П. А. Вяземскій
ПРОЕКТЪ
письма къ министру народнаго просвщенія графу Сергію Семеновичу Уварову,
съ замтками А. С. Пушкина.
1886.
Милостивый Государь
Сергй Семеновичъ.
Проект письма к министру народного просвещения…, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1886
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Вяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 2.
Спб., 1879.
Примчаніе. Отыскивая въ моемъ походномъ и, какъ я, кочующемъ, архив воспоминанія мои о И. И. Дмитріев, набросанныя мною тому нсколько лтъ, напалъ я на письмо мое въ С. С. Уварову, министру народнаго просвщенія. Конечно это нсколько сухое, полемическое письмо, не можетъ для современнаго читателя, имть живость и занимательность біографическаго и анекдотическаго очерка. Литтературныя, цензурныя и многія другія отношенія такъ измнились, такъ мало соотвтствуютъ ныншнимъ условіямъ, обстоятельствамъ и порядкамъ, что связи между настоящимъ и минувшимъ трудно отыскать. Но самый этотъ недостатокъ современности и наличности можетъ, съ другой стороны. придать цнность документу, имвшему въ данное время свое значеніе и свою цль. Между тмъ сущность дла, на которую указывается въ предлагаемомъ здсь письм, можетъ быть, и не совершенно устарла. Боле, или мене врныя и справедливыя, заключающіяся въ немъ нареканія на тогдашнюю печать могутъ, если не ошибаемся, быть отчасти примняемы и въ новйшей печати. Во всякомъ случа, возбудитъ ли это письмо въ комъ нибудь соглашеніе и единомысліе, или подвергнется порицанію и осужденію большинства, но все же отражается въ немъ одно изъ литтературныхъ воззрній того времени: воззрніе, конечно, частное, но не исключительно личное, а присвоенное нкоторыми изъ образованнйшихъ современниковъ, между прочими и такимъ авторитетомъ какъ Пушкинъ. Онъ въ то время не только что раздлялъ мысли, выраженныя въ письм, но настоятельно поощрялъ къ скорйшему изложенію ихъ на бумаг и обращенію въ ходъ.
Въ настоящее время всевозможныхъ политическихъ и литтературныхъ побіеній и сокрушеній, политическихъ и литтературныхъ возстановленій и реставрацій, какъ законныхъ такъ и лжесвидтельскихъ, новая справка, новый документъ въ тяжб, которая еще не окончательно обсуждена, лишними быть не могутъ, хотя и не имли бы они большой исторической и юридической важности. Многіе приверженные поклонники усердно, чтобы не сказать суеврно, или язычески, возобновляютъ въ журнальныхъ капищахъ своихъ кумиры, давнымъ давно вкъ свой отжившіе. Но почему, хотя для равновсія, не предоставить и другимъ собирать обломки, преданія минувшаго, которые указываютъ на другое направленіе, на другія сочувствія, можно почти сказать — на другія врованія.
Между тмъ, за давностью времени, не упомню дошло ли письмо до назначенія своего, или осталось оно въ вид проекта, вслдствіе какихъ нибудь повстрчавшихся обстоятельствъ, и между прочими вслдствіе отъзда моего за границу, Впрочемъ дло не въ томъ: читалъ ли министръ письмо, или нтъ? Тмъ боле, что, какъ можно судить по обыкновенному ходу вещей, письмо, прочитанное все же окончательно попало бы въ длинный канцелярскій ящикъ.
Во всякомъ случа просвщенный умъ Сергя Семеновича былъ, безъ сомннія, доступенъ къ выраженію мыслеи и понятій даже и противорчащихъ дйствіямъ министра. Впрочемъ въ письм идетъ рчь не о самыхъ дйствіяхъ, а скоре о бездйствіи министра: о излишней, по мннію нашему, терпимости его. Терпимость можетъ быть добродтелью, но можетъ она быть и равнодушіемъ: таковою, вроятно, и была она въ Уваров. Личныя же сношенія мои съ нимъ, запечатлнныя давнишнимъ Арзамасскимъ братствомъ, давали мн право и волю объясняться съ нимъ откровенно, не опасаясь за посягательство на министерское званіе и достоинство.
