Предисловия к книге 'Критические статьи. Об И. С. Тургеневе и Л. Н. Толстом', Страхов Николай Николаевич, Год: 1882 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

Предисловіе къ первому изданію.

Н. Страховъ. Критическія статьи. Томъ первый. Объ И. С. Тургенев и Л. Н. Толстомъ (1882—1885). Изданіе пятое.

Изданіе И. П. Матченко. Кіевъ, 1908.

Часто мн совтовали издать мой критическія статьи, и я давно бы послдовалъ этому совту, если бы самъ былъ такъ же ими доволенъ, какъ нкоторые изъ моихъ читателей. Но критика въ тсномъ смысл, то есть оцнка и характеристика художественныхъ произведеній литературы, всегда казалась мн дломъ чрезвычайно труднымъ, я всегда думалъ, что едва-ли могу исполнять его въ совершенств. Мои статьи этого рода были писаны большею частію по желанію журналовъ, въ которыхъ я участвовалъ, и хотя я прилагалъ къ этому писанію всяческую точность и добросовстность, всегда я чувствовалъ, что къ мыслямъ, изложеннымъ мною, слдовало бы прибавить еще другія черты и поясненія. Хорошая критика требуетъ не только горячей любви къ художественнымъ произведеніямъ, но и особенной чуткости къ форм художества, такъ чтобы общее впечатлніе и крупныя черты произведенія не заслоняли, въ глазахъ критика, частностей и второстепенныхъ развитій идеи. Крон того, критикъ долженъ обладать глубокимъ и многостороннимъ чутьемъ жизни, то есть всякаго рода сердечныхъ движеній, различныхъ типовъ душевнаго склада людей, различныхъ видовъ красоты и безобразія, силы и слабости въ человческомъ образ дйствій. Въ такой чуткости къ жизни и къ художеству никто у насъ не превзошелъ Аполлона Григорьева. Вотъ почему, прежде чмъ издавать свои статьи, я приложилъ заботы о тонъ, чтобы издать сочиненія этого у насъ несравненнаго критика, {Сочиненія Аполлона Григорьева. Томъ первый (съ портретомъ). Изданіе Н. H. Страхова. Спб. 1876.} да и теперь, такъ какъ я обращаюсь къ читателямъ, интересующимся критикою русской литературы, прежде всего посовтую имъ читать прилежно Ап. Григорьева, и лучшаго совта дать не могу.

Впрочемъ, хотя мои статьи не достигаютъ идеала критики, хотя въ нихъ больше господствуютъ мысли общія и отвлеченныя, однакоже, настоящій критическій элементъ въ нихъ также есть и, можетъ быть, иные читатели одобрятъ меня за ясность и опредленность тхъ чертъ, на которыхъ я останавливаюсь.

Прибавлю еще, что моя книга, вроятно, никогда бы не явилась на свтъ, если бы мн не довелось и въ послднее время написать нсколькихъ критическихъ статей. Содержаніе ихъ настолько важно въ моихъ глазахъ, и я настолько доволенъ ихъ изложеніемъ, что съ большею смлостью ршаюсь предложить ихъ читателямъ въ отдльномъ изданіи. Прошу не упускать этого изъ вида, такъ какъ статьи расположены въ строго хронологическомъ порядк и, слдовательно, къ моему огорченію, впереди стоятъ т, на которыя я всего мене надюсь. Но читатель мене нетерпливый увидитъ пользу этой послдовательности. По этимъ статьямъ, писаннымъ во время перваго появленія различныхъ произведеній Тургенева и Толстаго, можно въ извстной мр судить, какого рода интересъ связывался тогда съ этими произведеніями, каково было настроеніе публики и литературы и какъ оно измнялось. Въ точности же моихъ указаніи я до сихъ поръ не имю повода сомнваться.

