Простецы.
Простецы.
Разсказъ.
——
Николай Шихановъ.
‘Современный Міръ’, No 10, 1908
Простецы, Елеонский С., Год: 1908
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Дьяконъ Нетлнный захворалъ… Строго говоря, здоровымъ онъ никогда и не былъ, всегда недомогалъ, ходилъ ссутулившись, кашлялъ и кряхтлъ, растирая себ кулакомъ то грудь, то поясницу. Но такъ какъ ноги все еще носили его бренное тло, то въ сел не считали вообще его больнымъ. И только тогда Елтанскіе чуваши сказали, что дьяконъ нездоровъ, когда воочію увидли его разметавшимся, въ жару, на сосновой широкой кровати, подъ прикрытіемъ женина салопа, нижніе мохры котораго спутались съ клочьями сдой бороды болящаго, а рукава раскинулись въ стороны у вытянутыхъ ногъ, давая тмъ поводъ думать, что на кровати распласталось что-то безногое, но четырехрукое, въ род исполинской черепахи.
— О, Гоо-о-споди!.. О, смерть моя…— взывалъ Нетлнный, надрывая сердце своей дьяконицы Игнатьевны.
Приходили къ окну прихожане-чуваши въ блыхъ рубахахъ и черныхъ шляпахъ, чувашинки въ ярко расшитыхъ шушпанахъ и съ вплетенными въ черныя длинныя косы потертыми серебряными рублями, прислушивались къ стонамъ и отходили, высказываясь:
— Дьякону — карачунъ…
Ночью, когда надъ Елтанью воцарялась глубокая тишина и душную атмосферу дьяконской хаты прорзывалъ лихой свистъ гулявшаго парня или безпокойное кудахтанье куръ, испуганныхъ неожиданнымъ визитомъ хорька, безсонный дьяконъ раздражался на дьяконицу и голосъ его скриплъ, какъ ржавая петля оконной ставни въ холодную осеннюю ночь:
— А все ты виновата… разсовтовала тогда, болзнь и запустили… А-а-хъ!
Дьяконица оправдывалась:
— Да съ чего ты, Сидорычъ, напрасно калишь меня? Я съ тебя воли не сымала… Ужъ если кто виноватъ въ твоемъ гор, такъ это — батюшка о. Клементій. Онъ отговаривалъ…
— Ну и онъ, конечно… и попадья, и ты… вс за одно… противъ меня… А я вотъ — страдай весь вкъ… Двадцать пятый годъ жду облегченія, а его нту… А вы: ‘подожди — да подожди’… Вотъ и дождался — ни ссть, ни встать, ни лежа лежать… Чертъ бы васъ всхъ подралъ!.. А-ахъ… смертынька!..
Видимо, страданія доходили до обморока, голосъ Сидорыча смолкалъ, и въ наступавшей тишин слышно было, какъ ползаютъ и шуршатъ по оклеенному синей сахарной бумагой потолку тараканы и мухи. Но минутъ черезъ пять снова шипли упреки:
— Мучители… Не хотли сдлать добра во время… Теперь я васъ больше не послушаю… Уду! Одинъ уду, если ты не повезешь меня въ клинику. Операція такъ операція!.. Смерть такъ смерть — одинъ чертъ на дьявол… О, Гоо-споди!.. О, смерть моя… А-а-о… Окаянные…
— Да что ты лаешься, каженый?— вышла изъ терпнія Игнатьевна.— Вс жилы вытянулъ своимъ нытьемъ. Ну, демъ! Мн что? Я хоть сейчасъ, только чай съ сахаромъ увязать.
И лишь стало свтать, дьяконица вытащила изъ-подъ лавки сундукъ и начала укладываться въ дорогу.
Погнали стадо въ поле. Отъ двухъ подрядъ безсонныхъ ночей Сидорычу сталъ невыносимъ деревенскій утренній гамъ и ревъ:— ему казалось, что каждая корова старается переревть другую и оретъ выше своихъ силъ, и каждая овца, и каждый безмозглый теленокъ и баранъ словно нарочно подходятъ къ окну отравить послднія минуты страждущаго, а Ефимка-пастухъ то и дло хлопаетъ кнутомъ и остервенло кричитъ: ‘Куда? Куда?’
