ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ В. Г. БЛИНСКАГО.
ПОДЪ РЕДАКЦІЕЮ И СЪ ПРИМЧАНІЯМИ С. А. Венгерова.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. М. Стасюлевича. Bac. Остр., 5 лин., 28
1900.
37. Литературныя Мечтанія.
Вошли въ I т. изд. Солдатенкова, съ незначительными сокращеніями, немножко, однако, стирающими краски. Подробне см. въ примчаніяхъ. Соблюдаемъ орографію подлинника, кром, впрочемъ, явныхъ опечатокъ.
Примчанія къ Литературнымъ Мечтаніямъ
Съ ‘Литератур. Мечт.’ начинается серьезная критическая дятельность Блинскаго. Въ нихъ были затронуты важнйшіе вопросы современной литературной жизни и въ чуткихъ кругахъ статья сразу обратила вниманіе на новаго писателя. Съ этой же статьи слдуетъ считать начало новйшей русской критической мысли вообще, хотя взгляды, здсь высказанные, по существу заключали въ себ мало новаго. Но ново было сведеніе въ одно всхъ отдльныхъ результатовъ пробудившейся въ конц 20-хъ и начал 30-хъ годовъ серьезной критической мысли, ново было претвореніе ихъ въ одну органическую проповдь высокихъ стремленій, какъ основы всякой литературной дятельности и, наконецъ, выражено все это было съ такимъ несравненнымъ блескомъ и огнемъ, что ярко врзывалось въ сознаніе читателя.
Подъ какими вліяніями сложились ‘Литератур. Мечтанія’?
На этотъ вопросъ давались и до сихъ поръ даются два отвта. По мннію однихъ, на ‘Литер. Мечт.’ и вообще на всей дятельности Блинскаго въ ‘Телескоп’ и ‘Молв’ лежитъ сильнйшій отпечатокъ духовной личности редактора обоихъ изданій — Н. И. Надеждина. Другіе видятъ въ первомъ період дятельности Блинскаго по преимуществу слды вліянія рано умершаго даровитаго юноши Станкевича.
Основателемъ перваго взгляда является Чернышевскій, высказавшій его въ 1856 г. въ ‘Очеркахъ Гоголевскаго періода’. А. Н. Пыпинъ и въ монографіи о Блинскомъ, и въ ‘Исторіи русской этнографіи’ примыкаетъ въ значительной степени къ взгляду Чернышевскаго, подкрпляя его, съ своей стороны, новыми параллелями изъ статей Надеждина. Всецло доводы и соображенія этихъ двухъ главныхъ изслдователей вопроса о соотношеніи Блинскаго и Надеждина повторилъ С. Трубачевъ въ стать о Надеждин (‘Истор. Вст.’ 1889 г. No 8 и 9), такъ прямо уже и озаглавленной ‘Предшествевникъ и учитель Блинскаго’. А. М. Скабичевскій въ 1870-хъ годахъ въ своихъ ‘Очеркахъ умственнаго развитія русск. общества’, отнесшійся съ извстною долею критики къ взгляду Чернышевскаго, въ позднйшей стать о Надеждин (‘Міръ Божій’ 1893 No 10) тоже вполн опредленно смотритъ на Надеждина, какъ на учителя Блинскаго. Послдніе годы этотъ взглядъ встртилъ сильныхъ противниковъ въ М. М. Филиппов (‘Судьбы русской философіи’ въ ‘Русск. Богатств’ 1894 No 9) и И. И. Иванов (‘Исторія Русской Критики’).
Намъ, посл изученія литературной дятельности Надеждина, соотношеніе его и Блинскаго представляется въ такомъ вид: лучшее въ ‘Литер. Мечт.’ то, что сообщаетъ имъ непреходящій интересъ, ничего общаго съ Надеждинымъ не иметъ. Въ ряду благотворныхъ вліяній Блинскій обязанъ Надеждину кое-какими эстетическими положеніями, которыя, однако: 1) высказаны Надеждинымъ только мимоходомъ, и 2) нимало не составляютъ духовной собственности Надеждина. Они представляютъ собою только часть шедшаго къ намъ въ конц 1820-хъ и начал 1830-хъ годовъ цлымъ рядомъ путей широкаго потока вліянія нмецкой философіи и въ частности шеллингизма.
А затмъ, если выдлять въ ‘Литер. Мечт.’ лучшее и худшее, то въ послднемъ дйствительно вліяніе Надеждина сказалось довольно замтно. Это, надемся, станетъ совершенно яснымъ, когда мы дальше приведемъ въ соотношеніе съ статьями Надеждина т мста ‘Литер. Мечтаній’, которыя такъ шокируютъ всякаго, кто приступаетъ къ чтенію статьи, зная Блинскаго только какъ провозвстника извстнаго круга идей. Психологическій же портретъ Надеждина, который мы даемъ дальше, думается, устраняетъ даже апріорнымъ путемъ возможность того, чтобы этотъ умный, но безпринципный человкъ могъ оказать сколько-нибудь серьезное вліяніе на ‘неистоваго Виссаріона’.
Съ чего начинается вліяніе Надеждина на Блинскаго по мннію тхъ, которые настаиваютъ на этомъ вліяніи?
Чернышевскій говоритъ по поводу заглавія первой статьи, которою Блинскій дебютировалъ:
‘Уже заглавіе указываетъ ея прямое происхожденіе отъ ‘Литературныхъ Опасеній’ Надеждина’.
Категоричность этого заявленія длаетъ чрезвычайно важнымъ ознакомленіе съ ‘Литературными Опасеніями’, которыя въ исторіи литературной карьеры Надеждина играютъ такую же роль, какъ ‘Литературныя Мечтанія’ въ дятельности Блинскаго. Это былъ первый дебютъ Надеждина, которымъ онъ произвелъ чрезвычайный шумъ въ журнальныхъ сферахъ и сразу доставилъ знаменитость своему псевдониму — ‘Ех-Студентъ Никодимъ Надоумко. Съ Патріаршихъ прудовъ’. Самъ Блинскій, нсколько разъ упоминая въ ‘Литер. Мечт.’ о Надоумк, иметъ тоже въ виду именно ‘Литер. Опасенія’ и цитируетъ изъ нея нкоторыя выраженія.
Когда Чернышевскій писалъ свои ‘Очерки’ (1855—56), критическія статьи Надеждина, погребенныя въ ‘Встн. Европы’ 1828—30 гг. и ‘Телескоп’ 1831—36 гг., уже составляли сдую журнальную древность. Вотъ почему онъ, чтобы хотя нсколько ознакомить читателей со стилемъ и манерою Надеждина, перепечаталъ дв маленькія рецензіи его въ приложеніяхъ къ ‘Очеркамъ’. Съ тхъ поръ прошло еще полвка и статьи Надоумки прямо превратились въ литературный миъ. Можно смло сказать, что даже среди самыхъ завзятыхъ словесниковъ нашихъ едва ли найдется два-три человка, читавшіе ихъ, хотя нтъ недостатка въ журнальныхъ статьяхъ, весьма авторитетно ршающихъ вопросъ о ‘громадномъ’ вліяніи на Блинскаго Надеждина, котораго, конечно, авторы этихъ статей знаютъ только по Чернышевскому и Пыпину.
Чтобы дать читателямъ нашего изданія возможность составить себ самостоятельное сужденіи въ затронутомъ и столь важномъ для исторіи развитія Блинскаго вопрос, мы считаемъ полезнымъ воспроизвести въ приложеніи къ настоящему тому нсколько наиболе характерныхъ для Надеждина статей 1828—1834 гг. (насъ вдь, покамстъ, интересуютъ только вліяніе его на ‘Литер. Мечт.’) цликомъ, а другія въ извлеченіи.
Раньше, однако, чмъ приглашать читателя ознакомиться со статьями Надеждина, мы бы хотли сказать нсколько словъ о вліяніи Надеждина на Блинскаго, ставя вопросъ на чисто-психологическую почву. Могъ ли вообще такой человкъ, какъ Надеждинъ, оказать серьезное вліяніе (если, повторяемъ говорить о вліяніи благотворномъ) на такую исключительную душевную организацію, какъ Блинскій? Намъ кажется, что безусловно нтъ, и мы этому чисто-апріорному ршенію вопроса придаемъ очень большую важность. Когда рчь идетъ о духовномъ вліяніи, то сродство душъ всегда иметъ значеніе самое ршающее. И вотъ если стать на точку зрнія самой возможности воспріимчивости, то трудно себ представить боле противоположныхъ людей, чмъ Блинскій и Надеждинъ.
Николай Ивановичъ Надеждинъ {Род. 6 окт. 1804 г. въ сел Нижнемъ Бломут, зарайскаго узда рязанской губерніи. Отецъ его — священникъ того же села, не получилъ школьнаго образованія (поставленъ изъ причетниковъ), но былъ человкъ весьма даровитый и любознательный. Какъ сообщалъ Надеждинъ въ своей автобіографіи (‘Рус. Вст.’ 1856 г. т. II) онъ ‘прожилъ послдніе гроши на пріобртеніе книгъ, а иногда собственноручно переписывалъ т, которыя удавалось ему достать гд-нибудь для прочтенія. Такимъ образомъ накопилась у него собственная библіотека книгъ до ста’. Прочитывая вс отцовскія книги отъ доски до доски, хотя сплошь да рядомъ это были разрозненные томы какого-нибудь сочиненія, юный Надеждинъ пріобрлъ развитіе не по лтамъ. Когда онъ достигъ 10-лтняго возраста, ему ‘по обычаю и по закону, въ то время существовавшему, слдовало поступить въ духовное учебное заведеніе’. Отцу не хотлось такъ рано отослать его отъ себя, къ тому же пугала ‘дороговизна содержанія въ далекомъ губернскомъ город, особенно чувствительная при его недостаточныхъ средствахъ, на которыя онъ долженъ былъ содержать, кром собственныхъ дтей, многолюдную семью сиротъ, оставшихся на его рукахъ по смерти отца и дда’. Задумалъ онъ поэтому оставить сына причетникомъ при той самой церкви, при которой состоялъ священникомъ. Съ этою цлью 10-лтній Надеждинъ одинъ былъ отправленъ въ Рязань къ преосвященному еофиланіу. Живя дома и постоянно читая и перечитывая Ломоносова, Хераскова, ‘Аониды’ Карамзина и др., мальчикъ научился писать стихи и вотъ для вящаго успха отецъ приказалъ сыну написать просьбу къ преосвященному стихами и сверхъ того ‘сочинить родъ рчи’. Пріхавъ въ Рязань, мальчикъ былъ отведенъ знакомыми въ домъ архіерейскій, гд, нимало не смутясь, обратился къ архіерею и поразилъ его своею рчью и просьбою. Преосвященный подробно сталъ его разспрашивать чему и какъ онъ учился и былъ особенно пораженъ свдніями мальчика по исторіи и географіи. Въ результат, однако, архіерей объявилъ, что въ причетники онъ его не опредлитъ, а оставитъ въ семинаріи. Надеждинъ поступилъ прямо въ высшій классъ духовнаго училища, а для воспомоществованія отцу ему предоставлено было право, въ продолженіе ученія сына, пользоваться доходами съ причетническаго мста, о которомъ онъ хлопоталъ. Во время каникулъ юный причетникъ inpartibus и фактически несъ обязанности своей должности. Чрезъ годъ Надеждинъ перешелъ въ семинарію, въ классъ риторики, а чрезъ 2 года перешелъ въ ‘философію’. Ему не было еще 15 лтъ, когда онъ кончилъ классъ философіи. Въ это время наступала очередь отправлять изъ рязанской семинаріи лучшихъ учениковъ въ московскую Духовную Академію. Обыкновенно избирались семинаристы, прошедшіе полный курсъ, т.-е. окончившіе классъ богословія. Но въ тотъ годъ для избранія кандидатовъ пріхалъ въ Рязань визитаторомъ отъ академіи Никаноръ (Клементьевскій), впослдствіи спб. митрополитъ. Какъ вс, когда-либо приходившіе въ столкновеніе съ Надеждинымъ, онъ былъ пораженъ его необыкновенными знаніями и способностями и намтилъ его для посылки въ академію. Пользованіе причетническимъ мстомъ попрежнему было оставлено за отцемъ его. Духовныя Академіи въ то время стояли очень высоко. По серьезности занятій он безусловно превосходили университеты. Московская Академія находилась подъ непосредственнымъ руководствомъ и попеченіемъ Филарета, который зорко слдилъ за тмъ, чтобы ничто противное букв не западало въ умы, но вмст съ тмъ высоко цнилъ умственную дятельность. ‘Направленіе, господствовавшее въ академіи, было, кром полнаго и отчетливаго преподаванія богословскихъ паукъ, по преимуществу философское’. Какъ высоко стояло преподаваніе философіи можно судить по слдующему факту, разсказанному Надеждинымъ въ его автобіографіи: ‘Когда мы явились въ академію, можно сказать, со всхъ концовъ Россіи, намъ задана была для предварительнаго испытанія тема: Perpendatur pretium atque amantur desiderata systematis Wolfiani tam iu toto, quam in singulis partibus considerati, то-есть: представить оцнку и открыть недостатки Вольфовой системы (философіи), разсмотрвъ оную какъ въ ея общности, такъ и по частямъ. До учрежденія духовныхъ академій, но новому уставу, Вольфова система философіи господствовала во всхъ семинаріяхъ. Итакъ отъ насъ требовалось дать полный и строгій отчетъ въ томъ, чему насъ до тхъ поръ учили. Мн удалось при этомъ написать довольно обширную диссертацію, которая заслужила одобреніе. Я уже читалъ тогда Канта и другихъ новыхъ философовъ нмецкихъ, и со всмъ юношескимъ жаромъ возсталъ на Вольфа и вообще на эмпиризмъ, главную характеристическую черту основанной имъ школы’. Въ дальнйшихъ своихъ занятіяхъ философіей Надеждинъ былъ многимъ обязанъ тогдашнему молодому баккалавру по каедр философіи, впослдствіи извстному проф. . А. Голубинскому, читавшему съ чрезвычайнымъ одушевленіемъ. 2 года слдилъ за нимъ Надеждинъ ‘безъ устали, стенографируя въ класс его вдохновенныя импровизаціи’. Подъ вліяніемъ Голубинскаго развился въ Надеждин ‘общеисторическій взглядъ на развитіе рода человческаго, который профессоръ примнялъ не къ одной только философіи’. Онъ началъ понимать, ‘что въ событіяхъ, составляющихъ содержаніе исторіи, есть мысль, что это не сцпленіе простыхъ случаевъ, а выработка идей, совершаемыхъ родомъ человческимъ постепенно, согласно съ условіями мста и времени’. Онъ началъ заниматься и ‘изученіемъ вообще исторіи гражданской и церковной, хотя офиціально шелъ по академіи не по историческому, а но математическому отдленію’. Учебное начальство замтило направленіе научныхъ склонностей его и дало ему, между прочимъ, порученіе изслдовать значеніе въ Православной церкви символа Св. Софіи.
Въ 1824 г. Надеждинъ имлъ уже степень магистра богословскихъ наукъ и былъ назначенъ профессоромъ русской и латинской словесности рязанской семинаріи. Кром того онъ преподавалъ латинскій яз. въ рязанской гимназіи. Но какъ ни блестяще началъ Надеждинъ свою карьеру, въ 20 лтъ ставши профессоромъ семинаріи и старшимъ учителемъ гимназіи, это его не удовлетворяло. Честолюбіе, да и умственные интересы его были слишкомъ велики, чтобы удовлетвориться провинціальной жизнью. Онъ зналъ себ цну и его влекло обратно въ Москву, гд онъ могъ разсчитывать такъ или иначе выдвинуться.
Прослуживъ въ Рязани 2 года, онъ вышелъ въ отставку и ршилъ опредлиться на гражданскую службу. Но не имя ‘способовъ къ вступленію въ службу гражданской части безъ связей и покровительства’, онъ пока принялъ мсто домашняго учителя у ‘большого барина’. Это былъ едоръ Самаринъ, отецъ столь извстнаго впослдствіи главаря славянофильства. Въ дом оказалась богатйшая библіотека ‘преимущественно изъ новйшихъ французскихъ книгъ’, которыхъ онъ ‘дотол и въ глаза не видывалъ’ и подъ вліяніемъ чтенія ихъ въ немъ скоро зародилась мысль отдаться спеціально-ученой дятельности и въ частности готовиться къ докторскому экзамену. ‘Я началъ читать’, вспоминаетъ онъ въ своей автобіографіи, ‘съ Гиббонова ‘Decadeuse et chute de l’Empire Romain’ во французскомъ перевод Гизо. Я обратился на это многотомное сочиненіе потому, что еще въ дом родительскомъ имлъ случай читать въ русскомъ перевод отрывокъ изъ него объ Юстиніан Великомъ, найденный мною въ нсколькихъ разорванныхъ книгахъ ‘Встника Европы’. Мн тогда этотъ отрывокъ понравился чрезвычайно. Теперь, начавши читать все твореніе Гиббона подъ рядъ, я не могъ оторваться отъ него и прочелъ дважды отъ доски до доски, отъ первой страницы до послдней. Удивленіе мое было неописанное, когда я на каждой страниц или, лучше, на каждой почти строк видлъ имена и факты, мн извстные, но въ свт такомъ, который никогда не былъ мною и подозрваемъ. Весь образъ мыслей моихъ, который уже сомкнутъ былъ въ нкоторую систематическую цлость и стройность, вдругъ перевернулся: я понялъ, что одна и та же вещь совершенно измняется по мр того, какъ будешь ее разсматривать. Значительные интересы, которые я считалъ уже вполн удовлетворенными академическимъ курсомъ, воскресли во мн съ новою силою. Я не остановился на Гиббон. Отъ него перешелъ я къ Гизо, котораго курсы тогда только начали выходить въ свтъ. Это новое чтеніе своею краткостію и намеками только лишь раздразнило меня, чтобы ознакомиться съ подробностями средневковой исторіи, я принялся за двнадцать томовъ ‘Исторіи итальянскихъ республикъ’ Сисмонди, и, можно сказать, проглотилъ ихъ. Потомъ все это обобщилъ при помощи и руководств Галлама (Le moyen ge). Все это дало мн способы переработать прежній запасъ историческихъ моихъ свдній по новымъ взглядамъ’.
Столь же ревностно Надеждинъ знакомился и съ художественной литературою и слдилъ за современною журналистикою, русскою и иностранною. Въ общемъ за время своего пребыванія у Самариныхъ, проведенное въ ‘совершенномъ удаленіи отъ свта, никому неизвстный и самъ никого не зная, кром членовъ того семейства, въ которомъ находился’, Надеждинъ, уже очень много знавшій и до того, сталъ однимъ изъ ученйшихъ и образованнйшихъ людей своего времени.
Около 1828 г. онъ сошелся съ издателемъ ‘Вст. Евр.’ извстнымъ профессоромъ-историкомъ Каченовскимъ, написалъ для ‘Вст. Евр.’ сначала статью о торговыхъ поселеніяхъ итальянцевъ на берегахъ Чернаго моря, а затмъ подъ псевдонимомъ Надоумки рядъ страшно нашумвшихъ критическихъ статей. Принималъ онъ также въ 1830 г. нкоторое участіе въ ‘Москов. Вст.’ Погодина. Знакомство съ Каченовскимъ укрпило въ Надеждин давнишнее желаніе всецло посвятить себя ученой дятельности и онъ сталъ готовиться на степень доктора словесныхъ наукъ, которую получилъ въ 1830 г. посл защиты латинской диссертаціи: ‘De origine, indole et fatis poseos, quae Romantica audit. Dissertatio historico-criticoelenctica. М. 1830. Извлеченія изъ диссертаціи въ томъ же году были напечатаны въ ‘Вст. Евр.’ и ‘Атене’. Съ 1832 получившій званіе ординарнаго профессора, Надеждинъ съ огромнымъ успхомъ читалъ въ моск. ун. теорію изящныхъ искусствъ, археологію (врне — исторію искусствъ по памятникамъ) и логику. За годъ до того, въ 1831 году, онъ основалъ журналъ ‘Телескомъ’, съ приложеніемъ листка ‘Молва’. Въ 1835 г. Надеждинъ, часто хворавшій и здившій для лченія въ Италію, вышелъ въ отставку. Въ 1836 г. ‘Телескомъ’ за помщеніе ‘Философическаго письма’ Чаадаева былъ закрытъ, а редакторъ его сосланъ въ Усть-Сысольскъ. Здсь онъ пробылъ только годъ, усердно сотрудничая въ ‘Энцикл. Лексикон’ Плюшара. Пребываніе на свер усилило его болзнь, и когда его изъ ссылки отпустили, онъ ухалъ въ Одессу, гд ему покровительствовалъ большой его поклонникъ, попечитель округа Д. М. Княжевичъ, и гд онъ былъ однимъ изъ главныхъ дятелей только-что основаннаго ‘Одесскаго общества любителей исторіи и древностей’. Въ 1840—41 г. Надеждинъ на счетъ этого общества совершилъ путешествіе по Славянскимъ землямъ. Въ 1842 онъ перезжаетъ въ Петербургъ и съ 1843 г. становится редакторомъ ‘Журнала Министерства Внутреннихъ Длъ’, въ которомъ помстилъ рядъ статей по исторической географіи Россіи, этнографіи и статистик и др. Вмст съ тмъ онъ получаетъ отъ мин. ин. д. Перовскаго рядъ порученій научно-практическаго характера по изученію раскола, результатомъ которыхъ явились 2 важныхъ секретныхъ изданія: ‘Изслдованіе о скопческой ереси’ (Спб. 1845) и ‘О заграничныхъ раскольникахъ’ (Спб. 1846). Для послдняго изслдованія Надеждинъ здилъ въ Австрію къ бдокриницкимъ раскольникамъ и нкоторое время жилъ въ ихъ сред. Съ основаніемъ Географическаго Общества Надеждинъ становится однимъ изъ дятельнйшихъ членовъ его и съ 1848 г. былъ предсдателемъ отдленія этнографіи. Онъ редактировалъ также ‘Извстія’ Географическаго Общества, ‘Этнографическій Сборникъ’ и помстилъ въ нихъ множество статей и замтокъ. Онъ же составилъ программу для этнографическихъ изслдованій, которая вызвала присылку географическому обществу огромнаго количества весьма цннаго матеріала. Для возстановленія своего надломленнаго постоянного усидчивою работою здоровья Надеждинъ получалъ продолжительные отпуски въ Крымъ, но они не приводили къ ршительнымъ результатамъ. Въ август 1853 съ нимъ сдлался ударъ и, медленно угасая, онъ умеръ 11 янв. 1856 г.} представляетъ собою необыкновенно ярко-выраженный типъ человка, лишеннаго какихъ бы то ни было глубокихъ убжденій. Смсь Мефистофеля съ карьеристомъ, онъ въ значительной степени напоминалъ другую крупную литературную фигуру того времени — Сенковскаго, у котораго тоже трудно было разобрать — серьезно ли онъ говоритъ или потшается надъ читателемъ.
Въ подстрочномъ примчаніи къ настоящему экскурсу мы даемъ вншній очеркъ жизни даровитаго энциклопедиста. Очеркъ, конечно, ничего, кром уваженія къ человку, такъ много работавшему, внушить не можетъ. Но т же факты пріобртаютъ куда другую окраску, если освтить ихъ боле интимно.
Начать хотя бы съ того шума, который возбудили первыя статьи Надеждина. Если мы вспомнимъ про блестящія знанія Надеждина и прибавимъ къ этому острый, оригинально мыслящій и язвительный умъ, то мы легко поймемъ, что первые же шаги его на литературномъ поприщ должны были доставить ему видное положеніе. Выступилъ, однако, этотъ замчательнйшій эрудитъ въ большую публику не съ ученымъ изслдованіемъ, а вмшался онъ въ балаганной форм въ кипвшую тогда журнальную борьбу между классицизмомъ и романтизмомъ. Представителемъ романтизма являлся ‘Московскій Телеграфъ’ Полевого, за классицизмъ же стоялъ ‘Встникъ Европы’ Каченовскаго. Того самаго Каченовскаго, который былъ вліятельнйшимъ членомъ филологическаго факультета и отъ благоволенія котораго зависли какъ исходъ докторскаго экзамена Надеждина, такъ и дальнйшіе виды его получить каедру… Можно ли поэтому, зная засвидтельствованную цлымъ рядомъ другихъ фактовъ ‘гибкость’ Надеждина, быть въ претензіи на Ксенофонта Полевого (брата издателя ‘Москов. Телеграфа’), который въ своихъ запискахъ злобнйшимъ образомъ подчеркиваетъ, что первые журнальные опыты Надеждина, съ ихъ нападками на романтизмъ и Николая Полевого, были грубымъ подлаживаніемъ къ Каченовскому. Почти то же самое, конечно въ мене грубой форм, говорилъ еще при жизни Надеждина Блинскій (см. конецъ настоящаго примчанія). Самъ Надеждинъ старался доказать, что онъ не примыкаетъ ни къ классикамъ, ни къ романтикамъ, а стремится показать, что и то и другое направленіе одинаково у насъ безпочвенны. Однако, если мы ознакомимся съ самыми статьями Надоумки и съ докторскою диссертаціею Надеждина, то увидимъ, что нападокъ на новатора Полевого, на Пушкина и на романтизмъ было въ нихъ гораздо больше, чмъ безпристрастія. Ярко запечатлвалась въ сознаніи читателя только защита литературной старины и грубйшія выходки противъ главнаго журнальнаго врага Каченовскаго — Полевого и противъ Пушкина, возстановившаго противъ себя всхъ ревнителей старины и во глав ихъ все того же педанта Каченовскаго. Въ автобіографіи, писанной четверть вка спустя, Надеждинъ, говоря о своей войн съ Полевымъ, отмчаетъ и заслуги его предъ русскимъ просвщеніемъ и, между прочимъ, говоритъ: ‘извстна главная тенденція этого весьма талантливаго и во всякомъ случа замчательнаго русскаго писателя. Онъ былъ въ полномъ смысл разрушителемъ всего стараго, и въ этомъ отношеніи дйствовалъ благотворно на просвщеніе, пробуждая застой, который боле или мене обнаруживался всюду’. Но во время самой полемики Надеждинъ не обмолвился ни однимъ намекомъ на что-нибудь ласковое по адресу своего противника и преслдовалъ съ неслыханною грубостью врага своего главнаго университетскаго покровителя.
Въ 1831 г. Надеждинъ, уже получивъ съ большими хлопотами степень доктора (какъ магистръ духовной академіи онъ, собственно, не имлъ права держать экзаменъ на университетскаго доктора и потребовалось особое ходатайство университета предъ министромъ) заводитъ собственный журналъ. И какое волшебное превращеніе происходитъ, можно сказать въ одинъ мигъ, съ недавнимъ защитникомъ литературной старины! Уже вншность ‘Телескопа’ не иметъ ничего общаго съ архаическимъ ‘Вст. Европы’. Какъ сотрудникъ журнала Каченовскаго, Надеждинъ не только практически держался комической орографіи Каченовскаго, писалъ ‘сетическій’, ‘енусіасмъ’, ‘еорія’, ‘Пагоръ’, ‘тпографія’, ‘крітика’ и т. д., но и защищалъ ее теоретически противъ нападокъ противниковъ (см., напр., примч. къ ст. ‘Въ тпографскій ящикъ Сына Отеч. и Свер. Архива’ въ ‘Вст. Евр.’ 1829, No 6). А въ первой книжк ‘Телескопа’, отдленной нсколькими недлями отъ послдней книжки ‘Вст. Евр.’, отъ прежней орографіи, вышученной эпиграммами идола тогдашняго читающаго міра — Пушкина, уже нтъ и слда. Нтъ, въ разрзъ со вкусами публики гибкій и приспособляющійся къ обстоятельствамъ каждаго даннаго момента издатель не пойдетъ. Онъ предпочтетъ идти на встрчу даже такимъ потребностямъ современной публики какъ модныя картинки. Приложеніе модныхъ картинокъ, впервые заведенныхъ ‘Москов. Телеграфомъ’, было предметомъ самыхъ жестокихъ нападокъ враговъ Полевого. Въ этомъ несомннно привлекавшемъ многихъ подписчиковъ новшеств усмотрли одно изъ проявленій коммерческой сметки и изворотливости, которымъ всегда и корили ‘Московскаго второй гильдіи купца Николая Полевого’. И погибавшіе въ борьб съ равнодушіемъ публики профессорскіе журналы — ‘Вст. Евр.’, ‘Атеней’, ‘Моск. Встникъ’ всегда гордились тмъ, что они не унижаются до угодничества женамъ подписчиковъ. Но начинающій профессоръ Надеждинъ, въ полемическихъ статьяхъ бросавшій Конторкину, т.-е. Полевому, укоры въ торгашеств, преспокойно послдовалъ его примру. Приспособленіемъ къ вкусамъ самой средней публики было и приложеніе листка ‘Молва’, которая должна была быть встовщицей столичной жизни, давать свднія о балахъ, концертахъ, маскарадахъ и т. д.
Но что значило все это вншнее приспособленіе въ сравненіи съ приспособленіемъ внутреннимъ, съ полною перемною основного лозунга. Въ ‘Вст. Евр.’ сущность духовной физіономіи Надоумки выражалась въ защит старины, въ осужденіи новаго литературнаго движенія за его пренебреженіе къ ‘правиламъ’, выработаннымъ классическою древностью и старыми русскими писателями. ‘Телескопъ’ же хочетъ быть органомъ ‘новйшаго европейскаго просвщенія’ и въ главной стать перваго номера разъясняетъ его сущность, въ шутливой вступительной стать онъ подшучиваетъ надъ ‘старцемъ’ — ‘Встникомъ Европы’ и въ первыхъ же книжкахъ выступаетъ въ защиту Пушкина, который былъ настоящимъ bte noire прежняго Надоумки. Еще какой-нибудь годъ тому назадъ Надеждинъ достигъ апогея своихъ плоскихъ глумленій надъ Пушкинымъ, посовтовавши ему сжечь Бориса Годунова! А теперь онъ того же Бориса Годунова превозноситъ, а прежнія глумленія весьма неискусно объясняетъ тми высокими требованіями, какія онъ предъявляетъ къ такому таланту, какъ Пушкинъ. Дйствительная причина полной перемны фронта заключалась, конечно, въ томъ, что онъ хотлъ привлечь на свою сторону и въ свой журналъ любимца публики, преклоненіе предъ которымъ до того составляло привилегію главнаго журнальнаго конкурента — ‘Московск. Телеграфа’. И маневръ Надеждина вполн удался. Пушкинъ помщалъ въ ‘Телескоп’ и стихи, и остроумнйшія статейки противъ Булгарина подъ псевдонимомъ еофилакта Косичкива. Во всемъ остальномъ содержаніи ‘Телескопа’ и ‘Молвы’ тоже не было ничего напоминающаго архаическій журналъ Каченовскаго. Журналъ, дйствительно, очень внимательно слдитъ за ‘новйшимъ просвщеніемъ’. Характерно, что эпиграфомъ къ вступительной стать о ‘Новйшемъ просвщеніи’ берется фраза вождя романтизма Виктора Гюго — ‘Un siè,cle nouveau prend l’essor’! Дается даже портретъ этого самаго неистоваго изъ романтиковъ, столь недавно еще аттестованныхъ въ статьяхъ Надоумки какъ нарушителей всхъ законовъ божескихъ и человческихъ. И съ каждымъ годомъ изданія ‘Телескопъ’ и ‘Молва’ все боле становились органами новыхъ литературныхъ и общественныхъ настроеній. Сотрудниками его была вся университетская молодежь, вошедшая въ составъ кружка Станкевича (Станкевичъ, Красовъ, Петровъ, Сергй Строевъ, Конст. Аксаковъ). Съ 1833 дятельнйшимъ сотрудникомъ становится Блинскій, сначала въ качеств переводчика, черезъ годъ въ качеств перваго критика и еще черезъ годъ въ качеств редактора. И завершается издательская дятельность недавняго Надоумки тмъ, что журналъ его закрывается еще при худшихъ обстоятельствахъ, чмъ два года раньше былъ закрытъ ‘Московск. Телеграфъ’, на недостаточный ‘патріотизмъ’ котораго Надеждинъ такъ много и часто указывалъ и въ ‘Всти. Европы’, и въ ‘Телескоп’.
Недобровольная смерть ‘Телескопа’ и еще того боле ссылка его редактора внесли большую путаницу въ представленія о Надеждин. Благодаря этому, Чернышевскій, который первый вывелъ Надеждина изъ забвенія, первый тоже освтилъ его дятельность совершенно несоотвтственно дйствительности. Его увлекъ образъ человка, пострадавшаго за свои убжденія. Но на самомъ дл ссылка была въ лучшемъ случа простою случайностью. Говоримъ въ лучшемъ случа, потому что есть указанія на то, что помщеніе рокового для журнала ‘Философическаго письма’ Чаадаева было весьма сомнительнаго свойства спекуляціею. Надеждинъ будто бы въ виду того, что ‘Телескопъ’ плохо шелъ
‘хотлъ какъ-нибудь поправить дло и употребилъ чаадаевскую статью какъ героическое средство: онъ хотлъ или ‘оживить свой дремлющій журналъ, или похоронить его съ честью’ (Пыпинъ, Блинскій, т. I., стр. 154).
Это глухое, ничмъ документальнымъ не подтвержденное, указаніе не только мало достоврно, оно даже не правдоподобно. Въ т времена всякое намренное дерзновеніе наказывалось безконечно строго, и если Надеждинъ отдлался сравнительно легко, то именно потому, что всмъ было ясно, что тутъ умысла не было. Кром того, нужно совсмъ забыть о реальномъ Надеждин, чтобы даже на одну минутку допустить, что этотъ разсчетливйшій и осторожнйшій практикъ и карьеристъ былъ способенъ на такой безумный планъ. Да притомъ, тутъ даже и разсчета никакого не было, потому что въ т годы, когда волна декабризма совершенно замерла, а настроеніе 40-хъ годовъ еще не начиналось, даже и спроса никакого не было въ обществ на оппозиціонное и запретное. Лучшимъ доказательствомъ можетъ служить то, что ‘Философическое письмо’ первоначально взволновало и возмутило не административныя сферы, а общество, и сыръ-боръ разгорлся только тогда, когда изъ среды московскаго общества послдовалъ доносъ извстнаго Вигеля. Если, наконецъ, ознакомиться съ самимъ ‘письмомъ’, то станетъ тоже вполн яснымъ, что Надеждину эта очень умная и блестящая, хотя и не глубоко задуманная статья могла, конечно, показаться пикантной и способной оживить въ публик интересъ къ журналу, во никакъ не чреватой такими послдствіями, какія она повлекла за собою. ‘Философическое письмо’ Чаадаева есть только боле яркое подчеркиваніе той чрезвычайно распространенной въ 30-хъ годахъ мысли, что мы умственные нищіе и что у насъ птъ никакой культуры. Новы у Чаадаева были только нкоторыя рзкости въ род того, что мы такіе же христіане, какъ абессинцы, что источникъ нашихъ врованій — растлнная Византія и др. Крайнее проявленіе односторонняго западничества, ‘Философическое письмо’ не выдерживало критики въ своемъ стремленіи сдлать изъ 1000-лтней исторіи первостепеннаго народа полную tabula rasa. Письмо совершенно лишено исторической перспективы, въ немъ слишкомъ много стремленія непремнно подгонять всякую культуру подъ европейскій образецъ, и притомъ даже католическо-европейскій. Но все это, конечно, только парадоксальности большого и остраго ума, уже потому одному лишенныя всякаго оттнка чего-нибудь не только революціоннаго, но даже оппозиціоннаго, что въ нихъ общество не отдлялось отъ правительства. Но именно это-то и ршило судьбу статьи. Вс выходки противъ вашей некультурности (не исключая и ‘Литерат. Мечтаній’ Блинскаго) въ 30-хъ годахъ непремнно кончались мажорнымъ славословіемъ по адресу не только высшей власти, но даже отдльныхъ сановниковъ. А въ ‘Философ. письм’ никакого славословія не было и мрачная картина ничмъ не смягчалась. И вотъ вспомнили связи Чаадаева съ декабристами, да на бду оказалось, что цензоръ ‘Телескопа’ — профессоръ и ректоръ Болдыревъ, слишкомъ хорошо зная ультра-благонамренное міросозерцаніе Надеждина, не боявшагося даже клички квасного патріота, пропустилъ статью не читая, и создалось цлое ‘дло’.
Чтобы покончить съ этимъ эпизодомъ біографіи Надеждина и показать до чего онъ представляетъ собою полную случайность, отмтимъ еще, что ‘Философ. письмо’ появилось въ средин сентября 1836, а еще больше мсяца спустя, въ конц октября, Надеждинъ не чаялъ, не гадалъ объ ожидающей его участи и, извиняясь передъ подписчиками за неаккуратный выходъ журнала, заключалъ свои извиненія такимъ бодрымъ возгласомъ: ‘Сверхъ того, время еще впереди. Посвятивъ себя труду, издатель надется загладить прошедшее будущею неутомимою дятельностью. Man kann, was man will’.
Почти около того же времени, въ 1835 г., оборвалась едва ли не самая блестящая сторона дятельности Надеждина — профессорская. Какъ и все, что связано съ духовною личностью его, это было нчто такое, что свтило, но не грло. А свтило, по первому впечатлнію, ослпительно. Воспоминанія большинства бывшихъ слушателей Надеждина о его лекціяхъ носятъ прямо восторженный характеръ. Одинъ изъ нихъ говоритъ, что ‘часы, проведенные имъ на этихъ лекціяхъ, принадлежатъ къ лучшимъ часамъ его жизни и воспоминаніе о нихъ онъ лелетъ въ своей памяти, какъ золотой сонъ’. Станкевичъ нкогда говорилъ Константину Аксакову, что Надеждинъ ‘много пробудилъ въ немъ своими лекціями и что если онъ (Станкевичъ) будетъ въ раю, то Надеждину за то обязанъ’. Ужъ на что уравновшенный человкъ Гончаровъ, но и онъ въ восторженномъ тон говоритъ о лекціяхъ Надеждина.
Это очарованіе длилось, однако, не долго. Тотъ же Константинъ Аксаковъ, ни мало ни отрицая огромнаго впечатлнія, произведеннаго на студентовъ блестящими импровизаціями Надеждина, въ которыхъ университетское юношество чутко ловило ‘воздухъ мысли’, вмст съ тмъ удостовряетъ, что ‘молодое поколніе, съ жадностью и благодарностью обратившееся къ Надеждину, скоро увидли, что ошиблось въ своемъ увлеченіи. Надеждинъ не удовлетворилъ серьезнымъ требованіямъ юношей, скоро замтили сухость его словъ и собственное безучастіе къ предмету’. Вотъ это-то ‘собственное безучастіе къ предмету’ и есть причина того, что въ конц концовъ отъ всей дятельности Надеждина не осталось ничего прочнаго. Занимаясь всмъ, что въ данный моментъ подвертывалось, онъ съ такою же легкостью бросалъ ‘предметы’ своихъ занятій, съ какою приступалъ къ нимъ. Богословъ, историкъ, археологъ, спеціалистъ по исторіи искусства, литературный критикъ, философъ, географъ, изслдователь раскола, наконецъ стихотворецъ и новеллистъ — онъ занимался всмъ и ничмъ, безъ глубокаго внутренняго влеченія и быстро охладвая. Профессорство ему надоло уже года черезъ три, и въ полномъ цвт силъ, 31 года отъ рода, онъ беретъ для возстановленія своего здоровья не продолжительный отпускъ, а прямо выходитъ въ отставку и бросаетъ поприще, столь блистательно начатое и составляющее предметъ самыхъ пламенныхъ мечтаній для всякаго дорожащаго возможностью пропагандировать дорогія ему идеи.
Не трудно себ представить какое дйствіе должна была оказать катастрофа, разразившаяся надъ Надеждинымъ на достаточно гибкій и безъ того характеръ его: черезъ годъ онъ съумлъ уже вернуться изъ ссылки. Время, проведенное въ Вологодской губерніи, прошло въ работахъ, чрезвычайно для Надеждина подходящихъ: онъ написалъ для ‘Энцикл. лексикона’ Плюшара около 100 статей но самымъ разнообразнымъ отраслямъ званія. Чего-чего тутъ не было. Вотъ уже подлинно de omni re scibile, aliisque rebus — во всмъ отдламъ церковной исторіи, по философіи, эстетик, по древней исторіи, новой, русской, славистик, по географіи, этнографіи современной и исторической, статистик. Только съ литературной критикой покончилъ онъ завсегда. На это скользкое поприще, начатое съ такимъ блескомъ и трескомъ, Надеждинъ уже больше никогда не ступалъ, и этого одного совершенно достаточно, чтобы безъ всякаго колебанія лишить его совершенно къ нему неподходящаго титула учителя Блинскаго. Раньше, чмъ внушить т или другія идеи въ той или другой сфер умственной дятельности, надо же передать самую любовь къ предмету.
Уже въ 1842 г. недавній ссыльный, вернувшись изъ командировки на казенный счетъ за границу, становится редакторомъ оффиціальнаго ‘Журнала Мин. Внутр. длъ’. Этимъ оффиціально было установлено, что ссылка была простымъ недоразумніемъ. Со свойственною ему способностью работать ради того, чтобы работать, Надеждинъ весь отдался редакторскимъ корректурамъ. У Надеждина издавна была привычка перерабатывать статьи, которыя онъ печаталъ въ своихъ изданіяхъ, и длать въ нихъ вставки, подчасъ огромныя. Весьма поэтому возможно, что нкоторыя фразы въ ‘Литер. Мечт.’, очень уже шокирующія позднйшихъ читателей Блинскаго, принадлежатъ въ дйствительности ретивому редактору. Въ ‘Жур. мин. Внутр. длъ’ эта редакторская переработка приняла колоссальные размры. Но свидтельству перваго (и единственнаго, впрочемъ) біографа его Савельева, ‘на каждую доставленную статью Надеждинъ смотрлъ какъ на сырой матеріалъ, который слдовало обработать, чтобы придать ему ученую и литературную форму. Не было въ журнал (исключая статьи, подписанныя именами извстныхъ авторовъ) ни одной страницы, которой бы не коснулось перо Надеждина, въ рукописи или корректурахъ, и какихъ корректурахъ! Типографія страшилась ихъ, потому что нердко отъ поправокъ его не оставалось ни одного слова перваго набора. Новая корректура испытывала немного меньше поправокъ, и хотя бы присылали ему пятую или шестую корректуру того же листа, онъ все находилъ въ ней мста, требующія измненій’.
Біографъ съ умиленіемъ отмчаетъ этотъ огромный редакторскій трудъ, — трудъ анонимный и незамтный. Онъ тутъ видитъ замчательное отсутствіе ‘авторскаго самолюбія’ и заботу ‘лишь о достоинств порученнаго ему журнала’. Съ первымъ мы готовы согласиться, но отнюдь не со вторымъ. Въ связи съ общими свойствами характера, личнымъ и литературнымъ, Надеждина въ данномъ случа слдуетъ усмотрть только основную черту его психологіи — отсутствіе глубокаго внутренняго интереса и работу изъ любви къ процессу работы. Всякій редакторскій трудъ вообще высокобезкорыстенъ, потому что никто его не замчаетъ. Но чтобы придти въ умиленіе, надо еще увренность, что трудъ не безцленъ. Умилительно, конечно, узнать, что на вершин своей славы Салтыковъ столько работалъ надъ рукописями, что есть не мало писателей, очень хорошо писавшихъ въ ‘Отеч. Запискахъ’ и прескверно въ другихъ журналахъ. Тутъ вполн понимаешь и цнишь психологическіе мотивы редакторскаго труда. Ясно, что увлекало дло, что работа шла во имя высокой цли дать огромной аудиторіи хорошую умственную пищу. Но во имя чего можно было съ такою огромною затратою силъ редактировать никмъ не разрзаемый, никмъ не читаемый, никому не нужный ‘Жури. мин. Внут. длъ’! И вотъ почему все дло тутъ — единственно въ глубочайшемъ индифферентизм. Надеждину было ршительно все равно, чмъ бы ни заниматься. Во все онъ вносилъ одну и ту же огромную энергію, одинъ и тотъ же блескъ ума и знаній, но и одинъ и тотъ же внутренній холодъ, безъ малйшаго сожалнія мняя одну область знанія и дятельности на другую.
Лучшимъ доказательствомъ полнаго индифферентизма, лежавшаго въ основ вншняго редакторскаго усердія Надеждина, можетъ служить та легкость, съ которою онъ уже черезъ 2—3 года сдаетъ редакцію своему помощнику и берется за новое дло — исполненіе разныхъ отдльныхъ порученій министра. Совершенно такимъ же образомъ ему въ свое время надолъ ‘Телескопъ’ и онъ его сдалъ въ полное распоряженіе Блинскаго и его друзей. Съ величайшимъ рвеніемъ и съ тою же способностью работать ради процесса работы, пишетъ теперь Надеждинъ множество оффиціальныхъ бумагъ, докладныхъ записокъ, циркуляровъ и т. д. Въ исполненіе нкоторыхъ изъ этихъ оффиціальныхъ порученій онъ уже проявилъ не простой индифферентизмъ, а нчто гораздо худшее. Печальнйшимъ эпизодомъ его біографіи является его дятельность по расколу, хотя она и обогатила литературу по расколу двумя капитальными историческими изслдованіями. Какъ благотворно могла бы она быть? Человкъ обширныхъ знаній по общей и русской церковной исторіи, начетчикъ, знатокъ сектъ, да еще при своей репутаціи умнйшаго человка онъ такъ легко могъ бы внести свтъ въ ортодоксально-чиновничье отношеніе къ расколу оффиціальныхъ сферъ 40-хъ годовъ, могъ бы внушить боле широкіе взгляды на сектантское движеніе и боле гуманное отношеніе къ нему. На самомъ же дл Надеждинъ явился выразителемъ самыхъ заскорузлыхъ взглядовъ и все его изученіе привело къ вящшему уясненію ‘вредности’ раскольническаго движенія и его отступленій отъ догматики. Поздка же къ австрійскимъ раскольникамъ-липованамъ ознаменовалась вещами, прямо недостойными: Надеждинъ сблизился съ ними, сошелся по-пріятельски, а потомъ вс задушевныя бесды выложилъ по начальству.
Почти около того же времени по оффиціальному же порученію изучалъ расколъ Иванъ Аксаковъ, и посмотрите, какая огромная разница въ отношеніи къ длу. У Аксакова было живое чувство и истинное желаніе добра и потому онъ, оставаясь все время на строго-ортодоксальной почв, все же вникъ въ сущность раскольничьей психологіи и для борьбы съ нею проектировалъ рядъ мръ разумнаго противодйствія путемъ терпимости и человчнаго отношенія. У Надеждина-же ничего кром желанія исполнить волю начальства не было, и вся его ученость пошла на новую аргументацію системы подавленія. И такъ какъ дурное заразительне добраго, то Аксаковскіе доклады, испортивъ служебную карьеру молодому изслдователю, никого не увлекли, а Надеждинскіе оказали самое ршительное и самое печальное вліяніе на его помощника — Мельникова-Печерскаго. Мельниковъ заимствовалъ у Надеждина его превосходнйшее знаніе исторіи раскола, но у него же заимствовалъ желаніе говорить только угодное, и въ результат получились извстные его проекты борьбы съ расколомъ, для характеристики которыхъ достаточно привести одну мру: Мельниковъ предлагалъ у ‘упорствующихъ’ раскольницъ отбирать дтей.
Вотъ такой человкъ могъ выйти изъ школы безцльной игры Надеждинскаго ума, но производить Надеждина въ учителя самаго благороднаго изъ людей своего времени, можно ли выдумать большую логическую несообразность?
Если мы отъ личности Надеждина перейдемъ къ его учено-литературной дятельности и зададимся вопросомъ: оставилъ ли что-нибудь прочное посл себя этотъ человкъ съ необыкновенными званіями, необыкновенно-острою способностью къ анализу и первостепеннымъ умомъ, то нельзя отвчать иначе какъ отрицательно. Когда этотъ вопросъ возникъ тотчасъ посл смерти Надеждина, Срезневскій (въ ‘Извст. Геогр. Общ.’ 1856 г. кн. 1), при всемъ уваженіи къ отдльнымъ его работамъ и совсмъ даже не касаясь его спорныхъ заслугъ въ области критики и журналистики, не могъ не отмтить, что чего-нибудь цльнаго Надеждинъ не совершилъ.
Апологетъ Надеждина Савельевъ (‘Рус. Вст.’ 1856 г. т. II) въ подтвержденіе своего восторженнаго отношенія могъ привести только то, что, собранныя вмст, многочисленныя научныя статьи Надеждина на самыя разнообразныя темы составили бы 8 томовъ. На это можно отвтить французскою пословицей, что 36 кроликовъ не длаютъ одной лошади и 8 томовъ самыхъ ученыхъ статей de omne rescibili не стоятъ одного тома, посвященнаго цльному изслдованію, въ особенности, когда знаешь, что эта разбросанность дятельности Надеждина не иметъ въ себ ничего случайнаго и находится въ тснйшей связи со всмъ складомъ его характера. Зная Надеждина какъ человка, можно а priori вывести основныя черты всей его научно-литературной дятельности. У него не было опредленныхъ интересовъ, онъ былъ лишенъ искренности, сплошь да рядомъ былъ прямо лукавъ {Панаевъ передаетъ такой случай, который самъ же Надеждинъ сообщилъ ему. Вернувшись изъ ссылки, попалъ Надеждинъ на обдъ съ важными генералами. ‘Генералы’ — разсказывалъ Надеждинъ Панаеву — ‘все толковали о томъ, отчего теперь нтъ торжественныхъ хорошихъ стиховъ, какіе писывались въ ихъ время, и никакъ не могли добиться отчего?.. Его превосходительство, который, какъ вамъ извстно, прежде неблагосклонно посматривалъ на меня, вдругъ обратился ко мн съ улыбкою: ‘Не объясните ли вы намъ этого, — вы, который были журналистомъ’?
— Почему же? Охотно, ваше превосходительство, отвчалъ я, — по моему мннію, оттого, что нынче большею частью пишутъ не-дворяне. Этимъ только и можно объяснить упадокъ нашего стихотворства… Генералъ при этомъ пришелъ въ совершенный экстазъ — и вотъ почему я удостоился его превосходительныхъ объятій и поцлуя. Онъ потомъ все покачивалъ печально головою и говорилъ: ‘Вы совершенно справедливы, именно такъ, другой причины нтъ, а это очень жаль’.— Такъ вотъ видите, почтеннйшій, каковъ я? Умю вдь себя вести съ генералами?..
‘Дней черезъ пять’ — прибавляетъ Панаевъ — я встртилъ этого генерала. Онъ зналъ меня съ дтства и поэтому говорилъ мн ты.
— Ты знаешь Надеждина?— спросилъ онъ меня.
— Очень хорошо!
— Онъ, кажется, прекрасный и очень благонамренный человкъ, — замтилъ генералъ чувствительнымъ и мягкимъ тономъ…
Слова Надеждина генералъ принялъ серьезно’.}, и всегда писалъ ‘по обстоятельствамъ’. Юноша, онъ пошелъ къ старикамъ, раціоналистъ и скептикъ, усерднйшимъ образомъ поддерживалъ принципы оффиціальной народности. Совершенно врна слдующая краткая, но мткая общая характеристика Надеждина, сдланная Панаевымъ. И такъ какъ самъ Панаевъ, по своимъ собственнымъ интеллектуальнымъ силамъ, совсмъ не былъ въ данномъ случа способенъ высказать самостоятельное сужденіе, то слова его интересны какъ выраженіе тхъ руководящихъ кружковъ времени, среди которыхъ Панаевъ вращался. ‘Надеждинъ’, говоритъ Панаевъ, ‘при своемъ замчательномъ ум и при своихъ блестящихъ способностяхъ, всю жизнь вертлся, какъ флюгеръ, по прихоти случайностей: безъ сожалнія покидалъ свое ученое поприще для литературныхъ занятій. и литературныя занятія для служебной дятельности — и нигд не оставлялъ по себ глубокаго слда. Въ наук, въ литератур, на служебной арен — везд обнаружилъ большія способности, но не сдлался серьезнымъ ученымъ, и не имлъ вліянія ни въ литературномъ, ни въ чиновничьемъ мір. Надеждинъ былъ человкъ вполн просвщенный и свободомыслящій, но не имвшій никакихъ твердыхъ убжденій, которыя заставляютъ человка идти непоколебимо по прямому, избранному имъ пути, преодолвая вс препятствія и не отклоняясь ни на одинъ шагъ въ сторону’.
Теперь, когда мы выяснили полярную противоположность душевныхъ складовъ мнимаго учителя Блинскаго, мы можемъ пригласить читателя ознакомиться съ приложенными статьями Надеждина и самому ршить вопросъ: есть ли возможность устанавливать преемственную связь между явленіями столь различнаго психологическаго происхожденія. Скажемъ только еще нсколько словъ о выбор статей.
Литературная дятельность Надеждина даже въ короткій срокъ между 1828 г., когда онъ выступилъ въ ‘Встн. Европы’, и 1834 г., когда появились ‘Литер. Мечт.’, должна быть непремнно разбита на 2 періода. Нельзя смшивать, какъ это обыкновенно длается, въ одинъ литературный образъ Надеждина-Надоумку и Надеждина телескопскаго и докторской диссертаціи. У Надеждина телескопскаго Блинскій несомннно кое-чмъ могъ бы позаимствоваться, если бы въ этомъ была надобность, если бы т благотворныя вянія новой европейской мысли, которыя въ нихъ слышались, не проникали въ сознаніе Блинскаго гораздо ярче и опредленне благодаря общенію съ кружкомъ Станкевича. Но Надеждинъ-Надоуыка есть по преимуществу олицетвореніе литературной пошлости и безвкусія и у него, за исключеніемъ нкоторыхъ сторонъ разршенія спора между романтизмомъ и классицизмомъ, Блинскій ничему не могъ научиться. А такъ какъ и въ ‘Литер. Мечт.’, и поздне Блинскій, говоря о Надеждин и неизмнно называя его лицемъ ‘примчательнымъ’ въ нашей литератур, говоритъ всегда только о статьяхъ Надоумки, то вопросъ о вліяніи Надеждина на Блинскаго тмъ самымъ получаетъ вполн опредленное ршеніе.
На первомъ мст мы даемъ ‘Литер. Опасенія’, съ ихъ преклоненіемъ предъ древностью, проповдью благонравія, требованіемъ отъ искусства воспроизведенія однихъ только свтлыхъ явленій, подчиненія его ‘правиламъ’ и моральнымъ цлямъ. Послднее особенно интересно для сопоставленія съ ‘Литер. Мечтаніями’, съ ихъ главнымъ тезисомъ — поэзія не иметъ цли вн себя. Въ то время, какъ представитель романтизма Тлнскій протестуетъ противъ ‘нравственныхъ апофегмъ’ въ ‘піитическихъ произведеніяхъ’, противъ подчиненія ихъ ‘умственному интересу’ и утверждаетъ, что ‘интересъ эсетическій долженъ быть безпримсенъ’, Надоумко, напротивъ, проповдуетъ нчто такое, что на эстетическомъ жаргон нашихъ дней можетъ быть названо проповдью идейнаго искусства. Для него ‘красота есть истина, растворенная добротою’, ‘изящное неудобомыслимо безъ отношенія къ существеннымъ потребностямъ духа нашего: истинному и доброму’ и ‘эсетическій интересъ есть гармоническое сліяніе нравственнаго и умственнаго интереса’. И пока Надоумко находится въ области общихъ положеній, читатель нашихъ дней съ полнымъ сочувствіемъ слдитъ за его аргументаціей. Но какъ только онъ переходитъ къ конкретнымъ фактамъ, грубая безвкусица Надоумки выступаетъ во всей своей нагот. Начинается травля Пушкина подъ разными прозрачными псевдонимами, упреки современной поэзіи за то, что она скитается ‘по нерчинскимъ острогамъ, цыганскимъ шатрамъ и разбойническимъ вертепамъ’, иметъ ‘антипатію ко всему доброму, свтлому, мелодическому’, не слдуетъ Горацію, который цлью поэзіи ставилъ ‘безсмертныхъ прославленье’, ‘любезны суеты и Вакха даръ благой’. Всему виною Байронъ, который ‘заразилъ всю настоящую поэзію и преобразилъ ее изъ улыбающейся хариты въ окаменяющую медузу’. Непостижимымъ логическимъ скачкомъ Надоумко сваливаетъ въ одну кучу байронизмъ и вещи, съ нимъ ничего общаго не имющія и въ творчеств главнаго предмета нападокъ Надоумки — Пушкина, явившагося отголоскомъ совсмъ иныхъ настроеній, ‘главнйшими пружинами’ вдругъ объявляется ‘пуншъ, аи, бордо, дамскія ножки, будуарное удальство’, хотя нсколькими строчками раньше воспвателямъ ‘ожесточенія’ противопоставлялось гораціанское воспваніе ‘любезной суеты и Вакха даръ благого’.— Весьма резонны и убдительны т доводы, которые Тлнскій противопоставляетъ попыткамъ Надоумки ограничить сферу творчества гораціанскими предлами веселаго и возвышеннаго. ‘Разв можетъ быть для генія что-нибудь низкое, недостойное и заповдное въ великой картин природы?’ ‘Все исполненное жизни есть законная собственность генія’. И въ возраженіяхъ Тлнскаго столько силы, что невольно приходитъ на умъ, что Надоумко нападаетъ притворно, что все это лукавство съ его стороны. На самомъ дл тутъ, конечно, лукавства никакого нтъ, а просто есть игра большого ума, лишеннаго внутренняго убжденія. Надеждинъ всю свою жизнь былъ разсуждательныхъ длъ мастеромъ, который съ одинаковою легкостью и блескомъ могъ подъискивать доводы и за и противъ.— Надоумко чувствуетъ силу упрековъ Тлнскаго, но тмъ не мене снова поворачиваетъ на установленіе достойныхъ и недостойныхъ сюжетовъ, на то, что хотя въ природ и есть ‘тни и пятна’, но, все-таки, задача искусства изображать природу ‘въ ея первообразной красот и лучезарности’. ‘Свтлый Божій міръ сотворенъ не для того, чтобы мы имъ брезговали и ругались, а для того, чтобы имъ любоваться и наслаждаться’. Желая прикрыть свою школярскую вру въ завты старыхъ классиковъ авторитетами посвже, онъ привлекаетъ за волосы Канта и Шеллинга, ‘котораго имя безпрестанно вертится на язык у васъ’, т.-е. романтиковъ. Изъ Шеллинга берется извстная формула: ‘геній есть высочайшее гармоническое сліяніе въ человк безконечнаго съ конечнымъ, свободы съ необходимостью’, и изъ этого выводится, что искусство должно основываться на точныхъ правилахъ, и на этомъ строятся окончательный выводъ статьи, ея ‘литературныя опасенія’, что послдователи ‘безцльнаго’ искусства ‘затопчутъ послднія добрыя смена’ старыхъ ‘благомыслящихъ длателей’.
