ПРЕВРАТНОСТЬ.
(Разсказъ земляка).
ПРЕВРАТНОСТЬ.
(Разсказъ земляка).
——
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О. Забытый.
‘Отечественныя Записки’, No 12, 1882
Превратность, Забытый О., Год: 1882
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Недавно мн удалось провдать родной край, въ которомъ я не былъ ужь двадцать семь лтъ. Для жителей большихъ городовъ, деревня въ лтнее время представляетъ нчто заманчивое и привлекательное. Ожидане прятныхъ контрастовъ городской духот, казенщин и искуственности повседневныхъ отношенй заране настраиваетъ какъ-то свтло и успокоительно. Если же съ той деревней, куда вы направляетесь, связаны у васъ хоть несложныя, но живыя воспоминаня дтства, то къ свтлому чувству, противъ воли, примшивается нсколько грустное, тревожное чувство, которое замтно усиливается, по мр приближеня къ милому уголку. Такъ было и со мной.
Весьма интересно было прослдить т измненя, какя произошли въ знакомой природ и людяхъ почти за три десятка лтъ. Съ грустью осмотрвъ пустыя пространства, образовавшяся на мст бывшихъ тнистыхъ рощицъ и старыхъ темныхъ лсовъ, тинистую лужу на мст великолпнаго пруда, жалкй, полустоячй ручей на мст полноводной, быстрой и прозрачной рчки, я вошелъ въ общество землячковъ-мужичковъ. Оказалось, что я для нихъ — почти чужой, а также и они для меня. Даже т, которыхъ я хорошо зналъ ребенкомъ, встрчали меня съ недоумнемъ.
— Да нешто это ты? спрашивали меня прежне знакомые посл того, какъ я называлъ имъ себя по имени и напоминалъ про своего отца.
— Я.
— У-у, какой ты сталъ!
— А что?
— Да нехорошй: худой, согнутый, виски посдли… Должно, плохо…
— Я-то ничего… слава Богу… бариномъ живу. Вы-то какъ?
— Мы-то? Объ насъ ужь и спрашивать нечего. Встимо какъ… День прошелъ, живъ — и слава Богу. Что ни годъ, то хуже, что ни годъ, то плоше. И къ чему придетъ, одинъ Господь вдаетъ.
Это говорилъ Емельянъ, благодушный, словохотливый мужикъ, который, помню, ласкалъ и баловалъ меня въ дтств. То, бывало, тележку, то втряную мельницу мн смастеритъ. Сдлавшись разъ случайнымъ свидтелемъ того, какъ меня мальчишки побили на улиц, Емельянъ въ мигъ разсялъ моихъ враговъ и, чтобы утшить меня, общалъ сдлать мн гармоню. Долго я посл приставалъ къ нему: Емельянъ, что-жь гармоню-то?— ‘Погоди, клапаны еще не готовы…’ Хоть эти клапаны еще и досел не готовы, но я всегда любилъ Емельяна, и мн особенно жаль стало его, когда онъ говорилъ: ‘что годъ, то хуже’. Мн захотлось побесдовать съ нимъ подольше и по душ.
— Отчего жь это вамъ плохо? Не сами ли вы виноваты? Говорятъ, пьянство васъ всхъ погубило. Вонъ въ Питер обдумываютъ, какъ бы сократить мужицкое пьянство.
Емельянъ даже подпрыгнулъ.
— Господи Боже мой! который разъ я слышу: пьяницы мужики да и шабашъ… И кто это выдумалъ? Я бъ его… Ну-ка досмотри, чей лугъ не выкошенъ? чья рожь не сжата? чья полоса не вспахана? у кого хлбъ не молоченъ? кто хоть разъ на зиму себ топлива не навозилъ?.. А вдь этого всего во хмлю не надлаешь. Э, да ужь что говорить! знамо, въ семь не безъ урода, есть у насъ и пьяницы, да много-ль ихъ? Дай Богъ — одинъ на всю деревню нашелся… ну, два… а въ иной и ни одного не сыщешь. Какъ же это выходитъ, что вс-то мужики пьяницы? Эхъ-ма! Все на насъ сваливаютъ. Въ праздникъ, либо на свадьб, либо тамъ магарычъ какой выпьешь — нешто это пьянство? Опять же разсуди: гд ни выпилъ, какъ ни выпилъ, а на другой день опять на работ. Нтъ, братъ, заправске пьяницы у насъ у самихъ на перечтъ. Ежели-бъ мы вс запьянствовала, такъ вся бы земля свято-русская запустла. Такъ-то. А отчего мы пьяницами считаемся? Оттого, что мы вс на открыти. Одному-другому захочется выпить — лзутъ въ кабакъ, на люди, напоказъ. Говоръ, смхъ, шумъ. Тутъ баринъ какой-нибудь продетъ: ‘экъ мужики-то пьянствуютъ’! А глядишь, эти пьяницы-то вс вмст двугривеннаго не пропили. Все у насъ на глазахъ — вотъ причина. У кого же длается такъ, какъ у насъ? Иной разъ выкатятъ на улицу полведра и пьютъ. Народу, шуму — страсть! А тутъ опять какой-нибудь баринъ подсмотрлъ: фу ты, разливанное море какое! Что за пьяницы эти мужики! А разобрать дло поближе, такъ мужикамъ-то до пятаку на рыло не досталось. Такъ-то. Также и въ город. Заберутся двое-трое въ трактиръ: просторно, весело, хоромы красивыя, пропустятъ по одной — и псни. А тугъ опять: ‘экъ мужики горланятъ! Ишь пьяницы!’ Такъ-то, землячокъ. Вотъ такимъ манеромъ мы и прослыли пьяницами. А нешто мы и вправду пьяницы? Господи помилуй! Да кто это теб сказалъ? Кто это только выдумалъ?
— Такъ отчего же плохо-то?
— Такъ… Само собою клиномъ сходится, всего становится мен, всего недостача, а съ насъ взыскиваютъ попрежнему.
Я попробовалъ развить предъ собесдникомъ мысль, что и при данныхъ условяхъ можно бы жить лучше, еслибы побольше прилагать стараня къ хозяйству и быть повнимательне къ самому себ.