Полемическія статьи имютъ сходство съ любовными письмами, которыя мы писали въ молодости, имютъ он и ту же участь. И т и другія пишутся съ горяча, подъ давленіемъ необоримаго чувства, точно вслдствіе роковой и неизбжной необходимости. Когда поздне случится самому прочесть ихъ, то иногда дивишься увлеченію своему, или своей заносчивости, иногда смешься надъ ними и, слдовательно, надъ собою, чаще всего, перечитывая ихъ, испытываешь въ себ чувство неловкости: хотлъ бы иное исправить, другое выключить, но поздно: написанное написано, не вырубишь его топоромъ не только на бумаг, но также и изъ своей жизни, а впрочемъ и хорошо, что не вырубишь. Это даетъ силу и власть слову. Теперь замерла животрепещущая нота, которая свжо и сильно звучала въ этой свободной рчи, но эта рчь была въ свое время искренняя и правдивая. Слдовательно и нын сохраняетъ она правду свою, хотя уже и относительную.
Тоже сбывается и со мною. Нын, перечитывая хладнокровно, и такъ сказать заднимъ умомъ, мою обвинительную рчь, я, разумется, не вполн доволенъ ею. Но не хочу также заднимъ числомъ примнять ее къ теперешнимъ понятіямъ моимъ. Не хочу ни передлывать себя, ни переодвать себя по новому покрою. Это было бы боле или мене ложь. Остаюсь въ ‘онъ вид, въ какомъ я вылилъ себя. Единственная цнность подобнаго документа заключается, въ глазахъ немногихъ литтературныхъ юристовъ, въ неподдльности и въ точной современности его. Такимъ образомъ можно по горячимъ слдамъ дойти до дознанія истины. Оставляю даже и отпечатокъ раздраженія и страстности, которыми, такъ сказать, опалены нареканія мои на профессора Устрялова. Надюсь, что тнь любознательнаго и дятельнаго труженика проститъ мн нкоторую запальчивость рчи моей.
На извстное письмо Чаадаева указывается здсь потому, что въ самое то время было оно вопросомъ и злобою дня. Можетъ быть придалъ и ему значеніе не по росту его. Во всякомъ случа прямаго отношенія въ Русской литтератур въ немъ нтъ. Писано оно было на Французскомъ язык и въ печати не назначалось. Любезнйшій аббатикъ, какъ прозвалъ его Денисъ Давыдовъ, довольствовался чтеніемъ письма въ сред Московскихъ прихожанокъ своихъ, которыхъ былъ онъ настоятелемъ и правителемъ по дламъ совсти (directeur de conscience). Безтактность журналистики нашей съ одной стороны, съ другой обольщеніе авторскаго самолюбія, придали несчастную гласность этой конфиденціальной и келейной ультрамонтанской энциклик, пущенной изъ Басманскаго Ватикана.
Опредленіе въ точности времени, въ которое написано письмо мое, ускользаетъ изъ памяти моей. Но по указаніямъ на литтературныя явленія, встрчающимся въ письм, можно приблизительно возстановить его хронологическое отношеніе.
Homburg v. d. Hhe.
Мартъ, 1875 года,
Вступивъ въ управленіе министерствомъ просвщенія ваше превосходительство сказали, что ‘народное образованіе должно совершаться въ соединенномъ дух Правосдавія, Самодержавія и Народности’.
Нелегко опредлить, до какой степени удобно общее сіе примненіе ко всмъ отраслямъ наукъ, но по крайней мр въ ученіи исторіи отечественной правило сіе иметъ ясный, полный смыслъ и совершенно соотвтствующій духу нашего правительства. Наша исторія есть выводъ, слдствіе, плодъ этихъ трехъ началъ. Извстно, что слова, произнесенныя отъ имени правительства, должны быть не только общаніемъ, но и обязательствомъ. Не дйствуя прямо и постоянно въ коренномъ смысл исповдуемыхъ началъ, правительство потрясаетъ въ управляемыхъ вру къ словамъ своимъ. Дйствуя въ противность своимъ правиламъ, правительство порождаетъ въ обществ несогласіе, сбивчивость въ понятіяхъ, нравственное и въ слдъ за тмъ политическое разстройство, которое тмъ трудне ему исправить и искоренить, что оно само безъ вдома, или безъ сознанія своего, начало и корень сего разстройства. Въ противорчіяхъ правительства съ самимъ собою заключается величайшее зло.