Изъ своихъ критическихъ статей я издаю здсь только относящіяся къ двумъ названнымъ писателямъ. Причина, во-первыхъ та, что это — главныя мои статьи, что въ теченіе этого долгаго времени я преимущественно писалъ о Тургенев и Толстомъ и, слдовательно, тутъ именно и могу полагаться на ясность и выработку своего сужденія. А во-вторыхъ, эти два ряда статей представляютъ не только нкоторую полноту, но и контрастъ, поясняющій все дло. Во многихъ отношеніяхъ, Тургеневъ и Толстой противоположны другъ другу. Одного можно назвать западникомъ, другого славянофиломъ, хотя въ строгомъ смысл эти названія къ нимъ не приложимы, художество, по самой своей природ, слишкомъ свободно, чтобы вполн подходить подъ опредленія нашихъ партій. Дале, одинъ — подражатель и идетъ по теченію, другой — чрезвычайно самобытенъ и независимъ отъ всякихъ теченій, одинъ обнаружилъ слабость въ своихъ отношеніяхъ къ общественному мннію, другой очевидную нравственную силу, и т. д. Мн слдуетъ предупредить читателей, что они найдутъ въ настоящей книг рзкія страницы противъ Тургенева. Пусть, однако, его поклонники обратятъ вниманіе на то, что и вс его достоинства здсь не упущены изъ вида.

Но главный центръ моей книги, отъ котораго зависитъ наибольшій ея всъ, есть, конечно, Толстой. Тутъ помщены въ полномъ состав статьи, которыя могли бы подать мн поводъ къ большой гордости. Задолго до ныншней славы Толстаго, до восторговъ, вызванныхъ его произведеніями за границей и повторенныхъ у насъ, въ то время, когда даже еще не была кончена Война и миръ, я почувствовалъ великое значеніе этого писателя и старался объяснить его читателямъ. Во всякомъ случа, я могу сослаться на этотъ фактъ, какъ на доказательство живости и независимости чувства, внушившаго мн поклоненіе, которое я съ тхъ поръ исповдую. Долго я подвергался за него насмшкамъ, но наконецъ сила вещей побдила и теперь, вроятно, тотъ самъ заслужитъ похвалу, кто превзойдетъ другихъ въ похвалахъ Толстому.

Дло, конечно, не въ томъ, что я первый, и уже давно, печатно провозгласилъ Толстаго геніальнымъ и причислилъ его къ великимъ русскимъ писателямъ. Главное всегда — въ пониманіи духа писателя, въ томъ внутреннемъ сочувствіи, которое открываетъ намъ самую глубину его произведеній. Пусть судятъ читатели, насколько врно и полно я, уже тогда понялъ смыслъ Толстаго.

До сихъ поръ это необычайное явленіе, чмъ больше уясняется въ моихъ глазахъ, тмъ дороже и выше становится въ силу того же самаго смысла. Все въ немъ цльно и связано, какъ въ настоящемъ существ. Его художество вполн своеобразно, оно представляетъ сліяніе самой яркой объективности съ самой глубокой субъективностью и, слдовательно, осуществляетъ идеалъ современнаго художества, не прежняго, античнаго, а нашего, христіанскаго. Что такое для насъ художество? Мы, вдь, уже не можемъ, какъ древніе греки, уходить вполн въ созерцаніе красоты и, напримръ, смотрть на формы человческаго тла, какъ на ея божественное воплощеніе. Для насъ искусство, какъ и все другое, есть только пища для духа. Мы не сливаемся съ предметами нашего созерцанія, а становимся отъ нихъ въ сторон, стремимся стать выше ихъ. Возможность подняться надъ явленіями, расширить свой горизонтъ, ничего не потерявъ въ немъ, получить отъ предметовъ наиболе духовное воздйствіе — вотъ, что мы цнимъ въ искусств. Такимъ образомъ, субъективность есть необходимый элементъ нашего искусства, какъ-будто душа этого тла. Существенная разница между художниками для насъ будетъ заключаться не только въ мастерств ихъ объективности, но и въ сил и въ качеств ихъ субъективности. Въ приложеніи къ Толстому можно сказать, что едва-ли есть художникъ, созерцающій съ такимъ живымъ чувствомъ т самые образы, которые онъ творитъ. Вс усилія безподобной объективности, очевидно, длаются лишь для удовлетворенія глубокой субъективной потребности, и художникъ иногда даже прерываетъ работу, уходя въ область отвлеченной мысли (напримръ, въ конц Войны и мира).

