ПРЕСТУПНИКЪ ИЗЪ ЗА ПОТЕРЯННОЙ ЧЕСТИ.
ПРЕСТУПНИКЪ ИЗЪ ЗА ПОТЕРЯННОЙ ЧЕСТИ.
(Дйствительное происшествіе).
Преступник из-за потерянной чести, Шиллер Фридрих, Год: 1786
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Собраніе сочиненій Шиллера въ перевод русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ III. С.-Пб., 1901
Если вы хотите извлечь наиболе поучительную для сердца и ума страницу изо всей исторіи человчества, обратитесь къ хроник его заблужденій. Всякое крупное преступленіе неизбжно приводило въ дйствіе соотвтствующее количество крупныхъ силъ. Тайная игра людскихъ вожделній, незримо дремлющая при тускломъ мерцаніи будничныхъ чувствъ, пробуждаясь подъ вліяніемъ могучихъ страстей, неудержимо вырывается наружу, и тмъ бурне, колоссальне, ярче и грознй ея мощь, чмъ дольше она таилась.
Не мало данныхъ для изученія души можетъ почерпнуть тутъ тонкій психологъ, не мало свта можетъ онъ внести въ нравственные законы жизни, онъ, который знаетъ, многоли, собственно, можно разсчитывать на механизмъ обычной свободы воли. Онъ можетъ судить по аналогіи, если только аналогія тутъ допустима.
Какъ однообразны сердца человческія и, вмст съ тмъ, какъ они сложны! Одна и та-же способность, одни и т-же стремленія сказываются въ тысяч различныхъ формъ, расходятся по тысяч противоположныхъ направленій, даютъ тысячи разныхъ проявленій, появляются въ тысяч всевозможныхъ сочетаній. А вмст съ тмъ различные характеры и поступки могутъ быть порождены однородными наклонностями, хотя-бы представители этого душевнаго родства сами о немъ ничего не подозрвали. Появись для рода человческаго такой-же Линней, какъ для другихъ царствъ природы, распредли онъ людей на классы по ихъ вкусамъ и склонностямъ, и мы были-бы поражены, найдя какого-нибудь дюжиннаго человка, пороки котораго не могли развиться подъ давленіемъ тсной сферы мщанской жизни и узкихъ рамокъ закона, въ одной категоріи съ чудовищнымъ Борджіа.
Съ этой точки зрнія не малый упрекъ можетъ быть сдланъ обычнымъ пріемамъ изложенія исторіи, пріемамъ, которыми объясняется полная безплодность ея изученія въ смысл практическаго примненія уроковъ ея къ ежедневной жизни. Бурные порывы и кипучія страсти человка, совершающаго тотъ или другой поступокъ, представляютъ такую противоположность мирному и ровному настроенію читателя, которому поступокъ этотъ излагается, такая: непроходимая пропасть между двумя людьми — дйствующимъ и слдящимъ за дйствіемъ, что трудно и даже невозможно послднему заподозрить какую-бы то ни было связь между собою и тмъ другимъ, чуждымъ ему человкомъ. Между историческимъ лицомъ и читателемъ поставлена всегда непреодолимая преграда, устраняющая всякую возможность какого-либо сравненія или примненія къ себ фактовъ, исторіи, остающейся мертвою буквой: читатель не испытываетъ спасительнаго и цлебнаго ужаса, необходимаго для предохраненія его гордаго и самоувреннаго здоровья,— онъ только пожимаетъ плечами съ видомъ полнаго непониманія и изумленія. Каждый преступникъ, въ сущности, такой-же человкъ, какъ и мы, бывшій такимъ-же въ моментъ совершенія имъ проступка, какъ и остающійся такимъ-же въ моментъ его искупленія. А между тмъ этотъ несчастный представляется намъ существомъ иной породы, существомъ, кровь котораго обращается не такъ, какъ у насъ, воля котораго повинуется инымъ законамъ, чмъ наша. Участь его мало трогаетъ насъ, потому что сочувствіе наше строится на смутномъ сознаніи угрожающей намъ подобной-же опасности. А въ данномъ случа въ насъ не можетъ зародиться ни малйшаго подозрнія насчетъ возможности примненія разсказываемаго факта къ намъ самимъ, насчетъ хотя-бы, тни сходства изображаемаго лица съ нами. Чувствомъ полной отчужденности убивается всякая поучительность, и исторія, вмсто того, чтобы служить школой для воспитанія и образованія души, должна довольствоваться жалкой ролью разсказчицы, удовлетворяющей наше любопытство. Для того, чтобы задача ея была расширена и данное ей великое назначеніе исполнено, необходимо избрать одинъ изъ двухъ методовъ: чувства читателя должны быть разогрты въ такой-же степени, какъ у героя, или же герой охлажденъ сообразно чувствамъ и пониманію читателя.