Съ откровенностью, достойною важности предмета, къ коему приступить хочу, и съ добросовстностью твердаго убжденія осмливаюсь просить васъ, милостивый государь, удлить мн нсколько минутъ вниманія на примненіе вышеизложенной истины въ явленіямъ, ежедневно совершающимся въ глазахъ нашихъ. Позвольте сказать, что именно въ дйствіяхъ подлежащаго управленію вашему вдомства встрчаются ршительные примры упомянутаго противорчія правительства съ самимъ собою. Привожу доказательства тому:
Одна и есть у насъ книга, въ которой начала православія, самодержавія и народности облечены въ положительную дйствительность, освященную силою историческихъ преданій и силою высокаго таланта. Не нужно мн именовать ее. Вы, безъ сомннія, сами упредили меня и назвали ее. Здсь ни разномыслія, ни разнорчія быть не можетъ. Твореніе Карамзина есть единственная у насъ книга, истинно государственная, народная и монархическая. Не говорю о литтературномъ или художественномъ достоинств ея, ибо въ этомъ отношеніи можетъ быть различіе въ мнніяхъ, но въ другомъ оно быть не можетъ, ибо повторяю вмст съ вами, вмст со всми, вмст съ очевидностью: она одна. А между тмъ книга сія, которая естественно осуществляетъ въ себ тройственное начало, принятое девизомъ вашего министерства, служитъ, по неизъяснимому противорчію, постоянною цлью обвиненій и ругательствъ, устремленныхъ на нее съ учебныхъ каедръ и изъ журналовъ, пропускаемыхъ цензурою, цензурою столь зоркою въ уловленіи словъ и въ гадательномъ пріисканіи потаенныхъ и мнимыхъ смысловъ, и столь не дальновидною, когда истина, такъ сказать, колетъ глаза. Нельзя при этомъ не пожалть о худомъ выбор цензоровъ, которые съ одной стороны раздражаютъ писателей придирчивыми стсненіями и часто нелпостью своихъ толкованій, а съ другой наносятъ общей польз вредъ непростительною оплошностью. Въ лицахъ, облеченныхъ довренностью. власти, кто неспособенъ, тотъ уже вреденъ. Ошибочный выборъ людей есть также родъ противорчія правительства съ самимъ собою, который никогда не остается безъ пагубныхъ послдствій. Дйствія нашей цензуры въ отношеніи къ критикамъ на Исторію Россійскаго Государства служатъ тому лучшимъ доказательствомъ. Дабы врне опредлить мру несообразностей и вреда, которую влечетъ за собою подобное направленіе допущенной нын критики, обратимся къ эпох появленія въ свтъ Исторіи Государства Россійскаго и къ нкоторымъ уже минувшимъ обстоятельствамъ.
Появленіе сей книги въ 1818 году было истинно народнымъ торжествомъ и семейнымъ праздникомъ для Россіи. Россія, долго не знавшая славнаго родословія своего, въ первый разъ изъ книги сей узнала о себ, ознакомилась съ стариною своею, съ своими предками, получила книгою сею свою народную грамату, освященную подвигами, жертвами, родною кровью, пролитою за независимость и достоинство имени своего. Вы помните это торжество, и съ просвщенною любовью раздляли его вмст съ другими, Но оно не могло быть общимъ. Исторія Государства Россійскаго встртила противниковъ. Часть молодежи нашей, увлеченная вольнодумствомъ, политическимъ суемудріемъ современнымъ и легкомысліемъ, свойственнымъ возрасту своему, замышляла въ то время несбыточное преобразованіе Россіи. Съ чутьемъ врнымъ и проницательнымъ, она тотчасъ оцнила важность книги, которая была событіе, и событіе, совершенно противодйствующее замысламъ ея. Книга Карамзина есть непреложное и сильное свидтельство въ пользу Россіи, каковою содлало ее Провидніе, столтія, люди, событія и система правленія, а они хотли на развалинахъ сей Россіи воздвигнуть новую по образу и подобію своихъ мечтаній. Медлить было нечего. Колкіе отзывы, эпиграммы, критическія замчанія, предосудительныя заключенія посыпались на книгу и на автора изъ среды потаеннаго судилища. Судіи не могли простить Карамзину, что онъ исторіографъ, слдовательно, по словамъ ихъ, наемникъ власти, что онъ монархическій писатель,— слдовательно, запоздалый, непостигающій духа и потребностей времени (фразеологія тогдашняя, которая и нын въ употребленіи), они толковали, что Карамзинъ сбивается въ значеніи словъ, что онъ единодержавіе смшиваетъ съ самодержавіемъ и вслдствіе того ложно приписываетъ возраставшую силу Россіи началу самодержавія, и проч. и проч. Вс сіи обвиненія въ смысл судей были основательны и раціональны. Имъ не хотлось самодержавія, какъ же имъ было не подкапываться подъ твореніе писателя, который чистымъ убжденіемъ совсти, глубокимъ соображеніемъ отечественныхъ событій и могуществомъ краснорчія доказывалъ, что мудрое самодержавіе спасло, укрпило и возвысило Россію.