Но разрыва, противорчія у него нтъ. Настоящее искусство никогда не можетъ быть ни орудіемъ, ни помхою, оно, какъ и другія духовныя области человческой дятельности, иметъ свои неизмнные законы. но ведетъ, какъ и вс эти области, къ одной и той же цли, совмщающей въ себ лучшія человческія задачи, сливающей ихъ въ одно высшее стремленіе.

Какое дйствіе искусство производитъ въ душ человка? Созерцая свой предметъ во всей полнот его существа, художникъ стремится не погрузиться въ него, а, напротивъ, освободиться отъ него, покорить его себ. Этотъ процессъ, то есть, какъ извстныя чувства и явленія не даютъ покоя художнику, поглощаютъ его душу, пока онъ наконецъ не воплотитъ ихъ въ ясныя формы, хорошо знакомъ людямъ, одареннымъ творческою силою, и на него указывалъ, напримръ, Гёте, а у насъ Гоголь. Понятно, что вообще должно происходить нкоторое отршеніе отъ того предмета, которымъ наша мысль вполн овладла и который поставила передъ собою.

Итакъ, художникъ есть человкъ свободный душою. Не даромъ поэтовъ восхваляютъ за высоту ихъ взгляда, за то, что передъ ними наше великое оказывается ничтожнымъ, а наше малое открываетъ свою невидимую намъ красоту, недаромъ имъ приписываютъ также и олимпійское равнодушіе и даже пантеистическое безразличіе, смшеніе добра и зла.

Но свобода, этотъ опасный даръ, не сама сбиваетъ насъ съ истиннаго пути, она есть только просторъ для дйствія существующихъ силъ. Поэтому, она есть необходимое условіе и для того, чтобы въ душ человка раскрылось самое чистое чувство, самое высокое разумніе, все, что подавляется и заглушается своекорыстною и будничною жизнью. Поэтъ вполн свободный, вполн чистый, непремнно найдетъ въ себ путь къ Богу.

Произведенія Толстаго поразительны тою искренностію и серіозностію, съ которою въ нихъ совершается дло художества, и потому могутъ служить наилучшимъ примромъ, поясняющимъ сущность этого дла. Всякій предметъ, за который онъ берется, онъ стремится проникнуть насквозь, и вмст съ тмъ вы ясно видите, что онъ отвергаетъ его, уходитъ отъ него неудовлетворенный. Нтъ писателя, который бы съ большею охотою останавливался на картинахъ человческаго счастія, у котораго было бы столько сценъ мирныхъ, идиллическихъ, и нтъ писателя, у котораго было бы такъ ясно, что онъ не увлеченъ этими радостями, что онъ ихъ не воспваетъ, а, напротивъ, изображаетъ ихъ измнчивость и пустоту. Сколько различныхъ формъ жизни онъ изобразилъ, сколько формъ быта, занятій, забавъ и длъ,— и вс онъ отвергнулъ, ни за одною не призналъ полной законности.

Люди съ художественнымъ даромъ часто длаютъ изъ своего добра забаву, они живутъ двойною жизнью, то подымаясь въ область поэтической свободы, то опускаясь въ ту сть интересовъ, страстей и привычекъ, которая составляетъ ихъ настоящую жизнь. Читая Толстаго, можно почувствовать, что для него такая двойственность невозможна, что здсь человкъ дйствительно страстно ищетъ свободы и, когда найдетъ для нея точку, уже никогда не покинетъ ея.

