Презренный, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1887

Повесть
Время на прочтение: 81 минут(ы)
Скачать в PDF

ПРЕЗРННЫЙ.

(Записки мужа).

I.

…А, все таки, я завтра пойду къ Мари!… Что жь, я держался пока могъ: не поступать же мн въ шайку карманниковъ?… Порчу я себ желудокъ на пирожкахъ русской пекарни Невскаго… Порядочнаго куска мяса: не то что ужь ‘шатобріанъ’, хоть простой бифстексъ въ семь гривенъ — я не лъ больше двухъ недль.
Но, кром того, меня тянетъ къ ней, я этого не буду скрывать отъ самого себя. Мн кажется, я совсмъ не изъ тхъ, кто хитритъ съ собственною такъ называемою совстью.
Совсть!…
Стихи Пушкина изъ Скупаго рыцаря я знаю и не хуже другаго съумю ихъ прочесть наизусть. Я люблю заглядывать въ себя, не глупе всякаго другаго, разберу я и то, какія побужденія благородныя, какія пошлыя и даже очень грязныя…
Въ этомъ есть своего рода утха, да и успокоеніе. Пружинки дйствуютъ внутри тебя и он сильне всякихъ выводовъ головы. Какъ ты ни вертись, пружинка возьметъ свое и заставитъ тебя поступить такъ, какъ ей самой приказано.
Мы вс врод замковъ съ секретомъ. Такой замокъ вы не отопрете сразу, только испортите. А когда вамъ покажутъ секретъ, вы увидите, что и секретный механизмъ основанъ все на тхъ же законахъ. Пружинка и въ немъ дйствуетъ, какъ ей велно.
Такъ точно и во мн. Презирай я себя, или не презирай — ничего отъ этого не измнится, пойдетъ все такъ, какъ въ замк съ секретомъ или безъ секрета.
И полгода тому назадъ была та же борьба…
Ходить или не ходить? Не просто ли дать ей видъ на жительство, на неопредленный срокъ, родъ вчнаго паспорта, равняющагося фактическому разводу? Я не хотлъ идти ни за что…
И пошелъ…
Почему пошелъ?… Изъ одного ли желанія сорвать что-нибудь съ моей жены?… Я нуждался почти такъ же, какъ теперь,— можетъ, немного поменьше,— но, все-таки, нуждался и не то, чтобы бгалъ работы, а былъ скоре неудаченъ… Все это, въ конц-концовъ, вызвало мой, ну… шантажъ!… Что же?… Я не испугаюсь и такого слова! Человкъ доведенъ до полусмерти голодомъ, идетъ мимо саечника, хватаетъ булку и прячетъ ее… Только искаріоты могутъ называть его воромъ… Примръ избитъ, такъ, вдь, и голодъ не мене общее мсто.
Я могъ бы прямо сказать себ тогда: вотъ все то, что я здсь записалъ. Но тогда было и другое еще побужденіе — видть Мари, быть у нея, посмотрть, какъ она живетъ…
Зачмъ? Чтобы дразнить ее, мучить, издваться или произвести скандалъ, пристращать? Оно было бы гораздо умне, ближе къ цли — хорошенько настращать, чтобы отступное было крупне… Однако, я этого не длалъ, и не потому, что не могъ,— напротивъ, въ тотъ мой приходъ было бы весьма удобно.
Глупо было деликатничать, но я такъ не сдлалъ, даже не подумалъ ни разу, когда очутился противъ нея: ‘вотъ хорошо было бы сорвать на этотъ разъ не ничтожный кушикъ на пропитаніе, а солидную сумму’.
Такъ, вроятно, будетъ и завтра, и каждый разъ, пока отъ меня окончательно не откупятся, или, лучше, пока я не откуплюсь.
Сдлаю ли я это когда-нибудь?— Не думаю.
Завтра ровно два мсяца, какъ я не платилъ за комнату…
Хозяйка не безпокоитъ, но мн самому немножко совстно, когда она заходитъ ко мн и болтаетъ про свои дла и постояльцевъ.
Она довольно часто заходитъ и третьяго дня спросила даже:
— Вамъ, можетъ быть, трудно заплатить, Модестъ Ивановичъ? Такъ вы не стсняйтесь!
И при этомъ усмхнулась на особый ладъ. Ея круглое, немного чухонское лицо съ маленькимъ носикомъ и толстоватыми губами все засвтится отъ блеска карихъ глазъ. Она, если хотите, не дурна, пріятныхъ формъ и франтиха… Я думаю, что ея нравы весьма не суровые… Каждую субботу здитъ она въ циркъ и частенько въ маскарадъ то въ ‘коптилку’, то въ нмецкій клубъ. Возвращается поздно, можетъ, и совсмъ не ночуетъ: я просыпаюсь не раньше десяти, но когда тушу свчку, случается часа въ три, ея звонка еще нтъ.
Мн, конечно, какое же дло до нравовъ моей квартирной съемщицы, только я сталъ замчать, что она за мной ухаживаетъ, и когда она подмигиваетъ мн, ея каріе глаза точно хотятъ сказать:
‘Да что же это вы осифа Прекраснаго изъ себя представляете? Вдь, я не дурна и вамъ бы лучше было. Тогда и за квартиру платить бы не нужно, да и столъ даровой!’
Почему же ей такъ и не думать? Да и мн смшно было бы обижаться.
Что я такое въ ея глазахъ? Постоялецъ изъ господъ, съ французскимъ языкомъ и съ хорошими манерами, но безъ всякаго положенія. На служб не состою, ничего не длаю, деревни нтъ, даже крупныхъ кредиторовъ — и тхъ нтъ!
Оба мои сосда, Леонидовъ и Гурьинъ, сейчасъ же бы поступили къ ней на полный пансіонъ, но Мара Львовна имъ платка своего не бросаетъ. Правда, оба они старше меня… Леонидовъ немногимъ и старше-то. И у него французскій языкъ и какая-то ученая степень… А Гурьинъ даже въ attachs былъ за границей, лтъ двадцать тому назадъ.
Такіе же, какъ и я, неудачники хорошаго рода и барскаго воспитанія.
Есть, однако, разница.
И Леонидовъ, и Гурьинъ — по своей ли, по чужой ли вин — доведены до того, что они ни передъ какою такъ называемою ‘гадостью’ не остановятся. Я въ этомъ увренъ. Чмъ оба живутъ — и для меня тайна, но не иначе, какъ темными длами. Самое чистое занятіе (я сильно ихъ въ томъ подозрваю), это лжесвидтельство по бракоразводнымъ дламъ. Леонидовъ что-то слишкомъ хорошо знакомъ съ этою частью и, развдавъ, что я съ женой не живу, даже косвенно предлагалъ мн свои услуги. Что-то такое говорилъ про ‘un avocat sr et qui ferait volontier crdit!'{Врный человкъ, и можетъ оказать кредитъ.}. Гурьинъ если не въ настоящей шайк поддлывателей чужихъ подписей, то состоитъ чмъ-нибудь врод счетчика въ игорномъ дом низшаго сорта. И онъ предлагалъ мн попытать счастья. Словомъ, оба — темные, совсмъ свихнувшіеся люди. У меня и тотъ, и другой по мелочамъ выклянчили до трехъ рублей каждый, и съ тхъ поръ избгаютъ встрчъ въ корридор, ко мн въ номеръ и совсмъ не заходятъ.
Но начните вы разговоръ съ каждымъ изъ нихъ о чести, о добромъ имени, объ убжденіяхъ…
Ни тотъ, ни другей не захочетъ говорить на чистоту, какъ умные люди, у которыхъ, въ силу ихъ житейскаго опыта, нтъ, да и не можетъ быть, никакихъ иллюзій. Вдь, не могутъ же они не видть, что такой ихъ сожитель по корридору двицы Фелицатовой, какъ я, прекрасно ихъ понимаетъ.
Такъ нтъ! Они все сваливаютъ на людей, на судьбу, на неблагодарность, а, главное, на то, что ихъ не хотли оцнить, что они пострадали изъ-за благородства своихъ ‘правилъ’ и ‘взглядовъ’. Просто насилу себя сдерживаешь, чтобы не прыснуть имъ въ лицо и не крикнуть:
— Mais finissez donc, farceur! {Да полноте, шутникъ!}.
И такими они останутся до самой смерти и на скамь подсудимыхъ будутъ держать себя точно такъ же, и въ ссылк, и даже въ каторжномъ острог. Каждый изъ нихъ по природ гораздо умне такого поведенія. Но оно у нихъ въ крови, наслдственное. Только зачмъ имъ такая маска?… Неужели это ихъ утшаетъ или поддерживаетъ?
‘Voil le hic!’ {Въ томъ-то и запинка!}— любилъ я восклицать въ т дни, когда у меня было абонированное кресло въ опер.
А теперь я скажу, какъ прилично такому ‘филозофу’, какъ я: трудно вспрыгнуть выше собственныхъ плечъ. Трудно, однако, возможно.
И первый примръ — я самъ.
Мы съ Леонидовымъ и Гурьинымъ ‘du mme bord’ {Одного сорта.}, какъ одинъ изъ нихъ выразился, когда выпросилъ первую желтенькую бумажку. Это правда. И тотъ, и другой родились и воспитались въ томъ же кругу, что и я. Но у меня, какъ только иллюзіи слетли съ глазъ, ужь и не осталось никакого желанія повторять разный благородный вздоръ, морочить себя и другихъ.
Мн нисколько не страшны слова: подлогъ, шантажъ, поступить на содержаніе, вымогать и разныя другія… Не могу я и обижаться, если меня сочтутъ способнымъ на все это. Да и прежде, когда я жилъ вполн порядочнымъ человкомъ, и тогда я не пугался ничего такого. Помню, кто-то пустилъ слухъ, что я именно пользовался отъ одной старухи. Это была неправда, но я не возмущался и даже не старался показывать видъ, что обиженъ. То же было бы, если бы стали говорить, что я ворую платки изъ кармановъ.
А ужь съ тхъ поръ, какъ я квартирантъ двицы Фелицатовой, такъ и говорить нечего…
Каждый разъ, какъ Леонидовъ или Гурьинъ начинали выгораживать свое достоинство фразой: ‘Вы, какъ джентльменъ, поймете меня’,— мн хотлось перебить:
— Да кто же вамъ сказалъ, что я джентльменъ? Я такой же проходимецъ, какъ и вы.
Если я этого не говорилъ, мн какъ будто жаль длалось разрушать самообманъ этихъ господъ. Они, стало быть, въ наивномъ убжденіи, что я ихъ считаю вполн безупречными.
Но кто въ наклад: они или я? Врядъ ли они. Это ихъ мундиръ и имъ въ немъ удобно. Мн тоже удобно въ моемъ внутреннемъ неглиже, однако, до сихъ поръ я еще не показывалъ его первому попавшемуся.
Можетъ быть, мн надо напасть на человка, способнаго сразу понять меня. Вроятно, это меня и удерживало: и съ моими сосдями по комнатамъ, да и съ другими…
И, прежде всего, съ Мари,— съ Мари, которая не только считаетъ меня ‘un misrable’, но иметъ въ собственныхъ глазахъ вс права глядть на меня, какъ на шантажиста.
Завтра первый вопросъ, который она мн сдлаетъ своимъ слабенькимъ, надтреснутымъ голоскомъ:
— Вамъ угодно опять воспользоваться вашими правами?
Срые, немножко воспаленные ея глаза уставятся на меня и я въ нихъ прочту:
‘Lche, lche!’ {Подлый, подлый!}.

II.