Итакъ, и Надоумко и Блинскій ‘отрицательно’ относились къ положенію современной литературы. Но во имя чего? Оба какъ бы стояли у того мста, гд потокъ русской литературы расширялся. И вотъ Блинскій звалъ на широкій просторъ, а Надоумко къ узкому истоку, Блинскій любовно, Надоумко злобно, Блинскій восторженно врилъ въ будущее, Надоумко пророчилъ гибель. Если становиться на точку зрнія формальнаго сходства, то гораздо больше есть точекъ соприкосновенія между Надоумкой и позднйшимъ Блинскимъ. Но то, что у Блинскаго было идейностью, у Надоумки было дидактизмомъ и школярски-угодническою проповдью благонравія.
Во второй изъ воспроизведенныхъ нами статей Надоумки — ‘Сонмищ Нигилистовъ’, съ его столь поражающимъ позднйшаго читателя (убжденнаго, что слово ‘нигилистъ’ выдумано Тургеневымъ) заглавіемъ, Надоумко уже такъ прямо и выдаетъ себя за приверженца старины. Онъ снова выступаетъ противъ ‘рзвыхъ бгуновъ’, ухарски обгоняющихъ здравомысліе, движущееся на ‘долгихъ’, онъ ‘руководствуется старинною поговоркою нашихъ ддовъ: тише дешь, дальше будешь’, онъ не смется надъ ‘младенческою простотою и доврчивостью нашихъ праотцевъ’. ‘Сонмище’ является отвтомъ Полевому, который, не ожидая конца статьи, огрызнулся уже посл напечатанія первой половины ‘Литер. Опасеній’. Полемику Надоумко ведетъ до-нельзя грубо и плоско, все сводится къ истрепаннйшему оружію враговъ издателя ‘Моск. Телеграфа’ — къ намекамъ на его купеческое происхожденіе (Конторкинъ), на его наслдственный винный заводъ (Виноводскій, гарный, полугарный), на то, что онъ вертится во вс стороны, чтобы угодить публик (Флюгеровскій), что отъ туманныхъ философскихъ статей ‘Моск. Тел.’ угорть можно (Чадскій), и наконецъ, разыгрываются варіаціи на любимйшій и вполн неправильный аргументъ противъ самоучки-Полевого — ему бросаются упреки въ невжеств (Lasciate ogni scienza, бда показать, что знаешь по латыни и т. д.). По существу статья ничмъ не интересна — ея придирки къ ‘философіи ничтожества’ крайне мелочны, но статья очень нашумла, посл ‘Литер. Опасеній’ она наиболе извстная изъ статей Надоумки и потому мы ее и воспроизвели. Опять предоставляемъ читателю проникнуть въ тонъ, который всегда ‘длаетъ музыку’ и ршить, можно ли устанавливать какую-либо духовную связь между плоскимъ самодовольствомъ Надоумки и лихорадочнымъ лиризмомъ ‘Литер. Мечтаній’. Надоумко какъ будто тоже вритъ въ лучшее будущее, но въ какихъ очертаніяхъ оно ему представляется:
‘Будетъ время, когда животворный свтъ кроткой и смиренной мудрости озаритъ мрачный хаосъ буйнаго и всепрезирающаго невжества, когда чувства, притупленныя чрезъ сладострастное пресыщеніе преступными наслажденіями, обновятся двственною, непорочною чистотою и содлаются достойными органами внятія горнихъ таинственныхъ впечатлній’ и т. д., и т. д.
И вотъ у этого представителя смиреномудрія могъ чмъ-нибудь хорошимъ (дурнымъ-то: кваснымъ и угодническимъ патріотизмомъ онъ, отчасти, отъ него заразился) позаимствоваться неистовый Виссаріонъ! Да это просто психологическая несообразность.
Третья изъ воспроизводимыхъ нами статей — небольшая статейка о ‘Граф Нулин’ даетъ понятіе о тхъ нелпыхъ выходкахъ, которыми лишенный вкуса Надеждинъ преслдовалъ Пушкина. Число статей Надоумки противъ Пушкина очень значительно, но он перепечатаны въ доступномъ всмъ сборник В. Зелинскаго (‘Рус. критическая литература о произведеніяхъ А. C. Пушкина’) и потому нтъ надобности обременять ими наше изданіе. Дадимъ только маленькій букетикъ изъ наиболе яркихъ цвтовъ семинарскаго краснорчія и эстетическаго пониманія Надоумки:
‘И не Пушкины надрывались тогда, когда брали дло не по силамъ’. Полтава не удачна по сюжету, потому что ‘самому великому Ломоносову не по силамъ было епическое величіе вка Петрова’. А Пушкинъ конечно ниже Ломоносова. ‘Пвецъ Руслана и Людмилы просто зарубилъ дерево не по себ’, взявшись за Полтаву. ‘Поэзія Пушкина есть просто пародія’. ‘Пушкина можно назвать по всмъ правамъ геніемъ — на каррикатуры’. ‘Полтава — есть настоящая Полтава для Пушкина. Ему назначено было здсь испытать судьбу Карла XII’. ‘Увлекаясь своей слишкомъ таланною звздою, Пушкинъ началъ байронить… безталанно’. И наконецъ въ ‘Вст. Евр.’ 1830 г. No 7, стр. 200 черно на бло Надоумко совтовалъ Пушкину ‘разбайрониться добровольно и добросовстно. Сжечь Годунова и докончить Онгина’!
Колнопреклопоніе предъ Пушкинымъ составляетъ такую центральную черту ‘Литер. Мечт.’ и всей вообще дятельности Блинскаго, истолкованіе Пушкина настолько неразрывно связано съ именемъ Блинскаго, что уже однихъ Надеждинскихъ глумленій совершенно достаточно, чтобы между обоими критиками создалась бездна, чрезъ которую нельзя перекинуть никакого соединительнаго моста.
Переходною ступенью между Надеждинымъ-Надоумкой и телескопскимъ Надеждинымъ является его латинская докторская диссертація. Блинскому она, конечно, была извстна только по тмъ большимъ отрывкамъ, которые были напечатаны въ ‘Атене’ и ‘Вст. Евр.’. То, что появилось въ ‘Вст. Евр.’, характерне и потому мы это и беремъ.
Лучшую характеристику диссертаціи съ той точки зрнія, которая въ данномъ случа одна только насъ и интересуетъ — съ точки зрнія вліянія, которое она могла оказать на Блинскаго, далъ самъ Блинскій въ 1841 г., разбирая сборникъ ‘Сто русскихъ литераторовъ’. Эта характеристика иметъ ршающее значеніе по занимающему насъ вопросу. Нужно припомнить, какою необыкновенною благодарностью ко всмъ своимъ духовнымъ учителямъ отличался Блинскій, какъ онъ часто незаслуженно принижалъ себя и не по заслугамъ преувеличивалъ значеніе лицъ, помогавшихъ ему въ ход его умственнаго развитія, чтобы вонять, что съ такою ироніею къ дйствительному учителю онъ бы никогда не отнесся.
‘Г. Надеждинъ’, писалъ Блинскій, ‘началъ свое литературное поприще въ ‘Встник Европы’, и началъ борьбою противъ романтизма. Въ первыхъ статьяхъ своихъ онъ явился псевдонимомъ Надоумкою, но когда были напечатаны отрывки изъ его диссертаціи, писанной для полученія степени доктора, вс узнали, что Надоумко и г. Надеждинъ — одно лицо. Статьи Надоумка отличались особенною журнальною формою, оригинальностію, но еще чаще странностію языка, бойкостію и рзкостію сужденій. Какъ въ нихъ, такъ и въ диссертаціи, можно было замтить, что противникъ романтизма понималъ романтизмъ лучше его защитниковъ, и былъ не совсмъ искреннимъ поборникомъ классицизма такъ же, какъ и не совсмъ искреннимъ врагомъ романтизма. Г. Надеждинъ первый сказалъ и развилъ истину, что поэзія нашего времени не должна быть ни классическою (ибо мы не Греки и не Римляне), ни романтическою (ибо мы не паладины среднихъ вковъ), но что въ поэзіи нашего времени должны примириться об эти стороны и произвести новую поэзію. Мысль справедливая и глубокая,— г. Надеждину даже хорошо и развилъ ее. Но тмъ не мене, она немногихъ убдила и не вошла въ общее сознаніе. Много причинъ было этому, а главныя изъ нихъ: какая-то неискренность и непрямота въ доказательствахъ, свойственная докторанту, а не доктору, и явное противорчіе между воззрніями г. Надеждина и ихъ приложеніемъ. Г. Надеждинъ, понимая, что классическое искусство было только у Грековъ и Римлянъ, называя французскую поэзію псевдоклассическою, неестественною и надутою, въ то же время съ благоговніемъ произносилъ имена Корнеля, Расина и Мольера и смло цитовалъ риторическіе стихи Ломоносова, Петрова, Державина и Мерзлякова, увряя, что въ нихъ-то и заключается всяческая поэзія. Дале, очень хорошо понимая, что Шекспиръ, Байронъ, Гете, Шиллеръ, Пушкинъ совсмъ не романтики, но представители новйшей поэзіи, онъ съ ожесточеніемъ глумился надъ ними, какъ надъ неистовыми романтиками, и смшивалъ ихъ съ героями юной французской литературы. Это противорчіе едва ли не было умышленно, но уваженіе неврныхъ отношеній докторанта, желающаго быть докторомъ, и потому, по мр возможности, не желающаго противорчить закоренлымъ предубжденіямъ докторовъ. По этой уважительной причин, г. Надеждинъ вооружился противъ Пушкина всми аргументами своей учености, всмъ остроуміемъ своихъ ‘надоумочныхъ’ или — какъ говорили тогда его противники — ‘недоумочныхъ’ статей. Время и мсто не позволяютъ вамъ распространиться о его подвигахъ въ ратованіи противъ Пушкина, ибо это длинная и притомъ забавная и занимательная исторія, которую мы предоставляемъ себ разсказать въ другое время, какъ скоро представится удобный случай. Теперь же скажемъ только, что, сдлавшись докторомъ и получивъ каедру, г. Надеждинъ сдлался журналистомъ — и совершенно измнилъ свои литературные взгляды и даже орографію: вмсто ‘эсетическій’ и ‘энузіазмъ’ сталъ писать ‘эстетическій’ и ‘энтузіазмъ’, разбирая ‘Бориса Годунова’, заговорилъ о Пушкин уже другимъ тономъ, хотя и осторожно, чтобъ не слишкомъ рзко противорчить своимъ ‘надоумочнымъ’ и ‘эсетическимъ’ статьямъ’.
Изъ произведеній Надеждина телескопскаго періода мы беремъ только небольшой ‘Отчетъ’, въ которомъ есть кое-какія точки соприкосновенія съ ‘Литер. Мечт.’ и часть обширнаго разбора русскаго перевода Эстетики Бахмана. Разборъ этотъ представляетъ интересъ для дальнйшихъ выясненій связи между эстетическими взглядами Надеждина и Блинскаго. Выдержки изъ другихъ статей Надеждина, интересныя для объясненія міросозерцанія молодого критика, даны въ дальнйшихъ примчаніяхъ.
2) Изъ дальнйшаго упоминанія о ‘Полтав’ и ‘Годунов’ ясно, что ‘прежде’ и ‘тогда’, которыя Б. затмъ противопоставляетъ ‘нын’ и ‘теперь’, относятся ко второй половин двадцатыхъ и самому началу 30-хъ годовъ, т.-е. къ той эпох, когда воодушевленіе, внесенное Пушкинымъ и его друзьями, очень подняло литературное самосознаніе и когда выразителемъ этого подъема явился побдный тонъ ‘Московск. Телеграфа’ Полевого.
3) Полевой былъ главный изъ этихъ ‘Аристарховъ’.
4) Константинъ Акимовичъ Тимоеевъ (ум. 25 марта 1881 г.) — боле чмъ посредственный поэтъ, котораго, однако. лишенный вкуса Брамбеусъ-Сенковскій ставилъ рядомъ съ Пушкинымъ. Станкевичъ относился къ нему скептически. (Переписка, 113).
5) Объ автор ‘Конька-Горбунка’ — Петр Павлович Ершов (1815—1869 гг.) были очень хорошаго мннія даже Жуковскій и Пушкинъ. Станкевичъ относился къ нему скептически и по поводу его препирался съ своимъ другомъ Невровымъ, который, какъ и большинство читающей публики, увлекался Ершовымъ. (Ср. Станкевичъ, Переписка, стр. 104—106).
6) Иванъ Тимоеевичъ Калашниковъ (ум. 1855), авторъ этнографическихъ романовъ изъ сибирскаго быта. Многимъ не на шутку казался русскимъ Куперомъ.
7) Алексй Зиловъ, посредственный баснописецъ 1830-хъ и 1840-хъ гг., котораго, однако, печатали охотно въ журналахъ, не исключая и ‘Телескопа’.
Объ отношеніи Блинскаго къ Брамбеусу см. примч. J6 203.
9) Мысль, что ‘у насъ нтъ литературы’, ни въ какомъ случа не была новостью, хотя юный авторъ и считалъ ее ‘дерзкою выходкою’ и собственною ‘фантазіею’. Поскольку въ ней высказана мысль о бдности нашей литературы — она являлась прямо общимъ мстомъ. Но и въ связи съ дальнйшимъ развитіемъ главной мысли статьи — объ отсутствіи у васъ литературы, какъ явленія, органически вытекающаго изъ народной и общественной жизни, мысль молодого критика нимало не могла претендовать на оригинальность. За десять лтъ до него Марлинскій въ своемъ обозрніи литературы за 1824 г. говорилъ, между прочимъ, что ‘у насъ есть критика и нтъ литературы’ (Соч. изд. 1838 г. т. II, стр. 184) и съ тоскою спрашивалъ: ‘когда же мы попадемъ въ свою колею, когда будемъ писать прямо по-русски’ (Ib. 191). Нсколькими годами позже Марлинскаго, Вевевитиновъ безъ всякихъ оговорокъ констатировалъ, что ‘положеніе наше въ литературномъ мір — положеніе совершенно отрицательное’ и что ‘мнимое зданіе (нашей) литературы безъ всякаго основанія, безъ всякаго напряженія, внутренней силы’ (изд. 1855, стр. 139—40). Почти буквально тми же словами основную мысль ‘Литер. Мечт.’ высказывалъ Иванъ Киревскій въ 1830 г. въ ‘Обозрніи русской словесности за 1829 г. (въ ‘Денниц’ Максимовича): ‘Будемъ безпристрастны и сознаемся, что у насъ еще нтъ полнаго отраженія умственной жизни народа, у насъ еще нтъ литературы’. Надеждинъ въ ‘Отчет’ о русск. литер. за 1831 г. (см. приложенія къ настоящему тому) почти что приравнивалъ нашу литературу къ пустырю, изъ котораго, какъ и Блинскій, въ конц статьи выдляетъ только нсколько именъ. Полевой въ 1832 г. помстилъ ‘Разговоръ посл бесдъ съ литераторами’, гд два друга Леонидъ и Филоей, между прочимъ, обмниваются такими мыслями:
Леонидъ. Можно ли съ такимъ убійственнымъ хладнокровіемъ говорить о томъ поприщ, на которомъ явилися Державины, Ломоносовы, Фонвизины, Крыловы, Грибодовы?
Ф. Продолжай, не забудь еще кого-нибудь изъ этихъ залетныхъ лебедей, по которымъ ты думаешь, что лто литературы нашей настало… Эти случайности, эти преждевременныя искры вулкана, изрдка вылетавшія изъ могучей души русскаго народа и предвщающія вамъ, что будетъ нкогда литература русская, почитаемъ мы уже страшнымъ изверженіемъ… Какая тутъ литература? Вс эти люди были-ль слдствія общаго образованія и стремленія? Нтъ, это мимолетныя явленія людей, — геніальныхъ, если угодно, но они не образуютъ собою литературы, а потому…
Л. Не хочешь. ли ты сказать, что литературы русской нтъ?
Ф. Этого я не хочу сказать. Въ самомъ младенчеств народовъ, даже когда они не знаютъ грамот, начала литературъ у нихъ уже существуютъ.
Л. Слдственно, и у насъ есть литература.
Ф. Нтъ, есть начало литературы, опыты, а не полныя явленія.
Л. Чмъ ты докажешь это?
Ф. И обществомъ нашимъ, и самими литераторами, и такъ называемою русской литературою… Тогда только назову я литературу голосомъ общества, когда литература будетъ необходимою потребностью общества’.
