, превратившихся изъ чорныхъ въ блые, нсколькихъ морщинъ и цвта кожи, принявшей боле желтый, жолчный оттнокъ, лицо его оставалось такимъ точно, какимъ было и въ молодости. Когда онъ бывалъ спокоенъ, на лбу его едва виднлась морщина, не та глубокая морщина, которую накладываетъ угрызеніе совсти или забота, по едва замтная, легкая черта, которую иногда робко проводитъ любовь своимъ крыломъ на чел отцвтающей красоты. Глаза его, обыкновенно грустные, оловяннаго цвта, какъ глаза разварной рыбы, безъ всякаго блеска, окаймленные срыми кругами, и исполосанные кровяными, багровыми жилками, похожи были на трупъ въ свинцовомъ гробу. Тонкія губы терялись въ морщинахъ, покрывавшихъ щеки. Лицо это одинаково пристало бы святому и разбойнику, мрачное, неразгаданное, какъ сфинксъ, или какъ репутація самого графа Ченчи.
Кажется, я сказалъ уже довольно о его особ и его нрав. Ниже я постараюсь набросать психологическій этюдъ этой замчательной личности.
Наканун, вечеромъ, графъ рано удалился на свою половину, не простившись ни съ женою, ни съ дтьми. Слуг своему, Марціо, когда тотъ, по обыкновенію, хотлъ ему прислужиться, онъ сказалъ:
— Ступай прочь, съ меня будетъ Нерона.
Неронъ былъ огромный и очень злой песъ. Ченчи далъ ему имя не столько въ память жестокаго императора, сколько потому, что слово это, на древнемъ, самнитскомъ язык, означало: сильный или храбрый.
Улегшись, Ченчи началъ поворачиваться на кровати, потомъ стонать отъ нетерпнія, мало-по-малу нетерпніе перешло въ ярость, и онъ началъ ревть. Неронъ отвчалъ ему съ своей стороны тоже ревомъ. Не много погодя, графъ вскочилъ съ ненавистнаго пуховика и воскликнулъ:
— Пожалуй, отравили простыни!.. Тому былъ уже примръ, я читалъ въ какой-то книг… Олимпіа! А, ты у меня бжала, но я доберусь до тебя!.. Никто не долженъ миновать моихъ рукъ… никто!.. Что это за тишина кругомъ меня! Что за миръ во всемъ дом? Вс покоятся… значитъ я не тревожу ихъ?.. Марціо!
На зовъ тотчасъ прибжалъ слуга.
— Марціо, спросилъ графъ: — что длаетъ семья?
— Вс спятъ.
— Вс?
— Вс,— такъ по крайней мр кажется, потому что все тихо въ дом.
— И когда я не могу заснуть, въ моемъ дом осмливаются спать?.. Поди, посмотри, точно ли спятъ, послушай у дверей, особенно у Виргиліевой комнаты, задвинь потихоньку двери снаружи и возвращайся.
Марціо пошелъ.
— Этого я больше всхъ ненавижу, продолжалъ графъ: — подъ этой оболочкой невозмутимаго спокойствія кипитъ волна неповиновенія! Змя безъ языка, но не безъ яду! Когда я дождусь твоей смерти?
Марціо, вернувшись, объявилъ:
— Вс спятъ, и донъ Виргилій также, но сномъ тревожнымъ, сколько можно судить по лихорадочному дыханію.
— Ты заперъ его?
Марціо отвчалъ наклоненіемъ головы.
— Хорошо. Возьми это ружье, выстрли изъ него въ дверь виргиліевой комнаты, и потомъ кричи во все горло: ‘огонь! огонь!’ Вотъ я ихъ научу, какъ спать, когда я не сплю.
— Эчеленца…
— Что теб?
— Я не скажу вамъ: сжальтесь надъ умирающимъ ребенкомъ…
— Продолжай…
— Да вдь этимъ подымешь тревогу въ цломъ околодк.
Графъ, не смутившись ни на волосъ, сунулъ руку подъ подушку, вытащилъ оттуда пистолетъ и направилъ его на слугу, когда тотъ измнился въ лиц отъ страха, онъ мягкимъ голосомъ сказалъ ему:
— Марціо, если еще разъ, вмсто того, чтобъ повиноваться, ты вздумаешь противорчить мн, я убью тебя, какъ собаку!.. Ступай!
Марціо пошелъ, боле чмъ медленно, исполнить приказаніе.
Невозможно описать ужаса, въ какомъ проснулись женщины и ребенокъ. Они вскочили съ постелей, кинулись къ дверямъ, но не имя возможности открыть ихъ, начали кричать, умолять, чтобъ имъ сказали, что случилось, просить, ради Бога, чтобъ ихъ отперли и снесли отъ страшнаго безпокойства. Отвта не было. Выбившись изъ силъ, они бросились на постели, стараясь хоть въ тревожномъ сн найти себ отдыхъ.
Часа черезъ два графъ опять зоветъ лакея и спрашиваетъ:
— Что, свтло?
— Нтъ, ваше сіятельство.
— Отчего не свтло еще?
Марціо пожалъ плечами. графъ покачалъ головой, какъ бы смясь самъ надъ своимъ вопросомъ:
— А скоро ли начнетъ свтать?
— Черезъ часъ.
— Черезъ часъ!.. Да вдь часъ, это вчность для того, кто не можетъ спать! О, мой… смотри, я чуть-чуть не прибавилъ — Богъ. Говорятъ, что сонъ спутникъ праведниковъ. Еслибъ это была правда, я бы долженъ спать, какъ спали семь спящихъ двъ,— вс вмст… Что же длать теперь?.. А! употребимъ этотъ остатокъ ночи на какое нибудь похвальное дло, — займемся воспитаніемъ Нерона!
И онъ веллъ Марціо взять какую-то соломенную куклу и отнести ее въ залъ, куда выходили комнаты его жены и дтей, самъ онъ отвелъ Нерона въ другую комнату и сталъ дразнить и задорить его, потомъ, распахнувши вдругъ дверь въ залу, пустилъ его на соломенную куклу. Собака, не помня себя отъ ярости, прыгая и лая отчаянно, кидается на куклу и рветъ ее на клочки. Графъ находилъ особенную отраду, любуясь подвигами этого животнаго, и вотъ что говорилъ онъ Марціо:
— Это сынъ мой возлюбленный, и я воспиталъ его такъ, чтобъ онъ могъ защищать меня отъ враговъ и отъ друзей, въ особенности отъ моихъ возлюбленныхъ дтей, отъ жены, еще боле любимой, а также немножко и отъ тебя (и при этомъ онъ трепалъ его по плечу), мой врнйшій Марціо.
Нагнавши такимъ образомъ страхъ и ужасъ на весь домъ, онъ вернулся въ свою комнату, гд уже потребность самой натуры, побжденной усталостью, принудила его отдаться краткому и прерывистому сну. Когда онъ всталъ, лицо его было пасмурно.
— Я видлъ скверный сонъ, Марціо!.. Мн снилось, что я обдалъ съ моими покойниками. Это означаетъ близкую смерть… Но прежде, чмъ я отправлюсь туда обдать, многіе, Марціо, очень многіе опередятъ меня, чтобъ приготовить мн столъ.
— Ваше сіятельство, пришли письма изъ королевства съ нарочными…
Графъ протянулъ руку за ними. Марціо продолжалъ:
— И изъ Испаніи съ обыкновенной почтой, я ихъ положилъ въ кабинет на бюро.
— Хорошо. Идемъ…
И поддерживаемый Марціо, сопровождаемый Нерономъ, старикъ отправился къ кабинету.
Великолпное августовское солнце едва всходило, золотя своими юными лучами лазуревый небосклонъ.
Графъ подошелъ къ балкону и, глядя на величественное свтило, бормоталъ какія-то таинственныя слова. Марціо, проникнутый радостью при вид этого великолпнаго неба и свта, не могъ удержаться, чтобъ не воскликнуть:
— Божественное солнце!
При этомъ возглас, глаза графа, обыкновенно потухшіе, загорлись подобно молніи въ туч, и онъ устремилъ ихъ на небо. Если правда, что Юліанъ-отступникъ бросилъ въ небо кровь, которая текла изъ его смертельной раны, то онъ долженъ былъ бросить ее именно такъ, какъ былъ брошенъ этотъ взглядъ, и съ такимъ же намреніемъ.
— Марціо, еслибъ солнце было свча, которую можно потупилъ, дунувши на нее, ты бы потушилъ ее?
— Я? Боже упаси, эчеленца! Я оставилъ бы его, пусть горитъ.
— А я такъ потушилъ бы!
Калигула желалъ, чтобъ у римскаго народа была одна голова, чтобъ отрубить ее однимъ ударомъ, графъ Ченчи желалъ уничтожить солнце.
Онъ слъ къ письменной конторк, развернулъ и прочелъ одно письмо, затмъ другое, третье, сперва спокойно, потомъ съ раздраженіемъ, и наконецъ вс они полетли въ сторону, сопровождаемыя бранными словами.
— Вс счастливы! О, Боже! ты это длаешь, право, мн на зло!
И, сжавши кулакъ, онъ опустилъ его изо всей силы. Случаю было угодно, чтобъ кулакъ попалъ прямо въ лобъ Нерону, который, поднявъ морду, слдилъ внимательными глазами за движеніями своего хозяина. Собака подскочила отъ злости и кинулась въ дверь, распахнула ее и скрылась, ворча и лая. Графъ принялся звать ее и наконецъ послдовалъ за нею, проговоривъ съ горькимъ смхомъ:
— Видишь, Марціо, будь это сынъ, онъ бы укусилъ меня!
Марціо пригласилъ господина съ краснымъ лицомъ войти въ кабинетъ къ графу, который ждалъ его, стоя, и только-что увидлъ его, поклонился съ большею любезностью, говоря:
— Добро пожаловать, князь: въ чемъ можемъ мы вамъ быть полезны?
— Графъ, мн нужно поговорить съ вами, только тутъ есть лишній.
— Марціо, выйди.
Марціо, поклонившись, вышелъ. Князь пошелъ вслдъ за нимъ, чтобъ удостовриться, что онъ хорошо закрылъ дверь, задернулъ занавску и потомъ подошелъ къ графу, не мало удивленному всми этими предосторожностями. Графъ попросилъ его ссть и, не длая ни малйшаго движенія, приготовился слушать.
— Графъ! теперь Катилина начнетъ свою исповдь. Но прежде всего скажу вамъ, что, уважая въ васъ человка съ сердцемъ и умомъ, могущаго помочь и совтомъ и рукою, я обращаюсь къ вамъ и за тмъ и за другимъ, и надюсь, что вы мн не откажете.
— Говорите, князь.
— Моя безстыдная родительница, началъ князь тихимъ голосомъ: — своимъ развратомъ позоритъ домъ мой, и частію и вашъ, какъ состоящій въ родств съ нашимъ. Года, вмсто того чтобъ потушить, разжигаютъ только въ ея старыхъ костяхъ позорное сладострастіе. Огромный доходъ, доставшійся ей по распоряженію моего глупаго отца, она расточаетъ съ своими гнусными любовниками. По всему Риму ходятъ на нее памфлеты. Я вижу насмшки на всхъ лицахъ, куда бы я ни пошелъ, я слышу оскорбительныя рчи… Кровь кипитъ въ моихъ жилахъ… Зло дошло уже до такой степени, что нтъ другаго средства, кром… Ну, скажите мн, графъ, что мн длать?
— Свтлйшая синьора Констанція ди-Санта-Кроче! Да въ своемъ ли вы ум?.. Полноте. Если вы это говорите, чтобъ посмяться, то я вамъ совтую выбирать шутки поприличне, если же вы говорите серьёзно, то убждаю васъ, сынъ мой, не поддаваться искушеніямъ діавола, который, какъ отецъ лжи, смущаетъ умы коварными образами…
— Графъ, оставимте діавола въ поко. Я могу доставить вамъ доказательства слишкомъ явныя и позорящія.
— Посмотримъ.
— Слушайте. Она оставляетъ меня, такъ сказать, по уши въ нищет, между тмъ какъ она тратить вс доходы на гайдуковъ и лакеевъ и на цлую ватагу дтей ихъ, которые свили гнздо во дворц не хуже ласточекъ. Меня она съ глазъ гонитъ, не хочетъ слышать обо мн, — обо мн, графъ, слышите, обо мн, который бы и думать не посмлъ о томъ, что она длаетъ, еслибъ она обращалась, какъ достойная мать съ достойнымъ сыномъ. И, чтобъ ужъ сразу открыть вамъ все, вчера она выгнала меня изъ дому… изъ моего дворца… изъ дворца моихъ предковъ!..,
— Дальше, есть еще что?
— Да разв этого мало?
— Мн даже кажется слишкомъ много: и, по правд сказать, я уже давно замтилъ, что княгиня Констанція питаетъ къ вамъ, прости ее Господи, естественную ненависть. Сегодня ровно недля съ тхъ поръ, какъ она мн много говорила про васъ…
— Да?.. Что же говорила вамъ обо мн эта несчастная?
— Подкладывать дрова на огонь — не христіанское дло, и потому я молчу.
— Теперь, графъ, пожаръ, зажженный вашими словами, такъ силенъ, что вы ужь немного можете прибавить, и съ вашимъ умовъ вы это легко поймете.
— Слишкомъ понимаю! И притомъ, мн тяжело молчать, потому что мои слова могутъ послужить вамъ руководствомъ и не допустятъ васъ дурно кончить. Синьора Констанція объявила положительно, въ присутствіи нсколькихъ значительныхъ прелатовъ и римскихъ бароновъ, что вы будете позоромъ вашего рода, что вы воръ… убійца… и, пуще всего, лжецъ…
— Она сказала это?
И Санта-Кроче покраснлъ отъ бшенства, какъ раскаленный уголь, голосъ его дрожалъ.
— Кром того, она говорила, что вы низкимъ образомъ проматываете все свое достояніе, что вы за деньги заложили ростовщикамъ-жидамъ вашъ дворецъ и что она должна была выкупить его изъ своего кармана, для того, чтобъ избжать стыда идти жить въ чужомъ наемномъ дом, она говорила, что не разъ платила ваши долги и что вы каждый день длаете новые, еще большіе и худшіе, что вы отчаянный игрокъ, что нтъ той гадости, въ которую вы не влзли бы по уши, что вы отрицаете Бога и всякое уваженіе къ человчеству… Наконецъ, что, въ довершеніе всей гнусности вашего поведенія, вы сдлались пьяницей, напиваясь до состоянія животнаго виномъ и водкой, и васъ часто приносятъ домой въ ужасномъ вид.
— Она сказала это?
— И что вы дошли до такой степени безстыдства, что васъ не удерживаетъ уваженіе ни къ матери, ни къ мсту, и вы приходите во дворецъ вашихъ знаменитыхъ предковъ въ сопровожденіи распутныхъ женщинъ, и къ этому она прибавила еще столько ужасовъ, что я красню при одномъ воспоминаніи о нихъ…
— Моя мать?..
— Она даже прибавила, что, считая васъ положительно неспособнымъ исправиться, она ршилась, какъ ни тяжело это ея материнскому сердцу, прибгнуть съ просьбою къ его святйшеству, чтобъ онъ веллъ заключить васъ въ крпость, гд вы кстати сдлаете визитъ императору Адріану. Клянусь честью, это значитъ быть заключеннымъ въ прекрасномъ обществ…
— Она это говорила?.. продолжалъ вопрошать удивленный князь, между тмъ какъ графъ отвчалъ ему тмъ же пронзительнымъ, раздражающимъ голосомъ:
— Или въ Чивита Кастелану… на вчное заточеніе.
— На вчное заточеніе!.. Именно такъ она и сказала,— на вки?
— И даже скоро… что она должна сдлать это, ради чтимой памяти своего знаменитаго супруга, ради своего свтлйшаго рода, благородныхъ родныхъ, своей совсти и Бога…
— Достойная мать! Ну, не добрая ли мать у меня?.. восклицалъ князь голосомъ, который онъ старался сдлать шутливымъ, хотя съ трудомъ могъ скрыть замтный страхъ.— А что отвчали прелаты?
— Эхъ! вы знаете притчу евангельскую? Дерево, не приносящее хорошаго плода, вырубается…
— Однако, я вижу, что надо торопиться боле, чмъ я думалъ. Графъ, дайте мн совтъ… я не знаю, что мн длать… я въ отчаяніи…
Графъ покачалъ головой, и серьезнымъ голосомъ отвчалъ:
— Здсь, у источника всхъ благъ, вы можете черпать ихъ полными ведрами. Обратитесь къ монсиньору Таверна, губернатору Рима, или даже, если у васъ много денегъ и мало смысла, къ знаменитйшему адвокату, синьору Просперо Фариназіо, который, за деньги, изготовитъ вамъ какое хотите блюдо.
— Горе мн! у меня нтъ денегъ…
— Ну, безъ денегъ вы можете съ большимъ успхомъ обратиться въ колоссамъ Монте-Кавалло…
— И потомъ это было бы дло спорное, а мн нужны средства, которыя бы не длали шуму… и въ особенности средства скорыя.
— Въ такомъ случа смиритесь и упадите къ ногамъ папы.
— Горькое разочарованіе! Папа Альдобрандино старый, фальшивый и упрямый человкъ, алчный къ пріобртенію. Я боюсь его и готовъ скоре кинуться въ Тибръ, головою внизъ, чмъ обратиться къ нему.
— Да, началъ говорить графъ съ смущеннымъ видомъ и оставивъ ироническій тонъ: — теперь, какъ я подумалъ, я вижу, что это было бы и потерянное время, и потерянный трудъ. Посл важной ошибки, которую онъ сдлалъ, принявъ сторону моей непокорной дочери противъ меня, онъ врно сдлался мене доступнымъ къ жалобамъ дтей на родителей. Римъ процвталъ до тхъ поръ, покуда отецъ имлъ право на жизнь и смерть своей семьи.
— Такъ что же?.. спросилъ Санта Кроче, смущенный этой неожиданной выходкой, отъ которой у него опустились руки съ отчаянія.
Графъ Ченчи, сожаля о своей неумстной вспышк, поспшилъ отвтить:
— О! для васъ совсмъ другое дло.
Санта Кроче, утшенный этими словами и еще боле отеческимъ взглядомъ, который обратилъ на него графъ, придвинулъ стулъ и вытянувши впередъ голову, началъ говорить на ухо шопотомъ:
— Я слышалъ… и остановился, но графъ ободрялъ его, подсмиваясь.
— Ну, сынъ мой, продолжайте!
— Мн говорили, графъ, что вамъ, какъ человку осторожному, всегда удавалось… когда кто нибудь докучалъ вамъ, избавиться отъ этого бльма въ глазу съ удивительною ловкостью. Какъ человку свдущему въ естественныхъ наукахъ, вамъ вроятно не безъизвстны свойства нкоторыхъ травъ, которыя отправляютъ въ царство мертвыхъ не мняя лошадей и, что въ особенности важно, не оставляя никакихъ слдовъ на большой дорог.
— Разумется, травы имютъ чудесныя свойства, но въ чемъ он вамъ могутъ помочь, я ршительно не понимаю.
— Что касается до этого, то вамъ надо знать, что свтлйшая княгиня Констанція иметъ обыкновеніе пить на ночь какую-то травку для того, чтобъ имть хорошій сонъ…
— Прекрасно…
— Вы понимаете, что весь вопросъ въ томъ, короткій или долгій сонъ, дактиль или спондей, пустяковина, право — простое слогоудареніе.— Говоря это, извергъ принуждалъ себя смяться.
— Господи, буди милость твоя на насъ!.. Отцеубійство, такъ, для начала. Хорошъ первый опытъ, чортъ возьми! Злополучный человкъ! да подумали ли вы, что длаете?
Князь, стараясь казаться твердымъ, отвчалъ:
— Что касается до того, думалъ ли я, то этимъ не стсняйтесь, потому что я объ этомъ думалъ разъ тысячу, что же до перваго опыта, то надо вамъ знать, что это вовсе не первая проба.
— Я поврю вамъ, если вы даже и не побожитесь: въ такомъ случа придвиньтесь и мы обсудимъ этотъ предметъ. Искусство составлять яды уже теперь не процвтаетъ, какъ въ былое время: большее число удивительныхъ ядовъ, извстныхъ нашимъ предкамъ, исчезло. Флорентинскіе князья Медичи трудились очень похвально надъ этой важной отраслію человческаго знанія, но если мы возьмемъ въ соображеніе вс издержки, то польза была незначительна. Вотъ напримръ aqua tofana, она никуда не годится для хорошаго дла: волосы падаютъ, ногти отскакиваютъ, портятся зубы, кожа отстаетъ клочками и все тло покрывается багровыми болячками — итакъ, вы видите, она оставляетъ посл себя слишкомъ явныя и продолжительныя улики. Ее прежде часто употребляли. Что до меня, то я снимаю шапку передъ Александромъ Великимъ: мечемъ разрубается всякій гордіевъ узелъ, и главное — сразу…
— Мечъ! Разв онъ не оставляетъ слдовъ?
— Да кто же вамъ совтуетъ скрывать смерть донны Констанцы? Вы, напротивъ, должны объявить о ней и говорить открыто, что вы ея виновникъ.
— Графъ, вы сметесь…
— Я не смюсь, напротивъ, я говорю совершенно серьезно. Вы разв ни разу не читали исторіи, по крайней мр римской? Да, вы читали, хорошо, но какого чорта вы читаете книги, если вы изъ нихъ не извлекаете ту пользу, чтобъ умть себя хорошо вести въ свт? Вспомните угрозу Тарквинія Лукреціи: онъ общалъ убить ее, если она не отдастся ему, и бросивши къ ней на ложе зарзаннаго раба, объявилъ, что она погибла отъ заслуженныхъ терзаній за оскорбленіе, нанесенное родителю, пала жертвою оскверненія святости законовъ,— и много еще разныхъ фразъ, которыя говорятъ въ подобномъ случа. Такъ и вамъ надо сдлать. Важность проступка извиняетъ убійство.
— Я однакожь не знаю, отвтилъ князь съ замтнымъ смущеніемъ.— Нтъ… я не хочу подвергаться опасности длать это открыто, еслибъ даже и могъ…
— Скажите лучше, прервалъ его графъ, коварно улыбаясь:— скажите лучше, что преступленія вашей матери существуютъ только въ вашемъ воображеніи и что они вамъ нужны для того, чтобъ отъискать въ другихъ грхи, которые бы извинили ваши собственные. Признайтесь, что васъ побуждаетъ пуще всего желаніе получить скоре доходы вашей матери. И за это я не могу винить васъ, потому что знаю, какъ родители распинаютъ сыновей своихъ, если не гвоздями, то долгами, но я виню васъ за то, что вы вздумали издваться надъ бднымъ старикомъ и хитрить со мною…
— Графъ, клянусь вамъ честью…
— Замолчите съ вашими клятвами, ужь это мое дло врить или не врить, а по мн клятвы все равно что подпорки у домовъ — врный признакъ, что домъ обрушится: однимъ словомъ, вамъ я не врю и безъ клятвъ, а съ клятвами и того мене.
— Ради Бога не отталкивайте меня! проговорилъ Санта-Кроче такимъ униженнымъ голосомъ, что Ченчи показалось, будто онъ уже достаточно вытрясъ пороковъ изъ этого мшка, и потому, желая прекратить разговоръ, онъ съ надменнымъ смхомъ отвтилъ:
— Сказать вамъ правду, я не могу дать вамъ путнаго совта. Я, помнится, читалъ гд-то, какъ въ былое время въ одномъ подобномъ случа съ успхомъ было употреблено слдующее средство. Ночью была приставлена къ стн дворца лстница, какъ разъ подъ окномъ спальни той особы или тхъ особъ, которыхъ желали убить, потомъ исчезли или были тщательно истреблены нкоторыя золотыя и серебряныя вещи и разныя мелочи для того, чтобъ заставить думать, что убійство было сдлано вслдствіе воровства, наконецъ окно было оставлено открытымъ, какъ будто изъ него выскочили воры. Такимъ образомъ было удалено всякое подозрніе отъ того, кому эта смерть была особенно полезна. Но онъ и этимъ не удовольствовался и захотлъ заслужить славу строгаго мстителя пролитой крови: началъ осаждать судей, чтобъ они нарядили самое строгое дознаніе, не переставалъ жаловаться на равнодушіе суда, общалъ награду въ двадцать тысячъ дукатовъ тому, кто тайно или изобличитъ виновнаго. Вотъ такъ-то умли во время и съ полнымъ спокойствіемъ духа пользоваться наслдствами умершихъ!
— А! воскликнулъ Санта Кроче, ударивъ себя рукою по лбу:— вы достойнйшій человкъ, графъ! Я готовъ быть вашимъ рабомъ и сидть на цпи, если вы того потребуете! Знаете ли, что это именно то средство, какое мн нужно! Но это еще не все: вы бы довершили ваше благодяніе и сдлали бы меня безгранично признательнымъ, еслибъ согласились вызвать изъ Рока Петрелла одного изъ этихъ храбрецовъ, которымъ вы поручаете подобныя дла…
— Какія дла? о какихъ храбрецахъ вы бредите? Мотокъ вашъ,— вамъ и искать конецъ, чтобъ распутать его, смотрите только, чтобъ нитка не перерзала вамъ пальцы. Смотрите, мы съ вами не видались и не должны больше видться. Съ этой минуты я умываю руки, какъ Пилатъ. Прощайте, донъ Паоло. Все, что я могу сдлать для васъ и что сдлаю, это пожелать вамъ хорошаго успха.
Графъ всталъ и простился съ княземъ, покуда онъ съ любезностью провожалъ его до двери, у него въ голов вертлись мысли въ род слдующихъ: ‘вдь есть же люди, которые говорятъ, будто я не помогаю ближнему! Клеветники! Возможно ли длать больше меня. Сосчитаемъ-ка, сколько людей получатъ поживу теперь изъ-за меня…’
Дойдя до двери, графъ открылъ ее, и провожая князя съ своей обыкновенной привтливостью, прибавилъ отеческимъ голосомъ:
— Прощайте, донъ Паоло, еще разъ желаю вамъ всего лучшаго.
Куратъ, услышавъ эти слова, прошепталъ тихимъ голосомъ:
— Какой достойный синьоръ! И какъ сейчасъ видно, что говоритъ отъ души.
Графъ бросилъ взглядъ въ залу и, увидвъ тамъ еще одного гостя, который былъ почетне курата, произнесъ:
— Милости просимъ, герцогъ…
Гость съ блднымъ лицомъ вошелъ въ комнату, какъ потерянный: онъ или не слышалъ, или не хотлъ принять вжливаго приглашенія графа садиться. Одной рукой онъ оперся на конторку, какъ человкъ, у котораго кружится голова, и изъ груди его вырвался глубокій продолжительный вздохъ.
— Какіе вздохи! Что у васъ за горести? спросилъ графъ льстивымъ голосомъ.— Какъ въ ваши лта у васъ достаетъ времени быть несчастливымъ?
Герцогъ голосомъ похожимъ на тихое журчанье воды, могъ только отвтить:
— Я влюбленъ.
А графъ, чтобъ ободрить его, весело прибавилъ:
— Такъ и должно быть въ ваши лта, сынъ мой, и вы прекрасно длаете: любите всею душою и даже всмъ тломъ: вы молоды и красивы. Если вамъ не быть влюбленнымъ, то кому же и влюбляться? Ужь не мн ли? Посмотрите, года посыпаютъ мн волосы снгомъ и сжимаютъ сердце льдомъ. Вамъ говорятъ о любви и небо и земля, вамъ вся природа говоритъ — любите:
Ручьи о любви говорятъ, и зефиръ, и деревья,
И птицы, и рыбы, цвты и растенья,
И хоромъ твердятъ, чтобъ я вчно любилъ,—
плъ сладостный голосъ Франческо Петрарка. — Полноте, молодой человкъ, разв этого можно стыдиться? Проповдуйте о ней съ каедры, кричите о ней на крышахъ, что за хорошая, право, вещь любовь! Петрарка былъ человкъ серьезный, каноникъ, и не стыдился сознаваться, что двадцать лтъ горлъ любовью къ Лаур во время ея жизни, и десять лтъ посл того, какъ она улетла на небо. Святая Терезія была помилована, потому что много въ свою жизнь любила, а иные говорятъ, что и слишкомъ много. Та же самая святая считала дьявола несчастнымъ,— и знаете почему? потому что онъ не можетъ любить. Стало быть, любите! дйствуя иначе, вы оскорбляете природу, которая, какъ вы знаете, есть старшая ея дочь.
Молодой человкъ закрылъ лицо руками и, испустивъ протяжный вздохъ, воскликнулъ:
— Ахъ, моя любовь безнадежна!..
— Не говорите этого, самыя двери ада не безнадежны. Обсудимъ. Не влюбились ли вы, чего добраго, въ чужую жену? Тогда бда, потому что встрчается преграда, и даже дв: первая — мужъ, вторая — заповди.
— О, нтъ, графъ, моя любовь законна.
— Такъ въ такомъ случа женитесь…
— Богу извстно, какъ я желалъ бы это сдлать, но, увы! такое счастье для меня невозможно.
— Ну, такъ не женитесь.
— Двушка, которую я люблю, къ сожалнію, боле низкаго происхожденія, чмъ мн хотлось бы, но когда посмотришь на чудную прелесть ея формъ, а еще больше, когда узнаешь возвышенность ея души, то видишь, что она достойна короны…
— ‘То царская душа, достойнйшая власти’, сказала Франческо Петрарка, и если такъ, то женитесь на ней.
— Когда тло мое превратится въ прахъ, самая тнь моя не разстанется съ этой любовью во вки.
— Какой срокъ назначаете вы для этой вчности? У женщинъ, по самымъ врнымъ изслдованіямъ, вчная любовь длится цлую недлю, у нкоторыхъ, но это рдко, она еще продолжается кое-какъ до втораго понедльника, но не больше.
Молодой, человкъ былъ до того поглощенъ своею любовью, что только теперь замтилъ, какъ донъ Франческо издвается надъ нимъ, лицо его разгорлось отъ стыда, и онъ съ досадою отвтилъ:
— Графъ, вы оскорбляете меня, я надялся найдти добрый совтъ, — я ошибся — виноватъ, и онъ сдлалъ движеніе, чтобъ уйди. Но графъ, удерживая его, ласковымъ голосомъ произнесъ:
— Останьтесь, пожалуйста, герцогъ, я хотлъ испытать васъ: теперь я слишкомъ убдился, это вы пламенно любите и что ваша любовь роковая. Откройте мн вашу душу, я съумю принять въ васъ участіе и могъ бы даже помочь вамъ. Я похоронилъ свои страсти, шестьдесятъ или боле лтъ, какъ проводилъ ихъ до могилы и проплъ имъ вчную память. Для меня любовь — воспоминаніе, для васъ — надежда, для меня пепелъ, для васъ распускающаяся роза, но не смотря на это, сердце мое узнаетъ признаки старинной любви и, говоря со мною о вашихъ чувствахъ, вы можете смло повторить стихи Петрарки:
Числомъ поболе и поизящнй складомъ.
Графъ Ченчи, несмотря на свои увренія, продолжалъ насмхаться. Не мене того, трудно было отгадать: серьезно онъ говоритъ, или смется, потому что лицо его было совершенно серьезно, и только глаза щурились и покрывались кругомъ цлою стью морщинъ, да вки слегка вздрагивали: графъ смялся не ртомъ, а глазами, какъ ехидна.
— Двушка, которую я люблю, живетъ въ дом Фальконьери. Кто ея родители, я не знаю, только несмотря на то, что вс въ дом обращаются съ нею, какъ съ любимою родственницею, она должно быть низкаго происхожденія. Увы! когда я въ первый разъ увидлъ ее въ церкви, во всей красот невинности и прелести, я лишился сна: всякая другая женщина мн казалась безобразною и достойною презрнія.
— Боже! говорите тише, герцогъ, бда намъ, если наши гордыя римскія барыни услышатъ васъ. Он бы сдлали изъ васъ второе изданіе Орфея,— изорваннаго въ клочки вакханками, съ примчаніями и приложеніями.
— Считая легкою побду надъ нею, продолжалъ воодушевившійся молодой человкъ:— и Богу извстно, какъ я въ этомъ раскаяваюсь, я не пренебрегъ тми недостойными средствами, которыя употребляются обыкновенно въ дло, чтобъ достигнуть цли любовныхъ желаній. Горе мн! Эти-то средства вроятно и сдлали меня ей противнымъ и ненавистнымъ. Кто знаетъ, можетъ она теперь ненавидитъ меня!.. И онъ остановился, чтобъ удержать рыданія, потомъ тихимъ голосомъ продолжалъ: — чмъ, должны были звучать мои безчестныя предложенія въ ушахъ этой цломудренной двушки!
Графъ съ удивленіемъ смотрлъ на него и думалъ, ‘такого новичка я въ жизнь свою не видлъ.’
— Фальконьери, продолжалъ герцогъ: — велли предупредить меня, чтобъ я бросилъ привычку ходить у нихъ подъ окнами, потому что жениться на этой двушк я не могу, а она не изъ тхъ, которыя захотли бы сдлаться коей любовницей.
— Ну чтожь вы?
— Я ршился просить ея руки…
— Другаго средства нтъ, я сдлалъ бы то же самое.
— Мои родные, узнавъ о моемъ намреніи, напустились на меня, точно я затвалъ святотатство, кто началъ мн говорить, что это оскорбленіе для благородной крови, кто, что я запятнаю этилъ свой дворянскій родъ, одни стали пугать меня презрніемъ всхъ родныхъ, другіе ненавистью друзей, словомъ, отъ всего этого у меня голова пошла кругомъ и я чуть съ ума не сошелъ.
— Ну, да это дло серьезное, я на ихъ мст говорилъ бы то же самое.— Впрочемъ всякое неравенство сравнено съ любовью, говоритъ поэтъ. Что-то подобное воспвалъ со своею обычною прелестью Торквато Тассо въ своей пасторальной сказк: помните, герцогъ?
— Боже мой! могу ли я что нибудь помнить? У меня нтъ больше ни памяти, ни разсудка, ничего. Ради Бога, добрйшій графъ, у васъ такъ много ума и опытности, укажите мн какое нибудь средство отъ моихъ страданій!
— Помилуйте меня, мой милый, сказалъ графъ, фамильярно кладя ему руку на плечо.— Вы правы…
— Да?..