Мн отворилъ не мальчикъ въ куртк, какъ въ послдній разъ, когда я былъ у Мари, а горничная. Кажется, она у ней давно живетъ.
Я нарочно пришелъ рано. Мари слдовало непремнно быть дома.
Вроятно, горничная уже знала меня въ лицо. Я замтилъ, что она, какъ будто, немного смутилась.
— Барыня дома,— сказалъ я ей ршительно и самъ притянулъ къ себ половинку двери, которую она придерживала.
— Он еще не одты…
— Ничего, я подожду. Отдайте вотъ карточку.
И сталъ снимать пальто. Она поглядла на пальто: оно безъ мховаго воротника, но довольно еще прилично на видъ. Мой модный когда-то сьютъ изъ синяго шевіота сильно побллъ по швамъ. Но общее впечатлніе все еще, кажется, не такое, чтобы прислуга думала:
‘Вотъ на бдность пришелъ просить’.
— Извольте подождать въ гостиной.
Въ этомъ ‘извольте’ было трудно-уловимое нчто: безпокойство, даже страхъ и брезгливость.
Наврное, она знала, кто я, даже если и не смотрла на карточку. Мари носитъ, вдь, мое имя, довольно-таки хорошо звучащее для не титулованной фамиліи.
Гостиная всегда приводитъ меня въ нервность. Въ квартир этой я не жилъ съ Мари, но мебель та же, которую мы выбирали когда-то на ея приданыя деньги. Особенно памятна мн покупка одного диванчика… Модель мы увидали сначала въ магазин ‘А la ville de Lyon’, а потомъ мы заказали у Petit, на Владимірской. На этомъ диванчик проведенъ и медовый мсяцъ… подъ тою же лампой, обыкновенно посл обда, за кофе… И на стнахъ все т же bibelots. Квартира у Мари темновата и въ гостиной всегда унылый сумракъ. Но на этотъ разъ я въ ней нашелъ что-то новое: не одна гостиная, и передняя, да и горничная точно позапылились.
У меня есть на это чутье… По тому, какъ сидлъ на ламп абажуръ,— все тотъ же абажуръ, купленный у Кумберга, въ Морской, — можно было понять, что хозяйка сдлалась равнодушна къ своему комфорту… Не видно заботы. Не то настроеніе
А откуда могло это идти, какъ не отъ ея отношеній къ любовнику?
Меня не заставили ждать, какъ въ послднее мое посщеніе — чуть ли не цлый часъ, и не высылали сначала парламентера въ вид какой-то не то пріятельницы, не то подставной ‘Tante’ изъ тхъ, съ какими нкоторыя дамы здятъ въ ложи Михайловскаго театра.
Горничная появилась сейчасъ же опять и поспшно такъ проговорила:
— Марья Арсеньевна сейчасъ будутъ.
И даже предложила мн покурить,— подставила папиросы.
Я поглядлъ на вазочку съ папиросами и на пепельницу. Пеплу не видно, да и папиросы, кажется, позапылились. Стало быть, мужчины тутъ давно не было, по меньшей мр дней пять, пожалуй, и всю недлю.
‘Tiens, tiens!’ {Вотъ оно что!} — подумалъ я и не безъ удовольствія закурилъ.
Мн стало легко. Я имлъ поводъ предположить, что объясненіе будетъ для меня… какъ бы это сказать?… ну, выгодне, что ли!
Но кром того мн, значитъ, не нужно будетъ говорить никакихъ подлыхъ словъ, разстроивать Мари,— ничего жесткаго къ ней я не чувствовалъ.
Эта моя незлобивость всегда меня удивляла. Малодушіе она, крайняя развинченность характера или другое что?… Кажется, какія же добрыя чувства имть къ этой блондиночк съ тоненькимъ голоскомъ и воспаленными глазками, если она меня такъ возненавидла, что собралась отравлять? Вдь, я это не выдумалъ!… Положимъ, Мари сначала стала меня ‘презирать’, а потомъ уже ненавидть. Но мн отъ того не легче было.
Выкурилъ я всего одну папиросу. Въ портьер двери виднлся мн письменный столъ ея кабинетика, за которымъ спальная. Съ моего мста я могъ различить, какія вещи лежатъ и стоятъ на стол. Что-то я не узнавалъ большаго фотографическаго портрета съ плотною мужскою фигурой въ плюшевой желтоватой рам.
Это былъ портретъ его: ‘de l’autre’, повелителя… того, что вмщалъ для Марьи Арсеньевны высшую мру мужскихъ совершенствъ, а, главное, благородство души, передъ которымъ моя гнусность выставлялась во всей нагот.
Тихонько отворилась дверь изъ спальной. Я бросилъ окурокъ папиросы. Всегда у меня сожмется при этомъ сердце. Порядочная гадость!… Чего же мн-то стсняться, когда я прихожу къ моей жен? У ней нтъ никакихъ фактическихъ поводовъ добиться со мною развода, а она сама находится въ явномъ нарушеніи супружескаго долга. И еслибъ я хотлъ воспользоваться совтами сосда моего, Леонидова, я бы еще разъ накрылъ ее съ тмъ красавцемъ, что глядлъ на нее изъ желтой плюшевой рамки, какъ и годъ назадъ.
Пеньюаръ тотъ же — нжно абрикосовый — зашелестилъ. Признаюсь, я отъ какого-то нелпаго волненія на секунду зажмурилъ глаза и всталъ.
Могъ бы я не двигаться, а продолжать сидть на диван.
— Здравствуйте, Модестъ Ивановичъ!
Голосъ ея я даже не сразу узналъ. Онъ показался мн гуще, ниже тономъ. Что-то въ немъ дрогнуло, и я бы, по этому голосу, далъ ей не двадцать пять лтъ, а тридцать.
И потомъ то, что она назвала меня ‘Модестомъ Ивановичемъ’… Въ этомъ имени и отчеств,— произнеси она его въ т разы, когда я приходилъ,— непремнно слышалась бы язва.
На этотъ разъ — нтъ.
Я раскрылъ глаза. Мари стояла очень близко ко мн, чего прежде тоже не бывало.
— Сядьте,— сказала она все тмъ же тономъ.
Она помстилась около меня на диванчик.
Я быстро оглядлъ ее съ ногъ до головы, особенно отчетливо голову и лицо.
Сильно измнилась, сильно!… Подъ глазами круги, глаза стали еще воспаленне, щеки вдавлены, носъ, все еще очень хорошенькій, заострился. Причесана небрежно, да и во всемъ туалет нтъ прежняго ‘fini’,— однимъ словомъ, если не опустилась, то находится въ душевномъ разстройств.
Это вызвало во мн желаніе предложить ей… освободиться отъ меня окончательно… Почему?… Не знаю… Можетъ быть, жалость разобрала. Во всякомъ случа, что-то нелпое, ни съ чмъ несообразное…
— Давно вы не были,— сказала Мари, видя, что я молчу.
И въ этихъ словахъ не было никакой язвы, а какъ будто что-то и задушевное, для свжаго человка.
Мн оно показалось чмъ-то вымученнымъ. За нее стало противно: вдь, она должна притворяться, строить фразы, когда она, еслибъ набралась смлости, могла приказать горничной: послать за старшимъ дворникомъ и ‘спустить’ меня съ парадной лстницы.
— Вотъ что, Марья Арсеньевна,— вдругъ началъ я и сталъ говорить тономъ адвоката, предлагающаго сдлку.— Вы меня давно не видали — это такъ. Я былъ у васъ въ первыхъ числахъ сентября, а теперь февраль, въ исход,— около полугода. Но мн не хочется безпокоить васъ моими появленіями… такъ сказать, періодическими… То, что вы мн полтора года тому назадъ предлагали, я, пожалуй, готовъ на это пойти…
— Что же это?— почти съ испугомъ спросила Мари.
— Меня удивляетъ вашъ вопросъ… Освободиться отъ меня — разъ навсегда.
— Освободиться?…
Это слово замерло у нея на губахъ. Ни малйшей радости неслышно было. ‘Быть можетъ, отъ неожиданности’,— подумалъ я тотчасъ же. Да и для меня самого такое предложеніе было совершенно неожиданнымъ. Когда я шелъ на Захарьевскую, я былъ за тысячу верстъ отъ развода съ Мари. Даже предлагай она мн его заново и за большой кушъ, я бы не согласился. Но она только разъ мн закинула объ ‘отступномъ’. Тогда она, вроятно, надялась побудить и его къ разводу. Онъ, однако, на это не пошелъ и отступнаго мн уже съ тхъ поръ не предлагали.
Все это у меня перебывало въ голов, пока она собиралась дальше говорить посл своего восклицанія.
— Да, освободиться, — повторилъ я очень развязно. Адвокатскій тонъ не покидалъ меня,— напротивъ, длался все отчетливе и значительне.
— Какъ же вы пришли къ этому?
Фразу сказала она по-французски.
И я нашелъ умстнымъ продолжать по-французски же.
— Что же васъ это удивляетъ? Къ чему затягивать такія печальныя отношенія? Мы не сойдемся боле. Вы желаете свободы и независимости. Вмсто того, чтобъ откупаться отъ меня частями, сдлайте это разомъ.
Я такъ все это и сказалъ, съ необыкновеннымъ апломбомъ и безъ всякой ироніи въ голос.
Но Мари приняла это за иронію. И что же она мн сказала?
— Оставимте… зачмъ растравлять эти раны?… Вы въ такомъ положеніи…
Я ее перебилъ:
— Какія раны?— спросилъ я спокойно, что твой повренный по бракоразводному длу.— Я вамъ предлагаю разводъ, но, разумется, я не могу ни брать расходовъ на себя, ни уступать моихъ правъ… безъ нкотораго вознагражденія…
Такъ и выговорилъ: ‘sans un certain ddommagement pcuniaire’.
Фраза хоть и въ парижскомъ ‘Palais de justice’ не была бы лучше отточена защитникомъ гражданскаго истца.
Мари широко раскрыла глаза, немного отодвинулась отъ меня и покраснла,— густо покраснла, что у ней бывало рдко, даже въ самыхъ сильныхъ схваткахъ со мной.
— Un ddommagement pcuniaire?— выговорила она, вдыхая воздухъ въ себя.
— Oui, madame!
Я, съ такою же увренностью въ себ, всталъ и прошелся по другую сторону стола.
Она довольно долго молчала.
— Но… я этого не добиваюсь,— наконецъ, отвтила она.
— А мн это выгодно,— возразилъ я.— Да и разберемте немного наше взаимное положеніе.
Я и разобралъ его. Оно не изъ красивыхъ. Ей извстно, что я изъ-за нея попалъ въ такіе мужья, въ какихъ я теперь числюсь.
— Согласитесь,— сказалъ я ей, и все тмъ же тономъ защитника гражданскаго истца,— согласитесь: мое положеніе представляетъ собою нчто двойственное и нелпое. Но не во мн одномъ дло. Я беру васъ, и вами только займусь въ настоящую минуту.
— Зачмъ вамъ безпокоиться обо мн?— выговорила Мари, точно про себя.
— Я длаю это потому, что мн невозможно отдлить свои интересы отъ вашихъ до тхъ поръ, пока вы носите мое имя….
— Ваше имя!…
Этотъ очень тихій возгласъ, почти вздохъ, могъ бы выйти, и, наврное, вышелъ бы въ другое время, съ большою язвой, но Мари произнесла его грустно,— такъ мн показалось, по крайней мр.
— Да вы его носите же!… Оно стоитъ вонъ на досчечк вашей двери! Кто же вы теперь? И не замужняя, и не разведенная, а только разводка.
Я продолжалъ говорить по-французски и такъ и сказалъ: ‘une разводка’.
— Je le sais {Я знаю.},— подтвердила со вздохомъ Мари.
— Ваше положеніе надо же оформить. Замужъ за того, съ кмъ вы сошлись, вы не можете, даже еслибъ онъ, съ своей стороны, тоже сдлался свободнымъ.
Тутъ я искоса взглянулъ на Мари. Она опустила низко голову и сидла ко мн въ полъоборота. Но послднія мои слова точно кольнули ее иголкой. По щек проползла нервная струйка.
Значитъ, онъ наотрзъ и давно уже отказался отъ развода.
— Но, что бы тамъ ни случилось,— продолжалъ я, — сдлается ли тотъ, съ кмъ вы сошлись, свободнымъ, или нтъ, вашъ прямой интересъ — освободить само себя. Прежде, не больше какъ года полтора, вы сами такъ разсуждали, и не только сами мн это заявили, но присылали даже ко мн разъ адвоката.
— Отчего же вы… отказались… тогда?— спросила она и повела на меня свои глаза, воспаленные, но всегда меня задвающіе своимъ полудтскимъ, полутаинственнымъ выраженіемъ.
— Отчего?…
Я долженъ былъ вслухъ дать отвтъ на вопросъ, который я и для себя еще не выяснилъ. Ршеніе предложить ей разводъ явилось у меня вдругъ, въ одно мгновеніе, и желаніе сразу получить за это кушъ мелькнуло только какъ предлогъ, который отъ такого человка, какъ я, показался бы Мари весьма и весьма допустимымъ.
Глаза ея продолжали быть уставленными на мое лицо. Я невольно потупился. Это очень пошло къ моей роли. Во взгляд ея я усплъ прочесть не одно только гадливое чувство ко мн, но, какъ будто, и жалость, и недовольство тмъ, что я себя такъ выставляю на-показъ, безъ всякой покрышки, безъ фиговаго листа.
Мари ждала отвта.
— Очень просто,— заговорилъ я съ еще большею развязностью.— Тогда во мн самомъ многое не улеглось… Я, вдь, тоже человкъ, мужчина… Разстаться сразу со своимъ… достоинствомъ, согласитесь, не легко… даже и для людей боле испорченныхъ, чмъ я… Но полтора года взяли свое… Ходить къ вамъ за полученіемъ моей пенсіи, которая правильно не была выговорена… Вы имли право считать это шантажемъ, вымогательствомъ… Вамъ надо было возобновлять свой видъ на жительство… Правда, вы могли бы его себ добыть, пожаловаться на меня тайно, вроятно, вамъ какой-нибудь врный человкъ отсовтовалъ это. Но съ тхъ поръ вы могли представить дло иначе: я являлся къ вамъ и… и вамъ мои появленія, хоть и очень рдкія, стоили… Этого достаточно, чтобы выставить меня въ самомъ темномъ свт, и мн приказали бы выдать вамъ свидтельство безъ срока, подъ страхомъ… ну, хоть высылки изъ столицы, т.-е. голодной смерти для меня въ настоящій моментъ.
Я сдлалъ передышку.
— Вы, Марья Арсеньевна,— перешелъ я къ русскому языку,— можете сдлать это и теперь!…
— Что?— чуть слышно спросила Мари.
— Добиться такъ называемаго давленія на меня и получить видъ на жительство отъ подлежащаго начальства. Но если бы вы этого и добились, все-таки, вы останетесь моею женой, а вы молоды, любите… страстно,— стало быть, всегда должны надяться на бракъ съ предметомъ своей страсти, къ этому надо быть постоянно наготов, значитъ, свободной вполн,— не разводкой только, а законно разведенной… Кажется, это логично?…
Ея глаза опять уставились на меня, но въ нихъ было больше удивленія, чмъ гадливости.
— Вы такъ занимаетесь… мной, моимъ положеніемъ… Это такъ для меня…
— Странно?— добавилъ я.— Но я вамъ показываю только логику вашего положенія. А самъ я съ тхъ поръ тоже сталъ обдуманне, поумнлъ… Зачмъ же тянуть, раздражать васъ своими посщеніями и принимать отъ васъ родъ какой-то пени или подачки… какъ кто назоветъ?… Гораздо раціональне будетъ столковаться.
— Contre un ddommagement pcuniaire,— подсказала она съ тихою, не особенно ядовитою усмшкой.
— Конечно. Дло самое простое. Взять на себя расходовъ по разводу я не могу. Начинать тяжбу надо вамъ. Я возьму на себя только вину и тогда буду признанъ тмъ, что по нашимъ законамъ называется ‘явный прелюбодй’. N’est ce pas le titre est plaisant? {Не правда ли, названіе — забавно?}
Она не разсмялась.
— Такъ вотъ я буду ‘явнымъ прелюбодемъ’, съ запрещеніемъ вступить въ новый бракъ, между тмъ какъ вамъ будутъ опять возвращены права незамужней. Какъ ‘прелюбодя’, меня лишатъ еще разныхъ другихъ правъ и преимуществъ, напримръ, права присягать и быть свидтелемъ. А, главное, мн будетъ пресченъ путь къ моему браку, если я не захочу рисковать быть разведеннымъ уже насильно. Я еще человкъ въ молодыхъ годахъ, не уродъ… Я могъ бы составить партію… Посл развода съ вами все у меня уходитъ… Разводъ обойдется вамъ тысячъ въ шесть рублей, конечно, сверхъ того, ddommagement, какое пойдетъ мн.
Я летлъ точно на парусахъ, даже и внутренно не чувствовалъ труда выговорить все до конца, до послдняго слова этой сдлки. По крайней мр, для Мари ясно сдлалось, отчего я прежде отвергалъ самъ разводъ, а теперь вдругъ предлагаю, и такъ беззастнчиво. Но меня сильно тревожило узнать, почему же она не радуется моему предложенію.
Я не далъ ей времени отвести разговоръ въ сторону.
— Уже одно то будетъ для васъ пріятно, — сказалъ я, — избавиться отъ моихъ посщеній!…
— Я не знаю,— перебила меня Мари опять по-французски,— почему вы считаете нужнымъ лично обращаться ко мн, Модестъ Ивановичъ. Я помню свои обязательства… Вы могли бы писать мн. Одного слова было бы достаточно, и вы получали бы…
‘Почему я тебя лично посщалъ?— спросилъ я себя вмст съ нею.— Почемъ я знаю!… Влекло, должно быть, или хотлось выпивать самому чашу своего ‘безчестія’, говоря высокимъ слогомъ’.
— Это дло уже старое… Теперь, какъ вы видите, я пришелъ съ совершенно категорическимъ предложеніемъ, для васъ пріятнымъ.
Какъ только я это выговорилъ, сердце у меня сжалось. Что я длаю? Самъ лишаюсь Мари? Ухожу навсегда отъ нея? Зачмъ это? Неужели для куша? Или потому только, что полчаса назадъ мн стало ее такъ невыносимо жаль?
Но не это чувство овладло мной окончательно: превозмогло желаніе узнать поскорй, узнать сейчасъ же, что такое съ ней сталось, отчего она такъ измнилась, почему не обрадовалась моему предложенію?
— Вотъ видите, Модестъ Ивановичъ,— выговорила Мари.— Я не могу въ эту минуту обсуждать съ вами этотъ вопросъ. Во-первыхъ…
Дальше она не пошла. Или я самъ былъ слишкомъ нервенъ, или мн дйствительно послышалось, что ея голосъ дрогнулъ. Да и въ лиц я тотчасъ замтилъ новое выраженіе.
— Будьте со мной откровенны, Мари!
Я не знаю, какъ у меня достало духу назвать ее ‘Мари’. Эти слова вырвались у меня безъ всякой задней мысли, только когда я ихъ произнесъ, я былъ сильно взволнованъ. Мое волненіе должно было передаться и ей, потому что она тотчасъ же придвинулась ко мн, готовая, какъ будто, выслушать съ довріемъ все, что я скажу ей, готовая и перемнить со мною свой сдержанный тонъ, и начать говорить, какъ съ другомъ.
Да, съ другомъ!… И въ ту же минуту она не могла не понять женскимъ чутьемъ, что ее вызывалъ на откровенность совсмъ уже не врагъ.
Но какое особое дйствіе производитъ на меня эта худощавая блондинка, совсмъ не красавица, съ ея тоненькимъ голоскомъ и воспаленными глазами! Отчего же не другая какая? И мало ли я встрчалъ роскошныхъ женщинъ, и умне, и привлекательне во всемъ, а вотъ подите же…
Мари слишкомъ трудно было говорить.
Пришлось задавать ей вопросы. Какого же боле удобнаго случая начать обратно всаживать въ эту чопорную и благородныхъ чувствъ дамочку вс т ‘гвозди’, которые я получалъ отъ нея?
— Стало быть,— спросилъ я не только безъ ироніи, но въ порядочномъ волненіи,— вамъ разводъ уже не полезенъ, по крайней мр, для брака съ нимъ?…
Я не назвалъ его по имени, но эти слова ‘съ нимъ’ ее не задли, да врядъ ли и могли задть тмъ тономъ, какимъ были сказаны.
— Онъ не свободенъ.
— Вдь, онъ и прежде былъ не свободенъ. Но, вроятно, тогда онъ допускалъ разводъ, а теперь не допускаетъ?
— Да,— чуть слышно больше вздохнула, чмъ выговорила Мари.
— Какія же встртились препятствія?… Жена не соглашается?
— Я не знаю.
И вдругъ она отвернулась: это были слезы. Рсница лваго глаза блеснула.
— Мари,— волненіе мое продолжалось,— я не желаю вовсе тревожить васъ, или вывдывать, какъ этотъ… человкъ поступаетъ теперь съ вами…
Конечно, я солгалъ!… Мн сильно хотлось знать именно то, какъ онъ поступаетъ. Видно уже было, что начинается для нея настоящее знакомство съ его личностью.
— Вы имете право быть съ нимъ счастливой.
Фраза вышла ловкая. Что-то врод вдохновенія подсказало мн ее. Выразись я мене удачно, Мари опять бы замкнулась. А эти слова, да еще сказанныя съ полною искренностью, развязали ей языкъ.
— Благодарю васъ.
— Но вы уже несчастливы… Гордость, собственное достоинство не позволяютъ вамъ вдаваться въ подробности… Если оно такъ, то…
Я остановился, моя мысль пошла въ другую сторону.
— Но если оно такъ,— поправился я,— почему же вамъ не быть свободной? Вы моя жена — только по имени… Свобода вамъ, во всякомъ случа, нужна, какой бы конецъ ни ждалъ ваши отношенія къ этому господину.
Слово ‘господинъ’ я сначала попробовалъ, но, кажется, звукъ моего голоса былъ довольно пренебрежительный, Мари вынесла это безъ всякаго жеста.
— Конечно.
‘У ней нтъ средствъ на процессъ. Она не хочетъ рисковать, не знаетъ, что я запрошу’.
Я началъ краснть неудержимо. Мы, вдь, не можемъ запретить краснот не охватывать лица.
— Да вы думаете разв,— почти крикнулъ я,— что я буду требовать съ васъ цлаго состоянія, нсколько десятковъ тысячъ? Вы — женщина съ хорошими средствами, это точно, но я васъ прижимать не намренъ.
Мари протянула мн руку.
— De grce,— зашептала она.— Cela m’est pnible!… {Ради Бога… мн это тяжело.}.
И она продолжала по-французски. Ея голосъ прерывался часто, но изъ того, что она мн сказала, я понялъ, что она въ большомъ разстройств, что я попадаю на другой день посл чего-то чрезвычайнаго…
— Mon existense est brise! {Жизнь моя разбита.} — вырвалось у ней, видимо, противъ ея воли, она встала, поднесла платокъ къ глазамъ и убжала, черезъ кабинетъ, въ спальню.
Я оставался одинъ минуты три-четыре. Все это такъ на меня подйствовало, что я былъ точно прикованъ къ дивану.
Въ сущности, изъ чего же я такъ разчувствовался?… Вдь, я услыхалъ вещи самыя пріятныя… Тотъ, герой, повелитель и образецъ всхъ рыцарскихъ качествъ, уже собирается бросать ее… Это — наврное. Она не хочетъ разводиться? Еще лучше… Вдь, мой порывъ былъ глупъ… Зачмъ мн съ ней разводиться? Не лучше ли держать ее постоянно въ своихъ рукахъ? Да и мелькнуло у меня, въ то же время, такое подозрніе:
‘Полно, есть ли у ней даже и такія средства, которыя нужны для развода, съ приличнымъ отступнымъ мужу?’
Этакій разводъ обойдется тысячъ въ двадцать! Не прошелся ли возлюбленный и насчетъ состоянія моей жены?… Это боле чмъ вроятно и я узнаю отъ нея же правду — не сегодня, такъ въ скоромъ времени. Все это я сообразилъ теперь, когда сижу у себя въ номер, а тогда я былъ до гадости нервенъ, въ вискахъ стояло дрожаніе маленькихъ жилокъ, ладони рукъ горли, кажется, и дышалъ я неровно.
Показалась на порог гостиной Мари. Она смыла слезы и освжила лицо.
— Извините,— заговорила она не совсмъ прежнимъ тономъ, тмъ, который бывалъ у ней въ т же посщенія, но сдержанне, боязливе.— Я ничего не успла приготовить… вы, вдь, пришли ко мн раньше…
Я не далъ ей досказать.
— Вы слишкомъ разстроены… Теперь,— и я сдлалъ удареніе на это слово,— я не могу дйствовать съ вами какъ прежде.
Эта фраза опять выскочила у меня.
Господинъ Леонидовъ ршительно сталъ бы презирать меня за такую слабость и безтактность.
— Вамъ угодно?…— спросила Мари, подойдя ко мн близко.
— Вы знаете… я и прежде… не обозначалъ…
Я началъ путаться.
— Вашего визита я не ожидала… именно сегодня… Позвольте мн доставить вамъ… завтра… посл завтра… непремнно.
Крикнуть: ‘не надо!’ — я не крикнулъ, но въ смущеніи удалился, даже не смлъ повернуться на каблук, а пятился задомъ въ переднюю.
Съ тмъ и пришелъ домой.

III.

Черезъ день получаю пакетъ.
Я лежалъ въ сумеркахъ на кровати. Въ окн мелькали порошинки снга. Это меня располагаетъ къ мыслямъ. Он у меня безпрестанно сварочиваютъ на Мари, на мои новыя чувства къ ней… Передъ самой присылкой денегъ я разбиралъ себя: что же мн дальше длать? И все мое поведеніе у ней въ гостиной показалось мн сначала нелпымъ, но такая вотъ нелпость лучше того, что я прежде испытывалъ. Да и почему же не признаться самому себ въ жалости къ этой женщин?
Пакетъ я принялъ и расписался въ его полученіи. Но я его не сразу вскрылъ, даже захотлось назадъ отправить. И, ей-Богу, я не подумалъ: ‘а чмъ ты жить будешь?’ Это было совсмъ другое чувство. Къ деньгамъ,— ихъ меньше, чмъ порція въ послдній разъ,— приложена записка:
‘Извините, на этотъ разъ я никакъ къ могу больше. Мн очень, очень непріятно, но вы мн поврите…’
Оборвана фраза и буквъ М. К. не поставлено.
Вдь, это могло быть самою банальною уверткой, но я поврилъ… Вся записка карандашомъ, на листк, оторванномъ отъ записной книжки, говорила про то, что Мари разорена.
И разорилъ ее любовникъ! Деньги держалъ я въ рукахъ и, право, он мн жгли ладонь. Я бросилъ ихъ на столъ, хотлъ сейчасъ же послать назадъ или самому отнести безъ всякихъ разговоровъ: просто, принесъ, отдалъ горничной и ушелъ.
За стной, въ комнат рядомъ, заслышались шаги. Это вернулся сосдъ мой Леонидовъ и зажигаетъ лампу. Въ голов у меня промелькнуло что-то по его адресу. Я засунулъ пачку бумажекъ въ боковой карманъ и пошелъ къ нему.
Леонидовъ встртилъ меня, какъ всегда, съ своимъ свтскимъ тономъ:
— Enchant… {Я въ восхищеніи!}.
Его дла, должно быть, совсмъ плохи, даже воротничокъ рубашки грязенъ, обыкновенно онъ опрятне одвается.
Особеннаго у него устройства носъ, извилистый, съ раздвоеніемъ на кончик. Онъ бреется, какъ актеръ, и носитъ волосы съ англійскомъ проборомъ. Щеки были хорошо выбриты.
— Enchant!— повторилъ онъ еще разъ и крпко пожалъ мн руку.
Я этого не очень люблю,— не потому, что презираю его,— ладонь у него влажная и холодная.
По выраженію моего лица онъ могъ догадаться, что я зашелъ къ нему не спроста: мы уже сидли около лампы. И садиться пригласилъ онъ меня, съ манерами, французскою фразой:
— Prenez place!…
Въ другое время я бы оставилъ его въ поко, съ его свтскостью, но тутъ мн захотлось свести, его на настоящую ступень.
— Вы уже изволили откушать?— спрашиваетъ онъ меня съ самою изящною интонаціей.
— Нтъ, еще не изволилъ.
— А то бы я предложилъ вамъ чашку ‘кофэ’.
Онъ произноситъ ‘кофэ’, а не ‘кофею’.
— Вы въ ладахъ съ хозяйкой?— спросилъ я и усмхнулся.
— Comme-a! {Такъ себ!} — отвтилъ Леонидовъ, оглянулъ свой убогій нумерокъ и сдлалъ презрительную гримасу.— Что прикажете длать? Надо ютиться здсь до наступленія лучшей поры…
Смотрю на его визитку: она потерте моей,— на галстукъ, купленный въ пассаж за сорокъ копекъ, на его извилистый и плутоватый, смшной носъ, и говорю тихо, точно вслухъ думаю:
— Вамъ, добрйшій Леонидовъ, пора быть со мною попроще, мы бонтонъ можемъ и бросить!
Онъ какъ будто удивляется.
— Dans quel sens? {Въ какомъ смысл?}
— Да что же намъ джентльментами-то представляться?… Ваши дла, я вижу, не блестящи. Можетъ быть, у меня найдется для васъ дльце, если я на вашъ счетъ не ошибаюсь.
Онъ продолжалъ вопросительно глядть на меня.
Я попросту, безъ обиняковъ, спросилъ его: не обращаются ли къ нему извстнаго сорта адвокаты по бракоразводнымъ дламъ?
Помялся, однако, упираться не сталъ. Это и меня облегчило. Быть можетъ, впервые почувствовалъ я потребность разсказать, безъ всякихъ умолчаній, исторію моей женитьбы. Предлогъ былъ: Леонидовъ сейчасъ же спросилъ меня въ полголоса, точно насъ подслушиваютъ:
— Вы желали бы развестись?
Хорошо хоть разъ въ жизни такъ поисповдаться, и безъ всякой особой обстановки, безъ слезъ и нервничанья, не духовнику, а такой вотъ темной личности, какъ мой сосдъ. Тутъ не было никакой рисовки. Я не хотлъ черезъ мру унижать себя, клеймить,— это была бы тоже своего рода рисовка. Я разсказалъ только, какъ я пришелъ къ тому, что теперь со мною… И у господина Леонидова могла быть исторія въ томъ же род, и онъ родился, какъ и я, въ дворянской семь, съ состояніемъ, также его учили съ дтства говорить по-французски и по-англійски, также могъ онъ наслдовать, вмст съ хорошими манерами, родовыя наклонности.
Сосдъ хотлъ было остановить меня, когда я перешелъ къ деталямъ, деликатною фразой:
— Вамъ нтъ надобности касаться…
Но я ‘коснулся’ всего… Передо мною и передъ нимъ прошли разные эпизоды. Вотъ я студентомъ-кутилой, на полной вол, съ порядочнымъ состояньицемъ, кончаю курсъ не важно, думаю о хорошей партіи и о легкой, видной служб, но только не въ провинціи. Года въ два, по окончаніи курса, все было прожито. Поигрывалъ, ужины, тройки, франтовство, лошади… Дальняя родственница тетка, большая хищница и большой циникъ, направила меня на свою родственницу, богатую, гостившую у нея зиму. Она все обдумала, она же и предложила сдлку.
— Сдлку?— меланхолически выговорилъ Леонидовъ.
— Да, была настоящая сдлка. Барышня могла и сама по себ нравиться, но мы ршили ее ‘добыть’ — и добыли… Ее пріучали къ пикникамъ, шампанскому… не стоило много труда, посл кутежа за городомъ довели ее до…
Я сдлалъ надъ собой маленькое усиліе и сказалъ посл минутной запинки:
— До потери полнаго сознанія… Тетенька, пожалуй, чего-нибудь и подсыпала.
Я нравился этой двушк. Быть можетъ, она могла бы быть моею и безъ всякой махинаціи. Думаю такъ потому, что она посл того всю почти зиму принимала меня тайно, по ночамъ, когда пріхала ея замужняя сестра и взяла ее гостить къ себ. У ней была отдльная комната,— жили они въ отел, — ея горничная, разумется, подкупленная, впускала меня.
Къ весн ее объявили моею невстой. Родные, у себя въ деревн, ничего не знали. Имъ мое сватовство не особенно понравилось. Тетка извстила ихъ, что ‘иначе сдлать нельзя’.
Посл свадьбы вдвойн понадобился ‘un voyage de noce’… Но еще передъ выздомъ изъ Петербурга жена вдругъ точно все сообразила и возненавидла меня. Мн она не подала вида,— все затаила въ себ.
Тутъ я долженъ былъ остановиться на двухъ самыхъ цвтистыхъ эпизодахъ изъ нашей заграничной жизни. И я этого не сдлалъ. Я сталъ исповдываться господину Леонидову только о себ.
Довольно было для полноты картины и того, что я разсказалъ сосду о соглашеніи моемъ съ женой. Оно состоялось черезъ нсколько лтъ. Я не хотлъ отпускать ее даромъ.
— Il va de soi! {Само собою!} — предупредительно замтилъ сосдъ.
Но я себя не выгораживалъ. Если я не употребилъ слова: ‘шантажъ’, говоря о своихъ посщеніяхъ Мари, то потому только, что я ничего не вымогалъ силой или угрозой. Каждый разъ на такое посщеніе я ршался въ крайности. Мы подошли и къ ближайшей цли моего визита.
Я ему назвалъ имя того, кто теперь держитъ судьбу Мари въ своихъ рукахъ. Ему оно было извстно. Мы уже отлично понимали другъ друга. Мн не было надобности разсказывать ему, чмъ я обязанъ этому человку. Я сказалъ только, что необходимо доподлинно знать, въ какомъ финансовомъ положеніи находится этотъ господинъ и нтъ ли у него новой связи съ замужнею женщиной.
— Le faire filer? {Слдить за нимъ?} — спросилъ меня сосдъ дловымъ тономъ, съ усмшкой въ глазахъ.
Я поторопился прибавить, что готовъ вознаградить за трудъ, и сейчасъ же предложилъ ему небольшой задатокъ. Леонидовъ ‘держалъ радостную улыбку и съ большимъ достоинствомъ сдлалъ жестъ рукой:
— Entre gentilshommes!… {Между дворянами!}.
Черезъ десять минутъ онъ уже набросалъ планъ дйствій и успокоилъ меня, что не я первый обращаюсь по дламъ такого рода къ частнымъ сотрудникамъ.
— И въ Петербург,— добавилъ онъ,— есть свои агентства: ‘Tricoche et Cacolet’.
Мы разстались большими друзьями. Черезъ три дня онъ общалъ поставить меня самого на слдъ, если что окажется.

