Ольга Н.
Ольга Н.
Просьба на Екатерину II
Просьба на Екатерину II
(Посвящается Елизавете Августовне Крюгер)
Просьба на Екатерину II, Энгельгардт Софья Владимировна, Год: 1885
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Двадцать девятого июня 1786 года граф Пётр Борисович Шереметев праздновал свои именины обедом и великолепным балом. Столичная знать заказывала наряды к этому дню, многие даже приехали из деревень, чтобы повеселиться у московского вельможи.
Тогдашняя Москва не походила на теперешнюю. Она была испестрена садами и огородами и пересечена вдоль и поперёк тёмными, узкими и кривыми переулками. На главных улицах находились кабаки, постоялые дворы, кузницы, мучные лавочки, и над ними возвышались великолепные барские дома, украшенные изображениями мифологических богов. Один из таких домов принадлежал графине Анне Фёдоровне Трубниковой. Муж её был моряк и служил в Черноморском флоте, между тем как графиня веселилась в Москве. Она любила страстно наряды и балы и не отказывала себе ни в какой прихоти, состояние её сильно пострадало от чрезмерных расходов, а их предстояло много в настоящую минуту, но как нарочно она ещё никогда так не нуждалась в деньгах. Надо было, во что бы ни стало, заказать новое бальное платье. Графиня была пуста до крайности и мучилась мыслью, что ей не удастся не только перещеголять других, но даже быть на бале. Письмо графа Трубникова произвело на неё действие громового удара. Тогдашние мужья не стеснялись в выражениях.
‘До меня дошло, — писал он, — что ты живёшь не по состоянию, и уже несколько раз занимала деньги. Я тебе запрещаю входить в новые долги, а если ты меня ослушаешься, я тебя отошлю на жительство в деревню. Вот тебе моё супружеское слово, что ты состаришься в степи, и если вынудишь меня на такое решение, пеняй на себя’.
Графиня была своевольна, капризна, избалована своею матерью, она уважала мужа как единственного человека, который её держал в руках, и боялась его. Она не сомневалась, что он сдержит слово и пошлет её на несколько лет в деревню, а житьё в захолустье приводило её в ужас. ‘На меня донесли его тётки, — думала она с отчаянием, — хоть бы повременили, злодейки, дали бы мне повеселиться! Что мне делать теперь?.. Как же быть?’ — вопрошала она себя.
— Ваше сиятельство, изволите приказать Василию вас причесать? — спросила почтительно её любимая горничная, молодая и бойкая девушка Федосья, напоминая своей госпоже, что давно пора приступить к туалету.
— Позови, — резко отвечала графиня.
Наши деды жили роскошно. Трубниковы далеко не принадлежали к числу московских богачей, однако в их доме считали до сорока комнат, а во дворне до трёх сот человек. Графине Анне Фёдоровне служили двадцать сенных девушек, а в передней толпились лакеи. Молодая хозяйка для своей забавы обзавелась карлицей и шутихой: у ней был домашний куафёр, обучившийся своему ремеслу у французского мастера. Федосья накинула на её плечи пудр-мантель, так называли накидку, которую надевали женщины и мужчины, когда их пудрили. Графиня села перед зеркалом, а куафёр начал её завивать. Её хорошенькое лицо выражало сильную досаду, она срывала сердце на несчастном куафёре.
— Тише… Дурак! Ты, кажется, собрался мне вытащить все волосы.
Даже любимица её Федосья не знала, как говорится, с какого листка подвернуться. Десяток других горничных стояли поодаль с вытянутыми лицами, не смея шевельнуться. Вдруг в комнату вкатились кубарем два существа, одинаково безобразные, карлица и шутиха, вцепясь в волосы друг друга, и грянулись у стула, на котором сидела графиня. Она вскрикнула от испуга.
Произошло смятение. Федосья, не скупясь на бранливые слова, уже нагнулась со сжатыми кулаками к виновницам, но они быстро встали и вытянулись перед своею госпожой. У карлицы щёки были исцарапаны, а у толстой и рябой шутихи Фимки один глаз подбит. Все ожидали, что графиня разразится гневом, но, к счастью, дело приняло совершенно неожиданный оборот: она взглянула на них и расхохоталась.
— Красавицы, нечего сказать! — проговорила она сквозь смех. — За что вы подрались?
— Вы мне пряник изволили пожаловать, ваше сиятельство, — отвечала шутиха, — а Марфутка у меня его отняла. Живот-то что у снятка, а проглотила пряник разом, словно кит-рыба-с.
— На, вот тебе, — сказала графиня, бросая ей другой пряник. — Марфутка, — обратилась она к карлице, — отымай!
Карлица кинулась на шутиху, которая на этот раз одержала победу, оттолкнула одним ударом Марфутку далеко от себя и сунула в карман лакомый кусочек. Графиня продолжала тешиться этим безобразным зрелищем, наоборот, им не тешилась её фаворитка Федосья.
Она постоянно преследовала карлицу и надеялась, что на ней оборвётся досада их госпожи.
— Пошла! — сказала она, оттолкнув ногой Марфутку, успевшую приютиться за стулом графини.
— Совсем изволили её избаловать, ваше сиятельство. Житья нет от этой уродины.
— Вишь, змея-то жало своё выпустила, — промолвила карлица.
— Пошла! — повторила Федосья, отталкивая её.
— Полно тебе ворчать, не твоё дело, — оборвала графиня.
