————————————————————————-
Предисловие к пьесе Томаса Манна ‘Фиоренца’, Спасский Юрий Арсеньевич, Год: 1910
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Флоренция — точка наивысшего кипения духа Возрождения, его сил, его творческих воплощений. Медичи, в лице Лоренцо Великолепного и папы Льва X как бы символизируют свое время, претворяют свою живую личность в отвлеченное понятие, до такой степени сплелись в них все нити Ренессанса, его возмущение, его заповеди. В лике искусства, — воскрешённого античного и вновь сотворенного титанами—художниками Возрождения явлено было миру новое исповедование жизни. Если античный порядок рухнул от напора религиозного христианского сознания, то аскетическое монашески демократическое мировоззрение могло быть ниспровергнуто только под знаменем эстетического воссоздания действительности, — искусством, радостью, красотой. В необычайном размахе творческих художественных сил, в обоготворении наслаждения чувственным выросла новая оценка жизни, этой, по-сю-сторонней, земной жизни. Чтобы снова полюбить чувственность, люди должны были взглянуть ей в лицо под наиболее привлекательным углом зрения, сочетать с искусством, противупоставить религиозной грезе мечту художника. Борьба велась не догматами и доводами, рационалистическое отрицание христианства, не восходит дальше недавнего минувшего и слишком близко нашей современности, но перемещением оценки жизни, потоком свободно хлынувших страстей. Люди Возрождения наружно не переставали быть христианами, благочестиво исполняли внешность обряда, посещали церковь, молились. Даже Лоренцо Великолепный пред смертью зовет священника, исповедуется, причащается. Христианству, как догмату, как церкви, ничто не грозило в Возрождении, для подавляющего большинства даже и не поднималось вопроса об измене верованию. Но аскетическая сущность христианина исчезла. Мир телесности был торжественно принят и возвеличен, право на власть, на господство, аристократическое восприятие человеческих отношений справляли снова свой триумф, ‘Вечный праздник — такова была моя воля властелина’, слова, вложенные Т. Манном в уста Лоренцо Медичи — несколько модернизированное, но в сущности своей верное истолкование эпохи. Она стремилась стать праздником, возместить тысячелетний пост, вознаградить за длительность воздержания. Было бы ошибочным считать, что в напряженности наслаждения люди Ренессанса сознательно преодолевали нравственность. Подобно теологической и моральная догма внешне оставалась почти неприкосновенной, открытой лишь двусмысленным нападкам избранного меньшинства. Но практически действенно нравственность, конечно, была упразднена и подернутая фатой искусства упоенность мгновением наполняла жизнь тогдашних людей. ‘Искусство выше морали’, восклицает Лоренцо у Т. Манна. По существу это было верно тогда. Хотя намеренного противупоставления искусства морали нет в Ренессансе, но моральное мерило оценки исчезло, дух времени ценит лишь прекрасное, сильное, дерзостное и даже в поклонении подвигу, жертве сказывается только художественный восторг. Так в основах своих снова одержало победу язычество, единственной ценностью должного стало прекрасное, и в безграничном торжестве земной чувственной личности наполнил свое бытие творчеством возрожденный человек.
Легенда потустороннего, неземного торжества, святое блаженство горней обители не устояли пред возрожденным ликованием искусства, жизнь, как веление нравственного закона, как длящееся самоограничение, сменилась хмелем наслаждения, претворилась в забвении творчества, выросла в отважный подвиг смелого искателя, в почти беспредельное самоутверждение.
И так выпукло и отчетливо чеканили тогда люди деяния свои и судьбу, являя своеобычность и многогранность своего исторического облика, что один из вождей современного Ренессанса — Ницше—должен был спуститься туда к Возрождению, чтобы обрести там своего сверхчеловека. Дело тогдашнего Возрождения послужило канвой для узоров нашей современности. Нить Ренессанса порвались и лишь наше время снова подняло ее, чтобы сознательно искать там, где в XVI веке действовала стихийность чувства.