——

У себя, лежа на кровати въ темнот, я не могъ уйти отъ тхъ подробностей изъ исторіи моей женитьбы, гд я долженъ былъ бы говорить противъ Мари.
Картины поплыли передо мною, и нкоторыя такъ ярко, точно галлюцинаціи.
Вотъ мы демъ на пароход въ Капри. Сначала пристань Ванта-Лючіа передъ нами, солнце играетъ въ морской зыби. Оборванцы подъзжаютъ на лодкахъ, кричатъ: ‘Мушью, мушью!’ и кидаются въ воду, достаютъ со дна мдныя су и франки иностранцевъ. Мы уже третій мсяцъ молодые. Мари весела, но я не знаю, что у нея таится на душ. Италія увлекаетъ ее. Наканун ей устроилъ кто-то серенаду подъ окномъ отеля. Мы уже здили въ Портичи, въ Помпею, подымались на Везувій. На палуб парохода мы плотно позавтракали, выпили большую фляжку крпкаго сиракузскаго вина. Передъ ‘голубымъ’ гротомъ насъ стало укачивать, но въ гротъ мы, все-таки, попали. Много смху было. Въ Капри, у пристани, мы сли на ословъ. Молодыя бабы погнали ихъ и тыкали намъ подъ носъ разное дрянца изъ коралловъ, хлестали ословъ безъ умолку, кричали на нихъ. Съ нами подымалась такая же почти молодая чета — мужъ съ женой, французы хорошаго тона. Онъ — сухой брюнетъ, она — кругленькая блондинка. Еще дорогой мы разговорились. Наверху, по дорог къ вилл Тиверія, мы остановились. Наши бабы заставили насъ слзть, спросить въ этомъ кабачк вина и устроили пляску. Тутъ мы съ французомъ назвали другъ другу наши ‘titres et qualits’ и представили взаимно нашихъ женъ.. Онъ виконтъ de ***. Женатъ уже нсколько лтъ. Вино, пляска, гудніе тамбурина, видъ съ площадки сблизили насъ разомъ.
Съ тхъ поръ мы жили все вмст. И въ Париж стали видаться каждый день.
Опять, съ ясностью галлюцинаціи, передо мною салонъ нашей парижской квартиры. Я пошелъ на бульваръ почитать газетъ и выпить абсенту въ ‘Grand-Caf’. Возвращаюсь, вхожу прямо: жена моя на колняхъ у виконта. Я остановился въ дверяхъ. Она нисколько не смутилась, не сразу оставила свою позу, потомъ встала и, указывая на него рукой, почти закричала:
— Nous, nous aimons! {Мы любимъ другъ друга!}.
Виконтъ отороплъ и молчалъ.
Я могъ бы ихъ убить, по французскимъ обычаямъ, но я ничего не сдлалъ, даже не вызвалъ его. Я ушелъ къ себ въ кабинетъ и ждалъ. Объясненіе произошло тотчасъ же и оно мн показало, что все это было нарочно подстроено, чтобы довести меня до дуэли и убить. Тогда я увидалъ, какая въ ней злобность. Глядитъ мн прямо въ глаза и дерзко, съ цинизмомъ, точно приколачиваетъ каждое слово, говоритъ мн, какъ она меня ненавидитъ за мою подлость, за мое поведеніе съ нею, которое она. только посл свадьбы поняла. Она искала случая и нашла его. Французу она отдалась, не любя его, только бы вышелъ разрывъ.
И я не поддался. Вызова я не послалъ. Я только притворился покладливымъ мужемъ, сталъ у нея же просить прощенія не требовалъ обязательной любви, обратилъ все въ шутку, обезоружилъ ея любовника своимъ великодушіемъ. Но это было одна притворство. Какъ бы мы ни поступили съ нею, тетка и я, она начала отплачивать мн слишкомъ дерзко и злобно.
Такъ прошло нсколько мсяцевъ. Вотъ передо мною и петербургскій сренькій денекъ, когда въ руки мои попались письма виконта. Изъ нихъ я узналъ, что Мари подстрекала его ни больше, ни меньше, какъ отравить меня. Французъ не соглашался. Убить на дуэли — да. Онъ готовъ оскорбить меня, нарочно пріхать за этимъ въ Россію, но роль злодя не можетъ взять на себя. Я притворился, что ничего не знаю. Французъ являлся и въ Россію. Когда брезгливое презрніе моей жены слишкомъ уже стало явно и она не церемонилась узжать съ нимъ въ Москву, на воды, въ Крымъ,— я показалъ когти, далъ знать и ей, и ея любовнику, что у меня въ рукахъ есть документы,— отъ которыхъ имъ не поздоровится.
Французъ тотчасъ же разсудилъ вернуться домой. Мари притихла. Такъ прошло еще цлыхъ два года.
Тогда я уже пересталъ церемониться. Жена должна была содержать меня попрежнему, но эта жизнь на ея счетъ сдлалась явною сдлкой, вымогательствомъ, молчаливою угрозой. Работать я и прежде не хотлъ, а тутъ и подавно.
Въ проживаніи ‘aux crochets de ma femme lgitime’ {На хлбахъ у законной жены.} было, въ моихъ глазахъ, уже что-то искупленное ея ненавистью ко мн, такъ какъ она цинически взяла себ любовника съ цлью сдлать изъ него моего убійцу или отравителя.
Теперь все это кажется бульварною драмой ‘un bon mlo’,— какъ бы сказалъ мой сосдъ Леонидовъ, но тогда на меня глядла настоящая жизнь, я видлъ ‘Schwarz auf Weiss’ — какъ моя изящная, на видъ тихенькая, со сладкимъ голоскомъ жена цлые мсяцы обдумывала планъ отправленія меня въ елисейскія поля. Это ужасно быстро уничтожаетъ всякіе предразсудки насчетъ честной работы и достоинства мужчины, который не долженъ никогда опускаться до положенія особы, живущей на содержаніи. И вопроса о развод жена тогда сама не поднимала ни разу, во весь этотъ двухлтній періодъ. Почему? Вроятно, потому, что она надялась на успхъ какой-нибудь адской комбинаціи. Это слово — ‘адской’ совсмъ не преувеличено, не театрально. Какъ же иначе назвать такое постоянное обдумываніе смерти человка? Но я не возмущался, я принималъ это, какъ должное. Сколько разъ думалъ я:
‘Ah gredine!… ты боишься меня, знаешь, что ты у меня въ рукахъ! У тебя нтъ смлости уйти и жить отдльно, на свои средства, ты терпишь и готовишься къ новому подстрекательству новаго любовника! Что же мн-то имть наивные укоры совсти за прошлое или за настоящее?…’
И я проживалъ ея деньги, лъ хорошо, игралъ въ клуб, здилъ на ея лошадяхъ. Только все трудне длалось доставать отъ нея наличными деньгами. Довренности она мн не давала. Но я подписывалъ векселя и добивался ея поручительства: это выходило на то же. Я продолжалъ и числиться на служб, все тамъ же, куда я себя причислилъ по выход изъ университета. Мое положеніе похоже было на положеніе сотенъ молодыхъ вивровъ, прикрывающихъ свое шалопайство тмъ, что состоятъ ‘при…’.
Да, въ эти два года потерялъ я всякій вкусъ къ какому-нибудь подобію работы. И во мн развилась особая философія. Меня постоянно тснило сознаніе того, что я беру законную взятку съ моей ‘преступной’ жены, виновной не въ томъ только, что она мн измнила такъ нахально и дерзко, а и въ такомъ тайномъ злодяніи, какъ посягательство на мою жизнь. Что такое были для меня тогда мои прегршенія передъ Мари?… Я воспользовался ея молодостью, ея темпераментомъ? La belle affaire!… А она была женщина, ‘ангелъ во плоти’, и такъ гнусно мстила мн за escapade, которая только помогла ей поскоре выйти замужъ… И не все ли равно, за кого она вышла бы? Вдь, я не былъ противенъ, я ей нравился. Между мной и другими молодыми людьми ея общества не могла она видть большой разницы. Изъ этихъ военныхъ и штатскихъ на двадцать человкъ пятнадцать жили бы на ея приданое, какъ и я. Ей было даже лучше со мной. Еслибъ она смотрла на меня, какъ на ‘parfait gentleman’ — о! тогда она потеряла бы свое состояніе въ три-четыре года. Тогда супругъ прибралъ бы все къ рукамъ, не сталъ бы вытягивать у ней по мелочамъ.
Такъ разсуждалъ я тогда, да и дв недли тому назадъ почти такъ же. Закоренлость чувствовалъ я, и мн было очень легко съ нею. Я продолжалъ считать себя выше ея и по части нравственности…
Да и не правъ ли я былъ? Завелся къ концу втораго года новый другъ,— тотъ, что будетъ теперь предметомъ тайныхъ наблюденій моего сосда,— великій комедіантъ, длецъ и… негодяй, господинъ Карчинскій!… Помню, когда эта самодовольная, лакейская физіономія съ густыми, расчесанными бакенбардами появилась въ первый разъ въ будуар моей жены, я сказалъ себ:
‘Вотъ этотъ ловкачъ състъ тебя’.
И онъ дйствительно меня сълъ. Въ какихъ-нибудь два-три мсяца онъ меня опуталъ. Мн неловко стало показываться даже туда, гд я числился на служб. Я, законный мужъ, ославленъ былъ хуже всякаго кокоточнаго Альфонса… Я вышелъ въ отставку… И дома положеніе становилось самое жалкое, доходило до того, что мн перестали давать карманныя деньги, на ресторанъ, извощика, пару перчатокъ, безъ контроля. Увренность моя пропадала. Тряпкой сдлался я — и тряпкой, сознающею свою негодность. Тогда этотъ ‘belltre’ началъ пугать меня и довелъ до того, что я продалъ ему, какъ ‘повренному’ моей жены, т письма, которыя писалъ ей французъ насчетъ отправки меня на тотъ свтъ…
Зачмъ я это сдлалъ? Неужели такъ низко упалъ я тогда? Чего же легче было: поймавъ ихъ обоихъ, выжать изъ такой поимки все, что было возможно? А какъ глупо и гнусно воспользовался я ихъ афронтомъ!… Чмъ я кончилъ? Вмсто того, чтобы взять отступнаго, когда отъ меня стали требовать развода, я уперся.
Въ то время мн казалось, что я сдлалъ самую лучшую аферу, не согласясь на разводъ, теперь я вижу, что было во мн настоящею пружиной: ненависть къ этому обличителю моего ничтожества, къ повренному и возлюбленному моей жены. Я и тогда уже предчувствовалъ, какъ она обманется въ немъ. Онъ съумлъ выставить себя передъ нею жертвой своего тягостнаго супружества. Она мечтала о томъ, что и онъ разведется. И вотъ Мари обманута, разорена своимъ защитникомъ и героемъ… Я — отомщенъ!
Но разв мн нужно это въ настоящую минуту? Не ложное мщеніе толкаетъ меня. Мн ее жаль… Я долженъ ей помочь! Пускай мой сосдъ увренъ въ томъ, что я подготовляю западню моей жен — съ цлью поживиться. Если мы съ нимъ добудемъ о господин Карчинскомъ хорошенькіе фактики, вс эти фактики должны пойти на пользу Мари. Онъ, наврное, обрабатываетъ замужнюю женщину съ деньгами. Мари долго скрывать отъ меня не станетъ, что она — разорена. Деньги, присланныя мн въ пакет, пойдутъ на нее же. Я принялъ ихъ въ послдній разъ.

IV.

Мы повернули съ Леонидовымъ на Невскій.
Снгъ валилъ хлопьями. Но мн было весело. Я даже не вздрагивалъ подъ своимъ осеннимъ пальто безъ мховаго воротника.
— Зайдемте къ Лейнеру закусить,— предложилъ я ему. Онъ сначала было согласился, потомъ что-то вспомнилъ.
— Pas aujourd’hui, — отвтилъ онъ (на улиц онъ строго держится французскаго языка),— j’ai une course importante faire… {Не сегодня. У меня есть важное дло.}.
Остальное онъ досказалъ глазами. Его смшной носъ улыбнулся мн вмст съ глазами. Свою службу началъ онъ исправлять бойко и добросовстно.
— Maintenant,— заговорилъ онъ потише и наклонился къ моему уху, — vous tes sur la piste… pour le reste nous aviserons demain… {Теперь — вы напали на слдъ… Остальное мы обсудимъ завтра.}.
Онъ пошелъ скорымъ шагомъ внизъ по Невскому. Высокая потертая шляпа сидла на его голов строго, руки ушли въ карманы пальто съ мерлушчатымъ воротникомъ. Леонидовъ смотритъ на улиц франтовате моего.
Я зашелъ въ ресторанъ, положилъ себ у буфета икры на блюдечко, спросилъ бутылку пива и слъ къ столику. Было уже много народу — нмцевъ, жидковъ, биржевыхъ зайцевъ: часъ раннихъ ужиновъ уже начался.
Леонидовъ въ три-четыре дня поставилъ меня ‘sur la piste’, мы были съ нимъ, полчаса передъ тмъ, въ отел, гд онъ поручилъ меня корридорному, уже подготовленному имъ. По этой части у него большая сноровка. Въ бракоразводныхъ длахъ онъ не даромъ зарабатываетъ свой хлбъ.
Но я ему не сказалъ, что въ томъ самомъ отел около двухъ лтъ назадъ я уже безъ всякой посторонней помощи поймалъ Мари съ тмъ же Карчинскимъ. Къ отелю онъ привыкъ и не побоялся устроить тамъ постоянную квартиру и съ новою своею любовницей.
Прислуга перемнилась. И швейцаръ теперь не тотъ, и корридорный — мужикъ, проходившій мимо насъ, когда мы съ Леонидовымъ стояли въ углу, около комнатки лакея, того, что долженъ завтра пустить меня къ себ. Да и онъ уже не тотъ, что получалъ съ меня двадцать пять рублей.
И номеръ — другой. Тотъ былъ этажомъ ниже.
За пивомъ мн представилась внутренность того номера, гд Мари по два и по три раза въ недлю видлась съ своимъ ‘освободителемъ’. Мн сильно захотлось войти туда. И я спросилъ лакея:
— Свободенъ номеръ шестнадцатый?
— Никакъ нтъ-съ, занятъ! Помсячно нанимаютъ.
И тогда они нанимали его помсячно, платили восемьдесятъ рублей. Онъ состоитъ,— и теперь его расположеніе, наврное, то же самое,— изъ гостиной съ перегородкой и маленькой спальной. Обои были малиновыя съ медальонами изъ гирляндъ. Противъ двери, заклеенной съ той стороны обоями,— она мн и служила для моихъ наблюденій,— каминъ и козетка. На ней съ ногами, и непремнно съ книжкой, Мари дожидалась его. Они проводили тамъ вечера, какъ у себя дома, читали вмст. Большихъ нжностей въ этой комнат не было. Онъ, я думаю, и тогда уже не пылалъ къ ней страстью, а подбирался къ ея деньгамъ. Мари слушала его фразы, упивалась его чтеніемъ, — часто это были французскіе стихи. На нее находилъ любовный экстазъ. Тогда она становилась на колни передъ нимъ, цловала его руки, плакала, кричала, всхлипывала, какъ-то все тыкалась ему головой въ колна…
— O!!, que tu me rends heureuse, Boris! {О! какъ я счастлива съ тобой, Борисъ!}— доносился до меня ея истерическій возгласъ.
А я сидлъ въ коморк оффиціанта и ждалъ благопріятной минуты.
Когда мн уже прискучило смотрть на ихъ идиллію, дверь въ номеръ была открыта другимъ ключемъ, и неврность моей жены установлена формальнымъ порядкомъ.
И вотъ теперь опять тотъ же отель и такой же подкупъ прислуги. Но наблюдать будетъ уже не такъ удобно. Изъ сососдняго номера пока и совсмъ нельзя. Мн такихъ наблюденій не нужно, какъ два года тому назадъ. Нужно только неоспоримое доказательство того, что ‘идеалъ’ моей жены бросилъ ее окончательно, что онъ — въ связи съ другою женщиной и обираетъ ту такъ же, какъ обиралъ и ее.
Когда я сидлъ за столикомъ, публика прибывала, мое возбужденное состояніе все возростало. Я наскоро допилъ свое пиво и расплатился. Меня стало влечь въ квартиру Мари: наврное, она дома, въ такой еще не поздній часъ она не побоится меня принять.
Я не выдержалъ до слдующаго утра.
Сдачу мн долго не несли, я выходилъ изъ себя и выбранилъ лакея. Со стороны можно было подумать, что я отъ кого-нибудь убгаю. Взялъ я извощика-лихача, около отеля ‘France’, чтобы поскоре онъ меня домчалъ. Мн это стоило рубль.
Было уже въ начал одиннадцатаго, когда я спрашивалъ у швейцара:
— Марья Арсеньевна у себя?
Онъ меня зналъ и относился ко мн довольно мягко, отъ хорошихъ наводокъ.
На этотъ разъ швейцаръ оглядлъ меня и остановилъ словами:
— Он не совсмъ здоровы.
Я ему сунулъ рублевую бумажку. Онъ пропустилъ меня вверхъ по лстниц. Въ переднюю горничная не хотла было меня пускать, не снимала цпи съ замка. Подкупить ее бумажкой я не счелъ удобнымъ, но, должно быть, у меня въ голос и въ глазахъ было что-нибудь униженно-просительное и смиренное, когда я ей сказалъ:
— Пожалуйста, я на пять минутъ, дло экстренное…
Она бы въ прежнее время и посл такой просьбы не впустила меня, да еще вечеромъ. Тогда она иначе бы не объяснила мой приходъ, какъ желаніемъ произвести скандалъ, а то такъ и стрлять въ ея барыню.
Тутъ она смилостивилась, только попросила подождать ‘минуточку’ на площадк.
Но дверь оставила, все-таки, на цпи.
Я вздрагивалъ, стоя на площадк въ своемъ осеннемъ пальто,— не отъ холода, а отъ нервной дрожи. Дв-три минуты показались мн почти мучительно-долгими. Право, я самъ себ былъ смшонъ: влюбленный юноша примчался, какъ сумасшедшій, и, съ замираніемъ сердца, ждетъ: пустятъ ли его къ ней, или нтъ?
Меня пустили. Горничная сказала въ полголоса:
— Марья Арсеньевна собираются хать черезъ полчаса.
‘Куда же: на балъ или въ маскарадъ?’ — подумалъ я.
Никакого вопроса я горничной не сдлалъ, вошелъ въ прихожую тихо, тихо и не допустилъ ее снимать съ себя пальто. Мн, когда я это записываю, кажется странною такая приниженность. Вдь, я пришелъ съ цнными фактами противъ человка, окончательно отнявшаго у меня жену. Однако, я эту приниженность или особенную кроткую скромность испытывалъ несомннно.
Горничная пошла къ Мари. Дожидался я всего какихъ-нибудь дв-три минуты. Мари вышла быстро. Она была въ черномъ и съ кружевнымъ платкомъ, приколотымъ на макушк: ясный признакъ того, что собралась въ маскарадъ. Я сообразилъ даже куда: среда — въ купеческій клубъ.
Жалко мн ее стало чрезвычайно. Злобность моя безвозвратно исчезла. Я такъ легко почувствовалъ себя въ ея присутствіи, что сейчасъ же спросилъ ее просто, по-товарищески:
— Въ маскарадъ?
Она отвтила мн жестомъ головы и тотчасъ же сла противъ меня. Лицо свое она только что передъ этимъ покрыла пудрой. Сквозь пудру пробивала краснота. Глаза блестли, но такъ, какъ они блестятъ отъ прилива крови къ лицу. Что-нибудь взволновало ее незадолго да моего прихода.
— Я неожиданно собралась…— вдругъ выговорила Мари.
Мы сразу стали понимать другъ друга безъ всякихъ лишнихъ объясненій и распросовъ.
Собралась внезапно въ маскарадъ,— разумется, ловить его, убдиться окончательно, что онъ ее нагло обманываетъ, и не съ одною только тою женщиной, съ которой иметъ свиданія въ отел, которую обираетъ, а съ разными дешевыми потаскушками.
Разв я не пришелъ къ ней съ фактомъ, гораздо боле вскимъ, чмъ хожденіе въ зал подъ руку съ какимъ-нибудь продажнымъ домино?
Я хотлъ было крикнуть: ‘не здите!’ но удержался и сказалъ только:
— Вотъ съ чмъ я къ вамъ, Мари…
Это ‘Мари’ она опять хорошо приняла,— я думаю, что и не обратила вниманія. Протянулъ я къ ней руку, взялъ ея руку въ свою, пододвинулся къ ней и въ полголоса, почти шепотомъ, по-французски, разсказалъ ей про наши поиски.
— Если вы мн не врите, — кончилъ я,— пойдемте вмст въ тотъ день, когда она тамъ будетъ… Вы ихъ поймаете…
Она могла бы напомнить мн тотъ вечеръ, когда я поймалъ ихъ съ Карчинскимъ. Но не то ее забрало за живое, такъ что она вскочила.
Какъ?!… Въ томъ самомъ отел, быть можетъ, въ той же комнат,— я ей не сказалъ, въ какой именно, онъ, не разорвавъ съ ней, обладаетъ другой!… Вотъ что заставило Мари выйти изъ своей сдержанности. Она начала ходить по гостиной и, безпрестанно повертываясь ко мн и останавливаясь, быстро-быстро говорила мн о Карчинскомъ, какъ говорятъ другу, не хныкала, съ внутренними слезами въ голос, безъ утайки, безъ всякихъ выгораживаній себя.
Да, онъ ее разорилъ. У ней остался, положимъ, по второй закладной, домъ въ Москв, да обстановка квартиры. И ея цнныя вещи были почти вс въ заклад.
— Вамъ нечего трудиться, мой другъ,— говорила она мн, и ноздри ея вздрагивали,— разузнавать про то, что этотъ человкъ получилъ отъ меня. Вы это знаете теперь. Также точно онъ и ее обираетъ… эту отвратительную, обрюзглую развратницу!
Она выговорила всю тираду по-русски, однимъ духомъ. Голосъ ея уже не звучалъ жидко, по-дтски, какъ обыкновенно.
Не состоянія своего ей жаль было, а разжигала ревность,— она еще не насытилась этимъ человкомъ. Ее ла обида за его обманъ. Она дошла даже до того, что закричала:
— Приди онъ ко мн и скажи прямо: ‘Да, я разорился. Въ меня влюбилась… une drlesse… и тайкомъ отъ мужа бгаетъ ко мн, въ отель. Она богата…’ Какъ это ни гадко, я простила бы. Но тутъ не одн деньги, не одн деньги!…
— Одн!— позволилъ я себ сказать.
— Онъ меня не любитъ! И не любилъ! Я всегда была его вещью… Я знаю теперь, что до встрчи съ этою барыней онъ мнялъ меня на разную дрянь… des filles… quoi! Я это знаю теперь,— вы слышите?— знаю… У меня есть документъ.
— Документъ?!
Я невольно разсмялся. Мари убжала въ свой кабинетикъ и вернулась оттуда съ книжечкой, довольно старенькой, въ сафьянномъ переплет, узенькой и длинной, съ карандашомъ.
— Вотъ смотрите, смотрите!…
Мари открыла мн страницу. На ней были, мельчайшимъ почеркомъ и подъ различными числами, записаны женскія имена, русскими и латинскими буквами. Около нкоторыхъ, сбоку, стояли замтки, сокращенно.
— Quel homme!— судорожно, кривя ротъ, вскричала Мари.— Quel cynisme crapuleux! {Каковъ! Что за грязный цинизмъ!}. Онъ списокъ велъ своимъ… своимъ…
— Побдамъ,— подсказалъ я.
— Какимъ побдамъ! Ха, ха, ха!… Да это, должно быть… des filles de la pire esp&egrave,ce! Онъ жаденъ! Онъ не способенъ израсходоваться на хорошую кокотку… Des drlesses!… Или какія-нибудь гувернантки… бонны… que sais je!
И она указала указательнымъ пальцемъ въ развернутую записную книжку.
— Все это,— вы, вдь, видите числа,— все это въ прошлую зиму, когда онъ видался со мной каждый день… и строилъ фразы… напускалъ на себя страсть!
— Какъ же вы добыли?
— Забылъ у меня… давно… Мн Саша принесла разъ,— нашла здсь, въ гостинной или въ передней,— не помню.
Мое шпіонство, подкупъ сосда были ни къ чему. Но я этимъ не огорчился. Возбужденность Мари, ея дкія страданія, ея тонъ, ея откровенныя рчи,— вотъ что наполняло меня тогда. Я, все-таки, былъ ея настоящій, единственный другъ, ей легко со мною, она выдаетъ мн моего врага,— того человка, которому когда-то удалось раздавить меня, какъ гадину, даже посл того, какъ я могъ по суду опорочить его за преступное сожительство съ моею женой.
У Мари явилось неудержимое желаніе вернуться къ этому прошедшему, не за тмъ, чтобъ оскорблять меня, напоминать мн самый постыдный періодъ моего супружества, а чтобы самое себя клеймить, издваться надъ собой и своимъ увлеченіемъ… Она еще разъ спросила меня и такъ рзко, насмшливо, почти цинически:
— Такъ у нихъ номеръ въ томъ же отел?
И начала вспоминать, какъ еще тогда, когда она меня такъ усердно обманывала, когда они видались съ Карчинскимъ по два, по три раза въ недлю, она могла бы, еслибъ не была ослплена страстью, догадаться, что она скоро прілась ему, какъ женщина.
Я съ удовольствіемъ слушалъ и даже задавалъ ей вопросы. Все ихъ отельное супружество вставало передо мной во всхъ интимныхъ подробностяхъ.
— Теперь я только понимаю, какъ онъ меня дурачилъ!— уже не знаю въ какой разъ повторила Мари, лицо ея не покидало язвительнаго выраженія. Она точно съ особымъ наслажденіемъ растравляла свои раны.— Его любовь къ поэзіи… вс эти чтенія… въ номер гостиницы. Иногда я его дожидалась по цлымъ часамъ… Онъ составилъ библіотеку.И я какъ дура восхищалась его вкусомъ, его идеями… его декламаціей… Ха-ха, ха! А все это было — уловка, чтобы замаскировать… son peu d’amour…— досказала она по-французски.
Такая жестокость чувствовалась въ этомъ издвательств надъ самой собою, что я перебилъ ее:
— И вы, Мари, собрались въ маскарадъ только чтобы видть его?
— Вы думаете,— почти крикнула она,— я жажду этого неизреченнаго счастія? Теперь между нами вс счеты кончены. Но я хочу,— да, я хочу,— въ послдній разъ, до послдняго слова, высказать ему, какая онъ гадина!
— Не выдержите роли… Вы, стало быть, назначили ему свиданіе?
Мой вопросъ былъ далекъ отъ всякаго выспрашиванія. Впрочемъ, она была такъ возбуждена, что я могъ и не то ее спрашивать.
— Я?… Ему свиданіе?… Никогда!… Но я знаю, что онъ будетъ…
— И новая его барыня также?
— Какое мн дло?… Можетъ быть, съ нею… увижу его… а, можетъ быть, и съ какою-нибудь дрянью… cela m’est tout un!…
Въ маскарад, съ такими нервами, возможность встрчи съ Карчинскимъ и его новою жертвой представилась мн въ самомъ тревожномъ освщеніи… Вдругъ выйдетъ что-нибудь скандальное…
Давно ли я бы этому обрадовался, а тутъ жалость и участіе къ Мари заставили меня заволноваться. Эти оба чувства были сильне удовольствія отъ сознанія того, что Карчинскій такъ низко палъ въ ея глазахъ.
— Позвольте мн быть тамъ?— вырвалось у меня.
— Гд, въ маскарад?
Она остановилась передо мной и въ глазахъ ея мелькнуло что-то подозрвающее.
— Никто не увидитъ меня: я буду въ мужскомъ домино и маск. Я въ вашемъ интерес.
Вроятно, голосъ мой меня выдалъ. Мари подумала нсколько секундъ и выговорила:
— Благодарю васъ.
Больше мн ничего не нужно было. Я уже не сталъ возвращаться къ мотиву моего неожиданнаго прихода. Да и на что же еще распространяться?… Пускай мои хлопоты теперь оказались ненужными. Они могутъ еще пригодиться. И Леонидова, и отельнаго лакея — все, все надо держать за пазухой…
Я тотчасъ же всталъ и общалъ быть ровно въ двнадцать въ клуб. На моемъ правомъ плеч будетъ красный бантъ.

