ПРИБАЙКАЛЬСКАЯ ЖИЗНЬ.
(путевыя замтки.)
ПРИБАЙКАЛЬСКАЯ ЖИЗНЬ.
(путевыя замтки.)
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
Д. И. Стахевъ
‘Дло’, No 6, 1867
Прибайкальская жизнь, Стахеев Дмитрий Иванович, Год: 1867
Время на прочтение: 35 минут(ы)
Озеро Байкалъ лежитъ въ восточной Сибири, въ 65 верстахъ отъ г. Иркутска. Оно извстно еще подъ названіемъ Святаго моря и это названіе, по всему вроятію, перешло отъ монголовъ, такъ какъ оно называется по монгольски: ‘Далай норъ‘, что значитъ въ перевод: — ‘Святое озеро’. О немъ упоминаютъ древнйшія китайскія лтописи и въ одной китайской географіи, изданной въ царствованіе монгольской династіи Юань, говорится о стран Кулихановъ, гд находилось множество лилій (Lilium Marstogon — желтая сарана). Эта страна отъ столицы Китая простиралась далеко на сверъ, до моря Бей-хай, (по иркутски богатое озеро), за этимъ моремъ,— по словамъ географіи,— дни становятся долгими, а ночи короткими. Въ китайскихъ же историческихъ сочиненіяхъ упоминается о Байкал, какъ о мст ссылки важныхъ преступниковъ, и о томъ, что лучшіе соколы для императорской охоты привозятся отъ Байкала. Изъ всего этого ясно, что около Байкала никогда не было ни городовъ, ни соединенной съ ними осдлости и что около него кочевали только полудикія бродячія племена, остатки которыхъ встрчаются еще и въ настоящее время. Изъ русскихъ первый, забравшійся на Байкалъ, былъ служивый человкъ Курбатъ Ивановъ, пробрался онъ изъ Иркутска и разузнавъ, что гд-то, по близости, есть серебро, воротился назадъ за помощію. Чрезъ нсколько времени по слдамъ Курбата Иванова, къ Байкалу пробрались и другіе, потомъ нахлынули и казаки, и стрльцы, и дти боярскіе, и промышленники, и Байкалъ сталъ русскимъ.
Байкалъ иметъ до 600 верстъ длины и почти до 100 верстъ ширины, его глубина и до сихъ поръ еще никмъ достаточно не изслдована, промрены только нкоторыя мста. Вс жители Прибайкалья на вопросъ о глубин озера, считаютъ долгомъ выразить на своемъ лиц таинственность, и чуть не шопотомъ сообщаютъ, что ‘Святое море дна не иметъ’. Затмъ, при дальнйшихъ распросахъ, спрашивающій услышитъ отъ прибрежныхъ жителей, что близь берега Святаго моря въ тихую погоду видны цлые лса и скалы. По измреніямъ, сдланнымъ въ 1859 году, отъ рчки Бугульдеихи къ устью р. Селенги и отъ пристани Чертовкиной къ Посольску, найдено было до 1000 саж. глубины и больше ничего неизвстно. Но характеру окружающихъ его горъ, можно съ достоврностію предположить, что Байкалъ образовался во время сильнаго геологическаго переворота. Быть можетъ, на мст этого озера, въ отдаленное до-историческое время, пролегала гладкая степь, паслись стада, кочевали бродячія племена и вдругъ, въ одно изъ сильнйшихъ землетрясеній, мстность эта провалилась, на мст провала образовалась громадная масса воды, выдвинулись со всхъ сторонъ гигантскія горы и окружили озеро своими разнохарактерными сопками. Но какъ общее паденіе, повидимому, было къ сверу, то въ западномъ изгиб Байкала, самый низшій путь для стока водъ, могъ быть только по направленію узкихъ долинъ на сверо-западъ, совпадающему съ среднимъ паденіемъ мстности,— то Ангара и вылилась, на сверо-западъ, пробивъ Лиственичныя горы. Въ ста саженяхъ отъ ея истока изъ Байкала, на самой средин рки, высунулся изъ поды замчательный, во многихъ отношеніяхъ, камень, называемый шаманскимъ. По глубин Апгары у ея истока, по видимой величин камня надъ поверхностію рки, можно съ достоврностію предположить, что этотъ шаманскій камень иметъ весьма большіе размры и служитъ значительной задержкой воды, вырывающейся изъ Байкала съ замчательной быстротой. Если бы когда либо по какимъ-бы то ни было обстоятельствамъ, этотъ громадный камень, или выражаясь точне,— эта подводная гора разбилась на нсколько частей и потеряла возможность сдерживать собою быстрый напоръ воды, то, по всему вроятію, для г. Иркутска день разрушенія шаманскаго камня былъ бы днемъ наводненія. Объ этомъ со страхомъ часто подумываютъ туземные жители. Уровень Ангары, въ 60 верстахъ отъ Байкала, ниже уровня его на 60 сажень, слдовательно до Иркутска на каждую версту приходится сажень паденія. Вообразите себ, какую великолпную картину представляетъ эта масса воды версты въ дв шириной, несущаяся съ быстротою почти 20 верстъ въ часъ. Но какъ бы не была великолпна картина, а все-таки сосдство Байкала для окружающихъ его мстностей, сосдство весьма грозное и недружелюбное, что и доказало землетрясеніе 1861—62 года. Землетрясеніе это имло центромъ своимъ Байкалъ, отъ котораго и распространялось на 500—600 верстъ въ окружности, ослабвая по мр удаленія отъ своего центра. Началось оно 30 декабря и, повторяясь въ день по нскольку разъ, продолжалось до 1 января, потомъ, значительно ослабвъ, оно давало еще знать о себ легкими колебаніями земли въ продолженіи почти двухъ недль. Въ то время много погибло бурятскихъ юртъ, крупнаго и мелкаго рогатаго скота и самихъ бурятъ, кочевавшихъ съ своими стадами по берегамъ Байкала. Во время этого землетрясенія въ г. Иркутск сами собой звонили колокола, въ одномъ селеніи провалился куполъ церкви, въ деревняхъ, близь Байкала, много свалило и поломало крестьянскихъ избъ, изъ глубокихъ колодцевъ изчезала вода и вмсто ее выбрасывало вверхъ песокъ и гальку. Въ заключеніе всего этого землетрясеніе оставило по себ въ воспоминаніе новое озеро: верстахъ въ 25—30 отъ р. Селенги образовался провалъ земли верстъ въ 20—25 въ длину и ширину, на этомъ мст выступила вода и съ того времени, это новое озеро все боле и боле увеличивается {О подробностяхъ этого замчательнаго землетрясенія см. въ послднихъ номерахъ 1861 и первыхъ NoNo 1862 года газеты Амуръ, издававшейся въ Иркутск. Кром того, въ особомъ приложеніи къ этой газет, въ трудахъ ученой экспедиціи, командированной для изслдованія послдствій этого землетрясенія.}.
На Байкал, кром нсколькихъ незначительныхъ острововъ, есть островъ Ольхонъ, населенный бурятами. Онъ иметъ до 60 верстъ длины и до 12 ширины. Живущихъ на немъ бурятъ, по разсказамъ, есть до 1000 семей, занимаются они рыбною ловлей, звроловствомъ и имютъ значительное скотоводство. Я никогда не бывалъ на этомъ остров, но по описаніямъ бывшихъ на немъ,— видъ его чрезвычайно красивъ, красота эта дикая, печальная и однообразная. Голыя скалы торчатъ изъ подъ водъ Байкала, на нихъ гнздится срый орелъ, хищникъ бурятскихъ овецъ, въ поляхъ кочуютъ бурята, по камнямъ лниво ползаетъ безкрылая зеленая стрекоза, чайки и гагары одиноко сидятъ по утесамъ надъ своими гнздами,— выжидая добычи изъ моря. Везд, куда ни посмотришь, камни да камни, и кругомъ все какъ-то безжизненно пусто и тихо, Святое море однообразно и печально шумитъ, гремучій валъ его бьется объ утесы и выкатываетъ округленныя зерна луннаго камня, имю щаго синевато блый цвтъ и радужный отливъ. Кром этого камня, будто-бы, выбрасываются изъ озера обломки желтоватаго опала, зерно кварца, чернаго хрусталя, куски зеленой и красной яшмы, темно-коричневаго порфира, блдно-зеленаго аквамарина, изумруда и проч. и проч. Изъ утесовъ мстами вытекаетъ морской воскъ и естественное купоросное или горное масло. Это послднее въ особенности добывается бурятами вблизи одного улуса, называемаго ‘курма’ и въ скалахъ тажерянскихъ. На склонахъ, обращенныхъ къ баргузинской или туркинской сторон, встрчаются глинистыя желзныя руды {У тукенберга о байкальскомъ воск говорятся, что онъ показывается на поверхности воды въ продолженіи 10—16 лтъ только одинъ разъ, что собираютъ его до 25,000 пудовъ, изъ коихъ будто-бы 10,000 пудовъ идутъ въ Иркутскъ. Эти свденія не имютъ ничего вроятнаго.}.
Вода Байкала холодная, прсная и, при тихой погод, прозрачная почти на девять сажень глубины, она содержитъ въ себ, по химическимъ изслдованіямъ,— нсколько растворенной извести. Морской воскъ въ тихую погоду плаваетъ на поверхности воды, а во время бурь выкидывается на берегъ отъ верхней Ангары на юго-восточную сторону Байкала. Видъ этого воска темно-коричневый. Въ музе императорской академіи наукъ есть кусокъ его, доставленный, кажется, Палласомъ въ 1770 году. Онъ называется иначе — асфальдъ, въ Сибири онъ мало извстенъ и только около Байкала старухи-знахарки лечатъ имъ больныхъ. Какъ они открыли въ асфальд свойства исцлять человческія немощи, на чемъ основали это открытіе — Богъ знаетъ, а говорятъ леченіе это дйствительно оказываетъ пользу въ ревматическихъ боляхъ. Прибрежные жители до сей норы не могутъ придумать, чтобы имъ длать съ байкальскимъ асфальдомъ, для освщенія онъ неудобенъ тмъ, что при горніи отдляетъ очень много дыма, а боле примнить его не знаютъ къ чему. Иногда какой нибудь самородокъ-химикъ изъ туземцевъ смотритъ на растопленный асфальдъ и толкуетъ своимъ товарищамъ, что этотъ асфальдъ есть тотъ, значитъ, самый керосинъ, который американцы приготовляютъ. Товарищи сомнительно покачиваютъ головами, химикъ доказываетъ и общаетъ въ будущемъ отъ байкальскаго асфальда большіе барыши. Но химическіе опыты туземнаго химика на томъ и оканчиваются. Другое дло,— горное масло. Оно употребляется съ большою пользой при леченіи простыхъ и кровавыхъ поносовъ у людей, въ повальныхъ болзняхъ у скота, кажется, вполн можетъ замнять купоросную кислоту и масло, но къ сожалнію собирается оно въ весьма маломъ количеств и потому продается отъ 4 до 5 рублей за пудъ.