— Христа-ради затвори!— стонетъ дьяконъ, требуя закрыть окно и отогнать чесавшагося объ уголъ борова.
Но черезъ минуту окно отворялось, просовывалась человчья голова съ грубымъ окрикомъ: — Ну, что? Какъ дла, Сидорычъ?— И Сидорычъ совсмъ изнемогъ отъ вниманія животныхъ и людей, лежалъ недвижимо пластомъ, закрывъ глаза, и сухо, и часто дышалъ, а мухи облпили его губы, и у него не было силъ отмахнуть ихъ…
Работникъ уже запрягъ лошадь, отворилъ ворота, ждалъ, сидя на крыльц, и жевалъ малосольный огурецъ, разсянно поглядывая на выброшенныя дьяконицей яичныя скорлупки.
По селу шелъ говоръ:
— Дьяконъ детъ въ городъ ‘рзаться’.
Въ поповомъ дом за чаемъ попадья Серафима Павловна говорила мужу:
— Идутъ дьяконовы-то… И ужъ все собрали… Новое полукафтанье и рясу съ малиновымъ поясомъ, и сапоги смазные… на случай, неровенъ часъ, похоронится ему тамъ…
— Ну?— встревожился о. Клементій и, отодвинувъ отъ себя чашку, поспшилъ, говоря:— Пойду. Отговорю.
— Едва ли удастся,— возразила матушка.
— Удавалось прежде,— самоувренно замтилъ о. Клементій и, придя въ домъ Нетлннаго, началъ увщевать:
— Напрасно, Сидорычъ, затялъ это… Не зди. Думаешь, лучше будетъ? Наврядъ. Разв легкое дло операція? Эге… подъ хирургуческимъ ножомъ не мало народу полегло.
— Лучше помереть, чмъ это… такъ-то жить.
— Малодушіе, Сидорычъ, малодушіе!.. Христосъ не такъ страдалъ, да и намъ веллъ… Такъ ли еще иные страждутъ!? Во сто разъ горше… Напримръ, раненые… съ Дальняго Востока.
Дьякону казалось, что выше его страданій нтъ и не можетъ быть на свт, и потому онъ замтилъ:
— Всякому своя слеза солона…
Разговоръ не клеился. О. Клементій глядлъ по сторонамъ, отыскивая тему для бесды, вздыхалъ и вдругъ не безъ заискиванія спросилъ:
— А какъ ты полагаешь, Сидорычъ, не приспло ли время?
Въ другое время іНетлнный отвтилъ бы: ‘Чую’ или ‘не чую’, сообразно внутреннему голосу своей до нельзя взвинченной нервической натуры, но теперь въ такой часъ, когда онъ невыносимо страдалъ, онъ ждалъ отъ другихъ къ себ только одного состраданія, а быть дойной коровой для другихъ въ ихъ низменныхъ интересахъ въ такомъ положеніи онъ не желалъ и потому на неумстный вопросъ батюшки довольно грубо отвтилъ:
— Мн теперь не до этого…
Батюшка закусилъ губу вмст съ концомъ бороды и думалъ:— Этакій ежъ этотъ Сидорычъ, ни съ какого боку къ нему не подступишься!.. А вдь знаетъ, несомннно чуетъ, ибо страданіе развиваетъ чувствительность и чмъ сильне страданіе, тмъ ярче чувствительность. И коль скоро первое на лицо, то и второе должно быть въ присутствіи… Но не хочетъ, таитъ’…
Все это навело на о. Клементія меланхолію, онъ опять загнусилъ:
— Ужъ и не знаю, какъ мы тутъ безъ тебя, Сидорычъ… сладимъ ли… Ошибка будетъ…— Голосъ о. Клементія сталъ тише, голова клонилась ниже.— Псаломщикъ ни къ черту не годится… Какой толкъ отъ монастырскаго пропойцы? Ни бельмеса не соображаетъ… Да и я тоже мало смыслю въ благораствореніи воздуховъ… А Брюсъ вретъ въ этомъ отношеніи… Демчинскій тоже… И нтъ на свт такого календаря, гд бы правда была непреоборимая относительно атмосферы…
Нетлнный понималъ, о чемъ батюшка Клементій Посоховъ говоритъ съ нескрываемою скорбію… Дло касалось дара предвдній дождя, коимъ обладалъ дьяконъ въ предлахъ совершенства, доступныхъ человческому уму и чувству. Въ Елтани вс чуваши непоколебимо врили въ чудодйственные молебны. Много разъ бывало такъ, что отслужатъ молебенъ на пол противъ бездождія, какъ на другой или на третій день дождь польетъ, а иногда — такъ во время самаго молебна. Часто въ засухи чуваши приставали къ о. Клементію:
— Бачка! Пора молить… Просимъ… сходомъ…
Но о. Клементій только въ томъ случа охотно уважалъ сходъ, если на то было соизволеніе Сидорыча, а не то — говорилъ:
— Подождемъ!