Вспомните еще, что Карамзинъ писалъ тогда исторію не совершенно въ дух Государя, что, по странной перемн въ роляхъ, писатель былъ въ нкоторой оппозиціи съ правительствомъ, являясь проповдникомъ самодержавія, въ то время, когда правительство въ извстной рчи при открытіи перваго Польскаго сейма въ Варшав, такъ сказать, отрекалось отъ своего самодержавія. Соображая вс сіи обстоятельства, легко постигнуть, какъ досаденъ былъ Карамзинъ симъ молодымъ умамъ, алкавшимъ преобразованій и политическаго переворота. Они призвали въ писател личнаго врага себ и дйствовали противъ него непріятельски.
Самый IX-й томъ, въ которомъ Карамзинъ съ откровеннымъ негодованіемъ благородной души живописалъ яркими красками тиранію ослпленнаго царя {‘Мучителя’ (Замтка Пушкина).}, самый сей томъ долженъ былъ усилить къ нему вражду противниковъ мннія его. Замчательно, что, не ослабвая въ изображеніи ужасныхъ событій, не утаивая ни одного преступленія державной власти и, такъ сказать, утомясь рукою и сокрушеннымъ духомъ въ исчисленіи безконечныхъ сихъ преступленій, Карамзинъ ни на минуту не сомнвается въ святости мннія своего, ни на минуту не измняетъ ему. Онъ остается вренъ началу самодержавія, хотя, какъ историкъ, не щадитъ самодержца предъ неизбжнымъ зерцаломъ потомства. Умиляяся надъ жертвами, онъ жалостью своею не увлекается въ противорчія себ: въ долготерпніи ихъ видитъ онъ народную добродтель и торжество государственной необходимости. Вра его въ Провидніе служитъ ему здсь утшеніемъ и руководителемъ въ ршеніи политической задачи. Дальновидне въ этомъ случа тхъ поверхностныхъ и одностороннихъ судей, которые видятъ въ ІХ-мъ том Карамзина соблазнительную откровенность, противники самодержавія увидли въ этомъ том торжество убжденій писателя, врнаго себ и мннію своему. И самое 14 декабря не было ли впослдствіи времени такъ сказать критика вооруженною рукою на мнніе, исповдуемое Карамзинымъ, то-есть Исторіею Государства Россійскаго, хотя, конечно, участвующіе въ немъ тогда не думали ни о Карамзин, ни о труд его {Мсто со словъ: ‘и самое 14 декабря’ Пушкинъ очертилъ и написалъ противъ него: ‘Не лишнее-ли?’}.