— Чудное дло: ‘старайся’. Какъ это ты говоришь? воскликнулъ Емельянъ.— Разв не стараешься? Изо всей мочи стараешься, да не достигнешь. Ну? Что ты на это скажешь? ‘Всякъ своему счастью кузнецъ…’ Это ты врно привелъ. Но вдь пословица пословиц рознь: одна говоритъ одно, а другая другое. А гд правда, одинъ Господь показать можетъ. Такъ-то. Ты вотъ привелъ одну, а я теб представлю другую: ‘Впрямь долбилъ Данила, да вкось пошло долбило’. Такъ-то-ся. Иной цлый вкъ живетъ по правилу, всю жизнь мтитъ въ одну-разъединую точку… Вдругъ перевернулось — и попалъ Богъ знаетъ куда. Вотъ теб и точка! вотъ теб и правило!! Да… Чтобъ не ходить далеко, взять хоть Клима Иваныча… Знаешь Клима Иваныча?
— Нтъ, не знаю.
— Клима Иваныча не знаешь?!
— Не знаю.
— Гм… гд жь теб и знать? Вдь ты еще мальчикомъ отъ насъ пропалъ… Ну, такъ вотъ я теб разскажу, какой такой Климъ Иванычъ у насъ былъ. Не то, что былъ… онъ, положимъ и теперь есть, да ужь… нтъ его. Ну, да ты вотъ послушай… Это вотъ какой человкъ былъ: всему селу на диво. Не былъ онъ ни старшиной, ни старостой, ни отмннымъ богачемъ какимъ-нибудь, а уважене къ нему было такое, что далъ бы Богъ самому высокому человку. А съ виду точно угодникъ какой, что вотъ на образахъ пишутся: щеки впалыя-впалыя, точно сроду ничего не лъ, либо годъ цлый на одр пролежалъ, бородка сденькая да рденькая. Станетъ говорить — все вверхъ смотритъ и умильно таково, точно молитву творитъ. А глаза махонькя: чуть ихъ видно изъ-подо лба-то. Еслибъ ты на него взглянулъ, подумалъ бы, что это такъ себ мужиченко негодящй. Надо правду сказать: не показенъ былъ видомъ. Говорилъ тоненькимъ голоскомъ, ровно мальчикъ махонькой. За то на сходк никакое горло, бывало, противъ него не возьметъ. Слушаетъ-слушаетъ, бывало, да какъ ввернетъ штуку — горлопаямъ-то и нечего сказать. А какъ начнетъ бывало урезонивать кого, такъ тутъ и толковать нечего: всего тебя насквозь прожжетъ… мста не найдешь! Вотъ какой онъ, Климъ Иванычъ-то нашъ… Что говорить: дюжо словесенъ былъ, а ума у него… откуда что бралось!.. По уму никому въ свт, кажись, не уважитъ. Къ тому же зналъ грамат и страсть какъ любилъ читать. Какую книжку ни увидитъ, непремнно прочтетъ. Бывало, изъ города безъ того не прдетъ, чтобы не привезть новую книжку. А одинъ разъ прхалъ и привезъ большущую книгу, библю. Ты небось знаешь эту книгу-то?
— Знаю.
— Ну, такъ вотъ эту самую. Что-то дорого онъ за нее заплатилъ. Привезъ и говоритъ: ну, говоритъ, теперь ничего окромя читать не буду. Тутъ, говоритъ, все есть. На всю жизнь хватитъ. Вотъ она, матушка! говоритъ. А самъ трясетъ ее обими руками и такъ-то радъ, такъ радъ… И принялся онъ эту книгу читать. Прочитаетъ много-мало, и намъ при случа разскажетъ. И все къ себ примняетъ. Вотъ такъ-то, скажетъ, и мы… Такъ-то, скажетъ, и намъ должно. И начнетъ, бывало, поучать… ужь отъ себя… своими, значитъ, словами, да такъ-то занятно!.. И везд успвалъ. Мужицкое свое хозяйство велъ — это само собой — да еще фабрику содержалъ.
— Какую фабрику? У васъ, кажется, не было фабрикъ въ сел.
— Настоящихъ-то фабрикъ… такъ чтобы какъ слдуетъ, у насъ точно что не было. А это мы такъ называли: фабрика да фабрика… Настоящя фабрики у купцовъ богатыхъ. Тамъ и строене подъ небеса, а труби еще выше того, и машины разныя, и народу тьма-тьмущая со всхъ мстъ. А у Клима Иваныча было попросту. Онъ черезъ купца одного промышлялъ. Наберетъ у него основы да утка всякаго, и ну ткать.
— Кто же ткалъ?
— Да, сперва самъ съ семьей, а потомъ сталъ и нашихъ сельскихъ принимать. Въ жилой-то изб тсновато стало, такъ онъ новую позади поставилъ, подбавилъ станковъ, да и пошелъ помаленьку. Изъ нашихъ многе вокругъ него занимались. Одни у него работали, друге себ на домъ брали, тоже станами кое-какъ обзавелись. Полевая работа перемежится — они и примутся ткать. А больше всего зимой занимались, и вс довольны были. А всему начало Климъ Иванычъ. И самъ питался, и другимъ питане давалъ.
— Отчего же вы прямо отъ купца не брали работу? Вдь это было бы, кажется, выгоднй.
— Знаемъ мы эту выгоду. Во мнни-то своемъ думаешь: выгоднй, а какъ попадешься въ лапы, такъ и узнаешь. Работаешь-работаешь на него, а подойдетъ дло къ разсчету — и получишь… безъ малаго слишкомъ. Водитъ-водитъ тебя, да на шильце-мыльце и переведетъ. Нтъ, куда тамъ у купца… То ли дло у Клима Иваныча. Заработалъ — сейчасъ и денежки, и безо всякой обиды, потому нашъ же братъ-мужикъ: понимаетъ… Оно правда, иной и мужикъ радъ теб на шею ссть, особливо ежели силу возьметъ, зазнается. А Климъ Иванычъ не такой. Онъ, бывало, не то, что законное отдастъ сполна, а еще и во всякой нужд поддержитъ. И не то, чтобы богатъ былъ, а такъ… въ достатк, да и то не всегда. Бываетъ, такая нужда пристигнетъ — смерть! Вынь да положь деньги, а ихъ нтъ. Куда дваться? къ Климу Иванычу! Придешь: Климъ Иванычъ! Достанетъ и дастъ. Даже вотъ какъ бывало: ты у него просишь, а у него у самого нтъ. Спроситъ: ‘дюжо нужно?’ — Дюжо. Климъ Иванычъ.— ‘На что?’ — На то-то и на то-то.— ‘Когда отдашь?’ — Тогда-то, безпремнно.— ‘Теперь скажетъ, нтъ, а приди завтра, извернусь — дамъ’. На другой день придешь — тутъ и есть, какъ въ своемъ карман! Такъ что жь ты думаешь: подойдетъ, бывало, срокъ, нужно отдавать, а нечмъ. Измучишься весь, совсть такъ и грызетъ. Другому бы и не отдалъ, а передъ Климомъ Иванычемъ не хватаетъ духу да и все. Еще за недлю, бывало, начнешь кое у кого занимать по полтиннику, по двугривенному, чтобы только ему собрать. Соберешь и расплатишься. И такъ, бывало, легко станетъ, точно причастье принялъ. Да и не я одинъ, а вс также. Не хватаетъ духу обмануть его, да и все. Гд ты такого человка найдешь? А вдь простой мужикъ, диви бы начальство какое. Никогда и не грозилъ ничмъ, а стыдно передъ нимъ. Диковенный человкъ! Жалостливъ былъ — страсть! Не то что людей, животину и ту жаллъ больше, чмъ иной — человка. Не забыть мн про одинъ этакой случай.