По время моего продолжительнаго пребыванія въ Забайкальской области, мн много разъ случалось перезжать Байкалъ во вс времена года. Въ первый разъ я отправился изъ Иркутска въ Забайкалье осенью въ 1859 году. Въ холодный и втреный день подъзжала моя повозка къ Лиственичной пристани. Былъ ноябрь въ половин. Не смотря на 25 мороза и на позднее время осени, рка Ангара не была еще покрыта льдомъ,— надъ ней носился густой паръ, и, широко растилаясь въ морозномъ воздух, обдавалъ собою мою повозку и замерзалъ снжными пылинками на плать. Мы подвигались впередъ, то поднимаясь вверхъ, то опускаясь внизъ по каменистымъ холмамъ горной подошвы. Чмъ ближе подъзжали мы къ Лиственичной пристани, тмъ холодне и порывисте дулъ втеръ, тмъ ясне долеталъ до нашего слуха глухой шумъ волнъ Байкала. Вдали показалось небогатое прибрежное село, съ деревянною церковью, послышался стукъ топоровъ,— на берегу шла работа, строили судно, у берега стояли тоже суда, короткія, высокія, имющія замчательно уродливую форму. Поморы называютъ ихъ ‘кораблями’, не смотря на то, что эти корабли хуже самаго послдняго волжскаго судна.
Въ одной верст отъ селенія Никольскаго находится пароходная пристань, называемая Лиственичной. Это названіе присвоено ею отъ прежняго зимовья, находившагося на мст настоящей пристани и носившаго въ свою очередь это названіе отъ лиственичнаго лса, растущаго на прибрежныхъ горахъ. На берегу Байкала, у подножія горы, поросшей этимъ лсомъ, прилпилось двухъ-этажное зданіе гостинницы. Состарилась-ли гостинница отъ осеннихъ втровъ, обдувающихъ ее со всхъ четырехъ сторонъ, или уходили ее заботливые попечители, довренные и управляющіе,— не знаю, да и не подумалъ бы объ этомъ, если бы только безпорядочный и угрюмый видъ ея не производилъ тяжелаго мрачнаго впечатлнія. Внутренность дома соотвтствовала его наружному виду: стулья переломаны, столы о трехъ ножкахъ, диваны съ оборванной и висячей клочьями обивкой, кресла безъ ручекъ и часто безъ спинокъ, никогда немытый полъ, кривыя, дырявыя доски, углубляющіеся подъ ногами, какъ фортепьянные клавиши, въ стнахъ щели, въ которые съ визгомъ врывается внутрь дома рзкій осенній втеръ… и т. д. Все это доказывало, что о тхъ, для кого построена гостинница, никто никогда не заботился, да и заботиться не считали нужнымъ: гостинница одна, конкуренціи ждать не откуда, пріхалъ къ параходной пристани, такъ волей-неволей мирись съ тмъ, что есть, не мудрствуя лукаво. Бразды правленія этой гостинницей находились въ рукахъ какого-то отставнаго солдата, у котораго въ буфет кром водки и солонины ничего не было.
— Самоваръ, если угодно, поставить можно… послышалась намъ его первая фраза.
— А закусить бы чего нибудь?..
— Закусить? Отчего-же?.. Можно, пожалуй, солонины подать.
— А еще что?
— Огурца соленаго можно принести. Омуля, если хотите… водки… Сколько подать-то?
— Да неужели у васъ ничего больше нтъ?
— Какъ ничего нтъ? я говорю вамъ, солонины можно, омуля, огурца…
Я молчалъ.
— Порцію что-ли вамъ?
Солдатъ повернулся ко мн въ полъ-оборота и, держась за косякъ двери рукой, угрюмо смотрлъ на уголъ печи.
— Дайте лучше самоваръ.
Чрезъ нсколько времени нечищенный, позеленвшій самоваръ, чайникъ съ изломаннымъ носомъ, чашка безъ ручки, подносъ изогнутый и перепачканый,— все это въ огромныхъ размрахъ,— было принесено солдатомъ за одинъ разъ и принесено совершенно оригинальнымъ способомъ: самоваръ онъ несъ въ рукахъ, подносъ вислъ у него на пуговиц жилета, а чашку и чайникъ онъ, къ великому моему удивленію, вытащилъ изъ обоихъ кармановъ своего дыряваго пальто.
— Ты и солонину изъ кармана подаешь на столъ? спросилъ я.
— Нтъ-съ. Какъ можно.
Солдатъ улыбнулся и, снова опершись рукою о косякъ двери, началъ смотрть на уголъ печки.
— Отчего же у васъ для прозжающихъ нтъ обда.
— Не для кого длать-то…
— Какъ не для кого? для прозжающихъ.
— Кто теперь прозжаетъ. Теперь хорошій хозяинъ собаки изъ конуры не выгонитъ, а то прозжающіе. Вонъ слышите, какъ оно воетъ да бурлитъ море-то…
— А въ другое время когда же вы кормите прозжающихъ?
— Когда? Извстно лтомъ. По ту пору народу детъ много, тогда народъ каждый день, а не то что теперь,— два, три въ недлю… Тогда щи варимъ, котлеты длаемъ, вино тоже держимъ. Если когда назжаютъ хорошіе люди, потребуютъ чего нибудь особеннаго, супу тамъ што-ли какого, али чего другого, тогда отъ управителя повара просимъ… Лтомъ совсмъ другой расчетъ… Лтомъ бываетъ такъ, что купцы дня по два, по три здсь валандаются, одной облепихи значитъ по ведру въ день выходитъ, а то и шампанскаго потребуютъ… шампанское тоже отъ управителя беремъ, оно у него про себя на всякой случай есть для начальства, когда, значитъ, въ гости ежели назжаютъ… Обозные тоже часто навертываются, другой при себ гармонію иметъ… въ карты тоже вечеромъ, когда перехода нтъ, дуются… Лтомъ совсмъ другое дло…
И солдатъ, видимо находясь подъ впечатлніемъ милыхъ ему лтнихъ воспоминаній, глубоко вздохнулъ и замолчалъ.
— Такъ солонины не надо што-ли? спросилъ онъ чрезъ нсколько времени.
— Не надо.
— А то я подамъ порцію… съ огурцомъ?
— Нтъ не надо.
— Водки бы выпили… съ дороги хорошо…
Я промолчалъ.
Солдатъ погладилъ рукой косякъ двери. Взглянулъ еще раза два на меня и, опять глубоко вздохнувъ, вышелъ.
Кром мрачнаго дома негостепріимной гостинницы и кром тхъ построекъ, которыя должны быть въ послдствіи гостинницами,— на берегу пристани, не вдалек отъ втхаго зданія, торчали еще кой-гд три, четыре домика для служащихъ, и отдльный флигель для управляющаго пароходствомъ. Въ окнахъ этого флигеля виднлись драпри и цвты, и вообще его наружность составляла замчательный контрастъ съ втхимъ, полуразрушеннымъ домомъ гостинницы.
На слдующій день посл моего прізда, я отправился пшкомъ къ истоку Ангары изъ Байкала,— это близь того селенія, около котораго строились на берегу и стояли на якор близь берега байкальскія суда. Цлью моего путешествія было желаніе посмотрть на шаманскій камень. Названіе это присвоено камню потому, что, по врованію бурятъ, на немъ обитаютъ ончоны — небесные духи, съ которыми имютъ непосредственныя сношенія шаманы,— особаго рода предсказатели, духовидцы. Каждый бурятъ убжденъ въ этомъ и, прозжая по берегу рки мимо шаманскаго камня, онъ набожно нашептываетъ свои молитвы и по временамъ пугливо изъ подлобья поглядываетъ на страшный для него камень. Во время бури кругомъ камня клокочутъ и пнятся волны рки, разбиваясь въ мелкія брызги и разсыпаясь высоко въ воздух. Священное значеніе шаманскаго камня въ быту бурятъ до того велико, что они нердко прізжаютъ, за 300—400 верстъ, къ этому таинственному мсту, чтобы заставить своего собрата, въ чемъ либо обвиняемаго, торжественно произнести на этомъ мст свое отреченіе отъ преступленія. Перебравшись по рк въ лодкахъ къ шаманскому камню, буряты заставляютъ обвиняемаго войти на самый верхъ камня и на немъ присягнуть въ присутствіи невидимыхъ духовъ въ справедливости своихъ показаній: шумъ волнъ, разбивающихся о камень, высота надъ водою, фантастичность самаго мста и полное убжденіе въ присутствіи на камн невидимыхъ духовъ,— все это разомъ дйствуетъ на нервную систему присягающаго и виновный, большею частію, не можетъ скрыть своего преступленія,— онъ со страхомъ и трепетомъ сознается въ своихъ грхахъ вольныхъ и невольныхъ. Случалось такъ, что посл такого испытанія, испытуемаго снимали съ камня безъ чувствъ и привозили на берегъ въ глубокомъ обморок. По возвращеніи сознанія бурятъ еще долго дрожитъ отъ страха и не можетъ попасть зубомъ на зубъ,— такъ его напугаютъ страшные ончоны.