Какой же идеалъ постоянно раскрывается въ этой освобождающейся душ? Отъ самаго начала ея борьба и трудъ имютъ ясный смыслъ, видимо направляются къ извстной цли. Не скептицизмъ, не обманутая жадность къ жизни, не холодъ гордости и себялюбія составляютъ главный нервъ этихъ исканій. Всмъ теперь очевидно, что, отъ самаго начала, сочувствія Толстаго устремлялись къ простому и доброму, что эта освобожденная душа, умющая видть жизнь не въ отвлеченныхъ формахъ и не съ частныхъ точекъ зрнія, а во всей ея полнот и цльности, упорно доискивается истинной жизни среди всякаго рода фальшивыхъ явленій, и что она находитъ ее только въ томъ, что представляетъ самую чистую нравственную красоту, что бываетъ просто и смиренно до самоуниженія и въ то же время твердо и спокойно до степени высочайшаго великодушія. Пусть это называютъ пантеизмомъ, или фатализмомъ, или буддизмомъ, но во всякомъ случа пусть признаютъ, что это путь, идущій къ Богу, и что Толстой, вышедши на него, до сихъ поръ идетъ прямо, а не въ обратномъ направленіи.

Не буду и не могу здсь, въ предисловіи, останавливаться дольше на такомъ плодовитомъ вопрос. Прибавлю только, что ни на какомъ писател не лежитъ такъ ясно печать русскаго духа, какъ на Толстомъ. Это та самая форма нравственныхъ понятій, которую внушило нашему народу христіанство, или, если угодно, та, въ которую нашъ народъ воплотилъ религіозныя понятія. Духъ этотъ въ насъ живетъ, какъ мы ни заглушаемъ и не отрицаемъ его, и если бы онъ покинулъ насъ, то Россія рушилась бы, какъ трупъ, оставленный жизнью. Поэтому не можетъ быть писателя боле намъ любезнаго, боле соотвтственнаго самымъ глубокимъ позывамъ нашего сердца, чмъ Толстой. Можно находить въ немъ много недостатковъ: можно быть недовольнымъ размрами его творческихъ силъ, признавать въ его произведеніяхъ неполноту и незаконченность, слабыя мста, безтактности, проблы, но я одно хочу сказать: по своему качеству онъ писатель несравненный и единственный, стоящій на высот, которую теперь намъ даже трудно и опредлить. Одно уже и теперь ясно: не только намъ онъ кровно дорогъ, но, по величайшей цнности своего качества и по высокой степени, въ которой онъ проявилъ его, онъ долженъ занять мсто въ первыхъ рядахъ всемірной литературы.

22 сент. 1885 г.

Предисловіе ко второму изданію.

Ich sah des Rahmes heil’ge Kranze

Auf der gemeinen Stirn entveiht.

Schiller.

И въ печати и на словахъ меня упрекали въ томъ, что статьи мои о Тургенев противорчатъ одна другой, и что вмсто того, чтобы предложить читателямъ опредленное сужденіе, я передъ ихъ глазами перехожу отъ одного взгляда къ другому. Въ извиненіе можно бы сказать, что, для внимательныхъ и соображающихъ читателей, основаніе и, слдовательно, смыслъ такого перехода можетъ не нуждаться въ толкованіяхъ. Но, конечно, мн самому это дло вообще должно быть ясне, чмъ читателямъ, поэтому на мн лежитъ обязанность изложить его, и я постараюсь сдлать это, хотя бы лишь въ самыхъ главныхъ чертахъ.

Собственно разногласіе есть только между первою статьею объ Отцахъ и дтяхъ и остальными статьями. Въ то время, когда я писалъ разборъ знаменитаго романа Отцы и дти, Тургеневъ стоялъ на верху своей славы, а нигилизмъ проходилъ лучшую пору своего развитія. Живо помню, съ какимъ сердечнымъ благоговніемъ, почти непростительнымъ для тридцатилтняго человка, смотрлъ я на Тургенева въ 1859, или въ 1860 году, на университетскомъ обд. Онъ уже написалъ тогда Дворянское гнздо и совмщалъ въ себ, для меня, все очарованіе, какое я привыкъ связывать съ мыслью о литератур и великихъ писателяхъ. Въ т годы онъ былъ, по общему признанію, первый между своими сверстниками и, казалось, далеко выше другихъ. Думаю, что нтъ нужды описывать мои чувства, они такъ понятны и обыкновенны.