V.

Давно я не попадалъ въ маскарады купеческаго клуба. Малиновая гостиная съ лстницей въ верхнее помщеніе была для меня новостью. Въ этой малиновой комнат я и слъ на одинъ изъ позолоченыхъ, продолговатыхъ дивановъ.
Маскарадъ только еще начинался. Маски, все больше плохенькія, брели попарно черезъ гостиную въ танцовальную залу, откуда гудлъ оркестръ… Я пріхалъ посл Мари. Она прошла мимо меня. Я всталъ и рукой прикоснулся къ моему красному банту на правомъ плеч. Домино окутывало меня такъ, что по фигур и Мари не могла бы узнать меня, а еще мене тотъ, на котораго мы оба охотились.
Мари прошла въ большую залу. По ея походк я замчалъ въ ней все ту же сильную нервность. Когда она остановилась передо мной, я спросилъ ее шепотомъ:
— Онъ уже здсь?
Она отрицательно покачала головой.
Слъ я на одинъ изъ дивановъ въ угловое сиднье, такъ чтобы мн видны были вс, сходящіе съ лстницы. Оттуда являются мужчины,— ихъ вшалка наверху,— а женщинъ впускаютъ во второмъ этаж.
Ждалъ я добрыхъ полчаса. Кто бы изъ моихъ знакомыхъ,— изъ тхъ, которыхъ я давно уже растерялъ,— могъ подумать, что я пріхалъ по уговору съ женой въ маскарадъ, служить для нея защитникомъ, если бы что-нибудь вышло? Посл того, какъ я прошелъ черезъ столько униженія, посл того, какъ она брала любовниковъ затмъ только, чтобы извести меня! А я ее сталъ жалть, впалъ въ такую глупую, слюнявую чувствительность.
Мало ли что! Жизнь сильне всякихъ нашихъ личныхъ ршеній и взглядовъ… Она заставляетъ длать вещи и нелпыя, и неизбжныя…
Никогда еще, въ первую молодость, не дожидался я никого въ маскарад, да еще подъ душною маской, въ черномъ капюшон на голов, какъ я ждалъ того момента, когда на верхней площадк лстницы покажется самодовольное, гладкое, лоснящееся лицо Карчинскаго, съ пушистыми бакенбардами, съ широчайшимъ вырзомъ жилета и брилліантовою пуговицей посредин пластрона туго накрахмаленной рубашки. Ни одной женщины не ждалъ я такъ, никогда!
По тлу моему пробжали струйки пріятнаго озноба. Не скверная, хищническая злоба наполняла меня въ т минуты,— нтъ, мн не хотлось броситься на него, ударить или наговорить дерзостей. Не щекоталъ меня и тотъ фактъ, что вотъ я дождался же такой минуты, когда сама Марья Арсеньевна, заодно со мною, въ презрніи къ этому Альфонсу. Не то, или, по крайней мр, не одно это. Меня подмывало всего больше то, что я сообщникъ Мари, или, лучше, другъ ея, по своей охот вызвался оберегать ее въ этомъ маскарад, что мои отношенія къ ней измнились и такъ быстро.
Тогда я ни одного мгновенія не подумалъ о томъ, какъ можно было бы все это поведеніе перевернуть, на иной взглядъ. Вдь, такой мерзавецъ, какъ соблазнитель моей жены, могъ бы сказать: ‘Да онъ теперь поступилъ въ шпіоны къ собственной жен. Вдь, она и безъ того содержала его. Прежде онъ ей грозилъ, не давалъ постояннаго вида, потомъ вымогалъ у нея выгодный для себя разводъ, а теперь, когда ея любовникъ обобралъ ее, хочетъ поживиться какъ-нибудь и на его счетъ…’.
Разв такъ не выходило, глядя со стороны? Я самъ сталъ бы точно такъ объяснять поведеніе каждаго ‘джентльмена’, въ моемъ вкус, еслибъ зналъ въ подробностяхъ его положеніе.
Но мн ничего подобнаго не приходило въ голову, когда я сидлъ въ домино и маск на угловомъ сиднь раззолоченнаго дивана, противъ лстницы. Никакой горькій вопросъ, оскорбительный для самого себя, не нарушалъ моего… блаженства.
Это слово почти что не преувеличено. Если и не блаженства, то сладкой тревоги, не испытанной мною пріятной возбужденности, неизвданнаго чувства чего-то, похожаго на полную жертву собою, остаткомъ своего достоинства, чести, послднимъ кускомъ хлба…
Позади меня шуршали шаги и длинные подолы масокъ, и среди ихъ я чувствовалъ присутствіе Мари. Она не могла же не подумать хоть изрдка обо мн. Въ ней пропало прежнее недовріе. За что же ей презирать меня еще боле? Я, вдь, ничего отъ нея не требую. Да еслибъ она и заподозрила меня, пускай даже самымъ позорнымъ подозрніемъ, это было бы для меня еще слаще.
Точно что-то дернуло меня,— я завидлъ у поворота на верхнюю площадку плотную мужскую фигуру.
Онъ спускался, покачиваясь на бедрахъ, и натягивалъ перчатку. Лицо стало еще салисте, довольне и нахальне… чуть замтная сдина на вискахъ… Бакенбарды, наврное, выкрашены. Карчинскій остановился и прищурилъ глаза,— красные, масляные, глаза настоящаго Альфонса.
Разв я былъ когда-нибудь имъ? Ну, сдлалъ гадость,— ну, жилъ на чужой счетъ, превратился въ тунеядца, во что хотите,— но никогда не способенъ я былъ на такое закоренлое хищничество.
Скажутъ: ‘да, оттого, что умишка не хватало!’
Можетъ быть, но, все-таки, я — не этотъ Альфонсъ… Нтъ, нтъ и нтъ!
Онъ сошелъ внизъ и сталъ отъ меня на разстояніи двухъ аршинъ, застегнулъ перчатку на об пуговицы, оправилъ прическу, вздернулъ pince-nez и посмотрлъ направо и налво. Тотчасъ же отъ рояля, стоящаго у стны, отдлилась маска, отряхнулась и быстро подошла къ нему.
Я сказалъ себ: ‘это не та рыхлая барыня, съ которою онъ видится въ отел, это просто такъ… маскарадная двчонка!’
И я не ошибся. Стоило только разобрать, какъ она была одта. Эти сквозные рукава изъ чернаго тюля съ прошивками, вырзанный низко бархатный корсажъ, прическа съ цвтами, безъ капюшона, почти совсмъ открытое, молоденькое лицо, съ короткою маской, безъ кружевной бородки.
Ошибиться было трудно.
Онъ взялъ ее за об руки и наклонился низко къ ея лицу, можно было подумать, что поцловалъ ее въ щеку. Потомъ отвелъ къ тому мсту, откуда она подбжала, прислъ очень близко и что-то говорилъ на ухо.
До меня долетлъ ея вопросъ молодымъ, но уже хрипловатымъ голосомъ:
— Не надуешь?… Въ два часа?…
Опять онъ наклонился къ ея уху. Мн было все понятно. Онъ пріхалъ, конечно, не для нея, но радъ былъ встртить ее здсь. Это одна изъ тхъ мелкихъ кокоточекъ, что записаны въ его книжк, которую показывала Мари. Свиданіе у него — съ тою барыней, если только сама Мари не вызвала его въ маскарадъ. Можетъ быть, и то, и другое.
Посл двухъ-трехъ фразъ, сказанныхъ еще на ухо маск, онъ, съ покачиваніемъ на бедрахъ и продолжая оглядываться, пошелъ мимо меня. Тутъ я, какъ ни крпился, не выдержалъ, всталъ и остановилъ его.
— Будь остороженъ!— таинственно проговорилъ я.
— Въ чемъ?— спросилъ онъ меня со своею сладковатою усмшкой.
Я вспомнилъ, какъ этотъ грабитель глупыхъ бабъ — сантиментальныхъ или, просто, развратныхъ — отдлывалъ меня, въ моемъ собственномъ кабинет, съ высоты своего рыцарства, какъ онъ, по пунктамъ, выставлялъ мою гнусность и, предлагая мн дуэль,— онъ зналъ, что я не приму ея,— мн, оскорбленному мужу, въ то же время, стращалъ меня вмшательствомъ высокопоставленныхъ лицъ.
Но не злобность заставила меня встать и остановить его, какое-то другое чувство. Меня испугала мысль, что тутъ, на этомъ маскарад, Мари опять сойдется съ нимъ, будетъ вымаливать у него ласки, изъ милости, забудетъ про то, что въ ней клокотало часъ назадъ въ разговор со мною.
— Теб могутъ устроить ловушку,— сказалъ я.
— Скажите пожалуста!…
Этотъ насмшливый возгласъ заставилъ меня строже выговорить:
— Оставь свое фатовство, лучше скажи мн спасибо. Здсь твоя жертва… Она давно все знаетъ.
Фамиліи Мари я не назвалъ. Онъ пристальне вглядывался въ меня сквозь pince-nez. Голосъ мой измнился, да и врядъ ли могъ онъ и подумать, что это отставной мужъ Мари.
— Теб нужно что-нибудь за это сообщеніе?— спросилъ онъ уже невыносимо-нахально, точно въ самомъ дл узналъ меня.
— Что мн нужно, то будетъ сегодня сдлано. Иди, я тебя больше не задерживаю.
Онъ пожалъ плечами, въ носъ разсмялся и пошелъ къ танцовальной зал.
Я не смутился тмъ, что мое поведеніе длалось глупо. Зачмъ я его останавливалъ? Теперь мн кажется это дтски-наивнымъ, но тогда я чего-то хотлъ, чему-то помогалъ.
Какъ только онъ сдлалъ отъ меня нсколько шаговъ, я всталъ и пошелъ за нимъ слдомъ, но на разстояніи. Масокъ прибывало и между ними, туда и назадъ, двигалось нсколько паръ. Длалось тсне ближе къ танцовальной зал, особенно въ проход, около арки, гд двое дверей, изъ гостиной и изъ маленькой комнаты, передъ дамскою уборной.
Оркестръ игралъ вальсъ ‘Freut euch des Lebens’. Онъ мн напомнилъ то время, когда я, въ этой самой зал и подъ звуки этого же вальса, гулялъ съ Мари, пріхавшей тайно отъ родныхъ, въ ту зиму, когда я былъ съ ней въ связи.
Крупная фигура Карчинскаго двигалась медленно, аршинахъ въ четырехъ передо мною. Но я быстро оглядлъ залу и тотчасъ же увидалъ Мари. Она стояла около прилавка съ благотворительною лотереей аллегри и уже замтила Карчинскаго. Около двери въ гостиную, что въ правомъ углу, его остановило домино все въ кружевахъ, небольшаго роста, пухлое. Это была та барыня: жертва номеръ второй. Онъ взялъ ее подъ руку и повернулъ къ оркестру. На ухо онъ ей сталъ говорить не съ такою миной, какъ двочк въ малиновой гостиной… Сейчасъ же явилась фальшивая складка. Голову держалъ онъ въ полъоборота и прислушивался къ тому, что ему говорятъ.
Маску свою повелъ онъ, держась правой стороны. Должно быть, она пожелала взять нсколько билетовъ. Вотъ они въ двухъ шагахъ отъ Мари. Я пришелъ въ волненіе.
Вдругъ выйдетъ что-нибудь? Мари можетъ сорвать съ той маску, ударить ее по лицу. Он об могутъ вцпиться другъ другу въ волосы. Женщины на все способны въ припадк ярости. Я самъ былъ свидтелемъ одной такой сцены къ маскарад Большаго театра. И об были въ богатыхъ кружевныхъ домино.
Сердце начало сильно стучать въ моей груди. Вотъ Мари отдлилась отъ прилавка, быстро подошла къ нему. Онъ въ эту минуту освободилъ руку своей дамы: та развертывала билетики аллегри.
Неужели будетъ сцена? Нтъ, Мари просунула ему руку, что-то сказала его дам и повела его къ оркестру. Я издали чувствовалъ, что не онъ ее повелъ, а она его. Онъ ускорилъ шагъ: должно быть, сейчасъ узналъ ее, мн показалось даже, что онъ сразу покраснлъ. Его толстая маска посмотрла имъ вслдъ, взяла еще нсколько билетовъ и отошла отъ прилавка къ сторон двери въ голубую гостиную. Показалось мн также, что онъ на-ходу усплъ ей сдлать знакъ и она пошла ждать его.
Я ее прослдилъ глазами до двери въ голубую гостиную. Мари повела своего кавалера изъ залы черезъ проходную комнатку, передъ уборной. Я пересталъ бояться за нее. То, что ей нужно сказать ему, пускай говоритъ, только бы не унижала себя, а если онъ ее чмъ-нибудь оскорбитъ, если нужно будетъ выместить на немъ эту новую обиду,— у ней есть врный другъ.
Меня тянуло къ толстому домино. Оно сло въ амбразур окна. Тамъ стояло еще одно свободное кресло.
Я слъ въ него. Тотчасъ же разобрала меня охота заговорить съ ней, смутить ее, сказать ей, что мн извстна ея связь.
— Мужъ твой здсь?— началъ я прямо — маскараднымъ, безцеремоннымъ тономъ.
Она быстро повернула голову, укутанную въ кружева. Сквозь него заблисталъ крупный брилліантъ въ лвомъ ух. Сидя рядомъ, я еще ясне видлъ, что это рыхлая, уже не молодая женщина, съ жирнымъ подбородкомъ и довольно вкуснымъ ртомъ.
Сразу маска мн не отвтила.
— Какой мужъ?
— Твой!— выговорилъ я еще ршительне.
— Ты его знаешь?— сказала она не совсмъ увренно.
Я ожидалъ боле смлаго тона.
— Знаю, да и тебя знаю…
— Будто бы?— отшутилась она.
Ея глаза обратились съ вопросомъ къ двери въ большую залу.
— Да ты не волнуйся!— продолжалъ я,— та маска еще подержитъ его съ полчаса.
— Будто?… А ты ее знаешь?
Вопросъ былъ уже совсмъ искренній. Въ немъ зазвучала страсть сорокалтней женщины.
— Меньше, чмъ тебя…
— Вотъ это забавно…
И она сдлала движеніе, точно хотла подняться.
Я взялъ ее за руку, полную, довольно пріятную, въ длинной перчатк со множествомъ браслетъ. Отъ ея корсажа пахло духами ‘Chypre’.
Она не отдернула руки, но всмъ туловищемъ немного отодвинулась
— Да полно, маска, я, вдь, не шутки съ тобою шучу… Мн тебя жалко.
— Жалко?
— Ты губишь себя изъ-за этого… Альфонса.
— Какого?…
— Карчинскаго!
— Какъ ты смешь?…
Она не докончила. Все ея жирное тло заколыхалось.
— Я съ нахалами…
Я ей не далъ докончить.
— Не бранись,— остановилъ я ее.— Ты посиди, вдь, онъ придетъ сюда, если интересуется тобой. Ему нельзя не побыть съ тобой хоть до двухъ. Ты поздне, вдь, не можешь, скажи правду?
— До двухъ…— повторила она.— Ты такъ, на-авось сказалъ?
Но я уже чувствовалъ, что ее забираетъ мое интригованье.
— Нтъ, не на-обумъ. Теб надо быть въ два часа дома, для отвода подозрній. Тотъ твой кавалеръ отлично зналъ это и у него уже слаженъ ужинъ и встрча здсь, ровно въ два часа.
— Съ тою маской?
Грудь ея еще сильне заколыхалась.
— Нтъ, съ другой,— такъ, съ двчонкой изъ дешевенькихъ.
— Ты лжешь!
Она быстро поднялась.
— Хочешь, я теб укажу эту двчонку? Можешь сама ее допросить.
— Она не скажетъ.
— Ну, потребуй, чтобъ онъ тебя довезъ до дому.
— Потребую!
У ней это слово вырвалось порывисто.
— Увидишь, что онъ станетъ отговариваться.
— А та маска, которая его увела… ты мн можешь сказать, кто она?
— Бывшая его оброчная статья.
— Какъ?
— Да такъ же, какъ и ты теперь.
— Послушай, ты забываешься.
— Нисколько, вдь, въ маскарад мы на особыхъ правахъ. Ты меня не видишь, даже не можешь знать, мужчина ли я. А вдругъ какъ женщина, большаго роста, въ сапогахъ?
— Ты, все-таки, не смешь.
— Полно. Тебя уже разбираетъ адское любопытство. Я жалю тебя, ты попалась въ ловушку. Это кончится печально.
— Скажи, какъ,— интересно узнать?
— Какъ?…Ты проживаешься на него, тайно надаешь векселей, если мужъ твой не накроетъ васъ, прежде чмъ Карчинскій не запутаетъ тебя совсмъ.
— Мужъ мой?
— А ты думаешь… это очень мудрено?
— Я не знаю, о чемъ ты говоришь.
Я расхохотался и такъ громко и откровенно, что въ ея взгляд промелькнулъ испугъ.
— Да кто же ты?
— Сыщикъ!
— Кмъ подосланъ, мужемъ? Онъ ничего не знаетъ и ни о чемъ не догадывается.
— Дай срокъ, узнаетъ.
— Довольно!— почти гнвно сказала она и на этотъ разъ поднялась окончательно.
— Вчера, въ девять часовъ, ты была въ отел, на Морской, съ Карчинскимъ, у васъ квартира нанята помсячно.
Я назвалъ номеръ.
Маску всю передернуло. Она наклонилась ко мн и шепнула:
— Молчи! Пойдемъ со мною туда, въ залу.
Я подалъ ей руку. Она вся вздрагивала.
— Что теб нужно?— шепнула она въ толп, — скажи мн лучше сразу… Хочешь, чтобъ я откупилась?
Этотъ вопросъ нисколько не задлъ меня.
— Откупайся!— отвчалъ я изъ задорнаго чувства противъ женщины вообще.
— Ты серьезно говоришь?
— Только смотри,— продолжалъ я, — не придется ли теб откупаться и у твоего друга. У него, наврное, есть твои письма?
— Есть.
Она это сказала, не съумвъ подавить вздохъ.
— И разводъ онъ теб общалъ?
— Мы должны были оба освободиться.
— Ты — развестись съ мужемъ, онъ — съ женой?
— Да!
— И для этого онъ видается съ тобой въ томъ самомъ отел, гд другой мужъ засталъ его съ своею женой? То же будетъ и съ вами! Ты видишь, каковъ онъ, этотъ…
Она не дала мн докончить.
— Вонъ онъ!
Мы стояли уже въ дверяхъ малиновой гостиной. Мари съ Карчинскимъ сидли у окна. Она, въ большомъ волненіи, что-то ему говорила. Онъ опустилъ голову и усмхается. Подлая эта усмшка вызвала во мн приливъ крови къ голов. Меня стало даже душить.
— Это, вдь, она?— порывисто шепнула мн маска.
— Кто?
— Ну, та, которую онъ бросилъ?
— Ты ее знаешь?
— Я не видала ее никогда, но мн говорили… Самъ онъ клянется, что только освободилъ ее отъ негодяя мужа, грязнаго шантажиста.
— Да, освободилъ!— вырвалось у меня.
Я чуть не разсмялся истерически.
— Это она?— еще разъ спросила маска.
— Можетъ быть, подойди, узнай!
Я это говорилъ точно вн себя. Мн стало такъ нестерпимо больно, что я самъ наталкивалъ эту женщину на сцену, гд Мари могла пострадать. Не изъ злораднаго чувства къ ней длалъ я, это,— о нтъ!— а изъ желанія, чтобъ этотъ негодяй былъ, наконецъ, уличенъ, поставленъ между двумя своими жертвами.
Но я тотчасъ же устыдился. Если бы моя маска и кинулась къ ней, я бы ее силой удержалъ.
Насъ отдлялъ отъ той пары диванъ, такой же, какъ тотъ, гд я сидлъ вначал, противъ лстницы.
Мари вдругъ подняла голову. По особому движенію горла я догадался, что она сдерживаетъ рыданія. Она увидала меня, нагнулась къ нему, что-то быстро сказала и такъ же быстро встала. Поднялся и онъ. Мари перескла гостиную, подошла къ намъ, взяла меня за руку.
Я высвободилъ другую руку и сказалъ маск:
— Иди къ нему, онъ тебя ждетъ. Теб немного остается времени: въ два часа у него свиданье съ той… кокоткой.
Об они воззрились одна на другую. Но Мари не могла почти говорить и сильно оперлась на мою руку. Она была близка къ припадку.
— Иди же!— бросила и она маск.
Та, какъ ни въ чемъ не бывало, сдлала мн кивокъ головой и, отходя, выговорила:
— Вы, должно быть, съ ней изъ одной шайки…
Мы все стояли.
— Мн нехорошо,— шепнула Мари,— проводите меня… Я ду… скорй, скорй…
Я довелъ ее до гардеробной. Отпустить ее одну я не могъ. Мари позволила мн проводить ее до ея квартиры, въ карет.
Какъ только мы очутились въ ней, Мари, вмсто рыданій, которыхъ я ждалъ, вся выпрямилась и гнвно сказала мн:
— Что это сказала та… толстая? Почему мы съ вами изъ одной шайки? Стало быть, вы ей болтали что-нибудь? Господи! этого еще не доставало!
Я не хотлъ лгать, передалъ ей, какъ я ее интриговалъ. Когда я началъ говорить, то мн самому мое поведеніе представилось нелпымъ, пошлымъ. Мари не дала мн даже кончить. Она обрушилась на меня, начала винить меня въ желаніи вмшаться въ ея счеты съ Карчинскимъ, съ полною гадливостью выставляла всю дрянность моихъ поступковъ.
— Какую роль вы во всемъ этомъ играете?— спрашивала она.— Зачмъ вы вмшиваетесь? Кого и что вы спасаете? Меня, что ли?… Такъ я не нуждаюсь въ этомъ… Оставьте меня… Отъ васъ идетъ все несчастіе моей жизни! Вы — гадкій, презрнный!…
Ничего я не отвтилъ ей, такъ-таки ни одного слова. Я сидлъ, прижавшись въ уголъ, дрожь пробгала по моей спин, я смотрлъ сквозь запотлое стекло на мельканіе газовыхъ рожковъ и безсмысленно считалъ ихъ.
Что могъ я ей говорить? Она была вн себя. Я понималъ, съ чмъ она возвращалась… Она сдлала ему сцену, сразу вылила все свое презрніе и негодованіе. А онъ ловко выдержалъ это, не оправдывался, молчалъ и перетерплъ… Но въ ней страсть еще кипла. Не презирать его она не можетъ, но ее всего больше возмущала его ‘подлость’, какъ любовника, а не какъ человка.
Еслибъ я, желая уронить его окончательно, въ ея глазахъ, напомнилъ ей еще разъ, что этотъ грязный сатиръ назначилъ свиданіе плохенькой двчонк, она была бы рада такому напоминанію… Стало быть, и новую свою жертву онъ также мняетъ на первую попавшуюся маскарадную проститутку!…
Да, я все понялъ, молчалъ и даже замеръ на мст, когда карета подъзжала къ ея дому.
Я первый выскочилъ — позвонить и ждалъ. Мари еле дала себя высадить изъ кареты, не пожала мн руки, не сказала ничего, кром самаго холоднаго:
— Прощайте!…
И потомъ съ нескрываемою гадливостью обернулась въ сторону кучера и сказала:
— Отвезите этого барина куда онъ скажетъ.
И я слъ. Я не могъ отказаться. Мн особенно горькое наслажденіе доставило прохать еще немного въ той самой карет, гд я сейчасъ былъ вмст съ нею. Она оставила посл себя запахъ своихъ духовъ, столько лтъ мн извстный. Я чуть не заплакалъ. Что за бда, что въ этой же карет за пять минутъ до того она такъ уничтожала меня, что за бда, что она ни единаго мгновенія не подумала о томъ: какое же во мн-то говорило чувство, почему я ‘вмшиваюсь’ въ ея исторію, изъ какихъ побужденій?
Я — гадкій, презрнный!… Нужды нтъ.
Моя нелпая роль дорога моему сердцу. Весь прожитой день былъ рядомъ нелпостей,— я это сознаю,— нелпостей и ненужныхъ вещей. Къ чему вс мои тайныя сношенія съ господиномъ Леонидовымъ, и подкупъ прислуги въ отел, и визитъ къ Мари, и этотъ маскарадъ?… Связи нтъ! Смысла нтъ! Она не нуждается въ моемъ добровольномъ шпіонств, она все сама знаетъ и ей, дйствительно, вдвое тяжеле пришлось отъ моего участія въ ея позор. Этого ни одна женщина не проститъ… А я долженъ былъ знать это!…
И, все-таки, я халъ до дому въ сладкомъ умиленіи. Иначе я не могу опредлить мое чувство. Я теперь знаю, какъ Мари дорога мн. Я жажду чего-то, совсмъ для меня новаго… Пускай она будетъ отталкивать меня… Теперь-то и долженъ я быть тутъ, около нея, не требуя ничего въ награду. Не можетъ быть, чтобы, придя въ себя, она не подумала: ‘Въ немъ заговорило что-нибудь хорошее’. А не подумаетъ, заклеймитъ меня еще большимъ презрніемъ,— я и это снесу. Я у ней въ долгу, и она права, что неудачи ея жизни пошли отъ меня…
Когда кучеръ остановилъ лошадей у нашего подъзда и я, выскочивъ на тротуаръ, протянулъ ему бумажку, эта рублевая ассигнація обожгла мн руку.
Вдь, и эта бумажка была изъ денегъ Мари, данныхъ мн, какъ откупъ отъ мужа-шантажиста…
И я еще удивляюсь, что она излила на меня всю ярость покинутой и обобранной женщины!