Но когда дло съ молебнами затягивалось, когда засуха одолвала, чуваши приставали со всмъ, присущимъ фетишистамъ, фанатизмомъ и требовали:
— Служи, бачка! Чего держишь дождь? Жалобиться будемъ рихирею.
— Экіе вы… несуразные, — урезонивалъ прихожанъ от. Клементій.— За то васъ Богъ и наказываетъ, что терпть не умете.
Однако служилъ, но безъ увренности,— а какъ говорится — ‘въ пустую’.
Даръ предвднія страннымъ образомъ сочетался въ діакон Нетлнномъ съ тмъ тяжкимъ недугомъ, которымъ онъ страдалъ не то по наслдію отъ предковъ, не то по благопріобртенію отъ натуги, когда приходилось подымать тяжести врод телги со снопами. Болзнь въ маломъ вид обозначилась въ первые годы службы въ Елтани, но выносливость и терпніе преодолвали, да и фельдшеръ Бученковъ курировалъ вщателя. Съ годами однако все чаще и чаще приходилось считаться съ ‘лихою болстью’, и тотъ же Бученковъ посовтовалъ обратиться къ доктору, который высказалъ:
— Если вы будете хорошо питаться, пополнете, тогда пожалуй, все на своемъ мст будетъ… засалится.
— О, это хорошо!— обрадовался Нетлнный и тогда же сказалъ:— Дьяконица! Корми меня во всю мочь… Какъ борова на убей!.. Чтобы засалилось.
Дьяконица неусыпно прилагала вс старанія къ утучннію своего супруга и въ мясодъ это ей легко удавалось. Но мясоды смнялись постами, и отъ нихъ дьяконъ высыхалъ. А высыхая долженъ былъ обращаться къ медицинской помощи. Бученкову надоло лечить хилаго паціента и онъ увщевалъ:
— Да шь ты, отче, въ посты скоромное!
Но дьяконъ возражалъ:
— А съ душею какъ быть? Погубить что ли ее? Не могу.
— Да вдь это по немощи твоей, голова садовая! И теб не вмнится.
— А кто знаетъ?
— Ну, разршенія испроси у своего начальства.
— У благочиннаго? У консисторіи?.. Имъ этого не ршить.
— И по выше ихъ есть…
— А какъ написать просьбу? ‘Имя дескать, отъ природы такую штуку, прошу упразднить для меня вс посты и уставы’? Нтъ, братъ, не дло толкуешь. Оставь.