Другое дло нигилизмъ. То, что творилось въ умахъ въ 1860, 1861, 1862 годахъ, есть нчто совершенно особенное, о чемъ едва-ли многіе ясно помнятъ, или имютъ ясное понятіе. Было что-то фантастическое въ томъ радостномъ возбужденіи и движеніи, которое господствовало тогда въ образованномъ класс, и всего больше въ литератур. Освобожденіе крестьянъ какъ-будто подало лозунгъ ко всяческому освобожденію умовъ. Обновленіе, обновленіе во всемъ, обновленіе до самыхъ основъ жизни и мысли,— таково было общее стремленіе, неудержимо захватывавшее не однихъ юношей, а и людей пожилыхъ, и извстныхъ ученыхъ, и сановниковъ. Работа языковъ и перьевъ шла неутомимо, кипла ключемъ. Никогда въ Петербург не было такихъ оживленныхъ собраній, такого множества шумныхъ и интересныхъ кружковъ по понедльникамъ, вторникамъ и по всмъ днямъ недли. Литература была коноводомъ всего движенія и росла не по днямъ, а по часамъ. Общею же цлью литературы считался переворотъ въ умахъ, и вся она безпощадно гнала и ломала старое и стремилась проповдывать новыя идеи. Журналисты задавались цлью раскрыть и разработать въ своемъ журнал нкоторое новое направленіе, еще неслыханное, но единое истинное. Писатели стремились дать — кто новую педагогію, кто новую эстетику, новую исторію рода человческаго, новую философію, и т. н. Это происходило публично, въ частныхъ же разговорахъ можно было услышать предложеніе сочинить и новую религію. Въ сущности, во всемъ этомъ уже сказывался нигилизмъ, но еще въ самыхъ широкихъ и общихъ своихъ формахъ, еще полный надеждъ и чреватый неизвстнымъ будущимъ. Для боле зоркаго взора тутъ обнаруживалось только то, какъ мало крпкихъ корней имли вс понятія, весь обиходъ мыслей нашей интеллигенціи. При малйшемъ толчк люди отрывались отъ почвы и носились своимъ умомъ по вол втра. Но я тогда не былъ расположенъ къ такимъ низменнымъ взглядамъ.

Прямого участія въ тогдашнемъ кипучемъ движеніи я никакого не принималъ, да и никогда не чувствовалъ я въ себ ни охоты, ни способности выступать предводителемъ, поучать, направлять умы. Поэтому я стоялъ въ сторон и только наблюдалъ, только судилъ о томъ, что длаютъ другіе. Естественно, что я смотрлъ на нихъ съ ихъ лучшей стороны и охотно готовъ былъ отдавать имъ справедливость. Мн казалось, что это огромное возбужденіе умовъ не можетъ не принести какихъ-нибудь хорошихъ плодовъ. Отрицаніе, сомнніе, пытливость — это лишь первый шагъ, думалъ я, это — неизбжное условіе свободной работы мысли. А затмъ второй шагъ будетъ уже — выходъ изъ отрицанія, положительная мысль, подъемъ на боле высокую степень пониманія. Такъ, вдь, выходитъ и по Гегелю. И мн приходили на умъ всякіе философы съ ихъ глубокими запросами и отрицаніями. Такимъ образомъ, я вообразилъ, что въ родной литератур совершается важное движеніе мысли. По уваженію къ литератур, еще не охладвшему у новичка, я не могъ прійти къ дерзкой мысли, что вся она дастъ одинъ пустоцвтъ въ огромныхъ размрахъ. Несмотря на вс безобразія, рзавшія мн глаза и противъ которыхъ я уже сталъ полемизировать, я все продолжалъ думать, что живу не въ будни, а въ праздникъ, что передъ моими глазами русскій умъ, такъ или иначе, вступитъ въ какой-то новый фазисъ.