VI.

Дв недли не видалъ я Мари. Она куда-то ухала. Сдлалось это неожиданно. Когда я, черезъ два дня посл маскарада, написалъ ей большое письмо, оно осталось безъ отвта. Я не жаловался въ немъ на нее, во всемъ обвинялъ я самого себя. Она вправ была такъ клеймить меня, даже еслибъ и не находилась въ полуистерическомъ припадк…
Разв я не ‘гадкій’, не ‘презрнный’?… Я не оправдывался, не напоминалъ ей въ этомъ письм ея прошлаго, ея долгой мстительности, ея преступныхъ замысловъ. Я просилъ объ одномъ: не отталкивать меня, забыть, что я ея мужъ, не подозрвать во мн никакихъ разсчетовъ. Она — безпомощна,, нуженъ хоть одинъ врный человкъ.
Письмо мое способно было бы растрогать всякую женщину, — всякую, только не ее… Отвта я такъ и не получилъ. Узналъ я, что Мари прописалась отъзжающей въ Москву.
Я сталъ ждать.
Съ меня каждый день спадала точно какая-то шелуха. Сегодня одна чешуйка опадетъ, завтра другая. Я чувствовалъ, что могу прощаться съ моимъ прошлымъ. Оно было пошло, грязно, всего боле жалко, но оно меня уже не тянуло къ себ такъ, какъ прежде, какъ еще мсяцъ тому назадъ…
Мой сосдъ Леонидовъ былъ удивленъ внезапнымъ прекращеніемъ нашего ‘дла’. Онъ усплъ собрать еще весьма цнныя свднія о новой любовной связи Карчинскаго. Подкупъ прислуги въ отел оказался также ни къ чему. Я отдалъ ему за труды почти все, что у меня оставалось. Поскоре хотлъ я раздлаться съ этими деньгами, послдними, принятыми отъ Мари. У меня осталось нсколько рублей.
Они будутъ послдніе: я это говорю смло, и не потому только, что Мари прожилась и ей трудно было бы выплачивать мн мою субсидію.
Надо ‘пересдлать’. Такъ выражался обыкновенно одинъ мой однокурсникъ, перешедшій къ намъ изъ Дерпта. Пересдлать значило на его жаргон — перейти съ одного факультета на друой: былъ естественникъ, сталъ юристъ, или наоборотъ.
Такъ и я. Чувствую, что пришло время пересдлать…
Я по привычк, да и для сокращенія расходовъ на свчи, лежалъ у себя въ сумеркахъ. Въ комнат стало совсмъ темно. Думалъ я, куда же идти за работой: въ контору или просто ‘публиковать себя въ газетахъ? На это у меня еще хватитъ Нннсовъ.
Во что идти? Для какихъ услугъ рекомендовать себя? Во все… вдь, я съ университетскимъ дипломомъ администратора. Въ свидтельств на дйствительнаго студента стоитъ много предковъ: и политическая экономія, и международное право, и боословіе, и французскій языкъ…
Да чего же проще и пряме? По-французски я знаю хорошо, произношеніе у меня не хуже, чмъ у Мари, а она можетъ щеголять чистотой и литературностью своего языка… Ныньче хорошихъ иностранныхъ учителей мало, или они не знаютъ по-русжи. Что же, буду довольствоваться полтинниками… И проживу! Могу даже предложить занятія по двумъ другимъ новымъ языкамъ. Я давно не говорилъ по-нмецки, но я читаю свободно и когда-то порядочно писалъ. Англійскій разговоръ могу вести почти такъ же, какъ по-французски.
Перебиралъ я это въ голов и трудъ, возможность прокармливать себя, даже и съ большимъ усиліемъ, вдругъ представить мн,— ршительно въ первый разъ на моемъ вку,— какъ это-то легкое, совсмъ не страшное, какъ что-то такое, безъ чего я задохнулся бы въ теперешнемъ моемъ душевномъ состояніи.
Прежде я не хотлъ ничего длать, по долгому навыку, по моему хищному безпутству. Я мстилъ, я находился въ постоянномъ нравственномъ возмущеніи. Кому мн мстить теперь? Передъ кмъ стыдиться дешевой работы? Въ чиновники я не хочу идти, еслибъ мн и предлагали. Всякое мсто въ департамент напоминало бы мн прежняго меня,— того, что числился и нолучалъ чины и велъ жизнь мужа на содержаніи…
Чмъ дальше шла моя легкая дума о близкой и возможно работ, тмъ все больше переплеталась она съ образомъ Мари.
Вдь, она если не въ нищет, то близка къ разоренію. Е тоже придется, быть можетъ, не въ далекомъ времени искать мста чтицы, гувернантки или учительницы. Врядъ ли она и состояніи будетъ взять на себя серьезный трудъ. Она слаба тломъ, анемична, нервы ея расшатаны.
Кто знаетъ?! Придетъ, пожалуй, и такой день, когда мой, хотя самый маленькій, заработокъ пригодится и не для меня одного..
Я такъ былъ близокъ къ ней сердцемъ въ ту минуту, что неизвстность — гд она, что съ ней — засосала мн сердце. И ея внезапной поздк было что-то зловщее. А я, все-таки, врилъ, что мн удастся смягчить ее, когда она вернется. Кто знаетъ, съ чмъ она придетъ назадъ?… Она, быть можетъ, и оттолкнетъ руку, протянутую ей ‘презрннымъ’ ея мужемъ.
Нервы мои такъ были напряжены, что я ощущалъ въ концахъ пальцевъ особую тревогу… Въ темнот, за перегородкой я различалъ цредметы, и пролежи я такъ еще пять минуть,: бы сталъ видть передъ собою сцену моего недалекаго свиданія съ Мари…
Въ дверь постучали. Я вскочилъ. Сердце у меня такъ за билось, что дыханіе сперло въ груди. Я долженъ былъ схватиться за столбикъ перегородки.
Стукъ еще разъ… И стукъ шелъ отъ женской руки.
Въ голов завертлось многое. Я похолодлъ отъ чего-то никогда мной не испытаннаго и съ тмъ же замираніемъ сердца пошелъ въ потьмахъ въ двери. Я и не подумалъ зажечь свчу. Въ темнот перешелъ я быстро къ двери и когда отворилъ дверь то совершенно невольно протянулъ руки, точно хотлъ привлечь къ себ ту, кто стоялъ въ корридор. Меня наполняло, вроятно чувство, что это — она, Мари, никто другой.
Почти на грудь ко мн упала женщина, въ шелковою плать, я ее удержалъ на нсколько секундъ и такъ мн сладко стало.
— Модестъ Ивановичъ, это я!…
Голосъ моей квартирной хозяйки заставилъ меня отступить назадъ.
Она вошла ко мн.
— А вы кого ждали?— игриво спросила она меня, и въ ея голос заслышалъ я ноты удовольствія отъ того, что случилось.
Я чуть не разсердился. Эта женщина стала мн вдругъ противна. Съ трудомъ сдержалъ я свое брезгливое чувство къ хозяйк, ни въ чемъ, однако, не виноватой.
— Можно войти?— спросила она меня уже поскромне.
Я попросилъ ее и тотчасъ же зажегъ свчу.
Мара Львовна была нарядне обыкновеннаго, при часахъ и браслетахъ. Судя по ея возбужденному лицу, она, кажется, вернулась съ веселаго обда.
Сама сейчасъ же сла на диванъ и пригласила меня жестокъ головы.
Я слъ. Она протянула мн руку. Ея улыбка мн опять не понравилась. Прежде у меня не было такой брезгливости къ этой женщин, хотя я и не отвчалъ никогда на ея довольно прозрачныя заигрыванія. Теперь не то.
— Вы это… кого ждали нешто?— спросила она и подмигнула мн.
— Ждалъ?… Съ какой стати?
— Да не меня же вы такъ приняли?… Что-жь, дло простое… Вотъ сколько у меня живете, въ комнатахъ, а что-то за вами не замчалось ничего… Пора и разршить.
По моему лицу она, однако, догадалась, что мн такой тонъ непріятенъ.
— Вотъ что, Модестъ Ивановичъ, я къ вамъ постучалась… дло есть…
Глазки ея остановились на мн съ другимъ выраженіемъ. Лицо приняло оттнокъ добрый.
— Вы не бойтесь. Я не для себя, мн съ васъ ничего не нужно.
За квартиру я заплатилъ за два мсяца, но на мн опять накопилось за нсколько недль.
— Вотъ что, Модестъ Ивановичъ,— повторила она еще разъ,— вы, вдь, думается мн, соскучились такъ-то, безъ всякаго занятія.
Это ‘соскучилось’ было съ ея стороны очень деликатно.
— Еще бы!— выговорилъ я.
— У меня для васъ есть занятіе…. кажется, самое подходящее.
Я украдкой взглянулъ на нее. Неужели она пришла сдлать мн это предложеніе такъ, безкорыстно?… А почему же бы нтъ? Мара Львовна меня ‘одобряетъ’, какъ выражается наша корридорная горничная, но я ей ничмъ не подавалъ повода къ мысли, что готовъ принять отъ нея даровое содержаніе, жалетъ меня! Этимъ обижаться нечего.
— Благодарю васъ, Мара Львовна.
Она еще ближе подсла ко мн и оживленно заговорила:
— Мсто хорошее. У насъ новый постоялецъ, контористъ холостой, бухгалтеромъ въ большой контор, на Острову, пять тысячъ жалованья. Такъ вотъ я съ нимъ разговорилась. Вы, вдь, на трехъ языкахъ умете и говорить, и писать, нихъ можно имть, хоть сейчасъ, работу, переписку, что ли, всти и переводить… по ихней части, письма, депеши. Можно на первыхъ же порахъ до ста рублей заработать въ мсяцъ, заниматься до четырехъ. Модестъ Ивановичъ, а? Идетъ?…
Все это было сказано съ такимъ удовольствіемъ, что я пожалъ ей руку. Я пересталъ ее подозрвать въ личныхъ видахъ на меня. Какъ хозяйка, она могла быть очень рада такой случаю заработка. Постоялецъ ея будетъ отъ этого аккуратне на расплату.
— Спасибо!
Я еще разъ пожалъ ея руку. Она общала завтра же свсти насъ съ тмъ контористомъ. Уходя, она никакихъ сладкихъ взглядовъ на меня не кидала. Только у самой двери шепнула на ухо:
— Вы держите это въ секрет. А то т,— она кивнула и сторону комнаты моего сосда,— червонные-то валеты забгутъ, пожалуй, перебивать будутъ.
Весь вечеръ я ходилъ въ сильномъ возбужденіи по комнат до поздняго часа.
Работа! Что же можетъ быть проще? И такъ она прямо кстати, эта работа, дающая полный міръ душ, свободу и достоинство. Эти слова сами слетаютъ съ пера, а еще такъ и давно они казались бы мн такими глупыми и смшными.
Сто рублей. Я проживу на себя не больше пятидесяти. Вдь если это все такъ случится, я могу копить. Да, копить, и кто знаетъ, быть можетъ, мои деньги я снесу Мари въ такую и ршительную минуту, въ какую постучалась ко мн Мара Львовна?

VII.

Еще дв недли прошли для меня въ совсмъ новой жизни, каждый день зжу на Островъ, по желзно-конной. Въ начал десятаго я уже тамъ, встаю до восьми, со свчой, ложусь не поздне двнадцатаго. И почему я такъ долго боялся трудоваго ярма? Хоть и случалось, въ послдній мой годъ, какъ будто искать работы, но я это длалъ только такъ, даже не для успокоенія совсти, а больше отъ скуки.
Теперь день за днемъ катятся точно по рельсамъ, даже забываю считать дни и числа. Въ контор мн удобно, патронъ обошелся сразу весьма вжливо даже, не безъ аттенціи, не хуже, чмъ бывало въ департамент начальникъ отдленія. У меня конторка въ отдаленномъ углу большой залы, за перегородкой. Въ день надо перевести или написать до тридцати писемъ. Въ первые дни я затруднялся, потомъ пошло, точно я всь свой вкъ велъ купеческую и банкирскую переписку.
До обда голова моя ничмъ не занята, кром этого, почти механическаго, труда… Мн даже доставляетъ удовольствіе ставить самыя кудрявыя конторскія выраженія въ начал и конц каждаго письма, на всхъ трехъ языкахъ. Я и почерку своему сталъ придавать конторскій характеръ… Но какъ только я посл обда останусь въ своей комнат, сейчасъ же моя мысль идетъ туда… въ Москву, или дальше, гд находится моя жена.
Гд она, я не знаю. Не одинъ и не два раза заходилъ я въ Захарьевскую и возвращался ни съ чмъ. Мой сосдъ Леонидовъ иногда завернетъ во мн. Я не могу его выпроважить. Раза два онъ у меня вытягивалъ по зелененькой. На вопросы по части выслживаній онъ скромничалъ, но въ его глазахъ есть всегда нчто говорящее: ‘я къ вашимъ услугъ!…’ Не скажу, чтобы мн противно было его видть… Странную возбуждаетъ онъ въ мозгу связь идей. Въ лиц его всплываютъ передо мною т дни, когда я принялся за помощь Мари противъ Карчинскаго. Отель вспоминается мн, ресторанъ Мейнера, лихачъ, мчавшій меня на Захарьевскую, разговоръ передъ маскарадомъ, то, что я выслушалъ отъ Мари въ карет. Съ тхъ поръ я, вдь, и началъ жить по-другому, по-новому… въ моемъ переход къ этой другой жизни участникомъ былъ Леонидовъ.
Также точно и хозяйка, Мара Львовна, напоминаетъ мн Мари… Я даже сталъ находить, что у нихъ есть что-то обще въ турнюр, хотя одна — полненькая, а другая — сухощавая. Но въ сумерки, когда я вскочилъ, услыхавъ стукъ въ дверь, протянулъ въ темнот свои руки и прижалъ ее къ груди, безпрестанно возвращаются въ воображеніи, волнуютъ меня, не даютъ покоя. Правда, Мара Львовна не длаетъ мн никакихъ намековъ и очень рдко заходитъ, но ея взгляды — все такіе же нжные. Она мн не противна, но это влеченіе, слишкомъ ясное и прозрачное, вызываетъ во мн тревожное и горькое чувство: почек же не можетъ вернуться во мн моя жена? Чмъ же такая Мара Львовна ниже ея?… Если она и не строгихъ правилъ, то врядъ ли продажна. Она способна на увлеченія, на деликатность, на жертву. Ея симпатія ко мн совершенно безкорыстна. Она не можетъ не понимать того, что я не отвчу на ея увлченіе ко мн такъ, какъ она желала бы. Разв я способенъ былъ бы сдлать для нея то, на что пойду для Мари?… И посл всего, что накопилось между нами, посл ея долгой злобы и презрнія, посл сцены въ карет? Отчего же не могла бы ея вернуться во мн? Вдь, я теперь не тотъ ‘презрнный’… И крайней мр, въ ней у меня нтъ ничего на душ, кром… чего?… неужели любви?…
Не знаю, но мучительно жду и тревожусь, когда думаю, гд она, а думаю я каждый день.

——

Какъ это все случилось?… Ея опять нтъ и я отпустилъ ее надолго, надолго, быть можетъ, навсегда…
Это случилось днемъ, въ воскресенье.
Я былъ свободенъ отъ моей службы и сбирался пройтись передъ обдомъ.
Вбгаетъ во мн наша корридорная двушка и стремительно такъ спрашиваетъ:
— Можно къ вамъ барыню принять?
— Какую?… Мару Львовну?— спрашиваю я.
— Нтъ, съ воли!…
И подаетъ мн карточку съ моимъ фамильнымъ гербомъ ‘Марья Арсеньевна Самуилова’.
Мари!…
Я еще не совсмъ покончилъ свой туалетъ и ужасно засуетился, не могъ найти щетки, покраснлъ и впопыхахъ сталъ натягивать на себя визитку.
— Просить, что ли?— приставала горничная.
— Просите!…
Руки у меня дрожали. Мари — у меня. А еще за два дня передъ тмъ я совсмъ потерялъ всякую надежду узнать, гд она и скоро ли вернется. Вся мебель была изъ ея квартиры кмъ-то перевезена въ кокоревскій складъ, на Лиговк, квартира сдана другимъ жильцамъ, даже и швейцара нашелъ я новаго и онъ ршительно ничего не зналъ про ‘мадамъ, что жила нумер восьмомъ’.
Я такъ былъ смущенъ и обрадованъ, что не ршился выскочить въ корридоръ. Какая-то особая стыдливость овладла мною… Вдругъ кто-нибудь увидитъ насъ съ ней, у дверей, въ корридор, изъ жильцовъ, Леонидовъ, хозяйка?…
Я застегнулся и ждалъ посредин комнаты. Мой нумеръ показался мн такимъ нищенскимъ, не порядочнымъ, хотя я поддерживаю въ немъ большую чистоту. Мари не сразу вошла,— снимала свою шубку у вшалки корридора.
Она у меня, у меня въ нумерахъ, одна!… Вошла она быстро, съ веселымъ, почти игривымъ лицомъ, въ новомъ, полурожномъ, свтлопесочномъ туалет и высокой шляпк съ немъ. Очень похорошла и посвжла…
Вошла и сама первая протягиваетъ мн свою изящную руку въ длинной шведской перчатк, улыбается и говоритъ по-французски:
— Не ожидали?
— Нтъ!— радостно-глупо вырвалось у меня.
Я еле воздерживался отъ того, чтобы не схватить ее за об руки и не привлечь въ себ. Но глаза Мари, на этотъ разъ всмъ безъ красноты, обдали меня холодомъ. Нельзя было прикоснуться къ ней, разв поцловать одну изъ рукъ.
Не сдлалъ я этого опять изъ стыдливости.
— Сядьте! Я такъ радъ, — смущенно, почти шепотомъ выговорилъ я и подвелъ Мари къ моему полинялому репсовому дивану.
Она была настолько деликатна, что не оглянула комнаты, не бросила взгляда и на этотъ диванъ, гд на самомъ сиднь, не по моей вин, разползалось давнишнее масляное пятно.
— Вы знаете,— начала она пріятельскимъ, бойкимъ тономъ,— на пути…
— Куда?
— За границу…
Тутъ я сразу понялъ цль ея визита: ей нужно было и разршеніе для иностраннаго паспорта.
Я, должно быть, мгновенно поблднлъ. Мари немного пододвинулась ко мн, протянула мн опять правую руку и продолжала все тмъ же тономъ:
— Вы на меня не сердитесь?
— За что?
— А за сцену посл маскарада?… Пожалуйста, забудьте, мой другъ. Тогда нервы расходились и только…
— Полноте!
Я чуть не заплакалъ, но Мари этого не почувствовала.
— Я цню ваше поведеніе. Сама я не могла бы быть такою великодушной, увряю васъ. И вотъ я прошу васъ забыть совсмъ наши счеты… Вы готовы?…
— Еще бы!…
На этотъ разъ слезы задрожали слишкомъ явственно въ моемъ голос. Чтобы скрыть ихъ, я нагнулся и прильнулъ губами къ рук Мари… Она не дрогнула.
— Вы меня трогаете…— продолжала она.— Поврьте, я съумю это оцнить. Прежнія глупости, разныя иллюзіи вылетли у меня изъ головы и отсюда…— Она указала на сердце.— О, теперь, въ эти два-три мсяца, совсмъ преобразилась.
И она засмялась, но такимъ звукомъ, что у меня пошли по спин мурашки.
— Я теперь опытная!— вскричала она очень громко, такъ что Леонидовъ могъ все слышать за стной.
Вопросъ жегъ мн языкъ: ‘а что же ваша страсть къ тому… къ Карпинскому?’
Мари точно поняла это и сказала съ особою презрительной миной.
— Я сама смюсь теперь надъ моею пассіей,— она это сказала по-русски,— и больше меня уже не поймаютъ…
Тутъ она пріятельски, дловымъ тономъ, сообщила мн кратко, скользя по фактамъ, какъ она ‘ликвидировала’ свои средства и ршила, для экономіи и чтобъ отдохнуть окончательно похать за границу на весну и лто, быть можетъ, и на осень, но не больше, какъ на годъ.
Глаза ея спросили меня, на этотъ разъ ласково и даже кротко: ‘задержу я ее или нтъ?’
Разв я могъ это сдлать?… Я предупредилъ ея просьбу:
— Вамъ нуженъ заграничный паспортъ…— сказалъ я даже ей въ вид вопроса.
Она такъ и поняла это.
— Благодарю васъ!— съ особенною живостью откликнулась на и тотчасъ же встала.
У меня на душ заклокотала буря. Это не преувеличено. Почему же не бросился я передъ ней на колни, не удержалъ ее, не поклялся быть ея неизмннымъ другомъ? Почему не сталъ умолять пожить здсь хоть одинъ мсяцъ, дать мн надежду на сближеніе?
Проситься съ ней за границу я не могъ, это бы значило: ‘возьмите меня опять на свой счетъ’.
Мари, отвела меня въ уголъ, къ окну, и шепотомъ кинула:
— Вы, наврное, нуждаетесь. Я пріхала не съ пустыми руками…
Тутъ я не выдержалъ. Слезы брызнули у меня изъ глазъ… Я почти зарыдалъ. Когда я совладалъ съ собою, я въ горячей тирад, не упрекая ее ни въ чемъ, попросилъ ее не обижать меня больше, не топтать въ грязь. Наивно, по-дтски сталъ ей почти хвалиться моимъ мстомъ, моимъ заработкомъ, чуть не сказалъ, что на мое содержаніе могли бы мы прожить вдвоемъ.
Она выслушала меня, разсмялась, сдлала забавную мину ртомъ и сказала:
— Не увлекайтесь, мой другъ! Поздравляю васъ, а, право, напрасно вы ничего отъ меня не берете!…
Я слушалъ съ опущенною головой. Неужели это говоритъ Мари? Откуда такой тонъ? Она точно моя сообщница, товарищъ по добыванію дешевыхъ способовъ эксплуатаціи другихъ.
— Но у меня есть жалованье,— выговорилъ я чуть слышно: мн было стыдно… не за себя.
— Напрасно!— повторила она.— Мало ли что можетъ случиться: въ мое отсутствіе заболете, потеряете мсто? Право, Модестъ Ивановичъ, не упирайтесь.
Она сказала это уже совсмъ по-товарищески и даже потрепала меня по плечу.
— Благодарю васъ, Мари,— выговорилъ я,— я не нуждаюсь… Я и безъ того вашъ неоплатный должникъ.
Послдняя моя фраза вышла у меня чуть слышно. Я ее произнесъ въ большомъ волненіи.
— Ха, ха, ха!— вдругъ громко разсмялась Мари и ея смхъ обдалъ меня холодомъ.— Въ чему это? Оставьте фразы. Вы не злой, я это вижу. Будемъ хорошими товарищами, больше ничего и не надо. Вы меня не стсняете — и я васъ также. Случится какая нужда или непріятность, станемъ поддерживать друга друга… Хотите?…
Что же мн было отвчать на это? Какъ же могъ я не хотть такой взаимной поддержки?
Но Мари выговорила все это не такъ, чтобы сердце мое дрогнуло отъ радости. Не о соединеніи говорила она, а о жизни врозь,— о томъ, чтобы обезпечить себ полную свободу безъ всякаго нравственнаго долга.
Тутъ меня освтила внезапная мысль: такъ зачмъ же ей мое имя, зачмъ ей оставаться связанной, хотя бы и формально?
Я хотлъ было крикнуть ей:
— Не хочу я такихъ отношеній, лучше развестись!
И не сдлалъ этого,— испугался, тотчасъ же испугался мысли о развод… Такъ она, все-таки, не уходитъ отъ меня на всегда, сама предлагаетъ жить въ ладу и простыми товарищами безъ всякихъ притязаній другъ на друга.
— И такъ, Модестъ Ивановичъ,— начала опять Мари, направляясь маленькими шажками къ двери,— я могу надяться, что вы меня не задержите?…
Она нарочно, сказала это шутливо, съ церемонною интонаціей.
И протянула мн руку. Я поцловалъ и проводилъ ее до корридора. Моя рука дрожала, мн неудержимо хотлось схватить ее, вылить все, что мн распирало грудь. Я боялся разрыдаться.
Только когда я вернулся въ комнату и сталъ неподвижно посредин ея, внутри меня кто-то выговорилъ:
‘Она погибла!’

VIII.

Солнечный осенній день вызвалъ всхъ на Невскій. Я шелъ съ Васильевскаго острова въ конц четвертаго часа. Занятія свои покончилъ я раньше обыкновеннаго. На перекрестк Большой Морской, около магазина Корпуса, я былъ задержанъ движеніемъ экипажей, стоялъ и глядлъ равнодушно и немножко нетерпливо на прозжавшихъ въ коляскахъ и пролеткахъ.
Что-то точно толкнуло меня. Я быстро оглянулся влво и по направленію къ Невскому. Передо мной мелькнула высочайшая яркая шляпа съ цлымъ стогомъ цвтовъ и перьевъ.
Неужели это Мари?
Она сидла одна, выпрямившись въ углу откиднаго, низкаго фаэтона на каучукахъ, лошади въ шорахъ, буланой масти, кучеръ и грумъ въ гороховыхъ ливреяхъ.
Мари здсь, въ Петербург! И въ такомъ вид!… Она сидла въ поз тхъ женщинъ, что здятъ по Невскому и Мордой отъ трехъ до пяти. На ней была плюшевая, роскошная накидка, на груди букетъ живыхъ цвтовъ, въ ногахъ породистая моська. Смотрла она не въ мою сторону, сквозь короткую красноватую вуалетку я разглядлъ ея гримировку: она наблена и подводитъ глаза, какъ француженка, ея шиньонъ и волосы на лбу — не ея цвта, а шеколадно-рыжіе.
Я просто оцпенлъ. Меня толкали, двое офицеровъ остановились рядомъ со мною у фонаря. Одинъ изъ нихъ указалъ жестомъ головы на нее:
— Новенькая!— выговорилъ онъ съ особаго рода удареніемъ.
— Какъ фамилія?
— Самуилова!…
— Наврное знаешь?.
— Наврное.
Я хотлъ имъ крикнуть: вы не смете ее такъ называть!…
Но я не крикнулъ. Самуилова! Это мое имя, она его носитъ теперь… Ее уже знаютъ, какъ одну изъ дамъ Морской и Невскаго.
Весь я захолодлъ и пошелъ,— почти побжалъ по Невскому, глядя, должно быть, безсмысленно въ слдъ фаэтону съ яркою шляпой, гороховою ливреей кучера и булаными лошадьми.
Почему же не быть этой дамой — моей жен?
Вдь, прошло боле полугода, какъ она ухала за границу. Я ее такъ и не видлъ передъ отъздомъ,— не засталъ въ отел, за границу не зналъ куда писать, да и о чемъ сталъ бы я ей писать, какъ не о томъ, что я тоскую, что я мечтаю о ея возвращеніи? Паспортъ она получила и могла съ нимъ прожить хоть пять лтъ…
Моя тоска перешла въ невыразимую скуку, отъ которой я спасался только тмъ, что бралъ на себя еще и вечернюю дополнительную работу — переводить по-французски и по-нмецки разные рекламы и прейсъ-куранты за границу. Никуда не тянуло меня за городъ, хоть немного развлечься, въ Аркадію, въ Ливадію, въ Павловскъ. Мн тяжко было бы встртиться съ кмъ-нибудь изъ прежнихъ знакомыхъ, кто бывалъ у насъ въ дом или знавалъ меня еще холостымъ. Въ толп, на музык, въ партер опереточнаго театра я испытывалъ бы еще большую тоску, чмъ за переводомъ какого-нибудь чайнаго прейсъ-куранта, одинъ, у окна конторы, взглядывая на петербургскую блую ночь, среди тишины осьмой линіи Васильевскаго.
Но это томительное время было позади. Къ осени я сталъ свыкаться съ тмъ, что я больше никогда не увижу Мари. И вдругъ такая встрча…
Я почти бгомъ убжалъ до дому, подъ конецъ пути голова моя стала соображать. Надо поскоре достать адресъ… Идти къ ней? Что я найду у ней? Зачмъ? Вдь, она теперь дама, катающаяся ‘отъ трехъ до пяти’. А, можетъ быть, она просто такъ же живетъ, какъ жила и прежде. Ну, получила наслдство. Тогда она не держала экипажа, теперь держитъ. Тогда одвалась скромне, теперь франтихой, посл жизни за границей, въ Париж. Тогда у ней былъ же любовникъ, и я съ этимъ мирился,— отчего ей не имть его и теперь, отчего? Но я-то былъ тогда другой… А какое же ей дло до того?
Какъ я себя ни успокоивалъ, не могъ я отдлаться отъ звука голоса того офицера, что сказалъ громко, такъ, какъ говорятъ объ извстныхъ кокоткахъ:
— Новенькая!…
И его же возгласъ ‘наврное!’ звенлъ у меня въ ушахъ.
Броситься въ адресный столъ была моя первая мысль посл того, какъ я пришелъ немножко въ себя. Но онъ закрывается въ этотъ часъ… Можно купить открытое письмо. Такія письма, для справокъ адреснаго стола, продаются въ лавочкахъ…
Я такъ и сдлалъ. Тамъ же и написалъ свое требованіе, и когда опустилъ карту въ ящикъ, на углу Владимірской, то совсмъ замеръ… Такое ощущеніе, наврное, бываетъ у людей, совершающихъ впервые уголовное преступленіе. Чувствуешь, что жизнь въ эту минуту перегнулась пополамъ.
Почему? Почему она перегнулась пополамъ именно для меня?… Какъ почему? Потому, что я завтра же узнаю ея адресъ, пойду къ ней, увижу всю правду, и если она то, чмъ она кажется и мн, и всему Петербургу, то… Жизнь перегнется. Я это знаю, я это чувствую всми моими нервами, всмъ моимъ существомъ!

——

Есть какая-то судьба, есть, даже, въ случайныхъ совпадешь. Вотъ и въ томъ — судьба, что квартира ‘жены изъ потомственныхъ дворянъ коллежскаго ассесора Самуилова’ оказалась по Захарьевской улиц,— въ той самой улиц, гд Мари жила и въ прошломъ году.
Когда я держалъ въ рукахъ отвтъ адреснаго стола, буквы прыгали у меня въ глазахъ. Что же было проще, какъ не эта ‘справка’? Вдь, и годомъ раньше Мари значилась точно такіе женой коллежскаго ассесора, только нумеръ дома былъ другой. Что-то неуловимое и несомннно новое глядло на меня со строкъ справки, выведенной писарскою рукой.
Это ‘что-то’ еще не настолько меня разстроило, чтобъ я не въ состояніи былъ сообразить, какъ мн врне увидаться съ женою моей.
Я едва ли не въ первый разъ назвалъ ее такъ, про себя, мысленно: ‘жена моя’. И сознаніе того, что я — мужъ, законный мужъ, явилось у меня съ особою, небывалою силой.
Написать ей? Она, вдь, говорила же мн въ тотъ разъ, какъ пришла сама передъ отъздомъ за границу, о томъ, какъ намъ слдуетъ быть добрыми пріятелями. Что же ей пугаться моего письма или городской депеши?…
Но тогда она узжала, да и не была еще такой, какой я видлъ ее въ коляск на поворот изъ Большой Морской къ Невскому.
Лучше было прямо пойти къ ней, безъ всякаго письма или депеши, не предупреждая, разсчитать наврное, въ какой часъ она должна быть дома. Утромъ, даже и не очень рано, она можетъ не принять меня… подъ какимъ-нибудь предлогомъ. Если будетъ порядочная погода, она, наврное, подетъ кататься въ начал четвертаго. Вотъ самый лучшій моментъ. И я войду, вамъ ни въ чемъ не бывало, и по-пріятельски спрошу ее…
Зачмъ я все это записываю? Какъ я могу знать и предвидть, что я испытаю у ней завтра или посл-завтра?