Такъ и оставили. И было Нетлнному то хорошо, то худо. Въ послдніе дождливые годы было особенно худо, и теперь онъ до того дошелъ, что не пожелалъ войти въ подробную бесду о дожд съ о. Клементіемъ и думалъ не безъ злорадства:— ‘Ну-ка, вотъ, отслужите дождевой молебенъ во благовременіи безъ Сидорыча!?.. То-то… За чужой спиной легко… А какъ до длежа дойдетъ, даже очень безсовстно выходить: попу — полтора рубля, мн семьдесять пять копекъ, дьячку 87 1/2 копекъ… Какъ обыкновенно… Но, вдь, синодальная разверстка не предусматриваетъ особыхъ случаевъ… Ну и пляшите впредь съ псаломщикомъ. Вотъ какъ ни капнетъ оттуда сверху, дадутъ вамъ въ другой разъ чуваши на обоихъ полтину, да еще просмютъ, ‘вздумали-де безъ дьякона тучу пригнать’…
И передъ Сидорычемъ развернулась картина воображаемыхъ разговоровъ по поводу молебновъ и дождей, какъ попъ будетъ стараться, но безъ толку, и какъ ропотъ пойдетъ по приходу. Все это на минуту отвлекло Нетлннаго отъ страданій, и на его блдныхъ запекшихся губахъ скользнула язвительная улыбка.
Въ сознаніи своихъ, неоцненныхъ должнымъ образомъ, заслугъ передъ причтомъ, Сидорычъ увлекся черезъ край.
Ему казалось, что благосостояніе и попа, и дьячка, и даже церковнаго кошелька всецло зависло отъ его, Сидорычева, таланта предугадывать погоду.
— Вотъ Якуткино, Чулпаново и прочія селенія, и жителей въ нихъ не сколь меньше нашего, и земля такая же, и т же чуваши, а попы тамъ маются. Отчего? Ясно…
Однако то, что было въ теченіи многихъ лтъ источникомъ всеобщаго благоденствія, оказалось вмст съ тмъ истиннымъ мученіемъ для самого Нетлннаго. Страданія ли росли пропорціонально таланту или талантъ возрасталъ отъ умноженія мученій, Сидорычъ не уяснилъ. Но было совершенно ясно для него, что легче справляясь съ погодой, съ отгадываніемъ ея, онъ трудне переносилъ самую жизнь. И, наконецъ, пробилъ часъ, когда ему пришлось ршить дилемму: или умереть отъ ‘таланта’ или жить безъ него.
Жребій брошенъ,— восторжествовала жизнь…
Сидорычъ не остановился передъ созерцаніемъ печальной будущности, гд таковая ршимость ставила весь причтъ съ о. Клементіемъ во глав и всхъ елтанскихъ православныхъ христіанъ въ затруднительное положеніе.
— Пусть вс страдаютъ…
До сихъ поръ Сидорычъ, совершая молебенъ, зналъ, что неминуемо будетъ дождь черезъ нкое малое время, музыкой звучали слова: ‘Даждь дождь земли жаждущей, Спасе!’ И восторгъ непосрамимой надежды заглушалъ страданія. Но вотъ черезъ недлю или какъ, когда онъ вернется изъ клиники, онъ эти же молебныя слова будетъ пть съ сомнніемъ и неувренностью, фальшиво… И какъ будто жалость о потерянномъ сокровищ вкрадывалась въ душу… Но муки брали свое, и Нетлнный ршилъ:
— Пусть… Такъ надо. Я страдалъ, я паче мры страдалъ столько лтъ… Для меня лично отъ того особеннаго барыша не выходило, наживался только попъ… Меня бы слдовало превознести, вознаградить, а онъ все придумываетъ предлоги свести меня на псаломщицкое жалованье за то, что не зжу въ деревню Законъ Божій въ школ грамоты преподавать… Итакъ, пусть кто хочетъ, тотъ меня и замняетъ… Есть такіе колдуны, — присаживаютъ эти самые таланты… И если о. Клементій захочетъ обладать онымъ, то ему живо поможетъ язычникъ Яшманъ. А я — слуга покорный… кланяюсь.
И хмурое лицо Нетлннаго съ устремленными въ потолокъ взорами стало совсмъ сердитымъ.
О. Клементій видлъ, что дьякона съ его мыслей не свернуть, и ронялъ слова такъ только, чтобы сказать что нибудь.
— Не зди, дьяконъ… право? Чего тамъ?.. А ты перемогись.
Сидорычъ упрямо велъ свою линію:
— Поздили бы вы на моемъ кон, батюшка, небось давно бы въ самую Москву слетали. А я былъ дуракъ, все васъ слушалъ. Вамъ мое послушаніе на пользу, а мн отъ того только жизни сокращеніе.
— Ахъ, дьяконъ… И гршное же слово ты молвилъ! Вдь предлъ жизни человческой отъ Создателя! Зря ропщешь.
— Да какъ же быть, если терпнья нтъ!?— Дьяконъ раздражался.
О. Клементій старался успокоить его и: расправилъ рукава салопа и даже погладилъ ихъ:
— Ну! ну!.. не волнуйся… Операція такъ операція… Дло твое.
— То-то, что мое, — выговаривалъ со слезами горькой обиды дьяконъ, и эти слезы были послднимъ средствомъ самозащиты противъ чужой воли.— Конечно, мое личное дло, а не служебное, не причтовое… И незачмъ тутъ вамъ ввязываться, старуху мою смущать, отговаривать отъ поздки… Мучаете только…
— Ахъ, дьяконъ!— качалъ головой о. Посоховъ.— Да я къ тому пришелъ сюда и рчь веду, не пожелаешь ли напутствоваться?
Посл нкотораго колебанія Нетлнный отвтилъ:
— Ужъ тамъ… въ клиник… Передъ тмъ самымъ, какъ…
— Какъ знаешь.— И о. Клементій наклонился къ лицу дьякона и, отстранивъ мохры салопа, поцловалъ страждущаго, прибавивъ:— Сіе братское лобзаніе да не будетъ послднимъ…
Уходя, батюшка думалъ:— Душной сталъ дьяконъ… Тоской отъ него пахнетъ…
Въ сняхъ о. Клементій остановилъ дьяконицу и шепотомъ выспрашивалъ:
— А что, Игнатьевна, не чуялъ Сидорычъ того… на счетъ дождя-то?..
— Ничего не говорилъ. До того ли ему, сердешному!?
— Вижу, вижу…— торопливо заминалъ батюшка.— Но я, вдь, на сержусь… ей-Богу, ничего… не въ претензіи.— И суетливо поддерживая полы рясы, и странно съежившись, о. Клементій спшно спустился съ дьяконскаго скрипучаго крыльца, а когда пришелъ домой, то съ горечью высказалъ попадь:
— Затаили оба… видно по всему… До чего доводитъ злоба, ни себ, ни людямъ!!
На другой день, по отъзд Нетлннаго, о. Клементій чесалъ у себя въ затылк: прихожане приставали къ нему насчетъ молебствія, а онъ не зналъ — приспло ли время. Но руководясь соображеніемъ, что послднія діаконскія муки были не безъ атмосферическихъ причинъ, рискнулъ исполнить просьбу своихъ Елтанцевъ. Однако ожидаемаго результата не воспослдовало: громъ не грянулъ, туча осталась за морями, а въ Елтани съ неба солнце жарило во всю мочь, и нельзя было думать, что погода скоро ублагорастворится. О. Клементій побаивался, какъ бы Елтанцы не потребовали повторенія молебна, и какъ бы по сему случаю не произошло новаго конфуза. И высказывая свои тревожныя думы передъ матушкой, о. Клементій пробудилъ къ дятельности спавшія дотол мыслительныя способности въ своей дрожайшей половин.
Серафима Павловна заговорила, что опасеніе попа преждевременно, что съ возвращеніемъ дьякона Нетлннаго все войдетъ въ свою колею и всякій молебенъ будетъ въ свое время и дйственъ.
— Потому что,— объясняла матушка,— я не думаю, чтобы у Сидорыча отъ операціи уничтожилось то самое, что… та суть главная, которая…
— Даръ-то предвднія — хочешь сказать?
— Ну, да…
— Нтъ, попадья… По логик вещей въ этомъ отнотеніи Сидорычъ посл операціи долженъ оказаться на общемъ основаніи со всми смертными… какъ я, какъ ты, и какъ вс прочіе, коимъ не дано…
— А можетъ быть?