Вотъ объясненіе того настроенія, въ которомъ написана статья объ Отцахъ и дтяхъ. На Тургенева я въ ней смотрлъ какъ на чистаго художника, руководящаго своимъ высшимъ даромъ и потому обладающаго такою проницательностію и многосторонностію взгляда, какой не бываетъ у простыхъ смертныхъ. Роль художества состоитъ именно въ томъ, что оно выводитъ ‘на всенародныя очи’ самую глубину и ширину жизни, почему оно сильне и правдиве всякихъ умствованій. Такую самостоятельность и высоту приписывалъ я Тургеневу. Въ Отцахъ и дтяхъ онъ, очевидно, преклоняется передъ Базаровымъ, точно такъ, какъ въ послдствіи въ Нови преклонился передъ Соломинымъ. И я послдовалъ за поэтомъ и подробно указалъ на вс черты его героя, которыми онъ превосходитъ окружающія лица. Исповданіе Базарова, нигилизмъ, я также выставилъ съ самой сильной его стороны, какъ чистое отрицаніе, какъ порывъ мысли освободиться отъ старыхъ понятій, какъ послдовательное исканіе новаго пути для жизни и дятельности ума. Однакоже, такъ какъ это исканіе есть лишь минута перехода, незаконченный процессъ, такъ какъ весь Базаровъ, въ самомъ его изображеніи въ роман, есть только зачатокъ, эмбріонъ какого-то будущаго дятеля (такихъ эмбріоновъ вообще не мало изобразилъ Тургеневъ), то мн казалось, что Тургеневъ не просто преклоняется передъ нимъ, а стремится взять его объективно. Приписывая Тургеневу всю силу поэтической зоркости и поэтическаго возвышенія надъ изображаемымъ предметомъ, я думалъ, что свтлыя и нжныя краски, которыми писана вся картина, окружающая Базарова, употреблены въ роман вслдствіе чувства художественнаго контраста между душевнымъ складомъ этого упорнаго теоретика, и теплою, истинно-живою жизнью. Поэтому я и написалъ, что, по смыслу романа, жизнь въ настоящемъ значеніи этого слова, стоитъ выше, одерживаетъ верхъ надъ Базаровымъ. Думаю, что это сужденіе врное, даже независимо отъ романа. Можно было предполагать, что изъ тогдашняго нигилизма выродится и нчто положительное, но самъ по себ этотъ нигилизмъ никакъ не могъ считаться прогрессомъ, еще не имлъ въ себ ничего зиждительнаго, потому-то онъ, такъ или иначе, былъ подавленъ и подавляется истинно-живыми началами.

Такимъ образомъ, разбирая Отцевъ и дтей, я, очевидно, идеализировалъ и Тургенева, и, слдуя за Тургеневымъ, самый нигилизмъ, на автора я смотрлъ, какъ на настоящаго поэта, а на нигилизмъ, какъ на настоящій поворотъ умовъ. Мн кажется, что я имлъ нкоторое право на такую идеализацію. Если потомъ стало ясно, что я ошибся и въ томъ, и въ другомъ, и въ Тургенев, и въ нигилизм, то, вдь, источникъ ошибки не во мн одномъ, поворачивая обвиненіе, я могъ бы сказать, что виноватъ и самъ Тургеневъ, и самъ нигилизмъ, они меня обманули, они выступили съ притязаніями, которыхъ не выдержали, и съ надеждами, которыхъ не исполнили.

Уже при первыхъ разговорахъ съ Тургеневымъ въ 1862 году, и потомъ въ 1864, я замтилъ въ немъ безпокойство, которое мн было не по душ. Онъ, видимо, боялся той брани, которая тогда сыпалась на него въ журналахъ. По моей наивности, я воображалъ, что онъ долженъ былъ бы оставаться въ томъ олимпійскомъ спокойствіи, которое прилично художнику, и разв только радоваться шуму, какъ доказательству вниманія къ его произведенію. Передъ нашими глазами такъ поступалъ и поступаетъ Л. Н. Толстой,— блистательный примръ, который, къ нашему счастію существуетъ въ нашей литератур, и на который можно сослаться, когда рчь идетъ о самостоятельности писателей.

