Ольга Неоновна Хмелёва
Ольга Неоновна Хмелёва
Прогулка по Крыму
Прогулка по Крыму
(Путевые впечатления и мысли)
* * *
Прогулка по Крыму, Хмелева Ольга Неоновна, Год: 1883
Время на прочтение: 90 минут(ы)
Едва ли найдется в мире человек, который станет отрицать, что из всех видов человеческих занятий путешествие есть и самое приятное, и самое развивающее и самое облагораживающее. Когда путешествуешь, собственные, утомившие и мозг и душу интересы, заботы и тревоги не только отступают на второй план, а даже совсем как бы стушевываются и кажутся такими ничтожными мелочами, что поневоле устыдишься самого себя, смиришься и примиришься со многим, что прежде отравляло покой и мир душевный бесплодным раздражением. Путешествуя и наблюдая, поневоле живешь чужими интересами, и притом не узкими интересами отдельной личности, а жизнью целых местностей и стран, целых народов: грудь дышит чаще, кровь бежит по жилам быстрей, мысль работает легче и энергичней, представление о Боге-Творце становится ярче, величественнее и умилительнее, любовь к человеку — глубже и способнее к всепрощению.
Но если обозреваемая местность с интересами современной жизни соединяет еще и памятники исторического былого, одухотворявшегося совсем иными целями и идеями, то путешествие получает еще большую цену для ума, еще больше обаяние на душу!
Мы, русские, обыкновенно стремимся за всеми подобными впечатлениями за границу, и там покорно подчиняемся необходимости проноситься по странам, тоскливо томясь в душных вагонах, неохотно ночуя в отелях, проводя дни в спешном, утомительном метании по музеям, а вечера среди обыкновенных или необыкновенных городских развлечений, — и от всего этого в голове и душе остается только какая-то смутная, трудно сортируемая пестрота и сознание физического и нравственного утомления. Совсем иное дело путешествовать по стране пешком, верхом или вообще теми способами перемещения, которыми пользуется местное население ради своих мелких, личных нужд. Тогда поневоле беспрестанно сталкиваешься с особенностями, нуждами, обычаями и условиями местности — с правдой жизни, поневоле втягиваешься в них, принимаешь в них душевное участие, глубже вдумываешься, а, следовательно, и сам живешь шире и плодотворнее. Германцы и швейцарцы давно поняли прелесть таких путешествий. Там в летнее время дети из старших классов учебных заведений, под присмотром учителей, предпринимают пешую прогулку в горы или иную интересную местность на неделю, на две. Юноша, окончивший образование, отправляется знакомиться с родиной с палкою в руке, с узелком за плечами, один или с товарищем.
Все эти соображения и действительная потребность отдохнуть от душных впечатлений города побудили меня предпринять путешествие в Крым, и притом, организовав его именно тем ближайшим к природе и жизни образом, о котором я только что говорил.
Крым, вместе с Грецией и Италией, служил колыбелью европейской цивилизации, видел подвиги первых христиан, пропустил через себя почти все народы, следовавшие из Азии в Европу, служил яблоком раздора между многими народами и, наконец, в 1783 году подпал под скипетр русских Самодержцев. О здоровом климате, красоте и богатстве Крымской природы, которые манили меня своими чарами, едва ли следует упоминать.
Я справился и поехал.
Собственно классическая почва Тавриды начинается с Перекопского перешейка, на котором приютился небольшой уездный городок Перекоп, замечательный разве только своим соседством с широким и глубоким рвом, которым занимавшие полуостров народы защищали его от набегов живших севернее их диких кочевников. Зато, как проедешь через него, степь тотчас же принимает свой своеобразный роскошный характер. Это огромный, необозримый зеленый луг, усеянный яркими цветами. Можно ехать по нему несколько дней и не видать ничего, кроме зеленой равнины и голубого неба, и не слыхать ничего, кроме пения птиц, носящихся или из Африки на север, или обратно. Жаворонки звенят неумолчно от зари до зари. Природных же постоянных обитателей крымских степей составляют драхвы, огромными стаями сидящие невдалеке от дороги, напоминая стада овец, горбатые ястреба, пустельги и копчики, скворцы, сороки и удоды. Люди встречаются, однако, сравнительно редко. Только изредка попадется бесконечно длинный обоз чумаков, везущих крымскую соль на Украину. Медленно, вяло, как бы в полусне шагают волы, так же медленно и мечтательно идет рядом с ними задумчивый и молчаливый малоросс, покуривая свою люльку. Но вот тут же появляется нечто неизмеримо более живое и юркое, — это всадник-татарин. Он в круглой шапке, на плечах куртка без рукавов, на ногах шаровары, лицо строгое, сосредоточенное, глаза быстрые, зоркие, посадка на лошади — поразительная, — почти забываешь, что это два разные тела, лишь случайно и временно соединенные вместе. Небольшая, горячая и быстроногая лошадка кажется именно созданной для степи, — тяжести перевозить на ней немыслимо, но на бегу она неутомима. ‘Степь со своими огромными пространствами и расстояниями должна была создать всадника’, — замечает один путешественник. А в мирной фигуре татарского всадника так и видишь потомка некогда страшного кочевника. Особенно поражает каждого наблюдателя тип крымских татар. Хоть их и называют татарами, но татарского в них ничего нет, даже наречие у них совершенно турецкое, и это весьма понятно. В стране, где поочередно перебывали тавры, амазонки, киммеряне, скифы, тавро-скифы, готы, гунны, хазары, печенеги, половцы, греки, татары, цыгане и т.д., — едва ли мог в полной мере сохраниться в полной чистоте какой бы то ни было тип. Прямыми потомками кочевников монголов можно признать только ногаев, сохранивших даже кочевые привычки, но чем ближе к горам, тем заметнее сказывается влияние и родство других народностей — греков, турок, итальянцев и проч. и проч. Время и исторические события создали из этого смешения совершенно особый тип, ныне известный под именем крымских татар, в которых общего с монголами разве одно магометанство, наложившее и на лицо и на миросозерцание их одну общую печать фатализма.
‘Поразительный контраст представляет этот тип со всяким европейским и, в особенности, с нашим русским! — говорит Е. Марков. — Эти глаза, полные сосредоточенного огня, глядят твердо и серьезно, но без тревоги и порывов. Это мусульманские глаза, глаза фатализма. В них не светит смелый дух предприимчивости, искания, борьбы. Но вы чувствуете, что этот глаз не сморгнет перед занесенным кинжалом, не задрожит слезою при виде крови. Авраам, бестрепетно закалывавший родного сына, может быть, смотрел этим же строгим, непоколебимым взглядом… Абрек, умирающий под саблями врагов в радостной надежде перейти с поля смерти прямо в обитель рая, не может смотреть иным взглядом… Критический и философский взгляд для них также недоступен, как легкомыслие. Они на все смотрят с суровым уважением и с глубокою верою. Такого закала были сирийские и фиваидские подвижники, такого закала были ассасины Ибн-Саббатан. В жизни они не могут найти предмета шутки или развлечения, самые людские страсти у них приобретают упорный, страстный характер.
По дороге там и сям попадаются каменные фонтаны. Возле них почти всегда оживление. Тут останавливается и всадник, и чумак, и татарин, путешествующий с семьей, усаженной в мажары. Эта мажара — истинно крымский экипаж! — Длинные, высокие, с крытыми верхами, они могут уместить в себе целый дом. В них перевозят тяжести, в них же и путешествуют. Часто приходилось мне замечать, как из-за их занавесок выглядывали женские фигуры, с ног до головы укутанные в чадры, — они сидели на целых горах подушек, окруженные детьми и разной утварью. Но для русского путешественника езда в них была бы невыносима уже потому, что они чрезвычайно тряски, неповоротливы и, кроме того, татары никогда не смазывают колес, отчего они скрипят немилосердно! Вследствие этого я, как, без сомнения, и все другие, предпочитал в Крыму легкую, привольную и быструю езду верхом, тем более, что есть немало мест, где и не проберешься иначе, как на привычной, доброй татарской лошадке. В низменной части Крыма в мажары запрягают или волов, или верблюдов, а в более гористых местностях — буйволов.
И вот, часто лежа где-нибудь на привале у фонтана, я любовался на верблюдов и невольно переносился мысленно к той поре, когда они часто упоминаются в Библии. Это поистине сокровище пустынны и степи! Это седло-зверь, вьюк-зверь, как его зовет простонародье, всей своей фигурой выражает и все свое назначение. Физиономия у него умная, строгая, спокойная, почти человеческая, сознающая свою силу и достоинство. Непомерная сила и неутомимость сказываются во всяком члене, — ‘он в одно и то же время напоминает и овцу и медведя. Шерсть и неуклюжесть у него медвежьи, лицо овечье, но совсем голое, уши и волоса, как у человека. Есть что-то древне-египетское в умном и сурово-равнодушном взгляде верблюжьего лица. Кажется, что он все понимает и будто презирает вас. Кажется, что он сознает свою силу, свою пользу, свою незаменимость, сознает, что исполняет свой священный долг. Оттого, может быть, так презрителен его взгляд, так величественны и неторопливы его движения. Вы видите не невольника, а фанатика работы’. — Стоит взглянуть на его фигуру, и нельзя не поразиться, до его все в этом существе приноровлено к его назначению. Шея так и выгнута под ярмо, на горбах растет густая шерсть, точно на них наброшено меховое покрывало для ездока, на коленях такая же шерсть, — копыта значительно больше тарелки. В сухое время пара верблюдов целый день без кормежки свободно везет воз в сто шестьдесят пудов клади, а если его употребляют под седло, то бежит быстрее лошади. При всей своей полезности, верблюд в высшей степени невзыскателен на пищу и уход, — ест только колючий бурьян и молочай. — Кроме громадной пользы в смысле передвигающей силы, он доставляет хозяевам еще и шерсть, которую счесывают с него во время линяния и употребляют на башлыки. По характеру верблюд чрезвычайно кроток и послушен. Стоит толкнуть его в колено, и он тотчас же падет на обе ноги, чтобы дать себя навьючить и развьючить, — на ходу им может управлять даже ребенок. Но есть вещи, которых верблюд не любит, и сердить его жаль. Например, он враг всяких неприличий, и если кого замечает в чем-либо подобном, так заплюет лицо, что провинившемуся долго не удастся протереть глаза! — Мне рассказывали про одного татарина, который сильно рассердил верблюда. Тот схватил его губами за волосы, взмахнул им в воздухе и перебросил через высокий забор. Татарин тут же умер, а его скальп остался в зубах у верблюда.
Не спеша, наблюдая и наслаждаясь, подвигался я по чудной степи, проехал лежащее в двенадцати верстах от Перекопа местечко, называемое Армянским Базаром, населенное только чернорабочими, и скоро очутился перед знаменитыми Крымскими соляными озерами. Озера эти занимают собою огромные котловины близ Сиваша, и уже несколько десятков веков доставляют человечеству превосходную соль, которая выпаривается из вод их на солнце.
За озерами снова потянулась гладкая, ровная, необозримая степь, расцвеченная пестрыми цветами. Там и сям виднелись татарские деревушки, состоящие из чисто-выбеленных мазанок. Вблизи и на довольно больших расстояниях от них паслись стада овец, верблюдов и лошадей. Жизнь, очевидно, текла тихо, просто, до монотонности спокойно. Тем поразительнее казалось воспоминание о том, что некогда здесь обитали тридцать скифских орд, герои которых пили воду из черепов убитых врагов и покрывались их кожами. — Другая пора, другие и обычаи.
Дома татарские очень напоминают малороссийские мазанки. Стены сбиты из земляного кирпича, очень толсты и поразительно низки, так что достать до потолка рукой в каждом татарском доме может даже человек среднего роста. Вся мебель состоит из стола и покрытых тюфяками, подушками и коврами лавок, которые огибают все стены. Чистота даже в самых бедных домах поразительная, но, тем не менее, все они так тесны и воздуху в них мало. — Да зачем было бы и заботиться о просторном, светлом жилище в стране, где все занятия, ограничивающиеся скотоводством, происходят под открытым небом, и большую часть года можно даже и ночевать прямо под шатром темного звездного небесного свода! — Я во все время моего путешествия всегда предпочитал именно такого рода ночлеги.
Так тянется степь в монотонной красоте своей вплоть до Симферополя. Город этот также не представляет ничего интересного, не выключая даже своей годичной ярмарки, на которую, кроме окрестных землевладельцев со своими произведениями, не приезжает почти никто, а ярмарочные бараки наполняются товаром, который за год залежался в лавке.
На всем этом пространстве могут занять путешественника разве одни Сакские целебные грязи, открытые в 1809 году доктором Лангом. Теперь они обстроены довольно удобно для пациентов, приезжающих сюда тысячами лечиться от застарелых ревматизмов, и в большинстве случаев возвращающихся домой совершенно здоровыми.
Сакские грязи лежат в девятнадцати верстах от Евпатории. Ученые предполагают, что это была первая крепость, построенная турками после победы их в 1475 г. над генуэзцами, имевшими в Тавриде большие города. Прежде она называлась Гезлевом, как и теперь зовут ее татары и турки, и название это в переводе на русский язык значит: ‘Цель на дом!’. Прежде Евпатория, не смотря на свой слишком открытый залив, была самым лучшим городом для жизни человека. Сюда свозились из Турции, Малой Азии и других соседних стран лучшие произведения, продавались по самым дешевым ценам и отсюда распространялись в Бахчисарай, Симферополь, Карасубазар, Перекоп и по всей северо-западной части полуострова. Теперь Евпатория имеет тысяч семь жителей, из которых около трех тысяч душ — караимы. Красивый вид она имеет только со стороны моря, внутри же города сказывается какая-то мертвенность и запустелость. Прежде здесь жило много татар, но их выселили. Прежде Евпатория была местом отплытия всех богомольцев, отправлявшихся в Мекку, но теперь она потеряла и это значение, так как пароходы русского общества пароходства и торговли заходят во все прибрежные города. Главную производительность Евпаторийского уезда составляет разведение верблюдов, которых теперь, впрочем, становится все меньше, — и, в особенности, прекрасных мерлушковых баранов, каких не найдешь нигде в другой местности. Почва здесь солончаковая, изобилующая солеными травами, которые так любят овцы. Кроме того, в Евпаторийском уезде есть также прекрасные соленые озера, соль которых считается самою лучшею. Невольно вспоминается, глядя на эти условия, то громадное количество соленого мяса, сала и других животных продуктов, которыми торгует со всем светом предприимчивая Америка. Зачем же стало дело здесь: — луга, скот, соль, — все готовое, все под рукою! — А мы платим по 20 копеек за фунт мяса, а у большинства населения не хватает и средств купить его, и оно чахнет от непосильного труда и нездоровой пищи. — Когда же вырастет у нас поколение смышленых, энергичных и предприимчивых людей, способных разумно и полезно употреблять те сокровища, которые рассыпала вокруг нас щедрая рука Провидения и которые теперь коснеют и гибнут, как в каком-то сонном царстве! — Ведь в руках этого благословенного поколения будет такое мирное счастье, такое процветание и слава России, каких при всей разумности и при всем желании не могут дать ей никакие государственные реформы!
Меня сильно тянуло взглянуть на Бахчисарай, и я, очень спешно добравшись до Карасубазара, дал себе время лишь бегло оглянуть его, а затем быстро пустился дальше.
Карасубазар был прежде тоже большим городом. В окрестностях его жили самые богатые землевладельцы, мурзы и беи, многие из которых содержали гостиницы, в которых бесплатно принимался всякий проезжий и прохожий во славу Аллаха и ради удовольствия хозяина. Это уж совершенно по-восточному! Человек, лишенный чтения и деятельности, среди нежащей, располагающей к лени природы, поневоле обращается в мечтателя и страстного охотника до новостей и рассказов. Здесь становится понятным безумное поведение страшного мужа Шахерезады и то, что она могла спасти жизнь свою беспрерывно сменявшимися прекрасными фантастическими рассказами, длившимися тысячу и одну ночь. — Но эта фантазия беев принесла Карасубазару не малую долю и практической пользы, — он стал любимым местом стоянок купцов и обширнейшим рынком ханского царства. По этому поводу один из старожилов рассказывал мне трагикомический эпизод, также чрезвычайно характерный для восточной жизни и ее нравов.