Три дня пришлось мн прожить въ гостинниц Лиственичной пристани. Прозжающихъ было мало, потому что каждый спшилъ перебраться чрезъ Байкалъ поране, пока еще бури на озер были не очень часты и сильны. Чмъ дале къ осени, тмъ бурливе и непривтливе длается Байкалъ. Съ половины ноября до половины декабря, а иногда и поздне, Байкалъ шумитъ и воетъ отъ сильныхъ бурь, по озеру во всхъ концахъ носятся льды, дуютъ противуположные одинъ другому втры, сегодня набрасываетъ горы льдовъ къ одному берегу, на пространств верстъ десяти, обливаетъ ихъ потоками волнъ, завтра всю эту громадную массу втеръ обрываетъ отъ береговъ, разбрасываетъ по волнамъ, раскидываетъ по всему озеру и потомъ снова начинаетъ набрасывать одна на одну у протипуположнаго берега. Затихнутъ на время бури и тридцатиградусный морозъ снова примется сковывать Байкалъ льдомъ, но пройдетъ день два и опять загремитъ Байкалъ и разметываетъ льды въ разныя стороны. Горе путнику, котораго судьба бросила въ объятія волнъ на утломъ байкальскомъ судн: вихляетъ это судно ао Святому морю съ боку на бокъ, съ носу на корму, хлещетъ въ него и волнами, и глыбами льда. Судно обледенетъ и въ такомъ вид, иногда дв-три недли, носится по Байкалу съ одного конца до другого, то поднесетъ его втеръ къ берегу Кадильному,— даетъ полюбоваться путнику на высокія горы и утесы, то помчитъ въ другую сторону, мыкая по своей прихоти. Вокругъ носящихся судовъ образовываются пловучія ледяныя массы верстъ на 6 и на 7 въ окружности, раздавленное, налитое водою, судно примерзаетъ ко льдамъ и путешествуетъ по озеру вмст съ ними. Паруса обледнютъ, снасти вс изорвутся, мачты и бока изрубятся на дрова, продовольствіе, какое было на судн, путники истребятъ въ первую недлю и питаются потомъ всмъ, чмъ только возможно, бродятъ они, какъ тни умершихъ, по пловучему ледяному острову, не теряя все-таки надежды примкнуть къ берегу. Съ каждымъ днемъ больше и больше прибываетъ льду и наконецъ бурное море замерзаетъ. У устья рчки Богульдеихи, Байкалъ замерзаетъ всегда ране чмъ въ другихъ мстахъ, и обозы, не желая безполезно прокармливать лошадей въ ожиданіи пока по Байкалу проложится зимній путь, идутъ обыкновенно чрезъ Богульдеиху за недлю и боле до открытія прямой дороги. Когда же Байкалъ совершенно замерзнетъ, тогда съ обихъ сторонъ — съ посольской и лиственичной высылаются партіи бурятъ и крестьянъ вшить дорогу, т. е. обозначать путь для прозда вхами и сбивать тороса. Въ нкоторыхъ мстахъ Байкалъ покрывается верстъ на 10—20 такъ ровно и гладко, точно зеркало, и дущіе вшить дорогу, во время втра, съ трудомъ двигаются по льду, иногда человка втеръ подхватитъ и свалитъ съ ногъ, одно спасеніе,— ножомъ или топоромъ ударить въ ледъ, чтобы удержаться на одномъ мст, другого неопытнаго крестьянина втеръ катить по льду версты дв, повертывая съ боку на бокъ кубаремъ, пока онъ не догадается ударить топоромъ въ ледъ.
Каждый день я безцльно ходилъ по берегу въ ожиданіи парохода и слушалъ безплатный концертъ байкальскихъ волнъ, шумвшихъ по всему прибрежью. Грусть и тоску наводилъ этотъ однообразный шумъ воды, набгающей волнами одна за другою къ берегу. Посмотришь въ даль моря и тамъ видишь т же безконечныя волны, набгаютъ он одна на другую, высокими горами вздымаются надъ бездною и, встртившись одна съ другой, какъ два врага борятся между собою и разбрасываютъ высоко въ воздух пнящуюся воду, а къ песчаному берегу по прежнему набгаетъ одна волна за другою и попрежнему разсыпается жемчужными брызгами по всему прибрежью.
Скученъ и невыносимъ этотъ однообразный шумъ волнъ.
Во все время моего трехъ-дневнаго скитанія по берегу Байкала, густыя тучи, сплошной срой массой, закрывали синеву неба, изрдка моросилъ мелкій дождь и вдругъ переставалъ, потомъ снова начиналъ сыпаться едва замтными мелкими брызгами. Видъ былъ вполн осенній, кой-гд прорзывалась сквозь срыя тучи остроконечная сопка какой нибудь отдаленной горы и снова пряталась за тучей, сливаясь съ общимъ тономъ грустной осенней картины. Съ моря долеталъ глухой шумъ, хвойный лсъ шумлъ и трещалъ въ прибайкальскихъ горахъ, въ воздух надъ водой носились стаи блыхъ чаекъ и тревожный свистъ ихъ, ежеминутно раздаваясь, страшно надодалъ своимъ однообразнымъ повтореніемъ…
Солдатъ кормилъ насъ очень плохо и только на третій день по общей просьб всхъ пассажировъ, досталъ изъ селенія Никольскаго свжей рыбы.
— Да вы, господа, давно бы сказали, говорилъ онъ подавая на обдъ уху,— я бы вамъ сколько угодно…
— Теб же говорили, я думаю разъ десять, что твоей солонины и омулей въ рогъ не хочется брать.
— Это справедливо… это я слышалъ.
— Ну такъ почему же не подавалъ свжей рыбы?
— Я полагалъ,— вы мясныхъ щей, либо котлетъ желаете, а то есть, ежели, на счетъ рыбы, то это сколько угодно…
— Что же вы здсь длаете зимой? спрашивалъ я.
— Чего длать-то? Лежимъ какъ медвди въ берлог. Управитель въ Иркутскъ узжаетъ, тоска здсь такая сибирская въ ту пору, что хоть удавиться.
— А прозжающіе разв тогда нездятъ?
— Прозжающихъ тогда и слыхомъ не слыхать. Тогда они вс въ Никольскомъ останавливаются на почтовомъ двор, а оттуда прямо на Байкалъ вызжаютъ. Наша пристань въ сторон остается. Вотъ теперь вы, можетъ статься, ужь послдніе наши гости, и значитъ до весны намъ васъ не видть. Ставни у гостинницы забьемъ досками, чтобы снгу много ненадувало въ домъ-то, а сами въ которую нибудь избушку переберемся…
— Скучно здсь зимой-то?
— Какъ не скучно. Все снгомъ завалитъ да замететъ, посмотришь другой разъ на горы, али на избушки наши, такъ душа-то и заноетъ — ужь больно снжно кругомъ. Галки эти, проклятыя, по снгу скачутъ, да каркаютъ, волки воютъ иной разъ… Тоскливо, больно тоскливо зиму-то здсь жить,
— Зачмъ же вы здсь живете?
— А какъ же такъ-то оставить? Надо же караулить-то… Такъ нельзя же. Пожалуй изъ Никольскаго кто заберется. Тоже всякаго народу и тамъ много, а то и отъ рысаковъ надо беречься.
— Отъ какихъ рысаковъ?
— Отъ бглыхъ… отъ варнаковъ значитъ, которые съ каторжныхъ заводовъ бгутъ.
— Что-же они?
— А то-же. Пожалуй заберутся въ избу, коли увидятъ что караульныхъ нтъ. Разведутъ огонь, грться будутъ, а потомъ такъ все и бросятъ. Имъ что? пусть хоть вс дома сгорятъ, они объ этомъ не думаютъ… Ну вотъ знаете волка, каковъ онъ есть такой зврь бродячій,— такой и рысакъ, все единственно что волкъ…
Но о рысакахъ и о путешествіи ихъ по Байкалу мы поговоримъ ниже.
На четвертый день, къ общей радости всхъ пассажировъ, наконецъ пришолъ пароходъ.
Вечеромъ часовъ въ 11 втеръ перемнилъ направленіе. На пароход началась усиленная брань, крики, бготня и наконецъ мы отчалили отъ берега. Путь нашъ, не смотря на мои опасенія, окончился благополучно. Я проснулся, когда пароходъ подходилъ къ противоположному берегу Байкала, въ семи верстахъ отъ Посольскаго монастыря. Утро было ясное, втеръ давно затихъ, только не успокоившіяся отъ ночной бури волны тихо, безъ шума катились на сверъ, покачивая пароходъ съ боку на бокъ.
Безъ особенныхъ приключеній мы съхали въ лодк съ парохода близь зимней стоянки судовъ у залива, называемаго Прорвой. Отъ Прорвы до Посольска около десяти верстъ, дорога идетъ или по гладкому зеркалу залива или по песчанымъ берегамъ. Каналъ, соединяющій Байкалъ съ заливомъ или Прорвой, почти не замерзаетъ зимою. Онъ иметъ два незначительныя періодическія теченія въ сутки — изъ Байкала въ заливъ и обратно. Такое возвышеніе и пониженіе байкальскаго горизонта, или движеніе воды отъ свера на югъ и обратно, служитъ доказательствомъ, что Байкалъ иметъ что-то похожее на приливъ и отливъ, на это, впрочемъ, необращено до сей поры никакого вниманія и возможность подобнаго движенія отвергается, но оно есть единственная причина, что заливъ незамерзаетъ. Этотъ заливъ есть ни что иное какъ озеро, отдленное отъ Байкала узкой песчано-галечной перемычкой, какъ будто плотиною, набросанною волнами Байкала и прорванною водами залива, въ который впадаютъ три рчки. Пароходы останавливаются у Прорвы только въ осенніе мсяцы. Лтомъ они пристаютъ противъ Посольскаго монастыря, въ верстахъ полутора отъ берега,— мелководіе Посольскаго берега не подпускаетъ ихъ ближе. Пристани на посольской сторон никогда не было и до сей поры нтъ. Въ бурную погоду много труда и опасности выпадаетъ на долю прозжающихъ, осужденныхъ судьбою нырять по высокимъ байкальскимъ волнамъ въ лодкахъ и нердко принимать холодныя ванны, потому что сибирское купечество и байкальское пароходство не считаютъ нужнымъ позаботиться объ устройств пристани и удлить для этого часть своихъ доходовъ, хотя бы для собственнаго удобства. Иногда случается такъ, что пароходъ къ Посольску и придетъ, а пассажировъ на берегъ высадить нтъ никакой возможности,— волна идетъ такая большая, что лодку спустить нельзя. Что тутъ длать! Пассажиры смотрятъ на посольскій береіъ и вздыхаютъ, а въ ушахъ ихъ между тмъ слышится пріятная рчь штурмана: — не угодно-ли, господа пассажиры, отойдти отъ борта,— надо якорь вытащить, да назадъ идти.
— Назадъ? грустно восклицаютъ пассажиры.