——

Вотъ я у ней въ гостиной. Я врно разсчиталъ. У подъзда стоялъ ея фаэтонъ съ булаными и кучеръ держалъ уже бичъ наготов. Швейцаръ, на мой вопросъ: въ какомъ номер живетъ ‘Марья Арсеньевна’, крикнулъ мн:
— Он кататься собираются!!
Но я взбжалъ въ бель этажъ по лстниц, уставленной растеніями, и позвонилъ увренно.
Груму, уже совсмъ готовому къ вызду, въ гороховой ливре, я сказалъ внушительно, почти строго:
— Я долженъ видть Марью Арсеньевну.
Одтъ я уже не такъ, какъ въ прошломъ году. У меня хорошее осеннее пальто, шляпа такъ и блеститъ и двубортный сюртукъ совершенно безукоризненный.
Я даже не отдалъ своей карточки, а прямо вошелъ въ гостиную, прежде чмъ грумъ усплъ сказать мн: ‘извольте подождать’. Онъ прошелъ по корридору изъ передней.
Отдлка салона ударила меня въ голову. Такая роскошь не могла быть спроста. У Мари не было родственниковъ, отъ которыхъ она могла бы получить наслдство прямо. Отецъ ея умеръ, мать жива и ея доля, посл ея смерти, пойдетъ нсколькимъ сыновьямъ и дочерямъ.
Роскошь салона — особенная, дерзкая роскошь, съ оттнкомъ, давно мн знакомымъ. Вс эти японскія вещи, кушетка, фарфоровыя фигурки, дв-три картины съ легкими, игривыми сюжетами, матеріи, разбросанныя по мебели, отзывались парижскимъ полусвтомъ. То же самое можно найти у любой свтской женщины, но было нчто даже въ самомъ воздух гостиной, непередаваемое словами, и такое зловщее, неизбжное… Меня охватилъ внезапный гнвъ на всю эту роскошь отдлки. Я стиснулъ кулаки. Попадись мн подъ руку любая изъ этихъ дорогихъ севрскихъ статуэтокъ, я бы швырнулъ ее на подъ. Самый цвтъ стнъ и мебели, золотистый, матовый штофъ, возбуждалъ волн нестерпимое раздраженіе.
Но Мари не заставила меня ждать. Она во мн почти выбжала уже въ шляпк,— не въ той, что я видлъ два дня передъ тмъ, а еще выше и пестре,— въ туалет для прогулки. На ходу она натягивала длиннйшую перчатку.
— А! Модестъ Ивановичъ! Вотъ это очень мило! Здравствуйте, здравствуйте!
Лицо свое она такъ близко подставила въ моецу, что я невольно подался назадъ.
— Цлуйте!— крикнула она.— Я вамъ щеку подставила нарочно.
Я поцловалъ и почувствовалъ, что щека обсыпана пудрой. Глаза опять подведены, брови также, запахъ пудры и сильныхъ духовъ вызвали во мн что-то врод тошноты.
— Нашли меня?— заговорила Мари, переминаясь на мст и продолжая натягивать перчатку.— Я все въ той же улиц, квартирой довольна. Въ Петербург я уже цлый мсяцъ. Вотъ только что успла устроиться… Недурно? Скажите!…
Она бросала слова совсмъ на новый ладъ. Прежде она говорила высокимъ, очень моложавымъ и немного тягучимъ голосомъ, а теперь онъ сталъ гораздо ниже, гуще, немного хриповате и слова у Мари падали быстро, совсмъ такъ, какъ у француженокъ извстнаго сорта.
Я впился глазами въ выраженіе ея лица. Хотлъ схватить въ немъ затаенное смущеніе, дерзкое и ловкое лицемріе. Ничего такого не было въ ея глазахъ. Они казались больше, темне, прежняя красота вкъ была загримирована, рсницы сливались съ полосою, проведенною подъ нижнею вкой. Нтъ, она ни мало не смутилась или играла роль съ изумительнымъ совершенствомъ.
— Я ду кататься,— продолжала Мари.— Вы попадаете не въ тотъ часъ. По четвергамъ я принимаю… передъ обдомъ, или не хотите ли запросто, пообдать вдвоемъ tete—tete съ вашею… законною женой? Это будетъ очень пикантно!… И глаза ея такъ и бгали отъ одного предмета къ другому, отъ лампы на стол къ моему лицу, и останавливались на мн съ задорнымъ, сухимъ, непроницаемымъ выраженіемъ.
Въ этомъ выраженіи я уже не могъ больше сомнваться. Я понялъ, чмъ можетъ оказаться моя жена, и это перехватило мн дыханіе. Чуть-чуть не зашатался я.
— Что съ вами, мой другъ?… Вы такъ поблднли!— спросила Мари и взяла меня за руку.
Мы очутились на маленькомъ диванчик. Это былъ опять тотъ же, нашъ, изъ первоначальной нашей обстановки. Кажется, онъ только и остался изъ мебели съ ея старой квартиры.
— Что съ вами? Вамъ не хорошо?— спросила Мари.
Что со мною?… Она спрашивала это такимъ тономъ, какъ будто дло шло объ обморок или спазмахъ!
— Что со мною, Мари?— вдругъ заговорилъ я и взялъ ее за об руки.— Я нашелъ тебя, я стосковался о теб.
Это ‘ты’ вырвалось у меня неудержимо, я уже не могъ продолжать говорить ей ‘вы’. Она не выдергивала свои рука и даже на лиц у ней не вышло ничего, ни одинъ нервъ не дрогнулъ.
— Такъ вы въ меня влюблены?…— спросила она меня и, откинувшись вся назадъ, захохотала.
— Полно, Мари, полно!— шепталъ я, весь охваченный горькимъ чувствомъ жалости къ ней, къ себ, страха за то, что я, наврное, сейчасъ же услышу отъ нея, и, вмст съ тмъ, радости новой, неизвданной мною,— радости отъ того, что я ее вижу, что она тутъ, что я держу ея руки въ своихъ.
Слезы потекли у меня неудержимо.
— Ахъ, Боже мой!— раздался возгласъ Мари.— Осторожне! Вы мн закаплете платье!
Я могъ сдержать слезы, но не могъ говорить такъ, какъ я собирался, надть на себя личину, начать, вести себя какъ пріятель, завернувшій къ своей бывшей подруг ‘une ancienne’, поболтать съ ней и поразспросить, хорошо ли идутъ ея дла.
Это было невозможно для меня въ ту минуту.
— Извини меня, Мари,— я продолжалъ съ ней на ‘ты’.— Видишь, какъ я взволнованъ. Ты мн не чужая… Я готовъ проклинать все свое прошедшее. Гнусно поступилъ я съ тобой когда-то! Но я выстрадалъ… Теперь я не тотъ презрнный, что приходилъ въ теб за деньгами. Погляди на меня!… Я искуплю все, только не уходи, не отталкивай!…
Дальше говорить я опять не могъ.
— Да что же вамъ угодно, Модестъ Ивановичъ?— раздался вопросъ Мари.
Она сидла уже въ углу диванчика, въ выжидательной поз.
— Ты не видишь?…
— Я нахожу,— продолжала она,— что вы берете со мной совсмъ не тотъ тонъ. Что вы перешли со мной на ‘ты’ — я этимъ не обижаюсь. Когда-то мы были, вдь, на ты. Что-жь, между товарищами это водится, а я вамъ давно предлагала такія отношенія.
Я долженъ былъ еще больше сдержать себя, притвориться.
Иначе Мари заподозрила бы меня, замкнулась бы. А я не могъ не узнать отъ нея хоть чего-нибудь про ея теперешнюю жизнь.
— Хорошо, хорошо!— повторилъ я.— Не сердитесь, Мари, на мрю нервность. Спасибо за то, что вы врите моему пріятельскому чувству.
— Да я и не думаю сердиться!… Теб хочется быть со мною на ты — изволь. Это будетъ гораздо забавне. Разумется, не при постороннихъ.
— Очень радъ,— подхватилъ я,— очень радъ. Ты, пожалуйста, не стсняйся… Какія же мои права? Разв я о нихъ заявлю? Согласись, боле полугода ничего не зналъ о теб…Какъ — ты? Дла твои? По крайней мр, освободилась ли хоть отъ той несчастной для тебя страсти?
— Это ты о немъ?— бойко прервала она меня,— о Карчинскомъ?
— Да.
— Хватился!… Я забыла давно о его существованіи. Да и онъ оставилъ меня въ поко. Вдь, у меня что же осталось тогда? Самые ничтожныя средства.
— А теперь?— чуть слышно выговорилъ я.
— Ты насчетъ чего: насчетъ средствъ?… Что-жь, ты видишь, какъ я живу.
— Получила наслдство?— полушутя спросилъ я.
— Наслдство?… Maman еще жива. Я отъ нея ничего не получаю, домъ у меня остался… заложенъ. Да, вдь, ты все это прекрасно знаешь! Ты не думай, что я отъ тебя буду скрывать. Ты, вдь, и тогда, когда я была у тебя, очень деликатничалъ. Еслибы теб понадобились деньги…
— Мари!— порывисто перебилъ я ее.— Ради Бога!… Разв та можешь думать!… Я теперь другой сталъ…
— Ахъ, другъ мой, и я другой стала!…
Это она выговорила съ краской на лиц, пробившейся сквозь пудру. Кончикъ ботинки выставился изъ-подъ оборки платья и нервно вздрагивалъ.
— Въ какомъ ты смысл?— простовато освдомился я.
— Да въ очень простомъ… Другая я стала! Довольно быть дурой и позволять обирать себя. Мы, женщины, должны, напротивъ, всего требовать отъ мужчинъ. Я пожила въ Париж, въ Ницц, на водахъ. Тамъ женщина разв то, что у насъ?… На нее разоряются… Она самый… какъ бы это сказать?… изящный видъ мужскаго тщеславія!…
— Вотъ что!— невольно вырвалось у меня.
— Разумется… Иначе не должно быть. Всякая женщина у кого есть умъ, элегантность, вкусъ, иметъ право…
— Обирать мужчинъ?— не удержался я.
— Зачмъ такія вульгарныя выраженія, мой другъ? Вы со мной, — перемнила она на ‘вы’, — пожалуйста, не хитрите, Вамъ хочется знать, чмъ я живу? Конечно, не на ренту. И въ Монако я банка не сорвала. Мы съ вами два свободныхъ гражданина и другъ другу, надюсь, мшать не будемъ.
— Но ты носишь мое имя,— чуть не крикнулъ я ей.
Мари точно догадалась объ этомъ внутреннемъ возглас.
— Вы можете быть спокойны, я ношу ваше имя… и не стану его марать… Je ne suis pas une drlesse!— презрительна выговорила она.— А до моей частной жизни никому дла нтъ… Да и наивно было бы вамъ, такому опытному петербуржцу, возмущаться… Въ свт, въ настоящемъ свт, есть десяти дамъ, и замужнихъ, и свободныхъ, которыя не имютъ своихъ собственныхъ годовыхъ средствъ… Свтъ можетъ догадываться, предполагать, что такой-то состоитъ въ друзьяхъ, обезпечиваетъ этой дам ея годовой доходъ и только…
— Такъ… и вы Мари?…
Слова мои, сказанныя очень тихо, заставили ее приподняться.
— Такъ и я, мой другъ!… Если я вамъ это говорю откровенно, я этимъ оказываю вамъ довріе,— значитъ, я считаю васъ неспособнымъ… на то, что бывало прежде…
Тутъ и я всталъ.
— Но разв васъ не давитъ такое положеніе?… Вдь, была бы возможность, если бы вы хотли…
Я не договорилъ. Ея подкрашенные два глаза насмшливо оглядывали меня. Правая рука опять начала натягивать длинную перчатку на лвую руку.
— Я васъ не понимаю,— сказала она вско, не торопясь. Что вы мн предлагаете? Неужели опять сойтись? Вы — пошутили?… Еще не такъ давно вы мн сами предлагали разводъ… Вдь, предлагали? Я не выдумываю?
— Предлагалъ.
— Тогда я не согласилась, потому что было уже поздно, Карчинскій нагло обманулъ меня… Къ чему мн было разводиться? Чтобъ избавиться отъ васъ? Вы, вдь, другъ мой, были тогда не такой… тихенькій, какъ теперь. Тогда у меня не было уже средствъ взять на себя расходы.
Ея глаза договорили: ‘и на платежъ вамъ того отступнаго, какое вы желали получить!…’
— Теперь средства нашлись бы!… Но разв вы будете пять настаивать на развод, скажите, а?…
— Я не настаиваю, но…
— Но… что? Если вы не желаете сами выгодно жениться, зачмъ намъ все это? Вы, вдь, ни въ кого не влюблены, скажите?…
Въ кого я влюбленъ?… Да еслибъ я крикнулъ ей: тебя, тебя люблю я!— она расхохоталась бы… Я способенъ былъ бы броситься на нее… Кто знаетъ, что могло бы выйти?
— Въ кого же?— отвтилъ я.
— Ну, такъ къ чему намъ затвать эту исторію? Я у васъ не требую отчета. И вы поступайте такъ же… Будутъ вамъ что-нибудь врать про меня — не врьте. Вы видите… обо мн заботятся… Мн надо подумать о будущемъ… обезпечить себ старость… Работать я не умю. А мой старичокъ очень дрессированъ… Онъ и вамъ можетъ пригодиться…
— Мн?
— Увряю васъ… Еслибъ я вамъ сказала его фамилію… Кто знаетъ, мало ли что съ каждымъ можетъ случиться?… Имть такую руку очень не мшаетъ здсь, въ Петербург.
Она замолчала и всею своею фигурой дала мн почувствошть, что я ее задерживаю…
И хорошо она сдлала, что не дала мн завязать опять разоворъ въ задушевномъ тон. Я не могъ поручиться за себя. Вышло бы что-нибудь безполезное, унизительное. Разв то, что переполняло меня въ ту минуту, возможно было сообщить ей сразу, произвести въ ней нравственной переворотъ, даже пристыдить ее, довести до сознанія той грязи, въ которой она такъ горделиво и вызывающе стояла?
Я взялся за шляпу. Мари надла, наконецъ, перчатку съ моею помощью… Я долженъ былъ помочь ей застегнуть верхнія пуговки.
Направляясь къ двери впереди меня, она остановилась на минуту и сказала мн:
— Я васъ не хотла безпокоить насчетъ вида на жительство… У меня все еще заграничный паспортъ… По немъ я прописана… Больше ничего, вдь, и не надо…
Я промолчалъ.
— Да, впрочемъ, — добавила она, — съ моимъ генераломъ нечего и безпокоиться.
Это она сказала съ явнымъ намреніемъ дать мн понять, что теперь она обойдется безъ отдльнаго вида — этого орудія несговорчивыхъ мужей.
— Конечно, конечно,— вымолвилъ я глупымъ звукомъ.
— Генералъ,— добавила она потише,— еще совсмъ не старикъ. Очень сохранился… И холостой, что, во всякомъ случа хорошо… Если бы…— она сдлала жесть,— вы, конечно, не будете препятствовать нашему счастію… Да нтъ!… Онъ никогда не женится… Прощайте!… Заходите.
Мы вышли вмст на крыльцо.
Она вскочила на подножку. Бичъ хлопнулъ. Буланые тронули.

IX.

Передо мною сидлъ мой ‘повренный’.
Да, у меня адвокатъ. Это — нашъ юрисконсультъ въ томъ торговомъ дом, гд я служу, изъ нмцевъ, степенный, скуповатый на слова, дльный и честный. Я просилъ его взять и себя переговоры съ моею женой.
Какъ я приведенъ былъ къ этому?
Посл визита на Захарьевскую я слегъ. Со мной, однако не случилось ни тифа, ни нервнаго удара, — я пожаллъ объ этомъ. Тогда пришелъ бы конецъ… Теперь я захваченъ колесомъ машины, которая можетъ размозжить меня.
Когда я оправился посл трехдневнаго жара и даже бреда я все съ ясностью увидлъ, понялъ и не сталъ больше обманывать себя.
Я люблю Мари, люблю ее и не стыжусь этого чувства. Оно меня сдлало другимъ человкомъ, оно — и не что-либо другое. Это чувство воскресило во мн и достоинство мужа не затмъ, чтобы что-нибудь вымогать, попрежнему, а чтобы спасти ее отъ позора.
У себя, на кровати, когда мн стало полегче, пережилъ я еще разъ то, что у ней, въ ея золотистой гостиной, я слышалъ и видлъ… Она озлилась, она изврилась въ мужчинъ и сбросила съ себя всякія иллюзіи. Теперь она хочетъ быть хищницей, заставить мужчину служить себ, исполнять вс ея прихоти, обезпечить ее матеріально до самой смерти. Разв такой душевный процессъ не понятенъ?… Я не возмущался, я только скорблъ, но меня не покидала надежда.
Почему же мн было не надяться? Вдь, эта несчастная женщина не знала ни отъ кого любви… настоящей, вотъ такой, какая теперь колышетъ меня, когда я пишу эти строки. Я не любилъ ее, а только овладлъ ею гнусными средствами. Тотъ французъ пошелъ въ ея любовники, былъ ею увлеченъ, но удалился, когда она ему прілась. О Карчинскомъ стыдно и упоминать. Отъ кого же слышала она трепетное слово, идущее въ душу? Ни отъ кого!
У меня была надежда. Я и написалъ ей письмо, гд я весь,— внсь, до послдней капли крови, отдавался ей, гд я умолялъ позволить мн отдать ей всю мою жизнь, силы, здоровье, трудъ,— все, все… Я умолялъ ее оглянуться, уврялъ ее, что она не можетъ быть такъ безповоротно ожесточена, указывалъ ей неизбжность дальнйшаго паденія. Не то ужасно, что она живетъ не съ мужемъ своимъ, съ чужимъ человкомъ, а то, что она продаетъ себя спокойно или съ ожесточеніемъ, съ цинизмомъ, и еще ужасне.
Я кончилъ признаніемъ, что мое чувство къ ней не станетъ торговаться, что оно способно на всякую жертву. Полюби она сейчасъ, я дамъ ей свободу, я возьму вину на себя, я готовъ не собственнымъ трудомъ покрыть издержки развода.
И на другой день, когда этотъ конецъ письма всталъ передо мною отъ первой строки до послдней, я испугался моего безумаго порыва. Разв я способенъ развестись съ нею, теперь? Еслибъ я долженъ былъ это сдлать, я покончилъ бы съ собою сейчасъ.
Приди ко мн тогда самый преданный другъ и начни мн говоритъ, какъ могъ я впасть въ такую запоздалую страсть, что нашелъ въ той женщин, которая собиралась отравить меня, имла нсколькихъ любовниковъ, ничмъ не проявила хоть какой-нибудь симпатичности и теперь такъ быстро и такъ откровенно пошла въ содержанки,— я бы не далъ ему говорить, я бы бросился на него. Пускай никто этого не понимаетъ, но я знаю, это чувство живетъ во мн, я знаю, что оно — великій подарокъ судьбы, я знаю, что никто иной не толкнулъ первоначально жены моей на распущенность и циническое ожесточеніе, какъ я, одинъ.
Отвта я отъ нея не получилъ. Произошло опять то же, что сталось и съ первымъ моимъ письмомъ посл маскарада. Идти к ней значило нарваться на отказъ. Она не приметъ меня, она напугана, она вправ была увидать въ этомъ безумномъ посланіи на восьми страницахъ новый видъ вымогательства, шантажъ.
Тогда я обратился съ просьбой къ нашему юрисконсульту Адольфу едоровичу. Я поручилъ ему переговорить съ нею не отъ имени мужа, заявляющаго свои права, а просто какъ частному человку, который спроситъ: находитъ она возможнымъ вернуться къ мужу, на скромную жизнь, или считаетъ всякую связь съ нимъ порванною?
Имя адвоката ей не было извстно. Онъ явился къ ней предупредивъ ее письмомъ, безъ обозначенія по какому длу.
И вотъ Адольфъ едоровичъ, съ своимъ бритымъ, добродушнымъ, степеннымъ лицомъ, сидитъ передо мною, въ пріемной комнат нашей конторы и говоритъ мн:
— У васъ мало шансовъ вернуть ее въ честной жизни. Махните рукой!
Онъ сначала не хотлъ было передавать мн подробностей ихъ объясненія. Я настоялъ.
Не только она наотрзъ отказала, но просила даже передать ‘господину’ Самуилову, что если онъ будетъ продолжать свои ‘вымогательства’, она съуметъ заставить его ‘присмирть’.
О, тогда я попросилъ у моего повреннаго другой консультаціи. Я забылъ тотъ билетъ изъ гражданскаго права, гд перечисляются ‘личныя отношенія супруговъ между собою’, но не вс… Одинъ пунктъ я хорошо помнилъ: мужъ иметъ право требовать жену свою, по мсту жительства, силой, даже и по этапу.
Адольфъ едоровичъ подтвердилъ мн, что такой законъ существуетъ.
Посл разговора съ нимъ я нашелъ прямой выходъ изъ моего невыносимаго душевнаго состоянія. Здсь, въ этомъ Петербург, я не могу настаивать, чтобы жена моя перехала ко мн въ домъ. У меня и квартиры-то нтъ, я живу все въ той же убогой меблированной комнат. Но я не останусь здсь. Вотъ уже вторая недля пошла, какъ я получилъ отъ своего принципала предложеніе: перейдти на службу того же торговаго дома, въ одинъ изъ южныхъ портовыхъ городовъ. Мн удвоятъ жалованье и сдлаютъ завдующимъ отдльною частью.
Вотъ онъ — предлогъ, и самый законный. Я предложу жен млей, черезъ повреннаго, перехать со мною… Она не согласится… Что я буду тогда длать? Употребить насиліе?
Не насилія я хочу, а только моего неоспоримаго права… Не для себя я это длаю, не изъ одного неудержимаго желанія — имть подъ своею рукой женщину, обладать ею, пользуясь правами мужа, насильно,— нтъ, я долженъ вырвать ее изъ ея теперешней жизни. И я сдлаю это. Пускай будутъ кричать, что я потерялъ на это нравственное право. Не во мн тутъ дло, а въ ней.
Да если я и не то говорю, если во мн другое побужденіе, если я хочу получить обратно жену мою,— зачмъ же мн укрываться и хитрить передъ самимъ собою? Ну, да, я ее люблю, ее ли люблю, или только самое чувство, которымъ живу теперь, люблю любовь?… Разв это не все равно?!
Въ чемъ заключаются мои преступленія передъ Мари, какъ передъ женщиной? Я завладлъ ею при сообщничеств продажной женщины,— да, но она мн и тогда нравилась. Я самъ не продавался женщин, которая была бы мн противна. Я былъ ей вренъ. Вотъ уже нсколько лтъ, какъ я живу монахомъ. И прежде, когда мы жили въ одной квартир, несмотря на ея поведеніе, на ея чувства ко мн, я искалъ утшеній на сторон въ чемъ угодно, только не въ любовныхъ похожденіяхъ.
Черезъ повреннаго я послалъ мое послднее слово. Если ей нельзя повидаться со мною, выслушать мои… не требованія, а мольбы — я знаю, что буду умолять ее — тогда я воспользуюсь своимъ правомъ мужа. Довольно унижаться! Что бы ни вышло: пускай она меня убьетъ или отравитъ, но я не могу оставь ее здсь.
Пусть я буду считаться падшимъ человкомъ, а не она!

X.

Въ рукахъ у меня письмо, родъ повстки, гд значится: ‘генералъ такой-то проситъ г. Самуилова пожаловать къ нему завтра, въ одиннадцать часовъ, для личнаго объясненія, не терпящаго отлагательства’.
Это — его приглашеніе, того ‘старичка’, покровителя Мари. Онъ меня не приглашаетъ, а требуетъ въ себ. Я вправ не пойти, но тогда со мною внезапно могутъ сдлать какую-нибудь гадость. Генералъ знаетъ свою силу…
Эта повстка вызвана вотъ чмъ:
Повреннаго съ моимъ послднимъ заявленіемъ я не ршился послать сразу. Я самъ пошелъ и настаивалъ, чтобы меня приняли,— да, настаивалъ. Но наканун я писалъ ей, униженно почти безумно умолялъ ее — только принять меня на пять минутъ, не подозрвать, не выбрасывать меня изъ своей жизни выслушать въ послдній разъ.
И меня выгнали. Правда, я не хотлъ уходить изъ передней. Мари была дома, я сказалъ, что буду дожидаться ея возвращенія. Послали за городовымъ. Онъ что-то очень скоро явился. Вроятно, генералъ приставилъ въ ней особый караулъ. Меня заставили уйти. Я не хотлъ скандала. За себя я не боялся, но мн было слишкомъ горько.
Тогда только попросилъ я Адольфа едоровича похать съ моими требованіями. Его также не приняли и даже до трехъ разъ. Оставалось одно — написать форменное письмо отъ имени его доврителя и поставить срокъ, посл котораго я буду дйствовать всми способами, предоставленными мн закономъ, если жена моя не соглашается по доброй вол ухать со мною изъ Петербурга на мое новое мстожительство.
Отвтомъ на это письмо адвоката и явилась повстка, приглашающая меня къ покровителю Мари.