— Ни въ коемъ случа! Оставь надежду на всегда!..
— Жаль, очень жаль… И какъ все это устроено, — размышляла матушка, — иной боленъ, но прозорливъ, другой богатъ, но не уменъ, иной уменъ, но бденъ, и нтъ на свт такого человка, которому бы все было дано. А непремнно — или то, или это, или вовсе ничего…
— Да… Иногда и совершенство бываетъ отъ несовершенства.
И супруги Посоховы вздохнули, думая о дьякон, котораго теперь можетъ быть ‘ржутъ’, а можетъ — и ‘зарзали’.
—… Хотя, конечно, корысть отъ дьяконской способности не такъ чтобы ужъ очень велика, разв только мнніе въ народ…— сглаживала матушка причтовую потерю.
— Авторитетъ — хочешь сказать?— поправлялъ батюшка.— Да, эта вещь того… преполезная… авторитеть-то. Весьма и даже развесьма… Съ авторитетомъ человкъ голову держитъ браво, ходитъ гоголемъ, а безъ онаго — мокрая курица… А враги глумятся. Не дальше какъ сегодня халъ мимо нашего гумна о. Павелъ изъ Кутушей въ Чекчули и говорить мн: ‘А прозорливецъ-то вашъ тово?’… И смется. И ужъ видно по зубамъ, что онъ хотлъ сказать… Дескать: ‘Отыдетъ отъ васъ благодать, какъ отъ Саула’…
— Извстно, завистники… всегда такъ они, иначе не могутъ. Погоди, и Чекчулейскій Анисимъ подъ какимъ нибудь предлогомъ продетъ нашей Елтанью, чтобы тоже поехидничать.
— Да ужъ будетъ… не мало будетъ… и въ ведро, и въ ненастье…
Но вдругъ попадья порывисто встала, глаза ея заискрились, вся она преисполнилась какого-то вдохновенія и сказала воодушевленно:
— Стой, попъ! Придумала! Выпишемъ сюда папашу. Онъ замнитъ Сидорыча. У него тоже симое…
Но о. Клементій не такъ легко поддавался скоросплымъ проектамъ и потому замтилъ:
— Да, вдь, его не пустятъ къ намъ изъ Кизикова. За него тамъ держатся крпко. Сестра твоя Капитолина и зять Лазарь не безъ ума же… Старикъ, того и гляди, помретъ. А у него пять сотъ… денежки! И вдругъ отпустить на чужую сторону? Больно ты ловка! Попы на сей счетъ предусмотрительны и дураками себя не оказываютъ. А по сему твой проектъ не выдерживаетъ даже самомалйшей критики.
Матушка осла и по привычк засунула палецъ въ ротъ, когда сознавала за собой промахи размышленія.
Однако черезъ минуту она опять воодушевилась:
— Попъ! А что, если?..
— Опять что нибудь изъ пальца высосала, — перебилъ ее съ усмшкой о. Клементій, но матушка торопилась высказаться:
— Не смйся… Я думаю:— если барометръ завести?..
— Дорогая штука… Да и не врю я въ нихъ. Ну, что такое барометръ? Трубка… а въ трубк ртуть, и трубка врод часовой пружины. На одномъ концъ стрлка, на другомъ — ничего, а тутъ кругъ и въ кругу слова: ‘пасмурно, жарко, перемнно, ясно’. И все чепуха… А почему? Души нтъ въ прибор! Той живой души, которая сама чувствуетъ и понимаетъ, что къ чему. А нтъ души,— нтъ и предвднія, значитъ, все только суета и пустая затя…
О. Посохову казалось, теперь что его дьяконъ даже никогда не ошибался, что дьяконская натура дйствовала, какъ перстъ предопредленія. Но чмъ прекрасне воспоминанія, тмъ остре горе утраты, тмъ сильне желаніе вернуть минувшее не тмъ, такъ другимъ путемъ. И вотъ, въ то время, какъ о. Клементій восторгался талантами дьякона, матушка вдругъ хлопнула въ ладоши въ знакъ того, что задача ршена, и радостно объявила:
— Лягушку въ банку!.. Въ Крестовомъ календар за прошлый годъ…
— Знаю, знаю… Но не всякая лягушка правду скажетъ. Надо толкъ знать и въ лягушкахъ, если хочешь извлекать изъ нихъ пользу. Впрочемъ, отъ неча-длать можешь заняться симъ приватно. Не воспрепятствую.