— А что такое?
— Да очень ужь удивительно. Собака у него была большая, лохматая. И прозвалъ онъ ее ‘Караулъ’. Это, говоритъ, настоящй мой караулъ, никто такъ мое доброе не убережетъ, какъ онъ. Самъ кормилъ ее и такъ пручилъ ко всякому порядку, что она у него, бывало, все понимаетъ, что только онъ ей ни скажетъ. Хорошо. Только разъ этотъ Караулъ бгалъ гд-то по полямъ, по кустамъ, а какой-то шальной охотникъ возьми, да и влпи въ него изъ ружья. Бжитъ Караулъ на трехъ ногахъ и воетъ. Подбжалъ къ крыльцу. Климъ Иванычъ услыхалъ, выскочилъ — такъ и ахнулъ. На ту пору и я тутъ же случился. Такъ вришь ли, безъ удивленя смотрть было невозможно. Климъ Иванычъ это къ нему: ‘батюшка, покажи ножку-то’. А онъ: у-у, у-у, а самъ поднялъ ногу, да и показываетъ. Климъ Иванычъ расчистилъ ему тамъ, спросилъ березовки, обернулъ больную ногу тряпкой, а самъ все приговариваетъ: ‘батюшка, пострадалъ ты у меня безвинно-напрасно, потшился надъ тобой злой лиходй!’ А Караулъ стоитъ, да лижетъ его. Ты, можетъ посмялся бы надъ этимъ, а я смотрлъ-смотрлъ, да подъ конецъ въ такое чувство пришелъ, что… Да. Вотъ и поди! Климъ Иванычъ какъ-то умлъ длать все, не какъ друге люди. Вдь вонъ бары тоже собакъ любятъ. Но вдь это что такое? Какую-нибудь ни къ чему негодную тварь, съ кошку ростомъ, холятъ, моютъ, брють, на серебрянныхъ цпочкахъ водятъ, въ комнат, постелю ей длаютъ — тьфу! А у Клима Иваныча не такъ. У него Караулъ, такъ ужь Караулъ. Холи да нги не видалъ, въ избу ногой не ходилъ — Боже сохрани! А вотъ случилось несчасте, подстрлили, видитъ, что живая тварь — и пожаллъ. Душа въ человк видна — вотъ что дорого! Знаетъ, что кому и когда…
— Ну, а что-жь такое случилось съ Климомъ Иванычемъ, что ты его въ примръ-то привелъ?
— А ты погоди. Нужно все по порядку.
— Ну?
— Сперва былъ онъ обыкновенно человкъ семейный, а потомъ мало по-малу до того дошелъ, что сталъ, почитай, одинокй. Вс подъ Богомъ ходимъ, только, извстно, не вс одинаково. У иного семьи полонъ домъ, и вс отъ мала до велика живы. А у другого и посмотрть, почитай, не на кого, а и то Господь одного за другимъ прибирать начнетъ. Что длать! Выше Бога не будешь. Такъ вотъ и Климъ Иванычъ. Совсмъ не по достоинству наказанъ. Была у него супруга, Фоня Ивановна… Мы вс звали ее Фоня Ивановна, уважали, какъ барыню какую: первое — по Климу Иванычу, а другое дло — и сама заслуживала. Жили они до старости, какъ голубки каке, въ добр, да въ ладу, въ ласк, да въ согласи, просто въ образецъ! Сынъ у нихъ былъ, этотъ самый Илья, хор-рошй малый! Женили они его, какъ водится, взяли двку… И отъ нихъ-то ужь родился сынишка. Все какъ слдуетъ. Рады были вс — страсть! Только, что-жь ты думаешь? Вдругъ у этого мальченки — у внученка-то, значитъ — объявилось что-то такое въ горл — по ноншнему, дехтеритъ что ли, только этотъ мальченка возьми да и умри. Господи, что тутъ было! Всей семьей выли, начиная съ самого Клима Иваныча. А ничего не подлаешь. Горевалъ-горевалъ старикъ, наконецъ, одумался да и говоритъ: ну, говоритъ, воля Божья, не воскресишь. Богъ дастъ — еще внучата народятся. Только было успокоился, глядь — сынъ заболлъ. Климъ Ивановичъ туда, сюда, за фершеломъ, за докторомъ — нтъ облегченя да и шабашъ. Прошла какая-нибудь недля съ небольшимъ, и сынъ номеръ. Что только тутъ было — Царица небесная! Мы то наплакались, со стороны глядючи, а ужь старикъ-то, старуха-то и-и-и!.. Упалъ старикъ духомъ, вс видимъ, что упалъ, а помочь нечмъ. Иной разъ и хочешь что-нибудь сказать, да думаешь: ну, что я буду умнй себя вразумлять? А онъ все груститъ, да груститъ, старуху уговариваетъ, а самъ отъ тоски чуть ходитъ. Невстка эта молодая, давно ужь и думать забыла, а старики все надрываются. Наконецъ того дла — вотъ ужь попущене-то Боже — помираетъ и старуха. И все это въ скоромъ времени. Каково тутъ-то? а? Тутъ ужь мы думаемъ: ну, теперь Климу Иванычу и самому не сдобровать… Видимъ, одеревенлъ старикъ: ходитъ, какъ машина какая, не то онъ, не то не онъ. И говорить, почитай, пересталъ. Только иной разъ вздохнетъ, да какъ-то таково громко-громко, точно кольнетъ его что-нибудь. И налегъ онъ тутъ на эту саму библю пуще прежняго. Какъ только мало-мальски свободно, такъ сейчасъ за библю. Все читаетъ, все читаетъ, задумчивый такой сталъ. Сперва все одинъ читалъ, а потомъ — скучно что ли ему стало, либо еще что — сталъ зазывать къ себ другихъ. Въ числ прочихъ другихъ и я сталъ къ нему ходить. И часто ходилъ.