— Но и ваши родные не виноваты. Вы правы въ томъ отношенія, что дымъ знатности не стоитъ дыма трубки. Ваши родные также не виноваты, потому что они вроятно видятъ, также какъ и я вижу, во всемъ этомъ коварство женщины, которая идетъ на проломъ, по собственному желанію, или по наущенію другихъ. Не сердитесь, герцогъ, вы пришли вопрошать оракула и должны слушать его отвты, еслибъ они были даже и непріятны. То, что вамъ кажется естественною недоступностью, по мн ничто другое, какъ обдуманное отталкиванье, основанное на убжденіи, что преграды разжигаютъ страсть. Такъ какъ запрещенныя яства возбуждаютъ въ насъ еще большій апетить, такъ точно и она расчитываетъ, что сила вашей любви повергнетъ васъ туда, гд ей хочется васъ видть. Однимъ словомъ, тутъ видна сть, закинутая въ страсть, которою вы сгараете. Любовь — человческое чувство, но поддаваться слпымъ движеніямъ души достойно животныхъ. Когда я былъ молодъ, люди не были такъ щекотливы. Молодой человкъ вашихъ лтъ, знатнаго рода, какъ только, бывало, ему понравится какая нибудь смазливенькая плебейка, соблазнялъ деньгами. Если она не соглашалась, а это, могу васъ уврить, случилось очень рдко, по крайней мр въ мое время,— онъ просто похищалъ ее. Если ея родные роптали, онъ бросалъ имъ горсть золота и они умолкали, потому что народъ лаетъ, какъ Церберъ, для того, чтобъ получатъ что нибудь. Когда красавица надодала ему, а это случалось часто, ее выдавали замужъ съ небольшимъ приданнымъ, и въ женихахъ не бывало недостатка, во-первыхъ, потому что я не вижу, что можетъ быть унизительнаго для этихъ жениховъ, если ихъ невста удовлетворитъ прихоти дворянина, а во-вторыхъ, потому что губы отъ поцалуевъ не изнашиваются, а напротивъ только обновляются, какъ мсяцъ…
Герцогъ выразилъ невольный ужасъ. Графъ не смутился и только боле настаивалъ:
— Нтъ, сынъ мой, не пренебрегайте совтами стариковъ: я побольше вашего видлъ длъ на свт и знаю, какъ они длаются. Послушайтесь меня: я вамъ предлагаю золотое средство. Во-первыхъ, овладйте вполн двушкою, и въ этомъ все, или по крайней мр главная доля успха,— съ этимъ и вы должны согласиться, потомъ, если это вамъ удастся, обвнчайтесь съ нею преспокойно,— и покойной вамъ ночи — будьте счастливы. Если вы можете обойти этотъ подводный камень, женитьбу, то старайтесь всми силами обойти его, потому что, по моему убжденію, бракъ есть могила любви. Брачное да, это первый крикъ Гименея и въ то же время послдній вздохъ: агонія любви, бракъ зарождается отъ любви такъ точно, какъ уксусъ отъ вина. Вы избгнете сверхъ того негодованія родныхъ и говора свта, а это не малый выигрышъ. Вы можетъ быть скажете мн, что все это не боле, какъ укушеніе комара, и я съ вами согласенъ, но когда на васъ налетятъ тысячи комаровъ, они изуродуютъ вамъ лицо, клянусь вамъ Богомъ, а вы не ршитесь даже жаловаться на эти смшныя раны, которыя не мене того мучительны, всхъ этихъ непріятностей благоразумный человкъ, если только можетъ, всегда постарается избжать.
— Нтъ, графъ, нтъ, я скорй готовъ проколоть себ сердце ножомъ…
— Не спшите съ дурными намреніями, раздлаться съ собою всегда будетъ время. Прежде чмъ избирать себ лекарство, обсудите хорошенько болзнь. Вы видите, мое предложеніе представляетъ вамъ два разныхъ выхода, и въ то же время два средства ршить вопросъ. Дйствуйте же сообразно съ обстоятельствами и руководствуясь тмъ здравымъ смысломъ, которымъ вы обладаете.
— А если она меня возненавидитъ?
— Вспомните стрлу Ахиллеса. Она залечивала раны, которыя наносила: такъ и любовь залечиваетъ раны любви, а у красоты рука щедра, чтобъ отпускать грхи, которые длаются ради ея. Проститъ, не бойтесь, проститъ, что-вы думаете, что свтъ войдетъ на выворотъ? Не садитесь на втку, какъ перелетныя птицы. Женщины, чаще чмъ вы думаете, пугаютъ полиціей, чтобъ изпытать храбрость любовника. Въ Спарт для того, чтобъ имть жену, надо было похитить ее, и я не нашелъ ни у одного изъ историковъ жалобъ на это со стороны женъ. Ерсилія небось не любила Ремула? Намъ ли римлянамъ пугаться похищенія, когда мы сами родилась отъ похищенныхъ сабинянокъ?
Смущенный юноша, сбитый съ толку всми этими доводами, находился въ положеніи человка, котораго тащутъ внизъ по скользкой гор.
Алчность всегда ходитъ съ карманами, набитыми ватой для того, чтобъ затыкать ею уши совсти и не давать слышатъ своихъ собственныхъ воплей. Въ порыв страсти, молодой человкъ безсознательно воскликнулъ:
— Какъ же мн поступить? Я не гожусь на это. Я не знаю, съ чего начать. Гд найдти людей, которые бы ршились изъ-за меня на такое роковое дло?
Графъ подумалъ, что не подать помощи молодому человку, значитъ бросить его посреди дороги, притомъ же у него въ голов мелькнула и другая мысль, которая заставила его присовокупить:
— Для чего жь друзья, на свт? въ этомъ дл я могу услужить вамъ, если только меня не обманули глаза. Говоря это, онъ половилъ къ двери залы, открылъ ее и позвалъ:
— Олимпій!
Подобно тому, какъ гончая собака подымаетъ морду на зовъ охотника, мужикъ вскочилъ на нога и, съ грубою фамильярностью, отвтилъ,
— А-га, эчеленца! вы вспомнили наконецъ, что я существую за этомъ свт и, ворча себ подъ носъ прибавилъ, — наврное хочетъ отправить кого нибудь за тотъ свтъ.