О. Клементій утомился продолжительнымъ разговоромъ и пошелъ спать, а матушка приступила къ ‘барометріи’. Она достала изъ чулана большую банку съ остатками ежевичнаго варенья, выложила его въ кружку, выполоскала теплой водой самую банку и ополоски дала выхлебать сыну Павлику, котораго обязала за это поймать въ пруду большую лягушку. Павликъ очень боялся лягушекъ, но такъ какъ стаканъ сладкихъ помойцевъ онъ выпилъ не даромъ и долженъ былъ за нихъ ‘отслужить’, то упросилъ ‘просвирника’ Гаврюшку исполнить приказаніе мамаши, а самъ, лежа на берегу пруда на живот, побалтывалъ ногами, отбиваясь отъ комаровъ. Гаврюшка же весь вымазался въ зеленой липкой плсени, до крови обчесался, но поймалъ наконецъ ршетомъ матерую лягву. Они оба торжественно несли добычу въ ршет, прикрытомъ Гаврюшкиными штанами.
Матушка налила холодной воды изъ колодца въ банку. Гаврюша, къ удивленію Павлика, взялъ голой рукой лягушку и опустилъ въ банку. Банку поставили на со-лиц на окн. Лягушка испуганно смотрла на зелень и Гаврюшку, стоявшаго въ саду, а Павликъ предупредительно накрылъ банку библіей. И мать, и сынъ слдили за поведеніемъ лягушки и, сличая его съ указаніями Крестоваго календаря, соотвтственно докладывали домовладык о. Клементію. Но пророчество лягушки, несмотря на симпатическое дйствіе библіи, не оправдывалось дйствительностью, и о. Клементій высказалъ:
— Попусту лягушку мучаете. Выпустили бы ее въ свое мсто. Ибо никакая тварь, даже и пресмыкающаяся, не можетъ объявить правду, если ее держатъ въ невол…
И довольный случайно сорвавшейся съ его устъ сентенціей, приближающей образъ его мыслей къ либеральному теченію, о. Клементій мечтательно поглядлъ на улицу, поглаживая бороду, и — вдругъ громко воскликнулъ:
— Ба! Дьяконъ?..
Черезъ минуту вс окружили возвратившихся Нетлнныхъ и закидали ихъ вопросами. Сидорычъ былъ больше прежняго угрюмъ и ничего не хотлъ говорить.
За него отвчала дьяконица:
— Не рзали… Отказались… Гіворятъ, будто у него сердце нездоровое и легкія тоже не въ порядк. Дескать снотворнаго не выдержитъ…
— Вдь, я же вамъ говорилъ! Вдь, я же вамъ говорилъ!— даже радостно повторялъ о. Клементій, хлопалъ себя руками то въ грудь, то по бедрамъ и, жестикулируя, протягивалъ ихъ то къ дьякону, то къ дьякониц.
— Разв я не зналъ всего этого? А вы не послушались… Ну, и вотъ… Да, братъ-дьяконъ, хлороформъ не такая вещь, которую всякій можетъ нюхать безнаказанно.
Дьякону было тяжело. Отъ поздки не только не получилось облегченія, но точно прибавилось еще нсколько болзней, о которыхъ онъ раньше и не помышлялъ: сердце, легкія, печень, почки… Да и расходы…
Дьяконица сообщила:
— Подпругу присовтовали… Купила ему дв — одну по мрк въ десять рубликовъ, другую на глазъ въ два съ полтиной. Праздничную и будничную…
— Покажи-ка…
— Ужъ потомъ, матушка… Далеко въ кошел уложено… Да, тридцать два рублика какъ корова языкомъ слизала…— растягивала слова дьяконица съ печалью въ голос.— Раззоръ!..