Изустная и политическая оппозиція труду Карамзина перешла скоро въ оппозицію журнальную и по наружному виду литтературную, хотя и тутъ литтература была только вывской. Въ Русскомъ журнал явился Польскій писатель Лелевель. Подъ формами безпристрастія, вжливости и учености, началъ онъ наносить удары книг Карамзина. Мннія и духъ писателя сего, раскрывшіяся посл, во дни польскаго мятежа, позволяютъ намъ заключить, безъ обиды чести его, что вроятно не любовь въ Россіи и въ польз просвщенія нашего побудила его подвизаться на поприщ критика. Позже два другіе журнала, боле прочихъ, сдлались отголосками ожесточенныхъ приговоровъ Исторіи Государства Россійскаго. Они оба впослдствіи времени запрещены были правительствомъ по причин направленія своего, несообразнаго съ существующимъ порядкомъ, и по суемыслію и вредному пустословію содержащихся въ нихъ статей. Телеграфъ и Телескопъ истощили въ оскорбленіяхъ памяти Карамзина и труда его все, что могла изобрсть ожесточенная ненависть, и гораздо боле того, что должна была допустить ценсура, знающая свои обязанности и постигающая духъ своего правительства. Выберемъ одинъ примръ изъ тысячи: ‘Карамзина теперь читаютъ мало, со скукой, его исторія дурна именно тамъ, гд онъ хотлъ щеголять слогомъ. Отъ чего же это? Отъ того, что Карамзинъ не былъ истиненъ, вренъ самому себ, отъ того, что онъ часто притворялся, отъ того, что его слезы были слезы театральныя, его одушевленіе — сценическая декламація’. Боже сохрани меня, въ подобныхъ указаніяхъ на лица и дйствія ихъ искать политической, положительной связи съ печальными событіями, омрачившими страницу нашей современной исторіи. Я не зараженъ болзнью мнительности политической. Многіе ищутъ всегда обдуманное злоумышленіе въ явленіяхъ, непостижимыхъ для здраваго сужденія и отступающихъ отъ общаго порядка, я обыкновенно изъ 20-ти подобныхъ примровъ отдаю одну долю на неблагонамренность, а 19-ть на безразсудность и упоеніе самолюбія. И ноя выкладка кажется врне. Но не мене того изъ несообразностей частныхъ, положимъ совершенно невинныхъ въ побужденіи своемъ, можетъ впослдствіи произойти общій вредъ. На случай этой возможности правительство именно и облечено силою и средствами для заблаговременнаго противодйствія злу. Иначе, если оно оплошаетъ въ предусмотрительности своей, то отвтственность за содянное зло падаетъ на него гораздо боле, нежели на тхъ, которые въ проступк своемъ могли быть увлечены предубжденіями своими, самонадянностью и даже потворствомъ и безмолвнымъ одобреніемъ завдывающей власти.
Въ семъ отношеніи дйствія подвдомственной вамъ цензуры находятся въ явномъ противорчіи съ правилами, провозглашенными вами и съ духомъ нашего правительства. Но не въ однихъ журналахъ разлилась прилипчивая зараза сей критики, вовсе не литтературной по вліянію и послдствіямъ своимъ. Т же нареканія, т же обвиненія раздались и въ учебномъ вдомств. Казалось, что принято за правило ослабить, охладить любовь учащагося поколнія къ ученію отечественной исторіи, ибо порождая не только сомннія въ достоинств единой нашей исторической книги, но и внушая совершенное въ ней пренебреженіе, убивали не одну книгу, но и самую исторію нашу. Мы дале увидимъ доказательства тому. Духъ сомннія, духъ отрицанія овладлъ умами преподавателей. Какой-то историческій протестантизмъ силится осушить источники нашихъ врованій и преданій, не раскрывая, впрочемъ, новыхъ для жажды нашей вры и народной любознательности. Мелочная критика, ничтожныя изысканія, нелпая фразеологія высшихъ взглядовъ, потребностей и духа времени искажаютъ нашу исторію. Университеты начали требовать какой-то подвижной исторіи, то-есть хотятъ перекраивать ее, смотря по измненіямъ господствующаго образа мыслей и страстей современнаго поколнія. Историческій скептицизмъ переходитъ къ современному нигилизму. Несторъ донын былъ краеугольнымъ камнемъ нашего историческаго зданія. Камень сей низвергаютъ, и посягатель на сію святыню удостоивается награды золотою медалью въ торжественномъ собраніи Императорскаго университета. На это мн возразятъ, что дло министерства просвщенія поощрять ученыя изысканія и смлыя попытки въ области наукъ. Согласенъ! Но не дло правительства награждать т изысканія, которыя могутъ служить къ разслабленію государственныхъ и историческихъ началъ народа. Не говорю уже о тонъ, что изысканія сіи сани по себ сомнительны и парадоксальны, что побудительная сила ихъ часто заключается въ одномъ тщеславіи и въ одной оппозиціи въ предлежащимъ властямъ, хотя и не политическимъ, а пока умственнымъ и литтературнымъ. Наука наукою, но есть истины, или священныя условія, которыя выше науки. Фонтенель говорилъ, что если вс истины были бы у него въ горсти, то онъ не разжалъ бы руки своей. Каждому народу нужно имть свою писанную исторію и свое писанное законодательство. Будь и то и другое несовершенно, все равно: пока нтъ лучшаго, не нарушайте уваженія къ тому, что есть. Правительство должно покровительствовать одну зиждительную или охранительную силу, а въ новой исторической школ нашей нтъ ничего зиждительнаго. Смло вопрошаю совсть вашу и просвщеніе ваше: чего ожидать Россіи отъ новыхъ историческихъ корифеевъ? Они искоренятъ съ исторической почвы нашей труды Шлецера и Карамзина. Врю! Но въ состояніи ли они замнить ихъ? Эта новая школа походитъ на извстную во Франціи черную шайку, которая скупала на ломъ древніе замки и памятники. Дло ли правительства давать преміи за подобныя разоренія? И въ семъ отношеніи дйствія подвдомственныхъ вамъ мстъ совершенно противорчатъ духу и пользамъ нашего государственнаго порядка. Историческій скептицизмъ, терпимый и даже поощряемый министерствомъ просвщенія, неминуемо довелъ до появленія въ печати извстнаго письма Чаадаева, помщеннаго въ Телескоп. Напрасно искать въ семъ явленіи тайныхъ пружинъ, движимыхъ злоумышленными руками. Оно просто естественный и созрвшій результатъ направленія, которое дано исторической нашей критик. Допущенное безвріе къ писанному довело до безврія къ дйствительному. Подлежащія вамъ мста какъ будто именемъ правительства говорили учащемуся поколнію: не учитесь Карамзину! Не врьте ему! Не другими ли словами говорили они: не учитесь Русской Исторіи! Не врьте ей! Ибо нельзя же учиться по блой бумаг и по пустому мсту. Письмо Чаадаева не что иное, въ сущности своей, какъ отрицаніе той Россіи, которую съ подлинника списалъ Карамзинъ. Тутъ никакого умысла и помысла политическаго не было. Было одно желаніе блеснуть новостію воззрній, парадоксами и попытать силы свои въ упражненіяхъ по части искаженія Русской Исторіи. Обыкновенно лица и правительства при явленіи неожиданныхъ и непріятныхъ для нихъ событій ищутъ имъ вншнія и независимыя отъ нихъ причины. Никому не хочется внутреннею исповдью доискаться тайной связи между началами, въ насъ сокрытыми, и дальнйшими результатами, истекающими уже не только вн, но часто вопреки воли нашей. Для достиженія истины должно слдовать совершенно противному порядку. Можно сказать ршительно, что, за исключеніемъ рдкихъ случаевъ, каждая неудача наша заключается въ собственной нашей вин и каждый общественный безпорядокъ иметъ зародышъ свой въ ошибкахъ той или другой власти. Перечтите со вниманіемъ и безъ предубжденія все, что писано было у насъ противъ Исторіи Государства Россійскаго и самого Карамзина, сообразите направленіе, мнніе и духъ новаго историческаго ученія, противопоставленнаго ученію Карамзина, и изъ соображеній вашихъ неминуемымь итогомъ выйдетъ извстное письмо, которое такъ дорого обошлось бдному Чаадаеву.
Вс сіи мысли, съ откровенностью изложенныя предъ вами, давно таились во мн и раздляются многими у насъ благомыслящими людьми. Но побужденіемъ къ изліянію ихъ нын послужило новое отступленіе отъ началъ, вписанныхъ на скрижали вашего министерства, скажу боле: новый соблазнъ, облеченный и освященный законною силою посредствомъ С.-Петербургскаго университета. Можно было надяться, что появленіе письма въ Телескоп указало, хотя нсколько и поздно, опасную цль, къ которой ведетъ путь, проложенный новйшею нашею историческою критикою. Но г. Устряловъ доказалъ, что эта надежда была неосновательна. Разсужденіе, напечатанное имъ, уже не журнальная бглая статья: оно написано для полученія степени доктора философіи. И въ чемъ же заключается оно? Въ необдуманномъ, сбивчивомъ повтореніи пустословныхъ обвиненій Телеграфа, Телескопа съ братіею! Историческая критика не подвинулась въ немъ ни на шагъ, не положила основанія ни одной новой истин, но перебрала съ любовью груду обломковъ, взгроможденныхъ черною шайкою нашихъ историческихъ ломщиковъ, и, любуясь ими, въ заключеніе провозгласила: нтъ у насъ исторіи! Или другими словами: юноши, отложите попеченіе изучать исторію народа своего, проникнуть себя любовью къ настоящему, воспитавъ ее любовью къ прошедшему! Твореніе, по которому могли бы вы учиться исторіи вашей, многимъ даже не взыскательнымъ читателямъ стало казаться неудовлетворительнымъ — говорятъ, что при всей красот повствованія оно наполняетъ умъ какими-то несвязными картинами, часто образами безъ лицъ, еще боле неправильными очерками, однимъ словомъ, вс говорятъ въ одинъ голосъ, что Россія еще не иметъ своей исторіи (пока, подразумвается само собою, мы, переводчики Маржерета и издатели Курбскаго, не ршимся пожаловать васъ оною).