Аскетическая мораль, аскетическое мировоззрение воплощены Савонаролой. Он демократ, он возвещает о равенстве первоначальных христианских веков, по-прежнему отрицает радостную телесность Возрождения, борется с искусством, как искупительным преодолением жизни, провозглашает себя пророком нищих духом, простых умом, ‘неведающих о Цицероне и философах’. Томас Манн прав, заставляя Лоренцо Медичи воскликнуть, что его противник хочет смерти. Савонарола — как бы ангел смерти—в ней видит начало жизни, мира очищенного огнем страданий, воссозданного по ту сторону бытия. Он собрал в себе всю удушливую мрачность чар средневековья. Под личиной реформатора, вопиющего об испорченности нравов и злоупотреблениях церкви, чувствуется темный враг новых начал жизни, проглядывает великий инквизитор. Не легенды Достоевского, разумный, мягкий и уравновешенный, но злобный, напоенный духом ненависти, от первых времен христианства воспринявший отвращение к видимому и забывший о кроткой улыбающейся милости мучеников и Отцов. Существо его глубоко демократично. Познание и художественное творчество отвергает он не только как грех телесной гордыни, но как аристократическую привилегию, орудие народного рабства. ‘Печальный диктатор’ называет его Т. Манн устами старого гуманиста. Да, он воистину печальный диктатор. Вождь ‘плакс’ — людей с унылыми взорами полными слез, тихими мертвенными движениями проклявших мирские радости и творения, отвернувшихся от многоцветных красок земной радуги, жаждущих превратить всю жизнь, все человечество в один гигантский необъятный монастырь, где полное равенство, вечная скорбь и бледные сумрачные тени, навсегда отвернувшиеся от греха, а следовательно и от жизни. Огонь избавил мир от Савонаролы. Полумерами и половинчато его печальное дело довершила реформация.
Поединок между ‘властелином красоты’ — Лоренцо Великолепным и Савонаролой — содержание пьесы Т. Манна. Оба фиксированы, как разные полюсы жизни, как глашатаи двух враждующих миропониманий. Их драма не в них самих, но в воплощенных ими началах. Скорбное равенство и творящая красоту власть, жизнь как уничижение и жизнь, как вызов, дерзкое торжество — таковы противопоставления драмы, в их столкновении осуществляется трагический рок. Как в античной трагедии, любовная интрига почти отсутствует, действие уменьшено до пределов крайнего. В обрисовке мировоззрений и стихийных сил лежит тяжесть пьесы. В тщательной погруженности Т. Манна в исторический колорит, в стремлении воспроизвести живую подлинность Ренессанса вплоть до обрисовки мелочных подробностей тогдашнего времени, вывести на сцену живых людей, как они завещаны историей, сказывается глубокая реалистическая манера этого писателя, снискавшая ему славу недосягаемого летописца.
Стилизованный, несколько архаический язык еще более усиливает впечатление изображаемой эпохи.
Но Т. Манн не даром во многом ученик Ницше. Местами его беспристрастный историзм покидает его и тогда в речах Лоренцо Медичи и гуманиста Полициано звучат отзвуки автора ‘Заратустры’. Если подлинный Медичи и стремился к сотворению из жизни праздника, к преодолению морали, но, конечно, отчетливое выражение его жизненной задачи было чуждо ему, он жаждал этого скорее бессознательно.
Современное и давно минувшее сплелось в пьесе Т. Манна. Символы настоящего тесно соприкоснулись с образами далекого прошлого, стали неразрывны, их едва можно различить. Может быть оттого, что Ренессанс бесконечно близок современности, может быть гораздо ближе, чем время едва отделенное от нас десятилетиями. И местный поединок между Великолепным и вождем ‘плакс’ разрастается до степени мировой драмы. Мы ощущаем в ней неясные очертания нашего времени, только Савонарола не выступает теперь в мистической маске религиозного демагога, а папа не обороняет от него творений художника и не держит в своих руках ключей источника жизни.
Источник текста: Томас Манн. Собрание сочинений. Том первый. Жажда счастья, Фридеман, Фиоренца /Перевод и предисловие Ю. Спасского. — Москва: Книгоиздательство ‘Современные проблемы’, 1910. — Стр. 81—88.