Я знаю, что нкоторые изъ лучшихъ историковъ древности и новйшихъ временъ придерживались перваго метода: увлекательное изложеніе и сочувственная окраска служили имъ средствами для того, чтобы подкупить читателя. Но подобные пріемы со стороны писателя — узурпація, оскорбляющая республиканскую свободу читающей публики, которой должно быть предоставлено право суда и приговора, въ то-же время этотъ пріемъ есть вторженіе въ чужую область, такъ-какъ онъ всецло и исключительно надлежитъ оратору и поэту, на долю-же историка остается лишь второй изъ поименованныхъ методовъ.
Герой долженъ быть охлажденъ сообразно чувствамъ и пониманію читателя, или же, говоря другими словами, мы должны познакомиться съ нимъ самимъ раньше, чмъ съ его поступками,— мы должны видть его не въ тотъ моментъ только, когда онъ совершаетъ свое дйствіе, но и тогда, когда онъ его замышляетъ. Мысли его гораздо важне для насъ его длъ, а послдствія этихъ длъ безконечно уступаютъ по своей важности источникамъ его мыслей. Для того, чтобы узнать причину изверженій Везувія, произвели изслдованіе его почвы, почему-же явленія нравственной жизни не удостоиваются одинаковаго вниманія съ жизнью физической? Почему не хотятъ заняться столь-же тщательнымъ изслдованіемъ предметовъ и условій, окружающихъ такого человка, зажигающихъ своей совокупностью пламя вулкана въ глубин души его и вызывающихъ изверженіе изъ ея ндръ. Фантазера, любителя всего необычайнаго, увлекаетъ романическая и чудесная сторона подобныхъ явленій, въ то время какъ другъ истины старается разыскать мать этихъ погибшихъ дтей. Онъ ищетъ ее внутри въ неизмнномъ строеніи души человческой и извн въ измнчивыхъ окружающихъ условіяхъ, дающихъ ей направленіе, и онъ несомннно находитъ ее въ сліяніи этихъ двухъ источниковъ. И, познавъ истину, онъ не изумляется при вид ядовитыхъ растеній, вырастающихъ на той же грядк, которая сплошь покрыта цлебными травами, онъ не изумляется, находя мудрость въ одной колыбели съ глупостью, порокъ съ добродтелью.
Помимо тхъ выгодъ, которыя представляетъ подобная система изученія исторіи, обогащая психолога обильнымъ матеріаломъ для науки о душ человческой, главное ея преимущество заключается въ томъ, что ею сбрасывается съ позиціи жестокое пренебреженіе и гордая самоувренность, не подвергавшейся искушеніямъ, устоявшей добродтели по отношенію къ павшимъ братьямъ. Система эта порождаетъ кроткій духъ терпимости, безъ которой нтъ возврата ни одному бглецу, нтъ примиренія съ закономъ ни одному его нарушителю, нтъ спасенія ни единому члену общества, разъ его постигла зараза.
Имлъ-ли, однако, право тотъ преступникъ, о которомъ у насъ будетъ рчь, взывать къ этому духу терпимости? Или-же это былъ членъ, безвозвратно погибшій для тла, для того цлаго, часть котораго онъ составлялъ,— для своей страны? Ему не нужно наше снисхожденіе, такъ какъ онъ уже палъ подъ рукой палача, но посмертное вскрытіе его проступковъ, быть можетъ, окажется поучительнымъ не только для человчества, но и для самого правосудія.
Христіанъ Вольфъ былъ сынъ трактирщика въ маленькомъ городишк ..скаго княжества (имя его мы должны умолчать по причинамъ, которыя выяснятся впослдствіи). Рано лишившись отца, онъ долженъ былъ помогать своей матери въ хозяйств, что и исполнялъ лтъ до двадцати. Дла шли туго, и у Вольфа оставалось слишкомъ много празднаго времени. Будучи еще школьникомъ, онъ уже слылъ безпутнымъ малымъ: двушки жаловались на его наглость, молодые люди приходили въ восторженное изумленіе отъ находчивости его и изобртательности. Природа пренебрегла отдлкой его тла: маленькая невзрачная фигурка, вьющіеся волосы непріятной черноты, приплюснутый носъ и вздутая верхняя губа, которая сверхъ того была перекошена вслдствіе удара лошадинымъ копытомъ. Все это длало его наружность столь отталкивающею, что двушки обгали его, а товарищи черпали въ ней неизсякаемый источникъ для своего остроумія.