——

Меня ввели въ кабинетъ, обширный, весь въ картинахъ, ст темною мебелью. Генералъ принялъ меня, стоя за огромнымъ письменнымъ бюро. Онъ на меня такъ посмотрлъ, когда я вошелъ, какъ будто хотлъ сказать этимъ взглядомъ:
‘Ну, милый мой, не вздумай что-нибудь выкинуть такое. Я тебя изъ-за бюро убью наповалъ!’
Да и двери такъ помщаются, справа и слва, въ задней стн, что изъ-за ихъ портьеръ могутъ выскочить хоть по два человка.
Я видлъ въ театрахъ этого покровителя. Но прежде не всматривался въ него. Онъ обрюзгъ въ послдніе годы. Лице съ красными жилками на щекахъ, бритое, съ длинными, чуть-чуть сдющими усами, толстая нижняя губа, глаза срые, налитые,— видно, что каждый день пьетъ шампанское за карточнымъ столомъ. Голова съ короткими волосами торчитъ изъ разстегнутаго воротника напряженно.
Заговорилъ онъ со мной сразу тономъ человка, призвавшаго меня въ допросу.
— Садитесь!
Я слъ.
— Вы желаете застращать вашу жену?
Я промолчалъ.
— Вы знаете, какъ это называется?
Меня начала разбирать глухая злость.
— Не знаю,— отвтилъ я.
— Это называется вымогательствомъ…
Тогда я всталъ и, не давая ему перебить себя, проговорилъ, почти прокричалъ цлую тираду. Я не училъ ее дома наизусть, она у меня вылилась безъ остановки, сильно, почти гнвно.
Я сказалъ, что мои права ограждены закономъ, что я, какъ жъ, ничего не предпринималъ злаго противъ моей жены, что она носитъ мое имя и не желаетъ, несмотря на мои просьбы мольбы, бросить свою теперешнюю жизнь, что я дйствительно узжаю изъ Петербурга и законъ даетъ мн право требовать, объ она за мной слдовала.
— Да, наконецъ,— вскричалъ я,— вамъ, генералъ, все это лично извстно и я впередъ объявляю, что ни на какія сдлки не пойду!
Тогда онъ измнилъ нсколько свой тонъ и сталъ говорить тихимъ голосомъ, съ усмшкой на своихъ чувственныхъ губахъ.
— Все это прекрасно,— началъ онъ,— я съ вами препираться буду, не затмъ пригласилъ васъ сюда. Ваше прошедшее, господинъ Самуиловъ, извстно мн и ваша жена вполн права, не желая жить съ вами. Да и смшно было бы ей забывать, кмъ вы были еще не такъ давно…
Мой жестъ заставилъ его замолчать.
— Хорошо-съ. Я не буду касаться вашего прошлаго. Оно и васъ останется. Но я долженъ вамъ предложить выборъ: и вы оставите вашу жену навсегда въ поко — вы слышите: всегда?… Въ отдльномъ вид на жительство она не нуждается, она уже иметъ его,— прибавилъ онъ и задорно поглядлъ на меня.— Или,— продолжалъ онъ и отошелъ къ стн,— вы проститесь со столицей гораздо раньше, чмъ вы думаете.
— Это угроза?— закричалъ я и почувствовалъ тутъ же, какъ ненуженъ и глупъ былъ этотъ возгласъ.
— Выбирайте, — выговорилъ онъ небрежно и сталъ таки небрежно докуривать сигару.
— Я ничмъ не опороченъ и поступить со мною такъ…
— Та-та-та!— фамильярно перебилъ онъ меня.— Въ вашу теперешнюю добродтель мы не обязаны врить. Такъ еще недавно вы жили совершенно предосудительными средствами. Подобныя личности могутъ быть безъ всякихъ разсужденій удаляемы изъ столицы и объ этомъ постараются…
Фраза ‘объ этомъ постараются’ все еще звучитъ у меня и ушахъ. Я ее прекрасно понялъ. И тутъ, въ нсколько секунда у меня сложился цлый планъ. Я даже и не предполагалъ прежде, что мысль такъ быстро переходитъ въ начало дйствія.
Черезъ столъ отъ меня, видлъ я передъ собою олицетвореніе силы, съ которой я не могъ бороться. Меня этотъ старвщійся сатиръ състъ,— это неизбжно. Тутъ только позналъ я какъ нелпо длаться честнымъ человкомъ. Когда я жилъ шалопаемъ, на счетъ жены, былъ злобнымъ тунеядцемъ и вымогателемъ, меня оставляли въ поко, боялись меня, входили со иною въ сдлки, содержали на свой счетъ. Теперь я длаюсь сейчасъ же вн закона. Меня удалятъ, бросятъ въ какую-нибудь провинціальную дыру, гд кормись, чмъ хочешь. Но не это главное. У меня отнимутъ женщину, законную жену мои именно въ тотъ моментъ, когда я всею душой стремлюсь къ ней когда я хочу спасти ее отъ паденія, когда я всего честне и нравственне хотлъ воспользоваться правами мужа. А вот передо мной сильный, увренный въ себ, бездушный стариковскій порокъ и онъ сидитъ на семи сваяхъ. Этотъ человкъ меня презираетъ,— искренно презираетъ,— говоритъ со мною точно завдомый шантажистъ или шулеръ, которому слдуетъ построже пригрозить высылкой изъ города.
Надо было смириться, и я смирился. Цлый планъ поведенія блеснулъ передо мной, можетъ быть, безъ окончательнаго вывода, безъ послдней комбинаціи, но въ общемъ совсмъ готовы!
— Генералъ,— заговорилъ я иначе, безъ унизительной трусливости въ голос, а мягко и съ допустимою долей собственнаго достоинства,— жена моя совсмъ не такъ поняла меня. Я надюсь, что вы меня поймете гораздо лучше.
Онъ посмотрлъ на меня съ вопросомъ въ глазахъ: ‘это еще, молъ, что такое будетъ?’
— Вы позволите объясниться съ вами откровенно? Я васъ не задержу.
— Говорите.
Онъ слъ, но не у самаго письменнаго бюро, а ближе къ стн.
— У меня нтъ никакихъ враждебныхъ видовъ на мою жену. Я предлагалъ ей разводъ. Вы это, генералъ, вроятно, знаете. Теперь я не настаиваю на развод — въ ея же интересахъ. Брать на себя вину мн съ какой же стати? А ей — еще неудобне: она носитъ мое имя. Я противъ этого ничего не имлъ бы, но Мари меня смутила, я испугался за нее, она держалась нарочно, какъ легкая особа. Я испугался за ея будущность и хотлъ поддержать ее, пожалуй, немножко постращать. Ваши отношенія къ ней не были еще ясны для меня. Насильно милъ не будешь: она не желаетъ жить со мною — я долженъ былъ, въ этомъ убдиться — вотъ и все. Кром письма моего повреннаго, ничего, вдь, и не было. Мари остается на свобод, но ея судьба обезпечена, я это вижу, степеннымъ, состоятельнымъ человкомъ. Это совсмъ не то, что сдлаться кокоткой. Надюсь, генералъ, что вы довряете моимъ побужденіямъ? Ни на что я спекулировать не желаю, ни на ея свободу, ни на т средства, какія она иметъ теперь. Я ду въ провинцію, у меня есть порядочное жалованье, вы можете объ этомъ справиться.
Слушая самого себя, я былъ доволенъ звуками своей искреннй рчи. Такъ точно могъ я говорить, еслибъ у меня и не было никакого, мгновенно пришедшаго мн, плана. И почему же не говорить мн этимъ именно образомъ? Въ мое чувство къ Мари генералъ не врилъ. Если я ничего не вымогалъ и самъ узжаю изъ Петербурга, то почему же мн и не успокоиться на теперешнемъ положеніи Мари?…
Кажется, я врно разсчелъ: и слова, и ихъ звукъ подйствовали.
— Это ваши теперешнія чувства?— спросилъ онъ меня полуиспытующимъ тономъ.
— Зачмъ же мн хитрить?— воскликнулъ я съ неподражаемою интонаціей.
— И прекрасно… Я передамъ это Марь Арсеньевн. Только тогда напрасно было впутывать повреннаго и присылать свой ультиматумъ.
— Вы знаете мотивы, генералъ.
Онъ помолчалъ, поднялся съ креселъ и вышелъ изъ-за бюро.
— Когда же вы дете?
— На будущей недл — самое позднее…
— А вы дадите подписку въ томъ, что не имете никакихъ претензій на жену вашу и предоставляете ей право жить гд ей угодно?
И онъ поглядлъ на меня пытливо.
— Да, вдь, это равносильно отдльному виду?
— У нея есть онъ, но не отъ васъ…
— Я съ удовольствіемъ выдамъ ей видъ и даже съ такою дополнительною подпиской.
Опять онъ поглядлъ на меня изподлобья.
— Вы все еще ома неврный?— спросилъ я.
— Хорошо-съ. Я передамъ все Марь Арсеньевн.
— Но только позвольте и васъ просить, генералъ, быть посредникомъ между нами.
— Въ какомъ смысл?
— Я не хочу узжать отсюда, не простившись съ Мари… Успокойте ее, пожалуйста… Мн хочется по душ поговорить съ ней и пожелать всего лучшаго. Черезъ три дня я самъ ей доставлю видъ и подписку. Кажется, лучшаго доказательства моего миролюбія и быть не можетъ. Пускай она не боится меня и приметъ хоть на четверть часа.
Онъ перевелъ губами и затянулся сигарой.
— Извольте, я передамъ и это Марь Арсеньевн.
— Много обяжете, генералъ!
Руки онъ мн не протянулъ, да и лучше: въ моей рук онъ наврное бы почувствовалъ нервную дрожь. Она могла выдать меня.
Всю сцену провелъ я съ такою свободой, съ такою мягкою простотой, какъ, право, не сдлалъ бы первоклассный актеръ.
Генералъ проводилъ меня до дверей.

XI.

Мало ходилъ я на лекціи и плохо слушалъ, когда сидлъ въ аудиторіяхъ: больше все ногти полировалъ или рзалъ столъ перочиннымъ ножикомъ.
Но въ памяти моей засла одна лекція по теоріи уголовнаго права. Профессоръ горячился, развивалъ идею нравственнаго долга и повторялъ все терминъ: ‘категорическій императивъ’.
Онъ такъ часто повторялъ его и такъ разжевывалъ смыслъ, что я хорошо понялъ, что такое разумлъ нмецъ-философъ подъ этимъ терминомъ. Не разъ случалось мн, потомъ, въ самыхъ неподходящихъ случаяхъ, франтить этимъ ‘категорическимъ императивомъ’.
А вотъ онъ и пригодился. И во мн заговорилъ онъ — неудержимо. Въ кабинет того, кто у меня отнималъ Мари на всю жизнь, меня пронзила идея не головная, а захватившая меня всего врод откровенія.
Та женщина, которой я готовъ былъ отдать себя всецло, осталась врна себ. Она всегда была бездушна, предана злу. Геперь она только перемнила масть въ своей игр съ жизнью, съ людьми,— она продала себя, такъ же безстрастно, какъ прежде продалсь первому попавшемуся мужчин, чтобъ извести меня… Пока она жива, въ ея лиц будетъ попираться все, во имя чего я сталъ другимъ человкомъ.
Вотъ какой приказъ получилъ я внутри, въ моей совсти.
Къ чему было еще разъ разбирать: не страсть ли толкала меня всего больше? Не она ли вызвала во мн эту бурю? Я зналъ, что такое созданіе, какъ жена моя, загубитъ меня, что я опять вернусь въ прежней жизни, что я дойду до униженія, стану пресмыкаться. И не я одинъ,— всякій, кто полюбитъ ее, пройдетъ черезъ то же.
Выводъ былъ ясенъ. Императивъ вставалъ во всей своей сил.
Когда я шелъ на послднее свиданіе съ Мари, у меня не то никакихъ сомнній въ томъ, что я обязанъ такъ поступить. Я не взялъ извощика, я не ускорилъ шага, повернувъ на Захарьевскую. Думалъ я или о посторонихъ вещахъ, или о гамъ, какъ я мягко и просто добивался своего. Меня сейчасъ приметъ Марья Арсеньевна,— генералъ успокоилъ ее. По тону ея надушенной записки я понялъ, что она за тысячу верстъ отъ малйшаго подозрнія. Она опять со мною, какъ добрый товарищъ, и потому только не на ‘ты’, что записка по-французски, а она привыкла говорить и писать на этомъ язык исключительно съ местоименіемъ ‘вы’.
И какъ непринужденно вошелъ я въ ея гостиную! Она меня пригласила посл обда, въ восьмомъ часу, передъ отправленіемъ въ театръ. Она была уже въ туалет, съ голыми руками, и съ цлымъ вникомъ изъ живыхъ розъ на груди, въ черномъ корсаж, изъ котораго ея плечи выставлялись такъ красиво. Она пополнла. Никогда у нея не было этихъ пластическихъ формъ. Я заглядлся и тотчасъ же перешелъ къ шутливому тону.
Мари пригласила меня пройти въ ея будуаръ, гд я еще не бывалъ, и предложила чашку кофе. Я и на это согласился.
— Вы пошутили со мною?— спросила она, когда мы сли рядомъ на козетку, наискосокъ маленькой дверки, драпированной японскою матеріей.
Почему-то я остановилъ взглядъ на этой дверк.
Она замтила и сейчасъ же сказала:
— Это въ комнату, гд ванна.
Мн казалось, что она такъ рада возможности поболтать со мною, не стсняясь, не надвая на себя никакой маски. И я нарочно заставилъ ее говорить о себ, о ея покровител, о ея разсчетахъ и планахъ на будущее.
— Онъ изъ щедрыхъ?— спросилъ я и наклонился къ ней.
— Я иду потихоньку,— выговорила она, откинувшись головой на подушку.— Нельзя брюскировать, но вы понимаете, мой другъ, что я его не выпущу изъ своихъ рукъ, пока моя будущность не обезпечена.
Такъ говорить могла только настоящая куртизантка… Обо мн, о моемъ будущемъ, о томъ, что во мн происходитъ, куда я ду, на что буду жить — ни одного звука.
Прежнія ея увренія въ пріятельскихъ чувствахъ были наглою ложью. Еслибъ я упалъ къ ея ногамъ и сталъ умолять сжалиться надъ моимъ безумнымъ сердцемъ, я бы услыхалъ все тотъ же смхъ!… Колни мои не сгибались. Лицо Мари, ея плечи, ея прическа, цвты,— все мн говорило:
‘Она не должна жить. Теб не вырвать иначе изъ сердца того, что тебя гложетъ… Ты видишь, какое въ ней торжествующее хищничество. Не щади ея, не щади!’
— Вы мн принесли видъ?— вдругъ спросила Мари и нагнулась, въ свою очередь, ко мн.— Это очень мило… Генералъ говорилъ и о какой-то… подписк…
— Все принесъ, все!…
Съ этими словами я опустилъ руку въ боковой карманъ, гд вмсто обихъ бумагъ, пальцы мои ощупали холодъ металла.
Это прикосновеніе къ револьверу пронизало меня по всему тлу, но я не смутился. Мн весело стало отъ сознанія, что я такъ одурачилъ ихъ обоихъ: и ее, и ея покровителя… Она врила въ ту минуту въ то, что я не выдержалъ борьбы изъ трусости… Она была рада тону, какъ все чудесно обошлось. Ну, можетъ быть, впослдствіи я ее немножко пощиплю, но не теперь. Если я не уду по доброй вол, меня вышлютъ, какъ только я начну ей надодать.
— Одинъ вопросъ,— выговорилъ я шутливо.— Вамъ, я думаю, теперь очень легко живется оттого, что вы мстите мужчинамъ?… Это хорошо!
— Вы меня хвалите?
— Еще бы!
— Да,— произнесла она медленно и добавила, точно смакуя каждое слово:— я никому не врю.
— И мн въ эту минуту?
— И вамъ.
— Почему же?
— Вамъ просто надоло приставать ко мн. У васъ есть, вроятно, что-нибудь другое…— добавила она съ усмшкой.
— А если нтъ?
— Прискучило… У васъ теперь мсто, вы дете на югъ, какъ же знать?
И по лицу ея прошелся сдержанный спазмъ звоты. Я ей былъ не нуженъ. Она велла бы меня спустить, какъ и въ послдній разъ, когда послала за городовымъ. Вотъ сейчасъ отдамъ ей бумаги и… ступай вонъ!
Меня охватилъ припадокъ ярости. Безъ него, не знаю, достало ли бы у меня духу вынуть изъ боковаго кармана револьверъ. Говорю это теперь не затмъ, чтобъ оправдываться, но такъ было.
Я всталъ и уже на ногахъ выхватилъ пистолетъ.
Мари мгновенно поднялась, оттолкнула меня, крикнула и отбжала къ дверк. Въ догонку ей я выстрлилъ. Она крикнула еще разъ, и мн показалось, что я ее ранилъ.
Изъ дверки выскочило двое плотныхъ мужчинъ, въ штатскомъ, кинулись на меня и вырвали изъ рукъ револьверъ, очень быстро и ловко, какъ настоящіе тайные агенты. Они же скрутили мн руки.
Когда въ голов моей прошелъ родъ тумана, точно какое-то облако, я сказалъ имъ:
— Вы можете отпустить мн руки, я не убгу. Извольте посылать за полиціей и прокуроромъ.
Они все еще держали меня. Мари исчезла изъ комнаты: она не была ранена, пуля ударилась о косякъ.
Изъ гостиной явился вдругъ генералъ. Онъ былъ тутъ, въ квартир. И оба агента спрятались за дверкой. Они подготовили ловушку, какъ настоящему злоумышленнику, пришедшему съ повинной, которой плохо врили.
— Обыскать его!— крикнулъ генералъ.
Меня обыскали. Я не сопротивлялся. Съ минуты моего выстрла я впалъ въ совершенно пассивное состояніе,— моя роль была сыграна.

XII.

Дло началось. Я сидлъ подъ стражей и дожидался перваго допроса: ‘дожидался’ — это не то слово. Я ничего не ждалъ. Меня даже мало интересовали: самый допросъ, выборъ защитника, моя судьба въ зал суда. Фактъ былъ налицо. Полное признаніе — неизбжно для меня. И преднамренности я не хотлъ отрицать, да и слишкомъ глупо было бы это длать. Защитника я взялъ бы отъ суда и сталъ бы его просить: не разоблачать положенія моей жены, я бы ему не разсказалъ ничего лишняго и о нашемъ прошедшемъ. Дло простое: хотлъ ее заставить ухать со мною, она не согласилась, я пришелъ и выстрлилъ въ нее…
Сидть въ одиночной камер — значитъ думать. И голова начала работать,— не сердце, а только голова. Сердце замерло. Изъ него точно вырвали что-то. Ни страсти, ни злобы противъ одной личности, ни любовной тоски,— ничего!
Голова только длалась все ясне и все больше и больше вступала въ свои права.
Моя ‘исторія’ начала представляться мн смшнымъ, балаганнымъ донъ-кихотствомъ, да и все-то мое душевное ‘возрожденіе’!… Изъ чего я бился? Неужели и впрямь надялся устроить свою жизнь одною ‘добродтелью’, про которую мн такъ язвительно сказалъ покровитель моей жены у себя въ кабинет?
Какой наивный самообманъ! Что я длалъ? Изъ шалопая и почти шантажиста превращался въ честнаго работника, но во имя чего? Во имя какой-то сантиментальной блажи, изъ самоотверженной любви къ такому существу, какъ жена моя! И это не шутовство? А почему же я не остался въ трудовой, тихой жизни безъ такой блажи? Что же мн мшало?
И эти вопросы показались мн наивными и глупыми. Какъ же я, недавній тунеядецъ и виверъ на чужой счетъ, какъ могъ я надяться встать окончательно на ноги? Гд поддержка? Кто торжествуетъ? Кто правъ: я или моя жена, или ея генералъ? Конечно, они правы, а не я. Я ихъ презираю, да, вдь, и они меня также, но сила на ихъ сторон. Будь я настоящій герой, я еще скоре попалъ бы на скамью окружнаго суда.
Вотъ къ какимъ выводамъ приходилъ я въ моей камер. И этотъ фактъ, что я пойду въ Сибирь, хотя, быть можетъ, и не на каторгу, становился въ моихъ глазахъ крайне нелпымъ. За за что же лишусь я единственнаго моего блага — свободы? Вдь, я не убилъ и даже не ранилъ жену мою, живущую явно на содержаніи, посл того, какъ мн грозили высылкой, а я требовалъ только законнаго водворенія ея подъ супружескій кровъ. Еслибъ я захотлъ даже нанять хорошаго защитника и выводить наружу всю подкладку моего покушенія, еще сомнительно, оправдали ли бы меня. Быть можетъ, потому только, что мн угрожали высылкой? Но какъ это доказать? Генералъ, разумется, отперся бы отъ своихъ словъ. Разговоръ былъ съ глазу на глазъ. Да предположимъ, что меня бы и оправдали, кто же мн поручится, что на другой же день меня не выслали бы, какъ шантажиста, вымогавшаго деньги у своей несчастной жены, такой порядочной и изящной женщины?…
Неожиданно меня потребовали. Я думалъ — въ слдователю. Но это оказался посланный отъ имени генерала. Его разговоръ со мною былъ также съ глазу на глазъ. Не могу не сознаться, онъ говорилъ со мною очень ловко, точно угадалъ, въ каюй моментъ попадаетъ онъ ко мн.
Смыслъ былъ простъ: угодно мн рисковать исходомъ процесса и даже, въ случа оправданія, лишиться свободы въ другомъ вид, какъ подозрительная личность, которую есть всегда поводъ и возможность выслать не гласно, или… или…
— Или что?— спросилъ я, еще не видя вполн ясно, черезъ какой каналъ уйду я отъ этихъ двухъ возможностей…
— Или получить занятіе, котораго честные люди гнушаются.
Онъ это выразилъ безукоризненными, очень мягкими фразами. Генералъ общалъ мн прекратить дло и устроить меня на особаго рода служб. Для нея, по его наблюденіямъ надъ моею личностью, я долженъ имть большія способности.
Я все выслушалъ и не возмутился. Посланный генерала попросилъ у меня отвта въ теченіе двадцати четырехъ часовъ, больше я и не желалъ…
Меня часто называла ‘презрннымъ’ та женщина, за которую я погибаю. Она меня довела до уголовнаго преступленія. Да если и не она, а моя собственная дрянность, то, все-таки, ею же была растоптана моя, положимъ, смшная страсть, нелпая жалость къ ней, изъ-за нея мой поздній возвратъ въ другой жизни такъ мизерабельно свихнулся.
Мн надола честная борьба съ порочною суетой, игра въ порядочность и всякая жертва. Я принимаю ‘постыдное’ предложеніе генерала. Что-жь, вдь, такъ всегда ведется. Пойманнымъ ворамъ предлагаютъ быть сыщиками: и у насъ, и въ разцивилизованной Европ.
Никто не можетъ войти въ мою душу такъ, какъ я самъ. У меня нтъ злобности — и это очень жаль, но я способенъ буду забавляться моею ролью,— разумется, въ нарядныхъ сферахъ, гд я выросъ и воспитался, гд мой бывшій сосдъ Леонидовъ удилъ свою мелкую рыбешку, служа мелкимъ агентомъ по бракоразводнымъ дламъ. И онъ, быть можетъ, про себя потшался. Къ политик меня не приставятъ, я и не возьмусь за это,— тамъ не т чувства и страсти, не т люди.
Буду сытъ, сохраню свободу: это главное. Какими же высшими задачами могу я теперь задаваться? Все кажется мн одною сплошною буффонадой. Кто знаетъ, придется, пожалуй, выслживать и хищническія продлки собственной супруги, когда ея теперешній покровитель умретъ отъ удара, не успвъ обезпечить ее? Да она не удовольствуется и тмъ, что онъ ей можетъ передать при жизни или по завщанію. Она далеко пойдетъ. У ней вс данныя для высшей ‘проводительницы’ темныхъ длъ. Она слишкомъ закоренла въ полномъ бездушіи ко всему, что — не эксплуатація мужчины.
Не придется ли мн длать больше добра, чмъ зла, даже не желая этого? Я говорю такъ не для выгораживанія своего достоинства. Вотъ что судьба мн готовила,— оправдываться я не стану.
А озлюсь — тмъ лучше! Съ какою радостью буду я распутывать безчисленныя нити повальнаго бездльничества и все глубже убждаться въ томъ, что, какъ бы я ни упалъ въ своихъ глазахъ, я не ниже многихъ, кто вправ отскакивать отъ меня, какъ отъ зачумленнаго.
Мари, до свиданія! Мы еще встртимся.

П. Боборыкинъ.

‘Русская Мысль’, кн. III—IV, 1887

Боборыкин Петр Дмитриевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Пристроился, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1880
  2. Однокурсники, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1901
  3. В наперсниках, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1880
  4. По-американски!, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1870
  5. Долго ли?, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1875
  6. Прозрела, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1895
  7. Неизлечимые, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1894
  8. Без мужей, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1884
Электронная библиотека