Проза Фета.
Проза Фета.
ОЧЕРКЪ.
Борисъ Садовской.
‘Современникъ’. Кн. VII. 1912
Проза Фета, Садовской Борис Александрович, Год: 1912
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Въ проз, кром нсколькихъ литературныхъ и политическихъ статей да трехъ томовъ воспоминаній, Фетъ оставилъ намъ шесть разсказовъ, не переизданныхъ до сихъ поръ. Въ хронологическомъ порядк они располагаются такъ: ‘Каленикъ’, ‘Дядюшка и двоюродный братецъ’, ‘Семейство Гольцъ’, ‘Не т’, ‘Кактусъ’ и ‘Вн моды’. При чтеніи Фетовіжихъ разсказовъ невольно приходятъ на память слова Тургенева, сказанныя имъ посл того, какъ онъ выслушалъ небольшую комедію Фета, оставшуюся намъ неизвстной и, вроятно, впослдствіи уничтоженную авторомъ:
— Не пишите ничего драматическаго. Въ васъ этой жилки совершенно пть.
— ‘Сколько разъ посл того — добавляетъ Фетъ — приходилось мн вспоминать это важное замчаніе. Но, и нын, положа руку на сердце я готовъ прибавить: ни драматической, ни эпической’ {А. Фетъ. Мои воспоминанія. 1848—1889. Часть 1, стр. 7. Москва, 1890.}.
Того, что называется выдумкой, фабулой, завязкой, составляющихъ необходимую принадлежность всякаго эпическаго повствованія, въ проз Фета было бы напрасно искать. Онъ ничего не въ состояніи придумалъ или изобразить, и все, что онъ пишетъ, есть лишь описаніе или размышленіе безъ малйшаго признака дйствія. Какъ лтописецъ, Фетъ можетъ разсказать только о томъ, что въ дйствительности съ нимъ когдаето было, даже вести разсказъ онъ не уметъ иначе, какъ отъ перваго лица: словомъ, лирики, и въ эпос остается лирикомъ.
Первый по времени, разсказъ Фета ‘Каленикъ’ (‘Отечественныя Записки’, 1854. No 3),— начинается слдующей характерной тирадой:
‘Вс науки, вс искусства стремятся къ одной цли — постигнутъ природу, разгадать ея отрывочныя явленія и привести ихъ въ дух вашемъ, такъ сказать,— къ одному знаменателю, а между тмъ изслдователи, положа руку на сердце, должны признаться, что въ объясненіяхъ своихъ они говорятъ только олова и слова, а природа все-таки древняя Изида. Да зачмъ намъ ходить такъ далеко, разсматривать окружающій васъ міръ? Тамъ бездна. Загляните въ себя: что такое мысль? какой это своенравный, неуловимый дятель, а между тмъ у ней есть своя, строгая безпощадная логика, сокровенная, загадочная, какъ самая мысль, независящая отъ нашей воли, и потому неизбжная какъ судьба’.
Герой разсказа, денщикъ Каленикъ, остановилъ на себ вниманіе Фета тмъ, что, не имя никакихъ твердыхъ убжденій, а одинъ инстинктъ, какимъ-то высшимъ чутьемъ приходилъ къ знанію всего, т. е. къ мудрости. ‘Убжденіе — говоритъ Фетъ — предполагаетъ анализъ, а мудрость давалась ему синтетически. Онъ только’ непостижимымъ чутьемъ угадывалъ кратчайшій путь къ истин, не зная и нисколько не заботясь о томъ, дойдетъ ли онъ до нея’. Въ. Каленик это непостижимое чутье соединено съ дальнозоркостью и смлостью первобытнаго человка: онъ знаетъ безошибочно, что сейчасъ начнется гроза, инстинктивно перезжаетъ по тающему льду черезъ глубокую рчку, находитъ сигарочницу, оброненную его бариномъ на ученьи въ необозримой новороссійской степи.. Ночью, въ минуту дйствительной опасности, онъ отвчалъ на все своимъ обычнымъ хихиканьемъ. ‘Тутъ я въ первый разъ понялъ — говорить Фетъ, что у него нтъ убжденія. Одно чутье, одинъ геній — и больше ничего’. Небольшой по размрамъ разсказъ кончается опять-таки глубоко характерными для Фета словами: ‘Но, увы! паши способности развиваются всегда одн за счетъ другихъ. И Каленикъ подвергся общему закону развитія. Онъ положительно зналъ уже, что такое перески, находилъ у лошадей хвинтазію, утверждалъ, что морды у нихъ оттого искусаны, что он въ стойлахъ, по ночамъ заводятъ канитель, и, наконецъ, торжественно пришелъ, просить, чтобъ ему сшили плисовую поддевку.— Вроятно, вслдствіе образованія, онъ уже считалъ для себя неприличнымъ отвчать на вопросы о погод, а я подозрваю, что онъ совершенно’ утратилъ свое второе зрніе и вошелъ въ среду обыкновенныхъ, людей, о которыхъ говорить боле нечего’.
‘Каленикъ’ есть какъ бы микрокосмъ въ міросозерцаніи Фета въ его основныхъ началахъ, къ которымъ позднйшее изученіе Шопенгауэра явилось лишь коррективомъ {‘Каленикъ’ напечатавъ съ посвященіемъ: ‘И. П. Борисову’. Иванъ Петровичъ Борисовъ (ум. 1871 г.), родственникъ и близкій другъ Фета, былъ, женатъ на сестр его Надежд Аанасьевн и имлъ сына, Петра (Петя Борисовъ, любимый племянникъ Фета, ему посвященъ переводъ 1-й части ‘Фауста’), въ конц восьмидесятыхъ годовъ умершаго въ дом умалишенныхъ. По поводу ‘Каленика’ И. П. Борисовъ 3 іюня 1854 г. писалъ Фету изъ лагеря на Ценисъ-Цхад: ‘Я люблю безгранично предаваться прошлому, когда въ немъ видится твоя физика’.}.
Въ октябрьской книжк ‘Отечественныхъ Записокъ’ за 1855 годъ появился второй разсказъ Фета: ‘Дядюшка и двоюродный братецъ’, чрезвычайно цнный по своему автобіографическому значенію. Кое-что изъ описаннаго здсь всплыло впослдствіи въ ‘Раннихъ годахъ моей жизни’, напримръ, фигуры домашнихъ учителей и горничной Аннушки, отца и тетки Любови Неофитовны Шеншиной (въ разсказ она названа Врой Петровной Шмаковой, а имніе ея село Пальчиково — селомъ Мизинцевымъ). Въ разсказ разныя семейныя подробности и воспоминанія гораздо свже, жизненне и, несомннно, врне, чмъ въ ‘Раннихъ годахъ моей жизни’, гд для утомленнаго жизнью семидесятилтняго старика вс впечатлнія дтства успли слиться въ срую однообразную ленту давно минувшихъ событій, уже ставшихъ чуждыми сердцу. Здсь — разсказъ молодого тридцатипятилтняго человка объ эпох, ему еще очень близкой. Будущій біографъ Фета много почерпнетъ изъ ‘Дядюшки и двоюроднаго братца’. Фетъ разсказываетъ о своемъ дтств, этой наимене извстной намъ пор своей жизни. ‘Говорятъ, дтство самое блаженное время. Для меня оно было исполнено грозныхъ, томительныхъ призраковъ, окружавшихъ такую же тяжелую дйствительность. Единственная моя отрада въ грустныхъ воспоминаніяхъ дтства — сознаніе,— пріобртенное впослдствіи. что меня воспитывали не про-сто, а по систем! Когда матушка, бывало, прикажетъ лтомъ выносить на солнце отцовское платье и растворитъ въ кабинет шкапъ, то я, разсматривая мамонтовъ зубъ, раковины и янтари на нижней полк, находилъ на второй, между старыми нумерами ‘Встника Европы’ вс сочиненія Ж. Ж. Руссо и, кром того, ‘Эмиля’ на французскомъ, нмецкомъ и русскомъ языкахъ.— Вслдствіе этой системы, до шести лтъ мн не давали мяса, а до совершенной перемны зубовъ — ничего, въ чемъ заключалась хоть малйшая система сахару. Батюшка, замтивъ нсколько разъ, какъ я, за обдомъ, прислонялся къ спинк стула,— приказалъ Ивану-столяру отпилить эту спинку и навести лакъ на отпиленныхъ мстахъ’. Въ словахъ этихъ слышится запоздалая глухая обида и горькая иронія человка, вынужденнаго впослдствіи носить чужую фамилію и мучительно сознавать свою оторванность отъ родной семьи. О первыхъ урокахъ Фетъ вспоминаетъ такъ: ‘Я любилъ слушать, когда матушка съ увлеченіемъ разсказывала о воспитаніи и подвигахъ Кира, объ уваженіи Александра къ своему учителю, о мученической смерти добродтельнаго Сократа. Изъ уроковъ Василія Васильевича помнилъ я только, что какіе-то народы съ шумомъ и яростью устремлялись куда-то’.
Любопытно, что начало разсказа написано въ чисто-лермонтовской манер, подтверждающей яркое увлеченіе ‘Героемъ нашего времени’, о которомъ Фетъ разсказываетъ въ ‘Раннихъ годахъ моей жизни’. Самое повствованіе ведется отъ вымышленнаго имени штабъ-ротмистра Ковалева: записки его посл смерти автора достались Фету такъ же, какъ Лермонтову дневникъ Печорина {Вотъ начало ‘Дядюшки и двоюроднаго братца’.
‘Мазурка приходила къ концу. Люстры горли уже не такъ ярко. Многія прически порастрепались, букеты увяли, даже терпливыя камеліи видимо потускнли. Адъютантъ, танцовавшій въ первой пар, объявилъ, что это послдняя фигура.
— Посмотрите, какъ веселъ Ковалевъ, сказала моя дама, обращаясь ко мн:— какъ ловко онъ несется съ С…вой. Сейчасъ видно, что онъ счастливъ. И точно, она прехорошенькая.
Я кивнулъ толовой въ знакъ согласія’.
Вліяніе Лермонтова на Фета объясняется крайнимъ несходствомъ изъ натуръ. Лермонтовскій мрачной демонизмъ являлся притягивающимъ соблазномъ для серафически-жизнелюбиваго Фета.}.
‘Калединъ’ и ‘Дядюшка и двоюродный братецъ’ были написаны къ цвтущую молодую пору жизни Фета, когда, перейдя въ лейбъ-гвардіи уланскій полкъ и проживая въ Петербург, онъ вступилъ въ кружокъ ‘Современника’ и близко сошелся съ Тургеневымъ и Львомъ Толстымъ. Это было время полнаго признанія его таланта и успховъ въ литератур и жизни. Теперь въ беллетристической дятельности его наступаетъ перерывъ, въ проз онъ пишетъ только ‘Письма изъ деревни’ да нсколько статей и лишь черезъ пятнадцать лтъ, въ 1870 г. печатаетъ въ ‘Русскомъ Встник’ третій свой разсказъ ‘Семейство Голымъ’ (No 9), повствующій о судьб нкоего спившагося съ круга (военнаго ветеринара Гольца, его жены и дтей. Дйствіе происходить въ Новороссіи, въ кирасирскомъ Орденскомъ полку, гд самъ Фета былъ въ то время адъютантомъ, слдовательно, во второй половин сороковыхъ годовъ. Несомннно, что и Гольцъ, и его семейство существовали въ дйствительности, какъ и Каленикъ, и Фета мало что измнилъ въ нихъ, доктору же Иринарху Ивановичу Богоявленскому приданы черты извстнаго переводчика Диккенса, литератора и педагога 40-хъ — 50-хъ годовъ, Иринарха Ивановича Введенскаго, бывшаго когда-то товарищемъ Фета по университету и сожителемъ по дому Погодина, гд нашъ поэта провелъ свои первые московскіе годы. Характеристика Введенскаго находится въ ‘Раннихъ годахъ моей жизни’ {21 февраля 1870 г. гр. Л. Н. Толстой писалъ Фету о ‘Семейств Гольцъ’: ‘Я, узжая отъ васъ, забылъ вамъ сказать еще разъ, что вашъ разсказъ по содержанію своему очень хорошъ и что жалко будетъ, если вы бросите его или отдадите напечатать кое-какъ, и что онъ ^стоитъ того, ‘чтобы имъ заняться, ибо содержаніе серьезное и политическое, что если вы можете написать такія сцены, какъ старушка съ поджатыми локтями и двушка, то и все вы можете обдлать соотвтственно этому… Добывайте золото просваніемъ. Просто сядьте и весь разсказъ сначала перепишите, критикуя сами себя, и тогда дайте мн прочесть’.
Вотъ эти ‘сцены’, о которыхъ говоритъ Толстой.
‘Крайняя худощавость старушки, рзко обозначенная узкимъ, вопреки тогдашней мод, платьемъ, эти конвульсивно сцпившіяся на колняхъ руки, эти туго прижатые къ тлу локти, эта напряженная неподвижность всей фигуры и тускло-срыхъ глазъ ясно говорили: что жъ, что я такъ широко разслась, нельзя-ли мн какъ-нибудь подобраться, втянуться внутрь, зачмъ я здсь, и зачмъ я вообще гд-нибудь?’
‘Двушк было на видъ отъ 14 до 15 лтъ. Она была еще совершенное дитя, но какое чистое, безыскусственніое и граціозное дитя! Какъ шло это блое кисейное платье безъ всякихъ украшеній, кром пояса, къ двственному очерку ея лица и шеи! Тонкія, на концахъ загнутыя кверху и густыя стрлки рсницъ придавали своею тнью глазамъ ея таинственную глубину. Всю головку двушки окружалъ какой-то свтящійся нимбъ, и мн никогда не случалось видть такого живого воплощенія перуджиновскаго идеала’.}.
Въ 1874 году, въ ‘Русскомъ Встник’ (No 4) появился коротенькій разсказъ ‘Не т’. Это — эпизодъ, вошедшій позже почти цликомъ въ ‘Ранніе годы моей жизни’. Фетъ вспоминаетъ высочайшій смотръ въ конц сороковыхъ годовъ въ Елисаветград,— когда по команд: ‘линейные унтеръ-офицеры къ государю императору’, Фетъ по должности адъютанта со своими унтеръ-офицерами подскакалъ къ Николаю Павловичу и услышалъ отъ него отвтъ: ‘не т! На свои мста’.
Оба эти разсказа изъ военной жизни наимене интересны: сухое изложеніе фактовъ не освщено въ нихъ оригинально-фетовекими теоріями.
‘Кактусъ’, напечатанный въ ‘Русскомъ Встник’ 1881 года (No 11), можно назвать лучшимъ разсказомъ шестидесятилтняго уже поэта. Въ ‘Каленик’ Фетъ инстинктивное чутье противополагаетъ убжденію, въ ‘Кактус’ онъ музыку сближаетъ съ любовью. Самое опредленіе любви высказывается такъ: ‘Не стсняясь никакими въ мір книжками, скажу вамъ: любовь — это самый непроизвольный, а потому самый искренній и обширный діапазонъ жизненныхъ силъ индивидуума, начиная отъ васъ и до этого кактуса, который теперь въ этомъ діапазон.— Если искусство вообще недалеко отъ любви (эроса), то музыка, какъ самое между искусствами непосредственное, къ ней всхъ ближе’. Начало ‘Кактуса’ настолько характерно для Фета, до того выставляетъ напоказъ существеннйшія стороны его прозы, что можетъ считаться ея удачнйшимъ образцомъ:
‘Несмотря на ясный іюльскій день и снной запахъ со окошеннаго луга, я, принимая хининъ, боялся обдать въ цвтник подъ елками,— и накрыли въ столовой. Кром трехъ человкъ небольшой семьи, за столомъ сидлъ молодой мой пріятель Ивановъ, страстный любитель цвтовъ и растеній, да очень молодая гостья.
Еще утромъ, проходя чрезъ билліардную, я замтилъ, что единственный бутонъ благо кактуса (cactus grandiflora), цвтущаго разъ въ годъ, готовится къ расцвту.
— Сегодня въ шесть часовъ вечера, сказалъ я домашнимъ, нашъ кактусъ начнетъ распускаться. Если мы хотимъ наблюдать за его расцвтомъ, кончающимся увязаніемъ пополуночи, то надо его внести въ столовую.
При конц обда часы стали звонко выбивать шесть и, словно вторя дрожанію колокольчика, золотистые концы наружныхъ лепестковъ бутона начали тоже вздрагивать, привлекая наше вниманіе’.
Здсь все: и постоянное у Фета обиліе вводныхъ и придаточныхъ предложеній, и постоянныя депричастія, создающія расплывчатость формы (вс періоды оканчиваются удареніемъ на предпослднемъ слог, по тоже очень характерно для прозы Фета). До чего робко въ своихъ описаніяхъ Фетъ слдуетъ дйствительности, не умя и словно боясь разсказать что-нибудь придуманное, не бывшее на самомъ дл. Въ цвтник его имнія Воробьевки точно посажены ежи, семья его состояла изъ трехъ человкъ: его самого, жены и племянника Борисова, даже Ивановъ и молодая гостья не сочинены: это управляющій имніями Фета А. И. остъ и племянница жены поэта, г-жа Боткина {Самый расцвтъ кактуса описывается такъ:
‘Скоро раздалась цыганскія мелодіи, которыхъ власть надо мною всесильна. Вниманіе всхъ было обращено на кактусъ. Его золотистые лепестки, вздрагивая то тамъ, то сямъ, начинали принимать видъ лучей, въ центр которыхъ блая туника все шире раздвигала свои складки. Въ комнат послышался запахъ ванили. Кактусъ завладвалъ нашимъ вниманіемъ, словно вынуждая насъ участвовать въ своемъ безмолвномъ торжеств, а цыганскія псни капризными вздохами врывались въ нашу тишину.
Боже! думалось мн, какая томительная жажда беззавтной преданности, безпредльной ласки слышится въ этихъ тоскующихъ напвахъ. Тоска вообще чувство мучительное, почему же именно эта тоска дышитъ такимъ счастіемъ? Эти звуки не приносятъ ни представленій, ни понятій, на ихъ трепетныхъ крыльяхъ несутся живыя идеи. И что, по правд, даютъ намъ наши представленія и понятія? Одну враждебную погоню за неуловимою истиной. Разв самое твердое астрономическое понятіе о неизмнности луннаго діаметра можетъ заставить меня не видать, что луна разрослась на восток? Разв философія, убждая меня, что міръ только зло или только добро, или ни то, ни другое, властно заставить меня не содрагаться отъ прикосновенія безвреднаго, но гадкаго наскомаго или пресмыкающагося, или не слыхать этихъ зовущихъ звуковъ и этого нжнаго аромата? Кто жаждетъ истины, ищи ее у художниковъ. Поэтъ говоритъ:
Благоговя богомольно
Передъ святыней красоты.
Другой высказываетъ то же словами:
Не кончивъ молитвы,
На звукъ тотъ отвчу
И брошусь изъ битвы
Ему я навстрчу.
Этому, по крайней мр, врили въ сороковыхъ годахъ. Эти врованія были общимъ достояніемъ.}.
Затмъ Фетъ разсказываетъ случай, бывшій съ нимъ около 1855 года, когда его другъ, извстный критикъ и поэтъ Аполлонъ Григорьевъ, здилъ съ нимъ слушать пніе московской цыганки Стеши. Неутшно тоскуя по возлюбленномъ, цыганка въ пніи выразила всю охватившую ее безнадежную страсть. Такъ Фетъ сближаетъ музыку съ любовью, утверждая, что Стеша ‘не могла бы пть такъ, не любя’.
Склонность Фета описывать все, кажущееся лишнимъ и неидущимъ къ длу, особенно замтна въ послднемъ разсказ его ‘Вн моды’ (‘Нива’ 1889 года No 1). Трудно даже назвать этотъ кусокъ прозы разсказомъ: это простое описаніе того, какъ Аанасій Аанасьевичъ и Марія Петровна Шеншины (въ разсказ — старосвтскіе помщики Аанасій Ивановичъ и Пульхерія Ивановна) дутъ на своихъ лошадяхъ изъ Воробьевки въ Орелъ и по дорог ночуютъ въ Минск. Здсь цнны интересныя разсужденія и мысли Фета, въ самомъ же начал онъ описываетъ собственную наружность и привычки {‘Въ глубин коляски сидлъ, въ далеко не щегольской срой шляп съ широкими полями и въ свтлосрой накидк, старикъ лтъ шестидесяти.— Сдая окладистая борода его совершенно сливалась съ остальнымъ нарядомъ и только темнющіе усы и брови указывали, что когда-то онъ былъ темнорусый. Сильно подпудренныя пылью, ничмъ не выдающіяся черты его лица выражали усталость и апатію, а небольшіе каріе глаза равнодушно смотрли на откидывающійся въ об стороны веръ зеленющихъ хлбныхъ затоновъ. Тонкій наблюдатель могъ бы разсмотрть въ этихъ усталыхъ глазахъ нкоторую вдумчивость и проблески нетерпнія’.}.
Вотъ и все прозаическое наслдство, оставленное намъ Фетомъ. Какъ ни безыскусственны эти эпическія дерзновенія великаго лирика, какъ ни наивно ихъ построеніе, безкостное, лишенное опредленной мры и формы, въ нихъ нельзя не цнить самобытной, присущей одному только Фету особенности мышленія, сложившейся на его долгую и прекрасную жизнь. Когда схлынетъ грязная волна современной пошлости, и Фета будутъ изучать, какъ теперь начинаютъ изучать Пушкина, къ разсказамъ его вернутся, будутъ искать въ нихъ врныхъ путей къ пониманію не только творчества, но и личности геніальнаго человка, неразрывно связаннаго со своей эпохой. Въ заключеніе приведемъ нсколько образовъ и уподобленій, наиболе ярко оттняющихъ художественную манеру Фета въ проз.
‘Тучи, заволакивая горизонтъ, темнымъ полушаромъ быстро надвигались на еще мерцающій вечеръ, какъ черный наличникъ опускается на свжее лицо молодого вина’ (Каленикъ).
‘Свои любимыя’ слова: ‘Боже мой! Боже мой! ахъ, какая каналья!’ онъ произноситъ такимъ гортаннымъ голосомъ, какъ будто щелкаетъ большой грецкій орхъ’ (‘Семейство Гольцъ’).
‘Аполлонъ Григорьевъ собственно не плъ, а какъ бы пунктиромъ обозначалъ музыкальный контуръ піэсы’ (‘Кактусъ’).
‘Оба голубя, распушившись, представляли два небольшихъ шара на коралловыхъ ножкахъ’ (‘Вн моды’).
Чисто-фетовскія слова: ристаніе, чреда, подсильный, насмливаться, пекучка (въ смысл полуденной жары).
Таковъ прозаическій стиль Фета, единственный, ни на чей не похожій,— можно узнать его съ первыхъ словъ. Сверстникъ и близкій пріятель Тургенева и Толстого, Фетъ ничего отъ нихъ не заимствовалъ и ни въ чемъ имъ не подражалъ. Онъ и тутъ своеобразенъ, какъ своеобразны его поэзія и жизнь.