— Что же вы тамъ длали?
— Что длали-то? Дла-то, положимъ, не было, а польза была большая. Сядемъ вс вокругъ стола: Климъ Иванычъ читаетъ и толкуетъ, а мы слушаемъ. Невстка-это поодаль сидитъ. Впрочемъ, она мало вникала, бывало сидитъ х-дремлетъ, да носомъ тычетъ. А Климъ Иванычъ на нее: ‘Дура! когда ты выспишься? Аль у тебя сердца-то христанскаго нтъ? Тутъ манна небесная, а она спитъ’!..
— О чемъ же онъ вамъ толковалъ?
— Обо всемъ… Какъ есть обо всемъ: о Бог, о душ, о томъ, что правда должна быть, чтобы любить другъ-дружку, помогать-бы, ежели въ нужд… какъ должны, напримръ, священники… Много говорилъ въ разное время, всего и не упомнишь. Бывало, идешь отъ него домой — и такъ-то хорошо на душ, ровно бы у обдни побывалъ… И вотъ объявилась у насъ эта самая, прости Господи, крамола. Что тутъ длать? Нахлынули мы къ Климу Иванычу и сидимъ. Вздыхаемъ, качаемъ головами, а никто ни слова. Самъ Климъ Иванычъ и тотъ въ отуманене пришелъ. Сложилъ руки и причитаетъ: ‘Господи! Какъ же это такъ? Пресвятая Богородица! Что же тутъ длать?’ Посидли-посидли, сходили въ церковь, помолились, приняли присягу и опять ничего не понимаемъ. И приснился ему сонъ. Плыву, говоритъ, я на барк по большой рк, а на барк кулей видимо-невидимо. И чувствую, что вс эти кули — мои, да кром кулей и другого всякаго добра множество, и это добро тоже мое. Плыву и думаю: наградилъ меня Господь. Вдругъ — буря!— да этакая буря, какой сроду у не привидано. Какъ затрещитъ подо мной, такъ я и обмеръ. Взглянулъ я на берегъ, а тамъ кто-то въ сюртучк, на тоненькихъ ножкахъ, съ рогами и хвостомъ… Стоитъ, показываетъ на меня пальцемъ и со смху заливается. Только было я хотлъ сотворить знамене, какъ вдругъ барка моя разъхалась, кули загудли въ воду и я туда же. Кричу: Господи, спаси! Не усплъ еще договорить, какъ вдругъ какой-то монахъ подлетлъ ко мн, хвать за руку — и въ одинъ мигъ мы очутились на берегу. Тутъ монахъ указалъ на энтого да и говоритъ: ‘сторонись вотъ этихъ’. Тутъ я проснулся.
— Кого же сторониться?
— А вотъ этихъ, что въ сертучкахъ…
— Что ты такое говоришь?
— Да вотъ это самое и говорю. Какъ ихъ не сторониться-то? Вишь какую бурю на Клима Иваныча напустили! Вдь совсмъ было пропалъ Климъ-то Иванычъ.
— Какая же тутъ связь? Вдь это сонъ. Мало ли каке пустяки снятся. Какое же вамъ дло до того, что видлъ во сн Климъ Иванычъ?
— Гм… какое дло… Сонъ сну тоже рознь. Ты думаешь это простой былъ сонъ-то?
— Самый обыкновенный.
— А святой-то зачмъ? Нтъ, ежели бы обыкновенный, такъ святого бы Климъ Иваничъ не увидалъ.
— Какой святой?
— А монахъ?..
— Коли монахъ, стало быть, и святой?
— То-то, что святой. Климъ Иванычъ напусто ужь не скажетъ. Ему Господь въ научене показалъ: сертушниковъ, молъ, сторонись! Вдь онъ ужь и въ дло, Климъ-то Иванычъ, свой сонъ употребилъ!
— Въ какое же это дло?
— Да вотъ въ какое. У нашего батьки, у попа у нашего, есть сынъ. Онъ гд-то тамъ учится и давно учится. Парень ужь большой… Данилычемъ звать. Бывало, какъ только этотъ Данилычъ появится домой, такъ Климъ Иванычъ его и караулитъ, гд бы съ нимъ погуторить, потому — парень ученый и понимать можетъ. Батька-то самъ не дюжо, да и некогда ему, такъ вотъ Климъ Иванычъ все къ Данилычу. Да и Данилычъ-то привыкъ: съ кмъ погуторить?— все съ Климъ Иванычемъ. Какъ только увидитъ его, такъ сейчасъ: ‘Ну, что, старина, какую думу думаешь?’ И пойдетъ это у нихъ разговоръ. Хорошо. Какъ-то по-весн опять появился Данилычъ, а Климъ Иванычъ въ эту пору ужь видлъ свой сонъ. Данилычъ-это, по прежнему, было къ нему. Такъ Климъ Иванычъ сразу его оскъ, да такъ оскъ, что парень не зналъ, что и длать. ‘Ступай, говоритъ, молодецъ, ступай съ Богомъ. Намъ разговоры твои не нужны’. Тотъ было туда-сюда: какъ, да что? а Климъ Иванычъ махнулъ рукой, перекрестился, да и прочь. Съ тхъ поръ — шабашъ! видть не можетъ этого Данилыча.
— Разв этотъ Данилычъ что-нибудь дурное говорилъ?
— Кто его знаетъ… А впрочемъ, зачмъ же дурное? Разв бы тогда Климъ Иванычъ съ нимъ знался, ежелибъ дурное-то?
— Такъ за что же онъ обидлъ парня?
— Ништо онъ обидлъ? Только разговаривать не сталъ. А разговаривать не сталъ по той причин, что, стало быть, не слдовало… по этому самому видню… сонному. Онъ самъ намъ это сказалъ. И вдь какая оказя! То, бывало, говоритъ: ‘Вотъ ежели бы мы были ученые! Господи, все бы отдалъ, чтобъ ученымъ быть!..’ А тутъ, какъ это у него вышло, ужь говоритъ: ‘И когда только перестанутъ ихъ учить? Кажись, всхъ бы ихъ забралъ, да въ соху!’ Такъ-то. Сильно измнился посл этого сна. И нетолько въ этомъ, а и въ другомъ-прочемъ.
— Въ чемъ же еще?
— Да хоть вотъ это. Коли, говоритъ, наше достояне такое, что сейчасъ оно есть, а сейчасъ его нтъ, то нечего за него и держаться. Нужно, по писаню, раздавать его, говоритъ. Только не всякому и не зря, а ближнему, либо тому, кто спасти можетъ: душу на берегъ вытащить. Мы это сидимъ-слушаемъ: кто поддакиваетъ, кто молча почесывается. А невстка Клима Иваныча и говоритъ: ‘Батюшка, ты бы повременилъ! наживалъ-то не ты одинъ, а и мужъ мой покойникъ, да и я малость… Я еще, можетъ, замужъ выду, что же мн-то останется?’ А Климъ Иванычъ говоритъ: ‘Неразумная, къ чему твоя суета? Ты ужь извдала свое счасте. Не судилъ теб Господь владать имъ, ну и храни свое положене въ чистот!’ Ни слова не сказала невстка, только заилакала и ушла изъ избы. А Климъ Иванычъ остался при своемъ: раздавать да и только. И оказя: трехъ дней, кажется, не прошло посл этого разговора, какъ со всхъ сторонъ поползли къ Климу Иванычу, точно тараканы изъ щелей, монахи, странники, юродивые и всяке благочестивые люди. Кого сроду никто не видывалъ, и т появились. И все къ Климу Иванычу. Почитай, дня не проходило, чтобы кто-нибудь изъ странныхъ не ночевалъ у него. А иной съ недлю гоститъ, либо больше. Ужь и повидалъ я тутъ этого народу, вдоволь надивовался!
— Чему же ты дивовался?
— Да какъ же! Я думаю, и ты бы въ удивлене пришелъ, еслибы взглянулъ. Разв это люди таке, какъ мы?
— А каке же?
— Какъ теб сказать… Это дло не наше. Мы судить не можемъ. Тамъ Богъ разсудитъ. А что собственно такъ, по простот своей, дивиться, потому — сроду не видывалъ. У каждаго свое, особенное, а какъ его понимать — и ума не приложить.
— Что же такое особенное ты въ нихъ замтилъ? Скажи хоть что-нибудь.
— Отчего-жь не сказать? Я ихъ хорошо помню: дло-то недавнее.
— Ну?
— Возьмемъ, примрно, Никитушку-молчальника. Одтъ въ полукафтанье, перетянутъ ременнымъ поясомъ, подумаешь, что монахъ, а вглядишься хорошенько, какъ будто и не монахъ. Виски коротке, стриженые, носитъ картузъ. Вотъ ужь теб одна задача. А потомъ: все слышитъ и понимаетъ, а ничего не говоритъ, только мычитъ и перстами разводитъ. Увидлъ у Клима Иваныча на божниц чернило, досталъ его, взялъ граматку и написалъ: ‘рабъ Божй Никита. Состою въ нмот по вол божей. Рчь имю, а словъ не говорю’. Климъ Иванычъ прочелъ, и спросилъ: ‘Какъ это случилось и давно ли?’ Никитушка прописалъ: ‘служилъ въ приказныхъ и былъ корыстолюбивъ и алченъ. И пристигла меня болзнь и услышалъ я гласъ: ‘буди нмъ, аки рыбы, и проститъ тебя Господь, и возлюбятъ тебя человки и пропитаютъ тебя, и будешь ты въ утшене людямъ’. Климъ Иванычъ прочиталъ это вслухъ, обнялъ Никитушку и посадилъ обдать. Что, скажешь — не удивительно?
— Удивительно.
— То то и есть. Поди-ка смолчи, коли у тебя языкъ есть! Иной разъ тебя и не спрашиваютъ, ты и то болтаешь. А чуть задлъ тебя кто — такъ ты все горло обдерешь, кричавши. А Никитушк все едино: мычитъ да и только. Нтъ, соколикъ мой, намъ до этого не дойти. Тутъ, я теб скажу, дня одного не промычишь, не то что… Да разв одинъ Никитушка? А Иванъ Босой? Это тоже такой примръ, какого и во сн не увидишь.
— Что жь это за ‘примръ’ такой?
— А вотъ какой. Съ виду этотъ Иванъ точно карла какая, ростомъ съ восемилтняго мальченку, назади горбъ. Личико маленькое, клинушкомъ, виски какъ пенька, на бород волоска три торчитъ, пищитъ тоненькимъ голоскомъ и все смется.
— Уродъ какой-нибудь. Мало ли уродовъ на свт.
— Ты постой. ‘Уродъ!’ Небось не уродъ. Ты слушай дальше. Пришелъ онъ къ Климу Иванычу въ кафтанишк, а кафтанишка этотъ ушитъ сверху шерстянными чулками, тряпицами разными и войлочными клоками. А главное, безъ шапки и разувшись. А морозъ былъ такой, что и онучи не помогаютъ. Какъ сейчасъ помню, было воскресенье. Заблаговстили къ обдн. Я собрался и зашелъ за Климъ Иванычемъ. Прихожу, а Климъ Иванычъ тоже ужь собрался и говоритъ этому карл, горбуну-то: ‘Ну, Иванушка, пойдемъ Богу молиться’. А Иванушка и говоритъ: ‘Сейчасъ, ласковецъ, погоди, прежде надо стопы свои приготовить’.— Какъ это ‘стопы’?— ‘А вотъ, говоритъ, посмотришь’… Сказалъ онъ это, кивнулъ намъ и пошелъ изъ избы. Мы за нимъ. Онъ черезъ сни, на крыльцо, мы за нимъ. Глядимъ, нашъ Иванушка услся на полъ, досталъ изъ-за-пазухи какой-то пузырекъ, перекрестился и ну совершатъ: польетъ этой жижи на ладонь, да и потретъ себ то одну, то другую ногу. Мы это смотримъ, да дивимся, а онъ поглядываетъ на Климъ Иваныча, да причитаетъ: ‘вотъ я какъ, милостивецъ, стопы-то свои… Къ Богу собираемся, къ небесному Царю, къ нему нужно съ чистыми стопами, а не зря. У меня ужь такой обычай, вотъ меня Господь и подкрпляетъ помаленьку, по грхамъ моимъ, вотъ я и не боюсь вашего снгу’. Совершилъ онъ это, мы и пошли вс втроемъ къ обдн. Мн смерть занятно показалось, какъ это Иванушка босикомъ. Иду да все смотрю ему на ноги, а до церкви-то съ полверсты будетъ. Ужь на что мы народъ ко всему привышный — и къ холоду, и къ жару — а этакаго дла никому изъ насъ не сдлать. А Иванушка идетъ себ, будто не до него дло. Да еще какъ щеголевато выступаетъ, точно гусь по лугу. Я это смотрлъ-смотрлъ, да, гршный человкъ, и пошутилъ: б-ги, молъ, скоре, а то ноги отвалятся! А онъ мн на это: ‘Зачмъ, говоритъ, ласковецъ, бжать? намъ бояться нечего: къ Богу идемъ’… Вотъ этакъ-то. И такъ-то мн стыдно стало. Ничего я ему больше не сказалъ, а только подумалъ: Господи, откуда таке люди берутся?..
— Только двое такихъ приходило къ Климу Иванычу?
— Мало ли ихъ было! Помню, еще былъ Рабъ, былъ Савушка… Рабъ этотъ высокй, дюжй, лицо такъ и блеститъ, виски точно ощипанные. Ни минуты на мст не посидитъ, все ходитъ, все ходитъ и все поетъ: то ‘иже’, то ‘яко’, то ‘милость’… да горластый такой, точно протодьяконъ. Всхъ называетъ: рабъ. ‘Ты, рабъ, вотъ что… Ты, рабъ, вотъ эдакъ-то’… Одно слово, по монашески… а не монахъ. Авдотью, невстку Клима Иваныча, кутрюхой прозвалъ. ‘Эй ты, кутрюха!’… Что это обозначаетъ — ужь Богъ его знаетъ… Долго гостилъ онъ у Клима Иваныча и силу большую имлъ. Разъ Авдотья подвязала новый фартукъ, а онъ и говоритъ: ‘послушай, кутрюха, ты что это длаешь? Кому подражаешь? Къ чему такой соблазнъ и пустое раззорене? Вотъ еслибы я былъ твой мужъ, я бы сорвалъ это съ тебя да въ печку’. А тутъ еще Климъ Иванычъ подбавилъ. ‘Что это ты, говоритъ, въ самомъ дл?’… Авдотья мигомъ сбросила фартукъ и съ той поры ходила уже во всемъ старенькомъ. Вотъ какую силу имлъ… Поговаривали, что онъ вериги носилъ, и не мудрено, потому, все бывало плечами пожимаетъ, все пожимаетъ, точно ежится. А одинъ разъ пошелъ онъ къ обдн, а сумку свою оставилъ развязанною и на виду. Авдотья въ ту пору дома оставалась. Глядь въ сумку-то, а оттуда и выглядываетъ…
— Что же такое выглядываетъ?
— А эта самая верига-то. Авдотья сама разсказывала. Ровно бы, говоритъ, переплетъ какой, а на немъ что-то такое… не то желзное, не то стальное… Посл я разсказываю это одному барину на постояломъ двор, а онъ и говоритъ: это, говоритъ, снасть отъ грыжи… и какъ-то назвалъ эту снасть. Меня даже досада взяла. У васъ, говорю, все снасть! И не сталъ съ нимъ больше разговаривать. Извстно, баринъ: разв ему нужна святость?.. На сел же у насъ вс въ одно слово: верига!.. Такъ-то-ся. Это вотъ теб Рабъ. А Савушка — тотъ еще чудесне. Прямо Божй человкъ: чумазый, грязный, стъ что попало — мсиво свиное, такъ мсиво, помои, такъ помои, походя скверными словами ругается, рычитъ, какъ собака, а между тмъ дломъ все понимаетъ и все провидитъ. Въ нашемъ сел только Клима Иваныча и постилъ. Вс страхъ какъ боялись его: больно ужь прозорливъ. Идетъ посреди улицы и поглядываетъ направо-налво. Тутъ ему съ разныхъ сторонъ: ‘Савушка, зайди, касатикъ… освяти’. Савушка то смолчитъ, а то камнемъ пуститъ въ окно. Смолчалъ — это значитъ: слава Богу, милость! а куда камнемъ пустилъ, тамъ безпремнно бда какая-нибудь случится: либо кто захвораетъ, либо еще что. Разъ пришелъ онъ къ обдн и, по обыкновеню, ходитъ по народу да ворчитъ. Въ это время около крылоса стояла одна барыня… Носились слухи, будто она со своимъ съ управляющимъ маленько пошаливала… Только что же ты думаешь? Савушка подобрался къ ней, да какъ хватитъ ей по животу кулакомъ! Та какъ взвизгнетъ, да прямо объ полъ. Перепутались вс — страсть! Чуть было служба не остановилась. Тутъ нкоторые, которые вмст съ барыней этой прхали, засуетились было: ‘взять его! схватить его! связать его!’ И никто ни съ мста. Прошла своимъ чередомъ обдня, а Савушк никто ничего сдлать не могъ. Схватить… а кто это его схватитъ? Боязно — ну, какъ онъ вдругъ обнаружитъ что-нибудь? Всякому самому до себя. Вся причина — здорово прозорливъ, ишь барыню-то… сразу отгадалъ!
— Что же, Климъ Иванычъ только кормилъ этихъ людей, или и награждалъ чмъ-нибудь?
— И то и другое было. Климъ Иванычъ на то ужь пошелъ.
— Они просили, или Климъ Иванычъ самъ давалъ?
— Опять теб скажу, что было и то и другое. Иные просили, инымъ самъ давалъ. Этимъ людямъ разв что нужно? Они какъ птицы небесныя.
— Такъ зачмъ же имъ подачки?
— Да разв имъ? Они вдь не себ просили. Кто на монастырь, кто на поминъ души, а другой сиротъ объявитъ.
— Какихъ сиротъ?
— А Богъ его знаетъ. Такъ… какихъ-нибудь. Вдь везд ходятъ и все видятъ. ‘Видлъ, говоритъ, въ нкоемъ мст сирыхъ и плачущихъ, не будетъ ли милости по сил-помощи пожертвовать? Я отнесу и утшу’. Сейчасъ же Климъ Иванычъ и достанетъ — либо денегъ, либо оджину какую. Да вдь и Климъ Иванычъ тоже отъ нихъ пользовался.
— Чмъ же?
— Какъ чмъ? Они ему растолковывали изъ божественнаго. Мало ли онъ отъ нихъ наслушался? Бывало, проводитъ гостя, достанетъ библю и ну на ней записывать. Негд стало въ ней писать, онъ сшилъ тетрадь. Все, что услышитъ, въ эту тетрадь и запишетъ, а потомъ ужь и собственныя мысли сталъ тутъ же прописывать. И любилъ онъ эту самую тетрадь! Какъ зницу ока хранилъ, что библя, то и она у него была. Бывало придешь къ нему, онъ непремнно похвалится: ‘Вотъ оно, скажетъ, сокровище-то! Много, много тутъ всего!’ И точно что много. Бывало какъ начнетъ по этой тетради и не переслушаешь… Такимъ-то манеромъ у Клима Иваныча и шло по христански. Нужно было только радоваться да чаять награды отъ Бога, да славы отъ людей. Анъ врагу-то, видно, не любо, коли что по христански.
— Что же такое случилось?
— Вотъ что случилось. Теперь къ этому и дло подходитъ. Да ты погоди: нужно по порядку. Сидимъ мы разъ у Клима Иваныча, человкъ насъ нсколько. Онъ читаетъ, толкуетъ, а мы обыкновенно слушаемъ. Зашелъ разговоръ про жизнь.— ‘Ну какъ къ вамъ теперь Господь?’ — спрашиваетъ Климъ Иванычъ.— Ничего, молъ, по маленьку, по мр грховъ. Также и проче… пробурчали что-то этакое. А Антипъ (тутъ же съ нами сидлъ) вздохнулъ, да и говоритъ: ‘Что, Климъ Иванычъ, на меня попущене! Вчерась коровенка послдняя пала, раздулась горою и валяется. Думалъ хоть шкурой попользоваться, и то не велли. Погоревалъ-погоревалъ, да и зарылъ’. Тутъ Антипъ опять вздохнулъ, повсилъ голову и чуть слышно промолвилъ: ‘что теперь длать — и ума не приложишь’. Климъ Иванычъ долго ахалъ, все жаллъ его, потомъ подумалъ, да и говоритъ Борису, который тутъ же сидлъ:— ‘Вотъ у тебя дв коровы, покажи-ка свое христанство, дай ему одну, хоть ту, что похуже. Антипъ справится, опять теб отдастъ ее. Да ежели и не справится, грха тутъ мало, кром какъ добродтель одна. Я вотъ по сил-помощи длаю… снабжаю, такимъ же манеромъ и вы должны, особливо кому Богъ далъ хоть малость побол другого’… И началъ Климъ Иванычъ такъ ловко урезонивать его, что Борисъ еще до конца рчей крикнулъ: ‘Идетъ! Ладно! Дай Богъ ему! Авось и мн Господь не откажетъ’. Еслибъ ты посмотрлъ, какъ тутъ Климъ Иванычъ радъ былъ! Ровно бы самъ не всть что получилъ. И намъ-то всмъ будто слаже стало. Сказано-сдлано. Наутро Борисъ пошелъ скотину убирать — и поршилъ: сейчасъ эту самую корову за рога, да къ Антипу: ‘на!’ Между тмъ дломъ, старуха Борисова объ этомъ не вдала. Хватилась.— ‘Гд корова?’ — ‘Антипу отдалъ’.— ‘Какъ такъ?’ — ‘Такъ и такъ: положили сообща, по-христанству’.— ‘Кто это положилъ?’ — ‘Климъ Иванычъ, а также и проче’. Старуха такъ и ахнула.— ‘Ты что же это, непутный, длаешь? Чтобъ сю же минуту корова была!’ Борисъ сталъ было поперекъ. Куда тамъ!— ‘Въ избу безъ того не пущу!..’ Длать нечего. Къ Антипу: ‘Старуха велла корову назадъ.’ Антинъ удивился:— ‘Да вдь ты самъ же отдалъ’.— ‘Знаю, да ничего не подлаешь: совсмъ загрызла’… Антипъ, однако, уперся, корову не далъ. Да и Борисъ не дюже приставалъ. Старуха сама къ Антипу: ‘Корову!’ — ‘Не дамъ!’ — ‘Разбойникъ! воръ!’ — ‘Я не кралъ. Сами привели, сообща присудили’. ‘Кто присудилъ, съ того и проси’. Остервенилась — къ Климъ Иванычу. Кричитъ во все горло:— ‘Мошенникъ! смутьянъ! какъ ты смешь чужимъ добромъ распоряжаться? Подай корову!..’ Извстно ужь если Антипъ отдлался, такъ Климъ-то Иванычъ и подавно, однако, за всмъ тмъ и онъ попалъ въ смуту. Первое дло, душой растревожился, а потомъ въ новую непрятность вошелъ… Ну, сейчасъ почитай и конецъ моей псн. Дай маленько передохнуть.
— Сдлай милость.
— Какъ ни тихъ Климъ Иванычъ, а все-таки съ старухой этой осерчалъ. Проводилъ ее, и не знаетъ, что съ собою длать. Бродитъ по всему дому, да все высматриваетъ. Глядь — того нтъ, другого нтъ. Къ невстк: — Куда это длось?’ А та тоже въ сердце, въ брань:— ‘А я почемъ знаю? Самъ же шаромыжникамъ раздалъ, да и разыскиваешь! Меня же голой оставилъ, да съ меня же спрашиваешь!’ Тутъ Климъ Иванычъ еще пуще:— Я, говоритъ, знаю, что раздалъ и чего раздалъ! Гд этакая-то, гд вотъ этакая-то вещь’?.. Невстка еще дальше… ‘А ежели, говоритъ, не раздалъ, такъ значитъ они растащили’.— ‘Ты съ ума сошла?’ — ‘Нтъ не сошла… Мн отъ нихъ хоть оселъ надвай! Посмотрлъ бы ты, что они тутъ безъ тебя… О-о, оглашенные! Коли ужь эдакя дла имъ ни почемъ, такъ украсть и подавно. Прямое дло, они растащили. А мн на что? Хоть обыщи… я вся вотъ она’… Какъ начала она это выкладывать свекру, такъ его точно долбней кто ошарашилъ. Разинулъ ротъ и стоитъ. Стоялъ-стоялъ, да какъ крикнетъ: ‘Ты врешь, негодница!’ Та опять свое.— ‘Божись!’ Та сейчасъ: ‘Разрази меня! Съ мста не сойти!’ И все такое.— ‘Перекрестись передъ всми образами!’ Перекрестилась. Опшилъ Климъ Иванычъ. ‘Господи! говоритъ:— гд же посл этого совсть? Гд же посл этого искать спасеня?’ Слъ на лавку, повсилъ голову и сидитъ. Невстка вышла. Немного погодя, входитъ да и говоритъ: ‘Вонъ еще къ теб святые идутъ. Встрчай съ хлбомъ-солью’. Климъ Иванычъ какъ вскочитъ, и побжалъ на крыльцо. Смотритъ, каке-то двое подходятъ… ровно бы послушники. Люди новые. (Извстно дружка отъ дружки узнавали).— ‘Ты, спрашиваютъ, страннопримецъ божй Климъ?’ У Клима Иваныча такъ и закипла душа: ‘Пошли прочь, супостаты оглашенные!’ — Спаси Господи? Что ты, старецъ? Сотвори молитву!.. А тутъ въ углу метла стояла. Климъ Иванычъ какъ схватитъ эту метлу, а у самого духъ занялся. ‘Ахъ вы… ахъ вы, говоритъ, кр-рамольники эдаке’!.. Спасибо что промахнулся, а то сразу бы обоихъ по губамъ приладилъ. Т сейчасъ верть — и были таковы… Ладно. Приходятъ они въ Веревкино (это вотъ тутъ недалече, версты три, по дорог), а къ намъ только что новаго становаго прислали и отвели ему фатеру въ этомъ же Веревкин. Извстно, выбрали самый лучшй домъ. Странники эти, не знавши этого дла, подошли къ дому-то, да и просятъ напиться. Становой и выгляни изъ окна-то.— ‘Что вы за люди?’ — ‘Странные, ваше благороде’.— ‘Пачпорты есть?’ — ‘На что намъ пачпорты?? Извстно, для Бога стараемся. Зла никому не длаемъ, кром добра’.— ‘Знать не хочу! подъ арестъ’! Это становой-то. Они возьми да и придумай: вотъ, говорятъ, вы невинныхъ людей обижаете, а зловредныхъ не трогаете. Подл васъ же живутъ въ спокойстви. Становой сейчасъ: ‘Кто? гд’? Они и наговори.ти ему на Климъ Иваныча, что дескать бываютъ у него беззаконныя сборища, и что на этихъ сборищахъ происходитъ ересь.— ‘Врно?’ — ‘Какъ святъ Богъ, ваше благороде’. Становой страннихъ-то отпустилъ, да и нагрянулъ къ Климъ Иванычу.— ‘Бываютъ у тебя сборища’?— ‘Бываютъ’. Сбили народъ.— ‘Бываютъ сборища?’ — ‘Бываютъ’.— Кто бываетъ?— ‘Вотъ тотъ-то, тотъ-то’.— Чмъ занимались?— ‘Читали’.— Что читали?— Климъ Иванычъ обыкновенно нашелся:— Читали, говоритъ, то, что каждому христанину читать должно. Сказалъ это и подаетъ становому библю и тетрадь. Какъ увидлъ становой эту тетрадь, такъ и вцпился въ нее. Посмотрлъ-посмотрлъ, почиталъ немного, да и спрашиваетъ Климъ Иваныча: ‘Это ты самъ выдумалъ?’ А Климъ Иванычъ и говоритъ: ‘Слава Богу, у меня свой разумъ есть, у шарамыжниковъ учиться не стану’. Становой сейчасъ къ народу: ‘Не совращалъ ли кого-нибудь?’ Тутъ Борисова старуха и влпись: ‘Совращалъ, шумитъ, совращалъ, родимый. Моего старика совратилъ, послднй разумъ вышибъ… отъ своей собственной коровы отступился’.— ‘Какъ такъ?’ — Она и разскажи ему про корову-то. Становой выслушалъ да и говоритъ: ‘А, ты, выходитъ, сехту выдумалъ! Ереси пишешь и противъ собственности поступаешь:! Мы было тутъ вступились за Климъ Иваныча, стали его всячески хвалить. Но наши слова въ резонъ не пошли. ‘Улика’, говоритъ. Сейчасъ эту библю и тетрадь отдали попу вычитать, а Климъ Иваныча сердешнаго схватили, да и запрятали. Во-о! Вришь ли, насъ ровно бы громомъ поразило. Думаемъ: Господи, что же такое? Какъ же посл этого жить? Вотъ теб и точка! Вотъ теб и правило!
— Что же, судили Клима Иваныча, или нтъ еще?
— Все еще сидитъ пока. Судбище-то, говорятъ, длинное будетъ. Тутъ посл еще какой-то прзжалъ… Господи, да кого судить-то? Ты только подумай. Гд ты сыщешь еще такого человка? Вдь это держава, а не человкъ. Безъ словъ, однимъ видомъ внушалъ… Къ примру, хоть вотъ это. Иду я разъ по улиц и мъ ломоть (спшилъ куда-то). Глядь, а Климъ Иванычъ стоитъ на крыльц. Такъ вришь ли, я, какъ воришка, не зналъ куда дваться съ своимъ ломтемъ. Съ конфузу да со стыда насилу въ свою пазуху попалъ. Ты раскуси-ка это! А онъ ничего… онъ только на крыльц стоитъ. И вотъ эдакаго-то человка… Правду сказать, тутъ бабы много погршили. Первое дло, Борисиха съ своей коровой, а второе дло невстка.
— А что же невстка?
— Да тоже… не чиста вышла. Теперь-то вотъ поговариваютъ… Какъ Климъ Иванычъ занялся съ этими странниками, да бросилъ ее безъ вниманя, она и спозналась съ однимъ… тутъ на сел… да подъ шумокъ-то и таскала къ нему по-маленьку. Видитъ, что податься-то некуда, да и расписала странниковъ. А тутъ и пошло: Климъ Иванычъ метлой, а они становому…
— По всей вроятности, его выпустятъ.
— Хорошо, какъ выпустятъ, а какъ ежели… Да и то сказать: когда-то что будетъ, а онъ сидитъ… Эдакой-то человкъ!..