— Да, назадъ. Зимовать намъ что-ли здсь. Видите какая волна идетъ,— лодки спустить нельзя, а мн дожидать пока стихнетъ втеръ не приказано: на Лиственичной много грузу лежитъ, я въ это время успю еще забуксирить баржу и приведу ее сюда.
И дутъ пассажиры назадъ, проклиная въ душ байкальское пароходство.
— А вы, господа, не сердитесь, подшутитъ штурманъ, выбудьте покойны: задаромъ вдь, безплатно васъ катаемъ по Байкалу.
И то правда.
Посольскій монастырь носитъ это названіе, потому что тутъ убиты боярскій сынъ Заболоцкій съ сыномъ. Заболоцкій былъ отправленъ въ Китай въ качеств русскаго посланника. Ихъ убили монголы, а случилось это въ давно прошедшее время, когда Россія съ Китаемъ начала первыя сношенія. У монастырской ограды въ память этого событія, поставленъ высокій чугунный крестъ, но подписи на немъ и близъ него никакой нтъ.
Суда или, какъ называютъ ихъ поморы, ‘корабли’ пристаютъ частію тоже противъ Посольскаго монастыря, или входятъ въ рку Селенгу, но которой и тянутся вверхъ до пристани Чертовкиной, находящейся близъ устья Селенги.
Рка Селенга (по манчжурски желзная рка) заграничная. Она беретъ начало въ Монголіи въ Ханъ-чайскомъ хребт, на сверной окраин Гоби и, миновавъ прежде бывшую кяхтинскую таможню, контрабандой является на русской земл верстахъ въ 20 отъ Кяхты, переливая и располаскивая песчаные берега Забайкалья, она многими, часто мняющими свое русло устьями, впадаетъ съ юго-востока въ Байкалъ, засыпая въ этихъ мстахъ дно его цлыми горами песку и чернаго ила. Ежегодно значительное количество этого ила и песку, осаждаясь въ устьяхъ рки, постепенно подвигаетъ этими наносами устья рки впередъ на столько, что въ этомъ мст находится теперь самое узкое пространство Байкала (около 30 верстъ). Есть основаніе думать, что чрезъ нсколько столтій, Селенга пересыплетъ въ этомъ мст Байкалъ своими наносами, не смотря на его глубину, и раздлитъ его на два озера, большое или верхнее, и малое или нижнее, между озерами останется только каналъ для прохода воды въ нижнее озеро. Очень жаль, что мы не можемъ собрать, не только изъ древнихъ путешествій, но даже изъ разсказовъ старожиловъ, никакихъ, хотя бы, даже приблизительныхъ свденій о томъ, сколько Селенга ежегодно вноситъ съ мутными водами своими и осаждаетъ на дн Байкала ила, глины и песку, на сколько подвигаетъ она впередъ свое устье. Старожилы не замчаютъ этого, но обмелвшее устье ея, уже далеко выдвинувшееся впередъ, разсыпавшись между обширными песчаными отмелями и островами, доказываетъ существованіе этого осадка, тмъ боле, что вода въ самомъ Байкал и въ исток Ангары въ тихую погоду совершенно чиста и прозрачна, слдовательно, осадки эти не уносится далеко.
Какъ не защищаютъ прибрежные жители Байкала извстнаго поврья, что Святое море не погубило въ своихъ волнахъ ни одной человческой жизни, но защита ихъ оказывается несостоятельной. Впослдствіи, прозжая нсколько разъ по Байкалу, я не разъ слышалъ разсказы о томъ, какъ гибнутъ въ Байкал бглые съ каторжныхъ заводовъ, называемые въ Сибири рысаками. Не желая обходить Байкалъ кругомъ, тащиться по крутымъ горамъ и длать такимъ образомъ верстъ 300—400 лишнихъ, рысаки пускаются прямо черезъ Байкалъ въ какой нибудь старой, утлой лодченк. Добываютъ они эту лодченку ночью, выжидаютъ для этого воровства удобнаго часа, когда на берегу нтъ народа, и отправляются въ ней по Байкалу. Нкоторымъ счастливымъ смльчакамъ удается благополучно окончить такой опасный рискованный путь, но большая часть изъ нихъ погибаетъ въ мор, что и извстно, потому что часто украденную лодку прибиваетъ обратно къ берегу. Одинъ изъ крестьянъ разсказывалъ мн замчательный способъ переправы рысаковъ черезъ Байкалъ.
— Разъ какъ-то, говорилъ онъ, плыли мы на своемъ корабл съ омулями въ Иркутскъ, погода стояла втреная, холодная, валъ шелъ высокій и бляки такъ и пестрли по всему морю. Дло было днемъ. Шли мы парусомъ и шли бойко. Только смотрю я, на мор что-то чернется, ближе, ближе,— вижу люди, человкъ видно пять за бревно ухватились. Бросаетъ ихъ по волнамъ съ одной на другую, да такъ валомъ обдаетъ, что какъ погрузитъ въ волну такъ ничего и невидно, потомъ опять бревно вынырнетъ, опять его броситъ въ глубь волны, а люди все держатся, Судно мое такъ прямо на нихъ и бжало, веллъ я повернуть мало-дло руль, далъ чуточку въ сторону и пробжалъ мимо ихъ. Что съ ними стало посл,— погибли чай въ мор,— погода дула долго, а вдь силы недостанетъ держаться долго за бревно, да и руки закоченютъ. Такъ вотъ какъ они рысаки-то путешествуютъ. Это, значитъ, они лодки на берегу найдти не могли и пустились на бревн въ мор, руки у нихъ вмсто веселъ были, а бревно, значить, за лодку служило.
— Какъ же они лодки-то не могли достать? Ночью-же ихъ никто на берегу не караулитъ?
— Рысаки-то эти научили ужь насъ порядочно, теперь только разв лнивый кто оставитъ свою лодку плохо,— которые осторожные такъ и во дворъ уносятъ. Нашъ братъ тоже свое добро бережетъ. Особенно по весн-то, когда этихъ рысаковъ бжитъ съ заводовъ много. Къ осени ужь ихъ меньше, а зимой разв такъ пятокъ, десятокъ какой пройдетъ.
— А сколько ихъ проходитъ всего въ годъ!
— А Господь знаетъ, какъ тутъ сочтешь… Примрно такъ, разсказываютъ что будто бы въ годъ до четырехъ сотъ рысаковъ проходитъ…
Зимою единственный путь, по которому рысаки проходятъ изъ забайкальской области въ иркутскую губернію, это — юго-восточный берегъ Байкала,— называемый по мстному, Коргою. Теперь въ Сибири нтъ уже и десятой доли тхъ проказъ, какія бывали тамъ лтъ сорокъ, пятьдесятъ тому назадъ. Теперь, сравнительно, рысаковъ стало мене, но все-таки они не переводятся. Зимою, когда Байкалъ покроется льдомъ, рысаки пробгаютъ по льду отъ Посольскаго монастыря въ зимовье Голоустное, въ одинъ зимній день. Это разстояніе, въ 55 верстъ, пробгаютъ они буквально рысью, только легкій паръ вьется около разогрвшагося бгуна. Въ тихую погоду путь этотъ они оканчиваютъ благополучно, но иногда застигнутые втрами и сильными мятелями рысаки сбиваются съ дороги, сбившись попадаютъ въ трудно проходимые тороса и заломы, а втеръ, между тмъ реветъ и воетъ по необозримой равнин Байкала, короткій зимній день оканчивается и темная ночь окончательно сбиваетъ съ пути несчастныхъ,— они уходятъ далеко въ даль моря къ острову Ольхону или къ Култуку. Такъ проходитъ ночь. Голодные рысаки выбиваются изъ силъ, коченютъ и замерзаютъ.
Зимою рдкій день не бываетъ на Байкал втра съ той или другой стороны. Втеръ сдуваетъ снгъ въ тхъ мстахъ, гд Байкалъ покрылся ровнымъ льдомъ и ледъ длается блестящъ какъ зеркало. Искусные въ катаньи на конькахъ, могли бы по Байкалу катиться верстъ по 30 въ часъ. Отъ такихъ, постоянно дующихъ втровъ, многіе изъ рысаковъ не ршаются довриться Байкалу ни зимою, ни лтомъ. Они придерживаются юго-восточной стороны озера и выходятъ изъ Посольска въ Култукъ (разстояніе 210 вер.) по тропамъ, пробитымъ ихъ предшественниками. На ночлегъ они останавливаются въ зимовьяхъ звропромышленниковъ, изъ Култука переходятъ на рку Иркутъ и не заходя, конечно, въ г. Иркутскъ, отъ деревни Мотовъ, поворачиваютъ къ р. Ситою. Съ Китая направляются на рку Блую лсами и тропами, хорошо имъ извстными, и верстахъ въ 50—100 отъ Иркутска выходятъ на большую дорогу.
Рысаки путешествуютъ по Сибири вообще весьма скромно. Они чаще выпрашиваютъ подаяніе, чмъ требуютъ или насильно отнимаютъ. Но, конечно, въ семь не безъ урода, есть изъ нихъ и такіе молодцы, которые не прочь воспользоваться всякимъ удобнымъ и неудобнымъ случаемъ чтобы украсть, отнять, ограбить,— часто не зная даже того, куда дваться съ ограбленными вещами. Забайкальскіе звропромышленники часто жалуются на рысаковъ, а избавиться отъ ихъ посщеній никакого средства не имютъ. Идутъ рысаки мимо зимовья звропромышленника, заходятъ и просятъ хлба, позволенія отдохнуть около огня. Непустить — боязно: пожалуй со злости убьютъ или, по меньшей мр, искалечатъ и впускаетъ звропромышленникъ невдомыхъ людей въ свой шалашъ и на его неповинную голову падаетъ содержаніе этихъ рысаковъ во время пути: идутъ они безъ всякихъ запасовъ продовольствія, безъ гроша денегъ и удовлетворяютъ свои потребности, по милости звропромышленниковъ. Тамъ, гд представится случай у отсутствующаго звропромышленника стянуть изъ зимовья състные припасы: хлбъ, рыбу, мясо и пр. они конечно воспользуются этимъ случаемъ. Иногда случается, что въ зимовье заходитъ человкъ десять рысаковъ изголодавшихся и озлобленныхъ до послдней крайности, хозяинъ зимовья поскупится имъ дать побольше пищи,— начинается ссора и дло оканчивается насиліемъ. Но вообще такіе случаи бываютъ очень рдко, потому что рысаки, покусившіеся на насиліе, черезъ это теряютъ очень много впереди: недостатокъ пропитанія заставляетъ ихъ часто обращаться къ людямъ, а звропромышленники, имя между собой постоянныя сношенія, немедленно узнаютъ о происшествіи и передаютъ о немъ другъ другу, молва летитъ впередъ и рысакамъ бываетъ очень плохо Вся цпь промышленниковъ возстаетъ стражею по всему протяженію до Култука и рысакамъ не избжать поимки: другой дороги нтъ, пройдти въ глубину горъ невозможно, придется тамъ или томиться голодомъ или попасть въ лапы хищнаго звря. Рысаковъ ловятъ, творятъ надъ ними самосудъ или же передаютъ ихъ въ руки правосудія.
Сибирскій рысакъ идетъ безъ всякаго оружія, есть при немъ только маленькій ножъ, на плечахъ болтается небольшой тощій мшечекъ, въ которомъ хранится не боле, не мене, какъ лоскутъ какой нибудь тряпки, обрывокъ кожи для починки башмаковъ (чарковъ) и одежонки. Не смотря на 30 мороза, рысакъ бжитъ зимою, одтый совершенно по лтнему: на немъ коротенькое полукафтанье, холщевые штанишки, обувь изорвана и едва держится на ногахъ, перемерзнувшіе, поблвшіе отъ мороза пальцы выглядываютъ въ дыры башмаковъ, на голов какая нибудь блинообразная шапка, найденная, можетъ быть, гд нибудь на дорог, шея открыта и встрчный втеръ прямо ударяетъ на горло и грудь рысаку. Бжитъ рысакъ день, мсяцъ, цлое лто и въ конц концевъ попадается опять въ руки правосудія, проходитъ зима и съ первой весной онъ снова бжитъ, снова голодаетъ, подвергается всевозможнымъ опасностямъ и въ конц концевъ большая часть изъ нихъ опять попадаетъ въ тюрьму до новаго побга.
И проходятъ такимъ образомъ многіе годы полуголоднаго нечеловческаго существованія. Опасность въ непроходимомъ сибирскомъ лсу отъ лютаго звря, опасность отъ возможности голодной смерти, опасность отъ переправы черезъ рку, наконецъ опасность отъ человка, который можетъ лишить свободы рысака и передать его въ руки начальства. Везд опасности! Изъ-за чего же человкъ пускается на такое страшное существованіе? Какія надежды его поддерживаютъ? Какія цли имъ руководятъ? Нтъ у него никакихъ надеждъ, никакихъ цлей, кром желанія свободы, хотя эта голодная и холодная свобода въ тысячу разъ хуже всякой неволи,
А все-таки люди мняютъ сытую неволю на голодную свободу! Рдкій изъ рысаковъ, быть можетъ, одинъ изъ тысячи, съуметъ выбраться изъ Сибири въ Россію и пріютиться гд нибудь съ паспортомъ человка случайно ему встртившагося на дорог. Познакомится онъ сначала съ этимъ несчастнымъ, пораспроситъ его о мст жительства, о родныхъ, о знакомыхъ, потомъ убьетъ его гд нибудь въ темномъ лсу и пойдетъ съ его паспортомъ, куда пожелаетъ, удаляясь подальше отъ той стороны, гд живутъ родные убитаго. Бывали иногда случаи, что крестьяне укрывали у себя рысаковъ по нскольку лтъ, пользуясь ихъ безплатной работой. Разсказывали даже такіе случаи, что крестьянинъ, видя хорошее поведеніе рысака, покупалъ у волостнаго писаря билетъ какого нибудь умершаго поселенца и рысакъ числился подъ его именемъ, такъ, въ одномъ селеніи, при какой-то ревизіи, оказался поселенецъ двсти пятидесяти лтъ отъ роду,— это значитъ подъ именемъ умершаго числилось по книгамъ едва ли не пятое лицо. Но большая часть рысаковъ, какъ я сказалъ выше, всю свою жизнь проводятъ только въ томъ, что бгаютъ по Сибири, попадаютъ въ тюрьму, опять убгаютъ и опять попадаютъ до новаго побга. Часто они сами приходятъ въ тюремный замокъ и выдаютъ себя, и эта добровольная выдача бываетъ всегда зимою, когда уже нтъ никакихъ средствъ спастись отъ мороза. По сибирскимъ деревнямъ искони существуетъ обычай выставлять на ночь за окна молоко, хлбъ, иногда и мясо для несчастныхъ.— Для чего вы это длаете? спроситъ иногда прозжающій.— А для несчастныхъ, батюшко,— они вдь тоже люди: пить, сть хотятъ.— А вы ихъ не боитесь?— Нтъ ничего… Оно правда, что другой разъ и подумаешь, какъ бы молъ они краснаго птуха не подпустили, ну и поставишь криночку за окно, все же безопасне.— Такъ слдовательно вы только изъ боязни ставите за окно пищу?— Нтъ, пошто изъ боязни: все же они несчастные… Голоднымъ и Господь велитъ пищи давать! Но этой милостыней, отдаваемой и изъ жалости, и изъ боязни, рысаки не всегда пользуются, только храбрые изъ нихъ заходятъ въ деревню, а остальные предпочитаютъ голодать, кормиться травой, древесной корой, чмъ заходить въ деревню и рисковать своей свободой. Если число бгущихъ рысаковъ порядочное, т. е. человкъ 10—15, то, вооружившись хорошими дубинами, они темной ночью входятъ въ деревню, быстро выпиваютъ молоко, забираютъ пищу и оглядываясь спшатъ убраться поскоре въ лсъ… У меня былъ одинъ знакомый изъ рысаковъ, водворенный на жительство около Читы. Онъ шестнадцать разъ былъ пойманъ и шестнадцать разъ его наказывали. (Въ то время еще существовали плети). Когда я познакомился съ нимъ, онъ былъ уже 70 лтъ.— Что же ддушка, спрашивалъ я, заставило тебя бгать?— Старъ сталъ, теперь, не могу ужь больше, грустно говорилъ старикъ, сидя на крылечк почтоваго двора.— Я говорю, что тебя заставляло бгать?— А что заставляло? Все на родину хотлъ пробраться, хоть бы однимъ глазкомъ-то на нее, матушку, посмотрть, хоть бы такъ издали…— И не посмотрлъ?— Тазъ и не посмотрлъ, разъ было до города Перми добрался, да зима ужь больно люта была, не въ терпежъ было,— пошелъ въ тюрьму, говорю: непомнящій родства,— вздули и опять въ Нерчинскъ переслали. А разъ около города Тобольскова,— тоже далеко отсюда, тамъ меня поймали, народъ-то тамъ больно избалованный…— Какъ избалованный?— Да такъ,— нашего брата бглова ловитъ…— Ну еще до куда доводилъ?— А еще-то, все около Иркутскова, да Томскова, тутъ все попадался.— Зачмъ же ты, ддушко, бгалъ, когда видлъ что нельзя выбраться?— Да такъ ужь, хотлось и бгалъ… Скучно было!— Да голодать же хуже?— Можетъ и хуже, да ужь такъ… Тянетъ. Весна-то только какъ наступитъ, сердце затомится, заноетъ, мста не находишь, только и на ум какъ бы теперь въ лсъ… знакомыя тропинки разные вспомнятся, ручейки… Холодъ и голодъ все забудешь, и спишь и видишь лсъ, ну и убжишь… А то и на умъ нейдетъ, что опять спину вздуютъ. — Теперь ужь больше не хочешь бжать? спрашивалъ я. Старикъ поднялъ на меня свои истомленные выкатившіяся глаза, посмотрлъ, помолчалъ, вздохнулъ, глубоко вздохнулъ и заплакалъ, тихо, тихо заплакалъ,— Не плачь, ддушко… выпей вотъ лучше винца, предложилъ я. Старикъ протянулъ руку за рюмкой, выпилъ и показалъ на ноги.— Ноги то вотъ стары стали, не хотятъ служить, проговорилъ онъ вздыхая.— Ужели бы ты опять побжалъ?— Побжалъ бы. И старикъ замигалъ глазами, стараясь удержать слезы…
Если на Забайкальской троп учредить нсколько кордоновъ для поимки бглыхъ, то это, во всякомъ случа, не остановитъ ихъ: они отыщутъ себ другую дорогу, пойдутъ на высокія гольцы Хамаръ-добана (самая высочайшая и крутая гора по кругобайкальской дорог), пойдутъ на Тунку, потомъ на рчку Иркутъ. Кордоны могутъ только затруднить ихъ путь, а пути они себ все-таки найдутъ. Они прокрадутся везд, гд только можетъ пройдти нога человка. Бывали такіе случаи, что рысаки проходили по южной сторон Саянскихъ горъ и выходили въ западную Сибирь въ Томскую губернію. Въ этихъ полуголодныхъ, оборванныхъ, истомленныхъ бродягахъ все-таки проглядываетъ то природное удальство, та смтливость и храбрость, съ какими, лтъ 250 тому назадъ, пробирались по невдомымъ ркамъ, горамъ и лсамъ, русскіе люди для покоренія Сибири.
Въ ма 1800 года я снова былъ у Байкала въ селеніи Посольскомъ. Пріхалъ я, какъ оказалось, рано,— пароходъ не длалъ еще ни одного рейса и былъ на противуположной (Лиственичной) пристани. Остановился я у одного знакомаго старичка, который въ первый мой проздъ чрезъ Посольское, много бесдовалъ со мною о прибайкальской жизни.
— Что, ваша милость, опять къ нашему Святому морю пріхали? спрашивалъ онъ.
— Да, какъ видите, опять.
— Доброе дло, доброе дло. Вотъ поживите у насъ, побесдуйте съ нами.
Посл обычныхъ распросовъ, старичекъ сталъ хлопотать объ устройств для меня помщенія.
— Да вы не безпокойтесь. Я долго не проживу, вотъ какъ только пароходъ придетъ, тотчасъ и уду…
— Ну до этого еще далеко,— недлька другая пройдетъ.
Я засмялся, думая, что старичекъ шутитъ.
— Вы, ваша милость, не смйтесь. Недльку-то вы ужь у меня погостите, это ужь безпримнно, а то и дв…
— Что вы! что вы! Льды давно прошли.
— Это вы врно сказали, только они и назадъ пожалуй могутъ возвратиться, имъ все же, какъ ни на есть, скучно съ нашимъ-то берегомъ разставаться. Вотъ они и придутъ опять, проститься, значитъ, придутъ, съ берегомъ-то.
— Нтъ, ддушка, теперь они уже не придутъ, погода очень теплая стоитъ.
Старичекъ улыбнулся.
— А оно можетъ ваша милость и правду говорите, только по нашему-то, по стариковски, кажется льды должны возворотиться, а впрочемъ все Богъ!..
Прошелъ день, два. Мы наговорились со старичкомъ и о рыбной ловл, и о Верхнеудинской ярмарк, бывшей въ феврал мсяц, и о томъ, что посл занятія Амура русскими, въ Забайкальи стало все дорожать, вдоволь наговорились мы обо всемъ, а парохода все еще не было. Погода стояла тихая, теплая. На Байкал не было видно ни одной льдины, свтлоголубая масса воды покойно лежала въ своей громадной котловин, отражая въ себ, какъ въ зеркал, лучи весенняго солнца. Небо было чисто. На отдаленныхъ вершинахъ кругобайкальскихъ горъ тоже блестли яркіе лучи солнца, переливаясь различными цвтами на вчно снжныхъ сопкахъ гольцевъ. Въ Посольскомъ воробьи весело кричали около возовъ проходившихъ обозовъ, подбирая разбросанные клочки сна. Казалось, весна давно уже наступила и я былъ въ полной увренности, что вотъ-вотъ выплыветъ, изъ отдаленной синевы Байкала, сначала неясная точка, потомъ покажется труба, дымъ, и чрезъ нсколько времени пароходъ запыхтитъ къ Посольской пристани. Но прошло и три дня, а на байкальской, синев никакой темной точки не показывалось.
— Что это, ддушка, какая чудесная погода, а парохода нтъ?
— Погода чудесная, это вы, ваша милость, справедливо говорите, только я васъ спрошу, далеко ли у васъ шуба лежитъ?
— Это зачмъ?
— Да такъ. Вы ее около себя поближе кладите, не ровенъ часъ, заморозитъ…
— Полно вамъ! Вы все шутите…
— Нтъ въ самомъ дл. Вы мн старику поврьте. Я ужь слышу, что скоро заморозитъ. Такая погодушка закрутитъ, что и Господи помилуй!..
На утро вышелъ я къ Байкалу, и не узналъ его. Куда исчезла весна и тихая синева на мор и красота отдаленныхъ горъ. Все исчезло, измнилось и измнилось рзко, вдругъ, какъ измняются декораціи въ волшебныхъ балетахъ: берегъ былъ заброшенъ громадными льдинами, дула страшная мятелица съ дождемъ, снгомъ, изморозью и всякими прочими осенними дарами. Берегъ, по которому, наканун вечеромъ, спокойно, одна за одной, разсыпались тихія воды Байкала,— тотъ берегъ былъ перемтенъ снгомъ, облденелъ и на немъ громоздились одна на другую глыбы льда. Вдали, вмсто разнохарактерныхъ очертаній горныхъ вершинъ, виднлась сплошная срая масса тучъ, а подъ ними, внизу, на Байкал, трещали, шумли и боролись одна съ другой громадныя льдины, втеръ нагонялъ ихъ къ берегу и, казалось, наступила вторая осень. Старикъ былъ правъ: — безъ шубы на улицу нельзя было и глазъ показать.
— Вотъ они льдинки-то, пришли, ваша милость, проститься съ берегомъ, говорилъ старикъ.
— Вижу, ддушка, и очень недоволенъ…
— И я, ваша милость, недоволенъ…
— Вамъ-то что же?
— А мн-то значитъ непріятно, что эти льды здсь пробудутъ пожалуй до половины мсяца…
— Это почему вы знаете?
— Да ужь такъ. Вы мн старику поврьте. Вижу я по погод, что ныньче весна поздняя будетъ. Я, ваша милость, восьмой десятокъ здсь живу и знаю, потому и говорю такъ. Теперича этотъ втеръ льды забралъ изъ подъ верхней Ангары, онъ ихъ здсь пожалуй и оставитъ — здсь они и таять будутъ.
— Какъ же мн-то быть?
— А вамъ надо хать.
— Куда же? обратно что ли?
— Нтъ. Вы, ваша милость, теперича позжайте на устье Селенги. Пароходъ туда безпримнно придетъ. Потому они тоже это знаютъ, пароходчики-то. Они можетъ десять-пятнадцать разъ сходятъ по Байкалу, а все въ нашемъ Посольск не побываютъ. Тамъ отъ Селенги-то до Лиственичной будетъ весна, а на нашемъ берегу все торосья льда будутъ лежать.
— Гд же мн тамъ остановиться?
— А сначала остановитесь въ Чертовкин. Это селеніе большое, избы тамъ есть для вашей милости способныя, своему парню закажу къ кому васъ привести. Ну, а посл, какъ услышите, что пароходъ пришолъ, подете въ Шигаевку,— деревенька тутъ такая есть, около Селенги. Изъ Шигаевки-то пожалуй по Селенг въ лодк спуститесь къ пароходу.
Я послушался старика и похалъ въ Чертовкино. По дорог тянулись обозы, возвращавшіеся изъ Посольска къ устью Селенги. Нсколько троекъ прозжающихъ хали тоже туда. Вс закутывались въ шубы и мховыя шапки, втеръ свистлъ по дорог. Мой ямщикъ бурятъ ежился на козлахъ въ мохнатой шуб, одтой шерстью вверхъ. Кони рвались и мчались во весь духъ, повозка прыгала по обледенвшимъ рытвинамъ и ямамъ.
— Тише! крикнулъ я.
— Ну вы! Другой зима пришолъ ужь, закричалъ бурятъ, и погналъ коней еще сильне.
— Тише! Тише! просилъ я.
— Ну! Ну! Погода морозной!.. Другой зима пришолъ! покрикивалъ бурятъ и помахивалъ вояжами, не смотря на то, что кони мчались до того сильно, что отъ быстроты зды захватывало духъ.
Я снова закричалъ. Бурятъ опять ударилъ коней. Я приподнялся, схватилъ его за рукавъ и сердито требовалъ, чтобы онъ халъ тише.
— А я, баринъ, думаль, ты кричишь, скоро хать надо, а ты бурятъ бранишь, хать видно тихонько любишь…
Чрезъ нсколько времени мы въхали въ Чертовкино. Ямщикъ остановилъ коней у воротъ большаго деревяннаго дома и самъ ушелъ во дворъ. Вскор, вслдъ за ямщикомъ, выбжалъ на улицу хозяинъ дома, крестьянинъ и кланялся подходя къ экипажу. Я помстился въ комнат, которую хозяинъ называлъ ‘большая горница’, эта была лучшая комната въ дом, назначенная для пріема гостей. Полы въ ней были выкрашены жолтой краской, стны чисто вымыты и выскоблены и больше чмъ на половину были заклены бумажными картонами. И чего-чего не было нарисовано и написано на этихъ картинахъ! Чтобъ прочитать на нихъ вс надписи, нужно было употребить для этого не мене пяти часовъ времени, но для того, ктобъ задумалъ описать содержаніе этихъ картинъ, представилось бы великое затрудненіе отъ искивать это содержаніе и я не длаю этого къ великому моему удовольствію и къ удовольствію моего читатели. Я увренъ, что всякій русскій человкъ не разъ видалъ подобнаго рода произведенія на отечественныхъ базарахъ и ярмаркахъ, видалъ, какъ главнокомандующій детъ верхомъ на кон и какъ между ногами этого коня стоятъ выстроенные въ линію полки солдатъ, которымъ художникъ, во избжаніе лишняго труда, сдлалъ одинъ общій красный воротникъ, мазнувъ кистью по всмъ солдатскимъ шеямъ, а иногда усамъ и даже головамъ.. Видалъ вроятно читатель и картины духовнаго содержанія, представляющія адъ со всми его разнообразными мученіями и огненнаго змія исписаннаго всевозможными грхами, и жанровые картины, представляющія какъ хозяева горюютъ, а прикащики пируютъ и т. д., и т. д.
Вс эти произведенія отечественныхъ художниковъ красовались въ моей новой временной квартир. Въ переднемъ углу, на полочкахъ, стоялъ образъ тоже суздальской работы. Предъ нимъ на стол лежалъ большой каравай ржанаго хлба съ солонкой на верху. Комната была очень чисто выметена и очень жарко натоплена.
— Ишь какъ захолодло! говорилъ хозяинъ, поминутно, то входя, то выходя изъ комнаты:— Вы пожалуйста, ваша милость, садитесь, а то и приляжьте, вотъ тутъ на лежаночк, погрйтесь… захолодло, захолодло! а весна кажись-бы… И хозяинъ, на скоро проговоривъ нсколько словъ, опять уходилъ.
Вскор на стол появился блестящій самоваръ, творожныя лепешки, не усплъ а напиться чаю, какъ хозяинъ снова угощалъ пельменями, затмъ явились пряники, орхи и проч. Я только успвалъ отговариваться и просить извиненія, что надлалъ много безпокойства.
— Нужды нтъ, нужды нтъ! Мы рады добраго человка угостить. Старичекъ-то отъ, котораго вы къ намъ пріхали, родственникъ намъ. Онъ крпко на крпко заказывалъ чтобы васъ кормили хорошенько, сладче… Вотъ теперь только тятеньки дома нтъ, а то-бы онъ васъ самъ угостилъ. Онъ теперь ухалъ туда, въ вашу сторону, къ китайской границ, потому, значитъ, что у насъ тоже есть тамъ кое-какая работишка, на счетъ извозу чаевъ… Можетъ и у васъ когда чаи пойдутъ изъ Кяхты, намъ дадите на доставку до моря. У насъ тоже и свои корабли по морю ходятъ, можно и до Иркутска взять доставку…
И хозяинъ снова начиналъ угощать и снова угощеніе перемшивалъ съ разсказами о своихъ длахъ и о доставк товаровъ.
Прожилъ я у него три дня и сталъ подумывать объ отъзд на устье рки Селенги въ деревушку Шигаевку, погода нсколько поутихла и солнце стало снова пригрвать по весеннему. При прощань я предложилъ хозяину пять рублей за постой, но тотъ ршительно отказался брать, отговариваясь тмъ, что ‘можетъ быть, Богъ дастъ будемъ дло длать.’