Федосья побледнела, а карлица ей сделала гримасу. Она была зла, потому что смеялись над её безобразием, её дразнили как зверка, да ещё завидовали ей, когда ей удавалось развеселить барыню. Невежество и грубость людей, которые её окружали, возбуждали в ней дурные чувства, чувства мстительности и ненависти. Шутиха была её единственная приятельница, от неё она не видала обид. Они хоть и дрались за пряник, но без злобы и скоро помирились.
— Поди-ка сюда, Марфутка, причеши меня, и пойдём с тобой минавет танцевать, — сказала шутиха, сидевшая на корточках в углу.
Карлица принялась завёртывать её стриженые волосы в папильотки, торчавшие как рога на голове, затем обе приятельницы стали посреди комнаты и начали приседать друг перед другом с разными гримасами и ужимками. Графиня продолжала смеяться.
— Ну! Перестаньте, уродицы, — сказала она и промолвила, думая в слух:
— Смеяться-то я смеюсь, а на сердце кошки скребут.
Куафёр её напудрил и вышел. Она выдвинула ящик туалетного стола, чтобы достать серьги, которые надевала ежедневно. В ящике лежали футляры с драгоценными вещами, графиня вдруг задумалась и сказала:
— Феня, позови Лукерью Минишну.
Лукерья Минишна была так называемая барская барыня. Обязанности её состояли в надзоре над сенными девушками и над гардеробом Анны Фёдоровны.
— Что изволите приказать, ваше сиятельство? — спросила она, подходя к ней.
— Минишна, — начала графиня, — я задумала одно дело… Ты мне его устрой.
— Помилуйте, ваше сиятельство, всегда рада стараться.
— Мне нужны деньги для приезда государыни, и как нарочно, теперь-то их и не хватает, а расходов много, нельзя ли заложить мои бриллиантовые серьги? Вот эти.
Она открыла небольшой филиграновый ларчик, вынула из него атласную подушечку, вышитую блёстками и шелками, и крупные бриллианты сверкнули под лучом солнца, проглянувшего в окно. Федосья так и впилась глазами в сокровище. Эти серьги достались графине после её бабушки и были заказаны для коронованья императрицы Елисаветы. Анна Фёдоровна их надевала лишь в торжественных случаях.
— Сестра мне даст свои на подержание, у ней две пары, — смекнула она в один миг, и спросила у Лукерьи Минишны:
— Как ты думаешь, можно будет заложить эти бриллианты хоть за пятьсот рублей? Они стоили две тысячи.
Лукерья Минишна задумалась на минуту.
— Заложим, ваше сиятельство, — отвечала она утвердительно.
— Кому?
— Сестра моя, изволите знать, живет с мужем у немецкого бриллиантщика, так он берёт в залог.
— Чудесно! — воскликнула графиня. — Беги к нему сейчас.
— Извольте повременить до завтра. Сегодня воскресенье, магазины заперты, а завтра, пораньше, я их отнесу.
— Да кстати зайди к французскому башмачнику, вели ему придти завтра же.
— А башмаки, ваше сиятельство, извольте заказать Карнееву. Он обучался у Француза и супротив его не хуже сошьёт. Ему господа заказывают. Атлас у нас есть и белый и голубой, а за работу он недорого возьмёт.
— Где он этот Карнеев?
— Да рядом живёт-с. Он сейчас и придёт.
— Фенька, пошли за ним Лаврушку, — приказала графиня. — Да чтоб он свою работу принёс. Я сперва посмотрю, как он шьёт.
Рядом с домом графини стоял трактир зажиточных мещан Карнеевых. Его содержал старший брат башмачника. После смерти отца он женился, имел уже трёх детей, и дела вёл отлично. Не он, однако, был хозяином в доме, а мать его Арина Ефимовна.
Стоило на неё взглянуть, чтобы понять, почему она, и никто другой, мог стать во главе семейства. Она была высокого роста, широкоплечая, сухого и здорового сложения, поблекшее лицо оживлялось иногда приятною улыбкой, но громкий голос привык повелевать, и на всей особе лежал своеобразный и отважный отпечаток. Сыновья, внучата её любили, однако ходили у ней по струнке, ‘как матушка прикажет’. Знали, что она даром не бранит, а при случае и побалует. Без матушки и старший сын не предпринимал не только серьёзного дела, но и в безделицах советовался с нею. Она ему выбрала жену.
— За приданым не погонюсь, — говорила она, — лишь бы девка была смирная, работящая и пригожая. — Выбор вполне удался.
Младший сын Карнеевой только недавно вышел из ученья и был её любимец, хотя она в том не сознавалась и даже принимала иногда с ним строгий вид.
— Митька, что ты бездельничаешь? Лениться-то горазд, легко ли, всё утро на балалайке бренчит. Попадись она мне только в руки — одни щепы останутся.
Но этой фразы Митя не боялся.
— Я потому, родимая, — возражал он, — что сегодня воскресенье.
— Так что ж, что воскресенье? Народ к нам так и валит, а брата дома нет, Афросинья на кухне стряпает, некому расчёта подать, поди-ка, поди, делом займись.
И она глядела с нежностью на своего любимца. Митя был стройный, статный, кудрявый малый, и нравился молодым и старым, матери семейства ему прочили своих дочерей.