Между всевозможными купцами, посещавшими Карасубазар, были и такие, которые закупали на Кавказе молодых девушек и доставляли их, как рабынь, на рынки Стамбула. Это были скорее дети от 12 до 15 лет и, по большей части, красавицы. Своим печальным видом они внушали добродушным татарам такую жалость, что они покупали их, и, не могши отправить на родину, оставляли у себя, старались утешить и как можно лучше устроить судьбу несчастных. — Эти выгодные сделки так понравились бесчеловечным купцам, что в один прекрасный день они пригнали в Карасубазар тысячу сто человек девочек-пленниц. Такая жестокость и жадность возмутила население. Мурзы и беи, не церемонясь, приказали силой отнять у купцов их живой товар и раздать его всем желающим добрым людям в жены и дочери, а торговавших ими негодяев выгнать, но на прощанье каждому из них всыпать ровно столько ударов палки по пяткам, сколько девочек он обездолил, лишив их родины и родительского крова. — Это тоже совершенно по-восточному!
Итак, было время, когда Карасубазар был большим, цветущим городом, но, когда явились русские и дали волю арнаутам, непримиримым фанатическим врагам всего мусульманства, в городе начались страшные, кровавые религиозные распри, и большинство, притом лучшая часть населения исчезла отсюда навсегда. Теперь в нем около шестнадцати тысяч жителей, многие занимаются садоводством, хлебопашеством, но есть также и ремесленники, выделывающие сафьян, а из него разного рода обувь, седла, плетки, уздечки, кушаки, другие занимаются токарным ремеслом, третьи делают ножи, четвертые — войлока, пятые — трубки из красной и черной глины. Главную же производительность Карасубазара составляет собственно выделка глиняных трубок, колбасы из говядины с чесноком, которая называется суджуком, и особенным образом завяленного воловьего мяса, которое называется пастырмой и составляет специальность армян. Эти товары распространены отсюда по всему Крыму. В Карасубазаре есть несколько европейских домов, но они решительно теряются в узких и грязных переулках, среди низеньких татарских лачужек, у большинства которых нет даже окон на улицу.
Я выехал из Карасубазара, и бойкая лошадка моя весело понесла меня среди роскошных пригородных садов. Татарин-проводник неотступно следовал за мною. В нескольких верстах от города сады исчезли. Дорога пошла у подножия гор, поросших дубняком, а справа тянулась в этом месте непроглядная глинисто-красная степь.
Солнце палило нестерпимо. Несколько часов верховой езды утомило меня донельзя.
— Скоро ли Бахчисарай? — спрашиваю у проводника.
— А вот он, — ответил тот и неопределенно ткнул нагайкой в пространство, в котором я не видел ничего, кроме легкого облачка дыма.
Делать было нечего, — приходилось покориться и ехать дальше.
С досады и чтобы поскорей закончить мучительную езду, я пришпорил коня и быстро понесся вперед. Вдруг… да что же это такое? — Почти у ног моей лошади открылась глубокая лощина, и в ней, точно в корзинке с Сергиевскими детскими игрушками, один на другой в беспорядке насыпано несколько сотен домиков. Это для нашего брата просто поразительно! А татары всегда любят селиться так, чтобы на расстоянии из степи их жилья и заметно не было! К этому вынуждало оседлых жителей беспокойное соседство кочевников, которым лучше было не попадаться на глаза. Таким образом, в лощины, балки и овраги татар манила и близость воды и чувство самосохранения.
Я стал осторожно спускаться с краев ложбины и свернул на главную улицу. Не смотря на то, что уже в Карасубазаре я видел улицы настоящего восточного города, но Бахчисарай поразил меня и в этом отношении! — Пробираясь вдоль его Невского проспекта, я беспрестанно боялся задеть головой за крыши домов, расположенных по обеим сторонам его, а если бы пошире расставил руки и уперся ими в стенку, то, кажется, так и повис в воздухе, как делают маленькие дети между стульями. Улица почти сплошь состоит из магазинов и лавок, которые и построены и расположены в высшей степени странно. Все они без окон, без дверей, — просто деревянные навесы. Товары лежат в самом живописном беспорядке и в самом удивительном выборе: около пекарни висят ободранные бараны, тут же продают и свечи, — рядом такая же открытая харчевня, — по полкам синие тарелки, в углу таган, а возле него повар с вертелом, а тут же возле кузнец, несколько человек худощавых татар подмастерьев хлопочут у горна. Вон, важно поджав под себя коротенькие ножки, восседает на прилавке жирный купец, торгующий булками и яблоками. Он сонлив и величав, как истинный сын пророка, — ни речи людские, ни мировые события не изменят его судьбы, раз предначертанной свыше. На голове у него баранья шапка, на плечах стеганая куртка, сверху другая, без рукавов, длинные усы висят, точно пиявки, — а товару у него — всего сотни три яблок да десятка два булок. Вон хаджи (человек, бывший в Мекке) в белой чалме продает несколько папуш табаку. Вокруг собралось множество покупателей, — они толкуют, горячатся, а он изрек свое, — за тем они точно для него не существуют, — он смотрит вдаль и, вероятно, раздумывает над изречениями великого пророка. В лавке армянина, торгующего красным товаром, в полулежачем положении расположились покупщики. Они лениво покуривают из своих длинных чубуков и важно слушают россказни армянина, — а между всем этим сидят и шныряют целые стаи голодных собак всевозможных размеров, шерстей и возрастов. Боясь раздавить и задеть кого-нибудь или что-нибудь, я отдал лошадь проводнику и попробовал пробраться пешком. Но и так не лучше, — того и смотри, обольют помоями!
В толпе много интересных типов. То пройдет женщина, как статуя, с ног до головы окутанная белой простыней, и лишь черные глаза ее сверкнут в узкие прорезы и любопытным взором окинут вашу фигуру. А вон мулла в чалме и в длинном халате, с красивым, правильным, задумчивым лицом, а рядом с ним, как бы в противоположность, двое молодых франтов-купчиков в узеньких синих куртках, перетянутые чеканными ремнями со множеством стальных цепочек, с резко подстриженными черными усами. Есть тут и армяне, и татары, и греки, и караимы, и евреи, и даже цыгане и русские солдаты. Наряду с собаками, шныряют совершенно нагие дети. Домишки кругом жалкие, ничтожные. Окон на улицу почти нет, а если кое-где и попадаются, то непременно разной величины и на разном уровне. — Все это бедно, грязно, мелко, но залито таким ярким солнцем, пестрит такими разнообразными цветами, полно такой своеобразной жизни, что поневоле залюбуешься картиной.
Но всего интереснее все-таки сам этот сказочный Бахчисарай! Есть места в улице, где домишки и лавчонки расступаются, и перед вами, вниз по обрыву, вдруг открывается узкая щель, по краям которой, точно силясь перегнать друг друга, лезут и упираются чуть не на самые крыши еще новые одноглазые и кривоглазые избушки на курьих ножках. Там, внизу, сквозь эту щель видны плоские крыши домов, цветущий миндаль, персики, высокие стрелы минаретов и еще более высокие тополи. — Глядя отсюда, от одной мысли о необходимости спускаться по этой крутизне, человеком непривычным овладевает некоторая оторопь! Но татары и остальное население Бахчисарая проделывает это очень спокойно, не только верхом, но даже и в мажарах. — Кое-как, скрепя сердце, очутился в долине и я… Здесь опять новое впечатление! — Начинает казаться, что дома не растут друг у друга на крышах, а, вернее, высыпаются один из-под фундамента другого!
Вследствие такого положения, Бахчисарай пользуется очень хорошим орошением. На главной улице беспрестанно попадаются фонтаны (их числом 35) с прекраснейшей водой, а вдоль всего города протекает речка Чурук-су (‘гнилая вода’). Это свойство и название она получила от неряшества жителей, которые до того наполняют ее всевозможными хозяйственными отбросами, составляющими прекрасное удобрение, что по своему течению ниже Бахчисарая она славится, как плодороднейшее орошение. Вследствие достаточного количества влажности и защиты от всяких ветров, почва в самом Бахчисарае достигает поразительной производительности и, надо отдать справедливость жителям, они пользуются этим очень разумно. Дома здесь каменные, двухэтажные, без окон на улицу, обращенные главным фасадом во двор. Все дворы вымощены и обсажены прелестными пирамидальными тополями и другими, даже плодовыми деревьями, между которыми вьются роскошные лозы особой породы винограда, называемого ‘асмой’, которые разрастаются до того, что покрывают весь двор и приносят огромное количество ягод. Вся долина, в которой помещается город, очень узка, так что даже самая широкая часть ее, где находится ханский дворец, не шире версты.
Этот дворец составляет одну из главнейших достопримечательностей Бахчисарая, один из главнейших памятников минувшей судьбы Крыма. Он расположен оградою вокруг обширного двора, представляющего луг, усаженный деревьями и цветами. На крыше здания дворца виднеются красивые мавританские трубы, но в остальных его частях нет и в помине того изящества и утонченной роскоши, которые восхищают в постройках чисто-мавританского стиля. ‘Это арабская поэзия, воплощенная в татарской голове’, — отозвался о нем один из лучших описателей Крыма. — Весь дворец очень велик и отличается каким-то капризным, несимметричным планом, свойственным всем восточным зданиям. Комнаты очень небольшие, по большей части полутемные от цветных стекол, расписанных самыми фантастическими и яркими рисунками. Но в восточном жилище, где никто ничего не делает, — зачем и нужен свет? Жителю роскошного и теплого юго-востока нужна только прохлада, и все постройки их и приноравливаются к этой потребности. Стены дворцовых палат расписаны той пестрой живописью, которая нам известна по персидским коврам, двери — под цвет им. Кое-где сохранились тоже такие же пестрые шкафчики, а в них разная утварь и посуда, собственно говоря, не представляющая ничего интересного. — Видел я и знаменитый ‘Бахчисарайский фонтан слез’ и… признаюсь, разочаровался! Помещается он вовсе не среди поэтической обстановки восточного сада, а в огромных пустых и угрюмых сенях дворца, возле главного входа. Красоты в нем еще меньше, чем поэзии, — это просто четырехугольный выступ из стены, вроде печи или шкафа, на котором набита мраморная доска с надписями и с небольшим отверстием, из которого медленно вытекает знаменитая струя слез… И это все!..
При дворце есть мечеть. Она в высшей степени проста, как лютеранская кирха. Это огромная, почти темная зала с хорами, по вечерам освещаемая трехугольниками, которые висят с потолка и имеют по нескольку подсвечников на каждой из сторон. На самой середине главной стены сделана большая ниша, в которой лежат три медных шара. Говорят, что это какая-то магометанская святыня. Напротив нее стоят табуретки и на каждой по ‘Корану’ небольшого формата. По сторонам очень высокие кафедры для проповедников, отделанные действительно превосходной резьбой.
Рядом с мечетью находится ханская усыпальница. Прежде всего она кажется небольшим тенистым садиком, и лишь пройдя по нему несколько шагов, заметишь большие каменные гробы, на головном конце которых сделаны каменные же чалмы. Посередине садика — большая круглая башня. В ней хоронились ханские жены, а также и сами ханы. Между прочими гробницами бросился мне в глаза гроб Молли-Гирея, на котором высечена из камня тяжелая сабля.
Говорят, что прежде, во времена ханов, Бахчисарай был роскошным городом. Рядом с ханскою роскошью процветала здесь промышленность и роскошная жизнь частных людей. Наконец, избаловавшиеся татары устроили заговор против хана и постепенно довели страну до утраты самостоятельности.
Но и теперь в этом городе народонаселение отличается честностью, трудолюбием, уважением к семейному началу, а вследствие этого ведет счастливую и спокойную жизнь в своей благословенной лощине. — Не могу не упомянуть о духовенстве Бахчисарая, которое оставило во мне чувство глубокой симпатии и серьезного уважения! — Экономическое положение его далеко не блистательно, тем не менее, нельзя без почтения смотреть, как добросовестно, с какой любовью исполняют муллы свои обязанности, как пекутся о том, чтобы паства их сохраняла и в мыслях и в жизни правила магометанской нравственности. — Здесь, еще до покорения Крыма русскими, была иезуитская миссия, но все ухищрения пронырливых отцов не увенчались успехом. При нашествии же русских дома их сгорели во время пожара, охватившего Бахчисарай и, к сожалению, вместе с ними погибла великолепная библиотека, которую частью поглотило пламя, частью потопило вино, которое казаки нашли у монахов в поразительно огромном количестве.
Я выехал из Бахчисарая с каким-то хорошим чувством нравственного удовлетворения. Я видел уголок мира Божьего, в котором люди жили честно, мирно, а потому счастливо. Впрочем, признаюсь, и признаюсь с благодарностью, многие местности Крыма производили на меня такое же или почти такое же впечатление.
Наступал уже вечер. Поразительно красивы и горы, и леса, и громадный, охватывающий их купол неба при свете заходящего солнца! В долинах — уже мрак, а на вершинах играют еще переливы света, и лишь медленно, неохотно, как бы с грустью отступают перед ползущим из ущельев и лощин мрачным врагом своим. Еще две-три высокие точки, залитые последними лучами исчезающего светила, потухли, и настала мягкая, ласкающая южная ночь, небо загорелось и замигало звездами.
Я ночевал на самой окраине города попросту, в харчевне, где с большим удовольствием поужинал. За ночь моя лошаденка окрепла, повеселела, и почти на рассвете мы с проводником среди приятной утренней прохлады выехали по направлению к Успенскому скиту и Чуфут-Кале. Если я скажу, что мы ехали по дороге, то читатели, разумеется, представят себе нечто походящее на наши русские пути. Но, увы, эта дорога была ничем иным, как дном глубокого ручья, усыпанного камнями. Таково и большинство Крымских проселочных дорог. По сторонам этой оригинальной дороги ютились низенькие сакли, — то была цыганская слобода Солончук. Здешние цыгане давно уже приняли ислам, но, тем не менее, сохранили все свои исключительно цыганские обычаи. Поразителен вид этих крошечных лачужек и почти черных, как муравьи, людей, которые беззаботно живут в глубокой зеленой щели, у колоссального обрыва, который ежеминутно грозит рухнуть и раздавить их!
Дорога свернула направо и еще глубже врезалась в недра земли. Скалы казались еще выше, еще отвесней, и вдруг на одной из этих отвесных скал появились окна, балкончики, переходцы, а над ними, на вершине, там и сям виднелись кресты, ярко и четко вырезавшиеся на нежном фоне утреннего неба, точно гнезда стрижей или морских ласточек, беззаботно витающих над бездной! То был Успенский монастырь. Внизу, на дне ущелья, есть тоже несколько монастырских зданий, но это постройки уже в чисто современном вкусе. Зато, когда я по довольно удобному подъему взобрался наверх, то мною овладело чувство глубокого умиления. Простота и строгость, уединение и дико-прекрасный вид на окрестность, и над всем этим огромный купол синего, южного неба, — поистине составляют ту обстановку, в которой зрели окрепал дух первых христиан.
Один из монахов, работавших в саду, добродушно предложил провести меня по кельям и церквам. На высоте почти двух тысяч футов над уровнем моря, глубоко, в самом сердце скалы, в торжественном полумраке приютились часовенки во славу Божию. Но особенную гордость монахов составляет почти новая церковь во имя св. Константина. Чтобы построить ее, они вырвали порохом нечто вроде огромного грота в отвесной скале, и под этим сводом построили церковь человек на двести, и стоит она, точно игрушечная модель на кронштейне в большом кабинете!
Распростясь с монахами, мы с проводником стали пробираться в Чуфут-Кале. Я сказал ‘пробираться’ и, право, не мог бы подобрать выражения более точного! Представьте себе узенькую, усыпанную массой камней тропинку, которая извивается по карнизу скал. С одной стороны отвесная скала, вздымающаяся к небу, с другой — отвесная же круча, свергающаяся в бездну! Если бы не умная татарская лошадка, сызмала привыкшая к подобным дорогам, я, наверно, лежал бы обезображенный падением где-нибудь на выступе скалы! Зато вид отсюда поразительный: Бахчисарай, Солончук, Успенский Скит, сам Чуфут-Кале, горы, леса, ущелья, пещеры и небо, — все это составляло картину, не поддающуюся никакому описанию!
Вдруг, среди этого поразительного разнообразия, мне бросились в глаза две совершенно отдельно стоявшие невдалеке от Бахчисарая колоссальные скалы. Между ними пробиралась какая-то дорога, а они казались гигантскими верстовыми столбами. Я указал на них проводнику и спросил, что это такое?
— Вай, анамо хаясы! Хорхма-балан! — отвечал он.
Слова эти значили по-татарски: ‘Ай, маменька!’ и ‘Не бойся, доченька!’ — и так мало шли в название неуклюжих колоссов, что я с удивлением взглянул на него.
— Да что же это, имена? — спросил я.
— Коли не имена, так названия, — ответил он, улыбаясь. — У нас в народе рассказывают про них странные вещи, коли прикажете, так я расскажу их вам.
Легенда, сложенная самим народом, всегда характерна и интересна, кроме этого, рассказ мог отвлечь меня от сознания крутизны, на которой я находился, и от которой у меня начиналась кружиться голова.
— Ну, расскажи! — согласился я очень охотно.
— Давно это было, а когда именно — помнят разве только вот сами те скалы. — Невдалеке от Бахчисарая проживал князь Топал-бей. Дом и сераль у него были — что твои крепости, а зол и хитер он был до того, что люди поговаривали, будто он даже людоед. По соседству же от него, в деревне Тончи-Кой жил богатый мурза, Кемал. У Кемала этого была красавица жена и еще больше красавица дочь, Селима, но мурза бывал с ними редко, а больше жил вне дома и занимался набегами на гяуров, до чего был великий охотник и мастер. Слух о красавице Селиме разнесся повсюду. Многие просили отдать ее им в жены, но Кемал объявил, что не отдаст дочери замуж до тех пор, пока ей не минет пятнадцать лет, а сам пока продолжал заниматься набегами. Прослышал про Селиму и злой Топал-бей и задумал добыть ее для своего гарема, но это все ему как-то не удавалось. Собрался он один раз на охоту, долго гонялся по лесу, да, наконец, и заблудился.
Плутал он, плутал и только к вечеру выбрался к деревне Тончи-Кой и, сам того не зная, зашел в дом Кемала. Но как узнал он от встретившегося ему прислужника, у кого он в гостях, так стал к нему приставать: ‘Покажи мне хозяйскую дочь! Я тебе за это целый кошель с червонцами дам’. Соблазнился слуга и показал злодею Селиму, когда та молилась Аллаху. Как у хищного зверя, загорелись глаза у Топал-бея, только на этот раз он ничего не сказал и, хотя стояла темная ночь, ушел домой пешком. Через несколько дней, тоже темной ночью, какие-то люди напали на дом Кемала, — и жена и дочь его пропали и очутились в гареме злого Топал-бея. Но гордые и преданные женщины не хотели покориться своему новому повелителю, и на все его угрозы отвечали холодным презрением. Наконец, Топал-бей вышел из терпения и приказал замуровать их в каменной стене, окружавшей гарем.
Прошел год, и страшный бей начал уже забывать о своей неудаче, как вдруг до него дошел слух, что на границе его земель явились две огромные скалы, и пастух, гонявший близ того места свое стадо, видит по утрам, как из одной из них выходит девушка поразительной красоты. Топал-бей поехал посмотреть на чудо и узнал, что девушка-видение была никто иная, как Селима. Разгневался злой бей до безумия и велел запрячь всех лошадей и быков в высокую, на столб похожую скалу, и стал тянуть вершину ее до тех пор, пока она не повергнется на землю. Слуги быстро исполнили приказание своего свирепого господина, но когда волы и лошади были уже запряжены и готовились приняться за работу, из скалы вдруг раздался прекрасный и печальный девичий голос: ‘Ай, маменька!’ — ‘Не бойся, дитя мое!’ — мощно ответила другая скала-великан, а все волы, лошади и слуги Топал-бея мгновенно обратились в камни. С тех пор две скалы стоят на своих местах спокойно, и народ называет их теми чудными словами, которые однажды вырвались из недр их.
Эта легенда, как видите, не особенно интересна и поэтична, и меня вообще не раз поражал вопрос, почему в такой роскошной и живописной стране, как Крым, народная поэзия не соответствует природе.
Когда проводник смолк, молчал и я сначала под влиянием этой мысли, потом подавленный каким-то странным ощущением. По крутой тропинке мы поднимались уже к самому Чуфут-Кале, и вдруг, обогнув выступ скалы, очутились перед обитыми железом воротами, а за ними — и в самом вымершем городе. Есть что-то гнетуще-тоскливое и даже как бы страшное в наружности человеческого жилья, некогда преисполненного жизнью, а затем навеки погрузившегося в неподвижность и молчание отсутствия, пустоты и смерти! О происхождении этой неприступной крепости на скале существует множество предположений, но вернейшее, по-видимому, то, что последний царь тавро-скифов, Скируль, видя необходимость защищаться от все усиливавшейся Трахейской республики, стал строить разные укрепления, к числу которых принадлежит и Чуфут-Кале, расположенный тогда на острове. Сюда-то и бежал несчастный царь от преследования Диофана, полководца Митридата Понтийского, и здесь же и умер. Впоследствии крепость эта была покинута прежними обитателями и занята караимами. Караимы исповедуют религию иудейскую, по происхождению же не евреи, а хазары, но народ не разбирает этих подробностей, и прозвал крепость Чуфут-Кале, т.е. ‘жидовская крепость’. Когда в Крыму водворились татары, то отняли от караимов лучшую часть Кале и обратили его, на время опасности, в прибежище своих первых ханов. Впоследствии, когда ханы в таких неприступных дворцах больше не нуждались, то Чуфут-Кале снова опустел, и теперь живут здесь всего несколько караимских семейств, из которых одни занимаются науками, или, вернее, собиранием и изучением древних рукописей, другие же — некоторым подержанием города и, в особенности, еврейского кладбища, носящего характерное название ‘Иосафатовой Долины’.
Возвышенность Чуфут-Кале имеет овальную форму, состоит из известняка и произошла благодаря действию морских сил, что очевидно по ясно заметным признакам некогда существовавшей здесь жизни дна морского. Здесь очень часто попадаются ракушки, черепахи и другие окаменелости морских животных. Было время, когда вода отделяла его от суши, а потом сама же подняла и соединила его с сушею.
Дома стоят в нем частью запертые и заколоченные, частью смотрят на пустынные улицы черными отверстиями окон без переплетов и стекол, что производит еще более тягостное впечатление. Важнейшие памятники некогда былой здесь жизни составляют: ханская темница и прекрасный мавзолей дочери Тохтамыша. Темница целиком высечена в скале и представляет три яруса пещер. Чем важнее был преступник, тем глубже его запирали. Во многие из них можно попасть только ползком. В одной большой зале сохранилась еще выточенная из камня скамейка, на которой совершались казни. Другой памятник древности — мавзолей Ненекеджан-ханым. Он построен в легком мавританском стиле, и до настоящего времени сохранился очень хорошо, хотя со времени сооружения его прошло около пятисот лет. Посреди часовни на шести каменных плитах, сложенных одна на другую так, что представляют ступени, стоит каменный гроб, украшенный высеченными на нем надписями из Корана. Многие предполагали сначала, что в нем-то и лежит тело умершей царевны, но провалившаяся плита доказала, что под мавзолеем есть еще склеп, а вовнутрь его не проникал еще никто. Причину построения этого памятника в Чуфут-Кале объясняют различно. Одни говорят, что Тохтамыш-хан в гневе собственноручно убил дочь свою Ненекеджан-ханым, и в тоске и раскаянии решился увековечить память ее на земле, другие же рассказывают, что памятник воздвигнут красавице Ханым мужем ее, каким-то Генуэзским принцем, который похитил ее из родительского дома.
У подножия Чуфута лежит знаменитая Иосафатова долина, названная так за свое сходство с такой же долиной близ Иерусалима и также служившая кладбищем для евреев и караимов. Все путешественники единогласно утверждают, что сходство этой местности с окрестностями действительно поразительно! Тысячи могил под стоячими, похожими на доски, камнями с одним и двумя рогами на вершинах ютятся под сенью дубов и кипарисов и как бы с покорностью выжидают дня воскресения мертвых. Посередине едва виднеется поток Кедронский, а вокруг горы — развалина Мейдан-даг, считаемая здесь караимами за гору Марию, и Бакши-даг, напоминающий им гору Масличную, все, все переносит зрителя в благословенные места, бывшие колыбелью христианства!
Побывать в Чуфут-Кале и не употребить часов двух-трех на поездку в Тепе-керман — значило бы не быть любознательным человеком и не ценить тех своеобразных впечатлений почтения, раздумья и таинственности, которые производят на каждого места, хранящие следы давно угасшей жизни народа. Тепе-керман — коническая гора с желтоватая вершиной, окруженная богатой растительностью, и в ней-то расположено до 150 обширных пещер. В первом этаже на полах видны ямы наподобие иссякших колодцев, а во втором, почти в каждой, есть каменные же ясли, вероятно, служившие кроватями. Очевидно, что некогда они были населены войском или какими-нибудь иными людьми, которые сами не занимались хлебопашеством, а получали свое пропитание другим путем. Окрестные татары говорят об этом разно. По мнению одних, пещеры Тепе-Кермана созданы какими-то духами, которые однажды до того разодрались между собою, что сами стерли племя свое с лица земли. Другие объясняют гораздо проще, — что тут жили разбойники, которые уезжали на дальние грабежи, а возвращаясь из походов с добычей, ни в чем не нуждались. Но однажды они погибли где-то на глубине все до одного, а пещерами их завладел какой-то крылатый змей, наделавший в окрестностях много зла. Наконец, одна молодая красавица решилась с опасностью для собственной жизни спасти родину. Однажды она села у входа в пещеру и стала горько плакать. Змей вылез из своего логовища и начал ее расспрашивать. Она принялась жаловаться на людей и на судьбу свою. Он предложил ей, что возьмет ее себе в жены и станет жить с ней вместе в пещерах. Девушка согласилась, а как только он заснул, достала из-под платья длинный нож и всадила его в самое сердце чудовища. С тех пор пещеры опустели, и лишь некоторое время жили в них караимы, собиравшие красильные листья на продажу.
Из Тепе-кермана я проехал в селение Озен-баш, где и остановился дня на два, на три. Озен-баш — самое большое и самое богатое селение в Крыму. Кроме сельских работ, жители его занимаются выжиганием древесного угля, заготовкой дров и выделкой колес и мажар. Все это дало селению такое благосостояние, что в нем есть три мечети, училище для магометанского юношества, кофейня и несколько лавочек. Жители Озен-баша поразили меня своей наружностью: это красавцы на подбор, монгольского типа в них нет и тени, — глаза, носы и рты — совершенно греческие! Право, не знаешь, за что и зовут их татарами, — разве за язык и религию.
Я выехал в Озен-баш вечером, на закате солнца. У входа в мечеть стояли муэдзин и мулла, совершавшие обряд омовения рук, ног, рта, носа и ушей. Меня заинтересовало это, и я остановился. Омывшись, оба вошли в мечеть, потом вскоре муэдзин появился на высоком шпиле минарета и остановился на балкончике, охватывавшем минарет со всех сторон.
— Великий Бог, исповедаю, что нет Бога кроме единого Бога и Магомет Его посланник! — кричал он нараспев, медленно идя по балкончику.
Дойдя до восточной стороны, он остановился и объявил, что все народы, не исповедующие Коран — народы скверные, потом направился к южной стороне и закончил:
— Народ достойный, приходи к поклонению, приходи ко спасению!
По улице тотчас же заспешили к мечети татары. Каждый омывал у фонтана ноги, руки, нос, глаза и уши и входил в мечеть. Я вошел вместе с ними. Впереди всех стоял мулла и вполголоса читал молитвы, остальные тихо повторяли их. По временам они все становились на колени и повергались ниц. На всех красивых, серьезных лицах лежало выражение глубокого религиозного чувства. Мне и самому захотелось молиться.
Этих кратких молитв каждый правоверный мусульманин совершает по четыре в день: на рассвете, в полдень, при заходе солнца и два часа спустя на сон грядущий.
Мы с проводником проехали прямо к кофейне. Там уже собралась привычная публика посетителей. У одного стола играли в карты в весьма распространенную на всем юге России игру, которая называется ‘кончиной’. Отсюда слышался хохот, шутки и остроты. За маленькими столиками в других местах просторной комнаты гости сидели попарно и сосредоточенно играли в шашки, а на широком диване расположилось несколько человек пожилых людей и стариков. Они курили длинные трубки, прихлебывали из своих кружек и мирно беседовали о делах.
Мое появление обратило на себя всеобщее внимание. Но игроки скоро снова принялись за свое дело, и только старики продолжали поглядывать на меня своими черными, невозмутимо спокойными и задумчивыми глазами.
Когда я стал расспрашивать хозяина кофейни, как бы мне хорошенько устроиться, чтобы прожить дня два-три и отдохнуть от дороги, один из стариков медленно поднялся с дивана, подошел ко мне, поклонился и сказал:
— Господин, ты, видно, чужой человек в нашей стороне, а у нас в обычае принимать чужестранцев. Не побрезгай остановиться у меня, — у меня места много.
Я довольно бегло говорил по-татарски, а потому поблагодарил его и приказал было подать себе и проводнику есть, но старик остановил меня.
— Эфенди, — вмешался он, — если ты согласился принять кров мой, то зачем же отказываешься ты от моей пищи? Пойдем ко мне и там поедим за приятной беседой. Я, слава Аллаху, не беден, и то, что человек предлагает чужестранцу от чистого сердца, будет возвращено ему сторицей.
Он подошел проститься с друзьями, потом мы вместе вышли на начинавшую уже темнеть улицу. Жара спала, но в воздухе все еще было душно. Кое-где нам попадались еще мужчины, но женщин уже не было видно не одной. Я выразил по этому поводу свое удивление.
— Да ты и днем редко встретишь их на улице, — ответил старик. — Зачем им выходить из дома? У них дети, стряпня, рабыни, — значит, свободного времени мало. Они ходят только в лавки или к больным, когда носят суп. Вот праздники, — это другое дело: тогда и в гости можно сходить, и на скачку и поплясать.
— А в мечеть?
— В мечеть? — переспросил меня старик с видимым удивлением. — Женщины в мечетях не бывают! Они стали бы только мешать мужчинам молиться, а потому совершают свой намаз дома.
— Скучно же им, однако, у вас живется! — заметил я.
— Нет, они счастливы. Мы их любим, сердце занято у них детьми, а ум работой и хозяйством. А при этом человек скучать не может. — Ну, вот мы и дома, прибавил он, отпирая калитку маленького, хорошенького палисадника, за которым открывался просторный двор, вымощенный камнем. В полутьме сумерек в глубине виднелся красный каменный дом под черепичной крышей, в стороне — конюшня, сараи и другие какие-то постройки и, наконец, особый, видимо, жилой домик с маленькими оконцами с деревянными решетками вместо стекол. К нему-то и направился мой хозяин.
— Это моя ода (дом для приема гостей), — сказал он добродушно и велел подбежавшему слуге-татарину отпереть домики зажечь свечи.
Как только во дворе раздался голос старика, из-за дома явились трое мальчиков. Старшему было лет шестнадцать, второму десять, последнему пять.
Старик поздоровался с ними с беспредельной нежностью.
— Это мой старший, — говорил он, ласково опираясь рукой на плечо юноши, — он уже кончил ученье в медресе (семинарии) и помогает мне в делах. Второй учится у муэдзина, а вот этот еще бегает за подолом матери. Благодарение Аллаху, я счастливый отец! — Сбегай-ка к матери и скажи ей, что я возвратился с чужестранцем, эфенди. Пусть пришлет нам ужин в оду.
Мы вошли в домик. Очевидно, хозяин мой был человек очень богатый. Тянувшиеся вдоль стен диваны были покрыты дорогими персидскими коврами, стены и потолок расписаны пестрыми узорами, у окон и дверей висели шелковые занавески.
Старик пригласил меня сесть, и сам опустился на диван. Пятилетний мальчуган тотчас же забрался к нему на колени, а старший сын почтительно сел рядом. У всех троих были прекрасные черные глаза, а величавая, спокойная фигура седобородого старца имела какую-то умилительную красоту и прелесть от соседства с юными лицами детей. Впоследствии я узнал, что во всех семьях крымских татар дети относятся к родителям с уважением, доходящим до благоговения. Но на первый раз это почтение к отцу, выражавшееся в каждой позе, в каждом взгляде, в каждом слове юноши, произвело на меня чрезвычайно приятное впечатление и сразу расположило в его пользу.
Старик-хозяин расспросил меня, откуда я, зачем и куда еду, с видимым интересом выслушал мои ответы и рассказы, а при каждом удивлявшем его обстоятельстве обращался к сыну, стараясь объяснить ему сам, или вызывая меня на объяснение вещей, которое, по его мнению, были для юноши непонятны. Сидя с ними, я понял, почему жители этой страны так любят принимать чужеземных гостей. Читать они почти не умеют, о газете едва ли имеют представление, а гость всегда служит источником новостей.
Наконец, старик-слуга внес и ужин. Он был, как и все татарские угощения и вся их пища, в высшей степени прост и состоял из супа и пилафа с сыром. К ужину вместе с нами сел еще какой-то татарин-нищий — старик с искалеченной рукой. В первую минуту меня несколько удивило такое соседство, но впоследствии я узнал, что, по мнению татар, все люди равны пред Аллахом, а потому и дарами его следует пользоваться сообща. Руководясь этим соображением, самый богатый татарин считает последнего нищего равным себе и не гнушается сидеть с ним рядом за столом и беседовать с ним, как с равным себе.
После ужина хозяин с сыновьями и нищий, распрощавшись со мною, ушли, а я с наслаждением умылся и растянулся на широком мягком тюфяке. Однако, уснуть мне не удалось.
Как только во дворе все затихло, в комнате, соседней с моей и отделенной отменяя глухой стеной, раздались какие-то странные звуки. То были стоны, крики ужаса, мольбы, бешеные возгласы гнева. Я стал напряженно прислушиваться, сердце у меня то замирало, то трепетало от тревоги, мысль лихорадочно работала, желая объяснить себе причину этих страшных стонов, воображение нагромождало одну картину страшнее и отвратительнее другой. Тут уж было не до сна!
Я встал, зажег свечу и хотел было выйти во двор, чтобы узнать, в чем дело, но дверь моей комнаты оказалась запертой снаружи. Я мало знал тогда татар, и мне представлялось то, что татарин бьет и истязает свою жену, то, что это рыдает какая-нибудь пленница, попавшая в гарем, то, что плачет запертая за наказание служанка. Между тем, крики и стоны все продолжались. Слов за толщиной стены разобрать было невозможно. Я оделся, попытался было выломать дверь или окно, чтобы бежать к несчастной на помощь, но, убедясь в своем бессилии, уныло опустился на свой диван. Мне пришло в голову, что если я покажу мучителю, что не сплю, слышу его, то он испугается или устыдится и прекратит свое злодейство. Я схватил свой револьвер за дуло и стал стучать рукояткой в стену, а потом крикнул изо всей силы легких. В ответ мне послышался еще один крик ужаса, отчаяния, боли и скорби, — затем все смолкло. У меня застыла кровь в жилах. Неужели я своей непрошенной помощью ускорил убийство?! Долго прислушивался я, затаив дыхание и теперь уже страстно желая снова услышать хоть стон или крик, — но все было мертвенно тихо! — Наконец, изнеможенный нравственно и физически, я бросился на диван и уснул, как мертвый.
Вскоре после восхода солнца меня разбудил приход старшего сына хозяина. Он отомкнул дверь, тихо вошел ко мне, а когда я открыл глаза, улыбнулся мне прекрасной, кроткой улыбкой человека, не ведающего ни страстных, ни горьких мыслей.
— Хорошо ли вы отдохнули, эфенди? — спросил он.
— Какой тут отдых! Не отдохнул, а вовсе измучился! — вскричал я с раздражением. — Всю ночь возле меня терзали какую-то женщину, и она кричала, как исступленная. Я хотел побежать ей на помощь, но вы с отцом позаботились замкнуть меня.
— Мы замкнули вас для вашей же безопасности, хотя никак не ожидали того, что вышло, — отвечал юноша кротко. — Успокойтесь. У нас, татар, нет обыкновения бить и обижать женщин. Мы все любим и уважаем их. А ту, которая кричала, мучили не люди, а злые духи за то, что она сама дерзновенно вмешалась в их дела. Простите отца, эфенди, — ни он, и никто не мог ожидать, чтоб она опять встревожилась, чтоб они снова вернулись к ней.
— Да что же это? У вас в семье есть помешанная?
— Да будет благословенно имя Аллаха, у нас в семье все здоровы! — вскричал юноша набожно. — Это одна несчастная сирота, которую приютил мой отец и старается избавить от злых джиннов (духов). И ей было уже лучше, оттого ее поселили в твоем соседстве, но теперь они, верно, опять воротились. Но если ты хочешь знать ее историю, то пойдем лучше в тень сада моей матери. Я пришел звать тебя пить там кофе.
Мы вышли во двор, и когда проходили мимо окон соседней со мною комнаты, на нас глянуло прекрасное, бледное, обезображенное безумием лицо молодой девушки, и вслед затем раздались опять те же раздирающие душу крики.
— Скоро придет мулла и отчитает ее, — тогда ей будет опять лучше, — заметил юный татарин.
Дом самого моего хозяина был расположен так, что делил двор пополам. В передней части находились все хозяйственные постройки, а в задней, отдаленной от улицы, было устроено нечто вроде садика. Садик этот составляет непременную принадлежность каждого татарского дома в Крыму, с тою только разницею, что у богатых он больше и роскошнее, чему бедных. Прекрасные пирамидальные тополи, огромные грушевые деревья и несколько дубов-великанов осеняли все пространство прохладною тенью. Посредине виднелся огромный цветник с разными ароматическими цветами. Дорожки были усыпаны ярко-желтым песком. Из дома выбегал в садик просторный крытый балкон, уставленный широкими скамейками, покрытыми тюфяками под красивым, пестрыми коврами.
Перед одной из них стоял утренний кофе. Когда вышел старик, и мы уселись, юноша сказал отцу:
— Фатиму опять терзали сегодня духи тьмы. Она кричала и билась и потревожила эфенди-гостя.
— Надо послать за муллой, — ответил старик. — О, алчность человеческая! Несчастная девушка!
— Да что же с нею? — спросил я. — На чем она помешана? Лучше послать за доктором, чем за муллою. Или он у вас лечит?
— Нет, мулла может врачевать только великими и священными словами Магомета, которых страшатся духи тьмы. Девушка же подпала их власти потому, что хотела завладеть кладом, который поручил им охранять какой-то злой человек.
— Ну, а клад-то она достала? Где же она его нашла?
— В нашей стороне кладов много. Да и как не быть им там, где один народ постоянно вытеснял другой, а потом и сам подвергался той же участи! В старину здесь жили люди богатые, обладающие большими сокровищами. Перед началом войны они закапывали их в землю, надеясь возвратиться и снова овладеть ими, но смерть или изгнание часто лишали их этой возможность, и сокровища их оставались, лежали безвестно в земле. Бывает даже, что и в мирное время какой-нибудь скупец, чувствуя приближение смерти и не желая, чтобы после него богатства его достались кому-нибудь другому, тайно закапывает их в землю и при этом произносит такие слова, которыми поручает охранять их духам тьмы. Злые джинны этому и рады. Иногда, если им хочется завладеть человеком, они начинают являться ему во сне в виде старух или стариков и рассказывают ему, где лежит этот клад. Говорят, что если взяться за дело умеючи, то и достать его можно, только нужно дать джиннам ту жертву, которую они пожелают. А чтобы узнать это, нужно посыпать то место, на которое укажут старики и старухи, сухой золой сквозь сито, да так и оставить на ночь. Джинны непременно оставят на нем отпечаток того, чего хотят, и если человек угодит им, то они и клад ему отдадут. Да беда в том, что у нас редко кто угодить-то им может, и многих людей они губят вот также, как Фатиму.
— Но что же она сделала?
— А вот видите. У меня есть в горах большие стада овец, а при них несколько чабанов (пастухов). Отец Фатимы был у меня чабаном, сначала овдовел, а потом и сам умер, оставив двух детей-сирот: девочку — Фатиму да парня лет пятнадцати. Молодца-то я тоже отправил в горы чабаном, а девочку — куда же ей было деваться? Взял к себе. Хорошая, тихая, работящая и набожная девушка из нее вышла. Какие полотна она ткала, как вышивала! Но вдруг она стала задумываться, тосковать, и жена моя заметила, что она два раза куда-то исчезала. У нас на эти дела строго смотрят! Мы и поручили одной нашей старой служанке выследить, куда Фатима ходит. А у них с братом осталась на самой окраине Озен-баша небольшая мазанка, в которой проживала их мать. Туда-то она и ходила. Придет, проберется тайком в комнату, начнет что-то шагами мерить, соображать, да головой покачивать. Нам тогда ничего страшного в голову не пришло. Подумали, что она или мать вспоминает, или хочет уговорить брата продать мазанку и мерит, сколько земли под ней находится. Только в одно утро, рано-ранехонько, еще до первого намаза, прибегает к нам человек и говорит, чтобы мы скорее посылали людей взять нашу сумасшедшую из мазанки на окраине. Меня разбудили, я и сам туда бросился. Подхожу, — народ кругом домишки толпой стоит, а оттуда раздается крик, стон, вопль, плач!.. Ну, да ты сам это сегодня слышал. Я протеснился, подошел к окну, заглянул — у сердце у меня как окаменело! — Вижу: пол середи комнаты разрыт, возле стоит фонарь, а Фатима с заступом в руке в исступлении мечется из стороны в сторону и колотит в стены. Тут я сразу понял, что она клад неумеючи искала, и ее джинны обуяли.
— Надо брать ее оттуда, — говорю, — помогите, правоверные!
Брать-то надо, а как? Она перед своим безумным делом дверь за собой заложила, да потом, верно, в исступлении своем отложить ее не сумела. С помощью Аллаха взломали мы дверь и вошли. Немалого труда и опасности стоило тоже у ней и заступ отнять. Потом мы ее кое-как ко мне во двор привели и послали за муллой. Ужас смотреть было, что с ней выделывали джины. То положат ее, точно мертвую, то она вся в судорогах корчиться начнет, то вскочит, кричит, воет яростно, точно убить кого собирается, то сядет смирненько и так жалостно плачет и кого-то о пощаде умоляет.
— Ее нужно в губернию в сумасшедший дом послать, там ее лечить будут, — заметил я.
— Нет, зачем же? Докторам с нею ничего не сделать. Это ведь не болезнь, а джины. Пусть мулла отчитывает ее до тех пор, пока она назовет имена тех, кто ее мучит. Тогда их нужно на бумажку написать, да и сжечь на свечке. Вот ей и полегчает.
— И вы верите в это леченье!
— Как же не верить-то! Ведь у нас, на беду нашу, кладов и рассказов о них много. Много и людей, которые их достать хотят и кончают тем же, чем Фатима.
Впоследствии я часто встречал в Крыму людей, по мнению окружающих, одержимых мстящими им джинами. Не знаю, действительно ли исцеляли их молитвы мулл, но должен сказать, что этого рода душевно-больные резко отличаются от всех других видов умалишенных.
Пока мы разговаривали, на балкон выбежали остальные дети хозяина — два вчерашних мальчика и девочка лет двенадцати. Отец встретил сыновей с той беспредельной нежностью, не лишенной доли наивного восторга, которая вообще свойственна всем крымским татарам по отношению к сыновьям. Но с девочкой он поздоровался ласково, но холодно. Она, по-видимому, привыкла к этому, скромно поклонилась и села со своим кофе в сторонке. Мальчики бойко и весело болтали с отцом, освоились и со мною, но девочка все продолжала сидеть молча и неподвижно, как тень. Хозяин поболтал со мною еще несколько времени, потом извинился необходимостью отдать какие-то приказания и ушел, приказав детям остаться со мною.
Желая их чем-нибудь позабавить, я стал показывать им мой путевой альбом. Рисунки и, в особенности, карандаши с машинками так заняли их, что младший мальчуган попросил позволения порисовать ими. Я отвел ему страницу, и он с восторгом изобразил несколько каракуль. Старшие братья тоже принялись испытывать удобства таких карандашей. В это время я почувствовал, что кто-то тихо остановился за моей спиною, и щеки моей коснулось чье-то слабое дыханье. Я оглянулся. То была девочка. Она с напряженным вниманием, затаив дыхание, следила за тем, что делали братья. У меня как-то ныло за нее сердце с тех самых пор, как с нею так холодно поздоровался отец.
— Тебе хочется посмотреть карандаши и тоже порисовать? — спросил я ласково, передавая ей карандаши и подавая книгу.
Она вспыхнула почти до слез, но карандаша не брала.
— Ну, не хочешь рисовать, напиши мне что-нибудь на память, я стану вспоминать тебя, когда буду отсюда далеко-далеко.
— Написать?! Ля иль Алла! Да ведь она девочка! Как же она будет писать! — вскричал средний мальчуган.
— Да отчего же девочке нельзя писать? Отец ваш говорил мне вчера, что все вы учитесь или в школах, или у муэдзинов? Значит, и она учится?
— Учится, разумеется, учится! Она по-арабски лучше меня читает, а писать ей нельзя! А не то, она колдуньей сделается. У нас ни одна добрая женщина писать не умеет.
Я с удивлением взглянул на старшего брата.
— Да, это правда, — сказал он, застенчиво улыбаясь, — у нас многие так думают. Да и сами мы, мужчины, редко умеем читать по-татарски. Это только те, которые, как я, в медресе учились, а остальные умеют читать только по-арабски, так как Корана на татарском языке нет.
Этот разговор запал мне в душу. Мне казалось, что татарские женщины обездолены, несчастны, и я стал наблюдать за ними и за тем, как обращаются с ними окружающие. Вскоре я убедился, что в судьбе их много своеобразного, но несчастья нет.
Рождение сына в семье считается благословением Аллаха, и родители окружают его беспредельной нежностью. Дочери же радуется только мать. Отец же, братья, дяди — относятся к ней холодно потому, что вперед знают, что она ничто иное, как будущая раба чужой семьи. Мало-помалу, и она сама привыкает к этой мысли, а потому всегда тиха, робка и покорна. От шести до двенадцати лет она ходит в школу и учится читать Коран, чтобы быть в состоянии самой дома совершать намаз, так как в мечети женщины не допускаются. С двенадцати лет она окончательно поступает в работницы семьи и разделяет с матерью все ее труды по хозяйству, а также ткет полотно и шьет и вышивает разные вещи себе в приданое. Обычая покупать невесту, т.е. платить за нее калым, у крымских татар не существует. Жених действительно дает родителям невесты деньги, но это только на покупку тех вещей, которых недостает в ее приданом.
По закону Магомета, татарин имеет право иметь несколько жен единовременно или менять их посредством развода. Но, надо отдать справедливость крымским татарам, что они пользуются этими правами крайне редко, да и то такие люди не пользуются уважением окружающих. Татарин обращается с женой своей со спокойным добродушием, но никогда не приласкает ее, никогда не окажет ей особенного внимания, но зато никогда не вмешается в ее дела, — в доме и в хозяйстве она совершенно самостоятельна. Так живет она всю жизнь, не зная иного мира даже по книгам, а потому и не мечтая о нем. Единственным развлечением ее бывают зимние беседы, устраивающиеся по зимним вечерам у ее подруг и соседок.
Я собирался прожить в Озен-баше дня два-три, а остался целых пять, так понравилась мне и прекрасная местность, и общество трудолюбивых, честных и чрезвычайно нравственных татар. Признаюсь, я не встречал народа более симпатичного и благородного, и серьезно думаю, что если бы не их духовенство, озлобляющее их против других народов преднамеренно, то они были бы общими любимцами и друзьями. Долгом считаю опровергнуть еще одно весьма распространенное у нас заблуждение, будто магометане фанатики и ненавидят все другие исповедания по требованию самого Магомета. Это совершенно несправедливо. Великий создатель ислама относился к Иисусу Христу с величайшим почтением и требовал от своих последователей самого дружественного отношения к христианам. Даже как-то странно слышать из уст татар-магометан различные легенды, в которых они признают Иисуса Христа за Бога, несмотря на основное положение своей религии: ‘Един Бог — Аллах, и Магомет пророк его’. В бытность мою в Озен-баше я много наслушался подобных вещей от старых татар во время наших долгих вечерних бесед в кофейне и дома.
Магометане называют Иисуса Христа — Исса Пейгамбер и Исса — Нур — Алла (Иисус -дух — Бог) и рассказывают про него вещи, явно доказывающие Его божественное происхождение.
Вот, например, несколько из них.
Когда Исса Пейгамбер был ребенком, то очень любил играть с другими детьми на улице, когда было грязно. Они забавлялись тем, что делали из грязи лошадок, петушков, птичек и тому подобные вещи. Но Исса всегда поражал товарищей тем, что все игрушки, которые он делал, тотчас же оживали и улетали или убегали.
Один раз Исса играл с товарищами в комнате, в которую проникали солнечные лучи. Мальчик подошел к ним и стал на них качаться, как на гибком суке дерева. Одному из товарищей очень понравилась такая забава, и он попробовал сделать то же самое. Он с разбегу прыгнул на лучи и, разумеется, упал, но при этом так несчастливо, что ударился виском обо что-то твердое и расшибся насмерть. Прибежали его родители и стали нападать на Иссу, хотя он вовсе не был виноват. Но мальчик нисколько этим не обиделся, а, напротив, пожалел их, ласково улыбаясь, подошел к убитому товарищу и положил на него руку. Тот мгновенно воскрес здрав и невредим.
Между ангелами, которых магометане признают только, как безгрешных и бессмертных слуг Аллаха, не имеющих никакой личной власти, есть также и признаваемые христианами. Так, архангела Гавриила они называют Габраилом и рассказывают, что он принес Магомету Коран от Аллаха. Признают они также архангела Израиля, которому, по их мнению, поручено вынимать душу из умирающего человека, и Михаила — воина.
О злых духах они имеют представление в высшей степени странное. Первым из них был Эблис. Сначала он был при Аллахе, но когда Аллах создал Адама и сделал его своим главным любимцев, то Эблис не хотел кланяться Адаму. Тогда Аллах проклял Эблиса за гордость, а Эблис возненавидел не только самого Адама, но и все потомство его и всячески вредил ему с тех пор. Эблис действует не один, а с целой подвластной ему ордой джинов. Эти джины родятся и умирают, как люди, живут в пещерах, стерегут клады, а иногда в отместку за то, что человек посягнул на их сокровища, вселяются в него, и он начинает мучительно бесноваться. Один старый татарин рассказывал мне, что один джин забрался во внутренность одной богатой девушки. Родители пригласили отчитывать ее десять человек ученых семинаристов. Тем удалось не только выгнать джина, но даже и поймать его. Желая уничтожить его самым безвозвратным образом, ученые решили изрубить его в начинку для пирожков, спечь эти пирожки и съесть по равной части. Когда угощение было окончено, мать джина, искавшая сына, случайно попала в ту комнату, где пировали ученые победители.
— Сын мой! Не здесь ли ты? — крикнула она.
— Здесь, матушка, — ответил сын из чрева одного из победителей. — Радуйся за меня! Прежде я сидел только в одном человеческом существе, а теперь забрался сразу в десятерых!
Предоставляю каждому судить о приятном удивлении плотно закусивших ученых.
Кроме джинов, врагами человечества татары считают еще ведьм, т.е. души женщин, которые при жизни были колдуньями.
Но, кроме подобных наивных суеверий, свойственных каждому неразвитому народу, в магометанстве есть много прекрасных, благородных правил, которые всеми его последователями исполняются с самой строгой добросовестностью. Коран требует почтения и повиновения к родителям, чистоплотности, трудолюбия, всегдашней готовности помогать бедному, сирому или страждущему, умеренности не только в наслаждении, но даже и в веселости и т.д. Но, особенно характерно то воззрение мусульман на жизнь человеческую, которое сделало всех их невозмутимо-спокойными фаталистами. Каждый из них глубоко уверен, что нет в мире ни крупного, ни мелкого явления, которая ускользала от внимания и воли Аллаха, и что судьба каждого человека заранее им точно предначертана им со дня его рождения. Ни одна удача, ни одно несчастие не постигает человека по его вине, — все происходит по воле Аллаха, следовательно, нечего ни особенно хлопотать о своем счастии, ни приходить в отчаяние от своих несчастий. Все человеческие силы и ухищрения разбиваются об одно слова Аллаха, и тот же Аллах может спасти его невредимым и от огня, и от меча, и даже из недр пучины морской. Зато, какое бы дело ни начинал татарин, на ваш вопрос о его расчетах на успех, он невозмутимо ответит вам: ‘Не знаю, что суждено!’ Точно так же поэтому он идет и на войну, и умирает так спокойно, — то воля Аллаха, а он ведет все к лучшему.
Я расстался с моим добродушным хозяином, его семьей и всем Озен-башем с искренним сожалением. Этот невозмутимый покой души, среди природы, удовлетворяющей всем потребностям человека, который, руководясь известными правилами, живет почти без горя, злобы и страданий, имеет какое-то неотразимо-влекущее обаяние! Кажется, остался бы с ними навек и стал бы вместе с ними любить все живущее и восхвалять Бога, Который всегда един и благ, как бы его ни звали: Иеговой, Аллахом или Богом Творцом.
В десяти или двенадцати верстах от Озен-баша лежит другое подобие рая земного, — знаменитая Кокозская долина. Самая дорога туда представляет своего рода восхитительную прогулку, потому что тянется сначала среди великолепного букового леса, затем по заглохшим фруктовым садам, затем расстилается поросшая прекрасной покосной травой покатость, за которой виднеются снова сады с выглядывающими из них белыми татарскими домиками. И что за счастливцы эти татары! О живописности местности едва ли стоит говорить, — весь Крым — беспрерывная панорама неподражаемой красоты! Но таковы же здесь и сил природы, удовлетворяющие потребностям человеческой жизни. Река Бельбек полна форелями и раками, почва до того плодородна, что никто не знает здесь, что значит унавоживание, на роскошных, сочных пастбищах бродят козы, дающие по два приплода в год , и славятся превосходной шерстью. Коровы и лошади тоже прекрасной породы. Буковые леса дают неистощимый материал для деревянных поделок. По окончании сбора плодов женщины идут в лес собирать кизил и фундук, а мужья выжимают сок и приготовляют бекмез. Коме того, кизил сушат и продают в большом количестве потому, что он считается превосходным средством от простуды, воспаления и всяких болезней, сопровождаемых сильным повышением температуры организма. О плодовитости здешних фруктовых деревьев, давно уже растущих в диком состоянии, можно судить по тому, что с одной яблони набирают до четырнадцати мешков яблок, а когда созревают грецкие орехи, за ними в леса выходит все весьма многочисленное население Кокоза и, тем не менее, ему никогда не удается собрать даже половины этого природного богатства.
Жители Кокоза, так же, как и Озен-баша, хотя и называются татарами, но судя по наружности, — явные потомки греков, принявших мусульманство во время водворения монгольского владычества в Крыму. Невдалеке от Кокоза, на горе Давлице, есть развалины древнего замка, очевидно, греческого происхождения, а возле него пещера с колодцем и с явными следами христианского богослужения. О водах этих в народе ходит слух, что они целебные, что весьма походит на правду, и весьма вероятно, что в будущем прекрасная Кокозская долина станет спасительным прибежищем для многих страдальцев. Здешние татары рассказывали мне, что прежде часто находили золотые кольца и другие украшения древних, отвозили их в Бахчисарай, и ювелиры переделывали их по вкусу на вещи современные. О, наивность детей природы, неискушенных жаждой всезнания! Положительно можно сказать, что Крым, по своим остаткам древностей и кладов, может представить археологу и неистощимую сокровищницу, и предмет горького отчаяния, привести же в полную и ясную систему его вечно шумную, воинственную историю — составило бы огромный, хотя и неистощимо интересный труд.
Дальше за Кокозом, вдоль подошвы Яйлы, лежит ряд татарских деревень, несколько мельче, но среди такой же роскошной природы, с такими же тихими, простыми, трезвыми, а потому счастливыми обитателями.
Коралезская долина продолжает те же картины тихого земного счастья, но с подъемом на Мангуп в воображении путешественника встают совсем иные образы давно прошедшего времени, которое оставило нам лишь колоссальную каменную загадку в виде развалин, да кладбище с несколькими сотнями могил.
Мангуп-Кале, как и Чуфут-Кале, представляет из себя одну из тех неприступных крепостей, которые составляли для древних народов одну из главных прелестей Крыма. В настоящее время к нему ведут два пути: один длинный, через Айтодорскую долину и овраг Альмалык-Дере, другой — по страшной крутизне, над пропастью, которой представляется Коджа-Соло. Голова у меня крепкая, — головокружений я не боюсь, а красота природы и обаяние исторических воспоминаний представляет такую прелесть, насладиться которой, путешествуя, всегда спешишь, хотя бы поспешность эта и представляла известную опасность. Поэтому я избрал путь по крутизне, хотя скоро в этом и раскаялся. В Крыму нет быстрых и резких переходов от тепла к холоду и обратно, что всегда так способствует выветриванию горных пород, но, тем не менее, процесс этот ведется природой и здесь с поразительной энергией. Весь подъем в гору, под углом 45 0, представляет сначала слои мелкого рыхлого щебня, который осыпается при малейшем прикосновении, чем страшно затрудняет путь. Затем выше этот щебень порос каким-то крупным, но колючим кустарником, который заставляет тропинку делать извилины, поистине способные привести путешественника в отчаяние! Все спасение в тихой, трудолюбивой и выносливой татарской лошадке!
Ученый Кларк написал о Мангупе: ‘Ничто в какой бы то ни было части Европы не превосходит ужасающую величественность этой местности!’ — И действительно, слова эти вполне верно выражают впечатление, которое производит Мангуп.
Не мог он не обратить на себя внимания и древних, вечно сменявшихся обитателей. У подножия его лежат прекрасные плодоносные долины, представляющие все удобства для мирной жизни человека, высокая же площадь Баба-кая была неприступным убежищем в случае нападения. Основание Мангупа приписывается легендами различным народам, личностям и обстоятельствам, но, вернее всего, что основан он был готами. Воинственное и, в то же время, трудолюбивое племя быстро воспользовалось благоприятными условиями местности. Тут был основан город, жители которого продовольствовались произведениями долин. На случай нападения, он был обнесен со всех доступных неприятелю сторон стеною сажени в две вышиной и в полтора аршина толщиной. Первая сторожевая башня этого укрепления была иссечена в сплошной скале и представляла четыре кельи, расположенные одна над другой так, что из них можно было обстреливать всякого неприятеля. Вода проникает свободно на эти высоты даже и ныне. Во многих пещерах виднеются остатки колодцев. Существует даже сказание, что гора Баба-кая (Отец гор) внутри пуста и наполнена водою, которая и питает два прекрасных источника, бегущих и поныне из подножия отвесного скалистого мыса ‘Чуфут-Чатран’, возвышающегося над городом. Теперь от этого, некогда цветущего центра не осталось ничего, кроме груд мусора, да все еще охраняющей их сторожевой стены. По отвесам скал, вовнутрь их, всюду вырублены недоступные пещеры, имевшие значения и жилья, и пункта военной защиты. Особенно поразил меня один павильон, выдолбленный в большом выступе скалы, который висит над пропастью совершенно, как гнездо ласточки на стене дома. По отвесу скалы вырублена лестница, которая ведет тоже в другую искусственную залу-пещеру, устроенную, впрочем, уже внутри скалы. Дальше расположено еще несколько подобных же комнат, имеющих сообщение с первой. Все эти пещеры, по-видимому, составляли часть двухэтажного дворца, построенного на выступе мыса Елли-Бурун, который, судя по роскоши еще уцелевших украшений, вероятно, был жилищем князей — владетелей Мангупа. Местные жители утверждают, что пещеры эти служили темницами для преступников и для людей, ненавистных князьям. Говорят, что сиживали здесь впоследствии и русские послы и пленники, как, например, посол Иоанна Грозного Афанасий Нагой и полководец и любимец Грозного, Василий Грязной. Одна из них отличается каким-то особым акустическим устройством. Стоит ударить кулаком или ногою, эхо подхватывает звук, разносит и повторяет так часто и громко, что напоминает барабанный бой. Но особенно мрачное впечатление произвела на меня пещера, носящая название Хвез-Куле (Девичья кротость). Предание рассказывает, что какой-то могущественный князь запирал сюда непокорных девушек и замаривал их голодом. Однажды провинившихся оказалось целых сорок, и все они погибли потому, что дошли от терзаний голода до исступления и переели одна другую.
Вообще, Мангуп издревле представлял из себя яблоко раздора для населения и предмет удивления для путешественников, но теперь он утратил всякое значение. Было время, когда после его запустения тут поселились караимы, — есть они и теперь, но их уже мало, а прежде привлекало их сюда обилие растения, употребляемого при дублении кож (Rhus coriandria и cohinus), да и вода мангупская считалась весьма полезной при этом производстве. Местами еще сохранились выдолбленные в камне корыта, которые употребляли караимы в этом производстве. Трудно определить, по каким причинам Rhus coriandria совершенно исчезла с гор Мангупа, а за неимением продукта, исчез и промысел.
Мрачные, давно покинутые, задичалые пещеры Мангупа не могли не оставить следа в народной фантазии, которая всегда так охотно выводит на сцену разные сверхъестественные существа и, по преимуществу, злых духов.
Об основании Мангупа легенда гласит, что однажды все мужчины одного племени отправились в набег, но для того, чтобы оставить своих жен и дочерей в безопасности, приготовили для них пещеры в скалах, а рабов поселили ниже. Сначала рабы повиновались госпожам, но затем это им надоело, и они задумали счесть их за вдов, жениться на них и самим стать господами. Узнав об этом через детей своих, благородные и храбрые женщины решились перебить рабов, но это им не удалось, и они действительно были порабощены. Спустя несколько времени возвратились мужья и отцы их. Рабы не узнали их и хотели было отразить неприятельское нападение, но когда услышали повелительные голоса, которым сызмала привыкли повиноваться, то со страху сами побросались со скал в пропасти. Господа, оскорбленные судьбой жен и дочерей своих, навсегда покинули Мангуп и самую страну, его окружающую.
Как каждое таинственное место, Мангуп наводит праздное воображение и на представление о будто бы скрытых в нем сокровищах. Так, между прочим, одна легенда в этом роде гласит, что некогда, во время турецкого владычества, здесь жил один паша, страшный охотник до денег. Однажды, сидя в воздушном павильоне Елли-буруна и слушая рассказы одного чужестранного пленника, он заснул, и ему приснилось, что он стоит в каком-то подземелье перед огромной кучей золота. Радостно забилось сердце алчного паши, и он уже стал соображать, как бы перенести все это богатство к себе, как вдруг к нему подошла поразительной красоты девушка и сказала ему: ‘Все эти сокровища — мое приданое. Женись на мне, и оно твое’. Жадный паша дал ей пламенное обещание жениться. Но то была не дева, а злой дух, джин. Едва успел паша произнести свою клятву, как дух принял настоящий вид и насмешливо, злобно расхохотался и так напугал пашу, что тот в ужасе проснулся. Но вид золота так крепко запал в память алчного старика, что оно снилось ему каждую ночь. Наконец, он помешался и однажды, бродя по пещерам, чтоб отыскать сокровище, которое видел во сне, бросился из окна в пропасть.
Позволю себе прибавить к этой легенде только одно беглое замечание. Есть люди, которые обвиняют крымских татар в лености и жадности. Мы, даже в наших беглых и кратких заметках, уже не раз встречались и с легендами, и с фактами, доказывающими, что крымские татары смотрят на желание разбогатеть скоро и без труда, как на страсть, внушаемую злыми духами и всегда подвергающуюся жестокому наказанию. Такая мысль едва ли могла бы укорениться в народе ленивом.
Вслед за мрачным видом таинственного и запустелого Мангупа, спустившегося с его высот путника охватывает прелестный, мирный вид узкой Каралезской долины, в которой расположены три татарские деревни: Юкара-Каралез, Орша-Каралез и Ашага-Каралез. Не будь повсюду в Крыму так поразительно хорошо, привольно и уютно, можно бы сказать, что эти деревни построены в самом сердце рая земного! Здесь, на каждом шагу, среди роскошнейших садов пробегают перед путешественником картины наивной и живописной жизни востока.
Но горная область — область серьезная и строгая. Вслед за плодоносными долинами, она снова вздымает свои камни, скалы, обрывы, пропасти и вершины. Мне хотелось воспользоваться близостью того, что называется пещерными городами Крыма, и я свернул почти назад по направлению к Севастополю, чтоб осмотреть Черкес-Кермен, Эски-Кермен и города Троглодитов.
Дорога тянулась по скучной каменистой местности. Почву составлял известняк, который принимал все более и более странные формы, там и сям виднелись закругленные столбы. Поневоле казалось, что они тщательно выточены руками человеческими, но это совершенно ошибочно, — все это труд некогда бывшего здесь моря. Деревня тянется по ущелью так, что двор каждой хижины задней стороной прислоняется к скалам, а вода, время и люди выкопали в этих скалах пещеры, которые служат татарам то кухней, то конюшней, то амбаром. К некоторым приделаны лестница и двери.
Особенно странно поражает то, что дорога идет здесь по задворкам деревни, как бы по полке на скале, и все дворы и крыши видны сверху, точно на плане.
Вдруг, на высокой отвесной скале открывается перед путником высокая старая башня. Это и есть старый Черкес-Кермен. Он стоит над трещиной скалы. Но, по моему мнению, для современного человека здесь интереснее всего древний пещерный христианский храм, который татары называют ‘Жлисе’. По самому местоположению его видно, что он был построен еще в то время, когда христианство в Крыму составляло нечто вроде преступной тайны, подвергавшейся гонению, а потому и скрыт в лесу и так таинственно, что разыскать его трудно даже тому, кто бывал в нем не раз. Сохранился он отлично. На стенах видны еще остатки штукатурки, а на них греческие надписи и даже образ Николая Чудотворца. Душу невольно охватывает чувство умиления, чистоты и даже радости. Мысль переносится к тем страшным временам, когда истина могла ютиться только как тайна в недрах камня, и сравнение его с нашими теперешними условиями жизни веселит душу светлым сознанием.
О построении Черкес-Кермена известно еще менее, чем относительно Мангупа.
От Черкес-Кермена до Эски-Кремена всего две версты, а так как едва ли есть в мире более характерный пещерный город, то я и поехал туда, несмотря на то, что был утомлен, и дорога предстояла тяжелая, по крутому подъему, покрытому сыпучим щебнем.
Эски-Кермен — огромная столоподобная гора и стоит также отдельно, как Мангуп, — и вся она иссечена руками человека ради устройства пещерных жилищ. При построении они, разумеется, ютились внутри скалы, наружные стены и многие из пещер обнажились. В долине часто можно видеть огромные камни, в которых сохранилась одна половина пещеры, тогда как другая еще высится на скале. Но особенно поразил меня один такой камень, в котором сохранилась древне-греческая христианская часовенка!
Входить в пещерный город приходится по узенькой, извилистой дорожке между двумя отвесными стенами скал. Первая пещера, направо от дороги, очень велика. Очевидно, что она состояла из нескольких отделений, — кое-где сохранились еще каменные столы, напоминающие алтари.
В сводах и стенах вкраплено множество окаменелых устричных раковин. Голова начинает кружиться от бесплодного усилия вообразить то огромное пространство времени, которое потребовалось на то, чтобы море отложило эти толщи известняка, выдвинуло их на свою поверхность и подняло на такую высь! Что такое древность человечества в сравнении с таким периодом зодчества природы?!
Во многих пещерах Эски-Кермена сохранились еще ясно столбы и водохранилища для дождевой воды. Но самое замечательное сооружение здесь представляет огромный по своим размерам колодезь. В него, как сабля в ножны, легко вошла бы большая башня. Вода стоит в нем очень глубоко. В древности к ней вело, как говорят, девяносто ступеней, но теперь они выветрились и осыпались, так, что желающие могут отправляться к ней по веревке. Но, каковы были люди, и в особенности женщины, которые носили воду для всех потребностей семьи, спускаясь за нею чуть не в недра земли и взнося тяжелые кувшины обратно. Что за сила! Что за выносливость! Впрочем, не уступали им и мужчины, имевшие терпение иссечь в скале этот лабиринт бесчисленных пещер.
На поверхности горы Эски-Кермена нет никаких следов каких-либо развалин. Очевидно, что вся жизнь проходила здесь в недрах скалы.
Впоследствии я осматривал еще несколько пещерных городов Крыма и убедился, что все они носят в такой степени однообразный характер, что обо всех них пришлось бы повторять одно и то же, изменяя лишь названия. Поэтому упомяну теперь только еще о скале Качи-Кальенской, которая чрезвычайно интересна уже потому, что находится в периоде самого быстрого разрушения, а на путешественника производит впечатление едва где-либо им пережитое.
Этот пещерный город иссечен не в отдельной столовой горе, как Мангуп, Чуфут-Кале, Тепе-Кермен и др., а в отвесном каменном берегу реки Качи. Берег страшно высок и представляет глубокую горизонтальную впадину, нечто вроде колоссальной ниши. Внизу, у самой воды видны камни и щебень, вывалившиеся из этой впадины, и, так сказать, образовавшие ее своим отсутствием. Между ними попадаются целые стены с дверьми и окнами.
Во времена греческого владычества здесь был монастырь при источнике Св. Анастасии, святые воды которого текут и поныне.
Как уже выше было сказано, Качи-Кальен находится в периоде быстрого разрушения. Того, о чем напоминают путешественники, посещавшие его сравнительно недавно, уже нет. Один из них описывает впечатление, пережитое им под сводом Качи-Кальена, следующим образом:
‘Уже и теперь нетрудно сломать шею при восхождении к источнику Св. Анастасии. Титанический свод прикрывает вас там своею тяжелою аркою, на которую страшно глаза поднять. Эта каменная, дугой согнутая толща почти совсем уже отделилась от материка горы и растянулась по всем направлениям, по свежим пустотам ее без труда догадаешься, как недавно выронила она окружающие вас огромные камни. Никто не гарантирует вашей безопасности под этими жерлами, вечно готовыми изрыгать каменные лавины. Это идет внутренняя, микроскопическая работа разложения страшной скалы. Вы вздрагиваете и невольно укрываетесь под свод ближайшей пещеры. Прокатится камень, два, пять, десять небольших камней, поползет откуда-нибудь густая струя пыли. Все это кажется пустяком, но, может быть, этот-то один камень и нужно было растереть в пыль, именно этот только тонкий слой известняка, чтобы тяжелая масса могла грохнуться с высоты. Что это не бредни фантазии вашей, вас убеждает каменный хаос, овладевший всем кругом’.
И такова судьба всех гор мира! Она подступает к ним медленно, для человеческого глаза почти незаметно, но, тем не менее, неотразимо и неизбежно, как может подступать только судьба!
Вопрос о том, кто именно строил пещерные города Крыма, начинает все больше и больше занимать ученых, но ответить на него строго-исторически едва ли им когда-либо удастся. Самая же правдоподобная гипотеза состоит в том, что постоянны жильем для человека они никогда не служили, потому что гнездиться, как зверь или птица, в расселине скалы только потому, что здесь не промочит дождь и так скоро не найдет враг, свойственно только человеку, стоящему на весьма низкой степени развития. Как только он становится выше, умственно и нравственно, то первое, о чем заботится, так это о жилище, соответствующем его потребностям, привычкам и вкусам. Способ же иссечения скал и, в особенности, многие данные, указывающие на то, что древние камнеломы знали какой-то тайный способ размягчать камень, свидетельствуют о том, что строители пещерных городов были уже далеки от животной степени умственного развития. Гораздо проще предположить, что сначала города эти служили временным убежищем населения в эпохи опасности, а впоследствии обратились в постоянные военные укрепления византийцев, которые и усовершенствовали их. Греки понимали цену Крыма и его плодоносных долин, доставлявших им вино, фрукт, шерсть, и находили выгодным для себя защищать их население от набегов обитавших и сменявшихся в степях кочевников.
В этой мысли утверждает с одной стороны то, что вокруг такой естественной крепости всегда и поныне расположены богатые, с древности существующие селения, а с другой — самое расположение пещерных городов. Если внимательно проследить их по карте, то становится ясно, что все они составляли род укреплений, соединением между которыми служили мелкие крепости в долинах, развалины которых видны и поныне.
Утомившись трудными переездами по горным кручам и вечно верхом, я поспешил выбраться из пещерной области Крыма, выехал на шоссе и в легком почтовом тарантасе понесся отдыхать в Севастополь.
Телом я действительно отдохнул, но душой переносил много тягостных воспоминаний. Севастополь теперь мертвец. Мертвец-красавец, но все-таки не живой, способный пользоваться своими преимуществами! — Море здесь поразительно красиво. Оно врезывается здесь несколькими бухтами в толпу красивых холмов. Самый город расположен вокруг южной бухты амфитеатром, — с одной стороны дома частных лиц, с другой — разные сооружения морского ведомства, доки, госпитали, казармы и мастерская. За доками виднеется Корабельная слободка, примыкающая к знаменитому в истории русского воинства Малахову кургану.
Я сказал, что Севастополь — красавец-мертвец, и это совершенно верная и печальная истина! Покинутые и мрачные пещеры Чуфута и руина Качи-Кальсыя далеко не производят такого гнетуще-грустного впечатления, как эти красивые широкие улицы, обрамленные прекрасными европейскими зданиями, которые стоят теперь закоптелые, обгорелые и печально смотрят на ликующий день своими слепыми окнами без рам и блеска стекол. Да, Крымская кампания наложила на Севастополь свою тяжелую руку, раздавила его, и он до сих пор не оправился от ее разгрома, да едва ли скоро и оправится! Повсюду видны еще живые следы ужасов войны — траншеи, разбитые ядрами дома, вытащенные на берег обломки кораблей.
Константиновская батарея на Северной стороне совершенно цела и по-прежнему оберегает бухту, за нею, глубже в бухту — Михайловская, дальше — Николаевская, Александровская. Между ними и вплоть до страшного Малахова кургана несколько бастионов под нумерами. Пятый и четвертый из них оберегали дорогу в Ялту и Балаклаву. Это было самое опасное место.
Побывал я, разумеется, и на Малаховом кургане. По тем впечатлениям, которое производило описание происходивших здесь событий, я составил себе мнение, что и обстановка их должна быть величественная. Но в действительности Малахов курган, составляющий предмет удивления и любопытства всего мира, — ничто иное, как небольшой глинистый пригорок. Не внешний вид его составил его славу, а те тысячи геройских, самоотреченных жизней, положенных здесь за Родину! Мир праху вашему, честные, детски-добродушные русские солдатики!
Вокруг Севастополя даже самая природа проявляет свои подземные таинственные силы с особенной энергией. Камни осыпаются с вершин с неотразимой беспрерывностью, а в то же время почва выпирает из себя новые и новые глыбы. Недаром Трахабский полуостров (каменистый) получил свое название, но древние обитатели его умели бороться с его недостатками и мастерски пользовались его преимуществами. Некогда на этом пространстве процветал обширный, богатый город, окруженный прекрасными садами, украшенный множеством статуй и храмов. Вся страна представляла как бы продолжение того же роскошного города. В Инкермане добывали превосходный камень для построек, на берегах Каламишского залива извлекали соль, все прибрежное море доставляло рыбу, и все это составляло предмет обширной торговли с Грецией, Малой Азией, Египтом и Римом. Херсонес был предметом зависти всего древнего мира. Немало делалось и военных попыток овладеть этим благословенным уголком. А теперь Севастополь и его окрестности — не больше, как пустыня, засыпанная камнями, между которыми лишь там и сям попадаются обработанные клочки.
Чтобы разогнать тоску, я вздумал съездить в Георгиевский монастырь, — он всего в двенадцати верстах от города.
Мне уже надоело ехать по довольно пустынной местности, когда я заметил вдали довольно невзрачную колокольню и ряд форменных, чисто казарменных построек. Досадно мне стало! И тут разочарование! У ворот мне попался старичок-монах, но не пошел проводить меня, а коротко, хотя и добродушно, посоветовал пройти под колокольню.
Я, скрепя сердце, пошел и… буквально сконфузился и растерялся — не перед людьми, а перед природой.
Передо мною мгновенно раскинулось лучезарно синее, огнем сверкающее, безбрежное пространство моря. Над ним мягко склонялся темно-синий небосклон, а могучей рамой величавой картине служили гигантские разноцветные скалы, точно великаны, гордо и угрюмо стоявшие в воде. Кроме воды, неба, камня и света ничего не видать! Только кое-где печальные кипарисы с ‘безумной отвагой’ цепляются за почти отвесные стены скал.
На северном краю этого дико-дивного полукруга высится мыс Фиолент, называвшийся также Паригониумом. Три тысячи лет тому назад на нем стоял таинственный храм кровавой богини-девственницы, которой служила жрицею Ифигения. И поистине, трудно было бы приискать более величественно-дикий трон для мрачного божества! У подножия мыса зияет темная, изрытая водою пещера, в которой, по преданию, скрывались приехавшие спасать жрицу Орест и Пилад.
Море бушует и грозно бьется о подножия скал, на которых стоит монастырь, но, в то же время, оно тянет к себе неотразимо! С крутизны к нему просечена лесенка. Спускаться по ней — труд головокружительный, особенно при ветре! — На полдороге я почти выбился из сил от волнения и был беспредельно рад, очутившись на чем-то вроде гигантского карниза скалы, который был некогда даже обитаем. Тут стояла дача адмирала Лазарева, жившего в ней во время Крымской кампании, но теперь она уже разрушилась. — Каково же было мое удивление, когда оказалось, что отсюда остается до моря столько же, сколько я прошел! — Монахи говорили мне впоследствии, что длина всего спуска около четырех верст, если принять за прямую линию и все извилины, которые делает тропинка.
Снизу берега вид еще грознее и величавее. Кажется, что утесы нагнулись над твоим ничтожным существом, чтобы навеки накрыть его своей колоссальной массой, а море неустанно подступает, чтобы сорвать тебя с суши и поглотить в своей зелено-синей пучине. Монастырь высится со своими решеточками и колокольнями чуть не в самых облаках. Да, в таком месте человек невольно сознает всю глубину своего ничтожества, все величие Бога и делается способен именно на ту молитву, какая должна обращаться к Творцу от призренного им и осчастливленного светом разума создания!
Вернувшись вечером в Севастополь, я на другой день утром отправился в Инкерман. Опять потянулись предо мною местности, политые святой кровью русского солдата! Старый Инкерманский замок стоит при устье живописной долины Черной Речки. От крепости остались теперь еще стены, зубцы и башни.
При первом взгляде на эту местность становится понятным, почему она стала тем, чем была в древности. Все преимущества Севастопольской бухты — под рукою, а рядом каменоломни, доставляющие редкий по прочности строительный материал. Каменоломни разрабатываются и теперь, хотя очень слабо, а от некогда цветущего города остались лишь груды развалин домов, пещер и водопроводов. В пещерах ютятся теперь пастухи со своими стадами, а в городе есть монастырь. Все это представляет для простого, бегло наблюдающего туриста, каким был я, мало интересного, но если бы сюда приехать и пожить здесь с археологическими целями, то, вероятно, и Инкерман, наравне со всем Крымом, представил бы своего рода сокровищницу.
Южный берег начинается со стороны Севастополя и Байдарской долины воротами, которые были построены в 1848 году в ущелье просеченной горы. Это нечто вроде туннеля. Над ними устроена площадка, с которой открывается поразительно красивый вид на весь южный берег и расстилающееся за ним море. Отсюда спуск кажется такою кручею, от которой и у привычного человека должна кружиться голова, но на деле оказывается, что он до того ровен и удобен, что едешь по нему, почти не замечая покатости. — Невдалеке от первых ворот существуют вторые. Это уже настоящий туннель сажень в 20 длиною. Отсюда, от селения Михалашки начинается уже истинная местность винограда.
Я, как говорил уже и выше, ехал в Крым не лечиться, а просто прогуляться, осмотреть его и пожить как можно ближе к природе. Поэтому я пользовался удобными казенными путями лишь в случае надобности или в виде отдыха от продолжительной верховой езды. На этот раз я тоже взял татарина-проводника и лихую татарскую лошадку и пустился бродить по горам, стараясь как можно больше увидеть и услышать, как можно больше налюбоваться прекрасными видами и надышаться целительным горным воздухом.
Наслаждаясь таким образом, я на себе не раз испытал впечатления г-на Е. Маркова, который говорит:
‘С одной стороны, неподвижная гора с немыми лесами стоит над вашей головою в густой жаркой синеве. С другой стороны, море стелется в необозримую даль, будто стекая за горизонт всею этою безбрежною скатертью. Страшно стоять на последнем вершке земли, имея впереди себя на многие сотни верст одну только пучину вод. Последний вершок русской земли — последний вершок Европы, там, за этими водами, уже другая часть света, другая семья народов…
Священный дух истории веет на этих водах и на этом берегу. Эта береговая пустыня, которая кажется девственно свежей, исторической почвой, еще непочатой цивилизацией, далеко не девственна. Ее пустынность — не признак младенчества, а признак истощения, след жизни, давно отцветшей. Цивилизация гнездилась здесь еще в те далекие века, когда народы-вожди современной цивилизации не названы были даже по имени.
Заря истории с ее драматическими мифами, с живописными фигурами ее героев, осияла в свое время берега Крыма. Аргонавты и ахейцы, бравшие Трою, не миновали Эвксинского понта. Улисс приставал к южному берегу Тавриды, и Орест спасал отсюда Ифигению’.
Невыразимое наслаждение доставляло мне также купание в море. Местами вода в нем до того чиста и прозрачна, что видишь дно до малейших деталей, и это на таких глубинах, до которых с трудом достигают даже великие мастера ныряния. Купался я часто, иногда даже ночью, и первое мое ночное купанье навсегда врезалось мне в память, потому что в первые минуты стоило мне немалого перепуга.
Я, разумеется, слыхал и читал о фосфоричности моря, но видеть его собственными глазами мне до сих пор не приходилось. В одну особенно теплую ночь мы с товарищем пошли купаться. Я, только что раздевшись, по обыкновению, с разбега бросился в волны и… о ужас! — вокруг меня запылало синеватое, точно адское, пламя! Признаюсь, я до того растерялся, что забыл было даже о необходимости поддерживать себя на поверхности и чуть было не утонул! Когда я пришел в себя и стал работать руками и ногами, из-под них, как из-под гигантских молотов кузницы, неслись мириады огненных брызг. То, что сначала испугало меня, начало потом занимать, и мы с товарищем долго забавлялись, возмущая воду и изображая как бы грешников в адских котлах со смолою.
Весь Южный берег переполнен памятниками некогда живших здесь греков. Они сохранились и в виде развалин городов и селений, и в виде названий и ныне обитаемых местностей, которые, разумеется, подверглись некоторым изменениям от произношения впоследствии поселявшихся здесь народов. Ламбаш — (лампас), Партенит, Алустон (ныне Алушта), Кастель, — названия чисто греческие. Но прежней деятельности, торговли и силы здесь — как не бывало! — Например, говорят, что еще при занятии Феодосии русскими, в ней было двадцать тысяч домов, сто одиннадцать мечетей и сто фонтанов. Ныне же Феодосия — не больше, как весьма скромный уездный городок.
И тем не менее, нельзя сомневаться в том, что рано или поздно, Крым получит и свое прежнее оживление, и свою прежнюю цену. Природа одарила его слишком богато для того, чтоб даже такие непредприимчивые люди, как мы, русские, не сумели воспользоваться этими дарами и не постарались извлечь из них наибольшей пользы. Если Босфорский царь, Левкон, мог отправлять в Афины из Феодосийского порта по триста семидесяти четвертей пшеницы, то, даст Бог, и русские владельцы соединенными усилиями сумеют добиться того же.
Теплые дни начинаются здесь с февраля и продолжаются до ноября. Зимою холода не превышают пяти градусов, а десять — уже редкость. Снег редко выпадает на вершок, и никогда не держится на земле несколько дней. И тем не менее, население на Южном берегу весьма редкое. Главные населенные места и города здесь следующие: ближайшая от вторых ворот деревня Михалашка, за нею деревня Кучук-Кой, имения Кастропуло, Лимена, Симеиз, Алупка, Мисхор, Верхняя Орианда, Ливадия, Фарорары, Ялта, два Ламбашла, Искут, Судак, Коктебель и Феодосия.
Михалашка — деревня, окруженная красивыми дачами. Судя по названию, она была основана греками, потом перешла к татарам, но те переселились в Турцию во время Крымской кампании. Остались в Михалашке только два самых бедных татарских семейства, да потом переехало к ним несколько греков.
Кучук-Кой — тоже деревня. Жители его занимаются хлебопашеством и садоводством, но терпят много бед от массы подземных источников, которые бегут с высот Яйлы и иногда, точно из шалости, поднимают целый сад и переносят его на другое место. Иногда же их выходки принимают более опасный характер. Они вырывают под домами и садами целые подземные пропасти и, в один прекрасный день, все это внезапно проваливается в недра земли. Михалашцы и до сих пор с ужасом и горем рассказывают, что в 1786 году в их селении провалилось шестнадцать домов с садами и семьдесят участков обработанной земли. Эта особенность местности, разумеется, препятствует увеличению населения новыми поселенцами.
На дороге к Кастропуло есть поворот к Шайтан Лирдоену, или Чертовой Лестнице, составляющей ближайшее, еще в древности устроенное, сообщение Южного берега с Байдарской долиной. Чертовой лестницей оно названо вовсе не за опасность и крутость свою, а потому, что по поводу ее существуют две легенды, и в обеих главное участие принимают татарские джины или шайтаны, т.е. — черти, один из которых и показал людям этот проход. Тем не менее, при всей своей безопасности, тропинка эта, круто вьющаяся между отвесными скалами, кажется сверху в такой степени страшной, что даже привычные татарские лошади во время спуска сильно волнуются и часто в ужасе останавливаются или падают на колени. Это истинная постройка титанов или, может быть, действительно джинов. Татары знают безопасность этой местности и относятся к ее чисто оптическим ужасам очень хладнокровно, а у путешественника все-таки часто замирает сердце, и ему приходится только радоваться, что все 96 поворотов Чертовой Лестницы помещаются на протяжении одной версты.
Кастропуло — одно из богатейших и красивейших имений в здешней местности. В одной из скал его, у самого моря, академик Келер открыл прохладную пещеру, служившую у греков хранилищем вин.
Следующее затем селение есть Киркенеиз, — это первое чисто-татарское селение на Южном берегу по дороге со стороны Севастополя. Меня заинтересовало, что и при въезде в деревню, прежде всего, мне бросились в глаза странные постройки. Это низенькие, квадратные хижинки, до половины вросшие в землю, с крошечными дверками и окошечками, выходящими на галерейку, охватывающую весь дом. Так и видно, что строили их люди, задавшиеся целью во что бы то ни стало и как можно дальше спрятаться от знойных лучей солнца. — Крыши на этих домах тоже чрезвычайно оригинальные, — совершенно плоские с конусом, похожим на бобровый курган, посредине. Это труба. Весь квадрат крыши представляет как бы одну гладкую плиту, и хозяин так уверен в ее прочности, что часто съезжает на нее прямо с гор с нагруженной мотарой. Большинство из них сделано из хвороста и утоптано глиной. С такого рода крышами татары поступают так же бесцеремонно, но зато они представляют им гораздо больше хлопот. В дождливое время их размывает, и в доме оказывается течь, тогда семья даже ночью взбирается на крышу и утаптывает ее ногами и ручным катком, который всегда и лежит на крыше каждого татарского дома. — Внутренность жилья горного татарина состоит из одной, редко из двух комнат. Это низенькая и полутемная, но просторная горница, в которой прохладно даже и в самые жаркие дни. Глиняные полы всегда чисто выметены, вдоль стен тянутся диваны, но они так низки, что сиденье поднимается над полом не выше пяти-шести вершков. На диванах подушки, над ними полочки, на которых разложено все богатство семьи: оловянная посуда, оружие, кушаки, одежда. Пол выстлан войлочными ковриками, а в одном из углов стоит стол… но, не ошибитесь, читатель, не вообразите себе наш обыкновенный стол. У татар эту роль исполняет круглая доска на ножках, тоже не выше четырех или пяти вершков от полу. Обедающие садятся вокруг него на войлочные коврики, которые и вообще служат здесь вместо стульев.
Тип здешних татар не монгольский, а совершенно кавказский. Глядя на них и на некоторые черты их уже вовсе не магометанских обычаев, поневоле все больше утверждаешься в мысли, что это греки, принявшие ислам. Женщины здесь не скрывают лиц чадрами, а носят на голове только круглые шапочки с плоским дном, — нечто вроде маленьких бубен, отделанных блестками и мишурой. Волосы заплетаются во множество мелких колечек и спускаются на плеча. Остальной костюм составляют широкие шаровары до пят и обыкновенный бешмет. Мужчины здесь тихи, пытливы, задумчивы, женщины держат себя скромно, но не дичатся, только старухи очень раздражительны и нестерпимо крикливы.
Киреиз страдает двумя недостатками. Во-первых, под ним есть такие же подземные ручьи, как и под Кучук-Коем, а во-вторых, он лежит на возвышенности, доступной всем северо-восточным ветрам. Но, когда спускаешься от него к морю, то растительность, развившаяся под защитою гор, поражает своей роскошью, — тут есть и лавры, и кипарисы, и всевозможные другие экзотические растения.
Море и купанье в Киркенеизе, кажется, самое лучшее на всем этом берегу, и люди знающие пророчат ему светлую будущность. Да и что за наслажденье морское купанье, эта убаюкивающая качка волн, эти взлеты по прибою, вид этих разноцветных и нежных красавиц-медуз! Какие мысли возбуждает вид этого моря, бывшего свидетелем стольких событий! Передать все это словами — почти невозможно, для такой передачи нужно обладать огромным поэтическим талантом и почти недоступной человеку массой сведений. Но у того, кто однажды пережил это впечатление, продумал все мысли, родящиеся под его влиянием и средь этой обстановки, у того в душе навсегда останется какой-то отзвук этой широты и поэзии.
За Киркенеизом Яйла начинает отдаляться от почтовой дороги, и здесь-то и есть начало лучшей части Южного берега как по живописности берегов, поросших роскошнейшей растительностью, так и по количеству населения и тем удобствам и обработке, которую внесло сюда его присутствие.
Первым из селений следует назвать Лимену. Это большая татарская деревня, к сожалению, попавшая в самые тягостные экономические условия. В 1860 году тамошние татары, под влиянием своего духовенства, вздумали переселяться в Азию и с этой целью распродали все, чем обладали в Лимене, но потом узнали, что людям, поехавшим туда раньше их, живется на новых местах очень плохо. К этому же времени подоспело распоряжение русского правительства, запрещавшее татарам выселяться. Это распоряжение спасло их от безумной затеи, но не могло исправить их испорченных дел. Лименские татары и до сих пор живут в наемных хатах и платят за земли аренду.
А между тем, природа здесь до того роскошна и красива, что как бы манит и молит человека об участии и внимании. Здесь растет множество лучших сортов черешен, груш, слив, а у самого моря вечно зеленеют масличные деревья, лавры, кипарисы и плющи.
Из Лимены в Симеиз можно проехать дорогой, пролегающей к самому берегу близ скалы Лиман-Кая. Выразившиеся здесь с особенною силою действия подземного огня поражают своей грандиозностью! Ниже дороги виднеется древняя стена, за нею бушует грозно-прекрасное Черное море.
Самый Симеиз принадлежит ныне генералу Мальцеву и, надо отдать владельцу справедливость, — он воспользовался всеми природными условиями доставшейся ему местности с замечательным уменьем и добросовестностью. Село его и дом, который в здешних местах называют ‘стеклянным дворцом’, окружены прекрасно возделанными виноградниками и другими отлично содержанными растениями.
Переезд из Симеиза в Алупку идет по оврагам, среди больших рощ из оливковых деревьев и виноградников. За ними открывается величавая скала Ай-Петри, у ног которой и лежит Алупка. Некоторые измерители утверждают, что скала эта на 45 футов выше Чатырдага, имеющего 5000 над уровнем моря.
Алупка основана еще в древности. Древним властителям Крыма нельзя было не ценить ее и не укреплять уже потому, что она составляет как бы ключ ко всему Южному берегу. И здесь действительно сохранились следы многих укреплений, в особенности же бросаются в глаза три высокие башни, стоящие на холме и как бы расколотые молнией. Ай-Петри — самая живописная гора в Крыму, и она-то заключает в себе чары Алупки. Петри всей своей громадой похож на замок какого-то могучего титана и царственно держит свою белую вершину в самой синеве неба. В Алупке соединены все условия красоты — суровый хаос обвалов, необузданная сила растительности, бушующее море и истинно художественные вкусы владельцев, князей Воронцовых, устроивших свой замок именно в том дико грандиозном стиле, который наиболее подходит к характеру красоты этой местности.
По покорении Крыма, Алупка очень понравилась Потемкину-Таврическому. Она хорошо защищена от северо-западных ветров, и он приказал привезти сюда из Константинополя разных экзотических растений. Два колоссальных старика-кипариса и теперь составляют памятники этого распоряжения светлейшего князя. Татары ставят Алупку очень высоко за то изобилие ключей, которое дает им возможность разводить лен, лук и стручковый перец, что на Южном берегу далеко не везде возможно.
Мисхор лежит поблизости от Алупки и славится огромным парком, который представляет как бы ботанический сад всего Южного Берега, так как в нем собраны все деревья и растения, свойственные этой части Крыма. Владелец этого имения, граф Шувалов, построил в нем несколько дач для приезжающих сюда лечиться или отдыхать.
Собственно Мисхором называется некогда обширное татарское селение. В древности оно было так богато, что в народе ходил слух, будто в окрестностях его есть серебряные рудники. Но это только плод народной фантазии, не больше. Былое богатство Мисхора объясняется тем, что в угодьях, принадлежащих к нему, есть род превосходной красной глины, из которой жители выделывали большие амфоры (ведер в 20 — 25), в которых древние хранили вино и рассылали в Рим и Грецию осетрину, белугу и другую рыбу. В Мисхорском лесу и доныне сохранились следы гончарных печей и масса черепков разбитой глиняной посуды. В окрестностях его есть еще и циклопические могилы, имеющие форму гигантских каменных ящиков. Но все они давно раскрыты и содержимое их разграблено.
Близ Мисхора лежат еще две деревни: Куреиз, принадлежащий Великому Князю Михаилу Николаевичу, и Посира, составляющая собственность графов Паниных. Куреиз очень веселое, оживленное местечко, имеющее даже две лавочки.
За Ориандой, представляющей лишь ряд развалин, с которыми связано несколько более или менее интересных легенд, в 7 верстах от Ялты лежит имение Великого Князя Константина Николаевича, носящее такое же название. Здесь построен большой дворец из белого инкерманского камня. Со стороны моря его поддерживают восемь громадных цинковых статуй. В виду дворца, на самой высоте одной из скал, построена ротонда, с которой открывается прелестный вид на всю Орианду. От нее есть спуск к пруду, осененному кругом таких колоссальных деревьев и с такой густой листвой, что в нее никогда не могут заглянуть лучи солнца. Невдалеке от пруда растет дуб-великан, из которого бьет чрезвычайно искусно проведенная в него струя воды. К садам же Орианды принадлежит и знаменитая Крестовая гора, на вершине которой стоит каменный крест, а внутри есть огромная пещера, вмещающая в себе до 600 штук скота. В виду берега Орианды лежат огромные камни, бывшие прежде местом сборища всех рыболовов, начиная от Балаклавы до Алушты. Они приезжали сюда в своих лодках со снастями и съестными припасами, поселялись в пещере Крестовой скалы и несколько месяцев подряд ловили рыбу, устриц и ракушек. Тут же, на берегу, совершались и их праздники, сопровождавшиеся музыкой, песнями и пляской.
Там, где лежит граница Орианды, начинаются земли, принадлежащие к имению Государыни Императрицы, называемому Ливадией. Один писатель назвал это место вечной весной Крыма. И действительно, вследствие множества ключей и густоты растительности, здесь царит вечная приятная прохлада. Вид отсюда прелестный и веселый. Ялта с Никитским мысом, вечно зеленая Яйла со своими соснами, лазурево-зеленая бухта и необъятный купол глубокого южного неба составляют панораму поистине восхитительную. Дворец Владелицы с церковью и множеством других построек и сооружений замечательны по красоте архитектуры. О садах едва ли стоит упоминать. Чего не могут создать Крымская природа и царское могущество?
В Ливадском округе также сохранились многие признаки жизни некогда владевших Крымом греков. Между прочим, там были найдены колоссальные амфоры, в которых греки сохраняли вино. Они были накрыты плитами, но вино в них уже испарилось, и на днах сосудов остался только твердый осадок.
За Ливадией начинается долина Аутинская, которая вместе с Ялтинской составляет одну из богатейших местностей Крыма. Она врезывается в промежуток гор, которые защищают ее от всех ветров, и выбегает на берег моря, поддерживающего в ней прохладу и влажность. Вследствие этого она издревле обратила на себя внимание обитателей и, по всем признакам, была некогда прекрасно обработана. Здесь и поныне растут всевозможные растения, очевидно, разведенные древними. Крымская рябина, гранаты, винные ягоды, дикие финики, мушмала и меслили, скипидарное дерево и особые сорта винограда: разаки и мавро-кара (дважды черный), которые неизвестны в других местах, — растут в Аутке в великом изобилии.
В долине этой расположено два селения — Фарорары, у самого берега моря, и Аутка — ближе к горам. Неподалеку от селения Аутки есть прекрасный водопад ‘Учан-Су’ (летучая вода). Он свергается со скалы, высотою в 40 сажен, в пропасть, поросшую колоссальными темными елями. Зрелище, поражающее своим мрачным величием!
На дороге между Ауткой и Учан-Су — лежат развалины древней крепости Загоисар, а несколько подальше — руины Пола-клесия (много-церковие), о которых сохранилось странное и таинственное предание, будто под одной из этих церквей были похоронены какие-то три сестры, и каждый раз, когда во время обедни дьякон возглашал: ‘Оглашенные, изыдите!’ — слышался треск и грохот земли, и по церкви проносились и исчезали три окровавленных призрака. — Неподалеку от развалин Загоисара есть источник Св. Дмитрия, на котором покойный архиепископ Таврический, Иннокентий, хотел основать монастырь, что было бы действительно уместно.
Кроме источника Св. Дмитрия, здесь есть еще источник Кабана, которому местные жители приписывают целебную силу против лихорадки. Но приезжающие сюда доктора не дали себе труда исследовать это обстоятельство в точности.
Затем интересна пещера Еграф-Хаясы, усаженная сталактитами и до сих пор сохранившая следы христианского богослужения. Вообще, во многих местах Южного берега сохранились следы того, что некогда здесь жило греческое христианское население, которое впоследствии подверглось гонению со стороны мусульман и стало таить свое богослужение в лесах и пещерах, заменявших ему римские катакомбы. Единственными прямыми потомками этих греков-христиан остались теперь в Крыму греки, населяющие Фарорару. После покорения Крыма русскими, они получили от Екатерины большие и роскошные угодья от Верхней Орианды и до самой Ялты, но вследствие запрещения разводить коз, обеднели и распродали свои земли в частные руки. Но и новые владельцы Ауткинской долины не сумели воспользоваться ее свойствами. Она — лучшее место на Южном берегу, имеет даже над Ялтой то преимущество, что гораздо лучше ее защищена от восточных ветров, дующих в начале и конце лета, — а между тем человек, приезжающий сюда отдыхать и лечиться, не встретит здесь почти никаких необходимых удобств. Это, впрочем, и общее несчастие всего Южного берега!
Единственное, и то еще далеко не совершенное исключение из этого печального положения, составляет Ялта, этот чудо-городок, издавна поражающий всех своим счастливым положением. Здесь Яйла выдвигается из-за других гор и, отступая от берега амфитеатром, охватывает полукруглую долину. Оттого в Ялте всегда тепло, и кругом нее ютятся дачи и виноградники, и она представляет единственный город на Южном берегу. Сюда собирается масса больных лечиться виноградом, солнечным теплом и морским и горным воздухом. Но, к сожалению, и здесь больные пользуются далеко не теми удобствами, в которых нуждаются и которые, при здешних условиях, так легко было бы осуществить. — Самый городок расположен у подножия одного из холмов Яйлы и выбегает на мыс Св. Иоанна. Охватившие его полукругом горы покрыты вечно-зелеными соснами. Выше всех остальных построек виднеется церковь, воздвигнутая на холме, поросшем кипарисами. Вдоль берега тянется главная бульварная улица, усаженная деревьями. На ней же находятся и лучшие здания города. Вторая по значению улица есть та, которая почти сплошь состоит из магазинов и лавок с фруктами и виноградом.
Давать кому бы то ни было советы о том, как лучше всего устроиться в Ялте по приезде туда, было бы совершенно излишним, так как этот центр Южного берега обратил на себя внимание промышленных капиталистов, и они с каждым годом улучшают его устройство и приспособления.
Гораздо интереснее бросить взгляд на историю Ялты, которая хотя и смутна, как и вся история Крыма, но все-таки может дать некоторое объяснение, почему ныне она вовсе не в том цветущем положении, какое было бы естественно при ее природных условиях.
Ялта была оценена по достоинству еще в XII веке Нубийским историком Ибн-Эдриси, который посещал принадлежавшую тогда Команам Тавриду. Он называет ее по-арабски Джалитою. Есть, однако, основание предполагать, что, кроме Джалиты этой, и не на месте нынешней Ялты, а на самом мысу Св. Иоанна, стояло еще другое поселение, развалины которого ныне называются Пале-кур, и о котором сохранилось предание, будто это был город с каменною крепостью и несколькими церквами и принадлежал сначала грекам, но в конце XV столетия произошло землетрясение, которое разрушило крепость и гору, вследствие чего жители разбежались, и местность эта оставалась 70 лет необитаемою. После этого периода запустения ею овладели генуэзцы и обратили ее в один из лучших городов Черного Моря. Греки стали завидовать этому и хотели изгнать их, но генуэзцы объявили, что у них в крепости есть чудотворная икона, которая охраняет их от всякого нападения врагов и делает непобедимыми. Греки бросились на крепость, чтоб овладеть иконой, но в это время произошло страшное землетрясение, и крепость, и оба сражающихся войска были поглощены землею. Впоследствии явились в Крым турки и овладели всеми генуэзскими портами, а в том числе и Ялтой. Трудно определить, жили ли победители здесь сами или только держали в крепостях гарнизоны, собиравшие с жителей дань. Судя по народным преданиям, естественнее предположить последнее. Последним наместником султана в Крыму был Хаджи-Ахмет-Ага, безумный фанатик и враг христиан. Жена его и сын, Дели-Балта (бешеный топор) действовали с ним заодно. Следы гонения Хаджи-Ахмета-Аги сохранились и поныне в лесах и пещерах. После смерти Ахмета-Аги Турции было не до провинций, — ее тревожили дела с Екатериною. Греки воспользовались этим, и многие из них выселились к Азовскому морю. Когда в Крым вошли русские, турки выслали на кораблях большое войско, которое высадилось на берег, собираясь отразить врага, принялось сначала грабить и убивать христиан-греков, которых и погибло несколько тысяч. Между прочим, добрались они и до Ялты. Дело было в воскресенье, и народ был в церкви. Вдова Хаджи-Ахмет-Аги и сын его Дели-Балта посоветовали заколотить двери храма и взорвать его вместе с людьми на воздух. Злодейство это, стоившее жизни почти пятистам человекам, было последним варварским делом турок на Южном берегу. Жители Ялты после этого разбежались, и Сумароков сообщил, что в 1800 году здесь было только тринадцать избушек, в которых жили чины Балаклавского арнаутского батальона, поселенного здесь для усмирения татар, продолжавших мечтать об отложении от России и присоединении к Турции.
Весьма понятно, что после такой тревожной и кровавой истории, никакой город не мог бы воспользоваться преимуществами окружающей его природы и достигнуть цветущего состояния.
Бывший начальником края в Крыму, князь Воронцов, желая дать Ялтинской долине хороший сбыт ее произведениям по морю, и так как здешняя бухта не представляла удобной стоянки, то построил мол. Но море здесь так беспокойно, что скоро размыло его совершенно. Та же участь постигла и огромную пристань, устроенную перед Ялтой на якорях, опущенных на дно морское. Это окончательно убедило князя в невозможности осуществить его энергичный проект. Купанье в Ялте тоже неприятное, — дно каменистое, воды бурные.
За Ялтой, вглубь материка, в узенькой долинке приютилась деревенька Масандра, привольно глядящаяся в небольшой заливчик того же имени, а рядом с ним такой же, называемый Магарачем. Вокруг Магарача раскинулись роскошнейшие леса, а среди них устроены виноградники казенного виноделия. Славу Магарача составляют крепкие ликерные вина, за которые он уже не раз удостаивался медалей на всемирных выставках. Здешние виноделы объяснили мне, что тайна особенного вкуса их вин заключается в том, что перед сбором винограда, они слегка надламывают веточки, на которых висят гроздья, и дают ягодам слегка завять на солнце. — Вокруг Магарача множество дач, но спуск в долину с гор так крут, что дорогу к ним пришлось провести не прямо, а объездом через Никитский мыс, на котором разбиты роскошнейшие сады Императорского Училища садоводов.
За Никитой роскошь растительности прекращается. На целые версты тянутся лишь поросли можжевеловых деревьев. Селения становятся реже. Наконец, открывается татарское селение Гурзуф, с великолепным палаццо и поразительно живописным парком, принадлежащим Фундуклею.
В нескольких верстах от Гурзуфа — татарская деревня Хызыл-таш, из которой уже ясно виден Артек со своими пещерами. Он стоит у моря, составляя предгорие Аю-Дага, который действительно представляет все формы колоссального медведя. Взбираться на этого лежащего зверя и трудно и опасно. Дорог по нем нет никаких, а пропастей, предательски поросших зеленью — множество.
Самой красивой местностью этой части берега оказывается Кучук (малый) Ламбат, расположенный на западной стороне мыса Плака. Над Кучук-Ламбатом лежит Бьюк (большой) Ламбат — небольшое татарское селение. Отсюда растительность начинает снова принимать более крупные размеры и переходит у горы Кастель в грандиозные лесные деревья.
Чтобы подняться на Кастель, я встал очень рано, в четыре часа утра. Утро вообще имеет свою особую, чарующую прелесть, но утро в лесу на высоте, в виду моря, представляет наслаждение, едва ли имеющее что-нибудь себе подобное! А Кастель стоит весь в зеленом плаще могучих лесов и кутает в них даже свою вершину. Подъем крут и каменист. Мелкий щебень так и сыплется из-под ног. Приходится беспрестанно ухватываться за деревья, чтобы не упасть и не отправиться кубарем вниз. В то же время между деревьями, обвивая их и путаясь в их промежутках, мешает двигаться вперед какой-то кустарник, который один путешественник с досады назвал ‘держи-деревом’. Под ногами так и мелькают сотни хорошеньких быстроногих ящериц. Местами попадается трава, но по большей части выгорелая, сухая и скользкая, как осыпавшаяся на землю хвоя.
На половине дороги до вершины гору охватывает древняя стена, ныне уже разрушившаяся. Несколько выше встречается вторая, такая же.
Вершина Кастеля представляет обширную плоскость, поросшую деревьями, кустарниками и цветами. Здесь множество прекрасных ясеней, задичалых яблонь, кизилей, мушмул и других пород. Многие из ясеней поразительно толсты, дали трещины и образовали дупла, в которых свободно может поместиться человек. Но главную особенность здешних деревьев составляет то, что все они до самых вершин покрыты длинным серым мхом, похожим на серую шерсть животного. Это придает им вид старости, но, в то же время, вовсе не препятствует развиваться роскошной листве. Такую силу развития мха объясняют массой сырости, скопляющейся на вершине по ночам и затем сильному солнечному теплу в течение дня.
На всей верхней площади Кастеля разбросаны развалины некогда бывшей здесь крепости, монастыря, дворца и селения, с которыми связаны воспоминания о прекрасной царице-девственнице, мужественной Феодоре. Ей принадлежал весь древний Сугдай. Но, когда кафяне отняли у нее одну за другой все крепости, всеми любимая красавица-царица, с двумя своими названными братьями, двором и войском, удалилась на Кастель. Один из этих братьев давно хотел на ней жениться, но гордая и мужественная царица-девственница упорно отказывала ему в счастии. Однажды лукавый овладел сердцем юноши. Он решился опозорить себя, но отомстить непреклонной царице и вошел в сношения с кафянами. Ночью он отпер им ворота крепости, и враги хлынули в неприступную обитель царицы-монахини. Гордая Феодора не покорилась и врагу. Она вскочила, оделась и бросилась в сечу. Боготворившее ее войско не отставало от своей повелительницы, второй названный брат творил чудеса храбрости, но кафян было слишком много!.. Царица, ее верный названный брат, ее мудрый друг, инок настоятель Иоанн, и его паства, и ее войско — все пало под напором разъяренного геройским сопротивлением врага!..
Татары и до сих пор указывают путнику на иссохшие следы кровавых ручьев. Я видел эти следы, и они действительно похожи на запекшуюся кровь!
Есть еще предание, что с вершины Кастеля и до самого уровня моря был сделан колодезь, и все окрестные жители и доселе верят, что на горе есть железные ворота, от которых начинается подземный ход к морю, и что в этом подземелье были скрыты образа, драгоценная утварь и другие сокровища, принадлежавшие Феодоре, ее церквам и монастырям. Говорят, что сюда приезжали из Константинополя какие-то греки с древними манускриптами, которые давали ключ к этому кладу. Но время так загромоздило его руинами, что открытие его стоило бы таких издержек, которые были тем грекам не по средствам, а потому они и уехали обратно.
Барыня, владевшая имением Чолмекги, расположенным у подошвы Кастеля, женщина хорошо образованная и знавшая археологию Крыма, лет десять тому назад рассказала г-ну Е. Маркову, что сама помнит, что на склоне горы стояли готические ворота, называвшиеся Темир-Халу, — железные ворота, — которые теперь разрушены. Очень может быть, что в будущем и найдется богатый и трудолюбивый человек, который вырвет из таинственных недр Кастеля сокровища красавицы царицы Феодоры и какие-нибудь документы, которые подробнее осветят ее теперешнюю легендарно-поэтическую историю.
Самый живописный вид с Кастеля открывается с юго-восточного выступа его, с того места, где сама природа нагромоздила огромные камни в виде боевых укреплений. Отсюда открывается грандиозная панорама от Аю-Дага до Судакских гор.
Аю-Даг (Медвежья гора, как зовут ее русские и татары, — Верблюжья гора, как называют европейские туристы), как истинный зверь-колосс, лежит, положа свою голову на гигантские лапы, далеко выдвинутые в море. Сам Кастель — не больше, как контрфорс его. Многие его и называют даже Биюк-Кастель (большой Кастель), а настоящую гору — Кучук-Кастель.
На вершине Аю-Дага, как говорят, также есть развалины древней крепости, а Кастель значит по-гречески: замок, укрепление.
С другой стороны, с Кастеля, открывается вид не менее оригинальный. Это прямые утесы, которые висят не над водяным, а над каменным морем хаоса глыб, обломков и окаменевшей лавы. Под ними виднеется жерло колоссального, давно угасшего кратера, ныне заваленного целыми утесами. Весьма возможно, что то самое землетрясение, которое некогда повергло гору Джалиты в море, раскололо и вершину Кастеля. Промежутки между этими камнями поросли деревьями, но, видимо, им здесь и слишком жарко, и слишком мало почвенной пищи. Множество ясеней и груш стоят иссохшие и обнаженные, беспомощно протягивая свои костлявые ветви к небу и как бы умоляя его — или ниспослать им живительной влаги, или извлечь их из этой проклятой пеклы.