— Да дло своимъ чередомъ, а за содержаніе все таки возьмите…
— Нтъ! нтъ! Вы, ваша милость, насъ не обижайте… И нашъ родственникъ старичекъ васъ знаетъ,— это ужь какъ угодно… хлбъ-соль — божій даръ, видите вотъ онъ передъ образомъ стоитъ, передъ господнимъ, какъ можно съ дорожнаго человка брать…
Такъ и не взялъ ни копйки.
Въ продолженіи трехъ дней я ни разу не видалъ его семейства, но когда сталъ выходить изъ комнатъ, чтобы ссть въ повозку, провожать меня вышла вся семья, вс кланялись, желали всякаго благополучія и провожали точно роднаго или близкаго знакомаго. Меня заставилъ задуматься стоявшій предъ образами хлбъ, и дорогой я сталъ распрашивать ямщика, зачмъ у хозяина въ переднемъ углу стоитъ коровай хлба и солонка, и всегда-ли онъ тутъ, стоитъ. Ямщикъ объяснилъ мн, что этотъ хлбъ поставленъ съ того дня, когда старикъ хозяинъ (отецъ угощавшаго меня) похалъ въ дорогу, и будетъ стоять на стол до его возвращенія. Обычай этотъ соблюдается во многихъ семействахъ. Собирается, напримръ сынъ хозяина въ путь, благословятъ его хлбомъ-солью и поставятъ этотъ хлбъ предъ образомъ до возвращенія ухавшаго, если детъ самъ хозяинъ, то узжая благословляетъ всю свою семью хлбомъ и опять хлбъ ставятъ предъ образомъ, возвратится здившій сынъ, благословятъ его и уберутъ хлбъ, хозяинъ возвратится — самъ благословитъ всю семью хлбомъ. Обычай интересный и чрезвычайно хорошо характеризующій семейную жизнь забайкальцевъ.
Деревенька Шигаевка убогая, маленькая, съ десятью только домишками. Пріхавшихъ въ ожиданіи парохода собралось въ деревн много и я затруднялся, не зная гд помститься. Въ одномъ дворишк оказалась свободная избенка, въ которую хозяинъ ея затруднялся меня помстить, говоря, что въ ней ночуетъ каждую ночь чиновникъ.
— Такъ мы можемъ съ нимъ вмст помститься? спросилъ я.
Хозяинъ затруднялся.
— Какъ же вмст-то?.. Все же онъ особа… я не знаю… Днемъ-то ничего, еще можно, а ночью-то… ужь и право не знаю…
— Да гд-же онъ теперь? я бы съ нимъ переговорилъ?
— Теперь-то онъ въ кабак… до вечера онъ все тамъ.
— Что же онъ повряетъ что-ли кабакъ?
— Нтъ онъ, видите, тово… съ запоемъ…
‘Особа’ оказалась какой-то исключенный изъ службы чиновникъ, пробиравшійся изъ Читы въ Иркутскъ. Мы съ нимъ прожили въ избушк мирно. Ночью онъ со сна постоянно бормоталъ что-то и рано утромъ уходилъ въ кабакъ, гд и сидлъ до поздней ночи. Чрезъ день или два пріхалъ встовой ‘съ моря,’ отъ самаго устья рки, что пароходъ идетъ. Чиновникъ, заслышавъ это извстіе, вытаращилъ глаза, пошарилъ въ карманахъ,— оказалось пусто, потомъ перешелъ неровными шагами въ уголъ избенки, гд валялся его чемоданишко, раскрылъ его, выбросилъ оттуда какую то дрянь и слъ на полу, почесывая свою забубенную голову.
Пассажиры изъ деревеньки потянулись къ устью рки. Я сталъ собирать свои вещи, чиновникъ все сидлъ и чесался. Крестьянинъ, хозяинъ избы, пріотворилъ дверь и сказалъ мн, что лошадь готова.
— Поз-во-во-льте… Поз-з-ввольте… неясно забормотала особа.
— Что вамъ угодно? спросилъ я.
— Довезите меня до устья.
Я согласился. Мы похали вмст. Дорогой особа долго бормотала о томъ, что ошиблась въ разсчетахъ и издержала нечаянно больше денегъ чмъ слдовало.
— Теперь не знаю какъ быть… не поможете ли вы?
Я отказался. Мы пріхали на устье. Погода стояла тихая. Баржи, нагруженныя чаями, готовы были отплыть изъ устья въ Байкалъ, чтобы отдаться на буксиръ къ пароходу. Кое-какъ помстившись на палуб баржи, мы тронулись въ путь и чрезъ часъ я былъ уже на пароход ‘Наслдникъ Цесаревичъ’. Въ послдній разъ я халъ на немъ. Онъ погибъ въ ноябр мсяц отъ слишкомъ рискованнаго рейса, сдланнаго по распоряженію одного изъ управляющихъ пароходствомъ. Въ ноябр того-же года на посольскомъ берегу скопилось очень много привезенныхъ чаевъ. Новые пароходы служили плохо и не умли перевести до окончанія рейсовъ весь грузъ. Кладчики жаловались, и тоже,— вроятно смлые люди — настаивали чтобы пароходъ непремнно шелъ, не смотря на то, что ноябрь былъ въ конц. Какъ управляющій пароходомъ, такъ и кладчики были обмануты тихой, теплой погодой. Подумалъ, подумалъ управляющій и ршилъ отправить грузы, тмъ боле, что для счастливаго рейса нужно всего шесть или семь часовъ хорошей погоды. Суда давно были нагружены чаями, нагрузили они такъ же и пароходную палубу, и пароходъ съ одной баржей тронулся въ путь часу въ пятомъ вечера. Дулъ попутный втерокъ и плаваніе продолжалось весьма быстро, но часу въ восьмомъ пароходъ прорзало льдиной и въ немъ показалась течь. Управляющій не сроблъ и тотчасъ же распорядился забросить впередъ парохода, съ носу, парусъ, для того чтобы имъ затянуло образовавшуюся въ пароход щель. Но поврежденіе сдланное льдиной оказалось нешуточнымъ,— помочь горю было нельзя,— пароходъ все боле и боле погружался въ воду и оставалось единственное средство спасать свою собственную жизнь и перебраться на баржу. Чай на пароходной палуб оставили на волю божію, перебрались вс на баржу и обрубили канатъ. Пароходъ вскор опустился въ воду по палубу и въ такомъ положеніи остался. Судно понесло втромъ въ другую сторону и къ утру оно было далеко отъ наполненнаго водой парохода. Носило его по Байкалу чуть не цлый мсяцъ, провіантъ весь на судн истощился и какимъ то чудомъ остались живы вс бывшіе на немъ люди. Одинъ изъ бывшихъ въ этомъ замчательномъ плаваніи разсказывалъ мн подробности ихъ мсячнаго страданія.
— Когда отъ парохода было видно только трубу да мачту, наше судно было уже отъ него далеко. Вс мы, конечно, были въ страшномъ положеніи, но утшали себя тмъ, что авось Богъ дастъ попутный втеръ насъ принесетъ къ берегу Лиственичной пристани. Такъ до утра насъ несло по морю, куда несло — мы и сами незнали, только надялись, что не вдоль по морю несетъ, а поперегъ и если не къ Лиственичной, то просто къ берегу прибьетъ. Къ утру втеръ усилился, судно наше стало сильне покачиваться и поскрипывать, но это насъ нисколько не пугало, а больно было на сердц отъ того, что мы слышали какъ о борты нашего судна стукались льдины. Этотъ звукъ стучавшихъ о бортъ льдинъ, заставлялъ замирать сердце въ груди, половицы изъ пола въ судн мы вынули и поочередно смотрли на дно — не просачивается-ли вода? Не тонемъ-ли ужь и мы? На другой день втеръ повернулъ обратно, насъ понесло назадъ, опять мы увидли издали черную точку парохода. Онъ едва, едва покачивался изъ стороны въ сторону. На третій день унесло насъ Богъ знаетъ куда, и не смотря ла то, что между нами были люди хорошо знавшіе Байкалъ,— никто изъ нихъ не могъ сказать, въ какомъ мст мы находимся. Такъ и шли дни за днями. Свчи у надъ вышли и стали мы длать наблюденія надъ дномъ нашего судна съ помощію лучинъ. Хлбъ у насъ былъ тоже на исход. Стали мы, по общему согласію, уменьшать, порцію и ли только по нскольку золотниковъ въ сутки. А холода длались все сильне, втеръ замораживалъ на бортахъ судна набгающія брызги волнъ, дрова у насъ были вс издержаны и мы рубили полъ въ судн и жгли. Только и берегли нсколько досокъ, кошмы да холстъ отъ паруса, чтобы на случай, если сдлается течь, то забивать ее скоре. На палубу мы выходили рдко, потому что втры были холодные, морозъ пробиралъ до костей. Качало, качало насъ и въ одинъ день судно наше прибило ко льду. Обрадовались и этому, хотя не знали куда насъ прибило, далеко-ли берегъ и что съ нами будетъ. Изъ мачты сдлали колъ и вбили его въ ледъ, привязали судно и ушли вс съ него по льду, сами не зная, куда идемъ. Шли часа два и пришли къ берегу. По берегу увидли какую-то избушку, зашли въ нее и обрадовались до того, что другъ другу ничего не могли сказать: избушка была полна рыбой. Поморы наловили ее передъ заморозками и сложили въ изб да перваго зимняго пути. Развели мы огонь, сварили рыбы, повеселли и понабрались силами. На другой день выбрались въ селеніе и тмъ покончилось наше страданіе. Судно наше у берега замерзло, а пароходъ на середин моря тоже замерзъ. Посл, его долго отъискивали, здили по Байкалу въ разныя стороны. Нашли среди грудъ снга, который наметало кругомъ парохода, и ящики вс на палуб цлы оказались, только много было потомъ съ ними хлопотъ: вс они были похожи на ледяные торосья и примерзли одинъ къ другому, для того чтобы отдлить ящикъ отъ ящика нужно было работать ломомъ. Привезли эти обледенвшіе ящики въ Иркутскъ и стали просушивать чай, но онъ былъ, конечно, испорченъ и просушиванье не возвратило чаю прежняго достоинства. Продавали его по 25 к. за рубль. Мелкіе торговцы были ради этому случаю и покупали чай съ удовольствіемъ,— они подмшивали его въ хорошій чай и продавали по настоящей цн. Можетъ быть, не малая частица его, перефабрикованнаго, и въ Россію была отправлена. Такъ вотъ какъ покончилъ свое земное странствіе пароходъ ‘Наслдникъ Цесаревичъ.’ Его и изо льда не вырубали,— оставили на жертву Байкалу. Все равно ужь никуда же онъ и негодился.— все было старо, гнило,— перевозка бы дороже стоила. Только и взяли изъ него одну машину.