‘Этого за богатую просватаю’, — думала Арина Ефимовна. Ей хотелось, чтоб он пристроился и открыл свою лавочку, сама же она жила привольно, но добро своё желала отдать старшему сыну. Оно состояло из трактира, окружённого большим огородом, на заднем дворе корова щипала густую травку, и всех пород домашняя птица клевала крохи, которые ей выбрасывала беспрестанно работница. Всем жилось хорошо, везде дышала Божья благодать, любо-дорого было заглянуть в этот уголок.
По воскресеньям и в праздник Арина Ефимовна любила принарядиться. Она повязывала голову шёлковою косынкой, надевала чистое платье и большой платок. Несмотря на пожилые лета, она держалась прямо и бодро как в молодости. Дом она содержала в чистоте. В большой комнате, где собирались посетители, висела икона Божией Матери в серебряном окладе, и пред ней горела лампада. Арина Ефимовна питала особенную веру к этой иконе, которую заказала по обету, когда Митя ещё ребёнком был тяжко болен.
— Здравия желаем, Арина Ефимовна, — сказал посланный графини, входя в трактир. — Графиня меня прислала за вашим молодцом, хотят ему обувь заказать. Дома, что ль?
— Дома, дома, — отвечала Арина Ефимовна. — Митька, — крикнула она, — иди-ка сюда. Вишь, графиня прислала за тобой, башмаки хочет заказать.
— А вы, Арина Ефимовна, поднесите чарочку, — сказал Лавр. — Заказ, должно, будет богатый.
Арина Ефимовна налила вина в чарочку, но недружелюбно взглянула на Лавра. Он ей не нравился, и ей было неприятно, что он часто забегал в трактир и старался завести дружбу с Митей.
— Уж вижу я, что в этом малом нет пути, — говаривала она. — Он Митьку добру не научит, а мой-то дурак спроста за него распинается.
— Благодарю покорно, — сказал Лавр, осушив чарку. — Ну, Митя, идём. Да работы своей захвати, да проворней. Барыня ждать не любит.
— А как мерку снимешь, так сейчас и вернись, — крикнула вслед сыну Арина Ефимовна.
Графиня только что успела одеться, когда привели башмачника в её спальню. Он показал сшитые им шёлковые башмачки на высоких каблуках, молодая женщина их тщательно рассмотрела, похвалила и велела снять с себя мерку.
— Выйдут ли башмаки вот из этой материи? — спросила она, указывая на один из лоскутов, разбросанных на туалете.
— Позвольте прикинуть, ваше сиятельство, — отвечал Митя.
В эту минуту лакей доложил о каком-то важном посетителе, графиня заперла поспешно ящик, где лежали её драгоценные вещи, и вышла. В комнате остались только Митя и горничная Федосья.
— Выйдут, — сказал он, повертев кусок атласа.
Между тем глаза Федосьи остановились на ларчике с бриллиантовыми серьгами, который графиня не заметила под лоскутами материй, когда спрятала свои вещи. Страшное искушение запало в нечистую душу Федосьи.
Много в ней скрывалось дурных свойств, и она не старалась их победить, напротив, развивала их, тешила. Графиня была капризна и пуста, но не зла и баловала её. Федосья получала часто подарки, лишние платья, однако эти щедроты не удовлетворяли её. Не в первый раз она покушалась на чужую собственность, но до сих пор воровство её ограничивалось безделицами — носовым платком, обшитым кружевами, золотою головною булавкой, флаконом для духов, легко было убедить графиню, что она потеряла эти вещи, когда ездила в гости, а между тем Лавр, брат Федосьи, их сбывал жиду, а деньги делил с сестрой. Не было сомнения, что серьги можно будет продать за крупную сумму. Сердце Федосьи билось от страха и радости.
— Ну, бери атлас и ступай, — сказала она Мите.
Только что он переступил через порог, она схватила филиграновый ларчик.
В одну минуту она придумала, как удалить от себя подозрение. Средство она нашла ужасное, но от первого преступления до второго недалеко.
В этот день графиня обедала у знакомых, Федосья ждала её отъезда с лихорадочным нетерпением и, дождавшись наконец вожделенной минуты, вышла на заднее крыльцо для тайного совещания с Лавром, который всегда пользовался отсутствием барыни, чтобы сбегать к Карнеевым. Горничная успела ему шепнуть, что ей надо переговорить с ним наедине, и подозвала его знаком руки, когда он вышел чрез парадные сени во двор.
— Лаврушка, — сказала она прерывающимся от волнения голосом, — серьги в две тысячи подцепила.
— Что ты! — отозвался Лавр.
— Надо их схоронить сейчас. Того и гляди хватятся… обыск будет.
— Только подавай, схороню.
— Жиду отнесёшь?
— Уж это моё дело, кому отнесу — подавай!
Она ему подала ларчик, который он сунул в карман, и рванулся вперёд.
— Постой! — остановила его Федосья. — Ведь нас всех обвинят. Вестимо, кто-нибудь из нас унёс бриллианты.
— Пусть их ищут, не найдут.
Федосья усмехнулась.
— Не найдут. А там-то что же? Небось, так и отпустят. Нет, брат! Гляди, всех в тюрьму потащат, а там и на каторгу угодишь. Слушай: один только и был чужой сегодня.
— Чужой! Кто же? Митька?
— Митька.
— На него показать?.. Ну, и его обшарят, и у него не найдут.
— Простофиля! — возразила с досадой Федосья. — Один за всех и отвечать будет. Он — так он. Беги схорони серьги, а там я тебя научу, что делать.
На другой день, как только проснулась графиня, Лукерья Минишна вошла в её спальню.