— Копйки нтъ больше!— выкрикнулъ и дьяконъ, нахлобучивъ шляпу на глаза, какъ бы затмъ, чтобы не обнаружить слезами свое горе-горькое.
Батюшка сталъ утшать:
— Не тужи, Сидорычъ, наживемъ… Главное — здоровье. А ты не унывай. Наслужимъ, Богъ дастъ.
— Оно, конечно, если бы по совсти…— говорилъ Нетлнный, все еще не снимая съ глазъ шляпы.— Кабы эти самые молебные доходы поровну… сколько вамъ, столько и мн… И было бы по-божески… Статья бы къ стать… Я за многимъ не гонюсь, мн бы только бандажи-то оправдать.
— Ладно, ладно! Оныя деньги не станемъ опускать въ братскую кружку, а будемъ прямо длить по особой раскладк… по твоему. Только вотъ что, о. дьяконъ,— батюшка испытующе воззрился на Сидорыча и строгимъ тономъ докончилъ: — И съ твоей стороны тоже должно быть по совсти… безъ обману… Въ лтнее время, когда надо знать въ точности, какъ обстоитъ дло въ небесахъ насчетъ милости Господней, теб ужъ нельзя стснять своей натуры человческимъ изобртеніемъ… Чтобы ошибки не вышло… отъ тлеснаго малодушія.
Нетлнный мотнулъ головой въ знакъ согласія. Ему стало легче, и онъ началъ спокойно соображать, что лтъ этакъ черезъ десять по всей вроятности покроется понесенный имъ по случаю неудавшагося избавленія отъ ‘таланта’ изъянъ въ карман. Дьяконскія мысли отъ батюшкиной уступчивости приняли почти благочестивое настроеніе… Но изъ-за угла вывернулись дв пьяныхъ фигуры. Это шли, сцпившись руками, два дружка — сельскій писарь Ларька Сизый и дьячокъ Трифонъ Ароматовъ — въ короткомъ подрясник, изъ-подъ котораго оголялись его длинныя волосатыя руки. Они съ недоумніемъ посмотрли сначала на дьякона, потомъ другъ на друга, оттолкнулись плечами, расцпились, и дьячокъ довольно громко сталъ укорять Сизаго:
— Что же это такое, Ларька? а? Подлецъ ты аль нтъ? Зачмъ вралъ, что дьяконъ умретъ? Стябашилъ два полштофа съ меня… Ставь четверть, злодй! А не то, все разскажу, какъ ты мн прошеніе сочинялъ на живое мсто и приговоръ отъ прихожанъ сулилъ…
Писарь метнулся назадъ, а дьячокъ подошелъ къ духовной групп, отвсилъ земной поклонъ сначала попадь, потомъ попу, потомъ… дьяконовой лошади, которая оттого шарахнулась въ сторону, но была сдержана кучеромъ. Вставъ съ земли, Ароматовъ выпучилъ глаза на дьякона и нагло, дерзко заговорилъ:
— А, Пифія Сидоровна… изволили вернуться? Что же, паки и паки будеши о дожд вщати? Ха, елтанскій оракулъ до часа смертнаго… Га-га-га!— и пьяный Ароматовъ, показывая пальцемъ на Сидорыча, изгибался отъ судорожнаго хохота, голова его закидывалась назадъ, на горл острой шишкой выступалъ кадыкъ, а визгливый голосъ поднимался все выше и рзче… И когда дикій хохотъ достигъ самой высшей ноты, какая значится въ нотномъ обиход, Нетлнный не выдержалъ и крикнулъ во всю силу:
— Убирайся къ черту, сыромолотный дьяволъ!
Кучеръ погналъ лошадь къ дому, поповы отошли къ своему крыльцу, а ‘сыромолотный дьяволъ’ пошелъ искать Ларьку Сизаго.