Пришелъ.
Пришелъ.
Разсказъ.
——
——
——
——
——
——
М. Росляковъ.
‘Современникъ’, No 5, 1913
Пришел, Росляков М., Год: 1913
Время на прочтение: 14 минут(ы)
На лужк, около бани, всю недлю блились холсты: семь блыхъ дорожекъ тянулись рядкомъ черезъ весь лужокъ отъ самой бани до черемухъ.
Наканун Ивана Купала, посл обда, Анна вышла къ холстамъ, посмотрла, потрогала рукой, подумала: ‘почитай, готовы, къ вечеру сымать надо’,— и пошла тихонько къ овину.
Анн съ утра не весело. Опять прошла весна, и опять надо цлое лто гнуть спину на работ. А какой въ этомъ толкъ, на кого работать? Кто она въ дом? Не баба и не двка — одна издвка: свекру своему даровая батрачка.
Вотъ уже шестой годъ, какъ мужъ Анны пропалъ безъ всти. Одни говорили, что его въ Петербург разстрляли въ толп на завод, а другіе, что въ чужіе края, къ французамъ ухалъ. А что правда — кто знаетъ? Пріхали жандармы съ обыскомъ, да разв отъ нихъ добьешься чего?
Осталась на память отъ Василія полуторамсячная Маринка — теперь ей уже шестой годъ идетъ.
Тяжело въ чужой семь жить безъ мужика молодой баб. Свекоръ со свекровью хоть и не притсняютъ, а все какъ будто не дома. Какъ весна — Анна и загруститъ о муж, и запечалится, и начнетъ онъ ей сниться каждую ночь. И какъ только не снится: и веселымъ, и невеселымъ, и въ арестантской одеж и въ вольной, разъ даже монахомъ приснился, а другой разъ — старымъ старикомъ. Борода большая, какъ снгъ, бла, а въ рук клюка. Постучался въ окошко: ‘дай, говоритъ, Аннушка, напиться’. А самъ усмхается.
Утромъ сосдка Дарья пришла за квасомъ и сообщаетъ:
— А вдь твоего-то сокола Прохоръ на Прогонной видлъ.
Она разсказала, какъ Прохоръ, возвращаясь изъ города вмст съ другими плотниками, вдругъ увидлъ на станціи Егора, хотлъ крикнуть, да побоялся обознаться, а тотъ взялъ да гд-то и сошелъ.
Это извстіе ошеломило Анну и не выходитъ у нея изъ головы. Она и вритъ и боится врить. Навалившись грудью на изгородь, она стоитъ съ затуманенными отъ слезъ глазами, смотритъ и ничего не видитъ. А изъ-за подосиновской рощи показалась маленькая тучка и плыла какъ разъ надъ баней. Тучка закрыла солнце и темной тнью пробжала по распаханной желтизн парового поля. Подулъ втеръ.
‘Дожжевое облако, али не дожжевое,— озабоченно думаетъ Анна, вытирая фартукомъ слезы.— Надо быть, что дожжевое. Ужъ лучше убрать отъ грха’.
Анна побжала собирать холсты, смотритъ, а баня ужъ лысая: какъ будто слизнуло чмъ соломенную крышу. Слизнуло да и закрутило вихремъ, а вмст съ крышей подхватило дв бленькихъ дорожки холста.
Такъ все это скоро, что Анна даже удивиться не успла — только холодокъ по спин пробжалъ.
Крыша сла на гуменникъ, одну дорожку холста закинуло на гряды къ сосду, къ дяд Прохору, а другую всю скомкало и подняло выше березъ.
Вотъ уже и нтъ вихря, и солнце снова свтитъ, а холстина поднимается все выше и выше, расправляется, вытягивается во всю длину и, какъ змй блый, летитъ надъ полемъ.
Анна не можетъ оторвать глазъ отъ холстины, а въ голов жуткая мысль:
— Вихорь-вихревикъ завихорилъ. Не къ добру это!
Холстина вытянулась во всю длину, на мгновеніе неподвижно повисла въ вышин и, медленно поворачиваясь въ воздух, стала спускаться. Только бы ей упасть на землю, какъ снова налетлъ втеръ, протащилъ ее съ десятокъ саженей надъ самой землей, и замоталъ вокругъ старой, обожженной молніями, сосны — много десятковъ лтъ одиноко стоитъ она въ пол на меж у дороги.
У Анны подкосились ноги отъ испуга.
— Охъ, не къ добру вихорь набжалъ,— тоскливо думаетъ она:— быть бд!
Вечеръ, все какъ всегда, а Анна сама не своя: доитъ ли коровъ, воду ли черпаетъ изъ колодца — не выходитъ изъ головы про мужа и про вихорь. Поужинали рано. Свекоръ Илья Макаровичъ ушелъ спать, свекровь яйца считала и все сбивалась, а деверь Игоша и Настасья-невстка готовили на продажу холсты — завтра въ город ярмарка. Надо было и Анн свои приготовить.
— Я ужъ заодно и твои вытяну, коли на полбутылки не пожалешь,— сказалъ Игоша.
Онъ взялъ желзный аршинъ и одну за другой смрилъ вс семь холстинъ Анны. Каждая вышла по восемнадцать аршинъ съ двумя вершками.
— Эхъ! Ежели бы да натянуть аршинника по два,— мечтательно сказалъ Игоша.
Выдвинувъ, на середину избы столъ, чтобы было свтле, онъ усердно принялся за работу. Длалось это такъ. Конецъ холста перекидывался черезъ столъ и тянулся съ угла на уголъ, вытягивался одинъ кусокъ, опускался за столъ на полъ и тянулся новый, такъ вся холстина.
Игоша развеселился и дурачится:
‘Эхъ, тянемъ-потянемъ,
Еще разокъ, еще разокъ’.
Руки по локоть засучилъ, изо всхъ силъ старается. Вытянувъ вс семь холстинъ, онъ снова сталъ мрять. Теперь намрялось больше ста сорока аршинъ.
— Вотъ и заработалъ себ на полбутылки ради праздника,— весело сказалъ Игоша. Онъ бросилъ аршинъ и началъ скатывать холсты трубками.
Въ другое время Анну все это очень бы порадовало, но теперь ей было все равно.
Въ клти прохладно и темно. Въ маленькое окошечко съ двумя желзными прутьями крестъ-на-крестъ падаетъ ночной свтъ. Гд-то играютъ парни на гармошк, калиткой гд-то громко хлопнули, на задахъ громко переклиниваются двичьи голоса — должно быть, двки въ рожь гадать пошли,— а въ луговин поскрипываетъ коростель Маринка свернулась клубочкомъ, прижалась къ Анн и сладко посапываетъ подъ ватнымъ одяломъ.
Анн жарко. Отъ коростелинаго ли скрипа, или отъ духоты — сухимъ жаромъ охватило ее всю, отъ головы до ногъ. Въ полузабытьи Анна перевернулась на другой бокъ и обнажила ноги и грудь. И кажется ей, что Василій спитъ рядомъ, откинулъ за голову мускулистую руку, всхрапываетъ и поскрипываетъ во сн зубами.
Анну это нисколько не удивило.
‘Значитъ, пріхалъ’,— догадалась она. Анна подвинулась къ нему, крпко обняла мужа и тихонько, два раза, позвала:
— Вась… Вася!
— А? Чего ты?— спросилъ онъ спросонья.
— Вася… Не къ добру, вдь, это давеча вихорь набжалъ. А?
— Ну?
Василій какой-то чужой: говоритъ, а не просыпается. Обидно это Анн.
— Не спится мн, Вася. Поговори со мной маленько,— говоритъ она:— Экое, вдь, время не видались…
— Дня-то мало теб,— не открывая глазъ, сердито говоритъ Василій,— ишь, выдумала. Ну-ко подвинься. Жарко отъ тебя, какъ отъ печки.
Анна стиснула зубы, чтобы не расплакаться, скатилась съ постели на холодный полъ и проснулась.
Было душно. Въ окошечк съ желзными прутьями чувствовался разсвтъ. Въ сняхъ скрипнула половица, и послышались тяжелые шаги Ильи Макаровича. Онъ вышелъ на крылечко и, кряхтя и звая, сталъ умываться изъ глинянаго рукомойника.
Славный праздникъ — Ивановъ день. Въ город ярмарка. Улицы и площадь полны народомъ. Всюду телги съ поднятыми оглоблями, блыя крыши палатокъ и балагановъ. Мужики прицниваются къ серпамъ, звенятъ косами, выбираютъ точильные бруски, грабли, топоры, покупаютъ для снокосовъ сухую соленую рыбу, пьютъ квасъ, бабы толкутся около посуды, а ребятишки рвутся къ игрушечнымъ балаганамъ.
Иной карапузъ — глядитъ, глядитъ и раскутится. Одиннадцать дней возилъ онъ навозъ, по три копейки за день, а тутъ единымъ махомъ спуститъ весь свой капиталъ: за тринадцать копеекъ купитъ глинянаго коня, на которомъ гордо возсдаетъ бравый, раскрашенный воинъ съ черными усищами и глазами на выкат, за пятачекъ — оловяннаго птушка-свистульку, за четыре копейки:— размалеванную глиняную барыню, сестренк въ подарокъ, а на остальное — полный карманъ маковниковъ и смячекъ.
Торгъ на площади въ самомъ разгар. Мелькаютъ аршинами скупщики холста, бросая въ углы палатокъ все новые и новые свертки, звякаютъ мдныя деньги, надсаживаются отъ крика продавцы игрушекъ, галдятъ мужики и тутъ же на площади, между телгъ, соединяются кучками, чтобы распить полбутылочки и закусить блымъ пирогомъ изъ обжорнаго ряда съ начинкою изъ рыбы. А солнышко жаритъ все сильне и сильне, и изъ телгъ пахнетъ травой, сномъ и дегтемъ.
Анна, вмст съ невсткой Настасьей, продала холсты, постояла около палатокъ и балагановъ на площади, потомъ прошла на Верхній базаръ, посмотрть на конскую выставку, куда свекоръ Илья Макаровичъ вывелъ своего красавца — двухлтняго жеребенка, и, сославшись на нездоровье, одна пошла домой.
Дома она пообдала, но на душ все время было неспокойно. Чтобы какъ-нибудь скоротать тоскливый праздничный день, надумала она постирать къ покосу кое-что изъ блья. День длинный, прідутъ изъ города поздно, къ вечеру высохнетъ, если на солнц повсить.
Блыя собралось немного, самые пустяки. Анн даже неловко съ такими пустяками на рчку итти, да ужъ не захотлось ворочаться.
Итти надо было овсянымъ полемъ. Среди зеленыхъ овсовъ свтлли узкія и рдкія полоски ячменя, и темнозелеными прямоугольниками выдлялись льны, горохи и пшеница.
Справа за изгородью волновалось ржаное поле. Рожь точно выцвла: зеленый цвтъ потеряла, а пожелтть еще не успла.
Дорога шла серединой поля и терялась въ лсу. Здсь, въ лощин около лса, протекала маленькая, ржавая, съ стоячими омутами, рчка Чибисовка.
Водой обидлъ Богъ Сусловку. До Широкова, гд протекаетъ прекрасная рчка Тимерсянка — больше двухъ верстъ, а до Ивкина и три будетъ. Приходится сусловскимъ довольствоваться гнилой водой рчки Чибисовки. Вода въ рчк сильно нагрлась за день. Пахло сладкими запахами цвтовъ и болотной гнилью. Анна выбрала омутокъ посвтле, разулась, подоткнула юбку и принялась полоскать блье. Она не торопилась: выполощетъ, выжметъ на-сухо, снова выполощетъ и снова выжметъ, и тутъ же на ольшанник повситъ сушить.
— Здравствуй, Анна, Богъ на помочь!— проговорилъ вдругъ надъ самымъ ухомъ знакомый голосъ.
Анна ахнула и едва на ногахъ устояла: передъ ней стоялъ Василій. Стоитъ и улыбается, а у нея точно языкъ отнялся: уставилась на мужа, слова сказать не можетъ и не знаетъ, радоваться или плакать надо.
— Что же ты… али не рада?
— Вася… Да какъ же ты это… Господи!— растерянно пробормотала Анна и расплакалась.
— А такъ… взялъ да и пришелъ,— растерянно говоритъ Василій, какъ будто ему это ровно ничего не стоило, и обнимаетъ, и цлуетъ жену:— ты вотъ что скажи,— старикъ-отъ какъ… все такой же… крутой?
— Эдакой же…
— Обижаетъ тебя?
— Н-тъ,— отвчаетъ Анна и плачетъ.
— Мн бы только съ тобой повидаться, да на Маринку бы…
Василій вдругъ испуганно прислъ за кустъ.
— Несутъ кого-то лшіе,— сказалъ онъ:— убираться надо. По дорог полемъ шли два мужика.
— Ну, пока прощай. Я вечеромъ на сновалъ приду. Слышишь? А ты мн Маринку-то, Маринку-то…
Онъ юркнулъ въ кусты и скрылся.
Все это вышло, какъ сонъ, но у Анны горли отъ поцлуя губы, колотилось сердце, и въ памяти ясно стояло осунувшееся и обросшее бородой лицо мужа, черные усики и блые зубы. Запомнила еще Анна картузъ съ пуговкой на верхушк и охотничьи сапоги съ ремешками: остальное какъ-то не замтилось.
Старикъ съ Игошей и Настасья пріхали изъ города въ восьмомъ часу. Мужики выпили и были очень веселы На конской выставк, устроенной земствомъ, старикъ получилъ за своего двухлтка золотую медаль и похвальный листъ и отъ радости готовъ былъ пуститься въ плясъ, хотя и сдерживался.
— Ну-ко, сваргонь-ко намъ самоварчикъ да поскорй,— весело сказалъ Анн Илья Макаровичъ.
Сидя у окна, онъ самодовольно разглаживалъ сивую бороду. Съ разрумянившагося лица не сходила довольная улыбка.
Косачъ пришелъ какъ разъ кстати. Онъ ежегодно снималъ у старика маленькую снокосную поженку за Быстрицей.
— Здраствуй, здраствуй, Кузьмичъ,— обрадовался старикъ, уже потерявшій было надежду сдать въ этомъ году пожню:— Чайку стаканчикъ.
— Да ужъ больно недосугъ разсиживаться-то, Илья Макаровичъ, на покосъ надо собираться — вздохнулъ Косачъ, присаживаясь, однако, къ столу:— Я ужъ прямо о дл… насчетъ, стало быть, поженки. Отдашь ли нонче?
Волосы у Косача на рдкость густые, подрублены въ кружокъ, рчь тяжелая, а глаза острые.
— А ты не торопись, дло не убжитъ, чайку, вотъ попьемъ, да водочки, какъ тому и быть слдуетъ. Нукось…
Вс трое выпили. Не закусывая, повторили. Игоша весь раскисъ и едва сидлъ на мст, тупо уставившись на столъ, зарядившись на старые дрожжи, старикъ тоже сильно опьянлъ. Лицо у него побагровло, ротъ скривился, сивая борода спуталась, и только въ глазахъ свтились насмшливые огоньки.
Въ такомъ состояніи онъ любилъ философствовать, ставилъ, себя всмъ въ примръ, и горе тому, кто долженъ былъ его слушать.
— Въ город-то шибко нонче торговали?— спросилъ Косачъ.
— А и не знаю, какъ теб сказать. Я больше былъ на верхнемъ базар, жеребенка выводилъ на выставку. Ну, а коней много было.
— Медаль, поди, получилъ?
— А ты какъ думалъ? Самую большую золотую медаль,— расплылся старикъ отъ удовольствія:— Какъ же… Изо всхъ двугодовалыхъ мой лучше всхъ себя оказалъ. Самъ членъ, земскій, по ше похлопалъ. ‘Кабы,— говоритъ,— да у всхъ мужиковъ да такіе кони’. А Ветлугинъ, Михайло Нилычъ, знаешь, краснымъ товаромъ торгуетъ?— отвелъ меня въ сторонку да и говоритъ: ‘хошь, говоритъ, семь четвертныхъ!’ Ну, конечно, какой мн резонъ. Подожду до Катерины, а то и до велика говнья. Дло терпитъ. А въ т поры мн ужъ два ста съ половиной, а то и три припасай… Хе-хе-хе!
— Хе-хе!— неопредленно отозвался Косачъ, сохраняя на лиц суровое выраженіе.
— Дай Богъ земству здоровья,— выпивъ, продолжалъ Илья Макароівичъ:— Хорошее оно дло для нашего брата задумало. Самъ посуди: захотлъ мужикъ траву сять — на теб смена, зерно захотлъ очистить — сортиловку получай, соху плугомъ замнить охота — и плугъ теб по дешевой цн отпуститъ. Хе-хе! Который человкъ ежели съ умомъ — большая ему выгода отъ этого выходитъ. Я вотъ весь вкъ сохой да деревянной бороной ковырялъ землю. Такъ бы и ковырялся до самой до смерти, коли бы не земство. Ну-кося…
Опять выпили. Еще боле опьянвшій Илья Макаровичъ повернулся къ Игош и крикнулъ:
— Чувствуй, какъ для насъ, для дураковъ, люди стараются!— И снова обернулся къ Косачу:— Опять же касательно случки. Подумай, милъ человкъ, ежели бы да не было у земства случнаго пункта — гд бы намъ экихъ жеребятъ видать? То-то вотъ и оно! А я ужъ, слава те Господи, третьяго кормлю. Перваго двугодовалаго за сто восемьдесятъ продалъ, а за второго и вс двсти сорокъ взялъ. Вотъ и ругай опосля того земство, что зря, молъ, деньги ему платимъ.
— Дда-а… Инымъ это на пользу… Прямо въ карманъ. А инымъ изъ кармана,— тянулъ Косачъ.— Не всякому это подъ силу. Для такого дла и кобыла веселая требуется. Вотъ какъ у тебя.
Онъ осторожно откалывалъ зубами маленькія крупинки сахару — одну на каждое блюдце.
— Кобыл моей цны нтъ, это врно. Ну, а только ты не говори… Не въ кобыл тутъ дло. Я вотъ на выставк видлъ: матку соплей перешибить, а жеребенокъ картина. А почему? А потому что — производитель… Отъ его вся сила!
— Вотъ, вотъ… къ этому я и веду — инымъ, молъ, это на пользу, а инымъ безъ толку,— медленно говорилъ Косачъ съ хитрой улыбкой въ маленькихъ, острыхъ глазкахъ.— Въ его, въ жеребенка-то, одного хлба сколь вторкать надо. Доведись дло до меня — гд я взялъ? Это вотъ теб сподручно кормить-то, Илья Макарычъ. У тебя отъ хлба суски ломятся.
— Слава Богу, слава Богу,— хвастливо и уже совсмъ пьяно бормоталъ старикъ.— Слава Богу, всего у меня довольно. Грхъ жаловаться, грхъ. Только, вотъ… Васька, сукинъ сынъ… Самъ вдь я его въ ремесленномъ выучилъ.. На позоръ дому… женилъ, въ Питеръ самъ отправилъ. На большіе заработки пожаловалъ.
— Вотъ то-то и оно,— пряча въ усахъ насмшливую улыбку, перебилъ Косачъ.— Какъ можно безъ достатку? Гд ужъ тутъ жеребятъ кормить, дай Богъ самому прокормиться. У меня вотъ тоже кобыленка, да одно горе съ ей Бержая она была, а я и надсади ее. Ну она и выкинула. Горе одно, истинный Господь. Хотлъ на меринка промнять, да ужъ лто промаюсь. Что Богъ дастъ осенью.
— Мда-а,— пьяно мотнулъ, головой Илья Макаровичъ.— Вели-икое дло — бержая кобыла… То-есть, ахъ какое великое… я теб скажу! Ну… А ежели бы Васька… путной былъ — завелъ бы я кирпичное дло.— Онъ вскинулъ голову и уставился на Косача мутными глазами.— Думаешь, земство ссуду не дастъ? Мн-то? Ого!
Анна слушала пьяную, хвастливую рчь свекра, наливала чай и не могла дождаться, когда вс разойдутся. На сновал ее ждалъ Василій — она видла., какъ онъ прошмыгнулъ, когда выходила поить лошадей.
Долго еще хвастался Илья Макаровичъ. А когда вс, кром свекра, улеглись спать, Анна уложила Маринку и, крадучись, пошла на сновалъ.
Василій дремалъ, но какъ только она зашуршала сномъ, сразу же очнулся.
— Пость не хочешь ли,— шопотомъ сказала она.— Старикъ-отъ не спитъ. Съ Косачемъ сидятъ. Я на минутку.
Анна не знала, что говорить, и тихонько плакала.
— Ну, вотъ, чего ты?— съ дрожью въ голос говорилъ Василій.— Чего ревть-то! Вс спятъ… кром старика?
— Вс.
— И Маринка спитъ?
— Спитъ.
— Жалко! На покосъ завтра подете?
— Ужъ все готово,— всхлипывая, отвчала она.— Вонъ и телга сложена. Какъ встанемъ, такъ и подемъ.
— Досадно. Мн вдь долго-то здсь нельзя. Хоть бы на Маринку-то взглянуть. Выросла, поди, шибко?
Анна затряслась отъ рыданій и не могла сказать ни слова.
— Ну-ко и вправду брось ревть-то,— едва самъ удерживаясь отъ слезъ, говорилъ Василій.— Ты мн лучше вотъ что скажи: что, если я утромъ всмъ дома объявлюсь? Старикъ-отъ какъ?
— Не знаю, что и сказать, теб,— кусая губы, говорила Анна.— Ругалъ онъ тебя въ т поры, какъ жандармы прізжали. Не сынъ, говоритъ, онъ мн, ежели противъ царя пошелъ.
— А не проклялъ?
— Н-нтъ…
— Правду говори, чего скрывать-то?
— Проклялъ,— тихо сказала Анна — Будь, говоритъ, онъ трижды х проклятъ.
— Та-акъ. Плохо дло. Значитъ, показываться мн нельзя.
Въ голос мужа Анна почувствовала невеселую усмшку.
Настала долгая, томительная тишина. Слышно было, какъ вздыхаетъ во сн кобыла, и спросонья бьетъ ногой по деревянной настилк жеребенокъ.
— Такъ-съ… Значитъ и Маринку нельзя повидать?
На двор послышались неувренные шаги, потомъ хлопнула калитка. Это Косачъ ушелъ. Анна испуганно вскочила:
— Хватится, вдь, меня старикъ-отъ. Я сейчасъ приду, только со стола убрать.
— Погоди, Анна, Ты скажи матери, что я пришелъ.
— Спитъ, вдь, она.
— Да ты не сейчасъ, а утречкомъ, какъ хать, ты и упреди. А я съ ней повидаюсь, и на Маринку погляжу.
— Скажу, скажу. Она какъ вспомнитъ тебя, такъ и въ слезы.
— Ну, вотъ… А я тутъ безъ васъ денекъ-два, можетъ, побуду.
— Я сейчасъ, Вася, сейчасъ приду.
Анна задвинула на запоръ ворота и пошла въ избу. Илья Макаровичъ храплъ за столомъ, упавъ на окно.
Василій еще больше зарылся въ сно. Снизу пахло лошадиной конюшней, а отъ сна — пылью. Василій съ большимъ трудомъ сдерживался, чтобы не чихнуть. Онъ опять чутко задремалъ. Явь и сонъ все ожесточенне боролись въ его усталой голов. Еще недлю тому назадъ онъ былъ въ большомъ чужомъ город, среди людей, которымъ ршительно не было никакого дла до токаря по металлу Василія Истомина, страстно тоскующаго, по родной сторон, по жен и ребенку, и теперь было странно думать, что онъ — дома, и что лошадиный запахъ снизу — родной запахъ. Хотя Василій и не предполагалъ открыто объявиться всмъ своимъ — все же обидно и горько было ему прятаться въ родномъ дом. Усталое тло его все еще испытывало вагонную качку, казалось, что самъ онъ и все крутомъ движется быстрымъ, размренымъ, неизвстно куда направленнымъ движеніемъ, которымъ руководитъ невидимый и неизвстный машинистъ. Въ полусонномъ мозгу Василія, какъ тнь, промелькнуло воспоминаніе о тепломъ парижскомъ весеннемъ вечер, когда онъ возвращался изъ русской читальни домой. На бульвар было особенно многолюдно и шумно по-весеннему. И тогда Василій съ особенною тоскою вспомнилъ Россію съ ея полями, просторомъ и большими дорогами, съ деревушками и блыми церковками. Тогда же онъ твердо ршилъ ухать. На сверномъ вокзал суета и шумъ, а провожающіе — слесарь Никита и студентъ Симычъ — оба пьяненькіе. Студентъ плакалъ и все говорилъ: ‘плюнь’.
— Слышишь,— возбужденно восклицалъ онъ.— Такъ и запомни: студентъ Симычъ плюетъ. Плачетъ, а плюетъ. Потомъ онъ, можетъ быть, цловать будетъ родную землю… ну, а теперь… слышишь? На все плюетъ!
А Никита ругался, рычалъ и готовъ былъ избить пьяненькаго кощунствующаго Симыча.
Скрипнуло крылечко, и Василій чуткимъ слухомъ уловилъ осторожные шаги Анны.
Коротки часы лтней ночи. Первымъ проснулся старикъ, а за нимъ поднялись и вс остальные. Анна все же успла заблаговременно убраться съ сновала и, какъ будто ничего не случилось, суетилась и хлопотала по хозяйству.
Выхали на покосъ очень рано. Въ низинахъ держался еще ночной сизый туманъ, бодрящій утренній холодокъ заставлялъ зябко вздрагивать, хотя огромное горячее солнце, только что, о показавшееся надъ лсомъ, и разбросало по земл свои лучи.
Впереди халъ сосдъ Прохоръ, поднимая стожаромъ, привязаннымъ къ телг, холодную, слежавшуюся на дорог пыль, за нимъ Илья Макаровичъ съ семействомъ, а сзади — нсколько семействъ изъ сосдней деревни Пески.
До города, за вс пять верстъ, никто не проронилъ ни слова. Старикъ былъ не въ дух: у него съ похмлья болла голова. Анна за всю ночь не сомкнула глазъ. Словно окаменла, она безжизненно глядла по сторонамъ, ничего не видя и не. слыша.
Но когда переправились на паром черезъ рку, оставивъ городъ съ соборомъ, монастыремъ, остроконечными верхушками борисоглбской и никитской церквей и блыми домиками въ зелени — позади и выхали на трактъ, по правую сторону котораго раскинулись луга съ рдкими кустарниками и болотцами, а по лвую — мелколсье, и когда Анна подумала, что въ этихъ лугахъ, у Стараго Озера, ей суждено изжить свою боль, безъ надежды, хотя бы на короткій мигъ, снова взглянуть въ родные глаза — вс отравленныя горечью мгновенія промелькнувшей ночи съ отчетливостью неожиданной встали въ ея воспаленномъ мозгу.
И особенно горько было думать не о томъ, что разсказалъ о себ Василій: какъ и гд онъ жилъ, а о томъ, что она, Анна, столько лтъ тосковавшая и ожидавшая, вдругъ испугалась и отвергла его ласки.
— Зачежелю, вдь, я!— вырвалось у нея.
Эта фраза все еще звенла въ ея ушахъ.
— И какъ это я — зачмъ!— съ болью думала Анна.— Солдатки и двки дтей приживаютъ, а я отъ мужа побоялась!
Это было всего больне.
— Теперь, поди, съ матушкой чай пьютъ, а Маринка на колняхъ.
— Эхъ, Анна, а мн думаешь легко?— звучали въ ушахъ страстныя слова мужа,— Ежели бы да мн сказали: ‘Клади, Василій, подъ топоръ лвую руку и живи гд хочешь’, да я бы глазомъ не моргнулъ.
Щекочущій клубокъ подкатился къ горлу, но Анна стиснула зубы и напряженно замерла, боясь разрыдаться.
Съ тракта давно уже свернули влво и хали знакомой веретеей къ Старому Озеру. Но Анна только теперь замтила это. Телга подскакивала, дребезжало привязанное сзади ведро. Къ запаху смытыхъ росою травъ и цвтовъ рзко примшивался запахъ нагртаго колеснаго дегтя.
Слва, низко надъ болотцемъ, со свистомъ пролетла пара дикихъ утокъ.
— Ахъ, штобъ имъ… Стрли, Игошъ, хоть лаптемъ,— шутливо воскликнулъ Илья Макаровичъ.— Жареха-то какая пролетла.
Вс засмялись и весело заговорили о косьб, о дожд и о томъ, что нужно надлать березовыхъ вниковъ.
До обда подкосили весь Логъ. Съ самаго завтрака Анну морилъ сонъ. Съ большимъ трудомъ она продержалась до обда, а какъ только пообдали, она легла въ тни березокъ на верете и заснула тревожнымъ сномъ. Игоша съ Настасьей легли въ шалаш, а самъ Илья Макаровичъ забрался отъ солнышка подъ телгу.
Жуткій сонъ приснилая Анн. Будто лежитъ она на верете, а рядомъ съ ней — Саватйко Селезневъ — самый никудышный мужичонка въ деревн. ‘И чего я, несчастная, пошла за него’,— думаетъ она. И сердце ея рвется отъ боли. А въ воздух паритъ. Саватйко совсмъ разомллъ отъ жары и храпитъ. Изо рта по грязно-блой бород у него течетъ слюна. Анн тошно смотрть на него, но изъ какого-то злого упрямства она не можетъ оторвать отъ него своего брезгливаго взгляда, и чмъ больше смотритъ, тмъ сильне овладваетъ ею злоба. А Саватйка взмахнулъ рукой, отгоняя муху, повернулся на другой бокъ и, захлебнувшись слюною, захлопалъ и замычалъ:
— Блл… Бллы-ы…
Не помня себя отъ гнва и отвращенія, Анна схватила его за шею руками, повернула лицомъ къ земл и изо всей силы принялась стукать носомъ въ маленькій муравейникъ.
— Что? Что? Что?— какъ ошаллый бормоталъ Саватйко, а когда Анна оставила его, испуганно приподнялся, выплевывая изо рта землю и хвою и вытирая кровь изъ носа.— Ну, чего ты?
— Змя,— сказала Анна.— Вотъ тутъ уползла, подъ листья. Ты какъ убитый, а она прямо на тебя… Прямо на тебя!
— Гд змя?— сморкаясь кровью и продолжая отплевываться, говоритъ Саватйко.— Врешь ты все. Какая змя?
Онъ вдругъ пристально поглядлъ на Анну, весь побллъ, отшатнулся и прохриплъ:
— А-а-а.. Вотъ ты что удумала!
— Молчи, молчи!— испуганно шепчетъ Анна, и сердце у нея замираетъ.
— Нтъ, врешь… Ты меня уду…
— Молчи… Охъ, молчи!— дико вскрикнула Анна и проснулась.
На крикъ сбжались — вс заспанные, оеовлые, съ красными лицами — и Илья Макаровичъ, и Настасья, и Игоша. Анна же, еще не освободившись отъ власти кошмара, почувствовала въ сердц острую боль дйствительности и судорожно заметалась.
— Что ты, Христосъ съ тобой,— сказала Настасья, съ испугомъ глядя въ жуткіе, мутные глаза на перекошенномъ лиц.
Но Анна уже не слышала. Чувствуя, что она теряетъ сознаніе и задыхается отъ подступающихъ къ горлу клубковъ, она дико вскрикнула и, подпрыгивая на трав, забидась, какъ выброшенная на песокъ рыба. Лицо ея почернло, на губахъ показалась блая пна.
Игоша побжалъ на озеро за водой, а Илья Макаровичъ и Настасья растерянно и безъ толку суетились.
— Святой бы водицы, да гд возьмешь,— съ сожалніемъ сказалъ Илья Макаровичъ. Игоша притащилъ ведро воды и съ размаху ухнулъ на Анну.
Она испуганно охнула и медленно открыла глаза.
— Ничего, тошно, отойдетъ,— оказалъ Игоша и вперевалочку пошелъ къ телг.
— Что это ты, Аннушка?— необычно ласково заговорилъ старикъ.— Хворать-то, глико, задумала въ какую пору?
Анна опять открыла глаза, но молчала.
— Кабы и вправду ты здсь не расхворалась. Позжай-ко лучше домой, да выздоравливай скоре. Игоша тебя отвезетъ по вечерку.
— Я лучше пшкомъ,— слабо сказала Анна.— Я ничего…
— Ну-ну, какъ знаешь. Только, мотри, дойдешь ли?
Черезъ полчаса Анна, все еще слабая и разбитая, точно съ похмлья, шагала вдоль веретеи по знакомой дорожк. Сердце то колотилось, то замирало и безумно рвалось впередъ. А ноги были слабы, непослушны и спотыкались.
— Господи, неужели не застану? Мати Божья?— съ тоскою и мольбою взывала Анна.— Хоть бы на одну маленькую минуточку… Однимъ бы глазкомъ хоть взглянуть!