Не станемъ разбирать удивительное crescendo наглости и нелпости всхъ этихъ выраженій, въ коихъ авторъ не умлъ даже сохранить логическій порядокъ мыслей. Онъ, напримръ, ссылается для подкрпленія мннія своего на авторитетъ невзыскательныхъ читателей, слдовательно, неспособныхъ судить о достоинств творенія. Дале, признаетъ красоту повствованія и говоритъ, что оно наполняетъ умъ какими-то несвязными картинами, образами безъ лицъ и проч. Въ чемъ же можетъ заключаться красота повствованій, если не въ ясности и связи соображеній и въ врности передачи ихъ другимъ? Какое отсутствіе здраваго смысла въ доктор философіи! Но все это литтературныя замчанія, и я не стану ими обременять васъ, готовясь написать для печати возраженіе на статью г-на Устрялова. Здсь хочу обратить вниманіе на важнйшія несообразности. Во-первыхъ:
Мысли г. Устрялова сбиваются на ту же теорію, которая, проповдуемая историческою оппозиціею нашею, получила, наконецъ, практическое примненіе въ извстномъ письм Телескопа. Оба мннія подкрпляютъ другъ друга и сливаются вмст. Одно различіе въ тонъ, что въ журнальномъ письм боле безумія и таланта, а въ университетскомъ разсужденіи боле нелпости и мене искусства. Я вполн увренъ, что г. Устряловъ во многомъ, а можетъ быть даже и во всемъ, по совсти и убжденію, совершенно противоположенъ мнніямъ, изложеннымъ въ помянутомъ письм. Я готовъ согласиться, что даже, чего добраго, имлъ онъ благое намреніе разсужденіемъ своимъ косвенно возразить Телескопу. Но вашему превосходительству извстна Испанская пословица: что адъ вымощенъ благими намреніями. Праведники т, которые умютъ привести ихъ въ исполненіе. А то лучшія побужденія души могутъ имть, по неспособности головы, самыя пагубныя послдствія. Во-вторыхъ:
Профессоръ Императорскаго университета пишетъ разсужденіе на степень доктора философіи и Императорскій университетъ одобряетъ сіе разсужденіе. Въ немъ, между прочимъ, сказано: ‘вс говорятъ въ одинъ голосъ, что Россія еще не иметъ своей исторіи’. Позвольте мн замтить здсь, что г. профессоръ и Императорскій университетъ при общемъ заключеніи въ одинъ голосъ должны били во всякомъ случа вспомнить объ одномъ исключеніи, а именно 6 голос Государя, который торжественно предъ Россіею сказалъ Карамзину: ‘Александръ сказалъ вамъ: Русскій народъ достоинъ знать свою Исторію. Исторія, вами написанная, достойна Русскаго народа’.
Теперь: позволитъ ли цензура, а что еще важне, должна ли она позволить частному человку печатно порицать выборъ, сдланный самимъ Государемъ, хотя на низшее мсто администраціи? Разумется, нтъ! А здсь Императорскій университетъ ршительнымъ приговоромъ опровергаетъ мнніе Государя въ дл, для общей пользы гораздо важнйшемъ, нежели опредленіе какого-нибудь чиновника.
И посл подобныхъ несообразностей въ сфер дйствій самаго правительства будутъ искать въ области мнимыхъ догадокъ, или въ тайникахъ неблагонамренныхъ обществъ зародыши возмутительныхъ понятій или ослабленія уваженія въ законной власти и въ существующему порядку, если они изрдка кое-гд и пробиваются въ жизни общественной. Но за чмъ головоломно искать эти зародыши за тридевять земель, когда они у насъ подъ рукою, когда они гласно и торжественно съ университетскихъ каедръ посваются въ ум молодежи, всегда жадной въ пріятію всего, что носитъ на себ отпечатокъ оппозиціи! На развшенномъ знамени министерства вашего изображено охранительное правило. Такъ! но подъ снью знамени сего не совершаются-ли дйствія ему противныя? Анархія въ понятіяхъ ведетъ въ анархіи въ дйствіяхъ {Противъ мста отъ словъ: ‘и посл подобныхъ несообразностей’ до словъ: ‘къ анархіи въ дйствіяхъ’ Пушкинъ замтилъ: ‘Не лишнее ли, т.-е. не повтореніе ли?’}.