— Серьги пожалуйте, ваше сиятельство, — сказала она.
— Сейчас, сейчас, — отвечала графиня. — Смотри же, без денег не приходи.
— Не извольте беспокоиться, — отозвалась Лукерья Минишна.
Графиня оставила недопитую чашку кофе и принялась искать между футлярами серебряный ларчик.
— Что это такое? — сказала она. — Где же ларчик с серьгами? Куда он девался? Его здесь нет.
— Должно быть, в другое место положили, — заметила Федосья, и вместе с барскою барыней начала выдвигать поочерёдно ящики туалета и осматривать их.
— Господи помилуй! — повторяли они обе. — Что за диковина!
— Да вы, ваше сиятельство, не изволили вчера с собой серёжки-то захватить, когда в гостиную пошли? — спросила Федосья. — Может быть, гостю показывали.
— Какой вздор! — отвечала с сердцем графиня. — Очень нужно мне было их гостю показывать! Я их здесь оставила и, должно быть, забыла спрятать.
— Как же бы мне-то их не видать? Я здесь осталась с башмачником, пока он вымеривал атлас, я и лоскутки после него прибрала, а ларчика тут не было.
— Да он пропал! Да его украли! — воскликнула вдруг с отчаянием графиня.
— Ваше сиятельство, что вы! Успокойтесь, найдётся… Господи! Грех какой! — говорила Лукерья Минишна, сама растерявшись.
— Федосья, беги, всех позови, ищите везде… Погоди, я пойду. Она выбежала из комнаты.
Графиня была вне себя.
— Чтобы ларчик нашёлся! — кричала она. — Во что бы то ни стало найти его! Найти! — повторяла она.
— Всё перевернём, — отозвалась Федосья, — и как это Господи случилось! Как теперь гляжу, он стоял вот тут, Лукерья Минишна принесла лоскутки, а вы их изволили разбросать на туалете… должно быть, под ними ларчика и не заметили.
— Да… Я оставила его тут, теперь помню, и пока ты зевала на все стороны, башмачник его украл.
— Помилуйте-с! Никогда не слыхала, что Карнеев на руку не чист.
— Не ты же однако его украла.
— Оборони Боже, ваше сиятельство. Конечно, чужую душу один Бог ведает. Если башмачника грех попутал, за что же неповинным отвечать? Вы изволите говорить, я глазела на все стороны? Да разве за плохим человеком углядишь? Запустил руку под лоскутки, вот и дело с концом, а я и в домёк не взяла, что ларчик под ними был.
— Сейчас, сию минуту дать знать в полицию, — сказала графиня. — Позови дворецкого, я сама напишу полицеймейстеру.
Она принялась за перо и, по совету Федосьи, описала подробно не только форму серёг, но и ларчика, и даже упомянула об атласной подушечке, которая лежала сверху. Письмо было поручено дворецкому и немедленно отослано к Толю.
— Что мне делать! Ума не приложу, — говорила графиня вслух сама с собой. — Ещё найдутся ли серьги, а мне каждая минута дорога. Портные завалены работой, просили, чтоб я прислала как можно скорей материи на платье… Жемчуг нельзя заложить, я без него не обойдусь, перстни тоже необходимы… Хоть с ума сойди!
И с сердцов она схватила саксонскую чашку из которой пила кофе, бросила её на пол и разбила её в дребезги.
— Эх! Видно, что граф-то далеко, — подумала карлица, заглядывая в дверную щель.
Лукерья Минишна вернулась к своей госпоже и слушала её монолог, бледная от страха. Опустив голову, она передвигалась с места на место.
— Ваше сиятельство, — молвила она, наконец, — нельзя ли будет заложить какую-нибудь вещицу окромя жемчуга и перстней.
— Нельзя, — отрезала графиня.
— Право, ваше сиятельство, извольте посмотреть.
Графиня подумала немного, принялась перебирать свои драгоценности, и решилась послать к золотых дел мастеру два браслета и миниатюрный портрет, осыпанный бриллиантами. Лукерья Минишна ушла поспешно и возвратилась с довольно крупною суммой: графиня просияла, велела заложить карету и поехала в магазин.
Получив письмо графини, полицеймейстер послал его в часть и велел сказать квартальному, чтоб он принял немедленно надлежащие меры для открытия вора. Но квартального не было дома. Вечером Лавр, по наущению сестры, сбегал к нему и объяснил, что никто другой как Карнеев украл серьги, и при этом обещал представить квартальному улики: ‘А как дело кончите, мы вас поблагодарим’, — добавил он.
Между тем всё было спокойно в трактире Карнеевых. О пропаже они узнали через Лавра. Он заглянул в растворенную настежь дверь из главной комнаты во двор и, убедившись, что в ней никого не было, вышел торопливо, открыл шкапчик с посудой, и что-то в него сунул, затем оглянулся и бросился в другую комнату, там он очутился лицом к лицу с хозяйкой.
— Здравия желаем, Арина Ефимовна, — начал он не совсем твёрдым голосом. — Слышали, какая беда над нами стряслась? — Смущение его доказывало, что его совесть ещё не совсем заглохла.
— Как не слыхать! У графини серёжки пропали.
— Так точно, серёжки пропали: говорит, дорогие. Другой день дом вверх дном стоит. Все под подозрением. Беда, да и только.
— Уж впрямь беда, — подтвердила Арина Ефимовна.
— Того и гляди всех на каторгу.
— Оборони Боже! За что же всех? Вор-то один, и за него невинные ответят. Это, батюшка, ты со страху вздор мелешь. Из полиции-то были?
— Были. Рано сегодня забрались, и сейчас там что-то записывают. Должно, и к вам придут, Арина Ефимовна.
— Господи помилуй! А к нам-то зачем?
— Говорят, всех по соседству обойдут. Я вот и забежал вам сказать.
— Добро пожаловать, у нас совесть чиста.
— Чиста-то чиста, а все-таки словно страшно. Митька, небось, дома?
— Дома… Господи! — перебила она себя. — Никак, они и идут.
— И то идут, Арина Ефимовна.
Квартальный в сопровождении нескольких полицейских показался в дверях. Карнеева не заметила, что Лавр мигнул ему на шкапчик, в которой он что-то спрятал, когда прокрался в трактир, затем он исчез чрез заднее крыльцо.
— Ты ли вдова Карнеева, содержательница трактира? — спросил задорным тоном квартальный.
— Так точно, — отвечала Арина Ефимовна.
— У её сиятельства графини Трубниковой пропали вчера бриллиантовые серьги, -продолжал квартальный, — и по обязанностям моей службы я должен у тебя произвести обыск.
— Сколько угодно, мы обыска не боимся.
— Однако вчера сын твой был в спальне графини в то время, когда серьги пропали.
Арина Ефимовна побледнела.
— Митька! Митька-то украл! Господи помилуй! — отозвалась она с усмешкой. — Нет-с! Я за своего сына отвечаю.
— Я не говорю, что он украл, а заподозрен, — возразил квартальный. — Мы сейчас от графини, все мышьи норки обшарили, а следов не нашли. Черёд за вами. Мы начнём с жилых горниц, а часть моей команды останется здесь.
Квартальный пересмотрел сундуки, перетряс постели и мешки с заготовленною провизией для стола, и возвратился в первую комнату, где должен был найти улику. Всё семейство следило с напряжённым вниманием за действиями полиции и испытывало невольный страх.
Квартальный подошёл к шкапчику с прибором, открыл его и, словно что-то вспомнив, достал из кармана письмо графини к Толю и пробежал его глазами.
— Это что? — спросил он, снимая с полки атласную подушечку голубого цвета.
Мать и сыновья подошли, чтобы разглядеть предмет, который он держал в руке.
— Как эта подушечка попала сюда? — спросил квартальный.
— Не знаю, — отвечали они разом.
— Это однако очень важно. Вот что сказано в письме: серьги были в серебряном ларчике, на них лежала голубая атласная подушечка, шитая блёстками и шелками. Откуда бы, кажется, взяться здесь такой штучке?.. Никого отсюда не выпускать! — крикнул он. Оцепить весь дом! Смотрите в оба.
— Я покажу подушечку графине, увидим, признает ли она её за свою.
Мать и сыновья глядели друг на друга, словно одурелые.
— Митька! Митя! — заговорила Арина Ефимовна, но голос её оборвался.
Митя весь дрожал.
— Матушка, родимая, — отозвался он, понимая какой отчаянный вопрос таился в словах матери, — вот тебе свидетельница, — продолжал он, указывая на икону Божией Матери, висевшей в комнате, — я не повинен. Веришь ли?
— Верю, сынок, — отвечала мать с непередаваемым выражением горя и любви.
— Подушечка-то как сюда попала? — спросил её старший сын Андрей. — Припомни, не захватил ли её как?
— И ума не приложу, — отвечал Митя. — Разве с лоскутками её вчера захватил, да обронил здесь. И то бы, кажись, как не видать.
— Кто её поднял? Кто в шкап положил? — спросил Андрей у жены. — Афросинья, не ты?
— И знать не знаю, — молвила Афросинья.
— У работницы спроси.
Но работница не поняла даже, в чём дело. Ждали с замиранием сердца возвращения квартального, он скоро вернулся и сказал громко:
— Графиня как взглянула, узнала подушечку. Связать его и отвести в часть, — скомандовал он, указывая на Митю.
— Напраслина! Клянусь Богом, пощадите, — умолял он.
На его просьбы не обращали внимания. Арина Ефимовна окаменела. Когда Митя ей сказал: ‘Прощай, матушка!’, она хотела поднять руку, чтоб его перекрестить, но рука её опустилась. Митю увели. Карнеева смотрела ему вслед, она всё бледнела, и вдруг грянулась без чувств на пол.
С этого дня всё изменилось в трактире, хотя посетители в нём пили и ели по-прежнему, дом принял унылый вид, как будто из него только что вынесли покойника. Не раздавался ни звук балалайки, ни весёлая песнь Афросиньи, которая часто говорила шёпотом с мужем, и оба замолкали разом, завидев Арину Ефимовну, с ней они заговорить не смели. Ещё так недавно деятельная старуха, бродила теперь без цели по комнатам, или садилась на сундук и, подпершись подбородком в ладонь, смотрела упорно и бессмысленно перед собой. Раз старший мальчик Андрея снял со стены Митину балалайку и забренчал: Арина Ефимовна схватила себя за голову и крикнула:
— Аль вы меня хотите совсем с ума свести?..
Балалайку отняли у ребёнка и спрятали.
Зато в доме графини ликовали. Вор найден! И какая безделица его обличила: подушечка! Следует добиться, куда он девал серьги, и, во всяком случае, его зашлют далеко. Графиня была поглощена предстоящими удовольствиями и надеждой, что её пропажа найдётся. Главное было достигнуто — серьги она добыла у своей сестры, шёлковая материя была куплена на деньги, вырученные у золотых дел мастера, платье заказано.
Раз в ту минуту, как она вышла на крыльцо, чтобы сесть в карету, незнакомая женщина бросилась ей в ноги.
— Матушка, ваше сиятельство, — молила она, — ради самого Бога, сжальтесь — выслушайте!
— Кто это? — спросила графиня.
— Карнеева, мать башмачника, — доложил лакей. — Мы её не допускали к вашему сиятельству, чтобы вас не беспокоить, а сегодня ничего не поделали, и не приметили, как она караулила у ворот.
Отчаянное лицо несчастной матери тронуло невольно молодую женщину.
— Голубушка, — сказала она ласково, — я ничего не могу сделать для тебя. Твой сын украл мои бриллианты и будет наказан по закону. Ну, что же я могу сделать?
— Не украл! Не он украл! — возразила с отчаянием Арина Ефимовна. — Никто на него доказать не может. Его схватили и увели без доказательств, ваше сиятельство.
— Как! Такие были доказательства, что сомнение невозможно.
На этом слове она поднялась на высокую подножку кареты, Арина Ефимовна, не помня себя, ухватилась было за её платье, но два огромные лакея оттолкнули старуху, захлопнули дверцу, и стали на запятки. Карета покатилась по мостовой.
В ту минуту, как Карнеева повернула из ворот на улицу, её обозвал не то женский, не то ребяческий незнакомый голос. Она обернулась.
Рядом с домом Трубникова был запущенный сад, принадлежавший Трубниковым. У ограды стояла карлица, прячась за кустами.
— Ты, что ль, меня звала? — спросила Карнеева.
— Я, бабушка. Поверю я тебе тайну, насчёт пропажи-то. Только не выдавай, а выдашь, отопрусь.
— Видит Бог, не выдам.
— Я знаю, кто украл серёжки.
— Благодетельница! — крикнула Арина Ефимовна.
— Их украла Федосья с Лавром. В тот день они шептались в сенях, а я подслушала. Она ему что-то дала, завёрнутое в платке, а он сунул в карман и ушёл из ворот налево. Пришёл домой, да говорил за ужином: ‘В трактире был’. А я и смекнула, что врёт, в трактир идти надо направо. Спрашиваю у Спиридоныча: ‘Ты видел Лавра у Карнеевых?’ — ‘Нет, — говорит, — его там не было’. — Где же он был? Зачем солгал? И всё-то он перешёптывается с сестрой о серьгах. Конечно, и все о них толкуем, да нечто прячемся? Уж не впервое у графини пропадают вещи. Лаврушка их куда-то сбывает. Верь ты Богу, он с Федосьей украл серьги. Смотри, бабушка, не выдавай. А то страсть, что со мною будет!
Она быстро отошла от ограды и села на скамейку. Её прогулка не возбудила подозрения домашних. Графиня никогда не выходила в сад, и одни горничные им пользовались. В нём росли яблони, черёмуха, бузина, но не было даже расчищенных дорожек. Карлица ждала давно возможности сообщить Карнеевой свои догадки. Другим же она не решалась их высказать, не сомневаясь, что графиня заступится за свою любимицу, и что от обеих горько достанется доносчице.
Арина Ефимовна ожила. Чем более она думала об открытии Марфуши, тем более убеждалась, что Лавр подбросил подушечку. Недаром он забежал в трактир перед появлением полиции и никого не застал в той комнате, где нашли улику. Карнеева стала по целым дням караулить Лавра, и наконец ей удалось проследить за ним до того жида, который покупал у него краденые вещи.
Он жил в небольшом домике, в три окна, обращённых на двор. Когда Лавр вошёл к нему, Карнеева позвала дворника, дала ему на водку и спросила:
— Скажи мне всю правду, кто здесь живёт?
— Кто живёт? Известно, жид.
— Ростовщик?
— Ростовщик?
— Краденые вещи покупает?
— Известно, покупает, то и дело приносят.
— Видел ты молодца, который вошёл к нему теперь?
— Случалось. За последнее время часто бывал.
Эти сведения подтвердили все соображения Карнеевой. Она написала прошение, в котором излагала свои подозрения на Лавра и его сестру, умоляла, чтоб обратили внимание на её показания, а прошение она подала в канцелярию полицеймейстера, и с тех пор была не раз у Толя, но ей сказали, что следствие идёт своим порядком, и что её вмешательство тут излишне. Напрасно несчастная Карнеева прибегала к правосудию начальства и к милосердию частных лиц, вся тяжесть преступления пала на её сына. Сыщик был подкуплен, большая часть денег, вырученных за серьги, перешла в его руки. Полиция действовала медленно, несмотря на просьбы графини Трубниковой. Дело затянулось.
Протекли недели, месяцы. Волнения, просьбы, мучения, шатанье от одного порога к другому ни к чему не привели Арину Ефимовну. Она так состарилась, что трудно было и узнать. Хозяйством занимался Андрей, а она проводила большую часть дня в своей горнице с вязаньем в руках, и голос её не раздавался ни в трактире, ни на дворе. Но последний удар был ещё впереди: уголовная палата приговорила её сына к каторге за воровство.
Этот приговор Андрей сам объявил матери. Долго она сидела бледная, закрыв лицо руками, не говоря ни слова, но вдруг, словно её подняла невидимая сила, Карнеева встала и с громким криком упала на колени пред образом Божией Матери, заказанным ею по обету во время болезни Мити.
‘Матерь Божия, — сказала она, ударяя себя в грудь. Не допусти беззакония, Ты его спасла от смерти, спаси от каторги. Некому за него заступиться, Ты заступись, Царица небесная! Воздай мне по вере моей!’
Долго она лежала пред иконой, и когда встала, обратилась к детям и сказала с уверенностью:
— Я его поручила Богородице. Она мне укажет, что делать.
Затем она пошла к сыну. Он уже знал о своей участи и бросился к матери. Всё, что у ней накопилось слёз на сердце, вылилось рекой в этом последнем свидании.
— Митя, родной, — сказала она, — не унывай, Господь нас не оставит.
Но Митя не отозвался.
— Не унывай, сынок, — повторила она, — не пущу тебя в Сибирь. До самой Царицы доберусь и взвою. Бог её над нами и поставил правду чинить.
— Где тебе до Царицы добраться, родимая, — возразил Митя. — До неё далеко. Нечто в Питер съездишь?
— И в Питер съезжу, да в народе толкуют, что она сама сюда приедет. Я в квартале справлялась, говорят, приедет. Теперь её и в Питере, вишь, нет. Что делать? Потерпим. Господь крест послал, крест-то Он послал, но Он правду любит, а наше дело правое. Говорю, не унывай, я доберусь до Царицы.
Митя так привык верить материнскому слову, что невольно окреп духом.
Москва собиралась отпраздновать двадцатипятилетнее царствование императрицы Екатерины II и ждала её возвращения из Таврической губернии, покорённой нашим оружием.
Русской царице захотелось взглянуть на свои новые владения, и она поехала в Крым, куда знаменитый князь Потёмкин ей прокладывал путь. Екатерина ехала с блестящею свитой, в раззолоченном возке, где между прочими помещались граф Сегюр, посланник Французского Двора, и принц де-Линь, находившийся тогда на русской службе. Оба иностранца приходили в восторг не только от личности императрицы, но и от волшебного путешествия, устроенного князем.
Екатерина выехала из Петербурга 18-го января. Для свиты её были определены четырнадцать возков и сто шестьдесят четыре саней. На каждой станции пятьсот шестьдесят коней ждали путешественников. Целый день поезд летел как на крыльях по гладкой снежной равнине, освещённой солнцем. В январе солнце садится рано, но и вечером было светло, как днём. По обеим сторонам дороги, в маленьком расстоянии друг от друга, возвышались громадные костры из берёз и хвойных деревьев, их зажигали в сумерки, и они освещали окрестность фантастическим светом. На ночь императрица останавливалась во дворце или в прелестном доме, построенными для неё, словно по манию волшебного жезла, и на всём протяжении пути толпы народа её встречали с криком ура!
Иногда она отдыхала несколько дней в городах, где устраивались в честь её балы и праздники, и кого-кого не было на этих праздниках, кто не вменял себе за счастье угощать её, или быть её гостем! Вельможи, дворяне, купечество, военные всех полков, представители разных наций. Татары, Киргизы, Грузинский царевич, император Австрийский и король Польский, с многочисленным штатом, — а она расточала приветливые слова и дары. В Киеве Екатерина пробыла долго, выжидая открытия водного сообщения, и только 1 мая продолжала свой путь. По Днепру понеслись девять царских галер. Они были красивые, просторные, расписанные снаружи, а внутри убранные золотом и шёлковыми тканями. За ними плыли восемьдесят особенно устроенных лодок, со свитой в три тысячи человек. Везде гремела музыка, и около всей эскадры сновало бесчисленное множество мелких судов.
Из Херсона императрица поехала опять сухим путём. Она пожила в Бахчисарайском дворце, откуда был изгнан недавно Крымский владыка, его комнату обратили в спальню, и Екатерина оставила в ней свой портрет и туфли, которые показывают до сих пор посетителям. Затем она направилась в Севастополь, возобновлённый в два года на берегах Южного моря князем Потёмкиным. Город возвышался на горе, защищённый укреплениями от нападения врагов, а у его подножия, на море, стоял вновь основанный русский флот.
Екатерина гордо улыбнулась изумлению иностранцев. Любо ей было показать им своё могущество. Она собралась обратно в Петербург чрез Москву, где её ожидали с нетерпением.
Москвичи толковали о баснословном путешествии императрицы. Бесспорно, такая пышность действует обаятельно на толпу, но мы не будем жалеть о минувшем времени.
Наши цари путешествуют скромней, зато много денег уходит на добрые дела: строят богадельни, больницы, храмы, где поют вечную память и царям и строителям.
Двадцать седьмого июля, Москва огласилась пушечными выстрелами и колокольным звоном, императрица Екатерина въезжала в древнюю столицу после своего блестящего путешествия в Крым. За её каретой, около кареты и впереди ехали в экипажах и верхом великие князья, чужестранные министры и посланники, генералы и офицеры гвардии, и начальники города.
У заставы, где возвышались триумфальные ворота и раздавались звуки инструментов двух оркестров, её встретили с хлебом-солью купечество и именитые граждане.