Онъ хотлъ взять насильно то, въ чемъ ему было отказано природой, — онъ былъ непривлекателенъ и задался цлью привлекать. Обладая страстнымъ темпераментомъ, онъ легко убдилъ себя въ томъ, что овладвшее имъ чувство къ двушк есть любовь. Избранница его не раздляла его чувствъ, и онъ имлъ основаніе опасаться, что его соперники счастливе его. Двушка, однако, была бдна,— сердце, не сдававшееся на вс любовныя клятвы и мольбы, открылось-бы, можетъ быть, его подаркамъ. Но вдь и самъ онъ терпитъ недостатокъ во всемъ, даже скудные доходы отъ плохо торговавшаго трактира были поглощены тщетнымъ и суетнымъ стремленіемъ его скрасить свою наружность. Ему не хватало ловкости и умнья, чтобы поддержать свои разстроенныя дла какимъ-либо предпріятіемъ. Гордость и изнженность не допускали его промнять свое положеніе хозяина и господина на долю крестьянина, и тмъ самымъ лишить себя свободы, той свободы, которая ему всего дороже въ мір. Онъ не видлъ иного пути кром того, какимъ тысячи людей шли до него и посл него съ большимъ успхомъ, чмъ онъ,— то былъ путь честнаго воровства. Его родной городъ граничилъ съ лсомъ владтельнаго князя, и онъ сталъ заниматься въ немъ браконьерствомъ, честно и врно передавая весь доходъ со своего промысла въ руки возлюбленной.
Въ числ поклонниковъ Аннушки былъ молодой егерь при лсничемъ, по имени Робертъ. Отъ него не укрылся тотъ перевсъ, который взялъ надъ нимъ его соперникъ, благодаря своей щедрости. Полный зависти, сталъ онъ искать объясненія столь внезапному перевороту. Онъ сдлался частымъ постителемъ ‘Солнца’ — такъ гласила вывска трактира — и пронырливыми глазами, ухищренными ревностью и завистью, не замедлилъ открыть тотъ источникъ, изъ котораго лились таинственные доходы. Незадолго до этого былъ возстановленъ строгій законъ, обрекавшій подобныхъ охотниковъ на заточеніе въ смирительномъ дом. Неутомимо выслживалъ Робертъ своего противника, и трудъ его увнчался, наконецъ, желаннымъ успхомъ: безразсудный и легкомысленный юноша былъ накрытъ на мст преступленія. Онъ былъ арестованъ и лишь съ большимъ трудомъ, цною всего своего небольшого имущества, избгнулъ угрожавшаго ему наказанія, замненнаго денежнымъ штрафомъ.
Робертъ торжествуетъ. Его соперникъ отбитъ,— милость Аннушки не существуетъ для нищаго. Вольфъ хорошо зналъ, кто его врагъ, и этотъ врагъ — счастливый обладатель его оганны! Гнетущее чувство нужды присоединилось къ оскорбленному самолюбію. Бдность и ревность преслдовали его дружными усиліями. Голодъ гналъ его вонъ на широкій просторъ, страсть и ревность удерживали его на мст. И вотъ онъ возобновляетъ свое браконьерство, но и Робертъ не дремлетъ, — онъ удваиваетъ бдительность и снова накрываетъ злополучнаго соперника. Теперь-то Вольфъ познаетъ строгость законовъ во всей ея сил: у него нтъ ничего боле, ему нечего давать, и его препровождаютъ въ столицу для заключенія въ смирительномъ дом.
Прошелъ годъ, и срокъ его наказанія окончился. Разлука усилила страсть, а несчастья закалили упорство. Вырвавшись на свободу, онъ тотчасъ же мчится въ родной городъ на свиданіе со своею оганной. Онъ является къ ней, она бжитъ отъ него. А нужда тмъ временемъ не ждетъ: она заставляетъ его, наконецъ, сломить свою гордость, преодолть физическую изнженность и слабость и отправиться къ мстнымъ богачамъ съ предложеніемъ своихъ услугъ за поденную плату. Но крестьянинъ пожимаетъ плечами при вид слабаго нженки, онъ отдаетъ предпочтеніе другому претенденту, крпкому сложеніемъ и сильному тломъ. Еще одна послдняя попытка: одна должность оказывается незанятой — жалкая должность! послднее убжище честнаго имени,— онъ вызывается пасти городской скотъ, но крестьянинъ не хочетъ доврить своихъ свиней негодяю. Разочарованный во всхъ ожиданіяхъ, получивъ отказъ на вс предложенія, отвергнутый во всхъ исканіяхъ, принимается онъ въ третій разъ за свою незаконную охоту, и въ третій разъ его постигаетъ все то-же несчастье — онъ снова попадаетъ въ руки неусыпнаго врага своего.
Онъ попадается въ третій разъ въ одномъ и томъ-же преступленіи. Это обстоятельство усугубляетъ его вину. Судьи тщательно и добросовстно справляются съ уложеніемъ о наказаніяхъ, но ни одному изъ нихъ не приходитъ въ голову прочесть то, что начертано въ душ обвиняемаго. Законы противъ браконьерства вопіютъ, требуя удовлетворенія примрнаго и соотвтствующаго обстоятельствамъ. Этимъ требованіемъ и только имъ однимъ руководствуется судъ при постановленіи приговора, по которому Вольфъ обрекается на трехлтнюю каторжную работу въ крпости, причемъ предварительно на спин его должно быть выжжено клеймо, изображающее вислицу.
Истекъ и этотъ срокъ. Вольфъ вышелъ изъ крпости, но уже совсмъ инымъ, чмъ онъ вошелъ туда. Отсюда начинается новая эпоха его жизни. Послушаемъ, что онъ впослдствіи самъ говоритъ объ этомъ передъ судьями и духовнику: ‘Я былъ человкъ, сбившійся съ пути, когда вступилъ въ крпость, а вышелъ оттуда настоящимъ негодяемъ. Мн было еще кое-что дорого въ мір, и гордость моя страдала подъ гнетомъ стыда. Въ крпости меня заперли въ обществ двадцати трехъ арестантовъ, изъ которыхъ двое были убійцы, остальные — закоренлые воры и бродяги. Когда я имъ говорилъ о Бог, они издвались надо мной и не давали мн прохода, заставляя поносить Божественнаго Спасителя гнусными словами. Они напвали мн грязныя псни, которыхъ даже я, распутный бездльникъ, не могъ слышать безъ ужаса и отвращенія, а то, что тамъ творилось, наполняло стыдомъ мою безстыдную душу. Изо дня въ день продолжался все тотъ-же мерзостный образъ жизни, изо дня въ день изобртались и осуществлялись грязныя продлки. Сначала я избгалъ этихъ людей и прятался отъ ихъ разговоровъ, насколько было возможно. Но я нуждался въ какомъ-нибудь живомъ существ, а варварство моихъ стражей простерлось до того, что они лишили меня даже моей собаки. Работа была тяжелая, обращеніе жестокое. Тло мое, болзненное и хилое, нуждалось въ помощи и поддержк. Говоря откровенно, я испытывалъ потребность въ состраданіи, и я могъ купить его только цной послднихъ остатковъ совсти. Такимъ образомъ я привыкъ мало-по-малу ко всмъ гнусностямъ,— ничто боле не внушало мн отвращенія, и въ послднюю четверть года я превзошелъ всхъ своихъ наставниковъ. Я жаждалъ свободы, а еще сильне жаждалъ я мести. Я былъ обиженъ всми, потому что вс были лучше и счастливе меня. Себя же я считалъ мученикомъ и искупительной жертвой закона. Со скрежетомъ зубовнымъ рвалъ я свои цпи, когда показывалось солнце за крпостнымъ валомъ: видъ открытый на далекій просторъ родитъ адскія муки въ душ узника. Сквозной втеръ, гудвшій въ отдушинахъ моей башни, вольныя ласточки, опускавшіяся на перекладины моей ршетки, какъ бы дразнили меня своею свободой и длали мое заключеніе мн еще ненавистнй. Тутъ-то я далъ обтъ непримиримой ненависти ко всему, что иметъ подобіе человка, и съ тхъ поръ я не измнялъ своему обту, честно и свято соблюдая его.
Первая моя мысль, какъ только я вы: рвался на свободу, была о родномъ город. Немного общалъ я себ въ немъ для своего будущаго пропитанія, но тмъ боле пищи готовилъ мн голодъ для моей мести. Сердце сильне забило тревогу, когда церковный куполъ выглянулъ вдали изъ-за деревьевъ рощи, то не былъ сладкій трепетъ радости, какой я испытывалъ при первомъ приближеніи къ храму Божію,— точно отъ страшнаго смертельнаго сна воспряло воспоминаніе обо всхъ невзгодахъ, всхъ преслдованіяхъ, вынесенныхъ тамъ мною, вс раны заныли, вс язвы открылись. Я удвоилъ шаги, напередъ упиваясь радостью при мысли о томъ ужас, въ какой будутъ повергнуты мои враги внезапнымъ моимъ появленіемъ: я уже жаждалъ теперь новыхъ униженій такъ-же сильно, какъ я раньше ихъ боялся.
Колокола звонили къ вечерн, когда я очутился на рынк. Площадь была полна народа, направлявшагося въ церковь. Меня быстро узнали, всякій, кто натыкался на меня, въ ужас отступалъ назадъ. Издавна любилъ я ребятишекъ и теперь, забывшись, невольно сунулъ грошикъ маленькому мальчишк, проскакавшему мимо меня. Тотъ остановился, неподвижно поглядлъ на меня и… бросилъ мн грошъ мой въ лицо. Обращайся кровь спокойне въ моихъ жилахъ, я-бы вспомнилъ, что некрасивое лицо мое сдлалось теперь страшнымъ, благодаря бород, которая выросла у меня въ крпости. Но озлобленное сердце помутило мой разумъ, и по щекамъ моимъ полились слезы обильныя и горькія, какими я еще никогда не плакалъ.
‘Мальчикъ не знаетъ, откуда и кто я’, говорилъ я себ вполголоса: ‘и все-жъ избгаетъ меня, какъ будто бы я какое нибудь отвратительное животное. Неужели же на лиц моемъ есть какая-то печать, или-же я утратилъ подобіе человка подъ вліяніемъ сознанія, что сердце мое потеряло способность любви къ кому-бы то ни было’. Больне и горше трехлтней каторги показалось мн презрніе этого мальчика, которому я хотлъ сдлать добро и котораго поэтому не могъ заподозрить въ личной злоб ко мн.
Я прислъ противъ церкви. Чего я хотлъ, я не вполн знаю, но знаю хорошо ту горечь, съ которою я поднялся посл того, какъ изъ прошедшихъ мимо меня знакомыхъ никто не удостоилъ меня поклона, никто, ни единый. Озлобленный и раздраженный, покинулъ я свое мсто и отправился искать себ пристанища. На поворот одной изъ улицъ я столкнулся лицомъ къ лицу съ моею оганной. Содержатель, Солнца! ‘ громко закричала она, порываясь обнять меня: Ты опять здсь, милый хозяинъ Солнца!’ Слава Богу, что ты вернулся!’ Голодъ и нужда глядли сквозь ея покровы, слды страшной, постыдной болзни были начертаны на ея лиц, вся вншность ея говорила о томъ, что она — отверженное существо, втоптанное въ грязь. Я быстро нарисовалъ себ картину свершившихся здсь событій: мн попалось навстрчу нсколько гвардейскихъ драгунъ,— очевидно, гарнизонъ стоялъ въ городишк. Солдатская двка!’ воскликнулъ я со смхомъ, поворачиваясь къ ней спиною. Мн было отрадно сознаніе, что есть на земл существо, павшее еще ниже меня. Видно, я ее никогда не любилъ.
Мать моя умерла. Домикъ мой ушелъ въ уплату кредиторамъ. Ничего и никого у меня больше не осталось. Вс обгали меня, какъ прокаженнаго, и я разучился, наконецъ, стыдиться. Раньше я бгалъ отъ людскихъ глазъ, потому что не могъ выносить сквозившаго въ нихъ презрнья, теперь я имъ нарочно попадался и забавлялся тмъ, что наводилъ ужасъ на встрчныхъ. Мн было легко: нечего беречь, нечего терять. Достоинствъ мн не надо было, потому что мн ихъ не приписывали, никто ихъ во мн не подозрвалъ, никто не искалъ.
Міръ былъ широко открытъ передо мной, и я могъ-бы отправиться куда нибудь въ незнакомое мсто, гд сошелъ-бы еще, можетъ быть, за честнаго человка, но я утратилъ всякую энергію и охоту не только быть честнымъ, но даже имъ казаться, такъ сломили меня стыдъ и отчаяніе. Все, что мн осталось,— полное отреченіе отъ чести, на которую я больше не смлъ предъявлять притязаній. Если-бы былое тщеславіе мое и гордость пережили теперешнее униженіе, мн неизбжно пришлось-бы покончить съ собой.
Что предпринять, я самъ не зналъ, но память мн смутно подсказываетъ, что я хотлъ творить зло. Я хотлъ свою участь заслужить. Полагая, что законы установлены для блага человчества, я задался цлью всми силами нарушать ихъ. То, что я длалъ прежде изъ нужды и легкомыслія, то совершалъ теперь по доброй вол, ради удовольствія.
Прежде всего я возобновилъ свое браконьерство. Вообще охота превратилась мало по малу у меня въ страсть, да и надоже было жить чмъ нибудь. И все-таки не одно это руководило мною, я находилъ наслажденіе въ издвательств надъ княжескимъ постановленіемъ, въ пакостяхъ I владтельному князю, творимыхъ по мр силъ моихъ. На этотъ разъ я не боялся быть захваченнымъ: въ карман у меня лежала пуля, предназначенная тому, кто меня накроетъ, а уже выстрлъ мой не минуетъ своей цли, это я зналъ врно. Я застрливалъ всякую дичь, какая мн ни попадалась, но лишь немногое обращалъ въ деньги на границ, остальное бросалъ и оно гнило. Жилъ я отвратительно и заботился только о томъ, чтобы хватало на дробь и порохъ. Вскор обнаружились опустошенія, производимыя мной въ княжеской охот, теперь уже подозрнія не падали на меня,— вншній видъ мой не допускалъ ихъ, а имя мое было забыто.