Впослдствіи машина съ ‘Наслдника Цесаревича’ была поставлена въ новый пароходъ, построенный исключительно для рки Селенги, но и тутъ ей не посчастливилось, пароходъ долго что-то ползалъ по Селенг, пробираясь за г. Верхнеудинскъ, долго что-то хозяинъ его хлопоталъ съ своимъ дтищемъ и ничего сдлать не могъ. Слышно было, что посадилъ онъ гд-то свой пароходъ на коргу или на камень и слухи о немъ замолкли. Кажется, и самъ хозяинъ старался чтобы эти слухи не распространялись.
А суда, или по байкальски корабли, все плаваютъ да плаваютъ и корабельщики не боятся никакихъ слуховъ о неудачахъ ихъ плаванія. Они сами порасзкажутъ желающему слушать, какъ ломаетъ и коверкаетъ ихъ уродливыя суда на Байкал.
— Иной разъ, ваша милость, такъ бывало приспичитъ, что хоть вотъ ложись да умирай: машту (т. е. мачту) переломитъ, руль оборветъ на прочь, носитъ, носитъ по волнамъ-то, а глядишь Богъ и помогъ, приснаровился какъ нибудь, починился, приладился, да и опять поплылъ съ омулями въ Иркутскъ,
А пароходамъ на Байкал что то все несчастливится. Что это такое, случайность или недостатокъ умнья вести дло?
Для постояннаго и правильнаго сообщенія восточной Сибири съ Забайкальской областью, въ конц 1850 годовъ, началась на казенный счетъ постройка новой кругобайкальской дороги отъ Култука на Посольскь, по берегу Байкала. О необходимости этой дороги разговоры шли чуть ли не съ того времени, когда открылась въ Кяхт торговля съ Китаемъ, то есть съ 1727 года. Но торговый людъ этой дорогой не интересовался, потому что она на двсти верстъ длинне той, которая идетъ въ глубин Байкальскихъ горъ, прямо на Кяхту, и ему казалось удобне вмсто 700 верстъ хорошаго экипажнаго пути, тащиться 400 верстъ по невообразимымъ крутизнамъ верхами. Платили купцы лишнія деньги за провозъ товаровъ по этой страшной дорог, ожидали по 10—15 дней прихода почты изъ Кяхты въ Иркутскъ, тащились сами нердко съ своими семействами по горамъ и падямъ и, только добравшись до мста, почесывались, приговаривая: — ‘а дорога-то, вдь, тово, больно-таки наломала бока-то, да и спина, теперь тоже заныла… А можетъ это и къ ненастью?’ задумчиво говорилъ другой и разсужденія о трудностяхъ пути на этомъ оканчивались.
Лтъ 25 тому назадъ, выискался между купцами человкъ не ограничившійся разговорами и безъ всякой поддержки отъ другихъ, самъ на собственныя средства открылъ кругомъ Байкала новый путь (тоже въ глубин горъ, прямо на Кяхту), по которому сообщеніе было нсколько лучше, чмъ по прежнему. Открытую имъ дорогу такъ и прозвали его фамиліей.
По этому пути верхами приходится хать всего только четыре станціи. Нсколько разъ мн случалось прозжать по этой дорог поздней осенью, и я каждый разъ весь путь халъ въ маленькихъ саночкахъ, на одной лошади, правда, немного страшно, когда, на высот горы, вдругъ сани раскатятся, и голова закружится при вид страшной пропасти внизу, гд шумитъ и воетъ Байкалъ, разбивая волны о скалы утеса, но мн кажется на лошади верхомъ еще страшне, потому что изъ саней все-же можно выскочить, а съ лошади, этого сдлать невозможно.
Ямщики-буряты имютъ привычку прятать со станціи санишки въ лсъ, потому что на лошади трудне подниматься въ гору съ санями, чмъ везти сдока на себ. Прідемъ, бывало, на станцію и начинаемъ просить сани, буряты божатся, крестятся по русски, увряя, что саней на станціи никогда не было.
— Да насъ и начальство не обвязываетъ сани держать. Наша бурятъ и почта верхомъ возитъ, санемъ никогда не возитъ, почесываясь отговариваются они.
— Давайте сани! прикрикнешь на нихъ, да и приврешь для пущей важности, что въ карман есть подорожная по казенной надобности
Куда дваются вс отговорки и почесыванья! Сани, какъ точно, изъ земли выростутъ.
На этомъ глухомъ тракт, на станціяхъ нтъ ни смотрителей, ни писарей, подорожныхъ никто не читаетъ и не спрашиваетъ. Иногда лошади измучатся во время пути, везя на своихъ спинахъ почтовые чемоданы съ серебряной монетой въ Кяхту,— и не могутъ довести чемодана до станціи. Почтальонъ преспокойно велитъ его сбросить съ спины лошади и оставитъ на дорог безъ всякаго караула. Кто возьметъ? Пустыня! Глухая, безлюдная! Рысакъ разв случайно пробредетъ по этому мсту и увидитъ чемоданъ, да что онъ съ нимъ будетъ длать? Онъ и самъ-то едва иметъ силы передвигать ногами, да ему и двать серебро некуда. Пройдетъ иногда цлая ночь и къ полудню другого дня ямщики прідутъ къ оставленному на дорог чемодану: лежитъ на томъ же мст какъ и былъ оставленъ.
На станціяхъ буряты живутъ вовремя зимовья, для прожающихъ на нкоторыхъ станціяхъ есть особыя избушки, въ избушк копошится какая нибудь старушонка, имющая исключительную обязанность кипятитъ для прожающихъ горячую воду и отапливать избу. О самоварахъ на этомъ пути нтъ и помину, да и старушонки живутъ тоже не на каждой станціи: чаще всего прожающимъ прислуживаетъ кто нибудь изъ ямщиковъ и варятъ для чая воду въ такомъ котл, при вид котораго иной, непривыкшій къ такимъ неудобствамъ, человкъ потеряетъ всякое желаніе пить чай. Большая часть дущихъ по кругобайкальской дорог берутъ съ собой мдный чайникъ, стаканъ и състные припасы. На станціяхъ конечно ничего нтъ, ямщики питаются однимъ кирпичнымъ чаемъ и ржанымъ хлбомъ.
Въ ноябр 1804 года почтовыя станціи съ этого тракта были переведены на новую дорогу, идущую изъ Култука на Посольскъ по берегу Байкала, но дорога была еще не окончена и на долю прозжающихъ выпало въ тотъ годъ много горя и трудностей? Многіе, отправившись по этому неоконченному пути, возвращались назадъ и нанимали протяжныхъ извощиковъ для того, чтобъ хать по старой дорог. Отчего поспшили перевести станціи на новый трактъ дороги, мн неизвстно. Въ то время я тоже испыталъ несчастіе хать по этому пути до Посольска отъ Култука, 200 верстъ халъ семь дней. Помню, на одной станція мн встртился хавшій изъ Посольска знакомый купецъ и разказывалъ слдующее.
— Здсь въ Сибири на станціи лежитъ еще не перевезення на ту станцію груда чемодановъ, ихъ будутъ перевозить не мене двухъ дней, а завтра опять должна подойти почта. Она снова сложится здсь, потому что отсюда начинаются такія крутизны, какихъ даже по старой дорог нтъ. Лошадь едва можетъ подниматься одна, а съ чемоданомъ въ 5—6 пудовъ взбирается съ величайшимъ трудомъ. Мучится бдная лошадь, надрываются несчастные ямщики и чтобъ поднять чемоданъ на гору, употребляютъ Богъ знаетъ какія усилія: привязываютъ они къ чемоданамъ веревки, укрпляютъ ихъ къ хомуту лошади, сами тоже тянутъ за веревки, и такими общими усиліями кое-какъ втягиваютъ одинъ за однимъ чемоданъ на гору. Подъ гору спускаютъ ихъ прямо съ крутизны кубаремъ, сами скатываются на войлокахъ, за ними слдомъ лошади тоже скатываются, упираясь передними ногами. Спустившись подъ гору, снова начинается мука втаскиванья чемодановъ. Вызжаютъ буряты со станціи обыкновенно рано по утру, какъ только начинаетъ свтать, а на слдующую станцію пріжаютъ позднимъ вечеромъ. Эти 25 верстъ они дутъ съ утра до ночи. Возвращаться обратно ночью они не могутъ и потому что кони не въ силахъ идти, и потому что въ темнот можно сломать себ шею. Утромъ, на слдующій день, они вызжаютъ и добираются до станціи къ полудню. хать въ тотъ же день слдовательно поздно,— придется ночевать на дорог — опять ожидаютъ утра и, такимъ образомъ, не окончивъ перевозки одной почты, они видятъ приходъ почты другой и неизвстно когда все это перевезется. Для прожающихъ лошадей нтъ — выжидаютъ случая ухать на обратныхъ, а то за тройную цну.
Посольскій купецъ ухалъ съ ямщикомъ, который привезъ меня, а мн выпало на долю ждать попутнаго ямщика и я прожилъ на станціи двое сутокъ. Къ полудню на второй день изъ Посольска привезли какого-то солдата — курьера, онъ халъ по 50 верстъ въ сутки, хорошъ курьеръ! Кони, бывшіе подъ нимъ и подъ провожавшимъ его ямщикомъ, внушали полнйшіе состраданіе: ребра ихъ вс были на виду, спины перетерты и покрыты множествомъ болячекъ. Бдныя животныя едва передвигали ногами. Рано утромъ, на третій день, я, къ великому моему несчастію, долженъ былъ ссть на измученное животное, на другое слъ проводникъ, но черезъ десять минутъ я сошелъ съ лошади и предпочелъ идти до станціи пшкомъ…
Въ настоящее время уже почти оконченъ этотъ новый трактъ и скоро о трудностяхъ кругобайкальскаго пути останется только одно воспоминаніе.