Константин Васильевич Мочульский
Константин Васильевич Мочульский
Пролетарская лирика
Пролетарская лирика
Примечания
Примечания
———————————————————————
Пролетарская лирика, Мочульский Константин Васильевич, Год: 1926
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Круг поэтических тем пролетарской поэзии крайне ограничен. По самой своей природе она обращается к временному и преходящему: это поэзия класса, противоставляющего себя остальному человечеству, поэзия борьбы и вражды. Пафосом социального неравенства держится она. Существо вание пролетариата обусловлено существованием буржуазии. После победы над капитализмом, кончится и пролетариат, и его литература. Классовая борьба должна привести к Уничтожению классов, а следовательно и вся так называемая ‘пролетарская культура’ — явление преходящее. Воинственный пыл станет бессмысленным в мирное время, нельзя будет продолжать обличать и проклинать угнетателей, когда их не будет и в помине. А ведь именно — пыл негодования и раскал ненависти — нерв всей этой поэзии.
И теперь уже, при диктатуре пролетариата — многие стихи молодых поэтов кажутся безнадежно устарелыми: призыв к борьбе и мщению, скорбные песни о несчастной доле ‘проклятьем заклейменных’, жалобы на тупой и рабский труд без просвета — все эти привычные шаблоны ‘гражданской поэзии’, не соответствуют изменившейся действительности.
С торжеством рабочего класса — иссякает самый полноводный источник классового вдохновения — ‘гражданская скорбь’. Наиболее эффектные сюжеты отпадают: например, чахоточный шахтер, ослепший от мрака, выбивается из сил в пользу капиталиста: дома — в сыром и промозглом подвале стонет вольная жена, жалобно плачут голодные дети… Вдохновенный борец за свободу изнемогает в сырой тюрьме: он, умирая, цепляется руками за решетку, а безжалостные палачи издеваются над его рыдающей старухой-матерью. Бледная девушка-швея, с пальцами, исколотыми иглой, днем и ночью сгибается над работой, а рядом в блестящих хоромах пируют буржуи.
Нет, все это теперь непригодно: деспот больше не ‘пирует в роскошном дворце’, ссыльные революционеры не томятся на рудниках и труд — более не проклятие. Что же остается? Победные гимны, торжественные марши и ликующие песнопения. Этого может хватить на несколько лет — а дальше грозит полное бесплодие. Пролетарская поэзия — всегда была ‘идейной’ и абстрактной. Жизнь ей чужда. Она вдохновляется теориями и тезисами. Она выросла в подпольи, у нее книжное отношение к действительности. Революционная работа развила ее целеустремленность и убила воображение. Непосредственного подхода к человеку, его душе и личности у нее быть не могло: она защищала только профессиональные интересы.
И вот теперь, когда старые трафареты (Некрасов — Никитин — Верхарн) ей изменяют, она оказывается в полной беспомощности. Какие темы остались? Машина, фабрика, механика, заводы: апофеоз физического труда, обожествление горна, наковальни, доменной печи: мечты о превращении всего мира в мастерскую… Эти ‘индустриальные мотивы’ развиваются широко и однообразно. Каждый поэт считает своим долгом написать по этому поводу хоть десяток стихотворений. Откройте пролетарскую антологию и прочтите заглавия: ‘Кузнец’, ‘В купели чугуна’, ‘Песня о железе’, ‘Радость труда’, ‘Завод’, ‘Каменщик’, ‘Небесный завод’, ‘Рубанок’, ‘В швейной мастерской’, ‘Спящий завод’, ‘Мускулы’. ‘Завод’, ‘Шахтер’, ‘Ткачиха’, ‘Молотобоец’. ‘В заводе’, ‘В завод’, ‘За станком’, ‘Машинный рай’? ‘Фонарщик’, ‘Угольщик’, ‘Фабричная идиллия’, ‘Кузница’, ‘Ткачи’, ‘В заводе’, ‘Кузнецы’, ‘В столярной мастерской’.
Тема ‘труд победит мир’, ‘мы куем новую жизнь’, ‘мы ткем грядущее’, ‘мы строим будущее’ — вариируется со всеми риторическими украшениями. Это — напряженная декламация с восклицаниями, гиперболами и словами с большой буквы. Это митингово-ораторский стиль. Десять стихотворений о ‘кузнеце’, сто стихотворений о фабрике — до конца исчерпывают сюжет. Во всех этих длинных поэмах ни одного живого слова, ни одного свежего образа. Поэты изображают ‘идеального кузнеца’, ‘абстрактную фабрику’. __ Они не видят, что происходит вокруг них. Одни и те же верхарновские карты тасуются бесконечно.
Достаточно одного примера:
Искры песком, когда грянет самум
Искры метнулись метелью лучистых колец.
Над челом любого, точно венец.
Каждый профиль стал бронзов, каждый бур.
Точно группы дивных скульптур.
Восхваление мускулов и машин — мотив весьма ограниченный. Но даже он не под силу пролетарским поэтам. ‘Радость труда’ так недавно сменившая ‘проклятие труда’ — не трогает и не заражает. Есть в ней что то официальное и унылое. Эта область лежит где то далеко от широкой поэтической дороги. Подлинная лирика бывает только о человеческом и вечном: ‘душа машины’ — метафора и притом поэтически бесплодная. Лирика живет атавистическими чувствами: ощущением вечности, любовью, верой. Просвещенные марксисты о таких предрассудках писать не могут: у пролетариата — лирики быть не может.
Утверждение это — не парадокс: просмотрите сборники этих поэтов: вы не найдете в них ни одной мысли, поднимающейся над землей: самые дерзновенные их мечты не простираются дальше мировой электрификации: они самоуверены и самодовольны: живут жизнью класса и к смерти относятся с научно-биологической точки зрения. Ни тайн, ни чудес для них не существует. Чувство трагического у них просто атрофировано. Они материалисты, атеисты, утописты. Все это — свойства, не вредные для инженера-электротехника, но пагубные для поэта.
Исконная ‘алиричность’ пролетарской поэзии, особенно ясно вскрывается в стихотворениях любовных. Их не много:’изнеженная женская любовь’ — не в почете у суровых Ружеников. Они слишком поглощены общественным делом, тооы предаваться ‘чувствам’. Появляется новый шаблон: сознательный товарищ отвергает влюбленную в него девушку. Партийный долг побеждает страсть.
Л. Родов поет:
Горечь победы слаже
Меда грудей твоих.
Заводы в пепельной саже
Славят мой стих.
Спайка товарищей, верных и грубых,
Дольше любовных уз.
В песнях моих в рабочих клубах
Поют про этот союз.
В ‘ритмической’ прозе Тарасова-Родионова это новое спартанство находит свое классическое выражение. Товарищ Зудин так отвечает на ‘порыв’ своей секретарши: ‘Нас бодрит, как гром, клич рабочего класса. И его заглушить, променять, позабыть?., ради чувства изнеженной женской любви?! Много сладкого есть кое-где щеколада, но он нам чужд: к нему мы совсем не привыкли, своей мягкостью он нам только мешает в жестокой борьбе, а коль так, нам его и не нужно’. Любовь — это ‘баоье, пустяки’. При таком умонастроении становится понятной безнадежная пустота пролетарской поэзии. Да, если любовь — шеколад, многого о ней не напишешь.
Но, товарищи — отнюдь не аскеты, Они люди трезвые и практичные — они знают, что аскетизм вреден для здоровья. Упраздняя психологию любви, они не отказываются от ее физиологии. Их отношение к женщине упрощено — половая гигиена:
После дружного труда
Отдохнуть отрадно
У фабричных досок
Пылкое признанье.
Эх, ты, звездный вечерок,
Голубое зданье.
(Соколов)
Такая же частушечная эротика и у Доронина:
Ой, цвети,
Цвети, кудрявая рябина.
Наливайтесь грозди
Соком вешним.
Я намедни,
Я намедни у овина
Целовалась
С миленьким нездешним.
Весеннее вожделение носит природный, безликий характер: оно не дошло еще до степени личного чувства, которое принято называть любовью. Все равно чье ‘признание’, все равно, кто тот ‘миленький нездешний’.
У пролетарских поэтов — любовь анонимная, ‘классовая’, они любят наспех, деловито, без ‘телячьих нежностей’.
Только забудусь на миг,
Снова заслышится крик.
Крест от креста отделю,
Тело твое разлюблю.
Снова на вызов трубы
Песней отвечу борьбы,
Выйду к товарищам в ночь
В битве жестокой помочь.
(С. Родов)
Любовные мотивы играют служебную роль, они подчинены классовым интересам. Поэт Малашкин усиливает пафос своей ‘гражданской скорби’ отвратными эротическими подробностями. ‘После работы тяжелой, упорной’ изможденные страдалыды-рабочие:
В пропитанных потом и плотью постелях
В бледные губы,
В синие губы
Целуя, бессчетно целуя
Жен малокровных, от пищи плохой и ударом труда,
Векового труда,
Мы крепко любили,
Больно любили
И прижимали к себе, кость о кость ударяя…
Перед картиной этой горькой доли трудящихся, нельзя не содрогнуться. Цель автора достигнута: своим ‘кость о кость Ударяя’ он показал нам неизбежность социального переворота.
Любовная агитка не всегда ‘macabre’: бывают и анекдотики. Вот ‘Повесть о комбриге Иванове’ Г. Лелевича. Лихой комиссар поселился у попа и завел шашни с поповной.
Комбриг, смотри!
Сильнее дуй,
Иль пропадет твой труд за даром…
Как сладок первый поцелуй,
Над нераздутым самоваром.
Он хочет жениться — но тут препятствие: она требует церковного брака. Тогда комбриг вывешивает объявление: ‘Доклад о боге. Вход для всех. Попов зовем для возражения’. Полная победа: поповна покорена его красноречием.
Домой уходит Иванов.
За ним — победа безусловно,
К нему прижалася без слов
На все согласная поповна.
В данном ‘случае’ любовь использована в ‘целях борьбы на религиозном фронте’.
Закончим одним из шедевров пролетарской эротики, поэмой И. Филипченко (‘Моя поэма’). У поэта стихийный темперамент: страсть ввергает его в неистовство. Но даже в ‘бреду’ знойных объятий он не забывает о своем партийном долге, о необходимости бороться за Демократию.
Мои ночи с тобой,
Моя Нина,
Не остыну,
Мощью, одержимостью, выступим в бой
За тебя, за счастье, за Демократию.
И дальше идет подробное описание любовных восторгов.
…И розова ты,
Горяча, ароматна,
Как лавра листы,
Тебя я ношу туда и обратно.
Тонкая ткань,
Твой означила стан,
Нина, я пьян,
Нина, близится грань.
Как шлемы, горят твои дивные формы
Вздыбленных круглых грудей, —
Я срываю все скрепы снастей,
Все ветрила,
Кормила и нормы. (?)
Губами впиваюсь
В груди твои,
О, их не таи, не таи,
Маясь,
Вжигаюсь в коленки,
Близок безумью,
Не сдержат застенки
Страсть самумью.
Огонь голубой
В твои губы мечу…
И, оказывается, все это во имя Демократии! Идея творит чудеса: иначе ‘огонь голубой мечу’ никак не объяснить. Смысл всей этой ‘страсти самумьей’ в том, что:
Уже вспыхнул рассвет, загорелась заря золотая
Равенства, братства,
Будет богатство и пр.
А потом опять за свое:
Колыхает мой мозг и мускулы,
Раскалились уста, как железо тавра (?)
Ласк хочу.
Последний отдел пролетарской любовной лирики — стихи о женщине-товарище. Вот она — ‘кожаною курткою затянутая делегатка’, ‘девушка-красноармеец’, ‘девушка-рабочий’: смелая, мужественная, загорелая — ‘дочь Октября’.
И их, чудаки:
‘О Прекрасной Даме’
Древние поэты грезили.
Товарищ!
Вот ты — земляная такая,
А сколько в тебе поэзии!
Образ не новый: под кожаной курткой скрывается давно нам известная курсистка-нигилистка, товарищ Вера или Соня, разбрасывавшая некогда прокламации, прятавшая ‘литературу’ и агитировавшая на заводах. Как литературный тип, она давно исчерпана — но ‘Прекрасной Дамой’ ей стать не суждено. Она — беспола. Ее уважают, ‘товарищески’ жмут руку — но в нее не влюбляются. Она стоит за эмансипацию, за равенство полов. Сравнение с Беатриче может ее только обидеть.
Пролетарская чистая лирика — есть contradictio in adjecto. Когда эта простая истина дойдет до сознания молодых поэтов, они перестанут писать стихи и займутся более полезным трудом. ‘Много сладкого есть кое-где шеколада: но он нам чужд’.
Впервые: ‘Благонамеренный’, 1926, No 1.
Источник текста: Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты / Константин Мочульский, Сост., предисл., прим. С.Р. Федякина. — Томск: Водолей, 1999. — 415 с., 21 см.