Впрочемъ, время Отцевъ и дтей и тогдашнее положеніе Тургенева было особенное и, можетъ быть, я судилъ его слишкомъ строго. Это было время литературнаго террора, когда писателей казнили, лишая ихъ, такъ сказать, гражданской чести. Но я, по вольнодумству, которое не прошло мн даромъ, никакъ не могъ, даже въ самый разгаръ этого террора, принять его за серіозное дло. Тургеневъ, боле опытный и близко знакомый съ литературными кружками, очевидно, лучше понималъ опасность и не совсмъ напрасно тревожился.

Нкоторое время, однако, онъ держался въ приличномъ спокойствіи, хотя и видно было, что онъ чмъ-то пораженъ. Призраки (1863), Довольно (1864), Дымъ (1867) — все это отзывается тоскою и раздумьемъ. ‘Все русское — дымъ’, говорилъ себ Тургеневъ, какъ-будто желая утшится, желая считать пустякомъ и то осужденіе, которому подвергся, Но онъ не выдержалъ такого напряженнаго положенія и скоро склонилъ голову и призналъ себя виноватымъ. ‘На мое имя легла тнь, я знаю, эта тнь съ моего имени не сойдетъ!’ — напечаталъ онъ въ 1869 году.

Итакъ, Тургеневъ, въ сущности, не хотлъ и не могъ быть тмъ художникомъ, свободу и высоту котораго я такъ восторженно восхвалилъ въ Отцахъ и дтяхъ. Онъ былъ неисцлимо зараженъ врою въ прогрессъ, и прогрессомъ для него было то движеніе, которое совершалось въ литературномъ кружк, когда-то его воспитавшемъ. Это отсутствіе всякихъ твердыхъ опоръ внутри человка, эта боязнь, при которой онъ уже не можетъ самъ различить, правъ ли онъ, или виноватъ, наконецъ, это очевидное желаніе загладить свою мнимую вину и заслужить прощеніе, все это было поразительно въ такомъ талантливомъ и знаменитомъ человк и, мн кажется, невозможно было смотрть на это безъ горькаго чувства. Тургеневъ, вдь, кончилъ тмъ, что восплъ намъ Соломина (Новь, 1877), какъ нчто положительное, какъ послдній фазисъ нашего прогресса, послднюю ступень нашего развитія.

Непонятное, слпое суевріе! Какъ можно было такъ упорно коснть въ этомъ предразсудк, когда этотъ прогрессъ давно уже обнаружилъ свою сущность? Нигилизмъ ничего не произвелъ и не могъ произвести, онъ оказался простымъ подражаніемъ и только повторялъ давнишніе ходы мысли, приводящіе ко всякому злу, но ничего не созидающіе. Грустно подумать, въ какихъ огромныхъ размрахъ тутъ проявилось безплодіе русскихъ умовъ. Нигилизмъ есть новая черта въ русской литератур, эта черта составляетъ главную характеристику большого періода, всей литературы прошлаго царствованія, {Императора Александра II. Изд.} и эта черта, къ величайшему нашему горю, иметъ отрицательный показатель, она есть признакъ подражательности и безплодія. Когда въ 1866 году разнеслась всть о покушеніи Каракозова, мн живо представилось, что циклъ всего содержанія нигилизма закончился. Вмсто литературнаго террора наступалъ уже терроръ физическій. Послдовательность была очевидная, и меня только изумило, что за первымъ злодйствомъ такъ долго не наступали новыя попытки. Но смыслъ нигилистическаго движенія былъ уже окончательно ясенъ. Оно было запоздалою реакціею противъ Николаевскаго царствованія, и никакихъ смянъ мысли въ немъ не было. Это былъ не умственный поворотъ, а безплодное шатаніе мыслей, не умющихъ и не стремящихся во что-нибудь сложиться. Это шатаніе быстро пошло по давно пробитымъ колеямъ революціонаризма и анархизма, то есть пошло въ отрицательную сторону, какъ самую легкую и всегда открытую, но оно не дало намъ никакого положительнаго плода. Мы остались на томъ же мст, гд и прежде были, потому что мы не любимъ медленно строить, не хотимъ трудиться и думать, а предпочитаемъ говорить и дйствовать.

Пусть же читатели мн простятъ, что я когда-то не хотлъ поврить такому печальному взгляду на наше литературное движеніе, а также, что приписалъ сперва Тургеневу силу, которой у него не было.