Императрице минуло тогда 57 лет, но она сохранила необычайную свежесть, и черты её лица не утратили прелести выражения. Граф Сегюр так её описывает в своих воспоминаниях: ‘Было столько благородства в очертаниях её лица и в повороте головы, столько гордости и достоинства во всей осанке, что она казалась выше своего роста. Нос её был горбоват, рот грациозен, и чёрные брови придавали ещё более красоты голубым глазам, она умела иногда сообщить их взгляду чрезвычайную кротость’.
Имя её гремело во всей Европе. Король Прусский, Фридрих Великий, звал её: Catherine le grand.
Гениальным чутьём она сразу понимала людей, и окружила себя теми, которых Пушкин назвал: Екатерининскими орлами. Никто как эта замечательная женщина не получил способности покорять сердца одним словом. Рассказывают, что её ждали в каком-то уездном городе, и городничий, приготовивши речь, встретил её у заставы во главе населения, но так сробел и смутился, что не мог выговорить слова. Государыня улыбнулась ему своею очаровательною улыбкой и сказала:
— Он так рад меня видеть, что не может говорить, как я тронута!
Государственные занятия она не откладывала ни под каким предлогом, и даже в путешествиях вставала в обычный час и принимала доклады министров. ‘Я занимаюсь моим маленьким хозяйством’, — говорила она графу Сегюру.
В публике она поражала своими царскими приёмами, зато у себя дома, в короткости, трудно было видеть более простоты и непринуждённой весёлости. Она любила спорить со знаменитым Дидро, который приехал из Парижа для того только, чтобы быть ей представленным. Раз он так увлёкся, что схватил её за руку… Гримм, приехавший с ним, обмер, а Государыня добродушно рассмеялась.
Возвратившись из Крыма, она хотела потешить Москвичей великолепными праздниками, но вдруг отменила их. Она узнала, что вследствие неисправности начальников, истративших запасный хлеб, народ в нескольких губерниях страдал от голода после неурожайного года.
— Мне не до веселья, — сказала она, — надо помочь голодающим.
— Я надеюсь, ваше величество, — заметил граф Безбородко, — что вы сделаете публичный выговор губернаторам, которые не исполнили своего долга.
— Нет, граф, — отвечала Екатерина. — Я люблю публично хвалить, а выговариваю с глазу на глаз.
Но она не могла отменить праздников, которыми её угостили московские вельможи. Самый блистательный был устроен графом Шереметевым, в его подмосковном селе Кускове.
Граф жил с царскою роскошью. Два раза в неделю высшее общество и народ собирались в Кусково. Дом, сады, беседки были освещены, в домашнем театре давали оперы и балеты, в воздухе взвивались фейерверки, гремела музыка, и песни гребцов раздавались на прудах. Народ угощали питьями, фруктами, а именитых гостей ужином.
Граф принял дорогую посетительницу 30-го июля. Вдоль всей дороги возвышались арки, триумфальные ворота, и играли оркестры. Государыню встретили пушечною пальбой, и молодые девушки в белых платьях сыпали цветы на дорогу, по которой шла Екатерина.
Она осмотрела дом графа и любовалась гобеленовыми обоями, мраморными группами, антиками, всеми редкостями, собранными в этом любимом месте пребывания хозяина, затем изъявила желание посетить театр, выстроенный возле сада. Опера и балеты были исполнены домашнею труппой графа с таким совершенством, что Государыня благодарила лично актёров и оделила их подарками.
Сегюр, наглядевшийся на пышность Версальских спектаклей, пишет, что его поразили прелесть музыки, роскошь костюмов и танцы крепостных графа Шереметева. По окончании спектакля, Государыня гуляла в саду, иллюминованном разноцветными фонарями. Ей поднесли голубя, который слетел с её руки, поднялся к щиту, приготовленному для фейерверка, и осветил всё Кусково.
Между тем как Екатерина ходила по дорожкам сада и дарила улыбкой или словом хозяина дома и его гостей, народ толпился около садовой ограды, стараясь взглянуть на Царицу. Одна пожилая женщина стояла на камне, прижавшись лицом к перилам, и смотрела неотвязчиво в освещенные аллеи, думая: ‘Не пройдёт ли она здесь, мимо нас? Я ей крикну: Матушка наша, заступись!’ Эта пожилая женщина была наша знакомая Арина Ефимовна. Уже несколько раз она выжидала выезд Государыни из дворца, но царскую карету окружала многочисленная свита неодолимою преградой. Когда же разнёсся слух, что народ допустят в Кусково 30-го июля, Арина Ефимовна вообразила, что доступ к Царице будет возможен, и рано утром отправилась с Афросиньей в подмосковную. Мимо их в четвёртом часу прокатил ряд карет, которые остановились у садовых ворот, а туда простой народ не входил.
Целый день Карнеева пеклась на палящем солнце, выжидая возможности обратиться к Государыне.
— Матушка, — сказала Афросинья, — хоть бы ты кваску хлебнула, я чай, в горле-то пересохло.
— Отстань! — отвечала Арина Ефимовна.
Голоса гуляющих раздавались то громче, то тише, но вдали от ограды. Вдруг Арина Ефимовна стала пробираться сквозь толпу с таким остервенением, что ей удалось выйти на луг и добежать, спотыкаясь и задыхаясь, до ворот, в которые въезжали на двор.
— Батюшка, родимый, — сказала она часовому, — пусти меня.
— Куда тебе? — спросил часовой.
— А мне бы в сад, на Царицу взглянуть. Пусти. Награжу богато.
— Аль ты, старуха, из ума выжила? Вишь, наградит! Своя голова дороже. Ступай-ка, ступай, и толковать нечего.