Въ вышедшей въ 1848 г., но написанной въ 1830 г. книг Вяземскаго о Фонъ-Визин все вступленіе посвящено развитію мысли, вполн аналогичной главной мысли статьи Блинскаго, что русская литература ‘не есть жизнь народа нашего’ и что вообще ‘русское общество еще вполн не выразилось литературою’. Наконецъ эпиграфъ изъ барона Брамбеуса, иронически поставленный въ начал статьи, разв не выражаетъ цликомъ основную мысль ‘Лит. Мечтаній?’
Ослабляется ли, однако, этими параллелями значеніе статьи? Нимало. Какъ и на всемъ протяженіи его литературной дятельности, сила Блинскаго тутъ въ сил проникновенія данною мыслью и въ томъ, что пессимистическія факты не угнетаютъ полета его духа, что мрачные выводы нимало его не огорчаютъ. Есть разрушители, у которыхъ сила разрушенія превращается въ силу зиждущую, которымъ надо разрушать, чтобы на очистившемся мст строить. Блинскій изъ ихъ числа и его ‘отрицаніе’ русской литературы не имло бы никакого значенія, если бы въ дальнйшемъ ход статьи онъ не восклицалъ: ‘у васъ нтъ литературы — повторяю это съ восторгомъ, съ наслажденіемъ, ибо въ сей истин вижу залогъ нашихъ будущихъ успховъ’. Въ этомъ безграничномъ восторг и вр въ будущее и лежитъ главное отличіе Блинскаго отъ отрицанія и брюзжанія его мнимаго учителя Надеждина: Надеждинъ смотрлъ назадъ, Блинскій — впередъ.
10) Иронія Блинскаго тутъ очень запоздала. Если Сумароковъ себя приравнивалъ къ ‘Господину Вольтеру’ и писалъ что онъ ‘явилъ Россамъ Расиновъ театръ’, а публика ему въ этомъ врила, то съ тхъ поръ прошло больше 60 лтъ и уже въ 1810-хъ годахъ Мерзляковъ занимался разршеніемъ вопроса ‘отъ чего упали трагедіи Сумарокова?’
11) Матвй Васильевичъ Крюковскій (1781—1811), рано умершій драматургъ, на котораго нкоторые возлагали, однако, извстныя литературныя надежды. Трагедія его ‘Пожарскій’ пользовалась большимъ успхомъ. Онъ подражалъ Озерову.
12) Въ ‘Фантастич. Путешествіяхъ барона Брамбеуса’ вышучены іероглифическія открытія Шамполіона и палеонтологическія гипотезы Кювье. На эти вышучиванія за нсколько мсяцевъ до ‘Лит. Мечт.’ жестоко нападалъ въ ‘Телескоп’ Надеждинъ.
13) Одинъ изъ псевдонимовъ Сенковскаго въ ‘Библ. для Чт.’.
14) едоръ Александровичъ Эминъ, авантюристъ-писатель и журналистъ 18 в. (ум. 1770), авторъ крайне-ненаучной ‘Россійской Исторіи’, которая, по отзыву Шлецера, ‘стыдъ длаетъ вку и русской литератур’.
15) Павелъ Ивановичъ Свчинъ, бездарный стихотворецъ 20-хъ годовъ.
16) См. примч. No 177.
17) Выходки противъ издававшаго ‘Библ. для Чт.’ книгопродавца Смирдина и Сенковскаго, про статью котораго о Скандинавскихъ Сагахъ (въ I т. ‘Библ. для Чт ‘, 1834 г., No 1) Булгаринъ писалъ: ‘Этотъ ученый написалъ статью всемірную, въ которой все ново, оригинально, умно’ и т. д. Въ No 13 ‘Молвы’ за 1834 г. (отъ 30 марта) жестоко нападали на широковщательную статью Сенковскаго и между прочимъ сказано: ‘здсь-то показана ученость, которая можетъ сравниться только съ ученостью Третьяковскаго, Татищева, Хилкова, Эмина’. (Стр. 203).
18) Обозрнія въ то время дйствительно были чрезвычайно въ мод, особенно въ альманахахъ (‘Поляр. Звзда’, ‘Свер. Цвты’, ‘Денница’ и др.). Но ближайшимъ образомъ здсь имется въ виду статья Марлинскаго о роман Полевого ‘Клятва при гроб Господнемъ’ въ ‘Моск. Тел.’ 1833 г.
19) Изъ этого и изъ другихъ мстъ (ср. примч. 36, 63, 136) видно, что статья разрасталась постепенно и печаталась слдовательно но мр писанія.
20) Все нижеслдующее пародированіе шагъ за шагомъ передразниваетъ указанную въ прим. 18 статью Марлинскаго, гд имется большое, фразистое и щеголяющее дешевою ученостью обозрніе хода всемірной литературы.
21) Однимъ изъ замчательнйшихъ проявленій необыкновенной правдивости Блинскаго было то, что онъ постоянно говорилъ въ своихъ статьяхъ: этого я не знаю, объ этомъ не берусь судить и т. п. Въ однихъ только ‘Литературныхъ Мечтаніяхъ’ онъ 5 разъ говоритъ о своей некомпетентности. Ср. примч. 40, 86, 184, 211.
22) Съ перваго взгляда мнніе о вліяніи Надеждина на Блинскаго какъ будто особенно можетъ опереться на это мсто и еще на воспоминаніе о Надоумк на стр. 377 и 378. Но въ дйствительности, именно эти-то какъ бы прямыя ссылки чрезвычайно съуживаютъ предлы вліянія Надеждина, потому вс говорятъ о самой пошлой части дятельности Надеждина — объ эпох его статей въ ‘Вст. Евр.’. Если еще можно говорить о сколько-нибудь благотворномъ вліяніи Надеждина, то только примнительно къ статьяхъ, появившимся въ ‘Телескоп’, въ которыхъ, однако, индивидуальность Надеждина выражена наимене ярко.
Кстати нужно отмтить, что Блинскій цитировалъ Надоумку по памяти и очень неточно. Въ дйствительности Надоумко въ одной изъ пошлйшихъ своихъ статей ‘Всмъ сестрамъ по серьгамъ’, направленной противъ Полевого, говоритъ вотъ что (‘Вст. Евр.’ 1829, No 22, стр. 123): ‘Чтобъ подумали мы о чудак, который, собираясь переплыть чрезъ Патріаршій прудъ на корыт, разложилъ бы предъ собою ландкарту и компасъ и отъ всего сердца принялся бы опредлять географическую широту и долготу его по парижскому меридіану’.
23) Шеллингіанское воззрніе (воспринятое и Гегелемъ), ставшее чрезъ нсколько лтъ философскимъ основаніемъ славянофильства. Въ статьяхъ Надеждина, много говорившаго объ иде народности, нтъ этого произвольнаго и односторонняго воззрнія, извращающаго вполн врную и соотвтствующую дйствительности мысль о національныхъ особенностяхъ. Надеждинъ обосновывалъ свою проповдь народности на другихъ принципахъ (см. примч. No 177). Воззрніе, высказанное здсь Блинскимъ, составляло въ то время общее мсто, и потому Блинскій даетъ его какъ аксіому. Вотъ, напр., фраза изъ заурядной книжки Зеленецкаго ‘Опытъ изслдованія нкоторыхъ теоретическихъ вопросовъ’, вышедшей почти одновременно съ ‘Лит. Меч.’ (М. 1835): ‘Каждый народъ выражаетъ собою преимущественно одну данную сторону человчества, одно изъ главныхъ его направленій, а народы, вс вмст взятые, выражаютъ собою всю его жизнь’ (цитируемъ по ‘Главнымъ теченіямъ русской исторической мысли’ П. Н. Милюкова. ‘Рус. Мысль’. 1895 г. No 5, стр. 147).
24) Одинъ изъ важнйшихъ принциповъ статьи — необходимость имть міросозерцаніе. При желаніи можно тутъ усмотрть связь съ безпрерывными указаніями Надеждина, что онъ судитъ литературныя явленія не произвольно, а съ точки зрнія опредленныхъ теоретическихъ воззрній. Но то, что у Надеждина было школярскимъ и педантскимъ слдованіемъ за освященными традиціею ‘правилами’ — у Блинскаго и членовъ его кружка было страстнымъ исканіемъ истины.
25) Основные тезисы шеллингіанства, прошедшіе чрезъ восторженное сердце Блинскаго и принявшіе окраску скоре религіознаго воззрнія, чмъ сухой философской схемы. Столь же восторженно воспринялъ шеллингіанство и весь кружокъ Станкевича. Уже первый историкъ кружка, — Анненковъ чрезвычайно точно передалъ внутреннюю, душевную окраску философскихъ увлеченій кружка, особенно важную для характеристики Блинскаго съ его полною неспособностью оставаться въ сфер голологическихъ представленій. Не умомъ, а сердцемъ восприняли юные философы шеллинговскій пантеизмъ, который и самъ по себ больше заключалъ въ себ элементовъ поэтическихъ, чмъ чисто-философскихъ. ‘Какимъ-то торжествомъ, свтлымъ радостнымъ чувствомъ исполнилась жизнь’, говоритъ Анненковъ, ‘когда указана была возможность объяснить явленія природы тми же самыми законами, какимъ подчиняется духъ человческій въ своемъ развитіи, закрыть, повидимому, навсегда пропасть, раздляющую два міра, и сдлать изъ нихъ единый сосудъ для вмщенія вчной идеи и вчнаго разума. Съ какою юношескою и благородной гордостію понималась тогда часть, предоставленная человку въ этой всемірной жизни! По свойству и праву мышленія, онъ переносилъ видимую природу въ самого себя, разбиралъ ее въ ндрахъ собственнаго сознанія, словомъ, становился ея центромъ, судьею и объяснителемъ. Природа была поглощена имъ и въ немъ же воскресала для новаго, разумнаго и одухотвореннаго существованія… Чмъ свтле отражался въ немъ самомъ вчный духъ, всеобщая идея, тмъ полне понималъ онъ ея присутствіе во всхъ другихъ сферахъ жизни. На конц всего воззрнія стояли нравственныя обязанности, и одна изъ необходимыхъ обязанностей — высвобождать въ себ самомъ божественную часть міровой идеи отъ всего случайнаго, нечистаго и ложнаго для того, чтобы имть право на блаженство дйствительнаго, разумнаго существованія’.
Блинскій усвоилъ себ шеллингіавскія воззрнія главнымъ образомъ изъ частныхъ бесдъ въ кружк Станкевича. Литературно онъ его воспринялъ изъ статей нашихъ шеллингистовъ — Веневитинова, Одоевскаго, Павлова, Киревскаго и ми. др. Въ ряду этихъ литературныхъ вліяній Надеждинъ не могъ играть какой бы то ни было роли, потому что поэтическое міросозерцаніе Шеллинга мало коснулось безразличнаго и разсудочнаго по преимуществу Надеждина. Онъ упоминалъ о немъ ивой разъ съ почтеніемъ, но главнымъ авторитетомъ для него всегда былъ великій аналитикъ и врагъ всего неопредленнаго — Кантъ.
26) Одно изъ многочисленныхъ проявленій религіозности перваго періода дятельности Блинскаго. Тутъ особенно ярко сказалось его душевное сродство съ Станкевичемъ и его поэтически-благоговйнымъ отношеніемъ къ религіознымъ вопросамъ. Для ознакомленія съ этимъ настроеніемъ друга и вдохновителя Блинскаго, наложившаго такую яркую печать на лучшія мста ‘Литературныхъ мечтаній’, приведемъ нсколько отрывковъ изъ переписки Станкевича съ Невровымъ:
‘Мудрая Благость все видитъ, все знаетъ, она извлечетъ изъ ничтожества, когда наступитъ время. Она дастъ силы пріять и чувствовать блаженство, дастъ силы вести горе жизни! Меня утшаетъ, мой другъ, вра въ кроткую десницу, распростертую надъ главою созданія. Слпая не тяготетъ надъ бытіемъ вселенной, во міры падаютъ, шумятъ океаны, борются воли людей, а паденіе міровъ, стремленіе волнъ и борьба волей суть можетъ быть вздохи Единаго, Безпредльнаго, Всеблагаго!— Благодарю Провидніе за вс блага земныя, которыми оно меня щедро надлило, за независимость жизни, за родимый кровъ, за родителей, за способность чувствовать прекрасное, развитое въ созданіи, и за тебя, мой другъ!’ (Отъ 13 сент. 1833).
‘Пишу къ теб передъ исповдью. Съ тобой хотлъ бы побесдовать въ эти минуты, очистить душу, отягощенную земными заботами даже и въ эти дни. Тяжко подумать: завтра долженъ я приступить къ таинству, котораго не въ состояніи обнять теперь, долженъ уровняться съ презрнными тварями, которыя отбываютъ говнье по долгу службы! Другъ мой, съ тобою былъ бы я достойне Божественной пищи! Пусть передъ исповдью обрядною душа моя облегчится другой исповдью: въ грудь твою полагаю я тягость души моей!
Сейчасъ читалъ я Евангеліе Іоанна. Сынъ человческій является мн въ какомъ-то недоступномъ величія, давно не испытывалъ я тхъ блаженныхъ минутъ, когда чувствуешь Его присутствіе въ душ! Только въ такую минуту прилично торжественнымъ обрядомъ запечатлть соединеніе съ Нимъ!’ (Отъ 18 апр. 1834).
‘Безъ религіи нтъ человка! Какой свтъ восходитъ для души, примиряющейся съ Божествомъ посредствомъ благихъ уставовъ религіи! Вся природа обновляется, тяжелые нравственные вопросы, не разршаные для ума, ршаются безъ малйшей борьбы, жизнь снова одвается въ радужныя ткани, становится прекрасною и высокою!’ (Отъ 18 апр. 1834).
‘Да будетъ сею опорою Предвчная Любовь, Христосъ, съ которымъ готовлюсь я завтра запечатлть союзъ. Да будетъ Онъ съ мною! Да благословитъ мой подвигъ! Таинство для меня будетъ имть значеніе. Молю Бога, да съ чистою душою предстану я во храм Его и да не въ судъ и во осужденіе пріобщусь Его тла и крови: огнь бо есть, попаляяй недостойная!’ (Тамъ же).
Въ связи съ тмъ, что въ настоящемъ и предыдущемъ примчаніи сказано о религіозныхъ и философскихъ взглядахъ кружка Станкевича, скажемъ нсколько словъ объ общемъ характер всего кружка, о которомъ такъ часто намъ приходится и придется говорить, а также о самомъ Станкевич.
Исторія умственнаго движенія 30-хъ и 40-хъ годовъ тснйшимъ образомъ перечислена съ исторіей московскаго университета за это время. Въ начал 30-хъ годовъ въ немъ учились почти вс главныя силы новой русской литературы. Лермонтовъ, Гончаровъ, Герценъ, Огаревъ, Станкевичъ и его знаменитый кружокъ, Константинъ Аксаковъ и наконецъ Блинскій — все это студенты московскаго университета конца 20-хъ и начала 30 хъ годовъ.
Въ знаменательное время попали они. Въ начал тридцатыхъ годовъ московскій университетъ находился на рубеж совершенно новой эпохи, на рубеж рзкой перемны въ профессур и студенчеств. Цлый рядъ молодыхъ профессоровъ: шеллингистъ Павловъ, даровитый Надеждинъ, Шевыревъ — тогда еще молодой энтузіастъ, только-что вернувшійся изъ-за границы и еще не превратившійся въ того сухого педанта, съ которымъ ожесточенно ратоборствовалъ впослдствіи кружокъ Блинскаго, Погодинъ, тоже еще молодой и свжій — вс эти молодыя силы внесли новый духъ въ университетское преподаваніе, который и не замедлилъ произвести въ немъ радикальныя перемны. Вмсто прежняго монотоннаго считыванія съ старыхъ тетрадокъ, въ незапамятныя времена заготовленныхъ и изъ года въ годъ, безъ малйшихъ перемнъ, повторяемыхъ, съ профессорской каедры послышалось живое слово, стремившееся отразить въ себ вяніе времени, удовлетворить нарождающимся потребностямъ жизни. Параллельно этимъ перемнамъ въ профессорской сред происходитъ большая перемна и въ московскомъ студенчеств. Студентъ изъ бурша превращается въ молодого человка, поглощеннаго высшими стремленіями. Прежніе патріархальные нравы, когда московскіе студенты, главнымъ образомъ, занимались пьянствомъ, буйствомъ, задираніемъ прохожихъ, мало-по-малу начинаютъ отходить въ область преданій. Правда, и въ годы вступленія Блинскаго въ университетъ, студенты забавлялась еще подчасъ разными чисто-школьническими шалостями и продлками. Но въ общемъ, все-таки, эти времена буйства, школьничества и незнанія куда дть запасъ юношескихъ силъ, ршительно проходятъ и замняются стремленіемъ къ ‘солнцу истины’, какъ выражается Константинъ Аксаковъ въ своихъ университетскихъ воспоминаніяхъ. Начинается образованіе среди московскихъ студентовъ тсно сплоченныхъ кружковъ молодыхъ юношей, восторженныхъ и чистыхъ, сходящихся затмъ, чтобы выяснить себ вопросы нравственные, философскіе, политическіе.
Студенчество новаго типа сгруппировалось по преимуществу въ двухъ кружкахъ — Станкевича и Герцена. И какъ это ни странно, но почти все, чмъ славно поколніе сороковыхъ годовъ, или прямо вышло изъ этихъ двухъ кружковъ, или тсно къ нему примыкало. Безусловно правъ Герценъ, когда, вспоминая о студенческихъ кружкахъ своего времени, говоритъ о лицахъ, входившихъ въ составъ ихъ: ‘Можно сказать, что въ то время Россія будущаго существовала между нсколькими мальчиками, только что вышедшими изъ дтства. Въ нихъ было наслдіе общечеловческой науки. Это были зародыши исторіи, незамтные, какъ зародыши вообще. Слабые, ничтожные, ничмъ не поддерживаемые, они легко могли бы погибнуть безъ слда, но они остаются, а если и умираютъ на полдорог, то не все умираетъ съ ними’.
Оба кружка, хотя и одушевленные однимъ и тмъ же жаромъ высокихъ стремленій, почти не имли между собой общенія и отчасти даже враждебно относились другъ къ другу. Они были представителями двухъ направленій. Кружокъ Станкевича интересовался по преимуществу вопросами отвлеченными философіей, эстетикой, литературой — и былъ равнодушенъ къ вопросамъ политическимъ и соціальнымъ. Напротивъ того, кружокъ Герцена, тоже очень интересовавшійся философіей, не особенно интересовался литературой, а все свое вниманіе сосредоточивалъ на вопросахъ соціальнаго устройства. Бурная жизнь польской монархіи и ученіе Сенъ-Симона составляли преобладающій интересъ Герцена и ого друга Огарева. Кружку Герцена весьма скоро пришлось столкнуться съ тмъ, что на жаргон того времени называлось ‘дйствительностью’, и эта ‘дйствительность’ поступила съ ними безъ всякой нжности, размстивъ ихъ по разнымъ уголкамъ Россіи. Поэтому на литературномъ поприщ они появляются позже, чмъ члены кружка Станкевича.
Въ составъ первоначально чисто-студенческаго кружка Станкевича, продолжавшаго жить въ тснйшемъ духовномъ общеніи и восторженнйшей дружб и посл того, какъ члены его въ 1834—35 гг. оставили университетъ, входили люди неодинаковой умственной и нравственной величины: рано умершій талантливый историкъ и археологъ Сергй Строевъ, довольно посредственный поэтъ, впослдствіи профессоръ кіев. универ.— Красовъ, гораздо выше послдняго стоящій поэтъ-философъ Ключниковъ, извстный подъ своимъ псевдонимомъ —— и наконецъ Невровъ, получившій впослдствіи извстность въ качеств попечителя Кавказскаго учебнаго округа. Цвтъ сообщали кружку прежде всего самъ Станкевичъ, затмъ Константинъ Аксаковъ и Блинскій. Черезъ годъ-два посл того какъ кружокъ покончилъ университетскія дла свои, къ нему тснйшимъ образомъ примыкаютъ четыре крупнйшихъ дятеля эпохи: Бакунинъ, Катковъ, Василій Боткинъ и Грановскій.
Перечисленныя лица были люди различныхъ темпераментовъ и душевныхъ организацій. Но всхъ ихъ сплачивало въ одно обаяніе необыкновенно-свтлой, истинно-идеальной личности Станкевича. Николай Владиміровичъ Станкевичъ (1830—40) представляетъ собою чрезвычайно рдкій примръ литературнаго дятеля, не имющаго никакого значенія какъ писатель и тмъ не мене наложившаго яркую печать своей индивидуальности на одинъ изъ важнйшихъ періодовъ русской литературы. Какъ писатель, Станкевичъ авторъ очень плохой quasi-исторической драмы, слабой повсти, двухъ-трехъ десятковъ стихотвореній вполн второстепеннаго значенія и нсколькихъ отрывковъ философскаго характера, правда, довольно интересныхъ, но найденныхъ только посл смерти въ бумагахъ его и напечатанныхъ цлыхъ 20 лтъ спустя. Весь этотъ незначительный литературный багажъ вмст съ переводами завялъ небольшой томикъ (М. 1857, 2-ое изд. М. 1890) и не въ немъ, конечно, источникъ огромнаго вліянія Станкевича. Оно зиждется, помимо красоты его нравственнаго существа, на томъ, что Станкевичъ, не обладая литературнымъ и научнымъ талантомъ, былъ тмъ не мене очень талантливою личностью просто какъ человкъ. Одаренный тонкимъ эстетическимъ чутьемъ, глубокою любовью къ искусству, большимъ и яснымъ умомъ, способнымъ разбираться въ самыхъ отвлеченныхъ вопросахъ и глубоко вникать въ сущность всякаго вопроса, Станкевичъ давалъ окружающимъ могущественные духовные импульсы и будилъ лучшія силы ума и чувства. Его живая, умная и часто остроумная бесда была необыкновенно плодотворна для всякаго, кто вступалъ съ нимъ въ близкое общеніе. Онъ всякому спору умлъ сообщать высокое направленіе, все мелкое и недостойное какъ-то само собою отпадало въ его присутствіи. Станкевичъ представлялъ собою удивительно гармоническое сочетаніе нравственныхъ и умственныхъ достоинствъ. Въ идеализм Станкевича не было ничего напускного или приподнятаго, идеализмъ органически проникалъ все его существо, онъ могъ легко и свободно дышать только на горныхъ высотахъ духа.
Въ 1837 году начинающаяся чахотка и жажда приложиться къ самому источнику философскаго знанія погнали Станкевича за границу. Онъ подолгу живалъ въ Берлин, гд вступилъ въ тсное общеніе съ душевно полюбившимъ его профессоромъ философіи гегельянцемъ Вердеромъ. Въ это время въ сферу его обаянія попали питомцы петербург. универ.— Грановскій и Тургеневъ. Въ 1840 году двадцатисемилтній Станкевичъ умеръ въ итальянскомъ городк Нови. Равняя смерть его произвела потрясающее впечатлніе на друзей его, но вмст съ тмъ она какъ-то необыкновенно-гармонично и художественно завершила красоту его образа.
Et rose, elle a vecu ее qu’une rose vit
L’espace d’un matin
сказалъ французскій поэтъ про умершую въ цвт лтъ двушку и находитъ въ этой гармоніи примиреніе съ ужаснымъ фактомъ. Душевная красота Станкевича была тоже своего рода благоуханнымъ цвткомъ, который мигъ бы и выдохнуться при боле прозаическихъ условіяхъ, какъ выдохся, напр., идеализмъ его друга и кумира Неврова. Теперь же, благодаря трагизму судьбы Станкевича и цльности оставленнаго имъ впечатлнія, имя его стало талисманомъ для всего поколнія 40-хъ годовъ и создало желаніе приблизиться къ нему по нравственной красот.
27) Приблизительно такую же фразу нашли мы въ напыщенной стать Надеждина ‘О высокомъ’ (‘Вст. Евр.’ 1829, No 3): ‘Обнимая чувствомъ необъятное для понятій вашихъ величіе высокихъ предметовъ и разгадывая въ восторгахъ одушевленія тайную связь ихъ съ безпредльнымъ началомъ всего великаго, душа наша сознаетъ собственное свое равенство съ ними и любуется испытываемымъ могуществомъ силъ своихъ, для которыхъ никакое величіе не недоступно. Это возбуждаетъ въ ней святую гордость (курсивъ Надеждина) человческимъ бытіемъ своимъ’ (стр. 197).
Но въ устахъ Надеждина она отдавала семинарскою реторикой, а паосъ Блинскаго заражалъ и фраза его стала крылатой.
28) Вся эта пламенная проповдь нравственнаго подвига составляетъ центръ тяжести статьи и то, что придаетъ ей неумирающее до сихъ поръ значеніе. Говорятъ о двухъ Блинскихъ, о томъ, что въ первомъ період Блинскій интересовался только ‘чистымъ искусствомъ’. Такъ говорить значитъ не углубляться въ самую сущность того, что длаетъ Блинскаго Блинскимъ. По существу двухъ Блинскихъ никогда не было. Мы не знаемъ во всей предыдущей русской литератур боле восторженной проповди добра, чмъ въ ‘Литер. Мечтаніяхъ’ и это устанавливаетъ полное нравственное единство съ послдующей дятельностью великаго идеалиста. Оказывается, что и въ ту пору, когда онъ выше всего ставилъ объективное, ‘холодное’ творчество, и тогда, когда онъ, напротивъ того, всми силами своей души невавидлъ олимпійство, Блинскій основою жизни того человка, который хочетъ ‘гордиться своимъ высокимъ назначеніемъ’, признавалъ только самопожертвованіе. Впослдствіи Блинскій говорилъ объ ‘абстрактномъ героизм’ своей юности и ругалъ себя за это, требовалъ героизма, направленнаго на борьбу съ реальной дйствительностью. Но дло вдь не въ томъ, ‘абстрактенъ’ или не абстрактенъ героизмъ, а чтобы онъ былъ. Остальное приложится.
29) Въ вопросахъ о назначеніи искусства и вообще эстетики, Блинскій, принято думать, особенно подчинялся вліянію Надеждина. Въ частности, въ связи съ тмъ, что говоритъ Блинскій о художественно-творящей сил природы, сохранился такой разсказъ университетскаго товарища Блинскаго Прозорова. Прозоровъ, усердно записывавшій лекціи Надеждина, восторженно къ нему относившійся и проникшійся тмъ, что Надеждинъ говорилъ на лекціяхъ, пришелъ къ Блинскому въ то время, когда онъ переводилъ ‘Монфермельскую молочницу’ (значитъ въ начал 1833 г.) и ‘началъ ему читать свои созерцанія природы, въ которыхъ она разсматривалась какъ откровеніе творческихъ идей, какъ безпредльная пучина зиждительныхъ силъ, вырабатывающихъ изъ вещества художественные образы и стройными хороводами небесныхъ сферъ возвщающихъ гармонію вселенной. не усплъ я прочесть нсколькихъ страницъ, какъ Блинскій судорожно остановилъ меня. ‘Не читай, пожалуста, сказалъ онъ, у меня у самого носятся въ душ подобныя мысли о творчеств природы, которымъ я не усплъ еще дать формы, и не хочу, чтобы кто-нибудь подумалъ, что я завялъ ихъ у другихъ и выдаю за свои’. Эти мысли о творчеств высказаны Блинскимъ печатно въ Литературныхъ Мечтаніяхъ, помщенныхъ въ Молв’ (‘Биб. д. Чт.’ 1859, No 12, стр. 12).
Разсказу Прозорова очень повезло. А. Н. Пыпинъ нашелъ, что ему ‘нтъ основанія не доврять’ и что онъ ‘показываетъ, что понятія Блинскаго были дйствительно еще близки къ тому содержанію, какое давалъ Надеждинъ’. Изъ книги Пыпина разсказъ началъ странствовать по разнымъ статьямъ о Блинскомъ и часто фигурируетъ въ ряду доказательствъ вліянія на него Надеждина. А между тмъ, помимо множества фактическихъ неточностей {Они будутъ указаны въ XII т. настоящаго изданія, при воспроизведеніи статьи Прозорова.}, разсказъ Прозорова высоко-комиченъ по существу. Одно изъ двухъ: если Прозоровъ началъ читать собственныя варіаціи на Надеждинскіе мотивы, тогда весь разсказъ чрезвычайно мало интересенъ и никакого касательства къ вопросу о вліяніи Надеждина на Блинскаго не иметъ. Если же Прозоровъ началъ излагать идеи Надеждина и Блинскій испугался ихъ сходства со своими, то, значитъ, до этой встрчи Блинскій о нихъ ничего не зналъ! Будь въ разсказ Прозорова хоть тнь вроятія, вопросъ о Надеждинскомъ вліяніи ршался бы очень уже просто. На самомъ дл, конечно, все это неприличная выдумка. Мысли о художественно-творящей сил природы, о гармоніи вселенной и т. д. составляютъ азбуку шеллингизма, который владлъ умами лучшей части нашихъ руководящихъ кружковъ уже цлое десятилтіе, Блинскій, жадно глотавшій вс журналы и альманахи, зналъ, конечно, отлично и Одоевскаго, и Веневитинова, и Киревскаго и многое множество шеллингіански-настроенныхъ статей ‘Мнемозины’, ‘Москов. Встника’ и ‘Москов. Телеграфа’. Шеллингизмъ носился въ воздух, составлялъ предметъ самыхъ жаркихъ дебатовъ въ кружкахъ сколько-нибудь мыслящей молодежи, и одинъ только Блинскій ровно ничего обо всемъ этомъ не зналъ, пока счастливое посщеніе г. Прозорова не ввело его въ кругъ идей вка!
Довріе, оказанное несуразно-дикой выдумк Прозорова столь авторитетнымъ изслдователемъ. какъ А. Н. Пыпинъ, тмъ боле странно, что онъ же указываетъ рядъ статей Надеждина, 1831—33 гг., изъ которыхъ Блинскій могъ бы узнать эстетически-философскіе взгляды Надеждина и безъ счастливаго посщенія Прозорова. ‘Теоретическія понятія и взгляды на искусство’, говоритъ г. Пыпинъ, ‘высказанные Блинскимъ {Пыпинъ, Блинскій, т. I., стр. 94.}, не отступали въ сущности отъ положеній Надеждина, излагавшаго ихъ въ своихъ лекціяхъ и печати. Эстетическіе взгляды Надеждана высказаны, напр., въ его латинской диссертаціи, переведенные отрывки которой были помщены въ старомъ ‘Встн. Европы’ и ‘Атене’ 1830 г., затмъ въ статьяхъ — ‘Необходимость, значеніе и сила эстетическаго вкуса’ въ ‘Телескоп’ 1831, No 10, историческій обзоръ теоріи изящнаго, въ критической стать по поводу книги Бахмана, переведенной г. Чистяковымъ въ ‘Телескоп’ 1832, No 5, 6 и 8, ‘О современномъ направленіи изящныхъ искусствъ’ въ Учен. Зап. Моск. Университета, 1833, наконецъ рядъ критическихъ статей и отзывовъ о тогдашней романтической литератур’ {Тутъ г. Пыпинъ иметъ въ виду слдующее мсто ‘Литературныхъ Мечтаній’: ‘Какое же назначеніе и какая цль искусства?… Изображать, воспроизводить въ слов, въ звук, въ чертахъ и краскахъ идею всеобщей жизни природы: вотъ единая и вчная тема искусства. Поэтическое одушевленіе есть отблескъ творящей силы природы’.}.
Никакъ не можемъ согласиться съ почтеннымъ изслдователемъ и усматривать въ перечисленныхъ имъ главныхъ статьяхъ сколько-нибудь тсную связь съ эстетическими положеніями ‘Литер. Мечт.’
Начать съ того, что формула Блинскаго есть чистйшее шеллингіанство. И такъ какъ мы уже неоднократно указывали, что въ ряду провозвстниковъ шеллингіанства въ Россіи наимене яркое мсто принадлежитъ Надеждину, {Надоумко говорить своему противнику Тлнскому: ‘Шеллингъ у васъ вчно на язык’.} то какое же основаніе именно въ немъ усматривать источникъ шеллингіанскихъ воззрній Блинскаго? Самое главное возраженіе наше, однако, совсмъ иного свойства — во всхъ указанныхъ статьяхъ Надеждина нтъ никакой сколько-нибудь цльной философско-эстетической теоріи искусства. Съ главнымъ отрывкомъ докторской диссертаціи читатель знакомъ. Гд же тамъ теорія искусства? Есть историко-литературныя разсужденія о классицизм и романтизм, есть нравственно-политическія сентенціи, но нтъ и попытки философскаго разсмотрнія сущности искусства. Въ тхъ же историко-литературныхъ предлахъ вращается отрывокъ, напечатанный въ ‘Атене’. Другой, указываемый А. Н. Пыпинымъ источникъ — ‘Необходимость, значеніе и сила эстетическаго образованія’ кое-гд испещрена фразами, въ род того, что ‘идея, служащая основаніемъ для любви къ изящному, есть идея красоты вчной и безпредльной’ (стр. 133), ‘идеалъ эстетическаго образованія есть сдруженіе жизни нашей съ красотой (ibid.), ‘красота, составляющая начало и конецъ эстетическаго образованія, есть не что иное, какъ высочайшая гармонія жизни’ (стр. 134), во дальше такихъ афоризмовъ не идетъ, да и задачи статьи совсмъ не теоретическія. Изъ обширной рецензіи перевода Бахмана мы взяли т мста, гд Надеждинъ переходитъ къ эпох Канта и читатель можетъ убдиться, что и въ этомъ, въ общемъ, очень бгломъ обзор эстетическихъ теорій, тоже нтъ ничего, что бы могло претендовать на какую-нибудь цльность. Что касается, наконецъ, актовой рчи Надеждина, то она къ литератур даже и касательства не иметъ. Въ ней профессоръ ‘археологіи’ и исторіи пластическихъ искусствъ даетъ историческій обзоръ хода развитія архитектуры, скульптуры и живописи. Изъ обще-эстетическихъ принциповъ мы нашли въ рчи только слдующія немногія строки: ‘изслдывая психологически сущность и элементы изящнаго творчества, нельзя не согласиться, что художественное одушевленіе можетъ имть только два главныя направленія: вншнее, средобжное, матеріальное, и внутреннее, средостремительное, идеальное. Ибо весь безбрежный океанъ бытія, коего искусства должны быть чистйшими выраженіями, состоитъ изъ двухъ противоположныхъ стихій: матеріи и духа, формъ и идей, земли и неба. Сіи оба направленія уже истощены дятельностію генія въ два великіе періода его жизни, выражаемые классическою древностію и христіанскимъ энтузіазмомъ среднихъ вковъ. Что-жъ можетъ оставаться еще для изящнаго творчества? Неужели то безразличное единство обоихъ направленій, коимъ запечатлно первобытное младенчество человческаго рода? Едва ли сіе умозрительное предположеніе не оправдывается свидтельствами опыта? Такъ! Въ современныхъ движеніяхъ творческой дятельности ощутительно направленіе къ всеобщности!’ (стр. 47).
Все сейчасъ указанное, думается, сводитъ непосредственное вліяніе Надеждина на эстетическіе взгляды Блинскаго до минимума.
30) ‘Холодность’ поэта защищается здсь и дале съ такимъ энтузіазмомъ, а ‘безпристрастіе’ съ такою восторженностью, что уже сама по себ эта пламенная защита объективизма можетъ привести только къ впечатлнію діаметрально-противоположному. Самъ проповдникъ объективизма безпрестанно забываетъ о немъ и уже чрезъ 2 страницы глава заканчивается дифирамбомъ ‘горячему чувству’. Вся статья состоитъ изъ цлаго ряда такихъ противорчій. То поэтъ долженъ быть ‘холоднымъ’, то Веневитиновъ тмъ хорошъ, что ‘обнималъ природу не холоднымъ умомъ, а пламеннымъ сочувствіемъ’. То стихи должны быть ‘выстраданы’ и въ нихъ должны быть слышны ‘вопли души’, то ‘поэзія не иметъ цли вн себя’, ‘цль вредитъ поэзіи’, Пушкинъ великъ въ своей ‘безсознательной дятельности’, писатель-художникъ долженъ быть безстрастнымъ, но почему-то комедія ‘должна быть плодомъ горькаго негодованія, возбуждаемаго униженіемъ человческаго достоинства’ и т. д.
31) Всякій, кто ознакомился со статьями Надеждина, уже знаетъ какъ настойчиво онъ утверждалъ, что только ‘умиляющее’ и ‘возвышающее’ должно быть предметомъ искусства. Прибавимъ здсь еще одну цитату изъ Надеждина, показывающую до какихъ курьезовъ доходилъ онъ въ своей защит ‘умилительнаго’ элемента въ искусств:
‘Изображай червячковъ, но свтящихся, коихъ природа сана развшиваетъ торжественно по древеснымъ листамъ, какъ бы для потшной иллюминаціи, а не копайся въ навоз, чтобы открывать тамъ гнусныхъ наскомыхъ, утаиваемыхъ ею самою отъ человческихъ взоровъ’.
Еще курьезне, что съ этою проповдью Надеждинъ обращался къ Пушкину, у котораго въ то время уже созрла формула
Тьмы низкихъ истинъ вамъ дороже
Насъ возвышающій обманъ.
Блинскій не послушался ни Пушкина, ни его антагониста. Онъ былъ наканун статьи о Гогол, гд мнимой ‘грязи’ жизни были даны вс права на воспроизведеніе въ искусств.
32) Сю, шесть лтъ проплававшій на военномъ судн въ качеств врача, только-что начиналъ тогда свою литературную карьеру романами изъ морской жизни. Оттого, надо думать, онъ и попалъ здсь въ ‘капитаны’.
33) Эта знаменательная для всего перваго періода дятельности Блинскаго формула является однимъ изъ самыхъ главныхъ положеній статьи. При ознакомленіи съ другими статьями Блинскаго намъ еще придется вернуться къ ней и указать ея связь съ нмецкими эстетическими теоріями въ ихъ переломленіи чрезъ настроеніе кружка Станкевича. Пока же подчеркнемъ только, что эта первенствующая въ эстетическихъ взглядахъ автора ‘Литер. Мечт.’ формула не только ничего общаго не иметъ съ эстетическими взглядами Надеждина, но даже составляетъ предметъ его прямыхъ нападокъ. Вспомнимте споръ съ Тлнскимъ (въ ‘Литер. Опасеніяхъ’) о безцльности искусства, гд чисто-эстетическое Кантовское ‘Zweckmssigkeit ohne Zweck’ въ толкованіи Надоумки превращается въ общественно-политическій принципъ свободы творчества отъ служенія сильнымъ міра сего. Вся вообще эстетика Надоумки сводится къ тому, чтобы изъ искусства сдлать проповдь благонравія.
34) На современномъ язык мы этотъ протестъ назовемъ протестомъ противъ тенденціозности, но въ то время такого понятія еще не было, и Блинскій протестовалъ противъ послднихъ остатковъ дидактической поэзіи и прописной морали.
35) Игривое стихотвореніе Державина:
Вечоръ мн красный двицы
Мшокъ пшеницы принесли:
‘Вдь расклюютъ же даромъ птицы,
Возьми, старинушка, смели’.
Бла пшеница и румяна,
И такъ была полна зерномъ,
Что въ мигъ пришла охота рьяна
Я ну молоть всмъ животомъ.
Мололъ я пристально, трудился,
Ночь цлую провелъ безъ сна,
Но что-жъ? — Какъ ни потлъ, ни бился,
Не раскололъ я ни зерна.
Смясь мн двушки въ назолу,
Пеняли: ‘Что-жъ не мелешь, ддъ?’ —
‘А вы’, сказалъ я, ‘для помолу
Пришли, какъ жерновъ не беретъ’.
36) Полное противорчіе съ тмъ, что двумя страницами выше говорилось о ‘холодности’ поэта. Тамъ ‘холодность’ и ‘безпристрастіе’, теперь ‘горячее чувство’.
37) Начиная съ этой главы, Блинскій даетъ рядъ общественно-политическихъ воззрній, діаметрально-противоположныхъ тому, что составляетъ сущность его дятельности во вторую половину жизни и съ чмъ по преимуществу связано представленіе о немъ въ общемъ сознаніи. Начавъ съ утвержденія, что ‘обычаи — дло святое, неприкосновенное’, Блинскій постепенно усваиваетъ себ жаргонъ квасного патріотизма, кровожадно восторгается тмъ, какъ ‘разыгрался русскій мечъ’ и пишетъ уже даже не слогомъ Погодина и Шевырева, а громоподобнымъ стилемъ онъ 18 вка. Подъ вліяніемъ разъ взятаго тона, Блинскій заговорилъ шишковскими славянизмами, отечество стало для него не просто дорогимъ, а ‘драгимъ’, Алексй Михайловичъ превратился въ ‘Алексія’ и все его изложеніе русской исторіи свелось къ самому грубому бахвальству и прославленію русскаго кулака. О представителяхъ власти Блинскій говоритъ въ выраженіяхъ, ничмъ не отличающихся отъ раболпія Булгарина. Даже о вельможахъ Екатеринина вка онъ пишетъ слогомъ онъ прошлаго вка. Что касается прославленія въ конц статьи ‘знаменитаго сановника’, т.-е. министра Уварова, то это угодничество настолько противорчитъ всему духовному облаку Блинскаго, что невольно является мысль, уже не вставлена ли вся эта тирада Надеждинымъ (у Надеждина была привычка расцвчивать статьи сотрудниковъ). Въ другихъ проявленіяхъ общественно-политическаго міросозерцанія автора ‘Литер. Мечт.’ тоже трудно узнать автора ‘Дмитрія Калинина’. Онъ, столь недавно устами Софьи подвергшій такой уничтожающей критик права рожденія, теперь съ восторгомъ говоритъ объ Екатерининской ‘Дворянской грамот’, обезпечившей ‘неприкосновенность правъ благородства’. Въ ‘Дмитрі Калинин’ дворянство считалось пустымъ званіемъ, ‘Литер. же Мечтанія’ знаютъ его только съ эпитетомъ ‘благородное дворянство’.
Подъ чьимъ же вліяніемъ измнился авторъ ‘Дмитрія Калинина’, самый стиль котораго, столь высокій и благородный въ патетическихъ мстахъ, рзко мняется, когда онъ ударяется въ мнимо-патріотическое бахвальство? Подъ вліяніемъ общенія съ Станкевичемъ, съ которымъ Блинскій сошелся въ 1833 г. или же подъ вліяніемъ Надеждина, съ которымъ онъ сблизился въ томъ же году?
Отвтъ на этотъ вопросъ не представляетъ никакихъ колебаній. Вотъ что пишетъ Константинъ Аксаковъ, въ своихъ студенческихъ воспоминаніяхъ, о настроеніи кружка Станкевича въ т годы, когда писались ‘Литературныя Мечтанія’:
‘Въ этомъ кружк выработалось уже общее воззрніе на Россію, на жизнь, на литературу, на міръ, — воззрніе, большею частью отрицательное. Искусственность Россійскаго классическаго патріотизма, претензіи, наполнявшія нашу литературу, усилившаяся фабрикація стиховъ, неискренность печатнаго лиризма, все это породило справедливое: желаніе простоты и искренности, породило сильное нападеніе на всякую фразу и эффектъ, и то и другое высказалось въ кружк Станкевича, быть можетъ, впервые, какъ мнніе цлаго общества людей. Какъ всегда бываетъ, отрицаніе лжи доводило и здсь до односторонности, во надобно отдать справедливость, односторонность эта не была крайняя, была искренняя, нападеніе на претензію, иногда даже и тамъ, гд ея не было, — не переходило само въ претензію, какъ это часто бываетъ, и какъ это было въ другихъ кружкахъ. Односторонне всего были нападенія на Россію, возбужденныя казенными ей похвалами. Пятнадцатилтній юноша, вообще доврчивый и тогда готовый врить всему, еще много не передумавшій, еще со многимъ не уравнявшійся, я былъ пораженъ такимъ направленіемъ, и мн оно часто было больно, въ особенности больны были мн нападенія на Россію, которую люблю съ самыхъ малыхъ лтъ’. (‘День’ 1862 г., стр. 39).
Изъ этого источника, слдовательно, никакъ не могли брать начало кваснопатріотическіе возгласы ‘Литер. Мечт.’. На нихъ ярко сказалось вліяніе Надеждина. Мы уже не будемъ говорить о Надеждин-Надоумк, который требовалъ къ отвту поэтовъ-романтиковъ за то, что они въ 1829 году не писали онъ на побды Дибича-Забалканскаго. Но и въ ‘Телескоп’, постоянно воюя съ Булгаринымъ просто изъ-за журнальнаго соперничества, Надеждинъ по своимъ общественно-политическимъ взглядамъ ничмъ не отличался отъ издателя ‘Св. Пчелы’. Въ полную противоположность ‘Москов. Телеграфу’ Полевого, который на каждомъ шагу воевалъ съ кваснымъ патріотизмомъ, Надеждинскій ‘Телескопъ’ былъ органомъ самаго казеннаго отношенія къ явленіямъ общественно-политической жизни, какъ русской, такъ и иностранной. ‘Телескопъ’ совсмъ не быль чуждъ даже тхъ пріемовъ, которые нсколько поздне, на журнальномъ язык 40-хъ годовъ, были извстны подъ именемъ ‘юридическихъ’, а говоря проще, состояли въ указаніяхъ и заподозрваніяхъ политической благонамренности противника. Эту ноту Надеждинъ въ полемик съ ‘Моск. Телеграфомъ’ бралъ очень часто и въ общемъ, конечно, не мало содйствовалъ тому, что о журнал Полевого составлялось представленіе какъ объ орган неблагонадежномъ и его въ конц концовъ закрыли. Такъ, кром постояннаго мелкаго подсиживанія ‘Моск. Тел.’ за недостаточную любовь къ отечеству, журналъ Полевого обвинялся въ томъ, что онъ ‘посягнулъ сдлать каррикатуру на Великаго Монарха (Петра), коего память есть предметъ благоговнія для васъ Русскихъ’ (‘Молва’ 1831 г., No 27, стр. 9). Грозно призывался къ допросу Полевой за то, что онъ по поводу ‘Юрія Милославскаго’ насмшливо говорилъ о томъ, что Загоскинъ звонитъ въ ‘колокольчикъ народнаго самохвальства’. ‘Мы Русскіе’, восклицала ‘Молва’, бія себя въ грудь, ‘ни сколько не оскорбляемся тмъ, что издатель Московскаго Телеграфа, улучивъ благопріятный случай, называетъ васъ дтьми, коихъ тшитъ слава отечества, какъ блестящая бездлка, какъ звонъ колокольчика. Пусть онъ издвается, сколько хочетъ: мы торжественно признаемъ сами себя дтьми въ отношеніи къ нашему отечеству. Мать святая Русь будетъ всегда для васъ матерью. Не боясь шутокъ и насмшекъ Телеграфа, мы всегда будемъ проходить съ дтскою гордостью мимо величественныхъ изображеній Минина и Пожарскаго, дивныхъ представителей сей дивной эпохи, съ дтскимъ одушевленіемъ будемъ вспоминать ихъ великіе подвиги, съ дтскимъ соревнованіемъ будемъ стремиться по священнымъ слдамъ ихъ. Пускай звонятъ намъ о нихъ чаще и громче: этимъ звономъ мы не устанемъ дтски тшиться, пока будетъ биться въ насъ Русское сердце, пока будемъ зваться мы Русскимъ именемъ!.. Пусть онъ, мужъ взрослый, вразумитъ насъ дтей: какую другую, боле величественную идею должно представлять намъ освобожденіе Россіи отъ ига Польскаго, кром одной — всмъ извстной идеи о всепобждающемъ могуществ вры и врности къ престолу нашихъ Царей, коихъ Россія была тогда святилищемъ! Пусть онъ выразится ясно и понятно! Повторяемъ, что мы требуемъ того настоятельно! Молчаніе не укроетъ его: мы отъ него не отстанемъ до тхъ поръ, пока онъ не дастъ намъ отвта!..’ (‘Молва’ 1831 г. No 29, стр. 36—39). По поводу того же Загоскина Надеждинъ писалъ въ ‘Телескоп’ (1831 г., т. V):
‘Да позволено будетъ намъ заключить изъявленіемъ достойнаго негодованія или лучше презрнія къ дерзости, осмлившейся, во услышаніе всхъ, упрекать почтеннаго автора Рославлева и Юрія Милославскаго въ ‘патріотичнскомъ хвастовств Русью’ (Моск. Тел. No 8, стр. 542). Называть хвастовствомъ благородное одушевленіе Русскаго, восхищающагося славою и величіемъ своего отечества!!! Нтъ это уже выше всякой мры!’ (стр. 233).
На страницахъ ‘Молвы’ находили пріютъ ябедническіе извты Воейкова, который, прикрывшись псевдонимомъ А. Кораблинскаго, прислалъ слдующій прямой доносъ на Полевого (‘Молва» 1831 г. J6 48):
‘Если находятся еще въ Россіи квасные патріоты, которые, наперекоръ Наполеону, почитаютъ Лафаэта человкомъ мятежнымъ и пронырливымъ: то пусть они заглянутъ въ No 16 Москов. Телеграфа (на 464 страницу) и уврятся, что ‘Лафаэтъ самый честный, самый основательный человкъ во французскомъ королевств, чистйшій изъ патріотовъ, благороднйшій изъ гражданъ, хотя онъ вмст съ Мирабо, Сіесомъ, Баррасомъ, Барраромъ и множествомъ другихъ былъ однимъ изъ главныхъ двигателей революціи’ (курсивы Воейкова), пусть сіи квасные патріоты увидятъ свое заблужденіе и перестанутъ презрнной клеветой злословить добродтель’.
Чтобы оттнить собственное отношеніе къ дятелямъ въ род Лафайета, іюльскіе дни 1830 г. назывались въ ‘Молв’ ‘праздникомъ обманутыхъ дураковъ (‘Молва’ 1831 г. No 46, стр. 313). Европа приглашалась испытывать за событія 1830 и 31 года ‘раскаяніе и стыдъ’ (‘Телескопъ’, 1832 г. . т. VII) и польскія событія упорно назывались ‘мятежомъ’ (‘Телескопъ’ 1833 г. т. XIII. вступительная статья). За нсколько лтъ до знаменитаго провозглашенія Шевыревымъ гніенія запада, Надеждинъ длалъ такое примчаніе къ ст. ‘Современный духъ анализа и критики’ (‘Телескопъ’, 1832 г. т. XI).
‘Помщаемъ сію статью, изъ Эдинбургскаго Обозрнія, какъ живую, искреннюю, сердечную исповдь современнаго Европеизма, глубоко чувствующаго свое внутреннее растлніе и заслуженныя бдствія, отъ которыхъ благій промыслъ да сохранитъ навсегда наше любезное отечество! Изд.’,
Когда на журнальное поприще выступилъ Сенковскій-Брамбеусъ, Надеждинъ ухитрился даже въ этомъ кувыркающемся человк, на сто верстъ далекомъ отъ чего-нибудь ‘разрушающаго’, отыскать подкапываніе противъ основъ государственно-религіознаго строя! (См. примч. No 203).
Мы бы никогда не кончили этого примчанія, если бы хотли зарегистрировать вс многочисленныя проявленія квасного и надзирающаго патріотизма ‘Телескопа’. Прибавимъ только въ заключеніе, что Надеждинъ нимало не боялся подобающей ему клички. ‘Безъ сомннія’, писалъ онъ, ‘насъ не умедлятъ назвать за это квасными патріотами, но мы уже прислушались къ этому затйливому выраженію. (‘Телескопъ’, т. IV, стр. 509). Отмтимъ только еще, что даже такой наблюдатель, какъ Лажечниковъ — очень добрый и хорошій человкъ по натур своей, но всего мене человкъ оппозиціоннаго склада мысли — разъ серьезнйшимъ образомъ возмутился одной изъ выходокъ Надеждина совершенно Шевыревско-Погодинско-Булгаринскаго пошиба. По поводу статьи Надеждина ‘Европеизмъ и Народность’ (въ ‘Телескоп’ 1836 г.)’ Лажечниковъ писалъ Блинскому:
‘Боже мой!— пишетъ Лажечниковъ:— Что за панегирикъ кулаку написалъ Ник. Ив. въ своемъ ‘Европеизм’ и своей ‘Народности!’… его этотъ кулакъ не надлалъ, не сдлаетъ! И сравнилъ-то онъ его съ лукомъ Вильгельма Телля, и со шпаженкой Наполеона, и Богъ знаетъ съ чмъ еще!.. Какъ не шепнулъ ему добрый геній, что не мертвое орудіе, а человкъ, управляющій этимъ орудіемъ, и духъ этого человка, творятъ великое и на Руси, и въ Швейцаріи, и во Франціи?.. Я, право, не дамъ гроша за русскій кулакъ самаго знаменитаго кулачнаго бойца, хоть бы онъ былъ сохраненъ въ лучшемъ спирт!.. Любя и уважая Ник. Ив., я, право, краснлъ за его вещественно-патріотическія выходки — будь сказано между нами’… (Пыпинъ, Блинскій, т. I, стр. 150).
38) Чрезвычайно характерная строчка, во всемъ объем рисующая способность Блинскаго увлекаться каждою новою мыслью до крайнихъ предловъ. Въ начал 30-хъ годовъ Каченовскій, воюя съ Карамзинымъ, выступилъ противъ теоріи норманскаго происхожденія варяговъ и высказывалъ догадки о хазарскомъ происхожденіи племени Руссовъ. Молодые историки, входившіе въ составъ кружка Станкевича — Строевъ, Аксаковъ — были на сторон Каченовскаго и, конечно, длились своими впечатлніями съ Блинскимъ. И вотъ для него простая догадка становится уже фактомъ, который онъ даетъ безъ всякихъ оговорокъ.
39) Рчь, очевидно, идетъ о курскомъ купц астроном-самоучк едор Алексевич Семенов (1794—1860), біографія котораго не задолго до того была разсказана Погодинымъ въ ‘Телескоп’ (1832 г. No 13).
40) Комедію эту, анонимную и теперь совершенно неизвстную, высоко ставилъ ‘Телескопъ’ въ рецензіи, помщенной еще въ 1-мъ No ‘Телескопа’ (1831 г.). Беремъ изъ этой рецензіи отрывокъ, дающій представленіе о комедіи и вмст съ тмъ очень цнный для характеристики литературныхъ взглядовъ Надеждина:
‘Сіе изображеніе отличается строгою врностью, но жаль очень, что въ немъ преимущественно освщены самыя грязныя пятна. Нельзя конечно не сознаться, что сіи пятна въ дйствительной жизни слишкомъ ярко въ глаза мечутся: только сіе сознаніе оскорбительно и для народной вашей чести, и для человческаго вашего достоинства. Что за удовольствіе опускаться, такъ сказать, на самое дно посрамленія, въ которое низвергается наша природа, въ лиц тхъ, кои призваны быть ея благороднйшими представителями!.. Комедія не должна никогда разоблачать наши слабости и заблужденія до цинической наготы: ибо назначеніе ея — осклаблять пріятно душу, а не возбуждать въ ней отвращенія и презрнія къ самой себ!..’
41) Ожидаемый тогда ‘Ледяной домъ’, о движеніи котораго Блинскій хорошо зналъ со словъ Лажечникова, постоянно съ нимъ переписывавшагося. Начало романа (‘Языкъ’) было помщено въ ‘Телескоп’ 1834 г. т. 20.
42) Еще указаніе, что статья писалась по частямъ, которыя тотчасъ и отдавались въ печать.
43) Будущій ожесточенный врагъ славянофильства гораздо раньше ихъ, со свойственною ему яркостью и опредленностью, выразилъ здсь одну изъ крылатыхъ формулъ славянофильскаго ученія.
44) Этотъ совершенно неправильный, французскій оборотъ (parler le russe) вроятно объясняется постоянными переводами съ французскаго, которыми такъ усиленно занимался Блинскій въ 1833 и 1834 гг.
45) Взглядъ во всхъ отношеніяхъ неврный, нашедшій себ наилучшее опроверженіе въ позднйшемъ отношеніи Блинскаго къ Кантемиру. Иностранецъ по происхожденію, Кантемиръ всецло былъ русскій по духовнымъ интересамъ своимъ и смялся не ‘спола-горя’, а смхомъ горькимъ и проникновеннымъ. Поздне Блинскій не только высоко цнилъ Кантемира, какъ разъ потому, что онъ писалъ сатиры, но и талантъ считалъ ‘необыкновеннымъ’.
Весьма характерно, что Блинскій потому относится неблагопріятно къ дятельности Кантемира, что она была плодомъ ‘холодной наблюдательности’, а не ‘горячаго чувства’. Практически Блинскій неизмнно забывалъ свой критерій ‘холодности’.
Усматривать въ отзыв Блинскаго какое-нибудь ‘разрушеніе авторитетовъ’ было бы неправильно. Еще въ 1813 г. Шишковъ въ своемъ ‘Опыт о Россійскихъ писателяхъ’ уже спорилъ съ неблагопріятнымъ отношеніемъ къ Кантемиру и говорилъ: ‘Т несправедливо разсуждаютъ о семъ знаменитомъ стихотворц, которые думаютъ, будто слогъ его устарлъ и не можетъ боле приносить удовольствія читателямъ’.
46) Взглядъ общераспространенный въ 30-хъ и 40-хъ годахъ, нашедшій себ наиболе яркое выраженіе въ ‘Ледяномъ дом’ Лажечникова. Пушкинъ, пенявшій Лажечникову (въ частномъ письм) за фигуру Тредьяковскаго, составлялъ исключеніе.
47) Это сказалъ Марлинскій въ своемъ ‘Взгляд на старую и новую словесность въ Россіи’ (Соч., изд. 1838 г. ч. XI, стр. 217).
48) Впослдствіи Блинскій совсмъ иначе смотрлъ на Ломоносова, отрицая его значеніе какъ поэта.
Сдланная имъ теперь характеристика представляетъ собою амальгаму самыхъ разнородныхъ настроеній и теченій. Съ одной стороны она является какъ бы отраженіемъ взглядовъ Надеждина и даже повторяетъ его выраженія. Такъ у Надеждина въ его диссертаціи характеристика Ломоносова начинается словами: ‘Мы разумемъ великаго нашего Ломоносова, который по всей справедливости можетъ быть названъ Петромъ Великимъ нашей поэзіи’ и т. д. (см. въ приложеніи къ настоящему тому). Спшимъ, впрочемъ, прибавить, что сравненіе Ломоносова съ Петромъ Великимъ гораздо раньше проведено Батюшковымъ въ его, конечно, очень хорошо извстной Блинскому ‘Рчи о вліяніи легкой поэзіи на языкъ’ (‘Ломоносовъ то же учинилъ на трудномъ поприщ словесности, что Петръ Великій на поприщ гражданскомъ’). Разница, однако, между Блинскимъ и Надеждинымъ та, что Надеждинъ только прославляетъ, между тмъ какъ Блинскій указываетъ и слабыя стороны. Надеждинъ, меча громы по адресу Полевого, шлетъ анаему ‘неблагодарной дерзости или, лучше, безсмысленному невжеству, осмливающемуся посягать на славу Ломоносова’, а Блинскій именно по поводу Ломоносова выступаетъ въ борьбу съ преклоненіемъ предъ авторитетами.
49) Нападки на литературные авторитеты, дальше все усиливающіяся и усиливающіяся и достигающія высочайшаго паоса на стр. 360—61, составляютъ то, что наиболе окрасило статью и что проводитъ рзкую демаркаціонную линію между Блинскимъ и Надеждинымъ. Вся дятельность послдняго, съ первыхъ шаговъ его на литературномъ поприщ, была, напротивъ того, всецло направлена противъ дерзкихъ посягательствъ на литературныя традиціи и установленныя литературныя репутаціи.
Нападки Блинскаго на литературное идолопоклонство на ряду съ его утвержденіемъ, что у насъ ‘нтъ литературы’, больше всего врзались въ сознаніе читающей публики и литературныхъ кружковъ и навсегда связали съ его именемъ представленіе о ‘сверженіи авторитетовъ’. Это совершенно правильно по существу. Но при сужденіи объ оригинальности страстнаго похода Блинскаго никогда не слдуетъ забывать, что онъ тутъ былъ только продолжателемъ Полевого. Какъ ни велико было негодованіе литературныхъ старовровъ противъ Блинскаго, оно не идетъ ни въ какое сравненіе съ тою бурею негодованія, какую возбуждалъ Полевой, и все за то, что, по свидтельству Блинскаго же, въ его книжк о Полевомъ ‘нтъ возможности пересчитать вс авторитеты, уничтоженные имъ’.
50) Въ малоизвстной уже теперь баллад Жуковскаго ‘Вадимъ’, составляющей вторую часть стихотворной повсти ‘Двнадцать спящихъ двъ’.
51) Принято упрекать Блинскаго въ пренебрежительномъ отношеніи къ народной поэзіи. Это во всякомъ случа основано только на его позднйшихъ статьяхъ. Въ ‘Лит. Мечт.’ осъ нсколько разъ говоритъ съ величайшимъ восторгомъ о народныхъ псняхъ. Для выясненія вопроса объ оригинальности взглядовъ ‘Литер. Мечтаній’ слдуетъ отмтить, что новаго слова онъ тутъ отнюдь не сказалъ. Ср. примчаніе No 80.
52) Начиная съ этого мста вопросъ о народности и подражательности постепенно становится главнымъ предметомъ статьи.
53) Въ ранней молодости Блинскій восторженно относился къ Сумарокову, но уже въ 1829 г., описывая родителямъ университетскую библіотеку, гд стоятъ бюсты ‘великихъ геніевъ’ Ломоносова, Державина, Карамзина, онъ жалетъ, что тутъ же стоятъ ‘бюсты — площадного Сумарокова, холоднаго напыщеннаго и сухого Хераскова’.
Литературная критика въ лиц Мерзлякова дурно относилась къ Сумарокову уже въ 10-хъ годахъ столтія и такимъ образомъ въ порицаніяхъ Блинскаго никакого ‘разрушенія старыхъ авторитетовъ’ не было.
54) Выраженіе того времени, теперь замненное словомъ — популярность.
55) Вышучиваніе Кукольниковскаго ‘Тасса’, въ которомъ умирающій поэтъ пророчествуетъ о Гете и самомъ автор драмы.
56) Если отбросить тонъ нижеслдующей характеристики, очень уже странной въ устахъ Блинскаго то, нельзя отрицать, что она врна по существу. Но трудно понять, почему, усматривая ‘отличительный характеръ вка Екатерины’ въ народности, Блинскій говоритъ объ этомъ, какъ о какой то совсмъ новой мысли. Начиная съ Державинскихъ похвалъ Фелиц, вс всегда прославляли Екатерину за любовь къ русскимъ обычаямъ, русской литератур и т. д.
57) И слогъ характеристики Державина поражаетъ своимъ напыщенно-казеннымъ складомъ. По существу она тоже иметъ мало общаго съ тмъ какъ Блинскій впослдствіи смотрлъ на Державина, въ которомъ никогда, впрочемъ, не отрицалъ огромнаго его таланта.
То, что Блинскій теперь высказалъ о Державин, было выраженіемъ общаго мннія о поэт, къ которому пока относились восторженно люди всхъ литературныхъ партій: и классикъ Надеждинъ, и романтикъ Марлинскій и даже разрушитель авторитетовъ Полевой. Полевой даже утверждалъ, что ‘ничего подобнаго Фелиц не можемъ мы сыскать ни въ нашей словесности, ни въ литератур иноземныхъ’. Одинъ только Пушкинъ находилъ, что ‘этотъ чудакъ не зналъ ни русской грамоты, ни духа русскаго языка (вотъ почему онъ и ниже Ломоносова), — онъ не имлъ понятія ни о слог, ни о гармоніи. ни даже о правилахъ стихосложенія’ и что ‘у Державина должно сохранить будетъ онъ восемь, да нсколько отрывковъ, а прочее сжечь’. Но это мнніе было высказано не печатно, а въ письм къ Дельвигу (1825) и въ печати появилось только тридцать лтъ спустя.
58) Шуточное стихотвореніе ‘Приказъ моему привратнику’ (вызванное тмъ, что ему по недоразумнію доставили письмо, адресованное священнику Державину, жившему съ нимъ по сосдству) начинается словами:
Единъ есть Богъ, единъ Державинъ
Я въ глупой гордости мечталъ,
Одна мн рима — древній Навинъ и т. д.
Стихотвореніе въ печати появилось только въ ‘Библіографическихъ Запискахъ’ 1859, но оно ходило по рукамъ и въ литературныхъ сферахъ было хорошо извстно (Соч. Державина въ изд. Грота, т. III, стр. 420).
59) Оберонъ — царь эльфовъ. Читателю нашихъ дней извстенъ больше по Шекспировскому ‘Сну въ Иванову ночь’. Но во времена Блинскаго эта пьеса еще переведена не была и сказаніе, конечно, было извстно ему по ‘Оберону’ Виланда, вышедшему въ прозаическомъ перевод еще въ 1787 г. (М.).
60) Впослдствіи Блинскій нападалъ на любовныя стихотворенія Державина, усматривая въ нихъ старческую эротоманію.
61) Даже въ лучшихъ мстахъ своихъ ‘Литер. Мечт.’ не чужды риторики. Но тамъ, гд Блинскаго особенно засасывала казенщина, онъ временами приближается по напыщенности къ Марлинскому.
62) Принципъ ‘холодности’ и объективвости опять совершено забытъ. Но, какъ и на всемъ пространств статьи и тутъ рядъ непримиримыхъ противорчій. То комедія должна быть плодомъ ‘горькаго негодованія’ — слдовательно, выдвинуты этическія цли и этическое воздйствіе на читателя, то писатель не долженъ ‘учить и исправлять’.
63) Въ указаніи чисто-художественныхъ недостатковъ Фонъ-Визина Блинскій вполн сошелся съ княземъ Вяземскимъ, извстное сочиненіе котораго о Фонъ-Визин цликомъ появилось въ печати въ 1848 г., но написано было въ 1830 г. и въ отрывкахъ являлось въ журналахъ начала 30-хъ годовъ.
64) Блинскій совершенно правильно относится тутъ къ Богдановичу, какъ явленію, отошедшему уже въ область исторіи и вполн правильно объясняетъ причины выпавшаго нкогда на его долю успха. Другіе еще не относились къ нему такъ. Марлинскій еще хвалилъ его безъ оговорокъ, въ ‘Евгеніи Онгин’ говорится
Мн галлицизмы будутъ милы,
Какъ прошлой юности грхи,
Какъ Богдановича стихи,
а Баратынскій въ 1827 г. посвящаетъ длинное ласковое посланіе Богдановичу.
Впрочемъ, въ частномъ письм Пушкина къ Марлинскому отъ 1825 г. Пушкинъ относится къ Богдановичу насмшливо. Приведемъ, кстати, небольшой отрывокъ изъ этого письма. Онъ показываетъ, что разрушеніе старыхъ литературныхъ репутацій, робко начатое Мерзляковымъ въ 1810-хъ годахъ, нашедшее яркаго продолжателя въ 1820-хъ годахъ въ лиц Полевого и, наконецъ, вошедшее въ общее сознаніе въ 1830-хъ годахъ, благодаря пламенному натиску Блинскаго, въ середин 20-хъ годовъ окрпло уже вполн. По поводу цитированной уже нами фразы Марлинскаго ‘у насъ есть критика, но нтъ литературы’, Пушкинъ ему говоритъ:
‘Именно критики у насъ недостаетъ. Отсел репутація Ломоносова (уважаю въ немъ великаго человка, но конечно не великаго поэта, онъ понялъ истинный источникъ русскаго языка и красоты онаго, вотъ его главная заслуга) и Хераскова, и если послдній упалъ въ общемъ мнніи, то врно ужъ не отъ критики Мерзлякова, кумиръ Державина — 1/4 золотой, 3/4 свинцовый донын еще не оцненъ. ‘Ода къ Фелиц’ стоитъ наряду съ ‘Вельможей’, ‘Ода Богъ’, — съ ‘Одой на смерть Мещерскаго’, ‘Ода къ Зубову’ недавно открыта. Княжнинъ безмятежно пользуется своею славою, Богдановичъ причисленъ къ лику великихъ поэтовъ, Дмитріевъ также’.
65) ‘Разрушеніе’ авторитета Хераскова всего мене было ‘дерзостью’ во времена Блинскаго. За двадцать лтъ до него развнчалъ Хераскова Мерзляковъ. О Петров Полевой говорилъ всегда съ пренебреженіемъ. Въ чрезмрно восторженномъ опредленіи литературнаго ранга Державина Блинскій подчинялся какъ Надеждину, такъ и Полевому (‘Очерки’, т. I, стр. 56).
66) Уже совершенно очевидное доказательство, что статья была сдана еле-начатой и что продолженіе доставлялось къ каждому номеру ‘Молвы’.
67) Въ такомъ отношеніи къ нкогда опальному и пострадавшему дятелю не было ничего смлаго (въ смысл новизны). Въ столь же приподнятомъ тон говорилъ о Новиков и Киревскій въ своемъ ‘Обозрніи’ за 1829 годъ, посвятивъ ему въ этомъ небольшомъ обзор цлую восторженную страницу.
68) Одна изъ центральныхъ мыслей диссертаціи Надеждина.
69) Николай Дмитріевичъ Иванчинъ-Писаревъ (ум. 1849), авторъ книги ‘Духъ Карамзина или избранныя мысли и чувствованія сего писателя’ (М. 1827), ‘Рчи въ память исторіографу Рос. Имперіи’ (‘Лит. Музеумъ’ 1827) и другихъ бездарно-риторическихъ колнопреклоненныхъ восхваленій Карамзина, самаго пошло-патріотическаго пошиба.
70) Орестъ Михайловичъ Сомовъ (ум. 1833), извстный сотрудникъ журналовъ и альманаховъ 20-хъ и 30-хъ годовъ, беллетристъ, поэтъ и критикъ романтическаго направленія. Въ защиту Карамзина выступилъ въ стать ‘Хладнокровныя замчанія на толки гг. критиковъ И. Г. Рос. и ихъ сопричастниковъ’ въ ‘Моск. Телегр.’ 1829, ч. 25.
71) Николай Сергевичъ Арцыбашевъ (1773—1841). Одинъ изъ главныхъ представителей такъ наз. ‘скептической школы’, ополчившейся, подъ предводительствомъ Каченовскаго, на Карамзина, главнымъ образомъ во имя неточностей его исторіи. Замчанія Арцыбашева выдляются своею фактичностью и очень цнны, но вмст съ тмъ и очень мелочны и лишены всякаго высшаго научнаго интереса.
72) Мы уже отмтили, что борьба съ авторитетами ни въ какомъ случа не можетъ считаться спеціальною заслугою Блинскаго. Но важно было, что въ тотъ самый годъ, когда умолкъ Полевой и умолкъ навсегда — потому что новый, пришибленный обстоятельствами Полевой перешелъ въ лагерь Булгарина и Греча — продолжателемъ начатаго имъ дла явился человкъ съ такимъ огромнымъ запасомъ свжести и пыла.
73) Статьи Мерзлякова о Херасков въ ‘Амфіон’ 1815 г.
74) Желтякомъ называли Каченовскаго за его нападки на Карамзина и вообще за ‘скептическое’ направленіе въ исторіографіи. Горячее отношеніе Блинскаго къ Качевовскому, въ 20-хъ годахъ тупо-педантски преслдовавшему Пушкина и сдлавшему ‘Вст. Евр.’ главнымъ оплотомъ литературной старины, объясняется тмъ, что въ 30-хъ годахъ Каченовскій уже совершенно оставилъ область литературы и всецло посвятилъ себя борьб съ ненаучными пріемами Карамзина. Молодые историки кружка Станкевича — Строевъ, Конст. Аксаковъ, самъ Стапкевичъ восторженно относились къ своему ветхому денми, но помолодвшему духомъ учителю и сообщали свой энтузіазмъ Блинскому.
76) Воейковъ отомстилъ Блинскому въ одной изъ позднйшихъ вставокъ своего вчно дополняемаго ‘Дома Сумасшедшихъ’:
Вотъ Сенковскій сей и оный,
Гадокъ, страшенъ, черенъ, рябъ.
Онъ полякъ низкопоклонный,
Силы, знати, денегъ — рабъ.
Полевого самохвальство,
И Булгарина задоръ,
И Блинскаго нахальство
Совмстилъ себ въ позоръ.
(‘Рус. Старина’ 1874 г. т. IX, стр. 595).
76) Нижеслдующая, яркая и блестящая характеристика Карамзина принадлежитъ къ числу тхъ, которыя особенно ставились на видъ Блинскому его врагами (см. въ дальнйшихъ томахъ о нападеніяхъ кн. Вяземскаго, Дмитріева и др.). Но уже изъ того, что самъ Блинскій говоритъ о свалк между защитниками и поклонниками Карамзина, ясно видно, что онъ только сводилъ въ одно подробности борьбы, которая кипла на страницахъ журналовъ конца 20-хъ годовъ и начала 30-хъ годовъ. Столь же ‘дерзко’ выступалъ противъ Карамзина и Погодинъ, и особенно Полевой. Погодинъ нажилъ себ множество непріятностей своими нападками, а Полевого мнимый учитель Блинскаго Надеждинъ прямо обвинялъ за это въ неблагонамренности. Что дйствительно слдуетъ поставить въ упрекъ Блинскому — это не ‘дерзость’, которой у него меньше, чмъ у другихъ, а отсутствіе въ нкоторыхъ отдльныхъ замчаніяхъ исторической перспективы (см. дальше).
77) Отношеніе Блинскаго лишено тутъ исторической перспективы. Эта философско-политическая повсть Хераскова затрагивала многіе животрепещущіе вопросы, волновавшіе умы 18 в. и всего мене она можетъ быть отнесена къ схоластик.
78) Блинскій въ другихъ часто усматривалъ то, что длалось въ его собственной душ. Карамзинъ смотрлъ на жизнь какъ на подвигъ! Современные историки литературы относятся къ нему трезве.
79) Рчь, очевидно, идетъ объ извстномъ французскомъ историк Шарл Роллен (1661—1741), но совершенно непонятно, почему Блинскій относится къ нему такъ пренебрежительно. По своему времени Ролленъ былъ очень блестящій и благородный дятель. Можетъ быть, не отдавая себ яснаго отчета, Блинскій смшалъ въ одно представленіе Роллена и его переводчика на рус. языкъ Тредьяковскаго, къ которому, раздляя общее мнніе того времени, относился очень дурно.
80) Уже второму крупнйшему дятелю старой литературы Блинскій ставитъ въ укоръ пренебреженіе къ ‘роднымъ источникамъ’. Въ этихъ упрекахъ онъ имлъ предшественника въ Кюхельбекер, который въ извстномъ альманах ‘Мнемозина’ (1824), разсуждая ‘О направленіи нашей поэзіи’, между прочимъ, говорилъ: ‘Лтописи, псни и сказанія народныя лучшіе, чистйшіе, врнйшіе источники для нашей словесности’ (‘Мнемозина’, ч. II, стр. 42).
81) Это чрезвычайно мткое опредленіе историческаго значенія Карамзина теперь вошло, благодаря Блинскому, во вс школьные учебники. Но въ данномъ случа Блинскій только буквально повторилъ слова Погодина въ ‘Москов. Вст.’ 1828 г., ч. 12: ‘Великія заслуги Карамзина состоятъ въ томъ, что онъ заохотлъ русскую публику къ чтенію исторіи’.
82) Взглядъ Блинскаго на сентиментализмъ совершенно лишенъ исторической перспективы. Сентиментализмъ былъ именно протестомъ противъ раціонализма 18 вка и его ‘плаксивость’ была переходною ступенью къ изгнанію высокопарности. Искупительной жертвой ‘чувствительности’ европейская и русская литература добилась торжества дйствительнаго чувства.