27 сент. 1887.

Предисловіе къ третьему изданію.

Этой книг посчастливилось: она выходить третьимъ изданіемъ. Причина такого успха, конечно, не въ особенныхъ качествахъ книги, а въ ея предмет. Каждый желаетъ имть сужденіе о Тургенев и о Толстомъ, а потому нашлись читатели и для моихъ статей.

Таково направленіе современной образованности. Она стремится къ знакомству со всякими выдающимися предметами, со всми славными дятелями науки, искусства, религіи, политики, и прошлыми и настоящими. А кто хочетъ дать полноту своему образованію, тому, по ныншнему взгляду, слдуетъ не только знать нсколько языковъ и читать самому великихъ писателей, но, сверхъ того, поздить по знаменитымъ городамъ и мстностямъ, взглянуть на знаменитыя собранія художественныхъ произведеній, на памятники и слды древности, даже, если можно, объхать вокругъ земного шара.

Все это очень сложно, очень трудно и необыкновенно разсиваетъ нашъ умъ и нашу душу. Для облегченія составляются энциклопедическіе словари, сборники, историческіе обзоры, біографіи и т. д. Эта межеумочная литература иметъ огромный успхъ, случается даже большій, чмъ иные писатели, художники, композиторы, которымъ она посвящена. Дло кончается, однакоже, какъ извстно, тмъ, что мы бываемъ со всмъ знакомы, но ничего хорошенько не знаемъ, что мы перестаемъ путать имена безчисленныхъ знаменитостей, но почти ни объ одной изъ нихъ не имемъ основательнаго понятія.

Что же касается до разсянія нашихъ мыслей, то это уже дйствительное зло, противъ котораго нужно вооружаться всми мрами. Нужно откинуть заботу объ энциклопедизм и боле всего добиваться во всякой области сознательнаго и строгаго усвоенія хотя бы не многихъ главныхъ предметовъ. Недавно знаменитый современный философъ Спенсеръ объявилъ, что онъ вовсе не знакомъ съ сочиненіями Ренана. Вотъ намъ поученіе, изъ него можно смло вывести, что образованному человку не настоитъ непремнной надобности читать всхъ знаменитостей, напримръ, что позволительно не читать и самого Спенсера. Какъ жалко было бы наше просвщеніе, если бы главнымъ предметомъ его было то, что появилось лишь въ послдніе годы!

Русская литература въ настоящее время, кажется, больше всего другого привлекаетъ вниманіе нашихъ читателей. Нтъ конца изданіямъ полныхъ собраній сочиненій нашихъ писателей и старыхъ и новыхъ, и даже самоновйшихъ. Тмъ больше тутъ нужно отличатъ главное и существенное отъ побочнаго и неважнаго. Позволительно не читать всхъ изданныхъ авторовъ, но не будетъ никогда свдущимъ въ русской литератур тотъ, кто не читалъ прилежно Пушкина, кто не вчитался въ него, не дошелъ до нкотораго пониманія его силы и прелести. А теперь, съ великой гордостью, мы можемъ присоединить здсь къ имени Пушкина еще имя Толстаго. Если настоящая моя книга помогаетъ читателямъ понимать произведенія автора Войны и мира, то я имю право считать ее небезполезною и искренно этому радоваться.

Н. Страховъ.

25 февр. 1885. Спб

Къ четвертому издаію.

Переиздавая, четвертымъ изданіемъ, настоящую книгу Н. Н. Страхова безъ измненій, я назвалъ ее первымъ томомъ, такъ какъ въ непродолжительномъ времени предполагаю приступить къ изданію второго тома, въ который войдутъ другія критическія статьи покойнаго писателя, не вошедшія въ настоящій сборникъ.

И. Матченко.

6 ноября 1900 г.

——

Пятое изданіе перепечатывается безъ измненій.

И. Матченко.

1 сентября 1908 г.

Предисловіе къ первому изданію.

Предисловіе ко второму изданію.

Предисловіе къ третьему изданію.

Къ четвертому издаію.

Читайте также: