Приключение Казановы, не рассказанное им самим
Приключение Казановы, не рассказанное им самим
——————————
Приключение Казановы, не рассказанное им самим, Муратов Павел Павлович, Год: 1922
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Павел Муратов
Источник: Приключение Казановы, не рассказанное им самим //Новая Юность, 1995, N 1/2, с.58-64.
Оригинал здесь: http://www.lib.proza.com.ua/book/1660/.
Было ли приятно встретиться в жизни с Казановой? Не будучи ни стариком, наклонным к магии, ни неопытным игроком, ни дамой, мало уверенной в своей нравственности, кажется, можно ответить на этот вопрос утвердительно. Впрочем, мы мало знаем о том впечатлении, какое Казанова производил на своих бесчисленных знакомых. Де Линь описал его, когда он был стар и беспомощен как дитя. Нам не вполне даже ясна наружность великого авантюриста. Она во всяком случае была далека от того, чтобы назваться особенно красивой. Казанова был высок ростом и широк в плечах, с годами признаки тучности стали явственно обозначаться в нем. Лицо его изобличало не слишком блистательное происхождение, правильный нос итальянца разделял на этом лице глаза, выражавшие ум и проницательность. Подвижный живой рот легко изображал беззлобную усмешку или откровенную чувственность. Низкий лоб не выдавал его обладателя ни за честолюбца, ни за мыслителя. В руках Казановы, непропорционально длинных, с цепкими, змеистыми пальцами скрывалось нечто важное для всего его существа. Нервная сила, таившаяся в них, легче всего могла бы объяснить его власть над женщинами.
Этого, может быть, недостаточно, чтобы верно судить о незабвенном авторе ‘Мемуаров’. Иным мы не располагаем пока, и тем любопытнее для нас всякое упоминание о Казанове, встречающееся у его современников. Значительный интерес представляет эпизод, рассказанный венецианцем Марин Фазано в его неопубликованных записках. Записки посвящены целиком музыкальной жизни того времени. Будучи страстным dilettanto, Фазано является живой хроникой Венеции, сходившей с ума от вокальных и музыкальных знаменитостей всякого рода. В этом отношении запискам его нет цены. Но они рисуют иной раз и целые картины венецианской жизни — зимой в концертных залах, театрах и ‘консерваториях’, летом на виллах Силе и Бренты, куда гостеприимные хозяева наперерыв приглашали сопрано и mezza-voce, не спасавших их от москитов, но избавлявших от карт и летней скуки.
Фазано был не прочь рассказать мимоходом и анекдот. Один такой анекдот, неожиданно врывающийся среди монотонных и восторженных излияний по поводу Пакьеротти или Рубини, имеет всяческое основание назваться ‘приключением Казановы, не рассказанным им самим’.
— Пакьеротти уехал, — вздыхает меланхолически Фазано, — и за отсутствие его нас не могло вознаградить прибытие другого гостя, столь же смело изъездившего весь свет и столь же неудержимо привлеченного приятностями жизни на вилле Капаер, прелестью ее владелицы и блеском собравшегося на ней общества. Джакомо Казанова, прославленный в молодости своим побегом из Пьомби, жил среди нас одну неделю и прожил бы вероятно три или шесть, если бы его не заставило внезапно удалиться забавное происшествие, о котором я хочу рассказать, скрыв действительные имена других лиц, принимавших в нем участие.
Лишившись несравненного Пакьеротти, мы оказались упавшими с неба на землю. Любители, самого ужасного рода из числа встречающихся между Мирой и Доло, терзали наш слух. Иные из нас предались картам, и сами свечи жалостно роняли свои восковые слезы, принужденные сгорать не ради божественных мелодий, но ради музыки презренного золота. Позвякивая выигранными цехинами в своих обширных карманах, синьор Джакомо утешал нас за ужином рассказами. Дважды или трижды пришлось ему повествовать о знаменитом побеге, о казни Дамиана, о встречах с великой Помпадур и маленькою О’Морфи. Нравы холодной Голландии или глупых немецких княжеств вызывали не один раз громовой хохот за круглым столом Капаер.
В этом хохоте голоса наших дам слышались особенно звонко и отчетливо. Они не утомлялись слушать подвиги синьора Джакомо, соединившего в себе нового Улисса и нового Геркулеса. Многие из них знали наизусть все перипетии его любовных историй с патрицианкой на Корфу, с переодетой мальчиком певицей в Анконской Марке, с таинственной беглянкой в Парме, с дочкой банкира в Бернской купальне. Разгоряченные вином, они требовали новых, все более смелых исповедей. Казанова рассказывал. Тарелка минутами оставалась перед ним наполненной, правая рука его сжимала нож или вилку, как стиль готовый занести для вечности ненаписанные еще воспоминания, в то время как пальцы левой шевелились перед самым носом ближайшего соседа, изображая ему сладость непередаваемых прикосновений. Широкое лицо рассказчика багровело, капельки пота выступали к него на лбу, глаз тускнели, устав загораться блеском, и голос прерывался в местах слишком патетических или вольных. Время от времени он отпивал огромными глотками вино из стоявшего перед ним стакана или удалялся без малейшей церемонии облегчить желудок.
К концу этих памятных ужинов не оставалось ни одной женщины ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем, которая не была бы побеждена им и не принадлежала ему в действительности или в возможности. ‘Что же нам остается делать, чтобы спастись от вас?’ — спросила его одна из участниц ужинов на вилле Капаер. ‘Не дышать со мной одним воздухом’, ответил ей с крайней любезностью Аттила прекрасного пола при шумном одобрении всех присутствующих.
Я помню, как при этом ответе двинулся стул и зазвенел упавший бокал на противоположной стороне стола. Одна из дам встала и отошла к окну, выходившему в сад. По слабости, простительной всякому, кто прожил бы несколько недель под одной кровлей с той, кого назову я здесь оперным именем Церлины, я следил за ней тщательнее, чем за любой партитурой, и не упускал случая к ней приблизиться. Я встал и направился к окну. Моя Церлина встретила меня с не слишком обычной для нее ласковостью. ‘Мой дорогой Фазано, — сказала она, — у меня к вам большая просьба’. Я низко поклонился, изображая полное подчинение. Не сомневаясь в нем она продолжала. — ‘Правда ли это, что вы ночуете в одной комнате с синьором Джакомо?’ Я ответил новым, молчаливым поклоном, ибо то было истинной правдой, что вот уже неделю я делил вместе с Джакомо Казановой комнату, выходящую в лоджию, которая соединяла главный зал с боковыми павильонами.
— Бедный Фазано, — начала после некоторого колебания та, кого я назвал здесь Церлиной, — на одну ночь, на сегодняшнюю ночь я хочу лишить его мягкой постели и сама занять ее, с тем, чтобы он лег у дверей комнаты на съедение москитам и дурным мыслям. Я хочу, чтобы он сделал это, когда все улягутся спать, и чтобы до тех пор он ни о чем меня не расспрашивал’.
Каждый легко поймет, в какое сильное волнение привела меня эта странная просьба. Итак, моя Церлина попалась первая в сети, раскинутые историями великого совратителя! Звучавшую в ее просьбе ласковость, лукавый смех ее глаз, я считал не более как уловками. Одно мгновение я был готов осыпать ее упреками и даже выдать ее тайну на публичный позор. Но природная кротость моего характера превозмогла и в этом случае. Я в третий раз молча отвесил низкий поклон и поспешил отойти от капризницы, мысленно кляня и ненавидя ее. Подойдя к столу, я выпил подряд несколько стаканов вина, не разбирая ни сорта его, ни качества. Не могу описать, с какими терзаниями в душе провел я остаток того вечера. Внимательно разглядывал я Казанову. На его красном большом лице я не мог прочитать предвкушения ожидавшего его блаженства. Губы его вяло шевелились, рассказывая конец какой-то любовной истории, в руках он держал персик, и при взгляде на эти длинные пальцы, осязавшие нежную кожу плода, несказанное содрогание прошло по мне. Я выбежал в сад и стал прохаживаться взад и вперед по аллее низеньких лавров, дожидаясь часа испытаний.
Мне пришлось ждать немало. Еще долго смех и отдельные голоса доносились из залы. Потом вилла Капаер стала утихать и успокаиваться. На лоджии и в павильонах замелькали огни: слуги со свечами в руках провожали гостей по комнатам. Проколебались на белых стенах огромные тени кавалеров и дам, женских смех зазвучал где-то и прервался шепотом. Хлопнули, запираясь, две или три двери. Я выждал еще некоторое время, потом направился к месту своего ночлега.
Дверь в мою комнату оказалась прикрытой. Руководимый жгучим любопытством, я осторожно толкнул ее. С удивлением я услышал мерное дыхание КАзановы. Сомнений не было: он спал. На расстоянии протянутой руки от него белела в темноте моя откинутая постель. С каким ужасом, проваливаясь куда-то в преисподнюю, измерило мое сердце всю роковую незначительность этого расстояния! Но я едва успел предаться ужасу, как из лоджии послышались шаги. Ступая на цыпочки, я выскочил за дверь. Белое видение мелькнуло передо мной на пороге. Я не попытался удержать его ни словом, ни действием. Церлина исчезла в темноте комнаты, прижимая палец к губам в знак молчания и другой рукой повелительно указывая на предназначенное мне место ночлега. Дверь мягко стукнула, закрывшись за ней, и я, как безжизненное тело, повалился прямо на кирпичный пол, не подумав расстелить на нем хотя бы свой плащ.
Церлина была права, когда говорила, что обрекает меня на съедение москитам, но она не угадала и сотой доли пожиравших меня в ту ночь волнений. Тысячу раз осуждал я свое малодушие и был готов с кинжалом в руке ворваться в комнату, чтобы совершить правосудие любви и мести.ь Самые фантастические надежды проносились в моей голове: мне представлялся внезапный пожар на вилле Капаер, нападение разбойников, землетрясение. Мне чудились гости и хозяева, слуги и гондольеры, соседи и соседки, сбегающиеся во множестве с фонарями к дверям моей комнаты. Мне грезились всесветный позор, всемирный шум, изобличающие бесстыдство той, кого я назвал Церлиной. По странному противоречию, я, вместе с тем, боялся пошевельнуться, боялся произвести малейший звук и так долго избегал перевернуться с левого бока на правый, что отлежал себе ногу, руку и даже голову.
Сырая прохлада ночи над Брентой слегка отрезвила меня. Придя в некоторое равновесие, я стал прислушиваться. Проклятые лягушки в болотах оглушали меня своим кваканьем. Устав напрягать слух, я впал в легкую дремоту. Голос, ясно расслышанный мною голос Джакомо Казановы, заставил меня проснуться и привскочить. Я не разбирал слов, они были бессвязны и мало интересовали меня, ибо я не мог ошибаться в их интонациях: эти интонации выражали страсть, самозабвение. Лихорадка овладела мной, я весь дрожал.
Я положительно оледенел, когда услышал женский шепот, присоединившийся вскоре к страстным речам счастливца. Спустя мгновение я различил, что то был не шопот, но тихий смех. Долгое время журчал он, как журчит струя фонтана, становясь однако все громче и громче. Церлина смеялась, и не было никаких сил удержать ее, когда она смеялась. Смех ее перешел в звонкий хохот. Мужской голос внезапно пресекся, затем что-то упало в комнате, распахнулась дверь и та, что причинила мне столько страданий, легко перешагнула через меня. Продолжая неудержимо смеяться, в изнеможении своей странной веселости прислонилась она на минуту к тонкой колонке лоджии. Начиналось утро, небо светлело за садом, и на этом светлом небе, сквозь легкую ночную одежду вырисовывались со всем совершенством божественные формы моей Церлины. Аврора венецианских лагун золотила и румянила ее плечи и бедра. Это мгновение вознаградило меня с избытком за все терзания ночи, ибо инстинкт уже подсказывал мне, что то были терзания напрасные.
Церлина уже успела исчезнуть, и я занял ее место у тонкой колонки, когда из комнаты показался главный герой всего этого происшествия. Лицо синьора Джакомо выражало гнев и негодование. ‘Cospetto! — кричал он. — Они не дают мне покоя ни днем, ни ночью’. С удивлением глядел я на странный костюм, в котором застало его поднимавшееся среди испарений солнце. Короткая рубаха не достигала ему до колен, открывая мускулистые волосатые ноги, голова его была повязана цветным платком, концы которого торчали в разные стороны. ‘Где она? Что вы здесь делаете?’ — проворчал он, увидев меня. Лицо его приняло более спокойное выражение. ‘Шутка?’ — спросил он, и не дожидаясь ответа, в который я был намерен вложить надлежащие извинения, добавил: ‘Я мог бы вам рассказать, молодой человек, многие умнее этой и лучшего вкуса. Дайте ваш плащ, мне холодно’. Набросив его на плечи, он стал у белой колонки и некоторое время глядел на красный диск восходившего солнца. Затем лицо его исказилось, рот широко раскрылся, послышались странные звуки. Казанова зевал. Он зевал еще и еще, без конца, оглашая окрестность львиным рыканьем. Собака отозвалась на него во дворе, за ней другая, третья на соседних виллах, и так до самого Доло. Пение петухов присоединилось к лаю собак, и этот концерт сменил solo синьора Джакомо в честь новорожденного венецианского дня.
Тот день не застал его больше в числе гостей прекрасной виллы Капаер. Внезапное отсутствие его было замечено: одни думали о пришедшей ему в голову фантазии поискать счастья за более обильными золотом карточными столами, другие предполагали любовную интригу. Та, кого я выше назвал Церлиной, хранила молчание и явно избегала встречаться со мной.
Лишь вечером, после несколько монотонного ужина за круглым столом и высказанных многими сожалений об увлекательных историях отсутствующего, мы услышали ее голос. С отвагой, делающей честь даме, рассказала она о своей отчаянной выдумке. Не только дышать с Казановой воздухом одной спальни, но провести всю ночь на расстоянии протянутой руки от его постели решилась она, чтобы доказать торжество женщины. Она описала страх, охвативший ее, когда легкомысленное решение было ей принято. Не желая уступить благоразумию, она проникла все же в львиное логово и, пользуясь темнотой, скользнула в мою пустую постель. Первое время она боялась перевести дыхание, и тело ее было холодно как мрамор. Понемногу она ожила и успокоилась: Казанова крепко спал, ничего не подозревая. Она осмелела до того, что приподнялась на локте и стала разглядывать в светлевшей с рассветом комнате его лицо. Это лицо выражало во сне мало естественное напряжение. Вдруг губы спящего зашевелились, и он заговорил хриплым голосом что-то невнятное и бессмысленное. Женские имена всех стран и народов перемешивались в его голове с восклицаниями мольбы, угрозы и благодарности. Казанова упрашивал, требовал, бранился и ласкал. Было нечто невыразимо комическое в этом ночном монологе, сопровождаемом мимикой длинных рук и цепких пальцев. Ей стало смешно, смех ее превратился в громкий хохот и разбудил Казанову. Не дав ему опомниться, она вскочила с постели и выбежала вон. За собой она услышала грохот опрокинутого стула и выразительнейшие пожелания синьора Джакомо, обращенные к ней, к призракам его снов и ко всем женщинам — настоящим, прошедшим и будущим.