Такъ прожилъ я нсколько мсяцевъ. Разъ утромъ я, по своему обыкновенію, рыскалъ по лсу въ погон за оленемъ. Втеченіе двухъ часовъ вс труды и старанія были тщетны, и я уже собирался отказаться отъ своей добычи, какъ вдругъ снова вижу ее на разстояніи ружейнаго выстрла отъ себя. Я прицливаюсь и собираюсь спустить курокъ, но въ эту минуту чья-то шляпа, лежащая на земл въ нсколькихъ шагахъ отъ меня, пугаетъ меня. Всматриваюсь и узнаю егеря Роберта, который, притаившись за стволомъ толстаго дуба, цлитъ въ ту же дичь, что была намчена мною. Смертельный холодъ пробжалъ по моимъ жиламъ при вид его: это именно былъ человкъ самый ненавистный изо всего, что мн ненавистно на земл, и этотъ человкъ въ настоящую минуту находится во власти моей пули.
Судьба всего міра, казалось мн, зависла въ этотъ мигъ отъ выстрла моего ружья, и ненависть всей моей жизни сосредоточилась у меня въ концахъ пальцевъ, которые должны были произвести смертоносное движеніе. Тяжелая, незримая рука тяготла надо мной, часовая стрлка моей судьбы неотвратимо указывала на этотъ роковой мрачный часъ. Рука моя дрожала, когда я ршилъ предоставить страшный выборъ на произволъ моего ружья, зубы у меня стучали, какъ въ лихорадк, и дыханіе спиралось въ груди. Съ минуту стволъ ружья оставался въ нершимости, колеблясь между оленемъ и человкомъ, прошла минута, и еще минута, и еще… Жажда мести вступила въ борьбу съ совстью, борьбу ршительную и ожесточенную. Месть побдила, и егерь мертвый повалился на землю.
Оружіе выпало у меня изъ рукъ. ‘Убійца’, пробормоталъ я медленно. Въ лсу было тихо, какъ на кладбищ, и я ясно слышалъ произнесенное мною слово: ‘Убійца’. Я проскользнулъ ближе къ лежавшему человку, онъ оказался мертвымъ. Безмолвно и неподвижно стоялъ я передъ трупомъ, долго стоялъ, и, наконецъ, разразился громкимъ хохотомъ, давшимъ свободу моему стсненному дыханію. Будешь ты теперь держать языкъ на привязи, дружище?* проговорилъ я и, смло подступивъ къ нему, повернулъ его голову лицомъ кверху. Глаза его были широко открыты. Я пересталъ смяться и вдругъ снова примолкъ. Мною начало овладвать какое-то странное чувство.
Вс безчинства и беззаконія, совершенныя мною до сихъ поръ, шли на счетъ прежняго моего стыда, теперь совершилось нчто, что не было еще мною искуплено. Полагаю, что за часъ до этой минуты никакія силы міра не могли бы меня убдить въ томъ, что подъ небесами есть что-нибудь хуже, ниже меня, теперь мн стало казаться, что всего часъ тому назадъ я достоинъ былъ зависти. Мн не приходила въ голову мысль о суд Божіемъ. Что я думалъ, что себ представлялъ, я самъ не знаю,— какія то спутанныя, сбивчивыя воспоминанія о вислиц, виднной мною, когда я былъ еще школьникомъ, о казни дтоубійцы. Какое-то совсмъ особенное ужасное чувство рождала во мн мысль о томъ, что отнын я достоинъ смертной казни. Многаго я теперь совсмъ не припоминаю. Я хотлъ, чтобы онъ былъ живъ. Всми силами старался я вызвать въ своемъ воображеніи все то зло, которое принесъ мн этотъ человкъ, но — странно!— память точно умерла во мн, я ни за что не могъ воскресить десятой доли того, что приводило меня въ бшеную ярость какихъ нибудь четверть часа тому назадъ. Я не могъ даже никакъ сообразить и понять, какъ я дошелъ до убійства.
Я все стоялъ и стоялъ надъ трупомъ. Щелканье кнутовъ и грохотъ фургоновъ, прозжавшихъ по лсу, заставилъ меня опомниться. Преступленіе было совершено на разстояніи какой нибудь четверти мили отъ большой дороги.
Надо было подумать о своей безопасности. Инстинктивно сталъ я углубляться въ лсъ. Вдругъ мн пришло въ голову, что покойный всегда носилъ при себ часы. Мн нужны были деньги, чтобы добраться до границы, но у меня не хватило мужества вернуться къ тому мсту, гд лежалъ убитый. Тутъ впервые меня испугала мысль о дьявол и о Вездсущемъ Господ. Я призвалъ на помощь все свое мужество и, ршившись предать себя на волю ада, вернулся обратно. Я нашелъ что разсчитывалъ, кром того въ зеленомъ кошельк оказалось денегъ одинъ талеръ съ небольшимъ. Я ужъ собирался припрятать къ себ то и другое, но что то заставило меня остановиться въ нершимости. То не былъ внезапный припадокъ стыда или страха увеличить свое преступленіе грабежемъ. Я бросилъ часы и оставилъ себ только половину денегъ, изъ упрямства, какъ я полагаю: затмъ, чтобъ убійство могло быть объяснено исключительно только личной моей враждой къ покойному, а не нападеніемъ грабителя.
Теперь я бжалъ по лсу впередъ и впередъ. Я зналъ, что лсъ тянулся на пространств четырехъ миль на сверъ, гд упирался въ границу страны, и туда бжалъ я безъ передышки до самаго полудня. Поспшность моего бгства заглушила на нкоторое время терзанія совсти, но тмъ мучительне было ихъ пробужденіе, когда силы мои стали мало-по малу упадать. Тысячи отвратительныхъ призраковъ проносились во моемъ воображеніи, и каждый изъ нихъ точно вонзалъ острый ножъ въ мою грудь. Только два пути оставалось мн на выборъ,— выборъ ужасный, но неизбжный: насильственная смерть или полная вчныхъ опасеній за свою безопасность жизнь. У меня не хватало мужества покончить самоубійствомъ вс счеты съ земнымъ существованіемъ, а мысль продолжать его приводила меня въ содроганіе. Сжатый, какъ въ тискахъ, между завдомыми муками жизни и невдомымъ ужасомъ вчности, одинаково неспособный жить и умереть, проводилъ я шестой часъ своего бгства, часъ полный мукъ, о какихъ не могъ повдать еще ни одинъ смертный на земл.
Погруженный въ свои мысли, со шляпой, безсознательнымъ движеніемъ глубоко надвинутой на лицо, какъ бы для того, чтобы скрыться отъ глазъ даже безчувственной природы, медленно шелъ я, самъ того не замчая, по узенькой тропинк, увлекавшей меня въ глубину темной чащи, какъ вдругъ чей-то сиплый голосъ произнесъ повелительно: ‘Стой!’ Голосъ раздался совершенно близко отъ меня,— благодаря своей растерянности и надвинутой шляп, я раньше не замтилъ того, кому онъ принадлежалъ. Я поднялъ глаза, и взорамъ моимъ представился дикаго вида человкъ съ суковатой дубиной въ рукахъ, шедшій прямо на меня. Онъ обладалъ колоссальной фигурой, такъ, по крайней мр, показалось мн, ошеломленному неожиданностью. Цвтъ кожи его, темный, какъ у мулата, рзко оттнялъ блки его глазъ, казавшихся страшными, тмъ боле что одинъ изъ нихъ косилъ. Поверхъ шерстяной одежды зеленаго цвта, вмсто кушака, дважды была обвита толстая веревка. Большой ножъ, какъ у мясника, торчалъ изъ-за нея рядомъ съ пистолетомъ. Окликъ повторился, и я почувствовалъ себя въ мощныхъ рукахъ, заставившихъ меня остановиться. Я испугался звука человческаго голоса, но при вид злодя пріободрился: естественно было трепетать въ моемъ положеніи при встрч съ честнымъ человкомъ, зато воры были мн не страшны.
— Кто идетъ?— проговорилъ незнакомецъ.
— Теб подобный,— отвчалъ я,— если ты, дйствительно, тотъ, кмъ выглядишь!
— Тутъ нтъ дороги! Зачмъ ты сюда пришелъ?
— А зачмъ ты спрашиваешь?— передразнилъ я его.
Дважды измрялъ меня взглядомъ этотъ человкъ съ головы до пятокъ. Казалось, онъ противопоставлялъ мою фигуру своей и мои отвты моему вншнему виду. ‘Ты говоришь грубо, какъ нищій!’ проговорилъ онъ, наконецъ.
— Быть можетъ: я имъ былъ еще только вчера.
Незнакомецъ разсмялся. Можно было бы поклясться’, воскликнулъ онъ: ‘что и сегодня ты не мечтаешь о лучшемъ званіи!’.
— Не о лучшемъ, такъ о худшемъ!— Я хотлъ продолжать свой путь.
— Потише, другъ! Что теб такъ не терпится. Куда теб спшить?
Я подумалъ съ минуту и потомъ медленно выговорилъ слова, которыя, самъ не знаю какъ, сорвались у меня съ языка: ‘Жизнь коротка, адъ длится вчно’.
Онъ въ недоумніи уставился на меня.
— Будь я проклятъ,— сказалъ онъ, наконецъ:— если ты не сорвался гд-нибудь съ вислицы.
— Это можетъ еще случиться современемъ. До свиданія, товарищъ!
— Стопъ, товарищъ!— воскликнулъ онъ. Раскрывъ свою охотничью сумку, онъ досталъ оттуда оловянную бутыль и, хлебнувъ изъ нея порядочный глотокъ, передалъ ее мн. Страхъ и продолжительное бгство истощили мои силы. Ни одной капли не было у меня во рту втеченіе всего этого ужаснаго дня. Опасеніе погибнуть отъ жажды въ этой лсной чащ, гд на протяженіи трехъ миль я не могъ разсчитывать на пристанище, невольно стало закрадываться въ мою душу. Можете себ вообразить, съ какой готовностью я согласился на предложенный мн тостъ. Я почувствовалъ, какъ свжія силы вливаются въ мои члены вмст съ живительнымъ напиткомъ, какъ бодрый духъ вселяется въ мое сердце, а въ душ пробуждается надежда и любовь къ жизни. Мн начало казаться, что не все еще для меня погибло на земл,— такъ велика была сила освжающаго питья. Да, я сознаюсь, что испытывалъ нчто похожее на счастье: посл тысячи неудачъ и тысячи разбитыхъ надеждъ я встртилъ, наконецъ, существо, подобное себ. Я находился въ такомъ состояніи, что съ самимъ духомъ ада согласился-бы чокнуться, лишь бы найти себ товарища и повреннаго.
Онъ растянулся на трав, я послдовалъ его примру.
— Ты оживилъ меня своимъ напиткомъ,— сказалъ я: — мы должны познакомиться ближе!
Онъ выскъ огонь, чтобы зажечь свою трубку.
— Давно ты промышляешь этимъ?
Онъ пристально взглянулъ на меня: ‘я не понимаю, что ты хочешь сказать?’
— Часто ужъ приходилось ему быть въ крови? — Я вытащилъ у него ножъ изъ-за пояса.
— Кто ты?— закричалъ онъ страшнымъ голосомъ, откидывая трубку.
— Разбойникъ, какъ и ты, только еще начинающій.
Онъ еще разъ вглядлся въ меня и снова взялся за свою трубку.
— Ты не здшній?— выговорилъ онъ, наконецъ.
— За три мили отсюда. Содержатель ‘Солнца’ изъ Л…. если теб приходилось когда-нибудь слышать.
Какъ безумный, вскочилъ мой собесдникъ.
— Охотникъ Вольфъ?— съ живостью вскричалъ онъ.
— Именно.
— Милости просимъ, другъ! Милости просимъ!— воскликнулъ онъ, пожимая мн руки изо-всхъ силъ.— Вотъ это славно, что ты мн, наконецъ, попался! Давнымъ-давно ужъ я мечтаю о теб! Я тебя очень хорошо знаю. Я знаю все, и давно на тебя разсчитываю!
— На меня разсчитываешь! Въ чемъ?
— Весь край толкуетъ о теб. Тебя преслдуютъ враги, тебя притснялъ какой-то чиновникъ. Тебя разорили, Вольфъ, и погубили. Съ тобой поступили возмутительно!
Онъ все боле и боле горячился.— За то, что ты пристрлилъ пару свиней, вскормленныхъ княземъ на нашихъ же поляхъ и пашняхъ, они годами томили тебя въ смирительномъ дом и въ крпости, лишили тебя крова и имущества, ограбили тебя и нищимъ пустили по міру! Или-же мы ужъ до того дожили, братъ, что человкъ стоитъ меньше зайца? Или мы не больше значимъ, чмъ скотъ въ пол? Какъ могъ все это терпть такой человкъ, какъ ты?
— Что же мн было длать?
— А вотъ это мы увидимъ. Но скажи мн сначала, откуда ты теперь, и что предпринимаешь?
Я разсказалъ ему всю свою исторію. Еще не дождавшись конца, онъ вскочилъ въ радостномъ нетерпніи и потащилъ меня за собой. ‘Идемъ, братъ, идемъ, говорилъ онъ: ты теперь совсмъ созрлъ, ты дошелъ какъ-разъ до того, что мн надо. Съ тобой я добуду славу. Слдуй за мной!’
— Куда ты меня тащишь?
— Не разспрашивай! Иди за мной! И онъ насильно тащилъ меня впередъ.
Мы прошли съ четверть мили. Дорога становилась все круче, лсъ — непроходиме и гуще. Ни одинъ изъ насъ не произносилъ ни слова до тхъ поръ, пока свистокъ моего спутника не пробудилъ меня отъ задумчивости. Тутъ только я увидлъ, что мы стоимъ у крутого обрыва на краю скалы, глядвшей въ глубокую пропасть. Оттуда изъ ндръ земли донесся до насъ отвтный свистъ, и вслдъ затмъ медленно, будто сама собой, появилась лстница изъ глубины. Спутникъ мой тотчасъ-же сталъ по ней спускаться, приказавъ мн ждать, пока онъ в