ПРИЗРАКИ И ЖИЗНЬ.
ПРИЗРАКИ И ЖИЗНЬ.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
Елена Рязанцева.’
IX.
X.
Призраки и жизнь, Слепцов Александр Александрович, Год: 1867
Время на прочтение: 126 минут(ы)
Я*** городокъ — Москвы уголокъ, городокъ хоть куда, онъ одинъ изъ лучшихъ губернскихъ городовъ европейской Россіи, въ немъ тридцать пять тысячъ жителей, нсколько улицъ сплошь застроены каменными домами. Многія зданія сохранились изъ допетровской старины, и придаютъ городу своеобразный характеръ. Въ Я*** и магазины недурны, есть и фабрики и богатое купечество. По берегу широкой, роскошной рки тянется чугунная ршетка, насаженъ тнистый бульваръ. Ршетк не суждено красоваться во всемъ блеск, не проходитъ мсяца, чтобы, улучивъ темную ноченьку — своего врнаго товарища, лихой добрый молодецъ не стянулъ сажени дв чугуна на свою потребу… По близости рки промыселъ безопасенъ, нетруденъ и за охотниками до него дло не стоитъ. Городъ иной разъ поправляетъ ршетку, но но большей части довольствуется приказаніемъ заколотить досками опуствшее пространство,— и набережная мало по малу теряетъ свое литое украшеніе: за то деревья ея разростаются широко, густо, какъ не разростись имъ въ столиц. Въ свтлый, тихій день подъ тнью ихъ можно отдаться всепроникающему созерцанію родной русской картины: рка, со стороны города окаймленная крутизною, на противоположномъ берегу омываетъ безграничную гладь. Взоръ теряется, утопаетъ въ этой глади, ему не на чемъ остановиться… грудь невольно наполняетъ томленіе, становится грустно… А тутъ, вторя безотрадному настроенію, раздалась заунывная псня, въ невеселый часъ заптая вдохновеннымъ пвцомъ.— Изъ ровнаго потока звуковъ вырвался подавленный крикъ, и разршился какимъ-то полутономъ. Отводишь глаза отъ степи, глядишь на рку… Не даромъ несутся съ нея глубокіе стоны: или бичевая идетъ:
Ой, ребята, ухнемъ
Ещё разикъ, еще разъ…
Или какъ улита ползетъ конноприводная баржа верстъ 25 или 30 въ сутки… Отвсюду ветъ тмъ же впечатлніемъ: что-то давитъ человка, а онъ, полусонный, еще не почувствовалъ въ себ силы одолть бду, и гнется и стонетъ подъ ней, и нога за ногу, понуривъ голову, устало плетется по жизненному пути… Сердце ноетъ, тоскуетъ ожиданіемъ лучшаго… а гд оно?.. Ничто не въ состояніи разгулять томящей тоски. По набережной высятся лучшіе дома и губернаторскія хоромы — старинный, полуразвалившійся дворецъ съ роскошнымъ садомъ, который выходитъ на дв улицы и на И—скую площадь, украшенную шестью, семью церквями древней постройки и нелпо задуманнымъ, дурно-выполненнымъ памятникомъ какому-то сановнику.
У паперти одного изъ храмовъ И—ской площади, у Спаса нерукотвореннаго, стоитъ нсколько экипажей. Сегодня воскресенье, а Спасъ Нерукотворенный — модная церковь современнаго Я***. Членамъ губернскаго общества, заключеннымъ въ крайне-ограниченномъ горизонт интересовъ и понятій, жизнь становится невыносимо-однообразна. Единственное имъ знакомое средство подавить скуку — скучать сообща, и они убиваютъ время въ гостиныхъ, собираются гд только могутъ, сколько могутъ, не упуская ни одного повода къ собранію. Потому въ губернскомъ город непремнно есть и модная церковь. Выбираютъ съ этой цлью или храмъ, посщаемый губернаторомъ, или приходъ услужливаго духовника двухъ, трехъ дамъ, своими сплетнями особенно вліятельныхъ въ город.
Къ Спасу нерукотворенному подъхала щегольская пролетка. Ловко спрыгнулъ съ нея Павелъ Андреевичъ Берестовъ, красивый молодой человкъ лтъ двадцати двухъ.
— ‘А! а! здравствуйте,’ привтствовалъ онъ, ступая на тротуаръ, проходившаго какъ разъ мимо, засдателя одной изъ палатъ — Александра Петровича Волгина.
— ‘Куда это вы, никакъ къ обдн? спросилъ засдатель, пожимая руку Берестова.— Да что же вы застанете?’
— На людей посмотрю. Зайдемте!
И пріятели вошли въ церковь. Пли причастный стихъ, потому запоздалые богомольцы остановились почти у входа. Берестовъ разсянно глядлъ по сторонамъ, спустя нсколько минутъ однако, глаза его остановились на двухъ дамахъ, скромно стоявшихъ въ сторон отъ губернской аристократіи, и молившихся, кажется, съ искреннимъ усердіемъ…
— ‘Кто это? спросилъ онъ у Волгина,— тамъ на лво.’
Волгинъ обернулся но направленію, указанному Павломъ Андреевичемъ.
— ‘Какъ он сюда попали?..’ проговорилъ онъ… ‘Старушка Лавинская, вдова давно умершаго прокурора, бдная помщица, а это дочь ея,— хорошенькая, умненькая двочка…’
— ‘Премилая головка!… вы знакомы съ ними?’
— ‘Близко.’
— ‘Что ихъ нигд не видать?’
— ‘Он мало вызжаютъ.’
— ‘Да я скоро два мсяца въ город, не пропускаю ни одной обдни, какъ же я прежде не видалъ ихъ въ церкви?’
— ‘Он только-что пріхали изъ деревни.. да он обыкновенно въ свой приходъ ходятъ. Я въ первый разъ встрчаю ихъ здсь.’
— ‘Представьте меня.’
‘Съ удовольствіемъ, хоть сейчасъ. Не отходите далеко.’
Обдня кончилась. Начался разъздъ: шарканье, болтовня… Засдатель подошелъ къ Лавинской.
— ‘Здравствуйте, Наталья Михайловна, обратился онъ къ старушк.— Какъ вы сюда ршились придти? вы такъ нападаете на вншнюю модную службу?’
— ‘Вотъ Ольга Дмитріевна у меня сегодня едва поднялась въ десятомъ часу, отвчала Лавинская, указывая на дочь.— Гд же такъ поздно обдню застанешь? и пошли сюда.’
Во всхъ церквяхъ обдня начиналась въ девять часовъ, у Спаса — въ половин одинадцатаго.
Берестовъ, едва перекинувшись съ кмъ-то двумя, тремя словами, подошелъ ближе къ Волгину.
— ‘Вотъ, Наталья Михайловна, молодой человкъ желаетъ съ нами познакомиться,’ сказалъ засдатель.
— ‘Берестовъ?’
— ‘Да.’
— ‘Очень рада.’
Волгинъ подозвалъ пріятеля.
— ‘Павелъ Андреевичъ Берестовъ!’ представилъ онъ его Лавинской.
Берестовъ вжливо раскланялся и съ старушкой, и съ ея хорошенькой дочкой. Ольга Дмитріевна внимательно посмотрла на него. Берестовъ произвелъ пріятное впечатлніе.
— ‘Я близко знала вашего батюшку, говорила Наталья Михайловна,— вотъ какъ на васъ смотрю — его вспоминаю. Женившись, онъ сюда мало заглядывалъ, такъ матушку вашу я меньше видла… встрчала однако въ Москв… И васъ помню, вотъ такимъ… Очень рада возобновить знакомство. Вы мн визитовъ не длайте, а коль не поскучаете, прямо какъ нибудь вечеркомъ безъ церемоніи…’
— ‘Очень вамъ благодаренъ.’
— ‘Я сегодня вечеромъ собирался къ вамъ, Наталья Михайловна, прервалъ Волгинъ,— позвольте и его притащу.’
— ‘Милости просимъ.’
Лавинскіе стали пробираться къ выходу. Берестовъ двинулся было за ними, но заглядлся на Ольгу Дмитріевну, и прошелъ мимо какой-то знакомой дамы, не замтивъ ее…
— ‘Здравствуйте, Павелъ Андреевичъ,’ сказала дама удивленнымъ голосомъ.
— ‘Елена Васильевна! виноватъ. Я васъ не видалъ.’
И чтобы поправить ошибку, Берестовъ откланялся Лавинскимъ, и остался съ Еленой Васильевной.
— ‘Давно ли вы знакомы?’ спросила она съ насмшливой улыбкой.
— ‘Съ кмъ?’ неловко возразилъ Берестовъ, еще чуть-ли но покраснвъ.
— ‘Вы не поняли? Съ Лавинскими.’
— ‘Сейчасъ познакомился.’
— ‘И уже заглядываетесь.’
— ‘Я какъ разъ глядлъ на Н—овыхъ.’
— ‘Не оправдывайтесь. Vous avez bon gout. C’est une jolie enfant… un peu bigotte reveuse, mais cela passera. Заходите ко мн сегодня вечеромъ.’
— ‘Я только-что общалъ…’
— ‘Лавинскимъ. Что длать? такъ приходите обдать.’
Насмшки разсердили Берестова, онъ готовъ былъ отказаться и отъ этого приглашенія, но опомнился и отвчалъ утвердительнымъ поклономъ. Однако минутная нершимость не ускользнула отъ Елены Васильевны.
— ‘Не тревожьтесь, я не задержу васъ,’ — сказала она, смясь.
Берестовъ сбирался возразить что-то, но, разговаривая, собесдники вышли на площадь. Карета Елены Васильевны стояла вередъ ними, лакей уже отворилъ дверцу, и не усплъ Павелъ Андреевичъ произвести слово, какъ Елена Васильевна вошла въ экипажъ.
— ‘До свиданья!’ прибавила она, прекращая разговоръ. Лошади помчались.
Игриво подъхала и берестовская пара.
— ‘Ступай домой!’ крикнулъ Павелъ Андреевичъ кучеру, самъ же пошелъ пшкомъ вслдъ за нимъ.
Ольга Дмитріевна выросла около матери и преимущественно подъ ея вліяніемъ. Наталья Михайловна принадлежала къ добродушнымъ представительницамъ стараго времени, которыя довольно безвредно доживаютъ вкъ, дивясь понятіямъ юныхъ поколній, однако не ставятъ имъ умышленныхъ препятствій. Она не получила образованія: едва говорила по-французски, по-русски писала съ ошибками. Ее выростили въ строгомъ повиновеніи и въ страх божіемъ, въ ней смолоду забили все самобытное, въ ней едва оставили ту долю практическаго смысла, которая нужна незатйливой домохозяйк, въ восемнадцать лтъ ее отдали за пожилаго человка, котораго она не любила, а со словъ родителей привыкла считать ‘хорошимъ, почтеннымъ’ человкомъ. Выйдя замужъ, Наталья Михайловна стала добросовстно исполнять семейныя обязанности, конечно такъ, какъ он представлялись ея узкому пониманію, то есть покорилась мужу, какъ прежде покорялась родителямъ. Лавинскій безпрекословно принялъ роль повелителя, видя въ ней послушную, почти безмолвную рабу. Въ дни горя, которыхъ Лавинскій подарилъ ей не мало, проживая небольшое состояніе, грубо обращаясь съ нею,— Наталья Михайловна умла только сокрушаться, плакать, и молиться. При совершенной неспособности къ самобытной дятельности, другого исхода ей не было. Старикъ Лавинскій, проболвъ два года, умеръ, когда Ольг Дмитріевн минуло восемь или девять лтъ. Эти два года окончательно выработали набожность Натальи Михайловны. Оставшись на свобод по смерти мужа, бдная вдова потерялась въ несвойственной ей самобытной роли и, не зная гд найти опеку, обратившуяся въ потребность, снова искала ее въ безсознательномъ мистическомъ созерцаніи. Потому не удивительно, что и на Ольг Дмитріевн отразились та же внутренняя сосредоточенность и мистическій характеръ. Кром матери образованію міросозерцанія молодой Лавинской содйствовала старая нмка, содержавшая въ Я*** что-то въ род пансіона. Амалія Карловна была доброе, но не далекое существо. Она сначала жила по чужимъ домамъ въ должности гувернантки, потомъ ршилась поселиться своимъ хозяйствомъ въ Я***, гд пріобрла нкоторыя знакомства. Небольшой капиталъ, сколоченный изъ трудовыхъ копекъ, пансіонъ, нсколько уроковъ музыки и нмецкаго языка,— доставляли ей средства къ скромному прозябанію. Амалія Карловна, какъ птица въ воздух, всю свою жизнь носилась въ мечтательномъ мір, она ‘обожала искуство,’ хотя была совершенно неспособна къ критической оцнк его произведеній, въ музык, въ живописи, въ литератур искала ‘прекраснаго,’ ‘возвышающаго сердце,’ постоянно вздыхала объ унизительномъ матеріализм дйствительности. Амалія Карловна давала Ольг уроки музыки и нмецкаго языка, полюбила ученицу, подружилась съ Натальей Михайловной и навщала ее часто. Подъ вліяніемъ идеаловъ бывшей гувернантки религія Ольги естественно потеряла исключительно-догматическій характеръ, который сначала дочь приняла было отъ матери. Молодая Лавинская, сама того не сознавая, возвышалась до безотчетнаго, но довольно величественнаго пантеизма. Таковъ долженъ былъ выйти и дйствительно таковъ вышелъ итогъ собранныхъ ею идей. Подругъ, способныхъ имть вліяніе, Ольга Дмитріевна не встрчала, природа же, книги, выбираемыя преимущественно восторженной нмкой, только содйствовали развитію мечтательности въ хорошенькой головк. Иначе и быть не могло: дйствительности Ольга, не знала, все воспитаніе удаляло ее отъ дйствительной жизни, тмъ боле что и Наталья Михайловна и Амалія Карловна ни на минуту не оставляли ее своею заботой. Мечтательная, сосредоточенная страстность отпечатллась на всемъ ея существ. Ольга Дмитріевна была упоительно хороша: высокая, стройная, блое матовое лицо украшали роскошные блокурые волосы, небольшой лобъ, довольно темные, какъ бы полузакрытые глаза устало глядли изъ подъ длинныхъ рсницъ, прямой, античный носъ, медленная улыбка, едва показывавшая два ровныхъ ряда зубовъ поразительной близны, всегда нсколько судорожно сжатыхъ… Не даромъ заглядлся Павелъ Андреевичъ. Ольга Дмитріевна сама заглядывалась на себя въ зеркало… и какъ-то разъ забывшись, съ лаской поцловала холодное стекло.
Посл обда Елена Васильевна нсколько ранъ напоминала Берестову, что пора идти къ Ленинскимъ, вслдствіе чего Берестовъ просидлъ у нея гораздо доле, чмъ бы хотлъ, думая доказать хозяйк, какъ неосновательно она предполагаетъ въ немъ нетерпніе увидаться съ Ольгой Дмитріевной. Елена Васильевна не дала ему насладиться побдой. Когда Павелъ Андреевичъ сталъ наконецъ собираться.
— ‘Прощайте упрямый юноша,— сказала она, за что вы себя мучили полтора часа?’
— ‘Хотите, я вовсе останусь?..’
— ‘Какъ знаете, я васъ не держу и не гоню… Только, оставшись, вы ничего не докажете.’
— ‘И уходя ничего не докажу. Какое диво — пристально посмотрть на хорошенькую головку!’
‘Да никто васъ за это и не обвиняетъ. Зачмъ вы оправдываетесь цлый день?’
— ‘Прощайте.’
Елена Васильевна, не вставая съ своего покойнаго кресла, дружески протянула руку уходящему гостю.
‘Сколько вамъ лтъ?’ спросила она съ улыбкой.
— ‘Двадцать два года.’
— ‘Позвольте дать вамъ совтъ на прощанье: будьте откровенне,— этимъ вы много выиграете.’
— ‘Благодарю.’
Берестовъ вышелъ.
— ‘И не сердитесь’, прибавила ему вслдъ Елена Васильевна.
Берестовъ воспитанъ былъ въ А—ской школ, въ привиллегированномъ заведеніи, устроенномъ по грезамъ добродушнаго Швейцарца въ вкъ мистическаго идеализма и аристократически-либеральныхъ стремленій, въ вкъ мечтательной поэзіи, около 1810—1815 года. Съ тхъ поръ школа хранитъ свои преданія, давно лишенныя смысла и значенія. Ея учебная программа осталась велико-свтской энциклопедіей, особенно внимательной къ изящной словесности. Но по множеству предметовъ, заключенныхъ въ этой программ, ни одинъ не изучается основательно, ни одинъ не требуетъ отъ мысли боле поверхностнаго вниманія. Потому заведеніе приняло своеобразный характеръ, и въ пятьдесятъ лтъ выработало въ себ только какой-то духъ ‘поэтическаго кутежа.’ Мать Берестова, женщина милая, провела молодость за границей, преимущественно въ Италіи, не задумывалась надъ вопросами жизни, но находила искреннее наслажденіе въ граціозныхъ произведеніяхъ искуства: въ мелодіяхъ итальянской музыки, въ хорошихъ рисункахъ, масляныя картины она предпочитала фрескамъ, скульптуру — живописи вообще, ее привлекала гармонія линій, въ литератур она любила небольшія стихотворенія, повсти, сценическія произведенія, не глубоко задуманныя, но выполненныя съ остроуміемъ, не ‘унижающимся до тривіальности.’ Этотъ граціозный тонъ она внесла и въ свою гостиную, и во вс свои отношенія. Она любила сына, охотно разговаривала, съ нимъ, показывая собранные ею альбомы, радовалась развивающемуся въ немъ вкусу къ тому, что сама называла изящнымъ… Изъ ея рукъ естественно могла выйдти только чистая натура, воспріимчивая, но не глубокая, мечтательная, но не думающая.
Но и этого жалкаго воспитанія было достаточно для того, чтобы Берестовъ при выпуск изъ школы считалъ себя личностью довольно развитой, возвышающеюся надъ ‘толпой.’ Онъ утвердился въ этомъ самообольщеніи еще боле, когда изъ школы попалъ въ гостиную. Судьба окружила его такъ, что ему не пришлось глубже вглядываться въ жизнь, онъ сталъ вн ея общаго потока, въ тсномъ мір общества. которое называетъ себя свтомъ, даже большимъ свтомъ, забывая подъ часъ, что есть и еще свтъ, побольше его, свтъ дйствительности, охватывающій человчество, свтъ, въ которомъ онъ самъ теряется какъ ничтожная часть, въ исторіи развитія котораго его данныя немногимъ превышаютъ нуль. Въ немъ успхъ Берестова былъ вполн законенъ: Павелъ Андреевичъ принадлежалъ къ столбовому роду, былъ богатъ, красивъ, прекрасно говорилъ по-французски, по-англійски, танцовалъ ловко, игралъ довольно мило на фортепіано, отличался находчивостью въ легкой болтовн, владлъ стихомъ, слыхалъ о наук… чего же больше? А онъ, кром того, драпируясь ‘Гарольдовымъ плащемъ’, считалъ себя выше юношей, которыхъ встрчалъ въ усердно-посщаемыхъ имъ ‘холодныхъ гостиныхъ,’ произносилъ цлыя рчи о Шиллер, о слав, о любви, могъ
Въ роскошно-убранной палат
Потолковать о бдномъ брат,
Погорячиться о добр…
Погорячившись, онъ складывалъ руки, предоставляя другимъ претворятъ слово въ дло. Говоря о ‘бдномъ брат’ онъ сожаллъ преимущественно о томъ, зачмъ мужику нельзя носить перчатокъ и сохранять розовый цвтъ ногтей, но въ мір, въ которомъ онъ бывалъ, это-то ораторство и считалось добродтелью, и Берестовъ съ утра до вечера упивался ‘нектаромъ хваленій’, не подозрвая что вращается въ муравейник, Онъ напротивъ чуть ли не считалъ себя способнымъ стать преобразователемъ человчества, по крайней мр, убжденъ былъ, что знаетъ его со всхъ сторонъ, потому считалъ себя вправ судить обо всхъ съ высоты своего мишурнаго величія. Въ періодъ нашего разсказа, на третій годъ по выход изъ школы, онъ думалъ, что добро, истина, любовь составляютъ для него святыню, потому негодовалъ на Елену Васильевну: какъ она позволяетъ себ смяться надъ его благоговньемъ ‘передъ святыней красоты’. Въ сущности ему досадно было, зачмъ его видятъ низступающимъ съ пьедестала. Какъ вс поклонники отвлеченностей, онъ томленіе, естественно порождаемое въ организм неудовлетворительными возбужденіями, считалъ за высшее, толп недоступное чувство, почти гордился имъ, готовъ былъ требовать уваженія за свои безплодныя муки. Привычка вращаться въ обществ спасла Берестова отъ смшныхъ выходокъ непонятаго генія, но въ душ онъ удивленъ былъ, какъ люди ‘глумятся надъ высокимъ страданіемъ?’ Разгадывая его — его обижали. А между тмъ немудрено было бы Берестову и разочароваться въ себ. Мать его по нездоровью жила за границей. Выйдя изъ школы Павелъ Андреевичъ поступилъ на службу чиновникомъ особыхъ порученій къ я-му губернатору, старинному другу своего покойнаго отца. При этомъ имлось въ виду, что молодой человкъ ознакомится съ родовыми помстьями, лежавшими около Я*** и приведетъ сколько нибудь въ порядокъ довольно разстроенное хозяйство, а хозяйство шло изъ рукъ вонъ плохо, и рабочій народъ сильно страдалъ подъ вденіемъ управляющихъ молодаго мечтателя, который, кивая на Петра, не замчалъ собственныхъ грховъ.
Вечеръ Берестовъ провелъ у Лавинскихъ и первое впечатлніе только усилилось въ молодыхъ людяхъ. Конечно, если бы на другой день кто нибудь спросилъ Павла Андреевича или Ольгу: ‘вы начинаете влюбляться?’
— ‘Какой вздоръ!’ отвтилъ бы юноша. Несловоохотливая Ольга подняла бы глаза на спрашивающаго и улыбнулась почти презрительно. И тотъ и другой были бы искренни, во только отчасти правы. При ихъ направленіи, при ихъ развитіи, дйствительная любовь была невозможна, но Ольг и Берестову суждено было пережить вмст ту степень любви, на которую они были способны. Зная ихъ, трудно было и предположить, чтобы они прошли незамченными другъ отъ друга. Берестовъ часто возвращался къ Лавинскимъ, Ольга встрчала его особенно любезно. Многое привлекало Берестова къ Ольг, во-первыхъ ея красота, дале онъ воплощалъ и лелялъ въ ней собственный идеалъ. Не разъ приходилось Берестову слышать противорчія своимъ грезамъ, ‘но, думалъ онъ, это признакъ неполнаго развитія, Ольга молода, она еще вырабатывается, у нее слдуетъ искать задатковъ блага, покуда не боле’… И для юноши изъ милой встрчи возникла новая прелесть. Онъ наслаждался творческой задачей, которая выпала на его долю: ‘я разршу ея сомннія’ мечталъ Павелъ Андреевичъ (употребляя слово, значенія котораго не понималъ, потому что ни онъ, ни Ольга не знали сомнній)… ‘я открою ей цлый міръ, о которомъ она только догадывается, который едва подозрваетъ, благодаря своей ‘богатой натур….. И Берестова щекотало гордое самообожаніе. Все вмст волновало его, возбуждало въ немъ усиленную жизнь, и все это онъ наконецъ назвалъ любовью, даже уврился, что такъ, какъ онъ любитъ, никто никогда не любилъ.
Въ Ольг мечты о Берестов были еще естественне,— все содйствовало ихъ развитію: и она придавала Павлу Андреевичу тысячи достоинствъ, которыя существовали единственно въ ея воображеніи, ей нравился вншній блескъ, окружавшій Берестова, на нее вліяло и тщеславіе: вс хвалили Павла Андреевича, вс восторгались имъ, женщины, въ обществ поставленныя несравненно выше Ольги, глядли на него часто слишкомъ благосклонно… Наконецъ Берестовъ дйствительно зналъ гораздо боле Ольги, и знанія свои пріобрлъ именно въ области, къ которой направлялось развитіе Ольги. Онъ могъ ставить передъ ней картины, къ наслажденію которыми она была подготовлена, которыя не требовали умственной работы, напряженія, а прямо поражали грандіозными очертаніями и овладвали его. Созерцательная мечтательность, лнивая способность пассивно внимать идеаламъ — заставляли Ольгу покорно, всмъ сердцемъ отдаться новымъ снамъ и все дале и дале отходить отъ дйствительности. Наконецъ и она призналась себ, что неравнодушна къ виновнику этихъ сновъ.
Именно вотъ посл какого вечера молодые люди наконецъ дошли до внутренняго сознанія въ своей полной привязанности.
Прошло мсяца три посл встрчи въ церкви. Вечеръ! У Лавинскихъ сидли Волгинъ и Амалія Карловна. Александръ Петровичъ былъ свой въ дом… разговоръ шелъ вяло, и не занималъ Ольгу Дмитріевну.
— ‘Сыграемте новую симфонію,’ обратились она къ Амалі Карловн.
— ‘Съ удовольствіемъ,’ отвчала нмка. Рчь шла о пятой симфоніи Бетховена. Амалія Карловна восторгалась ею на вру, вслдствіе великаго имени автора, но, играя, искажала ея смыслъ ложнымъ паосомъ. Она собственно ничего не понимала въ музык, по принципу считала легкіе итальянскіе мотивы недостаточно возвышенными, но умилялась бы элегическимъ Беллини, если бы подъ его аріей стояло нмецкое, да еще громкое имя. Вмст съ пятой симфоніей она принесла милое произведеніе добродушнаго Гайдна и удивилась, почему Ольг странно, неловко стало играть его немедленно вслдъ за титаническимъ эпосомъ Бетховена. Ольгу что-то поразило въ этомъ эпос, что именно она не знала?.. Сли за фортепіано. Первые же звуки сыграны были мягко, плавно, нелпо… вотъ вторая тема перваго allegro. Амалія Карловна придала ей сентиментальное выраженіе. Ольга слабо вступила съ первой темой, стараясь поддлаться подъ фразу первой руки… Въ это время вошелъ Берестовъ. Ольга встала изъ-за инструмента.
Изъ симфоній Бетховена Павелъ Андреевичъ твердо зналъ только дв, именно пятую и вторую, но ихъ онъ зналъ дйствительно твердо, ихъ ему растолковали ноту за нотой. И та и другая должны были придтись ему глубоко по душ.
— ‘Продолжайте пожалуйста,’ сказалъ Берестовъ раскланиваясь.
— ‘Мы еще успемъ наиграться,’ отвчала Ольга Дмитріевна.
— ‘Да я не услышу. А вы какъ разъ играли вещь, выше которой я ничего не знаю въ музык.’
— ‘Такъ вотъ вы и сыграйте,’ вступился Волгинъ.
— ‘Не знаю пойдетъ ли?’
— ‘Полноте скромничать,’ возразилъ засдатель.
— ‘Сыграйте-ка съ Олинькой’, прибавила старушка.
— ‘Нтъ лучше съ Амаліей Карловной,’ прервала ее дочь, ‘я хочу слушать. Я еще плохо…’
— ‘Полноте, душенька, вы очень хорошо знаете свою партію,’ уговаривала нмка, желая похвастать ученицей.
— ‘Впрочемъ пожалуй,’ отвчала Ольга. ‘Вы, m-r Берестовъ, садитесь направо…’
— ‘Куда угодно.’
Берестовъ нсколько взволнованный и предстоящей игрой, и близкимъ сосдствомъ съ Ольгой, слъ къ инструменту, но съ минуту не начиналъ, стараясь успокоиться, отвлечься отъ окружающихъ впечатлній, вполн отдаться своей минут? Онъ былъ именно въ настроеніи играть… Энергично, звучно взялъ онъ четыре ноты первой темы и повторилъ ихъ мистически-замирающимъ эхо. Ольга смутилась. Она свои три, четыре такта сыграла врно, но ее какъ фальшивая нота поразилъ разладъ собственной игры съ выраженіемъ, которое Берестовъ придалъ вступленію.
— ‘Начнемте еще разъ,’ сказала она — и съ напряженнымъ вниманіемъ старалась вторить оттнкамъ, выходившимъ изъ подъ пальцевъ Павла Андреевича. Вторую тему Берестовъ взялъ мягко, беззаботно, безстрастно, неторопливо, вполн выражая ею плавное теченіе жизни. Ольг приходилось не вторить, а самостоятельно выступить съ своей партіей. Она почувствовала, что сыграть ее такъ, какъ она играла съ Амаліей Карловной — невозможно, но что же длать?… Нершительно ударила она по клавишамъ. Берестовъ долженъ былъ отвтить, омрачая свою ровную тему тихими стонами… стоны эти прозвучали безмысленно.
— ‘Не то, не то!’ невольно вырвалось у Павла Андреевича… ‘Извините’, прибавилъ онъ, опомнившись.
— ‘Это я сама вижу’… Ольга была сильно взволнована.
— ‘Вы хотите мн вторить… Нтъ, не слушайте меня! Вы обладаете самобытной силой. Я покуда пассивная сторона, — ворвитесь — и Берестовъ громко взялъ четыре ноты, строго выдерживая послднюю… So pocht das Sohiksal an der Thur!’ прибавилъ онъ восторженно.
— ‘Что?’ спросила Ольга Дмитріевна.
— ‘Вы знаете содержаніе этой симфоніи?’
— ‘Нтъ.’ Въ отрицательномъ отвт слышался вопросъ, требующій поясненія.
— Вы слышите, въ каждой нот ея сквозитъ таже мысль. Это, ясно, не только гармоническое сочетаніе звуковъ. Все произведеніе написано подъ вліяніемъ глубокаго потрясенія, всепроникающей идеи…’
— ‘Да какой идеи?’ почти нетерпливо спросила Ольга.
— ‘Однажды, разыгрывая эту симфонію, кто-то, также какъ вы теперь, пораженъ былъ характеромъ великаго созданія. Онъ спросилъ у Бетховена, какая мысль такъ неотступно, такъ настойчиво преслдовала его во время творчества?— ‘Играйте первую часть’, возразилъ композиторъ. Едва прозвучали т ноты, на которыхъ вы остановились,— какъ авторъ схватилъ его за руку, проговоривъ: ‘So pocht das Schiksal an der Thur…’ Всю симфонію называютъ симфоніею Судьбы — die Schiksalssimphonie…
Ольга въ первый разъ встртила молодого человка, горячо, искренно относящагося къ искуству, человка, по видимому близко знакомаго съ тайнами неразгаданныхъ ею твореній… Берестовъ всегда привлекавшій ея вниманіе, въ эту минуту показался ей чмъ-то необыкновеннымъ. Она пристально, внимательно смотрла на него… Павелъ Андреевичъ съ увлеченіемъ указалъ особенно характеристическія мста Andante Scherzo и тріумфальной псни геніальнаго гиганта на этотъ разъ вышедшаго побдителемъ изъ тяжелой борьбы.
Во время разговора Ольга Дмитріевна закрыла фортепіано.
— ‘Да, вы артистъ’, замтила было Амалія Карловна, которой въ голову не приходило, что всякому музыканту кром бглости въ пальцахъ, скораго чтенія нотъ, законовъ гармоніи,— необходимо знакомство съ исторіей музыки, нужна способность психологическаго анализа. Познанія Берестова показались ей уже значительными. Ей вмст съ тмъ хотлось извинить свои ошибки.
— ‘Нтъ, я далеко не артистъ’, отвчалъ Павелъ Андреевичъ, ‘но очень люблю музыку, пятая же симфонія мн особенно близка, я часто слышалъ ее въ оркестр, много разговаривалъ объ ней…’
— ‘Мы когда нибудь сыграемъ ее еще разъ’, сказала Ольга Дмитріевна.
— ‘Охотно!’
— ‘А разв всякая симфонія иметъ какой нибудь опредленный смыслъ?’ наивно спросила Ольга, спустя нсколько. минутъ.— Вотъ у насъ еще симфонія Гайдна, что же она выражаетъ?’
Павелъ Андреевичъ съ любовью началъ излагать общія мста о субъективной и объективной музык, очень искусно сгруппировалъ собранныя имъ скудныя свденія о Гайдн, Моцарт съ одной стороны, о Бетховен, Шуман, Шопен съ другой. Рчь его не богата была содержаніемъ, но онъ говорилъ краснорчиво, плавно, легко. Для Ольги же и сказанное было ново, оно указывало на возможность боле точнаго ознакомленія съ идеалами, къ которымъ она несознательно стремилась, которые, казалось, представляются Берестову такъ отчетливо, такъ ясно. Она жадно слушала молодого оратора, задавала ему вопросъ за вопросомъ… Изъ прочихъ собесдниковъ въ разговоръ вмшивалась только Амалія Карловна, сопровождая рчь Берестова пустыми восклицаніями. Наталья Михайловна толковала съ Волгинымъ…
— ‘Самоваръ поданъ, барышня,’ доложилъ лакей.
— ‘Ну, довольно теб о музык-то… обратилась къ дочери старушка Лавннская.— Ты совсмъ замучила гостя своими вопросами… Пойдемте чай пить.’
Перешли въ залу. Ольга Дмитріевна занялась самоваромъ. Разговоръ принялъ боле общій характеръ. Но горячая рчь Павла Андреевича не переставала занимать Ольгу. Она нсколько разъ прерывала бесду, обращаясь къ Берестову съ новымъ вопросомъ о томъ, какъ онъ дошелъ до такого пониманія искуства, какъ занимался, съ кмъ… Берестовъ то скромничалъ, то восторгался. Посл чаю разговоръ его съ Ольгой наконецъ оживился сильне прежняго, мало по малу собесдники естественно дошли до того, что стали высказывать свои завтныя мечты, знакомить одинъ другого съ своимъ внутреннимъ міромъ. Они давно безсознательно желали сблизиться между собою, случай настроилъ ихъ на откровенность. При позднемъ прощаніи они крпко, крпко пожали руки другъ другу.
Ночь была свтлая, но холодная, прекрасная. Волгинъ и Берестовъ вмст вышли отъ Лавинскихъ: Волгинъ невозмутимо-покойный, Берестовъ волнуемый впечатлніями вечера… Молчаливо шелъ Павелъ Андреевичъ, внимая одолвающимъ мечтамъ, теряясь въ ихъ безпорядк… Вс он правда группировались около Ольги Дмитріевны, вспоминалось то одно слово, то другое, непривычная къ работ мысль то старалась вывести какое нибудь боле точное опредленіе ея понятіи, то провряла собственное поведеніе Берестова,— спрашивая не сдлалъ ли онъ чего нибудь такого, что могло не понравиться Ольг.
— ‘Какая ночь!’ замтилъ Волгинъ.
— ‘Да…’ разсянно сказалъ Павелъ Андреевичъ.
— ‘Погуляемте немного. Спать еще рано.’
Берестовъ охотно бы пошелъ бродить одинъ. Собесдникъ мшалъ ему.
— ‘Пойдемъ?’ настаивалъ Александръ Петровичъ.
— ‘Нтъ. Домой пора.’
— ‘Да что вы такъ отвчаете?’
— ‘Какъ?’
— ‘Не знаю, у васъ какой-то странный голосъ, будто вамъ хочется сказать: отвяжитесь!’
Берестовъ усмхнулся.
— ‘Это вамъ кажется.’
Помолчали.
— ‘Хорошіе люди Лавинскіе,’ снова началъ засдатель.
— ‘Добрые, милые люди.’
Голосъ Берестова звучалъ мене гостепріимно. Александръ Петровичъ не внушалъ ему совершеннаго доврія, при немъ не думалось вслухъ, но юношеская сообщительность, потребность высказать переполняющія его впечатлнія, не могли устоять противъ соблазна, когда Волгинъ самъ навелъ разговоръ на предметъ, охватывавшій въ настоящую минуту вс помыслы Павла Андреевича.
— ‘А Ольга-то Дмитріевеа какое хорошее существо,’ продолжалъ непроницательный засдатель, искренно думая, что молодому спутнику его еще нужно было выставлять достоинства Ольги.
— ‘Замчательная двушка!..’
— ‘Красавица!’
— ‘Что красота!’ лукавя самъ съ собою возразилъ Берестовъ, ‘нтъ она меня поразила необыкновеннымъ чувствомъ изящнаго, стремленіемъ впередъ, интересомъ къ высшимъ идеямъ… Такая встрча рдкость въ наше время.’ ‘И вмст съ тмъ какая простота,’ продолжалъ онъ съ постоянно возрастающимъ лиризмомъ.’ Ольга Дмитріевна мало-по-малу становилась олицетвореніемъ собственнаго идеала мечтательнаго юноши… Не только Мефистофель, остроумнйшій изъ реалистовъ, не только человкъ жизнью наученный встрчать восторги скептическимъ холоднымъ анализомъ, но самый добродушный смертный улыбнулся бы слушая гимнъ, воспваемый Берестовымъ подъ вліяніемъ свжихъ впечатлній и ‘блднаго мерцанія луны.’ Ограниченный, сорокалтній, холостой засдатель впрочемъ не смялся. Онъ стоялъ къ Берестову въ отношеніяхъ кліента: онъ никогда ни мыслью, ни мечтой не залеталъ дале присутствія и губернской гостиной, не могъ блеснуть ничмъ, не умлъ и примириться съ обстоятельствами, хотлъ стать чмъ-то въ недоступной ему губернской аристократіи, и, самъ не замчая своей жалкой роли, постепенно сталъ спутникомъ блестящей звзды Я—го общества. Мечтательность Берестова казалась ему признакомъ высокихъ стремленій, высокаго образованія… Волгинъ не только никогда не противорчивъ Берестову, но онъ подобострастно слушалъ его, другими словами повторялъ его мысли и увренъ былъ, что высказываетъ собственныя ‘убжденія’. Такъ и теперь Александръ Петровичъ только съ нкоторою важностью въ голос отъ времени до времени вставлялъ варіанты на громкія фразы Павла Андреевича. Каждый изъ собесдниковъ добродушно обманывалъ и себя и товарища: Берестовъ, принимая мечты за дйствительность, засдатель думая, что высказываетъ собственныя глубокомысленныя сужденія. Не пришлось никому насладиться высокимъ комизмомъ ихъ громкаго, одушевленнаго, какъ будто въ самомъ дл важнаго разговора… Одиноко звучала блестящая рчь въ опуствшихъ улицахъ Я***. У подъзда берестовской квартиры пріятели разстались.
Долго Павелъ Андреевичъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатамъ, и ршилъ, что любитъ Ольгу.
Проводивъ гостей, Лавинскіе разошлись по своимъ покоямъ. Ложась, Наталья Михайловна долго молилась, потому разъ навсегда объявила людямъ, что вечеромъ не нуждается въ ихъ помощи. Ольга встртила горничную у себя въ комнат.
— ‘Ступай спать, Надя, сказала она, входя.— Я сама разднусь.’
— ‘Покойной ночи, барышня. Завтра прикажете будить?’
— ‘Какъ знаешь…’
Надя вышла. Ольга опустилась на ближнее кресло и долго сидла въ раздумьи или, врне, въ лнивомъ забытьи. Взглядъ ея безъ сознанія, пристально устремился на какой-то предметъ. Медленно смняясь, отрывочно приходили ей на память то нсколько тактовъ симфоніи, то одно слово Берестова, то другое. Мысль не останавливалась ни на чемъ. Ольга не задавала себ вопросовъ, не вникала ни во что, невозмутимо наслаждалась она непринужденно возникавшими воспоминаніями. Такъ прошло съ полчаса или больше. Шумъ прохавшей кареты напомнилъ ей о времени. Медленно стала она раздваться, потомъ занялась ночнымъ туалетомъ. Особенно заботливо перечесала она свои роскошные волосы. На туалет лежала блая стка. Ольга надла ее, потомъ сняла, достала голубую ленту, продла ее въ стку, приколола такъ, потомъ иначе. Опять поправила волосы. Ей хотлось на этотъ разъ видть себя во всей ночной прелести. Наконецъ, убдясь, что достигнуто самое гармоническое сочетаніе красокъ и цвтовъ, еще разъ поглядвъ въ зеркало, Ольга вздохнула и пошла къ постели. Вздохнула? почему? Она сама не знала, какъ вырвался у нея тихій вздохъ. Долго еще оставалась она въ этомъ забытьи, полусидя въ подушкахъ, наконецъ вки стали тяжелть… Ольга потушила свчу, и скоро заснула среди томныхъ мечтаній, сказавъ себ, что Берестовъ ей милъ.
Губернаторъ, Николай Ивановичъ **, глядлъ на Берестова, какъ на дитя, порученное матерью его ближайшимъ попеченіямъ, потому какъ скоро до него дошли слухи о частыхъ посщеніяхъ Павла Андреевича къ Лавинскимъ, старикъ задумался. Слдовало ожидать свадьбы, а онъ считалъ Берестова слишкомъ молодымъ для семейной жизни, надялся для него на боле блестящую, боле ровную партію… и ршился прекратить возникшія отношенія. Но какъ? Увщаніями конечно невозможно было достигнуть цли… Отправить Берестова за границу? Написать матери, чтобы она призвала сына къ себ? Губернаторъ избралъ послднее средство. Но что, если юноша, возмущенный препятствіями, передъ отъздомъ сдлаетъ предложеніе? Какъ помшать ему? Старикъ обратился къ Елен Васильевн. И вотъ однажды, вечеромъ, возвращаясь отъ Лавинскихъ, Берестовъ нашелъ у себя записку слдующаго содержанія:
‘Вы совсмъ забыли меня. Не сердитесь ли вы въ самомъ дл за то, что я довольно прямо, иногда шутя, высказываю свои мннія? Это не похоже на умнаго человка. Защищайтесь, но не сердитесь. Говоря съ вами откровенно, я доказываю свою дружбу къ вамъ. Откровенность эта была бы даже полезна для васъ, если бы вы дали себ трудъ хоть изрдка задуматься надъ моими словами. Я берусь доказать вамъ это, если завтра вечеромъ вы зайдете ко мн.
До свиданія.
Елена Васильевна — женщина лтъ двадцати восьми. Она высока, стройна, не особенно хороша, но ея спокойныя движенія, умное выраженіе лица — привлекательны для многихъ. Наружность ея необманчива. Спокойствіе и богатый запасъ здраваго разсудка — отличительныя свойства Елены Васильевны.
Воспитанная въ богатой семь, среди довольства и простора, Елена Васильевна смолоду поверхностно смотрла на жизнь, и скоро нашла въ ней то, чего искала: состояніе, мужа, хорошее положеніе въ свт, милыхъ дтей. Она обладала даже талантами, способными наполнить нсколько часовъ одиночества: хорошо играла на фортепіано, пла хорошо, любила читать, но къ несчастью иль къ счастью не успокоилась на степени развитія, достигнутой въ день замужества. Чтеніе, встрчи пріучили ее вглядываться, вдумываться во многое, и значительно развили ее. Къ тому же залепетали дти, и донесся до нея гулъ новой жизни, къ которой, какъ къ свтлой зар лучезарнаго дня, съ любовью призывали всхъ и каждаго ея счастливые первенцы. Заря эта такъ ярко разлилась на восток, что никто не убжалъ ея свта, и всякій способный жить, то есть мыслить и дятельно любить, обратился къ ней какъ къ предвстниц спасенія, не смотря на крики и вопли поклонниковъ мрака. Елена Васильевна еще чувствовала въ себ силу и любить, и думать, и поняла, что если ей еще и возможно будетъ продышать до гроба, не длая ни шагу впередъ, то дтямъ ея жизнь при старомъ міросозерцаніи невозможна, что воспитать ихъ по прежнимъ, даже по лучшимъ изъ прежнихъ понятій значитъ поставить ихъ въ разрывъ съ ихъ временемъ, отравить имъ жизнь, научить ихъ ненависти и злоб ко всему лучшему и здоровому. И вотъ въ ней завязалась упорная борьба прежнихъ началъ съ новыми. Но старое облекало вс свои требованія въ общепринятыя формы и тмъ пріучило ее къ покою, новое требовало дятельности, безпрестаннаго наблюденія за своимъ внутреннимъ содержаніемъ,— требовало цлаго ряда самобытныхъ убжденій, а откуда взять ихъ? какъ выработать? Когда старая жизнь оказывается негодною, а новая еще не вполн уяснилась — человкъ переживаетъ тяжкій періодъ неудовлетворенныхъ возбужденій, періодъ, который многихъ пугаетъ и нердко заставляетъ сворачивать съ полу-пути… Горе невыдержавшему роковой борьбы! Награждая идущихъ до конца безграничными благами и глубокимъ внутреннимъ миромъ, мысль жестоко караетъ тхъ, которые бы вздумали остановиться на дорог. Какъ неизбжный призракъ, принимающій тысячу образовъ, грозно встаетъ она везд передъ ними, требуя возвращенія къ покинутому исканію. ‘Впередъ, впередъ!’ шепчетъ она неотступно и не даетъ покоя. Напрасно малодушный измнникъ мысли тратитъ вс свои способности, весь запасъ энергіи на то, чтобы гд нибудь, какъ нибудь убжать отъ преслдованія мысли, забыться. ‘Благо забвенья’ недосягаемо,— и ничто не дастъ убжища отъ преслдованій мысли, разъ пробужденной въ сколько нибудь одаренной натур. Но путь мысли не легокъ, и блаженъ тотъ, кто найдетъ на немъ помощь человка, уже знакомаго съ этимъ путемъ. Будь вс люди предоставлены сами себ въ подобныя эпохи внутренней переработки,— большая часть ихъ не вынесла бы борьбы. Ища опоры, Елена Васильевна очевидно обратилась было къ мужу, но не нашла въ немъ никакой поддержки. Рязанцевъ, конечно, тоже услыхалъ отголосокъ новыхъ идей, но, пріученный руководствоваться въ жизни заданными формулами, только озаботился спросить: ‘какія же постановленія выработала для себя новая жизнь?’ нашелъ ихъ частью удобными, частью неудобными для своихъ привычекъ, потому удобныя принялъ, а неудобныя осудилъ въ безнравственности. Короче, онъ не понялъ въ чемъ дло и легко удовлетворился: газеты начали обличать,— Рязанцевъ ршилъ, что въ Россіи введена гласность, открыли нсколько новыхъ школъ,— онъ ршилъ что и вопросъ о народномъ просвщеніи конченъ, словомъ, онъ вскор созналъ, что Россія покатила впередъ ‘какъ неудержимая тройка’, и улыбался ея безпримрному въ исторіи прогрессу. Елен Васильевн вншности было недостаточно. Она озаботилась, впала въ задумчивость, вошла въ себя и рдко высказывалась. Берестовъ считалъ ее сонной, неспособною понятъ его ‘высокихъ стремленій’. Елена Васильевна не защищалась, но иногда умла поставить его въ совершенное недоумніе. Такъ однажды восторженный юноша, услыхавъ, какъ она просто, безъ восклицаній говоритъ о Шуман, пришелъ въ негодованіе, разсыпался въ упрекахъ противъ ея равнодушія, даже вздумалъ было описывать красоты шумановской музыки, которая конечно далеко не по силамъ людямъ, подобнымъ Берестову. Павелъ Андреевичъ ршительно несъ вздоръ.
— ‘Ну послушайте такъ ли я пою хоть это?’ сказала наконецъ Елена Васильевна, и спла: Ich grolle nicht, der Sonnenschein…
Берестовъ слушалъ, слушалъ, и когда, кончивъ, Елена Васильевпа спросила:
— ‘Ну что же, критикъ строгій?’
Онъ не сказалъ ни слова, чувствуя, что похвала такого жалкаго знатока, какъ онъ, смшна передъ умолкнувшимъ пніемъ. Елена Васильевна не раздляла общихъ восторговъ на счетъ Берестова, но этотъ заносчивый ребенокъ тшилъ ее, какъ психологическое наблюденіе. Елена Васильевна искренно наслаждалась, когда ей удавалось низвести Берестова изъ заоблачныхъ сферъ на гршную землю и уличить его въ обман самого себя ложными мечтами… Она не врила въ прочность любви Павла Андреевича къ Ольг, и потому охотно согласилась помочь губернатору отправить его за границу безъ особыхъ приключеній. Она равнодушно глядла на неравенство партіи, но считала, что Берестову очень полезно будетъ подвергнуть свою страсть хоть бы только испытаніямъ разлуки…
На другой день посл полученія приведенной записки, Павелъ Андреевичъ конечно сидлъ у Елены Васильевны. Тихо шла бесда въ небольшой, но уютной и красиво-убранной комнат, освщенной не слишкомъ ярко и не слишкомъ мрачно. Берестовъ порывался горячиться, шагалъ взадъ и впередъ, но и крикъ и шаги его заглушались тяжелыми занавсками и мягкимъ ковромъ. Въ такой обстановк нервы усыпляются довольно скоро…
— ‘Вы любите, вы страстно любите,— не смотря на недовріе къ собственнымъ словамъ, серьезно говорила Елена Васильевна,— положимъ, и это прекрасно, конечно никогда ни одна женщина не скажетъ вамъ: перестаньте любить! (разв бы ей захотлось чтобы вы, переставъ любить другую, перенесли свою любовь на нее. Мн этого, вы знаете, не нужно, а было бы нужно,— я не такъ принялась бы за дло)… Но позвольте спросить: къ какому разршенію вы клоните свою любовь?’
— ‘Къ какому разршенію! Вамъ сейчасъ нужно осязательную цль! Да я объ этомъ никогда и не думалъ, я весь отдался своей любви, къ чему бы она ни привела — мн все равно… Да къ чему же она можетъ привести?— къ свадьб!’
— ‘Вы глубоко убждены въ своей привязанности?’
Берестовъ пожалъ плечами и усмхнулся, удивляясь такому вопросу.
— ‘Такъ чего же вы ждете? Отчего вы еще не сдлали предложенія? Ольга васъ тоже любитъ, предложеніе примутъ наврно.’
Павелъ Андреевичъ посмотрлъ на Елену Васильевну какъ-то вопросительно, будто спрашивая у нея: ‘въ самомъ дл зачмъ же я еще не сдлалъ предложенія?’
— ‘Конечно, дойдя до тхъ отношеній, въ которыхъ вы стоите у Лавинскихъ, пора предпринять ршительный шагъ,— или впередъ или назадъ — какъ знаете. Если вы хотите идти впередъ — чего же ждать? Если вы думаете отступить, такъ не теряйте ни дня, тутъ всякая медлительность… извините…’
— ‘Неблагородна,’ докончилъ Берестовъ, все время внимательно слушая, и задумчиво расхаживая по комнат, но вдругъ остановился, пристально глядя на Елену Васильевну…
— ‘И такъ?’ настаивала она.
— ‘Какая вы добрая, хорошая, Елена Васильевна! а я всегда считалъ васъ равнодушной, холодной,— заговорилъ Берестовъ, сіяя отъ радости, крпко пожимая и цлуя руку своей собесдницы.— Да что я въ самомъ дл глупый какой…. до сихъ поръ… завтра же все будетъ ршено…’
Павелъ Андреевичъ будто опьянлъ отъ мысли, что завтра же, завтра наступитъ его счастіе… ‘право глупо…’ повторялъ онъ, ударяя себя по лбу, бгая изъ угла въ уголъ, потомъ опять начиналъ изливать восторгъ и благодарность передъ хозяйкой. Елен Васильевн одну минуту почти жалко стало разрушать его сны, но едва, прошелъ первый порывъ Берестова, едва онъ нсколько успокоился, какъ она продолжала:
— ‘Завтра же все будетъ кончено?’ говорите вы. ‘А ваша мать?’
— ‘О, она согласится!’
— ‘Хорошо. Да вы уже имете ея согласіе?’
— ‘Нтъ.’
— ‘Вотъ видите, Берестовъ, какой вы порывистый, какъ мало думаете. Минутъ десять тому назадъ вы еще не мечтали о предложеніи, теперь того и гляди вскочите и побжите къ Лавинскимъ…. Отъ недли или двухъ ничего не убудетъ. Напишите своей матери, и когда получите согласіе, тогда’…
— ‘Отчего бы ей не согласиться!’….
— ‘Это другой вопросъ. Я не знаю, согласится она, нтъ ли, а за чмъ длать предложеніе, не спросивъ ее? Изъ-за того чтобы дней десять раньше услыхать несомннный отвтъ Ольги, вы хотите обидть больную мать, обойдя ее въ такомъ важномъ случа…’
— ‘Нтъ, нтъ — вы правы. Только нетерпніе…’
— ‘Стыдитесь такъ поддаваться ему…. Даже еслибы ваша мать не соглашалась…’
— ‘Я все-таки женюсь…’
— ‘Это ваше дло.’
— ‘Потому что тутъ препятствіемъ могутъ быть только сословные предразсудки, ложная гордость, недостойныя…’
— ‘Знаю, знаю. И я похвалю васъ, если при женитьб вы отстраните всякія честолюбивые и сребролюбивые расчеты…’
— ‘Неправда ли?’
— ‘Но слдуетъ ли огорчать мать?’
— ‘Я люблю мать, горячо люблю ее, вы это знаете, однако при выбор между ея — вроятно временнымъ и неразумнымъ — огорченіемъ и вчнымъ счастіемъ не моимъ только…’
— ‘Постойте. Вы опять унеслись за облака — оставайтесь поближе къ дйствительности. Если мать на ваше письмо отвтитъ отказомъ, и то нечего отчаиваться и прибгать къ мелодрамамъ и трагедіямъ. Вы еще можете създить къ ней, уговорить ее спокойными доводами, лаской, привтомъ…’
— ‘Да вдь это оттянетъ цлые мсяцы…’
— ‘Что? Какъ вы малодушны, какъ себялюбивы…’
— ‘Я?’
— ‘Конечно вы. Пусть мать временно огорчится, (это ваши слова),— а я не могу потерпть двухъ, трехъ мсяцевъ. Ея огорченіе будетъ неразумно, а вашъ эгоизмъ…’
— ‘Виноватъ, виноватъ. Что вы за человкъ, Елена Васильевна! Но…’
— ‘И тогда свадьба совершится среди общей радости, не причиняя горя никому… Да какъ вы думаете, и Лавинскимъ не пріятне ли будетъ услыхать ваше предложеніе хотя нсколько позже, но съ согласіемъ вашей матери?’
— ‘Да…’ задумчиво произнесъ Берестовъ.
— ‘Или, еще лучше, знаете ли что…— продолжала Елена Васильевна, видя свой успхъ, и желая извлечь изъ него всевозможные плоды,— нечего вамъ и писать. Позжайте прямо заграницу, и чмъ скоре, тмъ лучше. Вамъ Николай Ивановичъ въ отпуск конечно не откажетъ…’
— ‘А что въ самомъ дл?’
— ‘Конечно…’
Разговоръ продолжался еще долго. Елен Васильевн очевидно нетрудно было добиться отъ своего собесдника твердой ршимости хать за-границу по возможности скоре. Положено было завтра же просить Николая Ивановича о паспорт. Берестовъ поздно возвратился домой, до нельзя утомленный впечатлніями вечера и скоро заснулъ какъ убитый.
Елена Васильевна была довольна собою. На другой день, рано утромъ, губернаторъ получилъ отъ нея слдующую записку:
‘Любезный генералъ! Я видла молодаго человка, и надюсь, что вы останетесь довольны моимъ разговоромъ съ нимъ.’
Когда на другой день Берестовъ пріхалъ обдать къ Николаю Ивановичу съ цлью переговорить объ отпуск, губернаторъ уже зналъ вс подробности его разговора съ Еленой Васильевной и уже усплъ написать его матери, какъ и почему ей предстоитъ свиданіе съ сыномъ. Вмст съ тмъ Николай Ивановичъ ршился позадержать Павла Андреевича на нсколько дней, чтобы дать Берестовой время обдумать разсказанныя ей въ подробности обстоятельства.
— ‘Позжай, позжай съ Богомъ, отвчалъ губернаторъ на просьбу молодаго человка, только сперва покончи дло, которое я приготовилъ для тебя. Ты съ нимъ справишься дней въ десять, а мн нельзя отдать его другимъ, уже я сказалъ въ канцеляріи, что поручаю его теб, назадъ брать слова нехочется…’
Берестовъ конечно согласился. Отъ губернатора онъ похалъ къ Лавинскимъ. Его волновала мысль, что все готово къ послднему шагу для счастья, онъ былъ необыкновенно веселъ… Ему хотлось подлиться своимъ блаженствомъ.
— ‘Что вы такъ радостно смотрите?’ спросила его Ольга, едва поздоровавшись.
— ‘Черезъ нсколько дней ду за-границу, сейчасъ получилъ отпускъ…’
Ольг въ первую минуту не пришло въ голову, какія причины могутъ побуждать Берестова къ отъзду… Она даже не съумла скрыть впечатлнія, произведеннаго неожиданной встью, щеки ея разгорлись, взглядъ подернулся туманомъ… Берестовъ хотлъ что-то сказать, но въ комнату вошла Наталья Михайловна. Ольга разсянно стала глядть на улицу.
— ‘Здравствуйте, Павелъ Андреевичъ,— привтствовала гостя старушка Лавинская — что скажете?’
— ‘Вотъ сбираюсь за-границу повидаться съ матерью.’
Ольга обернулась и остановила глаза свои на Берестов, какъ будто желая удостовриться, онъ ли вновь повторилъ печальное извстіе?
— ‘На долго ли?’ спросила Наталья Михайловна. Ольга вся превратилась въ слухъ.
— ‘Не знаю. Вроятно, на очень короткое время… По возможности на короткое время,’ повторилъ онъ, глядя на Ольгу. Ей стало легче.
— ‘Ваша матушка писала, чтобы вы пріхали?’ спросила она.
— ‘Нтъ, но мн необходимо обо многомъ переговорить съ матерью… Я давно не видалъ ее, я бы хотлъ чтобы она ближе ознакомилась съ моими настоящими обстоятельствами, съ занимающими меня мыслями о будущемъ…’
Ольга не понимала, на что именно намекаетъ Берестовъ, но успокоилась мыслью, что онъ не бжитъ отъ нея, что онъ скоро возвратится… Она повеселла.
— ‘И такъ вы скоро вернетесь,— прервала она Павла Андреевича. ‘
— ‘Когда вы думаете выхать?’ спросила Наталья Михайловна,
— ‘Дней черезъ десять, не позже. Только кончу одно дло, которое сегодня получилъ отъ Николая Ивановича’.
— ‘Да какъ вы вдругъ собрались.’
— ‘Вчера вечеромъ сидлъ у Елены Васильевны,— надумался.’
— ‘У Елены Васильевны?’ вступилась Ольга. Ей также, какъ прежде Берестову, какъ всмъ мечтателямъ становилось неловко передъ разсудительностью Елены Васильевны. Она удивилась, что Берестовъ вдругъ ршился на что нибудь по совту женщины, о которой самъ не разъ говорилъ, что ея взгляды ему непонятны, ‘леденятъ его.’
— ‘Да, у Елены Васильевны,— отвчалъ Павелъ Андреевичъ.— Это насъ удивляетъ? Напрасно. Признаюсь откровенно, я очень ошибался въ ней. У нея только наружность такая безстрастная, а въ сущности въ ней много сердца…’
— ‘И умная женщина,’ ни къ чему замтила Наталья Михайловна.
— ‘Это вы все открыли вчера?’ спросила молодая Лавинская.
— ‘Да. И знаете ли, Ольга Дмитріевна, если бы вамъ пришлось поговоритъ съ ней душой на распашку, и вы бы дошли до того же убжденія.’
Въ это время горничная зачмъ-то вызвала Наталью Михайловну.
— ‘Значитъ вы вчера исповдывались Елен Васильевн?’ спросила Ольга.
— ‘И хорошо сдлалъ.’
— ‘Она посмялась надъ вами?’
— ‘Нисколько. Напротивъ, она отнеслась ко всему, что я говорилъ ей, съ искреннимъ участіемъ.’
— ‘Желала бы я послушать эту бесду. Что же вы говорили?’
— ‘Что?.. Во-первыхъ Богъ ее знаетъ, она вчно какъ-то сама угадаетъ, что у меня на душ и затронетъ за самое живое мсто, только обыкновенно она затрогиваетъ насмшкой, и мн не хочется признаваться, что она права, вчера же она обошлась безъ насмшки и вызвала меня на совершенную откровенность.’
— ‘Вы откровенны, когда говорите со мной?’
— ‘Какъ ни съ кмъ. Вы сами знаете, какая нагъ окружаетъ мелочность, пошлость, какъ больно иногда бываетъ за свои любимыя, за свои завтныя мечты, одн вы Ольга Дмитріевна…’
— ‘Зачмъ же вы не хотите сказать мн, что вчера говорили съ Еленой Васильевной?’
Ольга допрашивала безъ всякой задней мысли, въ ней дйствовало что-то въ род ревности…
— ‘Этого, Ольга Дмитріевна, не могу. Позже когда нибудь… Вы не сердитесь.’
— ‘За что же мн сердиться. Вамъ знать, съ кмъ говорить, съ кмъ молчать. Мн все равно.’