Хотя и не намренъ я входить здсь въ разборъ разсужденій г. Устрялова, но не скрою отъ васъ еще одного прискорбнаго впечатлнія, которое оно оставляетъ на ум здравомыслящемъ. Въ ученіи, истекающемъ изъ высшихъ учебныхъ казенныхъ мстъ, заключается залогъ просвщенія и, слдовательно, будущаго благосостоянія отечества, особенно нын, когда учащемуся поколнію загражденъ путь въ иностраннымъ университетамъ. Но можно-ли ожидать отъ нашихъ учебныхъ мстъ удовлетворительнаго дйствія на народное образованіе, если ничтожная брошюра г. Устрялова можетъ быть признана университетомъ за удовлетворительное право на степень учености?
Исполненная противорчій, необдуманностей, ибо каждая похвала исторіи Карамзина иметъ тутъ же готовое параллельное порицаніе, каждое положеніе автора собственное его отреченіе, брошюра сія ничто иное, какъ незрлый плодъ опрометчиваго ученика. Незрлость г. Устрялова обнаружилась еще боле на диспут, открытомъ въ слдствіе разсужденія его. Диспутъ сей былъ общимъ посмшищемъ для всхъ присутствующихъ. Несостоятельный диспутантъ не могъ поддержать ни одного положенія своего, не умлъ, хотя уловками блестящихъ парадоксовъ, избжать ни одного удара, на него нанесеннаго орудіями, взятыми изъ собственнаго его арсенала.
Къ стыду классическаго ученія, коего университетъ долженъ быть стражемъ, г. Устряловъ не усомнился вывести на одну доску Карамзина и Полеваго {Противъ этого мста Пушкинъ замтилъ: ‘О Полевомъ не худо было напомнить и пространне. Не должно забыть, что онъ сдланъ членомъ-корреспондентомъ нашей Академіи за свою шарлатанскую книгу, писанную безъ смысла, безъ изысканій и безо всякой совсти,— не говорю уже о плутовств подписки, что уже касается управы благочинія, а не Академіи Наукъ’.}: стройное твореніе одного и хаотическій недоносокъ другаго! И столь двусмысленно, или просто сбивчиво опуталъ собственное мнніе свое оговорками, пошлыми фразами и перифразами, что по истин не знаешь, кону изъ двухъ отдаетъ онъ преимущество!
Посл подобнаго соблазна, какую довренность могутъ имть благомыслящіе родители въ университетскому преподаванію! Съ какимъ чувствомъ будутъ они посылать сыновей учиться Русской исторіи въ университетъ, въ которомъ г. Устряловъ занимаетъ каедру Русской исторіи!
Что за нить, за сцпленіе несообразностей и противорчій правительства въ благихъ намреніяхъ его и въ противодйствующемъ исполненіи оныхъ. Мысль унываетъ при такомъ прискорбномъ зрлищ!
Въ заключеніе считаю не излишнимъ объяснить истинное побужденіе, которое понудило меня войти предъ вами въ вышеизложенныя разсужденія. По чувству почти сыновней признательности и преданности, привязывающему меня къ памяти Карамзина, можно было-бы предположить, что здсь говорило одно сіе чувство, оскорбленное въ любви и уваженіи своемъ. Но вы знали Карамзина также хорошо, и не остановитесь на этомъ предположеніи. И при жизни своей былъ онъ всегда чуждъ и выше притязаній недоброжелательства на спокойное его самолюбіе: самъ онъ никогда за себя не вступался и запрещалъ ближнимъ своимъ вступаться за него. Нын за гробомъ онъ еще мене нуждается въ суетныхъ удовлетвореніяхъ. Нтъ, худо понялъ-бы я Карамзнна, худо оцнилъ-бы характеръ его и примръ, имъ завщанный, если вступалъ бы здсь въ споръ за личность и за имя, и безъ друзей его вписанное на скрижаляхъ отечественной славы, Побужденіемъ моимъ въ этомъ случа были другія чувства, а именно: твердое убжденіе въ важности и справедливости моихъ указаній, откровенность мн свойственная и надежда, что слова мои могутъ обратить на себя вниманіе вашего превосходительства и не останутся совершенно безплодными для общей пользы.