— Поди сюда.
Когда Олицпій вошелъ въ комнату, чувство порабощенія, которое овладваетъ и самыми наглыми плебеями, при вид богатаго убранства господскихъ палатъ, заставило его снять шляпу, при чемъ его черные густые волосы разсыпались по плечамъ и смшались съ бородою, сдлавъ его похожимъ за аллегорическое изображеніе рки, увнчанной тростникомъ. Его рзкія черты лица казались выточенными изъ камня, впалые глаза, налитые кровью, съ торчащими надъ ними бровями, боле всего походили на волковъ въ берлогахъ, голосъ у него былъ хриплый и рзкій.
— Вы все еще живы, а? смясь, спросилъ его графъ.
— Э! это просто чудо. Посл послдняго убійства, которое я сдлалъ для вашего сіятельства…
— Что ты бредишь, Олимпій? О какихъ такъ убійствахъ? или объ убійствахъ теб снится?
— Мн снится? по вашему приказанію и за ваши деньги, и ударивъ своей огромной рукой по конторк онъ прибавилъ: — вотъ здсь вы мн отсчитали золотомъ триста дукатовъ, и это было не иного, — но такъ и быть, я ими удовольствовался, и объ этомъ и говорить нечего. Коли мало взялъ, мой и убытокъ. Здсь…
Но графъ и руками и глазами длалъ ему знаки, чтобъ онъ пересталъ говорить объ этомъ непріятномъ предмет.
— А! такъ это другая пара рукавовъ, продолжалъ невозмутимо мужикъ:— вамъ было предварить меня во время. Я думалъ, что мы между своими, донъ Франческо, виноватъ. Когда я возвращался въ свои горы, полицейскій обвился около меня крпче моего пояса, шея моя чаще чувствовала веревку, чмъ губы фульету {Фульета — стклянка, въ которой продается вино.}, вс деревья мн казались похожими на вислицы. Теперь въ этомъ плать я самъ почти не узнаю себя, потому-то я и ршился вернуться, потому что бездйствіе-то и есть, изволите ли видть, отецъ всхъ пороковъ: а мн больше нечего было длать — и я даже сталъ было работать. Если въ теченіе этого времени у кого нибудь изъ враговъ вашихъ выросло лишнее горло, которое вы не желали бы, чтобъ онъ имлъ, мы налицо за приказаніями вашего сіятельства.
И правой рукой онъ горизонтально дотронулся до горла.
— Ты посплъ, можно сказать, такъ же во время, какъ кизилъ въ октябр, и я намренъ употребить тебя, чтобъ поднять соломенку, такъ какъ бревна теперь нтъ на рукахъ, — повторяю, что это почти ничего, почти роскошь твоего ремесла, такъ только для того, чтобъ теб войти въ колею.
— Посмотримъ, что такое. И разбойникъ услся съ той ужасной фамильярностью, которая возникаетъ только между участниками въ преступленіи. Онъ положилъ ногу на ногу, облокотился на поднятое колно и подперши рукою голову, съ закрытыми глазами, отвислою, нижнею губой, казалось весь превратился во вниманіе.
— Этотъ молодой человкъ, который никто другой, какъ свтлйшій герцогъ Альтемсъ, началъ донъ Франческо.
— Хорошо! промолвилъ разбойникъ, не открывая глазъ и сдлавъ едва примтное движеніе головою.
— Страстно влюбился въ одну двушку.
— Изъ нашихъ, или вашихъ?
— А почемъ я знаю? горничная…
— Ни ваша, ни наша, замтилъ Олимпій, съ пренебреженіемъ пожавъ плечами.
— Удостоенная любви, она осмливается оставаться непреклонною. Ее покровительствуютъ Фальконьери, у которыхъ еслибъ было столько родовыхъ земель, сколько надменности, то намъ осталось бы сять въ мор. Она живетъ у нихъ въ дом и это придаетъ ей храбрости, можетъ быть, и даже безъ всякихъ ‘можетъ быть’, а наврное тутъ должна быть какая нибудь связишка съ прелатомъ, но у меня нтъ ни охоты, ни времени удостовриться въ этомъ, какъ бы то ни было, все это служитъ помхой герцогу…
— Кто меня зоветъ? спросилъ герцогъ, какъ бы просыпаясь.
— Бдный молодой человкъ, посмотри, какъ его отдлали, страсть! Бьюсь объ закладъ, что вы не слышали ни одного слова изъ всего нашего разговора съ Олимпіемъ?
Герцогъ покраснлъ и опустилъ голову.
— Однимъ словомъ, Олимпій, ты долженъ ее украсть и привесть куда теб укажутъ.
— Другихъ приказаній не будетъ, эчеленца?
— Покуда нтъ. Теб надо пробраться во дворецъ, и если не будетъ возможности сдлать это иначе, то проломай дверь или ршетку у нижняго окна. Еслибы и это не удалось, то пусти въ ходъ веревочную лстницу…
— Успокойтесь, вы заботитесь о томъ, чтобъ въ Терачин были лихорадки {Террачина — мсто извстное лихорадками.}. Съ вашего позволенія, башмашнику не учиться шить башмаки. Я эти вещи хорошо знаю и безъ васъ, и еще много другихъ, которыхъ вы не знаете. Дайте сосчитать: одинъ, два, три, мн надо четырехъ человкъ.
— Они будутъ…
— Намъ нужны пистолеты и лошади. Сколько вы ршились издержать на это предпріятіе?
— Да что, будетъ съ тебя пятисотъ дукатовъ?
— Нтъ, синьоръ, мало. Надо заплатить людямъ, да оружіе и лошади стоятъ денегъ, и мн останется сущій пустякъ.
— Ну, хорошо, за этимъ дло не станетъ. Восемсотъ дукатовъ, кром благодарностей и большихъ милостей, на которыя ты можешь отъ меня разсчитывать…